Окно в сад

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Лена захлопнула дверь каюты, сердито сунула чемодан в угол и присела на диван. В полутьме за поднятыми жалюзи она затаилась, словно спряталась. От кого? Может быть, от самой себя. Хотелось тишины. Но где ее найти? Сквозь узкие щели жалюзи лезли непрошенные звуки: стук шагов о металлическую палубу, чей-то громкий смех. С пристани неслись звуки гармони — истошные, неумелые. Скорей бы тронулся пароход, увез ее от сомнений, от раздвоенных мыслей. Скорей бы! Ожидание становилось непереносимым.

Внезапно ручка двери щелкнула. Лена испуганно обернулась. На пороге стоял Павлик.

— Ой! — вскрикнула девушка, и сердце ее обдуло холодным ветром, как во сне, когда падаешь в бездну. Но это лишь мгновение. Молодой человек с чайником в руке отпрянул.

— Извините, не туда попал.

Лена облегченно вздохнула. Какая глупость — подумать, что это Павлик! Павлик далеко, в Новотайгинске. Да и не похож этот паренек на него. Только, пожалуй, клетчатая яркая рубаха да светлые вихры мягких волос. Но как она постыдно испугалась! До сих пор сердце трепыхалось, как рыба, выброшенная на песок.

Наконец, где-то внизу загудели, застучали машины. Еле заметно, мягко всколыхнулось громоздкое тело парохода. «Тронулись», — поняла Лена.

В дверь постучали. Пришла дежурная по коридору, принесла постельное белье, протерла стекло широкого окна, зеркало, строго заметила:

— Графин в целости, при нем два стакана.

— Хорошо, — кивнула Лена.

Она причесалась, надела легонькое, цветное платьице и вышла на палубу. Встречный ветер беспричинно радостно обнял ее, затеребил, словно после долгой разлуки. Взвилась легкая юбочка. От его грубоватой ласки пришлось уйти на корму, в затишье.

Огляделась. С городом все было покончено. На горизонте остался от него дымный мазок — и только.

Мимо шли берега. Под прихмуренным небом однообразно волновалась темная вода. Когда на миг проглядывало солнце, она становилась похожей на серебро с чернью.

В кресле сидел лейтенант-артиллерист. Смотрел мимо Лены невидящими глазами. Наклонился, что-то быстро записал в блокнот. Лена искоса взглянула в исчерканный, измученный листок. Лейтенант сочинял стихи.

Внизу, на железном полукружье кормы сидела, удрученная неволей, пестрая собачонка. Бечевка от ее ошейника привязана была к лебедке. Подле собачонки — банка с молоком и нетронутый ломоть булки.

Дальше за кормой — ревущий вал воды. В разрывах бушующей пены скользила темная глубина, как пропасть, разверзался бездонный, зеленоватый мрак.

Лена прислонилась грудью к перилам. Не хотелось думать ни о чем серьезном. Она решила просто наслаждаться природой. Но природа, будто в насмешку, предлагала ей все неспокойное, остро тревожное. Вот проплыл островок — зеленый осколок суши, весь почти истаявший среди серой, злой воды. Тоскливо шевельнул он ветвями тальника вслед пароходу. Видимо, понимал свою обреченность.

Дальше отмель, где из воды торчат почернелые ребра разбитой, покинутой баржи. Странно было думать, что были здесь и волнение, и крики, и борьба, а остались тишина и трепет воды у вздыбленного, бесполезного руля. Словно павший конь, расклеванный вороньем в степи. И ветер шевелит мертвую гриву.

Некрасивым, пустынным выглядел низкий, глинистый берег, иссверленный стрижами, словно пробитый пулеметной очередью.

А вот невысокий яр, заросший осинником. Одна осинка склонилась над водой, чертит по ней безжизненным корнем. Страшно за нее. Жить ей лишь до вешней воды. И еще одна, тоже над самой водой, разодетая в багряно-боярские цвета, тоже обреченная. Повиснув над стремниной, дрожала листом, будто раньше других озябшая.

Лена смотрела на погнутые, обглоданные весенними льдами, тальники и думала с тоской: впереди еще день, вечер, ночь и еще день, и еще ночь. И все перед глазами будет эта река… Нет, напрасно она поехала на пароходе. Надо было на поезде. Вдвое быстрее. Но там две пересадки. Там суета, беспокойство, у билетных касс хвосты, пыль и грязь.

Было и еще одно обстоятельство. Даже от самой себя хотелось скрыть его. Тянуло проплыть мимо Бегучей. Зачем? Она и сама еще не знала. Тянуло что-то прикинуть в самый последний раз. Понимала, что больно будет, но почему-то поддалась странному желанию причинить себе эту боль.

И вдруг кто-то спросил рядом:

— Синьорита, вы не боитесь простудиться?

Лена обернулась. Перед ней стоял Алексей Утехин. Как всегда, красивый, как всегда, самоуверенный.

— Свежий воздух таит в себе опасности…

— Ты откуда здесь? — спросила она, даже не пытаясь скрыть свою досаду.

