Окно в сад

КАТЯ

Место досталось Кате удачное — впереди, у открытого окна. Как только автобус тронулся, она с наслаждением подставила лицо ветру. Мимо неслась земля, только что омытая коротким, сильным дождем, и Катя ощущала ее запах — густой, терпкий, напоминающий запахи детства. Сегодня с самого утра Катя была непонятно счастлива, и мир казался ей красивым, двадцатитрехлетним, таким же, как она сама. Откуда взялось это чувство — она не знала: может быть, причиной его было то, что ей, начинающему репортеру, поручили, наконец, важное дело, а может быть, ощущение это принесла новая нейлоновая кофточка, которую она сегодня первый раз надела.

И в Новопокровке ей повезло — Баталина она застала в последнюю минуту. Он стоял во дворе у мотоцикла, уже в брезентовом дорожном плаще и сапогах, готовый уехать. «Молодой совсем», — отметила Катя.

— Степанова. Из радио. Будем знакомы.

Она встряхнула его тяжелую большую руку и добавила:

— Приехала писать о вас очерк.

Как приятно было произносить эти значительные, такие вкусные слова: «Писать очерк». Произносить впервые в жизни.

— А я на поля. В ночь, — сказал он, осторожно сжимая ее пальцы в своей широкой, жесткой ладони.

— Вот и чудесно, — обрадовалась она. — И я с вами.

— Ну, что ж, — неуверенно согласился Илья.

Его смущала Катина кофточка — совсем прозрачная, словно только намеченная из воздуха. Разговаривая, он смотрел в сторону. Катя с удовольствием подумала: «Славный, застенчивый». Ей понравилось, что этот большой, должно быть, сильный человек смущается ее — маленькой и слабой.

— Только ведь… — начал Илья.

— Что?

— Замараетесь.

Он и не заметил, что вместо «запачкаетесь» употребил деревенское «замараетесь», но ей это слово понравилось. Ей вообще нравилось говорить по-сибирски вместо «простудилась» — «простыла», вместо «замерзла» — «заколела». Было в этих словах что-то прочное, надежное.

Катя улыбнулась:

— Извините, вы женаты?

— Нет.

— Или, может быть, сестра есть?

Он догадался, о чем она.

На минуту ушел в дом, вынес что-то синее и ватную стеганку.

— Идите в избу, там нет никого. Это Васькино… Если не брезгуете.

Катя взяла одежду, ушла в дом. Ожидая ее, он присел на ступеньки крыльца. Небо постепенно расчищалось, последняя туча ушла за горизонт, волоча за собой серый занавес ливня. Илья знал, что дождя больше не будет, но его тревожило, успеет ли пообыгать пшеница, возьмет ли ее комбайн. По опыту он знал, что если и возьмет, то все равно работать будет трудно, и думал о том, что, может быть, напрасно не послушал совета своего помощника Борьки Лапшина — не выезжать сегодня в ночь. Кроме того, было неприятно, что именно сегодня приехала эта нарядная городская девушка, и что будет она ко всему присматриваться, записывать, и потому надо быть все время начеку, чтоб не осрамиться.

Катя тем временем переоделась. Комбинезон пятнадцатилетнего Васьки пришелся ей впору. Волосы она повязала красной косынкой, которую нашла на комоде. Заглянула в зеркало и осталась собой довольна.

Вышла во двор уже не смущающая, а простенькая, обыкновенная. Илья поразился: она казалась теперь совсем другой — необъяснимо милой, как будто давно знакомой. Она предложила:

— Зовите меня просто Катей.

Примостилась на седле, позади Ильи. Мотоцикл взревел и кинулся со двора, как застоявшийся рысак.

Ночной сторож — дед Максимыч сидел уже на лавочке возле склада сельпо. Подле него, как всегда, неизменная его собеседница тетка Настасья. Заметив Илью с Катей, Максимыч толкнул локтем свою собеседницу:

— Ишь ты! Илья-то, скромник… Укатывает какую-то… — И подмигнул. Настасья вздохнула.

— Молодежь. Она свое дело знает.

