Оккультизм в православии

Второе пришествие апокрифов 6

Очень многое в нашу церковную жизнь приходит минуя цензуру богословского разума. Приходит, обживается. И спустя несколько поколений уже начинает казаться частью Предания (скажем, убеждение в том, что нельзя есть арбуз в день усекновения главы Иоанна Предтечи, или уверенность в том, что страшный грех - передавать свечку через левое плечо). Здоровое чувство церковного консерватизма требует найти духовный смысл и оправдание любой подробности церковного быта. И уже не от своего опыта, а под давлением некоего "авторитета" человек говорит: "Да, пожалуй, раз это встречается в церковных рассказах, то в этом есть смысл..." Именно такая интонация все же мелькает у двух оптинских подвижников, когда они касаются темы народной веры в "порчу". Они ссылаются на то, что им представляется частью подлинного церковного предания. Так, преподобный Амвросий Оптинский пишет: "От очес призора, от ревности и зависти и от невидимых духов молится священник избавить родительницу и новорожденного. Значит, сомневаться в дурном глазе нельзя"[289]. А преподобный Макарий Оптинский свое согласие с существованием "порчи" обосновывает ссылкой на три житийных рассказа[290].

Но у агиографической литературы долгая и сложная история. Нельзя просто так ссылаться на жития (в тех случая, когда они говорят о вещах, не подтверждаемых Писанием и учением древних отцов), не задаваясь вопросом о том, когда и кем было написано это житие, какие оно имеет варианты, когда и кем оно правилось... То же можно сказать и о чинопоследованиях наших треб и служб.

Когда и кто составил именно тот вариант молитвы "В первый день внегда родити отроча", на который ссылается преподобный Амвросий? В "Требнике" митрополита Петра Могилы, изданном Киево-Печерским монастырем в 1646 г., это прошение читается так: "Ей, Господи, от недуга и язвы, от рвения и зависти и от очесного негодования..." Имеет ли отношение это "очесное негодование" именно к магии, или же это просто синоним зависти?

По поводу перевода этого неясного места из "Требника" А. Г. Дунаев подготовил справку, которую уместно здесь привести:

"Для выяснения богословской и филологической значимости аргумента оптинского старца, ссылающегося на "Требник" в доказательство существования "порчи" и влияния ее на христиан, необходимо обратиться к оригинальному греческому тексту. Он гласит: "...καιοφθαλμων βασκανιαζ". Слово βασκανιαζ имеет два значения: первое "волшебство", второе - "зависть" (A Greek-English Lexicon, compiled by H.G.Liddell and R.Scott, revised by H.S.Jones with a Supplement. 1968, Oxford, impression 1994, s.v., p.310), которые были тесно связаны между собой. Например, в третьей книге романа Гелиодора "Эфиопика" "сглаз" объясняется передачей зависти по воздуху. В словаре G.W.H.Lampe'а (A Patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961, impression 1995, s.v., р.293) - самом авторитетном лексиконе для перевода греческих отцов - засвидетельствованы эти же значения, только "сглаз", "волшебство" (evil еуе, bewitchment) встречается гораздо реже - приведен лишь один пример (у Евсевия Александрийского, 7-я гомилия, PG 86, со1. 356 В). Можно даже сказать, что значение "волшебство", засвидетельствованное у Евсевия (да и то надо еще посмотреть, в каком контексте), чрезвычайно редко у святых отцов (и, значит, вообще не встречается в том смысле, который позволял бы говорить о каком-то "сглазе" против христиан). Просмотрев множество святоотеческих текстов (около ста пятидесяти - вместе с контекстами!) по компьютерной версии Thesaurus linguae graecae (1993, CD-ROM), я не нашел ни одного примера употребления этого слова христианскими авторами в смысле "волшебство" (за исключением приведенного ниже). У всех святых отцов слово раскста встречается в подавляющем большинстве случаев вместе со словом φθονοζ (зависть) и т.п., являясь его почти полным синонимом (у Игнатия Богоносца, Епифания Кипрского, Василия Великого, Иоанна Златоуста, Палладия, Романа Сладкопевца, Иоанна Дамаскина и т.д.), однако без добавления "очес".