Утехин поклонился, протягивая букет цветов.

— Позвольте, синьорита, в день вашего рождения…

— День рождения? А я и забыла.

— Разрешите вам не поверить.

— Спасибо. — сказала Лена. — У тебя все?

— Вы недовольны мной? Напрасно! Я думаю, вы со временем оцените Утехина. Несмотря на все свои ужасные пороки, он имеет одну неоспоримую добродетель — он верен.

— Слушай, Алексей, не кривляйся, у меня и без того дрянное настроение.

— Понятно. И для этого, конечно, есть достаточно веские причины. Но мой долг — служить вам. Готов, синьорита, исполнить ваше любое желание.

— Любое?

— Конечно.

Лена засмеялась:

— Тогда, будь добр, прыгни, пожалуйста, за борт и не мешай мне.

Утехин вежливо поклонился:

— С удовольствием. Подержите только мою шляпу. Я не хочу, чтобы она промокла… Или нет, давайте сначала подсчитаем, во сколько обойдется это развлечение. Не слишком ли это расточительно? Я молодой специалист… На меня истрачено, как утверждал наш незабвенный декан… э… забыл… Во всяком случае не считаете ли вы, что ваша прихоть слишком дорого обойдется государству?

Ей не нравится Утехин. Неприятны были его тонкие руки, его по-женски красивое, одухотворенное лицо, его подбритые брови и невеселые, будто после тяжелой болезни, глаза — очень темные и беспокойные. Она не могла понять, почему он подошел к ней, да еще с цветами. В его тоне было что-то непривычно развязное, чего она не замечала в нем раньше. Он явно паясничал, зачем-то обращаясь на «вы». Ей даже казалось, что он — навеселе. Но нет, не похоже.

Лена должна была повернуться и уйти от него, но она не ушла и взяла от него цветы — бедный букетик из львиного зева и мелких астр. Она даже не отказалась, когда он пригласил ее в ресторан. Другой раз она не пошла бы, но сегодня ей не хотелось оставаться одной.

В ресторане было пусто. Они заняли столик у открытого окна. Официантка принесла шампанское, два бокала. Утехин предложил:

— За очаровательную новорожденную.

Выпила без всякого удовольствия. Задумалась, глядя на Утехина: «Нельзя же вечно сердиться на человека. Он, должно быть, и забыл уже». Но он не забыл. Пододвинул стул поближе к Лене и заговорил так, чтоб слышно было только ей:

— А помните, какой это был счастливый день прежде?

Да, Лена помнила: она просыпалась рано утром и, еще не открыв глаза, ощущала запах цветов. Они стояли, дожидаясь ее, на столике подле кровати. Рядом с ними лежала телеграмма от папы. Мама дарила новое платье, вечером приходили гости, а дядя приносил радиолу. Ее ставили на подоконнике раскрытого окна, и девочки танцевали во дворе под звездами. Как сладко кружилась голова от быстрого вальса! Как прекрасно все было впереди… А нынче в этот день Лена одна.

— О чем задумалась прекрасная синьорита?

— Неужели тебе еще не надоело? — спросила Лена.

— Нисколько. Разве можно соскучиться в обществе столь прекрасной…

Лена смотрела в окно. Скользили низкие, северные берега — иногда траурно печальные пихты, иногда болотные заливные места. Все было серьезно и просто. Нет, ей не хотелось шутить. И особенно с Утехиным.

Когда-то, еще на первом курсе она увлеклась им. Ей казалось, что она полюбила его, что за его шутками кроется что-то серьезное. Вначале все шло вежливо и пристойно, как вдруг однажды в нем прорвалась грубая чувственность, и Лена испуганно толкнула его. С тех пор они не разговаривали. Сейчас она смотрела на него, и в памяти всплыла та последняя сцена: Лена вся дрожала от волнения, вырвавшись из этих вот белых рук, которые сейчас двумя пальцами держали тонкий бокал. Отчаянно нажимала она кнопку звонка, чтобы мать скорее открыла дверь, а он, поправляя галстук, сбившийся на сторону, цедил сквозь зубы без малейшего волнения:

— Никак не ожидал… Такая милая девушка — и вдруг царапаться.

Учтиво поклонился и ушел. В спокойствии этом проглядывало что-то очень циничное, даже жестокое. Впрочем, может быть, тогда он рисовался.

Утехин подозвал официантку, попросил принести коньяку.

— Я не буду, — предупредила Лена.

— Что ж, тогда я буду пить за ваше здоровье. Лена смотрела в окно. Он пил, не закусывая, и быстро пьянел. Сдвинул в сторону куски хлеба, консервы, облокотился о столик, окликнул ее:

— Ну, чем вы там занялись?

— Смотрю, — ответила она, не оборачиваясь.

— Так сказать, окно в будущее? Бросьте вы, насмотритесь еще. Давайте-ка лучше выпьем. — Он шлепнул ладонью по краю стола. — Слушайте, выпьем за одного молодого человека, хотя он и не именинник.

