Окрась это в черное

1

Древними глазами вижу я мир.

Это не глаза старика, замутненные временем и катарактой. И хотя помню я все, меня никогда не уносит в дебри ассоциаций или неуместных воспоминаний.

Я прожил на земле в десять раз больше самого старого человека. Я древен, но не стар. Меня обходит поток времени, от которого дряхлеет плоть смертных, кости превращаются в хрупкое стекло и зубы становятся, как кусочки мела. Мне не приходится бояться, что мир мой уменьшится, как при обратном взгляде в бинокль, что звуки заглохнут в ватной стене угасающих чувств.

Я гляжу на постаревшие создания, которых когда-то знал и вместе радовался, и восхищаюсь их неумолимым увяданием. Грудь, некогда восхитительная и твердая, как свежая дыня, превращается в увядший мешок, висячий, плоский, сморщенный. Гордый орган, полный жизненных соков, становится шлангом для удаления шлаков.

Таков удел человечества, судьба его. Все триумфы людей, их искусство, технологии, философия – превращаются в кусок потеющей плоти на безымянной кровати. Смертные по отдельности, они пытаются достичь бессмертия как вид. Такие попытки обрести «бессмертие» кажутся мне смехотворными, и все же своей настойчивостью в размножении люди обеспечивают себе переползание из века в век.

Семьсот лет я веду журнал. Это в буквальном смысле тысячи томов, хранимых в сотне укрытий, рассеянных по трем континентам. Подлинных воспоминаний о своей человеческой жизни у меня нет, кроме тех, что сохранены выцветшими чернилами на этих покоробленных страницах. Чувства, мечты и страхи, выраженные в этих самых ранних записях, принадлежат существу, навеки оставшемуся за пределами моего постижения – благодаря Силам, что создали меня.

Но от людей тоже есть польза. Конечно, они поддерживают существование моего рода: тот густой красный напиток, что гораздо вкуснее, когда похищен прямо у хозяина. Об этом даже излишне упоминать, но есть и другие, более тонкие, более... изысканные удовольствия, которые они могут доставить.

Позвольте мне развить эту мысль...

Несколько ночных клубов в городе обслуживают людей, вкусы которых, как и у подобных мне, ничего общего не имеют с продолжением рода. В один из этих клубов – «Оссуарий» – я люблю захаживать.

Он находится в районе мясохладобоен. Я там был вчера ночью. Снаружи «Оссуарий» весьма непримечателен, ничем не отличается от соседних запущенных складов на той же улице. Но интерьер его – по меркам людей – весьма вдохновляет. Стены выкрашены матово-черной краской и украшены висящими костями различных зверей, принявших свою судьбу от наших ближних. Вареные, ободранные и выбеленные черепа быков и кабанов, козлов и коней равно бесстрастно взирают на безволосых приматов, виновников своей гибели – немые свидетели ритуалов организованной боли и вырождения, разыгрывающихся перед их пустыми глазницами.

Вход в сырые кабинеты «Оссуария» довольно дорогой – членские взносы выражаются четырехзначными числами. Одноразовый «билет на посещение» для любопытных стоит от пятидесяти долларов, и туда обычно выстраивается очередь желающих.

Сегодняшний вечер – не исключение. Я прохожу к голове очереди. Вышибала кивает, узнав меня, и отступает в сторону, открывая мне проход. Меня здесь знают, как знают в десятках подобных заведений Европы, Азии и обеих Америк.

Быстро прохожу я мимо череды гардеробных, где завсегдатаи клуба переодеваются в любимые маскарадные костюмы для вечерних развлечений. Мне подобные театральные действия не нужны. Грохот «диско» и дым сухого льда вызывают у меня легчайшую улыбку в предвкушении ночной охоты.

Похожий на пещеру зал набит народом – некоторые изысканно одеты, другие нагишом, и все вертятся под мигающим светом. Топ-модели, изящные и совершенные из-за строгой диеты, движутся меж татуированных и причудливо пропирсингованных уродов.

На стойку навалился безупречно одетый бизнесмен в галстуке, будто только что из брокерской конторы на Уолл-стрит. Он одновременно смотрит кольцевой порноролик на свисающем с потолка экране, тискает задницу трансвестита и пьет пиво.

Вокруг главного зала еще несколько зрелищных сцен: дыба, собачья конура в человеческий рост, тюремная камера с зеркалами, кандалы и цепи любых артикулов. Кое-что из этого доступно завсегдатаям за символический гонорар. Воздух полон щелчков бича, ударов палок и лопастей по извивающимся спинам.

Я осматриваю собрание, выискивая добычу. Вот блондинка с красивой прической на высоком стуле у бара повелительно глядит в пространство, а какой-то работяга вылизывает ей ботинок. Другой раб стоит перед ней на коленях и облизывает ей пальцы по одному. Я на миг задумываюсь, потом пропускаю эту повелительницу. Конечно, с ней, может, и было бы занимательно, но мне сегодня хочется разнообразия.

Бесстрастно я смотрю на юную девушку, одетую лишь в сапоги и повязку на глазах, подвешенную за руки. Она рискованно балансирует на носочках, а ее партнер поливает ей голые ягодицы горячим воском. Она визжит и очень маняще дергает задом. Господин отставляет свечу и достает кнут, рукоять которого втыкает в свою послушную рабыню, приподнимая ее от пола. Она визжит и стонет от этого насилия, а губы ее движутся в такт ритму музыки.

Голый мужчина с брюшком начинающего руководителя становится рядом, глядя на эту пару. Правой рукой он вытаскивает наполовину стоящий пенис, но добиться полного подъема не может. Отворачивает скучающий взгляд – такой же пустой, как у черепов на стенах, – к жирному густо татуированному мужчине, который стоит на коленях перед крошечной восточной женщиной, держащей в руках плетку-девятихвостку. Член татуированного толстяка зажат в домашней мышеловке.

Мужчина, неубедительно одетый в женское платье, выныривает из углекислотного дыма. Парик у него сбился набок, высунутый член обмотан траурной лентой, искусственные рыбацкие приманки свисают с яичек. Он мне улыбается, глаза у него смотрят в разные стороны, и даже я не могу в них ничего прочесть.

Но вот наконец то, что я ищу. Молодая пара в кожаной сбруе, на женщине лифчик с дырками в чашках, откуда торчат пропирсингованные соски, и островерхая кепочка, напоминающая те, что любили носить гестаповцы. Самец одет в кожаный нагрудник на завязках с шипастыми заклепками. Нагрудник отлично открывает татуировки на коже. Кожаная же маска свисает у него с пояса. На обоих облегающие кожаные штаны с вырезами, открывающими бледные ягодицы. Светлые волосы, загорелый здоровый вид и хорошо отработанные мышцы наводят на мысль, что это близнецы. Может быть, так оно и есть.

Самец поначалу дичится, настороженный моим отсутствующим глазом и шрамом, что превращает правую сторону моего лица в вечную ухмылку. Но пусть я физически недостаточно привлекателен на его вкус, я вроде бы богатенький, а это все, что ему нужно. Обычно они лезут в капкан до смешного легко – пообещать им только бесплатную дозу наркотика и роскошный вечер в фешенебельном месте. Выходя, я зондирую их разумы, умело подстегивая центры удовольствия и подавляя чувство самосохранения. Люди, посещающие эти клубы, по обычным меркам стада далеки от осторожности, но я считаю, что благоразумнее все-таки внушить им ложное чувство безопасности.

Рано утром, когда клуб готовится закрываться на день, городские мясники начинают работу с разгрузки свежих полутуш из рефрижераторов. Вода из шлангов смывает кровь с досок в водосток, где она смешивается с блевотиной, мочой и использованными презервативами прошедшей ночи, а воздух наполняется благоуханием тухлого мяса. Это в высшей степени пробуждает мои силы.

Кожаная пара разражается охами и ахами при виде моего «роллса» и ливрейного шофера за рулем. Мы садимся, машина трогается с места, и я предлагаю своим новым игрушкам кокаин и шампанское в промышленных масштабах.

Они наслаждаются излишествами, хихикают, фыркают и лапают друг друга, а я смотрю, спокойно улыбаясь.

Самец глядит на меня вопросительно; глаза у него горячие и влажные от наркотика и моей регулировки, произведенной с его биохимией.

– Ну, так что у тебя за пунктик, друг? Ты только скажи. – Он понимающе улыбается. – Посмотреть любишь? Да?

Я отвечаю пьяному идиоту такой же беспомощной улыбкой:

– Да. Люблю посмотреть.

На кожаную пару производит должное впечатление место, куда мы прибыли: стильные апартаменты, занимающие весь верхний этаж бывшего мехового склада. Интерьер выдержан в строгом варианте «Артдеко» – сияющий хром и черный мрамор, кое-где укрытый персидскими коврами, и феерическое освещение ленточными лампами.

Я сбрасываю пальто и поощрительно улыбаюсь моим игрушкам. Потом сажусь в любимое мягкое кресло с кожаной обивкой, закуриваю французскую сигарету и закидываю ногу на ногу. Им я показываю рукой в угол – голые кирпичные стены, металлические трубы и заляпанный бетонный пол. Наручники прицеплены к трубам отопления, ножные кандалы вделаны в стену и до уровня глаз свисает с потолочной балки металлическая трапеция. На крюках висят различные пыточные устройства.

– Ну так что, покажете мне, на что вы способны?

Кожаная пара переглядывается и пожимает плечами. Для них я просто пресыщенный, несколько физически отталкивающий турист, которому некуда девать время и деньги.

Самец снимает с пояса маску и надевает на лицо. С застегнутым на молнию ртом и отверстиями для глаз она похожа на кожаную морду пугала. Потом он хватает самку за волосы, подтаскивает к трубе, приковывает наручниками за поднятые руки так, чтобы ее задница торчала в мою сторону. Самец выбирает плетку-девятихвостку и, щелкнув в воздухе пару раз для пробы, обрушивает на задницу своей напарницы.

Самка верещит и дергается под дождем ударов. На коже остаются резкие красные рубцы. Я широко зеваю.

Кажется, самцу это не нравится, хотя под маской сказать трудно.

– В чем дело, резаный? Тебе что, этого мало?

Я притворяюсь, будто не заметил оскорбления.

– Вы даже кожу не порвали! – фыркаю я. – А я плачу за Настоящую Работу, а не за это конфетное шоу!

Самец что-то про себя бурчит и поворачивается к рабыне, с еще большей яростью хлеща голый зад. Самка дергается и воет, будто хочет вырваться из наручников, а из тоненьких трещин на коже выступает кровь.

Через несколько минут такой работы самец останавливается сменить руку и стряхнуть кровь с плети. При этом он поворачивается и бросает мне вызывающий взгляд из-под маски.

– Этотебе уже достаточно настоящее, одноглазый пидор? – рычит он, хлопая партнершу по окровавленным ягодицам.

– Даже и близко нет, – улыбаюсь я. – Позвольте, я вам покажу, как это делается.

Он отступает в сторону и, подбоченясь, ожидает, что я возьму у него плеть. Вместо этого я мысленно вторгаюсь ему в череп.

Тело самца дергается в судороге, когда я проникаю между глаз. Невольно сокращаются мышцы конечностей, переходя под мой контроль. Слепота, глухота и немота обрушиваются на него мгновенно. Только я слышу его внутренние крики.

Глаза и уши я ему возвращаю, но рот открыть не даю. Кричать не разрешается. Пока что.

Самка оборачивается на того, кого все еще считает своим партнером, в глазах ее недоумение.

– Фрэнки?

Самец зачерпывает в горсть длинные развевающиеся волосы самки. Я чужими пальцами смакую ощущение шелковистых прядей, а потом начинаю бить головой пленницы по трубе отопления.

Сначала она слишком ошеломлена, чтобы реагировать. На втором ударе она дергается и ругается. Пытка, которой ее подвергает мой суррогат, не из тех, которые она любит.

– Фрэнки! Перестань, мудак! Черт бы тебя побрал, это больно!

Моя игрушка бьет ее головой о трубу третий раз. Четвертый. Отскакивает сетчатка одного глаза. Кровь хлещет из ноздрей, превращая нижнюю часть лица в клоунскую маску. На шестом ударе самка затихает. Из ушей и глаз течет внутричерепная жидкость.