Промчались вечерней дорогой, круто заглядывая в лужи на поворотах, навстречу начинающему разгораться закату. Нырнули в лог. Здесь все уже закоченело в холодной вечерней дремоте. Затем вырвались на поля, на чистые, свежие просторы. Остановились у комбайна, похожего на исполинского красного жука. Илья ушел в поле, долго стоял там, ощупывая колосья еще влажной пшеницы. Катя прошлась вокруг комбайна, наклонилась, потрогала острые, холодные пальцы жатки. Катю поразила сложность машины, обилие деталей, передач, колес. Вернулся Илья, начал проверять натяжение цепей, подтягивать гайки, шприцевать подшипники. С невольным уважением к нему она подумала, что нужно иметь умную голову на плечах, чтобы разбираться во всем этом.

Катя поинтересовалась маркой машины, давно ли он на ней работает, сколько обязался убрать гектаров. Он отвечал немногословно и будто нехотя. Марка комбайна — С-4М, что значит: самоходный, захват жатки 4 метра, модернизированный. Предназначен для работы вдвоем, но они с помощником приспособили педаль с передачей на соломокопнитель и теперь можно работать одному. Кроме того, переконструировали грохот, это позволяет убирать влажный хлеб.

Медленно угасал закат. Илья включил фары. Комбайн тронулся. Катя стояла рядом с Ильей на площадке управления и ничего не записывала. Блокнот и авторучку она забыла вместе с сумочкой в селе. Но сейчас ей и не хотелось писать. Все было так ново, так остро воспринималось, что, казалось, и без записей навсегда запечатлеется в памяти.

Илья начал жать осторожно, на малых скоростях, захватывая хлеб только половиной жатки, затем, убедившись, что молотилка справляется, пустил комбайн на полный захват. Его подавшиеся вперед плечи, его руки, напряженно лежавшие на рулевом колесе, глаза, с тревогой всматривающиеся в полутьму, — все показывало Кате, как трудно, неспокойно идет сегодня его работа.

Мысленно она сочиняла очерк: «Мерный рокот механизмов слегка сотрясал громоздкое, но сильное тело комбайна. Ловкие, умные руки Ильи Баталина уверенно лежат на рулевом колесе. Волнуется золотое море пшеницы. Ветер гонит упругие волны колосьев».

А заголовок дать: «Под звездами». Вон они уже загораются. Звезды в городе над крышами совсем не такие, как здесь. Там они тусклые, словно подтертые резинкой, а здесь небо распахнулось во всю ширь, щедро рассыпало свои алмазы. Нет, алмазы — это избито. Ну, с чем сравнить здешние звезды? Хотя бы с далекими огнями электросварки. Оригинальный образ. А небо все в трещинах от их голубых лучей.

Наклонившись к плечу Ильи, заговорила:

— Представьте, мне кажется, что мы на капитанском мостике. А вокруг — море. Почему-то желтое. Не все ли равно — почему. И мы плывем. Лес — это берег. Вы слышите?

Да, он слышал. И не только слышал, но и понимал каждое ее слово. Понимал и ее настроение. Не отрывая взгляда от бегущей навстречу пшеницы, он кивнул. Нет, он не считал ее болтливой или глупой. Он тоже умел выдумывать и, пожалуй, не хуже ее. Разве сама эта девушка, которая стояла рядом, не была прежде создана в его мозгу? Он ждал ее — и вот она явилась.

Круг за кругом шел комбайн. Время от времени из непроглядной черноты ночи возникали ярко-белые глаза автомашины. Она подходила, забирала зерно из лотка комбайна и отходила вперевалку, отяжелевшая и неторопливая. И снова Катя и Илья оставались вдвоем среди темных полей, которые казались бескрайними.

Она взглянула на часики. С начала работы прошло не более двух часов, а ей казалось, что она здесь уже очень давно. Становилось холодно. Хотелось спать. Катя примолкла, задумалась.

И вдруг комбайн резко качнуло в сторону, послышался скрежет и хруст. Машина задрожала крупной, лихорадочной дрожью. Илья нажал педаль тормоза, но поздно. Катя поняла, что там внизу что-то сломалось. Еще вхолостую работал мотор, но этот пустой шум казался стоном. Илья спустился вниз, присел на корточки возле ножа, разглядывая что-то. Катя тоже спустилась на землю, подошла к нему.