Высоко поднял рюмку. Капнул вино на белоснежный манжет.

— За молодого человека, который мечтал стать заглавной буквой, а жизнь обрекла его стать обыкновенной запятой.

— Это ты о ком же? — спросила насмешливо Лена.

— О нем. Только о нем. Итак, он стал запятой. Но не думайте, что запятая ропщет. Ничего подобного. Во-первых, она памятует, что роптать неблагородно, во-вторых, она сознает… Что сознает? Что у каждого своя судьба. Как в песне — «У нас судьбы разные…» Одному судьба преподносит лавры, а другой… — Он оглянулся и таинственно прошептал: — А другому Лопухи.

— Что значит — Лопухи? — спросила Лена.

— А самые натуральные, — он вытащил из внутреннего кармана пиджака какую-то бумажку.

— Вот, читай: назначается преподавателем в Лопуховскую школу. Как вам нравится? Буду всю жизнь писать в своей биографии: «Работал в Лопухах…»

Лена вспомнила недавнее факультетское собрание. Утехин вылез на трибуну и минут пятнадцать распинался, доказывал, что все, как один, выпускники должны отдать свои знания народу. Председатель нетерпеливо позванивал карандашом о графин, а он все говорил, говорил и никак не мог остановиться, а из последних рядов уже кричали: «Закругляйся!»

— Лопуховская судьба? — усмехнулась Лена. — Раньше вы совсем другое говорили.

Утехин засмеялся.

— Да я пошутил. Лучше Лопухов ничего на свете нет. Я их никому не уступлю.

— Ну, я пойду, — сказала Лена, вставая.

— Уже?

— До свиданья.

— А цветы? Нет, нет, нельзя их забывать. Помните? «Мой уголок я убрала цветами…» Был такой романс. Впрочем, теперь романсы не в моде. Девушка! Сколько с меня?

Лена поспешно пошла к выходу.

К вечеру небо отстоялось. Ушли тучи. В открытом окне все плыли и плыли черные пихты. Иззубренный ими край неба располыхался малиновым костром. Потом закат отпылал, и все померкло, стало, как на гравюре, черно-белым. Из-за темного мыса, из надвигающейся ночной хмури неожиданно щедро высыпали беспорядочные электрические огни. Под высоченным яром светилась белая, хрупкая, словно изо льда, пристань. Пароход пришвартовался осторожно, как будто опасаясь раздавить ее.

Матросы выдвинули сходни. Из парохода на пристань потекла медленная, нерасторопная струя пассажиров. В свете прожектора заколыхались платки, фуражки, узлы, чемоданы.

Утехин, наклоняясь над перилами, вполголоса говорил Лене:

— Вот взгляните, любопытное зрелище. В мутном потоке аборигенов мы легко различаем инородные тела. Это семена культуры. Вон в фуражечке блинчиком — это одно семя, а вон в синем платке — другое. Не думайте, что это студенты, едущие на каникулы. Студент столько книг не повезет. Это выпускники едут на работу. Уверяю вас, у них в чемоданах даже шпаргалки — авось пригодятся.

Девушка в синем платке остановилась, помахала кому-то рукой на пароходе, крикнула:

— Привет Павлику…

Лена невольно вздрогнула — какое странное совпадение.

Кто-то снизу крикнул девушке:

— Обязательно!

Она взяла паренька под руку и двинулась дальше. Почему-то Лене захотелось узнать, кто они. Но нет, теперь не узнаешь. Людским течением их унесло на берег, откуда слышалось сухое похрустывание гальки. Где-то там шли они теперь без всякого страха за свое будущее. «Как хорошо, — подумала Лена, — так вот ни в чем не сомневаться. У таких, как они, все просто, потому что в их жизни все честно, все открыто».

— Что, завидно? Ничего, не торопитесь, — засмеялся Утехин. — Следующая очередь ваша.

Пароход постоял недолго. Сверху крикнули зычно в рупор:

— Отдать носовую.

— Отдать среднюю.

Огни повернулись и стали отодвигаться назад густым электрическим созвездием. Потом их темной мохнатой лапой прикрыл остров.

Лена вздрогнула, как в детстве после плача, прерывисто, долго.

— О чем? — спросил Утехин.

Она не ответила.

— Между прочим, вы не занимаетесь хула-хупом? Напрасно! А вы ели когда-нибудь устриц?

— Неужели нельзя помолчать? — оборвала его болтовню Лена.

Но он опять спросил:

— А как вы насчет того, чтобы повертеться?

Лену охватило странное безразличие. Танцевать так танцевать. Не все ли равно, наконец! Только бы не одиночество. Да и какое право она имеет презирать Утехина? Сама-то она чем лучше?