У людей много предрассудков относительно моей породы. Мы будто не можем ходить при свете дня, мы загораемся от прикосновения святой иконы, мы живем на человеческой крови. Последнее верно – частично. Да, кровь – это, конечно, жизнь. Но никто не питается только кровью – разве люди живут лишь на хлебе и воде? Нет, конечно. И мы тоже нет.

Для тех из нас, кто обладает изощренным вкусом, человеческие страдания – это лакомство гурмана. Они по сравнению с кровью – все равно что крэк по сравнению с сухим винцом.

Но больше всего сейчас пьянит меня не страдание женщины, как бы восхитительно оно ни было. Пьянит злобный ужас ее партнера, когда я вынуждаю его разбивать череп любовницы в месиво окровавленных волос и костей. В лексиконе смертных нет слов, чтобы описать восхищение и благодать, проливающиеся на меня от этих первобытных голых эмоций.

Самка мертва – или почти мертва, так что это уже не важно. Я заставляю самца отпустить ее и встать перед зеркалом на стене. Он смотрит, заключенный в собственном теле, более беспомощный, чем в минуту своего рождения, как я приказываю его рукам застегнуть носовые отверстия его маски. Потом я застегиваю ему рот.

Панический страх набухает в нем, когда он понимает, что я задумал. Вопль внутри черепа становится вдвое громче, когда я сперва застегиваю ему правый глаз, потом левый, оставляя в темноте.

Даже полностью запечатанная, маска совсем не герметична. Почти полчаса требуется самцу, чтобы умереть от удушья. А я сижу в кресле и смотрю, смакуя поочередные приливы страха и гнева, ужаса и отчаяния, когда умирающий сначала осознает, а потом не хочет поверить в свою судьбу. Последняя его сознательная мысль – что сейчас ворвется полиция и спасет его, как в кино. Потом он умирает.

Я хмуро смотрю на его труп, на избитое тело самки, все еще прикованное к трубе. Мне казалось, что этого будет достаточно, но нет. Я закрываю глаза, чтобы не допустить в свой мозг ее образ, но это не получается. Я все еще вижу ее. И в груди возникает боль, напоминая мне о моей пустоте.

Скоро забрезжит рассвет, но я не боюсь вторжения его розовых пальцев – здесь, в зеркальной защищенности моего «роллса». Я не какой-нибудь только что поднявшийся вурдалак, удирающий от лучей солнца, чтобы не превратиться в кучу гниющих язв. Подобные примитивные страхи покинули меня за много лет до изобретения паровой машины.

В дневное время моя сила несколько уменьшается, это правда. И я, как все существа моей породы, считаю необходимым проваливаться в подобный смерти «сон», чтобы восстановить силы и залечить нанесенные в бою раны. Но я совсем не так беспомощен, как думают люди, обманутые своими легендами.

Мой водитель кружит по нижнему Ист-Сайду. Он меня спрашивает, хочу ли я попасть в какое-то конкретное место, и я чуть не даю ему адрес одной гнусной забегаловки в районе Файв-Пойнтс, но вспоминаю, что его снесли больше ста лет назад. Жаль. Этот бордель, где работали дети, часто в прошлом меня очень развлекал. Я велю шоферу ехать на Аллен-стрит.

Шлюхи, работающие на этом бульваре, в лучшем случае изнурены заботами. Почти все они наркоманки, и их пристрастия очевидны даже самому непроницательному человеческому взгляду. Будь я подвержен человеческому половому голоду, мне бы и в бреду не пришло в голову утолять его с кем-нибудь из этих страшилищ. Они редко бывают красивы, а зачастую они даже не женщины. Но они – бросовый материал, и если одна из них пропадет, никто искать не будет. Вот почему я ищу среди них самую привлекательную.

Увидев то, что мне нужно, я велю шоферу остановиться. В подворотне стоит стайка шлюх, с интересом созерцая мой «роллс». Ночь ли была неудачной или им нужно много дряни, однако они до сих пор еще на улице. Одна из них, бочкообразная рыжая, одетая в красную мини-юбку, открывающую немытые ноги почти до паха, устремляется вперед, когда я опускаю стекло.

– Ищете кого, мистер? – кокетливо интересуется она, обдавая меня запахом больных десен и пытаясь заглянуть в машину. Она улыбается, и я вижу, что нижних зубов у нее почти не осталось.

Я ничего не отвечаю, только тыкаю пальцем в одну из девиц, стоящих у нее за спиной. Девица высокая, с темными волосами широкими, слегка индейскими скулами. Она слишком тоща и слишком грязна, одетая в короткие джинсовые шорты и топ, но сейчас она мне сойдет.

Рыжая грязно ругается и отходит, пропуская другую девку. Я открываю дверь, и черная впрыгивает в машину с визгом, который почти мог бы сойти за восторг. «Роллс» тут же трогается с места, но я спокойно успеваю заглянуть в крошечные ссохшиеся умишки товарок моей жертвы и стираю все возможные воспоминания о себе и о своей машине.

– Черил меня зовут, – сообщает она, растирая мне штаны спереди с настойчивостью и быстротой скаута, пытающегося добыть огонь без спичек. Глядя на нее, я вижу размножающийся в ее крови вирус, поедающий Т-лимфоциты.

Я шлепаю ее по рукам и вижу искорку испуга в этих глазах – это она впервые посмотрела на мое лицо. Из внутреннего кармана я достаю рулон двадцатидолларовых бумажек размером с два детских кулачка. У шлюхи лезут глаза на лоб, и она облизывает губы.

– Хочешь получить вот это?

– Ага. Еще бы. А что надо делать?

– Ничего особенного. Надо только проехаться ко мне домой и поиграть в одну игру.

– А что за игра? – Девка закусывает губу, но не может оторвать взгляда от денег.

– В переодевание.

Мои ренфилды уже приготовили костюм, предвидя наше возвращение. Я веду шлюху в большой зал, пустой, если не считать мраморного стола, подсвеченного снизу лиловато-розовым.

Шлюха недоверчиво смотрит на кожаную куртку, на измазанную футболку, порванные джинсы и подкованные ботинки рабочего и явно разочарована. Конечно, она ожидала чего-то экзотического.

– Вот это? Это я и должна надеть?

Я ничего не говорю, просто улыбаюсь. Она пожимает плечами и начинает стаскивать с себя рабочую одежду. В комнате холодно, и я с отстраненным интересом смотрю, как она покрывается мурашками и соски у нее твердеют. Двигается она неуклюже, и на переодевание у нее уходит несколько минут. Наконец она напяливает кожаную куртку, потрескивающую при каждом движении.

– Как, ничего? Или еще что-нибудь? – спрашивает она демонстрируя мне наряд.

– Еще две детали. Они во внутреннем кармане куртки.

Шлюха лезет в карман и достает эти два предмета, недоуменно морщась.

– Зеркальные очки и пружинный нож?

– Надевай. Надевай очки скорее. – Возбуждение вскипает во мне волной, и слова выходят с хриплым придыханием.

Шлюха ничего не понимает, может быть, слегка боится, но не хочет упускать деньги, которые я ей обещал. Она надевает очки.

Она грязна и воняет старой спермой и влагалищными выделениями. Волосы слишком длинные и жирные. Движения угловатые и неуклюжие. Но есть сходство, пусть и за уши притянутое, и его достаточно. Она не та, кого я хочу, но сейчас сойдет.

Я приближаюсь к ней, и эрекция становится сильнее от образа, который маячит у меня за веками.

– Покажи нож. – Мне пока удается сдержать дрожь в голосе.

– Что?

– Нож! Покажи лезвие!

– А?

– Да делай же! – рявкаю я, хватая женщину за плечи. Не слишком сильно, но достаточно грубо, чтобы в ней снова проснулся страх.

Лезвие выскакивает из рукоятки, как пескарик из воды. Шлюха держит его осторожно, но не так чтобы совсем без привычки. Может быть, она в конце концов не так уж отлична от объекта моего желания.

– Что дальше?

– Пырни меня.

– Чего? Ты что, оборзел на фиг?

Страх уступает место возмущению. На такую мерзость она не подписывалась. Она думала, что я извращенец – что на меня надо будет нассать, или что я буду валяться в ее дерьме.

Но это уже слишком. Даже у шлюх с Аллен-стрит есть какие-то правила.

– Пырни!

Последнее терпение я потерял с этой блядью. Если она не дает мне то, чего я хочу, то я ее силой заставлю. Я ее хватаю за горло, и глаза у нее лезут на лоб. Она поняла, что я не шучу.

Она поднимает руку. Я успеваю увидеть блеск металла, когда нож вонзается мне в грудь. Холодная острота. Я не разжимаю пуки на ее горле. Она бьет еще раз. И еще раз. Кровь хлещет из раны, забрызгивая и ее, и меня. Я закрываю глаза и наслаждаюсь иллюзией, что это не она, что это моя возлюбленная снова и снова погружает мне в сердце нож. Страх, излучаемый ею, пока я медленно выдавливаю из нее жизнь, – одно из лучших моих переживаний последних лет. Со стоном экстаза я держу в ладони ее смертный крик.

Я открываю глаза, наполовину надеясь увидеть перед собой лицо моей возлюбленной, искаженное смертью. Но вижу только мертвую шлюху, и между крашеными губами высунулся черный распухший язык. Очки сползли и повисли на одном ухе. Глаза мертвой проститутки – красные от лопнувших сосудов – пялятся из орбит, как у чудовищного насекомого. С отвращением я отбрасываю от себя труп.

Потом до меня доходит, что нож все еще торчит у меня в груди. Я гляжу вниз, на рукоять, выступающую из ребер. Белая шелковая рубашка стала цвета портвейна. Усмехаясь себе под нос, я вытаскиваю лезвие.

Снова закрываю глаза и вижу, как моя любовь выслеживает свою дичь, двигаясь как пантера, и глаза ее горят в темноте. Она хочет меня. Эманация страсти окружает ее темным нимбом. Но ей желанны не мое прикосновение, не мой поцелуй, не мое семя. Нет, желает она лишь одного: моей смерти.

Глядя в ее зеркальные глаза, я познаю страх и радость.

Так прекрасна. Так смертоносна.

И я замираю в благоговении перед ней, моим прекрасным, моим смертоносным шедевром.

Не то же ли испытал Пигмалион, когда Галатея шагнула с пьедестала? Конечно, ему не приходилось беспокоиться, чтобы его создание не погналось за ним по всей мастерской с молотком и резцом, желая его убить. А она при последней нашей встрече была близка к этому, очень близка. За семьсот лет своего существования много мне пришлось перенести увечий, в том числе ампутации, но те раны, что нанесла она, останутся со мной навеки.

Она развалила мне лицо серебряным ножом. И это было наслаждением.

Я касаюсь шрама, который стягивает правую сторону лица в гримасу шута, и думаю о моей роковой красавице. Закрывая оставшийся глаз, я вижу ее перед собой, нагую только в мантии силы, что светится вокруг нее как гнилушка или блуждающий огонек, и шрам на сердце начинает вибрировать.

Боги Тьмы Внешней, помогите мне – я люблю ее.

И вот почему я должен уничтожать ее. Снова. И снова. И снова. Пока не буду уверен, что смогу заставить себя сделать это в действительности.

Из журналов сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.

2

Вильям Палмер вынырнул из сна, как ныряльщик из моря: ловя ртом воздух.

Он лежал навзничь, уставясь в растресканную штукатурку потолка, не видя ее, и последние капельки сна уплывали тем временем из уголков глаз.

Сон. Слава Богу, всего лишь сон.

Снова ему приснился этот дом. Приснилась «Западня Призраков».

Здание построил в начале века одаренный, хоть и безумный архитектор, и построил так, чтобы спастись от мстительных призраков своей убитой семьи. Это было сумасшедшее нагромождение комнат без окон, глухих лестниц, потайных ходов и прочих горячечных фантазий, слепленное на принципах неевклидовой геометрии, чтобы сбить с толку и дезориентировать и мертвых, и живых. Для того, кто, подобно Палмеру, обладал псионическими способностями выше обычных человеческих, этот дом был ментальным аналогом смоляных ям Ла-Бреа.

Почти три года назад Палмер заблудился в «Западне Призраков», отданный на милость мертвых, что скитались по ее залам. Попал он туда в поисках своей напарницы и возлюбленной, Сони Блу – женщины, которая научила его, как овладеть своими парапсихическими способностями, а потом втянула в свою войну с мастером вампиров Морганом.