Единственный пример, привлекший мое внимание, надгробная речь святого Григория Нисского на кончину епископа Мелетия (Oratio funebris in Meletium episcopum, ed. A.Spira, Gregorii Nysseni opera, vol. 9.1. Leiden: Brill, 1967, pag. 447):

Перевожу: "Жаль мне тебя, церковь! К тебе обращаюсь я, Антиохия (букв. град Антиоха). Жалею я о твоей столь внезапной перемене. Како обезобразилась красота? Како украдено украшение? Како внезапно опал цветок? Поистине "изсше трава и цвет отпаде" (Ис. 40,7). Какой глаз лукавый, какая зависть злая (или: какой дурной глаз, какое злое волшебство) произвели нашествие (глагол κωμαξω значит "принимать участие в священной процессии" (о вакхических или египетских мистериях), откуда более общие значения) на ту церковь? Как все изменилось! Иссяк источник, высохла река". Ясное дело, святой Григорий в традициях греческой риторики создает картину горя Антиохии, потерявшей архипастыря. "Дурной глаз" - в ряду кораблекрушения и проч. Тем самым расхожей выражение, связанное по своему происхождению с языческим волшебством (глагол подчеркивает эту аллюзию), превращается просто в литературный прием (естественно, святой Григорий не связывал смерть епископа с "сглазом"!). Ведь и в русском языке "положил глаз" означает иногда просто "позавидовал".

Теперь обращаемся к анализу "Требника". "Призор" стоит сразу после "зависти". Эта позиция чрезвычайно напоминает большинство святоотеческих контекстов (см. выше) и дает довольно веский аргумент, чтобы понимать и второе словосочетание как синонимичную замену. С другой стороны, вроде бы мешаются "глаза". Приведенное место из Григория Нисского, как кажется, подчеркивает, что интересующее нас слово может принимать свое первое значение "сглаз", если соединено с "очесами". Однако это же место из гомилии святого Григория доказывает и то, что выражение может иметь фигуральный смысл.

Таким образом, трудное место из "Требника" мы можем с полным правом переводить двояко. Если учесть обычный святоотеческий контекст, то понимание будет следующим: "и от завистливых глаз", или "от завидующих очес", или (букв.) "и от зависти глаз". С такой интерпретацией совпадает и специальное толкование разбираемого выражения в болгарском "Требнике" (на это обратил мое внимание протоиерей Валентин Асмус) - а именно в плане "психологическом", а не "мистическом". Именно так переводит это место и Петр Могила ("негодование", хотя можно было бы выразиться точнее и удачнее).

Пример другого перевода, опирающегося не на предшествующую "зависть", а на "очеса", - толкование протоиереем Григорием Дьяченко (Полный церковнославянский словарь. - М., 1993, cc. 495-496) этого места из "Требника": "порча от глаз, очарование". Такой перевод мне вовсе не представляется единственно возможным (сам же Дьяченко говорит далее, что это слово вообще может иметь и другое значение - "призрение", т.е. "смотрение", также "зависть" или "ненависть"), хотя, положа руку на сердце, подобное толкование представляется более естественным. Правда, лишним аргументом против такой интерпретации может служить то, что народное поверье говорит чаще (если только я не ошибаюсь, ибо не специалист по фольклору) о "сглазе" младенца, нежели матери.