В полукруглом зале салона под низким потолком лениво мяукала радиола. Пары танцующих сонно пошаркивали ногами. Тюлевые занавески выгибались, дышали ветром. Временами, уходя в сторону, они приоткрывали сырую, холодную темень ночи. Словно исполинские, черные глаза заглядывали в салон из другого мира. Утехин танцевал вяло. Неприятно было ощущать его лицо рядом со своим. Он что-то шептал, но так невнятно, что слов различить было нельзя, и только горячее дыхание его щекотало в ушной раковине, как муха. Лена ожидала, что придет то особое оживление, которое приносили ей танцы, но оно не пришло. Все вокруг казалось сегодня мелким и ненужным.

Длинный парень из команды в полосатой тельняшке медленно кружил пассажирку с обнаженной, прыщавой спиной.

— Уйдем, — предложила Лена.

Утехин согласился с готовностью, даже как будто обрадовался. Поднялись на палубу, Лена устало уселась на скамью. Утехин, разглядывая ее, заговорит насмешливо и высокопарно, словно обращаясь к воображаемым слушателям:

— Нет, нет, вы только посмотрите на эту юную героиню. Ее взгляд с улыбкой устремлен в будущее. Что ждет ее впереди? Бегучи. Бегучи — это звучит дивно. Сколько музыки в этом слове. Бе-гу-чи. В нем слышится шум вековой тайги. И вы представляете себе, она приезжает в это скромное село. Все удивляются: «Ах, какая молоденькая, и уже кончила пединститут». Бегучинские парни теряют покой и сон. Под ее окнами исполняют «Что стоишь, рябина…» на сорока баянах. Но она тверда… Она с увлечением проверяет тетради, проверяет и никаких гвоздей. Проходит долгих пятьдесят лет, а она все проверяет и в окне ее ночью все светит огонь. Ее волосы поседели, но глаза все те же — вечно молодые, вечно устремленные вперед…

— Отстань ты, — вдруг оборвала его Лена. — Ни в какие Бегучи я не еду.

— Да ну? — деланно удивился Утехин. — Поразительно… Но тогда позвольте спросить, куда же мы едем?

— Какое тебе дело?

Лена отвернулась. Утехин приблизился, заглянул ей в лицо.

— Обождите, обождите, а зачем же слезки? — Он засмеялся. — О, девичьи слезки! Они похожи на жемчуг.

Помолчал.

— Так что же все-таки случилось? Что помешало? Мама или папа заболел?

— Да хоть бы папа! Какое тебе дело?

— М-да, — протянул Утехин с удовольствием. — Папа? Да он у вас умница — знает, когда заболеть.

Притворно вздохнул:

— Мне бы хоть на время такого папу — с хроническим аппендицитом или с чем-нибудь в этом роде.

Швырнул недокуренную папиросу за борт. Заговорил с откровенной издевкой:

— Ну, предположим, папа… Это месяц или два, в лучшем случае. А потом что? Тетушка? Или стремглав замуж? — И радостно зашептал: — Я ведь, оказывается, неплохой психолог. М-да, любопытно. Еще когда вы билет сдавали… слышу: «До Новотайгинска». Вы меня не заметили? Я сзади вас стоял. Так, так, думаю, оригинально… Ушам не поверил. Однако, думаю, надо будет проверить…

— Зачем тебе это все?

— Как же? Любопытно познавать механику жизни.

Наклонился, всматриваясь ей в лицо:

— А я, между прочим, считал вас сознательной. Там, на филфаке вы так естественно… Я даже жалел вас. Нет, правда. Оказывается, вы умнее, чем я думал. Только слезок не надо… Это не современно…

Притворно зевнул.

— Что ж, я пойду. А, впрочем, у меня идея: закатиться сейчас в ресторан. Вдвоем! И обмыть ваши новоявленные артистические таланты. Во всяком случае, это приятнее, чем торчать здесь на ветру и ссориться. А?

— Иди к черту, — сказала Лена медленно и внятно.

Утехин взял было ее под руку.

— Брось ты из себя строить…

Лена вспыхнула.

— Если ты…

Ей казалось, что она сейчас способна ударить его.

— Пока, — поклонился Утехин. — Надеюсь, мы еще встретимся. До Новотайгинска далеко.

Осталась одна. Справа каютки-коробочки, цветные шторки, освещенные изнутри. Слева — ветер, тьма, бесприютность.

Пароход жил своей пестрой жизнью. Лена бродила, разглядывая все вокруг, словно перелистывая книгу с картинками. Детское, скучное занятие.

Спустилась вниз, к машинному отделению, где пол подрагивал и гудел. Сквозь дрожащее стекло переборки долго смотрела, как огромные синие руки шатунов крутят толстый, как бревно, коленчатый вал. Двинулась дальше. Брезгливо проскользнула мимо спящих в проходе торговок ягодами, которые сели на предыдущей остановке. Они грубые, загорелые, похожие на мужчин в юбках. Перешагнула через их корзины, обшитые белыми тряпицами. Подумала: «На билетах экономят».

Наткнулась на игроков, которые, примостившись на ящике, исступленно шлепали костяшками домино, а какой-то человек в брезентовом дождевике скрипучим голосом укорял их:

— Сколько же можно просить? Не опирайтесь, стекло тут!