Он уцелел в ту ночь в «Западне Призраков», но только чудом. На его глазах дом ужасов рухнул в пламени, навсегда отпустив своих пораженных вечным проклятием обитателей. «Западня Призраков» перестала существовать в реальном мире, но осталась в мозгу Палмера, став театром его кошмаров.

Сейчас он пялился на потолочный вентилятор, медленно месивший лопастями тяжелый и влажный воздух. Наверняка духота и жара добавили что-то к приснившемуся кошмару. В комнате было действительно душно, но в этом году комары совершенно озверели, и невозможно было спать в гамаке на террасе.

Палмер сел, откинув промокшие от пота простыни. Сейчас ему снова не заснуть – а если заснуть, то не сразу. Он спустил ноги с кровати и со стоном встал, мельком поймав взглядом свое отражение в зеркале напротив. Рассеянно тронул рукой ритуальную татуировку через всю грудь. Это был узор майя, и нефритовые серьги, растягивающие мочки ушей, тоже принадлежали этой культуре. Такие серьги носили люди из Дома Повелителей Ягуаров.

Палмер не верил в послежизненную регрессионную терапию, каналирование, космических братьев и прочую чушь новой эры. Просто так случилось, что он оказался перевоплощением индейца майя доколумбовых времен. В прошлой жизни он был одним из шестипалых царей-волшебников Хан Балам, в своем уродстве видевших знак божественности. Еще он был частным детективом на покое, прощенным правонарушителем, телепатом и владельцем успешного экспортного предприятия.

Палмер двинулся в сторону холла и застыл, когда что-то размеров и формы большого тарантула вылетело из-за двери. Потом вздохнул с облегчением, увидев, что это было – мумифицированная шестипалая рука, отрезанная у запястья.

– Слушай, Лефти, ты меня так до инфаркта доведешь! – буркнул Палмер, чуть поддев ногой отрезанную кисть. За эти годы он привязался к жутковатой реликвии. В этом даже не было ничего странного – в конце концов, она когда-то принадлежала его предыдущему воплощению.

Он босиком прошлепал по коридору в одних трусах. Лефти засеменила за ним, как верная собачка. Возле детской Палмер остановился и приоткрыл дверь – тихонько, чтобы не разбудить Лит.

«Вообще-то это уже не детская, – подумал он про себя, и уже не в первый раз. – Ребенок слишком вырос».

Не сразу он заметил девочку среди мягких зверушек и кукол, которых она натащила с собой в кровать, но увидел ее волосы – темные и блестящие, как соболиный мех, выглядывающие между Тряпичной Энн и Медведем Паддингтоном. Девочка что-то неразборчиво промямлила во сне.

Скоро ей надо будет покупать новую одежду. Из купленной месяц назад она уже выросла, набрав три дюйма буквально не по дням, а по часам. Палмер глянул на дверцу шкафа, где отмечал рост Лит, посмотрел на убегающие вверх карандашные отметки с указанием даты и возраста. При последнем измерении рост Лит был пять футов и один дюйм. Неплохо для ребенка, которому еще нет трех лет.

Одна из теней в ногах кровати отделилась от других и двинулась к Палмеру. Вдруг вспыхнули две золотистые точки примерно на высоте человеческих глаз.

– Не волнуйся, Фидо. Все в порядке, я просто проверял, – шепнул Палмер.

Сгорбленная фигура, похожая на груду грязного белья, которой придали форму человека, тупо кивнула и вернулась к своему безмолвному бдению. За два с половиной года, проведенных в обществе серафима, Палмер так и не понял, что думает это создание – и думает ли оно вообще. Оно явно было назначено охранять Лит, но никогда не пыталось общаться с Палмером – по крайней мере на понятном ему уровне.

С удовлетворением убедившись, что все под контролем, Палмер продолжил ночной обход. Остановился у двери во дворик, выложенный дорогой испанской плиткой, с маленьким трехкаскадным фонтаном, который все время что-то журчал, будто разговаривая сам с собой.

Палмер вышел наружу. Влажная юкатанская ночь не принесла облегчения – будто самая большая в мире псина обдала Палмера своим дыханием. Он утер пот со лба и верхней губы, вглядываясь в монолит неба.

Где ты?– мысленно шепнул он в ночь.

Звук радиоприемника, принимающего одновременно тысячу станций, заполнил его голову. Какие-то звучали мощно, другие еле слышно. Некоторые вещали на понятных ему языках другие нет. Были голоса сердитые, были грустные и счастливые – но почти все спутанные. Сигналы размывались и накладывались, взлетали и исчезали.

Где ты?

Он усилил собственный сигнал, надеясь прорваться сквозь гул приглушенных голосов, забивших эфир. На этот раз он получил ответ – далекий и искаженный, но все же узнаваемый голос.

Я здесь. В Новом Орлеане.

Он улыбнулся при звуке ее голоса в мозгу. Хотя она и не видела улыбки, зато почувствовала.

Когда ты вернешься?

Скоро. Но тут есть кое-какая работа.

Я скучаю по тебе.

И я по тебе. -Она улыбнулась, и он это ощутил.

Есть успехи?

Никаких его следов пока что, но интуиция мне подсказывает, где он может скрываться. Как Лит?

Нормально. Я так думаю.

Рада слышать, что все в порядке. Сейчас мне пора...

Соня? Соня, нам надо поговорить... Соня?

Ответа не было, лишь щелканье и шелест миллионов разумов, бормочущих в пустоте.

3

Вынуждена отдать этому мертвецу должное: умение казаться человеком от него топором не отодрать. Он отлично выучил, какие жесты и интонации скрывают факт, что его внешний лоск маскирует не поверхностность, а полное отсутствие чего-либо человеческого.

Я много видала таких, кому он сейчас подражает: бледных вальяжных интеллектуалов, гордых своей утонченностью и знанием, умением быть «в курсе», оттачивающих свое остроумие на других. Как тот вампир, что сейчас их изображает, они существуют за счет жизненной силы других. Разница лишь в том, что вампир в этом смысле честнее.

Я пробираюсь в бар, тщательно закрывая себя от видения юного мертвеца – как физически, так и ментально. Еще рано моей добыче меня учуять. Я слышу, как вампир несколько в нос обсуждает заслуги разных художников.

– Честно говоря, я считаю использование этого фотомонтажа непростительной банальностью. На выставке Олана Миллза я видел и получше.

Интересно, у кого вампир стянул эту фразу. Мертвец его силы не придумывает метких фраз и остроумных замечаний сам. Если большую часть сознательной энергии забирает необходимость не забывать дышать и моргать, то тут не до блестящих словесных изысков. Это все – защитная окраска, вроде перевоплощения Питона Монти.

Должно пройти еще лет десять – двадцать, пока вампир, одетый в черный шелк и кожу, с египетским крестом из нержавейки в одном ухе и с кристаллом в левой ноздре научится направлять энергию на что-то, помимо поддержания своей внешности. Но я сильно сомневаюсь, что этому мертвецу представится такой шанс.

Махнув рукой бармену, я заказываю пиво, а в ожидании его смотрю на себя в зеркале за стойкой. Случайный наблюдатель вряд ли даст мне больше двадцати пяти лет. Потертая кожаная куртка, футболка с «Серкл Джеркс» в пятнах, линялые джинсы, зеркальные очки и темные волосы, увязанные в петушиный гребень, – обыкновенная девчонка «Поколения X». Никто и не заподозрит, что на самом деле мне сорок.

Я засасываю холодное пиво – это моя защитная окраска. На самом деле я могу выпить его три ящика без видимого эффекта. Оно на меня больше не действует. И водка тоже. И кокаин. И героин. И крэк. Я все это пробовала в таких дозах, что вся олимпийская команда США угодила бы в морг, но без толку. Только один наркотик теперь меня заводит. Только он может дать приход.

И это – кровь.

Да, этот мертвец мог бы обдурить другого вампира. Но не в этот раз.

Я задумчиво рассматриваю свою дичь. Вряд ли этот фраер доставит мне много хлопот. Сейчас я легко с ними справляюсь.

И уж точно справлюсь с неживой мелочью, у которой еще не развились псионические мускулы. У таких типов хватает, конечно, месмерических способностей, чтобы задурить мозги людям, оказавшимся рядом, но вряд ли на что другое. По сравнению с моими способностями у этого пожирателя искусства просто пугач с горохом. Но проявлять самоуверенность – не мудро. Лорд Морган выбросил меня в такой же небрежной манере, а сейчас у него половины лица нет. Самодовольство наказуемо.

Я перевожу зрение в спектр Притворщиков и изучаю истинное обличье вампира. Интересно, эти вот околохудожественные кретины, столпившиеся возле своего гуру и кивающие, как марионетки, внимали бы его откровениям с той же жадностью, если бы знали, что кожа у него имеет цвет и текстуру истлевшей скатерти? Что губы у него черные и высохшие, и не по размерам разросшиеся клыки скалятся вечной ухмылкой мертвой головы? Да нет, побросали бы свое дешевое пойло и в панике разбежались бы кто куда, а городская утонченность вместе с напускной скукой сменились бы честным и старомодным ужасом, выплеснувшимся прямо из обезьяньей подкорки.

Людям в повседневной жизни нужны маски, даже среди своей породы. Им и невдомек, что эта зависимость от искусственности и притворства дает великолепное укрытие хищникам. Хищникам вроде того вампира, что сейчас притворяется эстетом. Хищникам вроде меня.

Я сжимаю в кармане рукоятку ножа. Полночь! Время сбрасывать маски!

– Гм, простите?

Я поворачиваюсь чуть слишком резко, слегка удивляя молодого человека, который стоит рядом. Я так увлеклась своей добычей, что не заметила его приближения. Оплошность. Непростительная промашка.

– Да, в чем дело?

Молодой человек мигает, несколько обескураженный резкостью моего голоса.

– Я, гм, хотел спросить, э-э, могу ли я вас угостить?

Я автоматически сканирую его, но никаких признаков Притворщика не обнаруживаю. Природный стопроцентный лох. Он выше меня на пару дюймов, светлые волосы забраны в хвост. В правом ухе у него три кольца и еще в левой ноздре одно. Несмотря на весь этот металл, он довольно красив.

Я не нахожу слов. Не привыкла я, чтобы ко мне обращались обычные люди. От меня исходит слабая парапсихическая энергия, которая почти у всех людей вызывает беспокойство или неприятие. Говоря языком профана: люди либо меня боятся, либо на дух не выносят.

– Я...я...

Краем глаза я гляжу в сторону. А, черт! Этот гад уже действует, выводит одного из загипнотизированных почитателей.

– Я понимаю, что это очень тупой подход, – говорит человек, смущенно улыбаясь. – Но я вот увидел вас через зал и просто хотел познакомиться. Позвольте мне вас угостить.

Вампир выводит из зала свою добычу, широко улыбаясь и продолжая рассуждать об искусстве постмодерна.

– У меня тут срочное дело – но я сейчас вернусь! Обещаю! Вы никуда не уходите!

И я бросаюсь в погоню за намеченной добычей.

Я сканирую автостоянку в поисках следов вампира и молюсь, чтобы не было уже поздно. Когда вампир отобьет человека от стада, дальше он действует быстро. Я это помню по пережитому в руках сэра Моргана – той дохлой сволочи, что преобразил меня самое.

Вампир и его добыча сидят на заднем сиденье серебристой «БМВ» с густо тонированными стеклами, их силуэты движутся, как тени в аквариуме. Времени терять нельзя, придется рисковать, что меня обнаружат.

Тот, кто притворялся эстетом-гомосексуалистом, неподдельно удивляется, когда мой кулак пробивает заднее стекло, засыпая машину осколками. Он вызывающе шипит и обнажает клыки, оборачиваясь ко мне. Жертва сидит рядом с ним, недвижная, как манекен, глаза бессмысленны, ширинка расстегнута. Член торчит оттуда, дрожа как камертон.

Я хватаю вампира за ворот шелковой рубашки и выдергиваю через разбитое стекло. Он лягается и вопит. Человек даже глазом не моргнет.

– Кончай верещать! – рычу я, выбрасывая вампира на гравий стоянки. – Быстро с этим закончим, пацан, а то у меня свидание на мази!

Вампир бросается на меня, согнув когти и выставив клыки. Я встречаю нападение, выкидывая лезвие ножа из рукояти. Серебро клинка входит в грудь вампира, и мертвая тварь визжит от боли, повисает у меня на кулаке и бьется в судорогах – его нервная система реагирует на яд серебра.