— Что случилось?

Он не ответил. Да и нужно ли было отвечать? Правое крыло жатки упиралось в крепкий сосновый пень. Было сломано пять пальцев, несколько сегментов ножа, сорвана его головка, порвана цепь. Илья вернулся на мостик и выключил мотор. Теперь, когда стало тихо, было слышно, как шелестит листьями близкий лес, как далеко на дороге шумит автомашина.

Илья стоял и курил. Курил жадно, глубоко вдыхая дым.

— Что делать? — спросила Катя.

Этот человек, который несколько минут назад был таким приветливым и даже близким, теперь вдруг стал чужим, молчаливым.

— Что ж делать? — опять спросила она.

— Ремонтировать будем, — ответил Илья. — Ремонтировать.

«Вот и конец моему очерку», — подумала Катя. От этой мысли хотелось плакать.

На краю поля заморгала фарами автомашина. Илья поднял переноску, помахал ею. Машина подошла к комбайну. Шофер был городской, пожилой мужчина с рыжеватыми усами, в китайской меховой куртке с застежками-молниями. Илья стал уговаривать его съездить на центральную усадьбу, найти механика и получить на складе запасные детали.

— Ты пойми, — говорил негромко Илья. — Пока ты ездишь, я тут сколько проверну! Все подготовлю и цепь склепать успею. К рассвету бы закончили.

Катя понимала, что ему хочется до приезда сменщика вернуть комбайн в строй. Но шофер тупо смотрел куда-то в сторону.

— Мое дело — зерно.

— Ты пойми, раз такой случай.

— Куда я поеду? Я и не знаю никого. Да и кто мне даст… Ночь ведь. Коли бы еще днем.

Ему, должно быть, очень хотелось уехать домой, провести остаток ночи в теплой постели.

— Пишите записку механику. Я поеду, — неожиданно для самой себя сказала Катя.

Илья оглянулся.

— Хорошо.

Он вырвал из засаленного блокнота листок, написал что-то, посоветовал:

— Вы напрямик, через лога. Километров пять срежете.

И вот Катя мчится лесом, корявой, разбитой дорогой. Дребезжит, бьется, словно в судорогах, пустая машина. С разлету нахлестывают по ветровому стеклу низкие ветви берез. Светящаяся стрелка спидометра дергается где-то около тридцати. Шофер зол, оттого по-злому летит машина. Дорога петляет. Кате кажется, что вот-вот машина опрокинется, со скрежетом и треском рухнет в ночную тьму.

Мелькнули темные дома какого-то села. В свете фар вспыхнули и исчезли белые платья девчат. Собаки с диким лаем увязались за машиной, но задохнулись в непосильном беге, оторвались.

Машина мчалась навстречу восходящей апельсиново-желтой луне. Наконец, показалась центральная усадьба. У въезда лохматые, как будто обросшие синими волосами кедры, за ними сквер, цветы на клумбах. В опрокинутом конусе света парень. В петлице пиджака белая астра. Шофер затормозил. Катя высунулась из кабинки, крикнула во тьму:

— Товарищ, где живет механик?

— А вам зачем?

— Комбайн поломался. Мы за деталями.

Парень вскочил на крыло машины, на ходу указывал: направо, налево. У большого дома с наглухо закрытыми ставнями сказал:

— Здесь.

И успокоил Катю:

— Ты смелее. Собаки у них нет.

Внутри крытого двора парень осветил путь электрическим фонариком. Пока шли к крыльцу, успел спросить:

— Ты откуда такая?

— Какая?

— Не знаю. В общем, таких у нас не было.

Катя постучала в дверь.

— Не умеешь ты, — сказал парень. — Дай-ка я.

Он постучал так, что в сенях что-то упало и покатилось по полу. На крыльцо вышла женщина и неожиданно спокойно спросила:

— Ты что, Петька, сдурел? Дом того и гляди разломаешь.

— Михаила Тимофеича нам.

— Занемог он, с утра не подымается.