Они не слушали его, а он, тыча пальцем в бумажные свертки, сложенные около ящика, нудно пояснял:

— А я что привезу в школу? Осколочки?

Ушла к себе в каюту, погасила свет. Обидно было, что показала Утехину свою слабость. Да нет, не плакала она. Разве позволит она себе заплакать при нем! Просто затуманились глаза слезами, но переборола она себя. Да разве если бы не Павлик… Ей и в голову не пришло бы… Только он, только он…

Год назад… Она хорошо помнит, когда они познакомились. В тот ясный день, когда с газетного листа впервые волнующе сверкнули слова «Программа Коммунистической партии Советского Союза». У голубого киоска «Союзпечати» мгновенно взбухла, потянулась зигзагами очередь. Выныривая из веселой сутолоки, люди останавливались и впивались глазами в листы газеты. Лена примостилась на тихой скамье в скверике, что около театра. Белые крылья газеты были усыпаны солнечными бликами, словно само солнце прорывалось сквозь сетку строк. Рядом уселся рабочий парень, наклонился к газете.

— Разрешите взглянуть.

От него пахло бензином. Большая, черная рука его оказалась рядом с белой, тонкой рукой Лены. Он взял газету бережно, за краешки полей, чтобы не испачкать. Пробежал заголовки, выхватил жадно несколько абзацев. Обнажил в улыбке ровные, чистые зубы.

— Не зря живем, значит? Ну, ладно, читайте.

Лицо у него было обветренное, скуластое, освещенное ясными, хорошими глазами. Уходя, спросил:

— Студентка?

— Почему вы думаете? — удивилась Лена.

— Видно.

И добавил с радостной убежденностью:

— Я ведь тоже скоро буду студентом.

Интересно было бы поговорить с ним, но он спешил на работу, которая была где-то рядом за углом.

Хороший это был день! В душе звенели величественные слова Программы, волновало ощущение устремления вперед.

А потом она узнала, что он работает на катере мотористом и хорошо знает ее отца, они часто ездят вместе на рыбалку. Он рассказал Лене, что занимается в аэроклубе, готовится поступить в институт здесь, в Новотайгинске.

Лена присела на диван. Склонила голову на столик. Никогда в жизни она не оставалась совсем одна. Оказывается, это очень страшно. Необходимо было собраться с мыслями, но все что-то отвлекало. Сперва на палубе громко пело радио, затем, когда оно умолкло, под самым окном приютились двое влюбленных. Настойчиво заворковали приглушенные голоса: мягкий девичий и мужской. Они мешали сосредоточиться, напоминали что-то знакомое. Лена прислушалась. Явственно послышалось девичье ласковое:

— Больно делаешь, не надо так.

— Прости, — виновато отозвался другой голос.

Не мигая, долго смотрела она на синюю ночную лампочку над дверью, но видела не ее, а вечернее синее небо, почти совсем угасшее, у самого края ночи. То самое небо… Они с Павликом на рыбалке. Отец с товарищем ушли с бреднем, долго не возвращались, а Лена и Павлик ждали их у костра. Как сейчас видит Лена Павлика. Его верхнюю губу покрывает тонкий пушок. Фуфайка расстегнута. Видна клетчатая рубаха, не заправленная в брюки. Он шевелит прутиком в углях, и из них выбегают, приплясывая, прозрачные, голубые огоньки.

Та ночь навсегда останется с Леной. Она записана в ней звездами, холодом, поцелуями. Как в ту ночь пахла полынь! В книге привезла Лена одну ее веточку. Сохранила на память. И здесь на пароходе она с ней. Пусть будет. Она очень нужна. Всего можно лишиться, но только не этой веточки.

Милый Павлик! Нет, не погасли угольки того костра. Да и не погаснут, никогда. Прежде одна мысль о том, что он может поцеловать, приводила Лену в смятение. А потом он непонятно почему стал таким родным, таким желанным. И вместе с тем она боялась того неожиданного, сильного, что пробуждалось в ней, когда он был рядом. С Павликом она становилась способной на странные поступки. Так было на аэродроме. Сперва ей показалось, что все похоже на детскую игру. В просторном, высоком небе появился серебристый самолетик. Он тянул на ниточке игрушечный зеленый планер. Это было забавно. Но когда ей сказали, что на этом планере Павлик, она побледнела. Не помня себя, следила за тем, как темно-зеленая птица, разбросив крылья, парит в белесой высоте. Под ней ничего — только воздух и смерть. При каждом повороте казалось, что хрупкая птица сейчас заколеблется, потеряет равновесие и, как подстреленный ястреб, рухнет вниз. Безумно, исступленно кинулась бежать Лена, когда птица пошла на посадку. Вслед ей кричали, но она бежала и бежала. И чуть не погибла. Планер опустился рядом с ней. Едва успела она метнуться в сторону от его стремительной, настигающей тени. Планер скользнул по траве истертым, как подошва, килем и застыл. Лена подбежала к Павлику. Он сдернул авиаторский шлем, блеснул на Лену злыми глазами.