Присев, я быстро отделяю голову вампира от туловища. Когда я достаю ключи от машины, тело уже начинает разлагаться. Открыв багажник, я быстро закидываю туда распадающиеся останки вампира, сначала положив ключи в карман его штанов.

Потом оглядываюсь. Это чудо, но ни одного свидетеля на темной стоянке нет. Обойдя машину, я вытаскиваю оттуда человека, так и не вышедшего из транса.

Он стоит, прислонившись к бамперу как пьяный, глаза его блуждают, щеки обвисли. Член свисает из штанов, как сдутый воздушный шарик. Я беру человека двумя пальцами за подбородок и поворачиваю лицом к себе.

– Этого не было. Ты вообще не выходил из бара ни с кем. Это ясно?

– Н-ничего не было.

– Прекрасно! Теперь иди в бар и веселись. Да, только засунь это обратно в штаны. Ты же не хочешь, чтобы тебя загребли за непристойное поведение?

Голова еще гудит, когда я возвращаюсь в бар. Хочется думать, что это эйфория после боя. Адреналин еще струится в крови, обостряя восприятие и создавая у меня чувство, что я создана из молний и фибергласа. Не такое сильное ощущение, как от крови, но все равно приятно.

Меня кто-то толкает в спину, и я оборачиваюсь. Это незаметная женщина с мышиными волосами и нахмуренным лицом. Я останавливаюсь, рассматривая шизофрению, окружающую эту женщину как нимб мученика. Она в это время обдумывает, как бы сейчас вернуться домой, заколоть престарелых родителей каждого в своей кровати, а дом поджечь. Мысль не новая. Нахмуренная вдруг краснеет, сутулится, опускает голову и спешит прочь, будто обнаружив, что ходит голая во сне. Я пожимаю плечами и высматриваю молодого человека, что заговорил со мной.

Да брось ты, он тебя давно забыл и нашел себе на вечер другую чувиху.

Мне удается сдержаться и не дернуться, услышав в голове голос Другой. Почти всю ночь мне повезло прожить без ее комментариев.

Он, оказывается, ждет меня у бара. Последний раз осмотревшись, нет ли на мне крови или других красноречивых следов, я подхожу.

– Вы не передумали меня угостить?

Он улыбается с неподдельным облегчением.

– Вы вернулись!

– Разве я не говорила, что вернусь?

– Да, говорили. – Он снова улыбается и протягивает руку. – Наверное, я должен был бы представиться. Джад.

Я принимаю руку и улыбаюсь, не разжимая губ.

– Рада познакомиться, Джад. Меня зовут Соня.

– Какого черта вы тут делаете?!

Джад резко перестает улыбаться, глаза его смотрят куда-то за мое правое плечо. Я поворачиваюсь. Почти нос к носу со мной стоит молодая женщина в облегающем платье, чулках-сеточке и с избытком косметики на лице. Психоз обволакивает ее, как околоплодный пузырь – новорожденного младенца.

Джад вздыхает, закрыв глаза.

– Послушай, Китти, все кончено! Живи своей жизнью, а мне дай жить своей.

– Ах вот как ты заговорил? А я помню, как ты по-другому пел! Что всегдабудешь меня любить! Думал, я такая дура, что поверю?

От злости пузырь на лице Китти приобретает забавный сиреневый оттенок, переливаясь, как лавовая лампа.

– Так вот, не выйдет, сукин ты сын! А это кто – твоя новая шлюха?

Она бьет меня ладонью в плечо – оттолкнуть прочь от Джада. Я перехватываю ее запястье – осторожно, чтобы не сломать на глазах у Джада.

Да отломай ты ей лапу, этой психованной! -мурлычет Другая. – Поделом ей будет!

–Не трогай меня, – говорю я голосом холодным и плоским, как меч плашмя.

Китти пытается вырвать руку.

– Я тебя, сука, еще и не так трону! Ты к моему парню не лезь! Отпусти, сказала!

Она пытается вцепиться мне в лицо свободной рукой, но безуспешно – я и вторую руку перехватываю, заставляя Китти взглянуть мне в лицо. Она бледнеет и перестает вырываться. Я знаю, что она видит меня – по-настоящему видит, кто я. Воспринимать Реальный Мир и тех, кто его населяет, умеют люди только трех типов: сенситивы, пьяные поэты и сумасшедшие. Китти явно относится к последней категории.

Я выпускаю ее. Она потирает запястья, не сводя с меня глаз. Потом открывает рот, будто хочет что-то сказать, но поворачивается и убегает, чуть не падая на высоких каблуках.

Джаду неловко.

– Извините, что так вышло. Китти – девушка со странностями. Мы жили вместе какое-то время, но она была невероятно ревнива. Когда я больше не мог выдержать, я от нее ушел. С тех пор она меня выслеживает. Двух моих последних подруг она отпугнула.

Я пожимаю плечами:

– Меня напугать не просто.

Он меня не боится. И склонности к саморазрушению, которая привлекает людей к таким, как я, в нем тоже не заметно. Он не мотылек, манимый моим темным огнем, и не ренфилд, который ищет хозяина. Обыкновенный хороший парень, которому я показалась физически привлекательной. Меня интригует новизна этой обычности.

Он несколько раз ставит мне выпивку, которую я поглощаю без всякого эффекта. Но в его обществе у менядействительнослегка кружится голова. Чтобы меня приняли за желанную женщину, за человека – это просто лестно. Тем более что я давно уже о себе такими словами не думаю.

Потом мы идем танцевать, вливаясь в плещущую толпу. В какой-то момент я замечаю, что смеюсь – смеюсь от души, обхватив Джада рукой за талию. И тут он наклоняется и целует меня.

Я едва успела убрать клыки, когда его язык нашел мой. Обняв его и второй рукой, я тяну его к себе, прижимаюсь к нему. Он подается мне навстречу, его эрекция трется о мое бедро как ласковый кот. И тут я понимаю, что хочу знать, какова на вкус его кровь.

И отталкиваю Джада с такой силой, что он отшатывается на пару шагов, чуть не сев на задницу. Я трясу головой, будто стараюсь вытряхнуть воду из ушей, и из груди у меня поднимается стон.

– Соня?

На его лице недоуменное, обиженное выражение.

Я вижу,как манит меня его кровь из-под кожи: вены синие, артерии пульсируют алым. Повернувшись спиной, я убегаю прочь из бара, опустив голову. Плечом проталкиваюсь сквозь скопление танцоров, они разлетаются, как мелкие кегли. Кто-то кричит мне вслед ругательства, кто-то даже плюет в мою сторону, но я глуха к их злобе, слепа к их презрению.

Только оставив между собой и баром пару кварталов, я замедляю шаг и приваливаюсь к двери какого-то подъезда. Гляжу на собственные трясущиеся руки, будто на чужие.

– Он мне понравился. Он мне честно понравился, и я хотела... хотела...

От одной этой мысли горло перехватывает рвотным спазмом. Любовь, ненависть – какая разница? Кровь – это жизнь, чья бы она ни была.

–Только не так. Никогда я не возьму кровь у того, кто этого не заслужил.

Ах, какие мы особенные!

–Заткнись, зараза!

– Соня?

Автоматически я прижала его к стене, предплечьем придавив трахею, и только потом узнала. Джад вцепился в мою руку, и глаза у него лезут из орбит.

– Я хотел... извиниться... – хрипит он.

Я отпускаю его.

– Нет, это мне надо было бы извиниться. И больше, чем ты думаешь.

Джад оглядывает меня с уважением, потирая горло, но в его глазах все еще нет страха.

– Понимаешь, я не знаю, что я такого сказал или сделал, что ты так вспыхнула...

– Тут дело не в тебе, Джад, поверь мне.

Я поворачиваюсь и ухожу, но он спешит за мной.

– Слушай, здесь за углом есть кафе, открытое всю ночь. Может, зайдем и все обсудим?

– Джад, оставил бы ты меня в покое. Для тебя будет гораздо лучше просто меня забыть.

– Как можно забыть такую девушку?

– Проще, чем ты думаешь.

Он шагает рядом, отчаянно пытаясь заглянуть в глаза.

– Ну, Соня! Послушай... Может, ты хоть посмотришь на меня?

Я резко останавливаюсь и поворачиваюсь к нему, надеясь, что за зеркальными очками он не сможет прочесть выражение моих глаз.

– Вот этого тебе меньше всего надо было бы.

Джад вздыхает и вынимает из кармана листок бумаги.

– Ты действительно странная, тут без сомнения! Но ты мне нравишься, и не спрашивай почему – сам не знаю. – Он царапает что-то на листке и сует его мне в руку. – Вот, возьми мой телефон. Просто позвони, ладно?

Я зажимаю листок в кулаке.

– Джад...

Он поднимает руки ладонями ко мне.

– Вот – ничего в руках, ничего в рукавах. Честное слово. Только позвони.

Я улыбаюсь неожиданно для себя самой.

– Ладно, позвоню. А сейчас я пойду, хорошо?

Когда на следующий вечер я оживаю, то нахожу в кармане смятый листок с телефоном Джада. Сидя на старом матрасе, который служит мне кроватью, я долго рассматриваю цифры.

Вчера я проверила как следует, что Джад за мной не следит. Гнездом мне сейчас служит квартира на чердаке старого склада неподалеку от Французского квартала. Помимо моей лежанки, в ней имеется еще деревянный шкаф, пара стульев от Армии Спасения, холодильник и радиотелефон. Еще повсюду валяются контейнеры со всякими эзотерическими курьезами, которыми я расплачиваюсь с торговцами информацией или волшебством. А так в этом просторном помещении пусто. Кроме тех случаев, когда в гости заходят Мертвые. Как сегодня, например.

Сперва я призрака не узнаю. Он потерял ощущение своей сущности за время, прошедшее после смерти, как-то размылся его образ. Сейчас он клубится сквозь половицы синим дымом, постепенно принимая форму. И только когда фантом вытаскивает из собственной эктоплазмы дымящуюся сигарету, я его узнаю.

– Привет, Чаз.

Призрак моего бывшего любовника издает такой звук, будто кошка тонет. Мертвые не могут говорить понятно – даже для Притворщиков, – кроме трех дней в году: Вторник Масленицы, Хэллоуин и весеннее равноденствие.

– Пришел проведать свою убийцу? Чаз издает звук, будто церковный колокол на половинной скорости.

– К сожалению, нет у меня спиритической планшетки, а то бы поговорили. Ты сегодня пришел по делу, или просто скучно там?

Чаз хмурится и показывает на листок бумаги у меня в руке. Единственный свет в комнате – излучение от призрака.

– Что такое? Ты не хочешь, чтобы я звонила по этому телефону?

Чаз так энергично кивает, что голова его чуть не всплывает с плеч.

– Ты пытался предупредить Палмера в тот Марди-Грас. Не вышло – но ты, я думаю, уже про это знаешь. Он теперь живет в Юкатане, и мы очень счастливы.

Смех призрака звучит как стук пальцев по школьной доске.

– Ага, очень смешно, покойничек. И знаешь, что я тебе скажу, Чаз? Палмер в постели куда лучше, чем ты когда-нибудь бывал!

Чаз делает неприличный жест, что представляется бессмысленным, поскольку у него нет тела ниже пояса. Я смеюсь и хлопаю в ладоши, покачиваясь на корточках.

– Я знала, что тебя это достанет, мертвый ты или нет! А теперь пошел вон! У меня есть дела поважнее, чем играть в шарады с дохлым педерастом!

Чаз взвывает, как младенец, брошенный в кипящее масло, и исчезает в вихре пыли и эктоплазмы, оставляя меня наедине с зажатым в руке телефоном Джада.

«Черт! – думаю я и тянусь за трубкой. – Если Чаз не хочет, чтобы я звонила этому парню, значит, надо позвонить...»

Место, где мы встречаемся, – это круглосуточное заведение во Французском квартале, которое за последние пятьдесят лет побывало банком, стриптизом и порномагазином, пока здесь наконец не открыли кафе. Мы сидим за столиком и пьем кофе со льдом.

У Джада волосы свежевымыты, пахнет от него лосьоном после бритья, но это единственные уступки, которые он сделал ритуалу ухаживания. На нем все те же серьги и кольцо в носу и футболка настолько застиранная, что уже изображение на ней стерлось.

Джад тычет соломинкой в кофе.