Однако если Дьяченко и прав, то отец Андрей Кураев совершенно справедливо пишет о невыясненности истории многих текстов "Требника". Петр Могила брал их из разных источников. В специальных исследованиях перечисляются три: а) греческие, б) латинские и в) неизвестного происхождения (народные в обработке Петра Могилы либо составленные им самим). Но прекрасно известно, что первые печатные греческие книги издавались на Западе. Допускаю (но вовсе не уверен), что эта молитва могла проникнуть в первопечатные греческие требники из каких-то латинских источников. По поводу же латинских средневековых "заклинательных молитв" (одна из черт их - подробнейшее перечисление частей тела) уже давно существует научная (хотя, наверное, и не без конфессиональной заинтересованности) литература, вскрывающая народно-языческие корни подобных "молитв" (об этом можно прочесть в главе "Народная магия и церковный ритуал" в книге А.Я. Гуревича "Средневековый мир и культура безмолвствующего большинства" [М., 1990, особенно сс.294 и далее, 298 и далее, 302], где указано и соответствующее немецкое двухтомное исследование: Franz A. Die kirchlichen Benediktionen im Mittelalter. Bde 1-2. Graz, 1960). Кроме того, известны и другие сомнительные выражения в "Требнике" (не случайно именно из него А.Ф. Лосев в "Диалектике мифа" приводит пример "развертывания мифа из первичного магического имени" [см.: Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. - М, 1994, с. 197]). Например, в последней части молитвы Трифону об избавлении полей от всякой живности есть место, исключенное Петром Могилой (или известное ему в кратком варианте), но, имеющееся в старых греческих печатных изданиях, как я имел случай убедиться собственными глазами. Этот пассаж о "неведомом имени" переиздается в наших требниках и, к слову сказать, до сих пор инкриминируется православным старообрядцами (так что я допускаю, что в славянских рукописях и у старообрядцев мог сохраниться более древний вариант). Впрочем, все это не более чем догадки, пока не проведена соответствующая текстологическая работа над греческими и славянскими рукописями и нет критических изданий церковных текстов (на тему отсутствия сколько-нибудь существенного "любопытства" в русской и греческой науке к истории священных и богослужебных текстов можно было бы написать целую книгу). Посему я предпочитаю не брать греха на душу, если есть иная возможность, и остановиться на предложенном переводе и толковании Могилы/болгарского "Требника" как согласном со словоупотреблением святых отцов. По-моему, все же можно говорить решительнее о "зависти", что позволяют как семантика греческого и славянского слов, так и святоотеческий контекст".

И даже если считать "очеса призора" "дурным глазом", а в "дурном глазе" видеть колдовство, - то ведь молитва-то читается над матерью и младенцем, который еще не крещен. И в молитвах крещения, и в последующих об это" опасности уже и речи не идет. Молитва первого дня говорит о том злоключении, которое может подстерегать некрещеного человека. Но можно ли опасения дохристианского мира переносить в мир крещеный?

Наконец, после прочтения такой молитвы уже как-то и негоже опасаться того самого, от чего молитва просит избавить. Ибо такое опасение означало бы прежде всего неискренность молитвы и неверие в силу Божию, в готовность Божией любви защитить младенчика и его мать от злых сил. Как верно заметил оптинский старец Илларион, колдунов "боятся малодушные"[291].

Взрослый человек может сознательно встать на путь тех грехов, от которых вроде бы просит себя избавить. Господь может попустить человеку беды (об избавлении от которых он молится) - для его же, человека, вразумления или наказания. Но младенца-то не вразумишь и не накажешь, и грешить младенец не может. Так что малыша Церковь просто вверяет воле Божией, покрову благодати, и просит защитить его.

Вновь скажу: пока малыш находится в некрещеном, "языческом" состоянии, с ним могут случиться вещи, обычные в языческом мире. Но крещение есть та грань, за которой он обретает защиту.