— Сумасшедшая!

Она почувствовала себя настежь раскрытой перед ним. Он понял. Да и не он один. Все поняли. Так это неожиданно вырвалось, словно взорвалось. И тогда сама Лена поняла, что не может она без Павлика, они должны быть вместе. А мама была против.

Ей больше всего хотелось, чтобы дочь осталась с ней.

Лена любила мать и с детства привыкла ей подчиняться. Мать говорила: «Я живу для вас».

То есть для Лены и ее брата Виктора. Так оно и было. В семейном альбоме Лена видела прежнюю мамину фотографию. Куда делись мечтательные глаза, кокетливый поворот головы, красивые, молодые руки? Все было истрачено на них, на детей. Теперь руки были жилистые, крепкие, с жесткими ладонями и обломленными, сухими ногтями.

Тяжело жилось на небольшую зарплату машинистки. Прежде отец помогал, а последние годы дети подросли и он перестал присылать деньги. А тут как раз и пошли настоящие расходы. Лена не могла уже ходить в простенькой ученической форме. Она стала студенткой. Нельзя же было одеваться хуже других. Мать брала работу на дом, ночами перепечатывала диссертации, поэтические сборники, бухгалтерские отчеты. Иногда до самого рассвета устало стучал ее старенький «Ремингтон». Мать постарела, осунулась, ходила в пальто, перешитом из мужского, мало спала, скудно питалась, лишь бы Лена была одета по моде, не отстала от своих подруг. Никто, кроме них двоих, не знал, каких это стоило трудов и лишений.

Отец жил в Новотайгинске, со второй женой. Лена любила его, и каждое лето ездила к нему на каникулы. Отец работал директором универмага. Лену поражала и обольщала обстановка его квартиры: ковры, картины, плафоны, сверкающая, как снег, ванна, паркет.

Училась Лена хорошо, а педагогическая практика даже увлекала ее. Ей нравились дети, их простота, искренность, их доверчивые, иногда смешные вопросы. И оттого, что они нравились ей, она сразу сумела взять с ними нужный тон — серьезный и доброжелательный. Тщательно готовилась к урокам, каждый раз отыскивала что-нибудь интересное, чего нет в учебнике, и дети удивлялись, почему уроки литературы короче всех остальных. Один мальчуган высказал даже неосуществимую мечту: «Эх, была бы литература каждый день». Лена догадалась, что ребята любят не только литературу, но и ее самое — Лену, и это было так ново, так волновало, что, входя в класс, ей стоило труда сдержать непроизвольную, счастливую, совсем не педагогическую улыбку. На последнем курсе Лене не терпелось поскорее развязаться с экзаменами и стать учительницей.

Да, все было бы хорошо, если бы не Павлик. Мать допытывалась встревоженно: «Ну, скажи, что случилось? Между вами было что-нибудь серьезное?» Лена обливалась горячим, стыдным румянцем: «Что ты, мамочка!» — «Ну, хотя бы сделал он тебе предложение?» — «Нет пока». — «Значит, ты собираешься сама кинуться ему на шею?»

Все было, конечно, не так. Все было решено, хотя и без слов, все подразумевалось. Они только не разложили по полочкам. Не успели… Лена уехала домой. А в письмах, сдержанных и целомудренных, они избегали говорить о своих чувствах.

Были бы они вместе, пришло бы и предложение, и все остальное.

Отец рассуждал проще. Он писал: «Не хочешь в деревню — не надо. Чтобы служить народу, не обязательно забиваться в дыру. Будешь жить у меня. Места хватит». Она знала, что отец неправ, но там, в Новотайгинске, она будет с Павликом. Не может же он бросить институт и уехать с ней в Бегучи.

Душно было в каюте, душно от своих мыслей. И вместе с тем никак не хотелось видеть опять Утехина. Только вышла на палубу, он, пошатываясь, приблизился к ней. Должно быть, ждал ее. Поймал перила рукой, оказался плечом к плечу с Леной. Забормотал:

— Зря ты отказалась… От ресторана…

Лена отстранилась. Утехин замахал рукой:

— Не бойся. Настроение у меня олимпийское, но в пределах.

Икнул, помотал головой, затем вынул анодированный портсигар, распахнул его, протягивая Лене. В полутьме папиросы белели, словно длинные оскаленные зубы.

— Прошу!

Лена отказалась. Он закурил. Едкий дымок понесло Лене в лицо.

— Я хочу открыть тебе. Лопухи мои я пошлю к черту. Понятно? У меня тоже есть мое «хочу». И это мой закон… Мало логики? Вот и хорошо. Очень скучно, когда ее много. Почему это я свое «хочу» должен кому-то уступить? И сунуть шею в хомут. Почему? Но об этом — никому. Нельзя идти на красный свет — раздавят. Надо без шума. Ты правильно действуешь — тихо, раз — и в тень. Одобряю. Я тоже… Ты понимаешь, я рад, бесконечно рад. Теперь я знаю, что мы с тобой совсем одинаковые. «Мы с тобой два берега у одной реки…»

— Ну, уж нет, — сказала Лена.