– Если это не слишком личный вопрос – что случилось сегодня ночью?

Я рассматриваю пальцы перед тем, как заговорить:

– Послушай, Джад, есть многое, чего ты обо мне не знаешь – и я хочу, чтобы так это осталось. Если ты настроен лезть в мое прошлое, то боюсь, что мне придется уйти. Дело не в том, что ты мне не нравишься – на самом деле нравишься, – но я очень скрытная. И по весьма уважительным причинам.

– У тебя... у тебя кто-то есть?

– Да. Есть.

– Муж?

Тут мне приходится задуматься над ответом.

– В некотором смысле. Но официально мы не женаты.

Джад кивает, будто ему что-то стало понятнее. Очевидно, кое-что в моих словах его тревожит, но он старается не подавать виду. Интересно, каково это – жить, когда самые худшие проблемы состоят в отношениях с ревнивыми любовниками и чьих-то задетых чувствах? В моем положении это кажется почти идиллией.

Допив кофе, мы направляемся в Квартал. Время после полуночи, и нижний сектор Декатур-стрит, тот, что на Французском рынке, начинает просыпаться. Улицы возле баров украшены группами молодежи в черной коже, блестках и утильных тряпках семидесятых годов. Тусуются хипстеры, блестя татуировками и стреляя друг у друга сигареты, будто ждут, чтобы что-то произошло.

Кто-то окликает Джада, и он резко сворачивает к группе ребят, болтающихся возле дансинга «Голубой кристалл». Я, поколебавшись, следую за ним.

Навстречу Джаду приветственно машет высокий парень в черном пыльнике, волосы до плеч заплетены в три косички и держатся на заколках с изображением черепа.

Я по привычке сканирую его лицо – не Притворщик ли. Нет, человек. Пока они разговаривают, я небрежно проверяю всю остальную группу возле клуба. Человек. Человек. Человек. Че...

Я застываю.

Запах варгра силен, как вонь мокрой псины. Он исходит от молодого парня с бритым лбом, как у древнего самурая. На затылке у него волосы очень длинные и забраны в хвост, отчего он похож на панковского мандарина. Варгр одет в кожаную куртку; рукава ее будто оторваны от плеч зубами, остались лишь кожаные полоски на подкладке. Одной рукой он обнимает какую-то готскую девицу со смертельно бледным от пудры лицом.

Варгр встречает мой взгляд и выдерживает его, ухмыляясь презрительно. Моя рука непроизвольно тянется за ножом.

– Я хотел бы представить тебе своего друга...

Рука Джада берет меня за локоть, отвлекая от оборотня. Я стараюсь не показать раздражения от того, что меня отвлекли.

– А?

– Соня, я хочу тебе представить моего старого приятеля Арло...

Арло морщится, будто я вылезла из-под камня в канаве, но руку протягивает из уважения к другу.

– Очень приятно, – мямлит он.

– Мне тоже.

Я кидаю косой взгляд на варгра. Он что-то шепчет на ушко той готской девице. Она хихикает и кивает, и они уходят прочь от группы, удаляясь по улице в сторону реки. Варгр оборачивается бросить на меня последний взгляд. Сверкает слишком широкая улыбка, слишком большие зубы, и оборотень со своей жертвой скрывается в темноте.

Да, правильно. Притворись, что не видишь. Притворись, будто не знаешь, что эта оскаленная пасть сделает с девушкой. Нельзя же обидеть возлюбленного, убежав от него ради рукопашной схватки с вервольфом?

–Заткнись на фиг к чертовой матери! – цежу я сквозь зубы.

– Прости, ты что-то сказала?

– Нет, это я сама с собой.

Оставив Арло и его друзей, мы идем дальше по Декатур. В эту часть Французского квартала редко забредают туристы после темноты; здесь только гей-бары и менее полезные заведения.

Когда мы проходим мимо «Монастыря» – сомнительного бара, куда стекаются ночью пропойцы за чем покрепче, кто-то окликает меня по имени.

Из дверей «Монастыря» выходит чернокожий с заплетенными в косички волосами. Он одет в черную водолазку и безупречные модельные джинсы, на шее у него висит на цепи золотое украшение величиной с эмблему автомобильного радиатора.

– Сколько лет, сколько зим, Блу!

– Здравствуй, Мэл.

Демон Мальфеис улыбается, открывая линию зубов, которым бы место в акульей пасти.

– Киска, ты же не держишь на меня зла? Мне не хотелось, лапонька, сдавать тебя в тот раз, но приказ был с Самого Низу.

– Потом это обсудим, Мэл.

Только тут демон замечает Джада.

– Соня, у тебя новый ренфилд?

– Заткнись! – шиплю я, и моя аура трещит электрическими искрами.

Мэл выставляет перед собой ладони:

– Стоп, стоп! Киса, я не знал, что тронул больное место.

– Соня, этот тип к тебе пристает? – Джад подозрительно смотрит на демона, не видя его истинного образа.

– Нет, все путем.

Я поворачиваюсь к ухмыляющемуся Мальфеису спиной и пытаюсь заблокировать его хохот у себя в голове.

– А кто это был такой?

– Джад!

– Знаю, знаю! Я обещал не лезть в твое прошлое. Но не мог же я стоять и молчать как рыба, когда...

– Мэл мой... деловой партнер. И это все, что тебе нужно о нем знать, кроме того, что ни в коем случае ты не должен задавать ему вопросы. Никогда и ни о чем.Ни при каких обстоятельствах.

Мы несколько минут идем молча, потом Джад берет меня за руку и чуть сжимает. Мы останавливаемся на углу, и он обнимает меня. Поцелуй его горячий и осторожно-ищущий, и меня отпускает напряжение. Но тут Джад тянется к моим очкам.

Я отбиваю его руку, подавляя желание зарычать.

– Никогда так не делай!

– Я только хочу видеть твои глаза.

– Нет! – Я отодвигаюсь. Мышцы напрягаются снова.

– Ты прости...

– Я пойду. Было очень хорошо, Джад, в самом деле хорошо. Ко мне пора.

– Ты мне позвонишь?

– Боюсь, что да.

Почему ты ему не дала? Он так этого хочет, и ты тоже. От меня тебе этого не скрыть.

Голос Другой жжет, как крапива, забившаяся в извилины мозга. Ее нельзя ни выбросить, ни игнорировать. Я достаю из холодильника бутылку цельной крови и распечатываю, как пиво.

Только не это бутылочное дерьмо! Меня от него уже с души воротит! Ты бы еще снова кошек пить начала! Ты же сама бы предпочла что-нибудь вкусное и свежее. Например, симпатичный уличный грабитель, группа крови Б, резус минус. Или насильник, группа 0, резус плюс. Еще полно времени на охоту, пока не взойдет солнце... а то можно и к любовнику зайти.

–Заткнись! Я тобой сегодня уже по горло сыта!

Ой-ой-ой, какие мы нежные! Ты мне скажи, сколько ты еще выдержишь притворяться нормальной? Ты уже почти забыла, каково это – быть человеком. Зачем себя мучить, притворяясь тем, чем ты быть не можешь? Чтобы тебе симпатизировал кусок бифштекса?

–Черт тебя возьми, он же меня любит!

А ты кто тогда, моя милая?

–Пошла ты к чертовой матери, нет у меня настроения играть в загадки.

С приездом, милая! Ты наконец-то стала одной из нас. Ты Притворщик!

С визгом я выливаю недопитую бутылку крови в раковину. Хватаю карточный столик и разбиваю его об пол, прыгая на обломках. Глупо и бессмысленно, но мне становится легче.

Я продолжаю ему звонить. Знаю, что общаться с людьми – это глупо и даже опасно, но ничего не могу с собой поделать. Что-то в нем меня притягивает, несмотря на голос рассудка. Такое неодолимое побуждение бывает еще, когда мной овладевает Жажда. Это любовь? Или просто другой вид голода?

Наши отношения, хотя и заряженные эротизмом, по сути, лишены секса. Я так его хочу, что не решаюсь больше целовать или держаться за руки. Если я потеряю над собой контроль, никто не знает, чем это может кончиться.

Джад в отличие от Палмера не сенситив. Он – человек, слепой и глухой к чудесам и ужасам Реального Мира, каким был обреченный бедняга Клод Хагерти. Если резко показать ему мир, в котором я обитаю, это может причинить серьезный вред.

Джад, надо отдать ему должное, на сексе особо не настаивает. Он не очень доволен таким положением вещей, но уважает мою просьбу «не торопиться».

Это, конечно, Другую не слишком устраивает. Она постоянно меня дразнит, достает непристойными фантазиями и предложениями насчет Джада. А когда это не помогает, начинает выговаривать мне за измену Палмеру. Я стараюсь игнорировать ее подколки, но понимаю, что долго так тянуться не может.

Из дневников Сони Блу.

~~

Китти вытерла слезу в углу глаза, размазав тени по всей щеке и тыльной стороне ладони. Слова на бумаге расплылись и поползли как тараканы, но ей было все равно.

Она его любила. Любила истинно, по-настоящему. И теперь, когда она сделает то, что должна была сделать, чтобы его спасти, он ей наконец поверит. Доказать. Надо доказать ему свою любовь. А что может быть лучшим доказательством, чем спасти его из когтей чудовища?

Мой милый Джад!

Я пыталась предупредить тебя насчет Этой Женщины. Но ты слеп и не видишь, кто она На Самом Деле. Она – само Зло, она демон, посланный Адом за твоей Душой! Я это поняла, как только ее увидела, и она поняла, что я поняла! У нее с пальцев и зубов капает кровь! Глаза у нее горят огнями Ада! Она окружена облаком красной энергии. Красной, как кровь. Она хочет утянуть тебя в Ад, Джад. Но я не дам ей. Я слишком тебя люблю и не дам. Я разберусь с этим страшным монстром, ты не беспокойся. Последнее время я часто говорила с Богом, и Он мне сказал, как поступать с такими демонами. Я Люблю тебя, Люблю очень сильно. Я хочу, чтобы и ты меня Любил. Все это я делаю для Тебя. Люби Меня!

Китти.

Джад проснулся в два часа дня, как обычно. Он работал четыре дня в неделю с шести вечера до полуночи и давно уже перешел на ночной образ жизни. После работы он обычно шел в Квартал и расслаблялся с друзьями или, в последнее время шатался с Соней до четырех-пяти часов утра.

Он широко зевнул, заряжая кофеварку. Соня. Да, чудная девка. Чудная, но не в том смысле, как психованная, помешанная на смерти первокурсница школы искусств вроде Китти. У ее странностей причины поглубже какого-нибудь буржуазного невроза. Соня как-то подлинно не отсюда,где бы это не отсюдани было. Как она движется, как себя ведет – все это наводит на мысль, что она включена во что-то Реальное. И как бы ни выводили его из себя эти ее перепады настроения, не мог он заставить себя повернуться спиной и уйти прочь.

Но тревожило, что никому из его друзей, даже Арло, с которым они дружили со школы, она не нравится. Некоторые даже ее побаивались. Смешно. Как ее можно бояться?

Направляясь в ванную, Джад заметил подсунутый под дверь конверт и поднял его. Скривился, увидев слишком знакомый почерк.

Китти.

Наверняка очередное дурацкое любовное письмо, где угрозы его кастрировать чередуются с мольбами к ней вернуться. Последнее время она стала регулярно оставлять на автоответчике бурные послания, крича, будто Соня – что-то вроде вампира, который охотится за душой Джада. Стерва сумасшедшая. Соня тоже сумасшедшая, но зато непредсказуемая.

Джад, не открывая, швырнул конверт в мусорную корзину и пошел в душ.

Я приветствую ночь с крыши склада, где у меня гнездо. Раскидываю руки, будто обнимая встающую луну, вполуха слушая лай собак у реки. Из них, как мне известно, не все собаки.

Но варгры меня не интересуют. С несколькими я за свои годы имела дело, но предпочитаю охотиться за тварями своей породы. Это доставляет куда больше удовлетворения.

Пожарная лестница склада сильно проржавела и громко скрипит при каждом движении, так что я к ней даже не подхожу. Спускаюсь головой вперед по стене дома, как ящерица по забору. Добравшись до земли, привычным жестом проверяю, что ничего из карманов не высыпалось.

Вдруг в голове у меня раздается шипение, будто кто-то вывернул до отказа громкость радио на пустом канале. Что-то тяжелое ударяет меня между лопаток, поднимает в воздух и бьет о мусорные ящики.