Женщина хотела закрыть дверь, но Петька придерживает ее ногой.

— Комбайн встал. Авария!

— Завтра.

— Нельзя завтра, — сказала Катя.

А сама подумала: «Ну, нет. Все равно добьюсь. Что значит — занемог?» Она представила себе поле, темный, притихший комбайн. Он тоже занемог.

— Ни днем, ни ночью спокою, — вздохнула женщина и ушла в дом. Катя и Петька двинулись за ней следом.

На широкой кровати, раскинув руки, спал механик. Лицо у него было толстое, широкое, заросшее черной щетиной. Женщина потрясла его за плечо.

— Минька! А, Минька! Слышь?

Механик промычал что-то.

— Минька! Слышь, люди к тебе. Комбайный поломался.

— А черт с ним, — внятно произнес механик.

— Михаил Тимофеевич, проснитесь! — сказала Катя.

— Дядя Миша, только подписать… — уточнил Петька.

Механик открыл мутные, красные глаза. По ним было видно, что он просто-напросто пьян.

— Вот, — протянула Катя бумажку.

Петька достал авторучку и вежливо посветил фонариком. Красные глаза поморгали и начали закрываться. Катя испугалась, что все начнется сначала.

— Минька, — окликнула его жена.

— Михаил Тимофеевич! Да как вам не стыдно!

Катя схватила его за плечи и стала трясти его большое жидкое тело.

— Проснитесь, я вам говорю!

Один глаз удивленно раскрылся. Механик взял авторучку, изобразил на бумаге невероятную загогулину и обессиленно повалился на подушки.

— А теперь к кладовщику…

На улице Петька спросил Катю:

— Ты, наверное, дочка Ваниных?

— Никаких Ваниных не знаю.

— Так чья же ты?

— Своя собственная.

Ей стало почему-то очень смешно, и она засмеялась громко и весело.

— А я знаю, — продолжал Петька. — Ты у Петровых остановилась. Студентка?

— Нет, не угадал.

Они шли по улице, а машина потихоньку следовала за ними.

— Ну, значит, ты практикантка.

— А вот и нет.

— Новая учительница?

— Опять не то.

— Вот здесь кладовщик живет, — остановился Петька перед двухэтажным домом. — Да только заходить не стоит. Все равно его дома нет.

Справа на скамеечке мерцали огоньки папирос.

— Эй, ребята, — крикнул Петька. — Вахлакова не видали?

— Он с Валькой на берег подался.

Петя обернулся к шоферу:

— Вы обождите.

И улыбнулся Кате:

— Адрес точный — на берег.

Повернули в переулок. Под ногами влажная трава, через чулок ужалила крапива. Катя шла и думала: «Как все странно, и то, что я здесь, и то, что ищу какого-то Вахлакова, которого никогда в жизни не видела».

— Дай руку, — сказал Петя, — здесь голову поломаешь.

Катя протянула ему руку и улыбнулась. Она догадалась, что ему приятно держать ее руку в своей. Он осторожно помог Кате спуститься по тропинке, бегущей круто вниз. Луна раскинулась по всему плесу желтыми искрами, огоньками. Сквозь хвою сосен просачивались редкие звезды. Под соснами над кручей сидели двое. Парень и девушка. Ее голова у него на плече.

Петя осветил их фонариком. Девушка вскрикнула, закрыла лицо руками. Парень поднялся угрожающе.

— Ну, чего тебе?

— Хватит девчонке голову крутить, — сказал Петя.

— Товарищ Вахлаков, — вмешалась Катя. — У нас срочное дело. Авария… Вот записка Баталина.

Вахлаков смотрел хмуро.

— Валя, пойдем, — позвал он.

— Да ну тебя, — обиженно отозвалась девушка.

Она все еще прятала пылающее лицо.

Возвращались в село гуськом. Впереди шел Петя, за ним Катя. Сзади Вахлаков со своей подружкой.

— Вы извините нас, — обратилась Катя к Вахлакову.

Тот засмеялся.

— Недолго осталось звезды караулить. Вот уборочную закончим и свадьбу сыграем.