— Почему — нет?

— Иди, проспись, тогда говорить будем.

— Значит, ты не согласна?

— Нисколько!

— Ты, значит, думаешь, что лучше меня? А чем? Чем? Ну, скажи!

Не дождался ответа, посмотрел на горизонт, где светилось, разгоралось оранжевое зарево. Спросил:

— Ты как насчет луны? Специально для нас вылазит.

Лена сделала движение, порываясь уйти. Он загородил ей дорогу.

— Мы с тобой одни. Двое нас и никого больше. Никого, ни людей, ни звезд.

Показал на звездное небо.

— Эти не для нас. Слишком высоко. Мы пониже. Верно?

Пододвинулся ближе, шепнул:

— Ты не бойся.

Лена из самолюбия не отодвинулась. Вот еще — такого бояться. А он понял это по-своему.

— Эх, Ленка! Да ты для меня…

Грубо обнял, сунулся в лицо мокрыми губами. Лена оттолкнула его пьяные, липкие руки и ушла. Он что-то крикнул вслед.

В каюте Лена заперлась на ключ. Утехин пришел, подергал дверь. Из замочной скважины зашипело с пьяной страстностью:

— Ну, чего ты? Открой!

Лена тоже приложила губы к скважине, прошептала:

— Дурак!

Некоторое время его новые ботинки недоумевающе поскрипывали подле двери. Потом удалились и снова заскрипели, в этот раз на палубе. Утехин, прильнув к соседнему окну, позвал с мольбой в голосе:

— Ленка!.. Ей-богу, хватит в прятушки играть. Открой, тебе говорят! Леночка…

Чей-то мужской голос тихо, но угрожающе загудел в ответ:

— Этого еще не хватало! Что вам надо?

Некоторое время Утехин молча размышлял, не понимая, в чем дело. Потом забормотал:

— Вот так раз… Нашла, значит, себе… Успела!

Лена смеялась, зажав лицо подушкой.

Утром ее разбудила глухая, щемящая сердце, тишина. Пароход стоял. Где? Почему? Поспешно оделась. Вышла на палубу. Со всех сторон пароход плотно окутывал густой туман. Везде он одного цвета — серого. Только внизу проступало что-то зеленоватое, неясное, живое. Тревожно провыла сирена и смолкла. Где-то рядом стоял другой пароход. Четко послышался окрик:

— Архипенко! В машинное!

Пароход спал. Только на палубе прогуливался вчерашний лейтенант.

— Скоро двинемся? — обратилась к нему Лена.

— Видите, туман.

И спросил:

— А вы куда едете?

— Не знаю, — ответила Лена и вздохнула.

Лейтенант посмотрел на нее внимательно, но без удивления. Помедлил, ожидая, не скажет ли она еще что-нибудь. Она не сказала. Он повернулся на каблуках, снова зашагал.

Прошел час или полтора. Туман стоял все такой же густой, но теперь его освещало солнце, и от этого он весь сверху донизу, до самой смутно мерцавшей зеленоватой воды, напитан был густым, желтым светом. Казалось, сожми его — и польются золотые струи, как из сотов.

Сквозь туман проступило красное пятно — флаг соседнего парохода. Потом обозначился берег бледными, акварельными контурами сосен. И тут Лена заметила, что туман не стоит на месте, а течет, разделяясь на клочья. Течет вместе с водой.

Лицо уловило теплоту солнечных лучей. Пароход проснулся. Звонко и решительно загремела якорная цепь. Что-то дрогнуло вдоль корпуса парохода, — просыпаясь, он вздохнул подавленным, сдержанным вздохом. На палубе появились пассажиры. Морщась, сонно поглядывали, как по речной долине уползал вниз туман, словно исполинская, мохнатая гусеница.

Пароход тронулся. Вдоль палубы пролился, затрепетал живой, беспокойный ветерок. Все вокруг стало свежим и солнечным. Мир словно только что умылся холодной водой и крепко вытерся мохнатым полотенцем.

За спиной спросили кого-то:

— Скоро Бегучи?

— Через час, пожалуй, будем.

«Бегучи! Бегучи!» Лену словно обожгло. Забыв о вежливости, поймала за рукав проходившего мимо усатого матроса.

— Скажите, правда, скоро Бегучи?

— Так точно!

— А есть какие-нибудь другие Бегучи? Не эти?

— Зачем вам еще? — засмеялся матрос. — Одних хватает.

— Нет, серьезно?

— Одни-единственные Бегучи на всем белом свете. Вот так!

«Одни-единственные», — повторила она про себя.

Снова мимо шли берега. Под голубым небом была все та же река, что и вчера, но сегодня она казалась Лене удивительно красивой. Правый, высокий берег дремал еще в глубоких утренних тенях, а левый, уже пробудившийся, радостно сиял солнцем.