Я едва успеваю откатиться, как что-то большое и серебристое бьет туда, где минуту назад была моя голова. В приступе кашля у меня изо рта хлещет черная кровь. Сломанное ребро пробило легкие.

Надо мной стоит Китти, замахиваясь трехфутовым серебряным распятием, как бейсбольной битой. Хотя безумие придает ей силы, видно, что эта чертова штука все-таки тяжелая.Интересно, в какой церкви она это стянула.

Треск пустого радиоканала в голове становится еще громче – так звучит ярость убийства. Нечленораздельно визжа, Китти замахивается в третий раз. Хотя кресты и распятия на меня не действуют – как и на любого вампира, кстати, – но если Китти сможет нанести удачный удар, перебив мне позвоночник или развалив череп, я все равно помру.

Одним слитным движением я откатываюсь в сторону и встаю на ноги. Китти снова замахивается, но на этот раз я ныряю вперед и вырываю у нее крест. Распятие толщиной почти три дюйма, а перекладина креста шириной в мужскую ладонь. Посередине висит миниатюрный Христос, отделанный золотом и платиной. Китти отступает, пораженная. Вытаращенными глазами она смотрит, как я ловко держу серебряный крест. Она ждет, что сейчас у меня руки вспыхнут пламенем.

– И что ты думала решить, стукнув меня этой ерундой? – рычу я.

Глаза Китти лезут из орбит, зрачки плавают в безумии.

– Ты его не получить! Я не отдам тебе его душу!

– Да кто тебе сказал, что я хочу украсть...

– Чудовище! – орет она, кидаясь на меня, чтобы выцарапать глаза скрюченными ногтями. – Монстр!

Я бью ее крестом.

Китти падает на асфальт переулка. Верхушка черепа лежит на левом плече. Только мышцы шеи еще держат голову на теле.

Молодец, детка! Пристукнула бывшую подружку своего возлюбленного! Исключительно удачно.

– Черт побери!

Я отбрасываю крест и склоняюсь над телом. Пульс и дыхание проверять не надо. Мертва, как пень.

И что делать? Бросить тело в помойку мало. Его кто-нибудь найдет, а когда тело опознают, Джада обязательно притянут на допрос. А это значит, что рано или поздно начнут искать меня.Этого я допустить не могу.

Есть у меня идея,– вкрадчиво шепчет Другая. – Ты мне только не мешай.

~~

Угнать машину – проще простого. «Форд» семьдесят шестого года, с глушителем, подвязанным проволокой, с наклейкой «Дюка – в губернаторы» на отвисшем заднем бампере. Как раз то, что нужно, чтобы в глухую ночь забросить жертву убийства в болота возле Нового Орлеана.

Я съезжаю с шоссе, ведущего прочь от города. Изначально эту дорогу строили к фешенебельному жилому кварталу на самом краю болот. Подрядчики как раз успели поставить бетонные фундаменты, когда началась рецессия. Дома так никогда и не возвели, но дорога осталась, хотя в ее конце нет ничего, кроме чащи колючих кустов, где плодятся змеи и аллигаторы.

Я еду, не включая фар. Да и не нужны они мне. Я отлично вижу в темноте. Доехав, куда хотела, я глушу мотор и медленно останавливаюсь. Тишину здесь нарушает лишь кваканье лягушек да хрюканье крокодилов.

Я выхожу из машины и открываю багажник куском старой вешалки, потом останавливаюсь, про себя пересчитывая пластиковые мусорные пакеты. Их шесть: один для головы, один для туловища и по одному для каждой конечности. Одежду Китти я уже сожгла в печи склада, а зубы и украшения выбросила в реку.

Собрав мешки, я ухожу с дороги к ближайшему рукаву реки. В воде плещутся какие-то твари.

На берегу я на секунду останавливаюсь. Что-то шипит рядом. Я швыряю пакет с головой Китти в темную воду.

– Цып-цып!

Аллигаторы плещутся и дерутся за лакомые куски, как утки у кормушки.

Я устала. Очень устала. Закончив с этим делом, я должна буду отогнать украденную машину в какую-нибудь городскую трущобу и там поджечь. Сейчас я гляжу на руки – они в крови. Я их рассеянно вылизываю дочиста.

Когда я с этим заканчиваю, из моих глаз выглядывает Другая – и улыбается.

Она-то не устала. Ни капельки.

Из дневников Сони Блу.

~~

Не очень удачная выдалась ночь у Джада. Ему читали мораль насчет его отношения к работе, Арло и ребята отнеслись к нему, как к чесоточному, а Соня вообще не появилась. Пора как-то решать.

Домой он пришел в четыре утра. Настроение было такое мерзкое, что даже свет он включать не стал.

На этот раз на автоответчике не было дурацких посланий от Китти. От Сони, кстати, тоже. Джад хмыкнул, снимая рубашку. Соня злится, что ли? Он что-нибудь сказал или сделал такое, что она решила отвалить? Очень трудно судить о ее настроении, поскольку она не хочет снимать эти проклятые зеркалки.

Джад уже не первый раз подумал: а можно ли так ловко двигаться в темноте, когда на глазах эти фиговины?

Краем глаза он заметил какое-то движение. Это шевельнулась занавеска на окне, выходящем в переулок. Нахмурившись, Джад пошел закрывать окно. Забавно. Вроде бы он не оставлял окно открытым...

Она вышла из тени и улыбнулась, показав слишком острые зубы. Учуяла запах адреналина, хлынувшего в кровь Джада, когда организм переключился в аварийный режим. Он собирался завопить, но тут узнал ее. По крайней мере подумал, что узнал.

– С-соня?

– Я тебя напугала? – Если бы Боль обрела голос, то именно такой. Соня понюхала воздух и улыбнулась еще острее. – Ага. Ага, напугала ведь? – Она пошла к нему, медленно поводя руками. – Люблю запах страха по утрам.

– Соня, что у тебя с голосом?

– С голосом? – Она тихо засмеялась, расстегивая молнию куртки. – Я всегда так говорю.

Он даже не заметил ее движения, когда она подняла его за пряжку пояса и бросила на кровать так, что он подпрыгнул на пружинах. Схватив его рукой за челюсть, Соня отвела ее назад, обнажив яремную вену. Послышался резкий щелчок пружинного ножа, и Джад ощутил на горле острое и холодное прикосновение.

– Соня?

– Не сопротивляйся. Не кричи. Делай, что я говорю, и я, быть может, оставлю тебя в живых. Быть может.

– Чего ты хочешь?

– Ничего особенного, милый. Хочу получше тебя узнать. – Она сняла очки с глаз. – И чтобы ты меня узнал.

Джад часто просил Соню позволить ему заглянуть ей в глаза. Они миндалевидные или круглые? Синие, карие или зеленые? Но он, конечно же, всегда представлял себе, что они человеческие. И уж, конечно, не думал, что они кроваво-красные со зрачками размером с пуговицу.

Она ухмылялась, наслаждаясь отвращением на лице Джада. Потом прижалась губами к его губам, языком раздвинув зубы, и проникла в его волю быстрым толчком.

Джад конвульсивно дернулся, когда она захватила контроль над его нервной системой, и затих. Она отодвинулась – физически – и посмотрела на него сверху вниз. Он не шевелился – об этом она позаботилась. Тело его было сковано частичным параличом. Убедившись, что держит его крепко, она убрала нож от горла.

– Понимаю теперь, чего она на тебя запала. Ты симпатичный... и очень.

Она ущипнула его за сосок. Джад не вздрогнул – не мог. Она не давала на это разрешения.

– Но она очень старомодна насчет секса, тебе не кажется? Боится дать себе волю. Очень зажата.

Движением плеч она сбросила с себя куртку, дав ей упасть на пол.

– Я тебе сейчас кое-что скажу и повторять не буду. Ты мой.Я тобой владею. Если ты будешь делать то, что я говорю и я буду довольна, ты получишь награду. Вот так.

Она тронула центр удовольствия в коре его головного мозга. Джад затрепетал, охваченный восторгом, бедра непроизвольно дернулись вверх, в пустой воздух.

– А если станешь упираться или вызовешь мое неудовольствие чем бы то ни было -ты будешь наказан. Вот так.

Джад испустил задушенный крик – это она ударила в болевой центр. Будто сняли черепную крышку и на обнаженный мозг высыпали муравьиную кучу. Спина Джада напряглась так, что мышцы затрещали. Потом боль исчезла, будто ее и не было.

– Держи меня.

Джад сделал как было сказано – поднялся и охватил ее за талию. Она вцепилась пальцами ему в волосы, оттянув голову назад и заглядывая в глаза. Там был страх. Страх – и еще кое-что. Ей понравилось.

– Я тебе делаю больно? Скажи «да».

– Да.

Она улыбнулась, обнажив клыки, и он понял, что это только начало. Страх уступил место ужасу. А ей это еще больше понравилось.

Они трахались целых три часа. Она искусно манипулировала центрами удовольствия Джада, и эрекция держалась, несмотря на истощение. Она беспорядочно вызывала у него оргазмы один за другим, их уже были десятки. После семнадцатого или восемнадцатого Джад стал извергать воздух. Она наслаждалась его воплями боли при каждом спазме.

Когда в комнату стал проникать рассвет, она сняла контроль с тела Джада. Он отвалился от нее в середине фрикций, глаза его закатились под лоб. Она быстро оделась, поглядывая на поднимающееся солнце. Джад лежал, свернувшись в клубок посреди грязных спутанных простыней, голое тело дрожало и дергалось, пока нервная система восстанавливала контроль над ним.

– Расставание – такая сладкая скорбь, – мурлыкнула она гладя его дрожащий бок.

Джад ахнул от ее прикосновения, но не отодвинулся.

– Ты мне сделал приятно – в этот раз. И я оставлю тебя в живых – в этот раз.

Она наклонилась, коснулась губами яремной вены. Джад крепко зажмурился, ожидая укуса. Но она только шепнула:

– Привыкай, любовничек.

Когда он открыл глаза, ее уже не было.

Другая долго, смакуя, рассказывает мне, что она сделала с Джадом, стараясь не пропустить ни одной мерзкой подробности.

Я в ответ ору и кидаюсь головой на ближайшую стену. Потом продолжаю биться черепом об пол, пока очки не разлетаются вдребезги и кровь, струясь по лицу, склеивает волосы. Мне удается только сломать нос и обе скуловые кости, пока я не отрубаюсь.

Этого мало.

– Кисонька! Сколько не виделись! Что на сей раз привело тебя в эту берлогу порока?

Демон Мальфеис щеголяет внешностью белого толстяка старше средних лет; одет он в клетчатый дорогой костюм и замшевые туфли. Под подбородком у него болтается коллекция золотых медальонов, а в руке он держит бланк ставки на скачках.

Я сажусь напротив демона.

– Мэл, мне нужна магия.

– Всем нам нужна. Слушай, что это у тебя с лицом? Ты же куда лучше умеешь восстанавливаться!

Я пожимаю плечами, рассеянно проводя рукой по вспухшей щеке. Кость хрустит под пальцами и съезжает чуть в сторону. Серьезное восстановление лица требует попить крови, чтобы все вышло как следует, а я сегодня нарочно при пробуждении не ела.

– Связалась с огром? Или это был кто-то из панков-варгров?

– Оставь тему, Мэл.

Он тоже пожимает плечами:

– Просто хотел проявить внимание. Так что за магию ты сегодня ищешь?

– Путы и заточение.

Демон, хмыкнув, лезет за карманным калькулятором.

– А кого ты собираешься заточать? Призрака, элементала, демона, музу? Понимаешь, цены-то разные...

– Себя.

– А?

Мэл перестает считать, и на миг его внешность исчезает, открывая истинный вид – нечто вроде сгорбленного орангутанга с головой кабана.

– Ты слышал. Я хочу связать и заточить себя.

– Соня...

– Проклятие, говори же цену!

– Детка, не надо лишних слов.

Я вздыхаю и кладу на стол коробочку.

– Принесла из самых ценных своих приобретений. Волосы сбриты с головы Теда Банди перед посадкой на электрический стул, засохшая кровь – со стен дома Ла-Бьянки, стреляная винтовочная гильза – с травянистых холмов, а в портсигаре – то, что осталось от пениса Распутина. Товар качественный, подлинность гарантирую. И все это твое, если сделаешь то, что я сказала.