— Скажешь тоже! — отозвалась Валя. — Вы его слушайте больше! Он наговорит…

Все вчетвером сходили на склад. Катя получила новый нож и запасные пальцы. Петя помог уложить в кузов машины. Пока шофер что-то копался в моторе, улучил минуту и шепнул Кате:

— Ты скажи начистоту. Если свободная, я приеду к тебе. Завтра. Идет? Вечером, после работы? Ну, что молчишь? Занятая?

Катя видела близко просящие и надеющиеся его глаза.

— Нет, не надо.

— Скажи хоть, как звать тебя.

— Зовуткой, — засмеялась Катя.

— Все равно найду.

Катя уселась рядом с шофером, тронулись. Петя кинул ей астру, она упала ей на колени. Крикнул что-то. Она разобрала только:

— …жди…

Она долго ехала с улыбкой на губах, будто еще разговаривая с парнем. Смешной какой, влюбчивый и, кажется, хороший.

Обратный путь показался короче. И вот знакомое поле. Знакомые очертания леса. Белой звездой горит электрическая лампочка, подвешенная на мотовиле. Илья… Он успел уже снять погнутый старый нож, отделить поломанные пальцы, склепать цепь.

Потом шофер спал в кабине, а Катя помогала Илье: завинчивала гайки, подавала ему то молоток, то гаечный ключ, то зубило, и эта несложная работа рядом с ним доставляла ей почему-то наслаждение.

Ремонт закончили они перед рассветом, и Илья сказал, что можно еще поработать часа два или три. Катя сделала с машиной один круг, но как-то внезапно почувствовала, что ужасно хочется спать. Она попросила Илью остановить комбайн и ушла по стерне к полевому стану. Наощупь забралась в глубь темного вагончика, сняла туфли, натянула на себя что-то мохнатое, тяжелое, как кусок дерна. Пахло свежей соломой, овчиной. В небе теплилась бледно-зеленая полоска — тонкое начало рассвета, из открытой двери в лицо тянуло острым, предутренним холодком.

Катя лежала и думала об очерке. А что, если так и написать все, как оно было: с аварией, и с ленивым шофером, с Петей и Вахлаковым. Ведь это и есть сама жизнь. С этими мыслями незаметно уснула.

Илья пришел, когда солнце уже высоко поднялось над лесом. Присел на пороге вагончика. Катя спала, подсунув ладонь под щеку. Он поправил старый тулуп, который слез с плеча, накрыл ноги в тонких капроновых чулках. Посмотрел в запыленное, словно загримированное лицо, усмехнулся: «Чумазая».

Потом он пошел на берег и вынул из корчажки, которую поставил с вечера, десятка два пескарей. Почистил их и положил в котелок. Натаскал хворосту.

Катя спала долго. Он ждал, когда она проснется. Вскипятил чай. Подремал немного в тени вагончика.

Проснулась Катя часов в десять. Потянулась, зашуршала соломой, села, с удивлением оглядываясь вокруг. Потом вспомнила: ночь, комбайн, вагончик. Улыбнулась Илье:

— Вы уже сменились?

— Да. Есть хотите?

— Конечно, но я вся грязная, прегрязная! Наверное, на всех чертей похожая. Не смотрите на меня. У вас найдется мыло, полотенце?

У нее не было купального костюма, и потому, уходя к реке, она предупредила Илью притворно строго:

— Только не ходить за мной!

Ее долго не было или только так показалось ему. Встревожился. Пошел к берегу. Не приближаясь к краю обрыва, прислушался. Снизу доносился приглушенный плеск. Успокоился.

Вернулась Катя, веселая и оживленная. Помахивая туфельками, которые несла в руке, заговорила громко и радостно:

— Вы не представляете… До чего приятно босиком. А вода жжется, как пламя. И сейчас еще вся кожа горит.

Ей было так хорошо, так просторно, так чисто, как будто вода смыла и обожгла не только тело, но и все уголки души, самые темные, от всех затворенные. Он невольно окинул ее взглядом — худенькую, с пятнами воды на синем комбинезоне и неожиданно подумал: «Тоненькая. Такую боязно и в руки взять… Того и гляди, сломается».