И я убежден, что за этой гранью (если человек сам сознательно не обращается к язычеству) не может язычник-сосед повлиять на духовную жизнь и здоровье христианина. Через предмет, который сам принимающий его не считает идольским, языческим и магическим, не может темная сила вселиться в православного. На этот счет есть ясное обетование Спасителя: "Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им" (Мк. 16, 17 18). Да хоть весь ад упросит колдун воздействовать на нас через подсунутую нам иголочку[292] "нет нам дороги унывать". Да хоть все ведьмы подлунного мира будут колдовать над подаренной нам бутылочкой с водой или над блинчиком, поставленным на панихидный столик, для частицы Тела Христова, каковой является каждый крещеный христианин, нет в том ничего "смертоносного"[293].

Но почему-то эта радостная защищенность христианина умаляется сегодняшней церковной литературой и - особенно - околоцерковными пересудами. Они стали слишком много приписывать могуществу темных сил, умаляя силу Божию и Промысл Творца. Если в святоотеческой литературе под "печатью антихриста" понималось сознательно-вольное поклонение ему ("Волею ли приходишь ко мне?" - "Да, волею!")[294], то теперь стали модны разговоры о том, что эту печать можно принять как-то совсем незаметно, чуть ли не просто зайдя в магазин и купив пакет сока со штрих-кодом. И, не желая отречься от Христа, - ты вдруг Его утратишь в результате какого-то постороннего прикосновения к тебе или к твоей пище.[295]..

В этом магическом материализме не отношение человека к скверне рождает грех, а сам "заговоренный" предмет оказывается и скверной, и излучателем, радиирующим грех вокруг себя и чуть ли не навязывающим его всем проходящим. Но нет в Писании призывов: "Бойтесь идолов!" Есть призывы: "Бойтесь поклоняться идолам!" Бойтесь раскрывать свое сознание языческим практикам и падшим духам.

У отцов есть ясный совет: бояться христианину нужно лишь двух вещей - Бога и греха[296]. Но в современных апокрифах открывается еще один источник страха: "В этой жизни бойтесь колдунов и колдовства"[297]. "Приносили и заведомо испорченные колдунами наговоренные продукты. Случалось, съешь что-нибудь из принесенного без матушкиного благословения и не знаешь, куда после этого деваться от боли, - в животе так и крутит! Но стоило лишь испить матушкиной водицы и растереться ее маслицем, как все сразу проходило. Поэтому она и старалась предупредить: "Истопи молочко, что принесла эта женщина. Если оно не порчено, то крови не будет, а если порчено, внизу будет кровь""[298]. "О чем же рассказывает Царица Небесная схимонахине Макарии? Когда-то Она ее наставляет: "Кто тебя не слушает, ты с тем не разговаривай. Тебе, матушка, нельзя "темных" людей брать в дом, они на тебя темноту наведут""[299]. ""Портят того, - говорила схимонахиня, - кто им мешает. Вот я мешаю колдунам, они меня и портят. Я век буду страдать. Я же на кресте, у Господа Бога крест такой никто не несет""[300].

Странно, что к этим страхам с сочувствием относятся люди, которые вроде бы наизусть должны знать 90-й Псалом. Может, из-за того, что в церковном обиходе он читается на церковнославянском языке, от слушающих и читающих его ускользает категорическое утверждение: "Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: "прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!" Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы; перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен... Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень... Ибо ты сказал: "Господь - упование мое"; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему... на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона" (Пс. 90,1-13).

Как видим, не человек защищает себя от "ужасов в ночи", разбрызгивая вокруг святую воду и развешивая повсюду талисманы. Господь хранит того, кто полагает в Нем свою надежду. И сам этот псалом никого и ни от чего не защитит. Защита не в том, чтобы носить его в кармане, привязать к притолоке или обвязать вокруг талии[301]. Не псалом защищает, но Господь, - если человек верит в Бога как в Господа (то есть в то, что воля именно Божия, а не колдовская определяет ход событий в его жизни и господствует над нею), в Его защиту, в Его могущество (а не в могущество пояска, бумажки или своей молитвы-заклинания). Каково условие того, что Господь дает такую защиту? Просто вера человека в нее. "Ибо ты сказал: "Господь упование мое"". И этого обращения сердца к Богу достаточно для защиты. Дальнейшее определяется только волей двух: волей Бога и волей человека (не отречется ли он от Завета, обернувшись в сторону язычества?). Желания же всех остальных: врагов, колдунов, язычников, бесов - здесь уже бессильны.