Мальфеис колеблется, барабаня когтями по столу. Такая близость людских страданий и зла его заводит.

– Ладно, сделаю. Но я не беру на себя ответственности за то, что с тобой станется.

– Об этом я тебя и не прошу.

– Соня, ты уверена, что хочешь все это проделать?

– Меня трогает твоя заботливость, Мэл. Нет, правда.

Демон качает головой, не веря.

– Нет, на самом деле ты через все это хочешь пройти?

– Кажется, я это уже сказала.

– Соня, ты понимаешь, что, когда ты окажешься внутри, тебе никак не выбраться, если кто-то не сломает печать?

– Возможно.

– Никаких тут «возможно» не будет! – передразнивает он меня.

– Чары, которые ты применяешь, – для пут и заточения вампира, так?

– Конечно. Ты же вампир.

Я пожимаю плечами:

– Отчасти. И я больше не дам этой части причинять вред кому бы то ни было. Либо сдохну, либо не дам.

– Ты же там будешь голодать!

–В том-то и смысл.

– Ладно, детка, как скажешь.

Я обнимаю себя за плечи, глядя в открытую дверь морозильника для мяса. Там темно и холодно, точь-в-точь как у меня на сердце.

– Ладно, поехали.

Мальфеис кивает, достает свечи, бутылки с нефтью, куски черного мела и флаконы белого порошка – все это он принес в кожаном саквояже. Я глотаю слюну пересохшим горлом и шагаю внутрь ячейки. Тяжелая дверь закрывается за мной с мягким и глухим стуком.

Из дневников Сони Блу.

~~

Мальфеис зажег свечи и запел глубоким звучным голосом, рисуя на внешних стенах ячейки причудливый узор. Пение стало быстрее, напряженнее, и демон смазал нефтью ручку и петли двери. Щелкнул электрический разряд, дверь засветилась синим огнем.

Заклинания Мальфеиса потеряли сходство с человеческой речью и достигли кульминации. Демон насыпал на порог полоску белого порошка, составленного в равных частях из соли, песка и молотых костей некрещеных младенцев. Потом отступил оценить дело рук своих.

Для человеческого глаза это выглядело бы как уличные граффити по всей нержавеющей двери – только и всего. Но глаза Притворщика, глаза, привычные к Реальному Миру, увидели бы загораживающее дверь переплетение веве – полуразумных защитных символов из сил вуду. Пока эта картинка останется на месте, сущность, известная под именем Сони Блу, не выйдет из холодной темноты морозильника.

Мальфеис собрал инструменты в саквояж. Остановился перед выходом со склада, обернулся через плечо:

– Прощай, детка. С тобой приятно было общаться.

– Я ищу Мэла.

Бармен оторвался от бланка ставки и хмуро глянул на Джада. Оценив его немытые волосы и четырехдневную щетину, кивнул в сторону задней кабинки.

Джад никогда раньше не заходил в «Монастырь». У забегаловки была репутация одного из самых противных – и небезопасных – мест во всем Квартале, и теперь стало ясно почему. Кабины вдоль стен когда-то были церковными кафедрами и скамьями. На штукатурке намалеваны святые, осыпавшиеся в разной степени. Мадонна с почерневшей кожей, покрытой проказой времени, глядела бессмысленными синими глазами со стены над стойкой бара. В руках у нее был такой же обшарпанный Младенец Иисус, и поднятые пухлые ручки кончались обрубками. В таком месте не особо повеселишься.

Он подошел к последней кабинке и заглянул внутрь. Там сидел лишь пухлый мужчина средних лет, одетый в кричащий костюм. Он курил сигару и заполнял бланк ставки.

– Извините?

Человек в кричащем костюме оторвался от своего занятия и приподнял кустистую бровь.

– Извините, я ищу Мэла...

– Ты его нашел.

Джад заморгал, не понимая.

– Нет, боюсь, что это ошибка. Он темнокожий, с косицами...

Человек улыбнулся. Нельзя сказать, чтобы на это было приятно смотреть.

– Садись, парнишка. Он сейчас будет.

Не совсем понимая, что происходит, Джад сел на скамью напротив.

Пожилой мужчина наклонил голову, показав лысину, и сгорбил плечи. Пальцы, потом руки его задрожали, кожа потемнела, и все тело вдруг заколыхалось. Раздался шорох сухой травы на ветру, и из головы полезли толстые черные косицы, раскачиваясь, как гнездо змей. Пораженный Джад мог только смотреть.

Мэл поднял глаза и ухмыльнулся в тридцать два зуба, подергивая ворот водолазки.

– А, да. Вспомнил я тебя. Сонин ренфилд.

– М-моя фамилия не Ренфилд.

Мэл равнодушно пожал плечами:

– Ладно, так чего ты хотел бы, парнишка?

– Я ищу Соню. И не могу ее найти.

– Она не хочет, чтобы ее находили.

– Но я должен ее найти! Понимаете – должен!Пока она не натворила глупостей. Не убила себя, быть может! Мэл посмотрел на юношу повнимательнее.

– Расскажи-ка подробнее.

– У нас – между нами – кое-что случилось. Она винит себя, что сделала мне больно. Пару дней назад она мне написала. – Джад вытащил из заднего кармана письмо и показал Мэлу. – Вот, прочтите.

Мэл вытащил бумагу из конверта, как гурман вытаскивает из раковины улитку. Развернул письмо, отметив отсутствие подписи и мазки крови по краям.

Джад,

Я никогда себе не прощу того, что с тобой сделала. Это не я с тобой так поступила, прошу тебя, поверь мне. Это она. Она – это та, кто заставляет меня убивать и причинять боль людям. Тебе. Я обещаю, что никогда больше не позволю ей никого тронуть, никогда. Тем более тебя. Я сделаю то, что должна была сделать еще давно, пока она не стала такой сильной, такой опасной. Такой неуправляемой. Сейчас она сыта и спит у меня в голове. Когда она поймет, что я собираюсь сделать, будет уже поздно. Я хочу убить ее. Может быть, за это мне придется заплатить и своей смертью, но это риск, на который я иду. Я не дам ей больше никого обидеть, будь она проклята! Джад, я люблю тебя. Порошу тебя, верь мне. Не пытайся меня найти. Беги, пока еще можешь.

–Она не понимает! – Джад готов был расплакаться. – Я ее простил. Я люблю ее, черт меня побери! Я не могу дать ей умереть!

– Ты знаешь, кто она. – Это не был вопрос.

Джад кивнул:

– И мне плевать.

– А почему ты обратился ко мне?

– Вы же знаете, где она?

Мальфеис поерзал на стуле, и глаза его сузились в щелки рептилии.

– Ты мне задаешь вопрос?

Джад заколебался, вспомнив предупреждение Сони: никогда, ни при каких обстоятельствах не задавать Мэлу вопросов.

– Гм... да.

Мэл улыбнулся акульими зубами.

– Перед тем как я отвечу на заданный мне вопрос, ты должен заплатить мою цену. Это ясно, малыш?

Джад проглотил слюну и кивнул.

– Отлично. Скажи мне свое имя. Полностью.

– Майкл Джад Ризер. Это и все, что вам нужно? Мое имя?

– Знание имени предмета дает власть над предметом, мой сладкий. Разве в школе этому не учат? Вообще-то если подумать, то нет.

– А ответ на мой вопрос? Вы знаете, где Соня?

– Знаю, знаю. – Демон нацарапал адрес на обороте письма, которое Джад ему дал. – Найдешь ее здесь. В мясном холодильнике на первом этаже.

– В мясном холодильнике?

– Был бы я в твоей шкуре, не стал бы его открывать.

Джад выхватил адрес и встал.

– Слава Богу, вы не в моей шкуре!

Мальфеис глядел вслед Джаду, и довольная улыбка рассекла его лицо.

– Это тытак думаешь, мальчик.

Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, у него были волосы до плеч, забранные в хвост, кольцо в носу и четырехдневная щетина.

Холодно. Очень, очень холодно.

Я свернулась в комок в углу холодильника, подтянув колени к груди. Дыхание вырывается из меня клубами пара и застывает на лице инеем.

Сколько? Сколько времени я уже здесь торчу? Три дня? Четыре? Двадцать? Сто? Понятия не имею. Я больше не сплю – Другая орет, ругается и не дает заснуть.

Выпусти меня! Выпусти меня из этой дыры! Я есть хочу! я голодаю!

–Вот и хорошо.

Ты,манда дубовая! Если я помру с голоду, ты помрешь со мной вместе! Я же не глист!

–Убеди меня в этом.

Я ухожу! Мне плевать, что ты скажешь!

Другая захватывает контроль над моим телом, и я не сопротивляюсь. Она заставляет согнуться занемевшие конечности, поднимает меня на ноги. Суставы трещат, как гнилые доски. Другая, шатаясь, идет к двери. Я так ослабела, что плохо вижу внутри угольно-черного ящика. Очки я забросила несколько дней назад, но при ухудшении моего состояния ослабло и ночное зрение.

Ищущие руки Другой нашаривают внутреннюю ручку. Резкий треск, вспышка синего света – и Другую швыряет через всю камеру. Она вопит, как попавшая под машину кошка, держа дымящиеся и покрытые волдырями руки подальше от тела. В двадцатый раз она уже пытается открыть дверь, и несколько пальцев уже на грани гангрены.

– Никуда ты не пойдешь. Ни сейчас, ни когда-нибудь.

Сука! Сука! Ты мне за это заплатишь, корова, человеческая подстилка!

–Это как? Ты меня убьешь?

Я снова ползу в угол. От усилия меня снова трясет кашель с комьями черной крови. Я вытираю рот рукавом, чуть не вывихнув при этом челюсть.

Ты разваливаешься. Ты так слаба, что не можешь восстановиться...

–Ну, если бы ты не молотила сдуру головой по двери, чтобы выйти...

Это ты нас здесь заперла! Меня в этом не вини!

–Я тебя виню, но не в этом.

Это из-за того человечка, мать твою дурацкую? Ты меня за это хочешь наказать? Я ничего такого не сделала, о чем ты не фантазировала!

–Ты, гадина, ты его изнасиловала! И чуть не убила!

Но не убила. Могла. Но не убила.

– Я его люблю!

Мой голос дрожит, переходит во всхлипы.

Ты не его любишь. Ты любишь, что тебя принимают за человека. Вот чего ты злишься. Не за то, что я твоего любовничка использовала, а что поломала тебе игру «Давай попритворяемся»!

–Заткнись!

А ты меня заставь.

Из дневников Сони Блу.

~~

Джад сверил номер дома на складе с адресом, полученным от Мэла. Один из немногих складов в этой округе, не перестроенный в модные жилые дома для яппи. На входной двери – небольшая табличка «Индиго импорте», других указаний нет. Вход закрыт тяжелой цепью с амбарным замком, на всех окнах первого этажа – решетки. Но ведь долженбыть какой-то способ входить и выходить? Обойдя здание, Джад заметил грузовой вход. Несколько минут целеустремленной работы – и он сумел достаточно отодвинуть гофрированную створку, чтобы протиснуться внутрь.

Склад был освещен косыми лучами дня сквозь зарешеченные окна. Пахло пылью и крысиной мочой.

Мясной холодильник стоял на первом этаже, как и говорил Мэл. Металлические стены и дверь были покрыты спиралями граффити из баллончика. Что-то вроде толстой полоски кокаина отмечало порог. Джад схватился за ручку и распахнул дверь. Раздался треск электрического разряда, пахнуло холодной вонью. Джад прищурился в темноту, прикрывая нос и стараясь дышать ртом.

– Соня?

Что-то шевельнулось в темноте дальнего угла морозильника.

– Д-джад? Это ты?

– Я, детка. Пришел тебя отсюда забрать.

– Уходи, Джад! Ты сам не знаешь, что делаешь.

Джад входит в камеру, глаза его привыкают к темноте. Теперь он меня видит. Я сижу у дальней стены, подтянув колени к груди, отвернувшись от него.

– Нет, Соня, ошибаешься. Я отлично знаю, что делаю.

– Джад, я дала ей над тобой издеваться. Я могла остановить ее, но не стала. Я дала ей... дала ей... – Горло у меня перехватывает, плечи начинают трястись. – Уходи, Джад. Уходи, пока я снова не сделала тебе плохо!