Ушел помыть ложки и котелок. С поверхности воды щурилось солнце. На том месте, где купалась Катя, у самой воды заметил на сырой глине след ее легкой, небольшой ступни. Подумал с непонятной болью: «Только это и останется».

Завтракали подле догорающего костра. Поели ухи, выпили чаю.

— Что ж, поедем?

— Так быстро? — удивилась она.

— Как хотите.

— Нет, нет, — воскликнула она, вскакивая на ноги, — конечно, надо ехать. Я ведь сумасбродка, вы меня не слушайте.

Она, и правда, казалась себе сумасбродкой.

— Едем.

И снова мотоцикл и увлекающее, пьянящее ощущение полета. Только вывернули на проселок, она крикнула ему:

— Цветы!

Остановились. Катя слезла набрать букет. Цветы были уже осыпающиеся, с жесткими, сухими стеблями, пахли сеном, и все-таки они ей нравились. Ей казалось, что она опять девочка — так свежо воспринималось все… Краски были кругом такие, как в детстве, — яркие, сильные, без полутонов, Давно она не видела мир так просто и определенно.

— Неужели домой? — спросила она и добавила почти жалобно: — Может, побродим?

По его лицу она поняла, что ему тоже не хочется расставаться.

Несколько дней спустя Катя пыталась сложить из отдельных впечатлений что-то последовательное, о чем можно было бы записать в дневник. Но ничего не получилось. Так и остались в памяти разрозненные куски чего-то необыкновенного, яркого, неповторимого… Но только куски.

…Вот перед ними канава, полузаросшая травой. Катя разбежалась и прыгнула через нее, и получилось легко и изящно. В жизни так не прыгала.

— Откуда здесь канава?

— Лес горел. Копали, чтоб огонь перехватить.

На минуту представила себе пламя, дым, услышала потрескивание горящих сучьев, грохот падающих деревьев. Невольно вздрогнула.

… В сыром осиннике нашли опустевшее гнездо и подле него в начинающей желтеть траве осколки пестрых скорлупок. Здесь же темнел удивительный гриб: слезящийся, трухлявый, вот-вот готовый развалиться, а на шляпке его разместилось несколько маленьких грибков. Катя наклонилась, чтобы взять его, но тут же отдернула руку. Из черного летка в земле с угрожающим жужжанием вылетали земляные осы.

…Зашли в смородинник. Кое-где на ветвях висели еще не осыпавшиеся крупные, чуть подвядшие, черные ягоды. Лицо и руки мгновенно облепили комары. Илья достал из кармана флакончик диметилфталата, капнул Кате на розовую ладошку густую душистую каплю.

— Натирайтесь.

Набрали по горсти ягод, и вдруг Катя увидела зайца. Он сидел, прижав длинные уши к спине, всего в двух шагах от нее. Ясно были видны глаза его — темные, полные лесной, пугливой тьмы. Катя протянула к нему руку. Он прыгнул, как отпущенная пружина, прошуршал сухой травой, исчез.

…Дальше пробирались, взявшись за руки, по кочкам через болото, где сквозь дремотную воду виднелось рыжее дно. Было немного страшно податливой мягкости под ногами, сумрачной, нетронутой тишины, таинственного бездорожья.

— А мы не заблудимся? — встревоженно спросила Катя.

Илья засмеялся.

… Вышли на поляну, заросшую высокой травой. Вокруг огромные пни.

— Как хорошо здесь! — воскликнула Катя.

Ей казалось: что-то настоящее высвободилось в ней, а то обычное, ежедневное, оставленное вместе с нейлоновой кофточкой и узкой юбкой, было не настоящее, не ее.

Она кинулась на траву. Как давно не лежала она вот так на траве, открыв лицо солнцу! Илья сел чуть поодаль.

Когда-то в детстве она жила в деревне. Потом семья переехала в город, а деревня осталась в душе зеленым, солнечным уголком. Иногда она звала Катю к себе, но все реже. Годы учебы, смерть матери, новая женитьба отца, самостоятельная, трудная жизнь — некогда было хоть раз вернуться к этим деревьям, к этой траве. Все здешнее казалось ей знакомым, почти родным.