Так что приходится заметить, что увлеченность современных приходских пересудов и апокрифических изданий темой "порчи" есть серьезное нарушение норм христианской жизни и веры. Это забвение Бога, который спасает не только от "порчи", но и от малодушия (Избавь "мя от малодушия и от бури" [Пс. 54, 9, церковнославянский перевод]). Те малые упоминания о "порче", которые были в церковной традиции, все же не дают основания говорить об этом феномене с такой частотой, убежденностью и экзальтацией, как это имеет место в книгах типа: "Сказание о житии блаженной старицы Матроны" или "Богом данная". Если во всем корпусе святоотеческих текстов находим лишь два, причем позднейших, кратких упоминания о "порче" (да и то в частных письмах отцов, а не в публичных проповедях), - почему же сегодня целые книги посвящаются этой теме? В наследии святых отцов, за два тысячелетия составивших огромную библиотеку, лишь одна страничка посвящена этой теме. Святоотеческие тексты, призывающие не бояться колдунов и не придавать значения языческим игрищам, являются более древними, более авторитетными; наконец, они просто многочисленнее. Так почему же сегодня проповедь о "порче" разрастается подобно флюсу?

Проповедники "порчи" не осознают, что они провоцируют семейные и человеческие раздоры, внутриприходские конфликты ("всю-то благодать колдуны из нашего храма унесли!"). Они способствуют росту авторитета магии. Поверивший этим книжкам человек, прежде религиозно равнодушный, скажет: "Раз уж христиане магию признают и ее боятся, - значит, и в самом деле "там" что-то есть". Не учитывают они и еще одного следствия своей проповеди. Ведь среди читателей этих брошюрок немало женщин с весьма неустойчивой психикой - и если они всерьез поверят в наведенную "порчу", то их психическое здоровье окажется разрушенным. Как об этом писал акад. В. М. Бехтерев: "При существовании религиозного внушения о возможности "порчи" достаточно для предрасположенной личности уже самого незначительного повода, чтобы развилась болезнь. Если такая личность случайно взяла из рук подозреваемого в колдовстве лица какую-либо вещь или поела его хлеба, выпила воды или квасу из его рук или даже просто встретилась с ним по дороге, всего этого уже достаточно, чтобы болезнь развилась в полной степени"[302].

Но ни предостережения ученых, ни авторитет общецерковного предания ничего не значат для составителей апокрифов. Дело в том, что в апокрифических рассказах сквозит явное желание найти некую "неофициальную" духовность.

Мало святынь в Москве? И не к мощам князя Даниила, не к Владимирской иконе, не к Иверской, не к кремлевским святителям, не к преподобному Сергию в Лавру надо ехать с молитвой, а на могилку к Матроне? Троицкая братия сетует, что в последние годы заметно меньше стало приезжать паломников к преподобному в дни его памяти... Не потому ли, в частности, что люди наслушались "духовных советов" вроде Пелагииных: ""Есть такие люди, которые мечтают: Загорск! Загорск! А что - Загорск! Там колдунов полно. Где святыня, там и нечистая сила слетается! Кого там просто соблазняют, а кого и портят! Вот вам и Загорск!".. Потом Полюшка еще рассказывала, что в Москве в Елоховском соборе служил такой-то священник, а ведь он колдун был! Так она его при всех обличила!"[303].

Здесь мы видим, как почитание неканонических святынек вполне сознательно и систематично подрывает доверие к святыням древнейшим. Чаще же это делается менее осознанно, но итог выходит таким же: в сознании многих людей, воспитанных на книжках и рассказах вроде тех, что послужили предметом для этой главы, Причастие, исповедь и крещенская церковноосвященная вода не приносят столько пользы, как самосвятски наговоренная водица.