Дышалось просторно и глубоко, и все сильнее охватывало Лену то особенное, ясное настроение, которое у нее всегда предшествовало ясным мыслям.

Кто-то шептал рядом. Она прислушалась.

— Солнце встает, засучив рукава.

Это склонился над своим блокнотом лейтенант.

От носа парохода неотступно, косым крылом катилась крутая волна. Освещенная низким солнцем, она насквозь просвечивала глубоким, внутренним светом, бежала все дальше и дальше к берегу, подбегала к нему и вгрызалась, как резец, буйно вскидывая белую стружку пены.

Под самым бортом на мгновенье, вздыбленный волной, прошмыгнул пустой катерок. Свистнул на бегу задорно, по-мальчишески. Пароход ответил ему снисходительно, степенным, глухим басом.

Прошел встречный буксир, толкая впереди себя две баржи, тяжело груженные плахами и тесом. От них пахнуло запахом смолы, сосновым бором.

На берегу вспыхнула белыми стенами избушка бакенщика. Над нею темно-синие кедры. К самому краю берега выбежала девчушка в красном платье, с голыми коленками. Сдернула с головы белый платочек, замахала пароходу. Лена ответила ей.

В это время матрос, проходя мимо, кивнул небрежно:

— Вон ваши Бегучи, девушка.

— Где?

Прильнула к перилам. Перед глазами только ветер, вода, тальники.

— Где же?

Между тем пароход сбавлял ход. За спиной раздалось насмешливое, с хрипотцой:

— Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

Опять Утехин. В плаще, с поднятым воротником. Лицо бледное, с синевой, как снятое молоко. Зябко улыбнулся.

Пушек, ясное дело, не было, но не было и пристани. Где же Бегучи? Должно быть, там, за непроходимой чащей мелкого хвойного леса, где в небо взмыла пожарная вышка, откуда желтым ручьем выливается мягкая от повядшей травы, еще не разъезженная дорога. По обочинам ее какие-то ящики, бочки, что-то угловатое под брезентом, лесопильная рама, пучки дранки. К ним-то уверенно подруливал пароход. Едва не коснувшись бортом склоненных тальниковых ветвей, подошел к берегу, остановился. На берегу сгрудились люди с котомками, чемоданами, мешками.

Утехин спросил:

— Что? Дрогнуло сердечко?

Как смеет он говорить о сердце? Он! Лена бросилась прочь от него. Кинули сходни. Пароход стоял, но плицы потихоньку шлепали, и от этого он весь нетерпеливо вздрагивал, поторапливая людей. Первым на берег выбежал мальчонка с пестрым щенком на руках. За ним какие-то люди потащили бумажные свертки, а завхоз в дождевике суетливо напоминал:

— Осторожно! Приборы! Электрофорную машину сюда, здесь посуше.

Вышел и остановился на берегу лейтенант. Киномеханик с полевой сумкой через плечо таскал на берег жестяные кинобанки. Вынесли на берег большой приемник. Какой-то взлохмаченный парень встретил девушку с синим узелком и прямо на людях принялся целовать. Она смущенно и весело отбивалась.

Остановка была недолгой. С капитанского мостика раздалось:

— Убрать трап.

Матросы взялись за веревку, чтобы вытянуть его на пароход. Но в это время на него вошла Лена с чемоданом в руке. Вошла и замерла. Узкая длинная доска вздрагивала, под ней покачивалась темно-зеленая вода, поигрывала какой-то щепочкой, сопела, поплескивая в берег. Губы у Лены побелели.

Лейтенант поймал отчаянный взгляд девушки, крикнул:

— Ну, смело!

Подбежал. Кинулся по трапу навстречу. Протянул руку. Она взглянула в его глаза, озорные, смеющиеся, и, чувствуя с ужасом, как все вокруг поворачивается и плывет, шагнула ему навстречу. Он поймал ее на лету, уже падающую, помог ей удержаться и свел на берег.

Завхоз в дождевике, забыв о своих драгоценных свертках, хохотал:

— Ну, девка, отколола. Как с парашютом прыгает…

Матросы затащили на пароход сходни. Машины примолкли. Пароход стало относить от берега, разворачивало течением. С гулким плеском ударили о воду плицы. Матросы торопливо задвинули перила у выхода.

Пароход кинул на воду испачканный сажей рваный клок дыма. Вошел в фарватер. На палубе темнела нахохленная зябкая фигура Утехина. Лена помахала ему рукой.

Лена подошла к лейтенанту, виновато произнесла:

— Извините, товарищ.

Он кивнул понимающе:

— Бывает.

Никогда еще в жизни Лене не было так свободно, так радостно, как сейчас. В душе что-то пело, рвалось наружу, как весенний ручей из-под снега.

— Я… — начала было Лена и запнулась.

Как объяснить ему то счастливое, удивительное, что творилось с ней? Где найти слова?

— У меня сегодня день рождения, — вырвалось у нее, и ей показалось, что этим она сумела обнять все, что чувствовала, все, что случилось с ней.