Она со смехом рассказала Илье о том, как Петя назначал ей свидание, о счастливом Вахлакове, о механике, который «занемог». Илья смеялся вместе с ней. Потом она спросила, не знает ли он наизусть каких-нибудь стихов. Он подумал, припоминая. Кивнул:

— Знаю.

— Прочтите, — попросила она.

Почему-то смущенно умолк.

— Ну, дальше, дальше, — нетерпеливо напомнила Катя.

Он дочитал:

Катя приподнялась на локте, испытующе посмотрела ему в лицо:

— Чьи это?

Илья не решался ответить.

— Ваши?

Он кивнул.

— Хорошие стихи, — сказала Катя.

— Самодельные.

Она села, охватила руками колени, заговорила серьезно:

— Не самодельные, а самобытные.

Он прочел ей еще одно стихотворение, которое называлось «Когда надо мною тучи».

— А вы поэт!

— Куда там!

Кате было немного обидно: она кончила литфак университета, но сколько ни пыталась сочинять стихи, ей не удавалось и пары сносных строк. Катя погрустнела, замолчала, в уголках ее губ появились горькие, печальные складки. О чем-то задумалась.

— Что с вами? — спросил Илья с тревогой.

Она подавила вздох, тряхнула волосами:

— Ничего. Просто пора домой.

Поднялась на ноги.

— В какую сторону идти?

Осмотрелась беспомощно, весело.

— Теперь я вся в вашей власти.

На этом кончилась их прогулка, — нечаянная, счастливая, — первая и, может быть, последняя.

Через полчаса они были уже дома.

Илья остался в кухне. Она скрылась в горницу. Он сел спиной к двери и слышал, как она шуршит одеждой, как заскрипел старый венский стул. Снова вышла, вчерашняя, но теперь не чужая, не загадочная, а удивительно близкая. Засмеялась:

— Как я замечательно устала!

И переменила тон на деловой:

— Ну, спасибо. Стихи присылайте.

— Хорошо.

— Нет. Лучше давайте-ка ваши стихи сейчас. Не бойтесь, я за них отвечаю.

Он подал ей тетрадку.

— Кажется, все.

— Все, — повторил он.

Ей очень не хотелось, чтобы было все. В дверях она приостановилась.

— Вы не обидитесь?

— На что?

— Нет, сперва скажите, что не обидитесь.

— Ну, пусть, не обижусь, — обещал он.

Она сделала шаг к нему, погрузила свои прохладные тонкие пальцы в его волосы, откинула их назад, пригладила.

— Вот так… А пробор вам не к лицу. Теперь так не носят.

Он проводил ее до остановки автобуса. Шел рядом с ней, как давеча, но сегодня она не вызывала в нем неловкости. Он любовался ею и даже произнес мысленно удивительное слово, которого прежде никогда не употреблял.

Слово это было стройное, снежно-белое, словно выточенное из слоновой кости. Он произнес его по складам: «Ми-ни-атюр-ная».

Когда проходили мимо сельпо, опять на скамье сидел дед Максимыч с Настасьей. Илья слышал, как дед кивнул вслед:

— Настя! Глянь-ка! Кофтенка-то! Всю сбрую видать!

Тетка Настасья протянула в ответ насмешливо-мечтательно:

— М…да. Мне ба такую.

Оба засмеялись. Кровь кинулась Илье в лицо. С опаской взглянул на Катю. Она невозмутимо шла рядом, словно ничего не слышала.

И как досадно: только подошли к остановке, подкатил автобус, Катя поднялась на ступеньку, махнула букетиком.

— Слушайте радиопередачи!

Автобус тронулся. Белая рука мелькнула, как крыло взлетающей птицы, исчезла. Пыль закрутилась, метнулась вслед, но отстала, легла на дорогу.

Домой Илья шел неторопливо, раздумчиво, еле заметно улыбаясь сухими заветренными губами. Над селом в сторону лесных озер пролетела тесная стайка уток, сухо просвистела короткими крыльями. Илья проводил их взглядом и только тут заметил, что солнце уже склонилось и светит из-за облаков не дневным, а закатным красноватым светом.

День кончался. Пора было собираться в поле.