И Причастию найдены заменители. Вот как эта суррогатная обрядность выглядит по книге Анны Ильинской: "Старец Феодосии привез чудесную воду из Иерусалима и благословлял ее пить духовным чадам. "Это вода с Животворящего Креста, на котором Сам Спаситель был распят, - приговоривал он, - кто эту водичку пьет, в ад не годится"[304]. Итак, не литургический Хлеб Жизни спасает человека, а водичка старца Феодосия. Более того - не любовь Божия, не литургия, а кусочек коры мамврийского дуба оказывается хранителем Вселенной: "У Антонины Порфирьевны хранился крест из древа мамврийского дуба с частицей Животворящего Креста... Батюшкины святыньки - опора миру, гибнущему в беззакониях"[305]. И опора эта находится только в Минеральных Водах...

Таинство Покаяния также обретает совершенно новое толкование, и - как это характерно для язычества - оно сводится к некоей магической "технологии": "Царица Небесная учила меня: "Когда идешь на исповедь, покупай свечку. Общая исповедь будет. Когда идешь на разрешение грехов к батюшке, то свечу положи. На этой свече сгорают грехи. Ты ведь не знаешь, - может, свеча пойдет в алтарь. А люди свечи покупают на исповедь. Или ставят раньше. А когда подходят на разрешение грехов, то свеча уже сгорела. На чем же грехи будут сгорать? Так они и остаются""[306].

Еще более яркий пример подмены церковных Таинств самодельными святыньками обретается в книге о Матроне: "Однажды приходит Верочка к матушке, а та сидит с поднятыми руками. Верочка спрашивает: "Что с вами?" А матушка говорит: "Вот, смотри, что нам с Митрофаном сделала хозяйка дома" - и показывает под обеими руками чирьи. Потом подозвала блаженного Митрофания и сказала: "Покажи, что у тебя!" Он сдвинул брюки, а там кила[307] - опухоль с большой графин. Матушка говорит Верочке: "Спаси нас, скорее поезжай на Немецкое кладбище и слей нам водички с Креста Господня" (на этом кладбище стоял чудотворный образ Спасителя - бронзовая статуя - с крестом в руке). Статуя находилась в центре кладбища, перед кирхой. Обратно Верочка вернулась уже поздно. Матушка говорит: "Скорее, скорее мочите тряпочки и прикладывайте к нарывам мне и Митрофану""[308]. Что ж, интересный пример экуменизма...

Для меня же печальнее всего то, что даже в случае церковной канонизации Матроны я вряд ли смогу искренне ей молиться. Просто потому, что при упоминании этого имени у меня перед глазами так и будет стоять эта картинка: баба, демонстрирующая чирьи под мышкой, а рядом мужик, показывающий "килу".[309].. И не моя вина будет в этом, - а вина издателей такого рода текстов[310].

Но более всего в этой книжечке меня покоробил апокриф о святом Иоанне Кронштадтском. "Накануне войны или в начале войны" чекисты захотели вскрыть гробницу отца Иоанна. Едва чекист "прыгнул вниз на край гробницы, батюшка встал во весь рост в лиловато-голубой ризе, в полном облачении, как был похоронен, вытянул правую руку и внятно, грозно сказал: "Нечестивцы! Потоплю город кровью и уморю голодом!" - и упал. Тот, кто прыгнул, был мертв, а эти двое тряслись от ужаса"[311]. Нечестивцы - составители и распространители подобных хул на святого! Как же вам не стыдно на совесть отца Иоанна навешивать сотни тысяч уморенных в блокаде и погибших на фронте?! Где ваши христианские убеждения? Неужели они совсем отмерли от увлечений "порчами"?! Да разве за осквернение своей могилы святой будет мстить миллионам безвинных людей?!