Джад опускается рядом со мной на колени. От меня пахнет, как от протухшей говядины. Руки покрыты волдырями и гнойными язвами. Пальцы торчат под странными углами, потому что кости срослись не сопоставленными. Я отодвигаюсь от его прикосновения, прижимаюсь к стене, будто если очень постараться, то смогу просочиться через трещины.

– Не смотри на меня.

– Соня, ты не понимаешь. Я тебя люблю. Я знаю, кто ты, на что ты способна, – и все равно я тебя люблю.

– Даже если я делаю тебе больно?

– В особенности когда ты делаешь мне больно.

Я поворачиваюсь к нему. Лицо у меня будто было разбито, а потом собрано добросовестным, но неумелым пластическим хирургом по размытой фотографии. Глаза горят, как у зверя, попавшего в фары машины.

– Что?

Джад придвигается, и в его глазах отражается голод, который я слишком хорошо знаю.

– Когда ты со мной это все делала, я сначала боялся. А потом вдруг понял, что больше не боюсь. Я как-то погрузился в это, будто вдруг сняли барьеры между болью и удовольствием, животным и человеческим, экстазом и ужасом! Я в жизни ничего подобного не испытал! Соня, я люблю тебя! Всю тебя люблю!

Я глажу его лицо обожженной рукой. Ренфилд. Другая превратила его в ренфилда. И он даже об этом не знает, бедная моя жратва. За несколько часов его превратили в наркомана, а я для него – зелье.

– Я тебя тоже люблю, Джад. Поцелуй меня. Мне хочется думать, что это акт милосердия.

Долго я сижу за рулем, таращась в темноту за ветровым стеклом. Ничего не изменилось с тех пор, как я была здесь последний раз, избавляясь от трупа Китти.

Я прижимаю палец к правой щеке, и на этот раз она держится. Пальцы тоже прямые и здоровые. Поправив очки, я открываю дверь и вылезаю из «кадиллака», который купила сегодня прямо за наличные.

Джад лежит в багажнике в шести пакетах, как Китти. По крайней мере это было быстро. Так силен был голод, что я выпила его за секунды. Он не пытался сопротивляться, когда я всадила клыки ему в горло, хотя у меня не было сил погрузить его в транс. Может быть, в глубине души он знал, что я оказываю ему услугу.

Я вытаскиваю из багажника мешки и тащусь на голоса аллигаторов. Мне придется покинуть Новый Орлеан, на этот раз, быть может, навсегда. Китти могли и не хватиться, но с Джадом дело другое. Арло наверняка расскажет властям про жуткую новую подружку Джада.

Пора мотать из города в Мериду. Пора навестить Палмера и посмотреть, как они с младенцем поживают.

Палмер.

Забавно, как я напрочь о нем забыла. Из всех моих человеческих напарников единственный, к которому я испытала что-то вроде любви. До Джада – единственный.

Мешки с останками Джада я кидаю в воду и возвращаюсь к машине, стараясь не слушать шума дерущихся крокодилов.

Сажусь за руль «кадиллака» и ставлю кассету «Последнее искушение Рейда» Ларда. Музыка гремит из колонок, рулевое колесо резонирует у меня в руках. Интересно мне, когда уйдет пустота. Или хотя бы сменится болью. Все, что угодно, лишь бы не это ничто внутри.

Не понимаю, зачем тебе было так его убивать. Ренфилд нам бы мог пригодиться. От них иногда бывает польза. А этот был еще и симпатюшка...

–Заткнись и веди машину.

Из дневников Сони Блу.

4

День клонился к вечеру. Палмер сидел во дворе своего дома, сколачивая упаковочный ящик для партии раскрашенных вручную масок Dio de los Muertos. Маски из папье маше, выкрашенные в пронзительные примитивные цвета, такие яркие, что если закроешь глаза, они еще маячат под веками, валялись кучей рядом, слепо таращась на угасающее солнце.

Палмер отложил молоток и распрямил спину, потирая поясницу. Вытащив из кармана широкий платок, вытер пот со лба. Боже мой, как он не любил эту часть работы! Сколачивание ящика – это еще цветочки. Ягодки – это грузить его в «лендровер» и тащить в город. Но за это отлично платили, а деньги в Юкатане были куда нужнее, чем дома в США.

Он глянул вниз, и взгляд упал на маски в упаковочной стружке. Маски эти Палмер купил в составе большой партии у семьи ремесленников, уже четыре поколения которых делали карнавальные реквизиты. До сих пор как-то руки до этих масок не доходили. Палмер стал перебирать коллекцию. В основном маски были маленькие, рассчитанные на детское лицо. Представлены были все традиционные карнавальные персонажи: скелеты с оскаленными безгубыми ртами; маски тигров – судя по полосам, хотя они больше походили на ягуаров с соломенными усами, расходящимися от рычащих морд; красноглазые дьяволы с карандашными усами, ваксовыми бородками и лакрично-черными рогами, торчащими изо лбов; усмехающиеся клоуны, у которых носы сходились с подбородками, как у средневековых Пульчинелл.

Но были и личины не столь типичные: баранья голова с тщательно сделанной шерстью из хлопка, волк с хищно оскаленной пастью, самозабвенно кукарекающий петух с раскрытым клювом и раздутым зобом. Палмер посмеивался про себя, перебирая маски, и вспоминал все Хэллоуины с костюмами пиратов, бродяг, ковбоев и прочей экзотикой.

И тут он нашел черную маску.

Она лежала на самом дне кучи. Палмер, нахмурив брови, поднял ее и повертел в руках. Как и прочие, она была из папье-маше, но, в отличие от прочих, на взрослого человека. Если не считать дыр для глаз, она была полностью лишена черт. Никаких преувеличенных человеческих или животных признаков, просто овал, выкрашенный черным и покрытый несколькими слоями лака, блестящий, как панцирь скарабея. Что-то в этой маске было странно притягивающее, и это что-то заставило Палмера отложить маску в сторону от тех, которые он собирался паковать.

Уже наступили сумерки, когда Палмер забил последний гвоздь. Бросив молоток в ящик с инструментами, он шагнул назад, оценивая свою работу.

Сзади раздался скрип шагов. Палмер резко повернулся, мысленно ощетинившись. В дверях, ведущих в дом, стоял силуэт. Кто бы ни был незваный гость, человеком он быть не мог – иначе Палмер услышал бы или хотя бы почувствовал его мысли намного раньше.

Но не успел Палмер нанести псионический удар, фигура в дверях сухо рассмеялась и вышла из тени.

– Здравствуй, Билл! Скучал без меня?

– Соня!

У нее был усталый вид, куртка присыпана дорожной пылью и зеркальные очки потускнели. В одной руке у нее была черная видавшая виды дорожная сумка, в другой – аккуратно завернутый подарок, перевязанный цветной бечевкой. Улыбалась она напряженно, будто пряча рыболовные крючки в уголках рта. Черновато-красное гало вокруг ее головы мигало и пульсировало как лавовая лампа. Кажется, сегодня Другая очень активна. Палмер постарался не выдать своего огорчения в собственной ауре.

Он обнял Соню, наслаждаясь ее ароматом, погружая лицо в ее волосы. Ее плечи чуть задрожали, будто стараясь скинуть невидимую тяжесть.

– Тетя Блу! Тетя Блу!

Палмер и Соня отодвинулись друг от друга, и Лит выскочила в патио, широко улыбаясь. Одетая в футболку с черепашкой ниндзя и желтые штаны, она вполне могла бы сойти за нормального ребенка, если бы не золотые глаза без зрачков. Шаркающий следом Фидо остановился при виде Сони. Хотя Палмеру редко удавалось «читать» ауру серафима, он знал, что Фидо тоже насторожен активностью Другой.

Соня улыбнулась, лицо ее разгладилось при виде крестницы. Она опустилась на колено, раскинув руки.

– А ну-ка обними меня, деточка!

Лит стрелой бросилась в объятия Сони и крепко к ней прилипла.

– На этот раз ты останешься, тетя Блу? Останешься навсегда?

– Может быть, не навсегда, но на пару месяцев точно. Ну-ка, дай я на тебя посмотрю... Детка, ты выросла! Правда, Билл?

– Восемнадцать дюймов за последние шесть месяцев.

– А ты мне что-нибудь привезла, тетя Блу?

Соня со смехом потрепала темные волосы Лит.

– А как же, ласточка! Только надеюсь, что ты не стала слишком большая для кукол...

– Я никогда не буду слишком большая для кукол! Они – мои детки!

Палмер шагнул вперед, ласково подтолкнул Лит в сторону дома:

– Лит, что, если вам с Фидо пойти поиграть с новой куклой? А нам с тетей Блу надо немножко поговорить. И скажи «спасибо» за подарок.

– Хорошо, папа. Тетя, спасибо!

Соня глядела вслед убегающей Лит. Фидо тащился за нею, как игрушка на веревочке.

– Она большая, Билл. Слишком большая для двух с половиной лет.

– Ты мне будешь рассказывать! Потому-то я и просил тебя вернуться – надо подумать, что с ней делать.

Еще несколько часов прошло, пока они смогли остаться одни. Сначала Палмеру надо было приготовить обед для тех обитателей дома, которым требовалась настоящая еда, потом надо было почитать Лит на ночь. После купания и сказок, ближе к полуночи, он вышел к Соне на веранду. Соня лежала, свернувшись в гамаке, и смотрела на звезды. В тех же темных очках.

– Я принес выпить, – сказал Палмер, показывая бутылку текилы. – Место для меня найдется?

– Все может быть, – улыбнулась Соня, подвигаясь в гамаке.

Палмер открыл бутылку, сделал приличный глоток и поставил бутылку на пол. Потом приподнял руку, и Соня нырнула под нее как тень, прижимаясь щекой к его груди. Так они долго лежали, и Палмер лениво перебирал ее волосы.

– Ситуация становится странной, Соня.

– Становится? – Она приподняла голову, посмотрела на него вопросительно. – Я-то думала, что она с самого начала была страннее некуда.

– Ты меня поняла. Я про Лит – я не знаю, что ожидать от нее каждый следующий день! В прошлом году в это время она выглядела как детсадовский ребенок, а сейчас – как четвероклассница!

– Она создает тебе трудности?

– Ничего подобного. Она ангел. Подчас неугомонный, но никаких с ней хлопот. Только она уже просит, чтобы я брал ее с собой в город. Ее начинает интересовать внешний мир. Соня, мы не можем прятать ее вечно.

– Мы не можем рисковать, что кто-нибудь о ней узнает, и это ты знаешь не хуже меня. Если Морган узнает, где она, то представить себе невозможно, что он с ней сделает. Или из нее. Я обещала ее родителям, что Лит не попадет в руки этого мерзавца. И к тому же вряд ли местные ласково примут ребенка такого... своеобразного, как Лит.

– Я это все понимаю, Соня. Дело просто в том, что это не естественно для нее – такое одиночество! Она может играть лишь с Фидо, с Лефти и со мной. Вряд ли это можно назвать «здоровой средой для игр».

– И что ты хочешь, чтобы я сделала? Об истинной природе Лит я знаю столько же, сколько и ты. Ты, наверное, знаешь даже больше, потому что ты с ней имеешь дело. Насколько я могу судить, она здоровая девочка, несколько слишком развитая для своего возраста. Никто из нас ничего не может сделать, только заботиться о ней и смотреть, что будет. А насчет товарищей по играм... знаешь, пока что Фидо и Лефти вполне справляются. Это лучше, чем когда ребенка воспитывает телевизор.

Тема была закрыта, и Палмер понимал, что больше этот вопрос поднимать не стоит. Сейчас, по крайней мере. Он глотнул текилы и протянул бутылку Соне. Соня покачала головой.

– Ну, как там было, в Новом Орлеане?

Она напряглась, как кошка перед прыжком.

– Нормально. А что?

– Да нет, просто полюбопытствовал. В конце концов там мы с тобой встретились, помнишь?

– Да, помню.

– Слушай, в чем дело? Ты же напряглась как пружина! Я будто гладильную доску обнял.

– Прости, – пробормотала она, отодвигаясь. – Наверное, я не готова еще расслабиться. Я просто... – Она не стала договаривать.

– Просто – что? В Новом Орлеане что-то случилось?

Она отвернула от него зеркальный взгляд.

– Были у меня там проблемы с Другой. Очень серьезные.

– Хочешь рассказать?

Молчание.

Палмер глотнул еще текилы и стал выбираться из гамака.

– Пойду посмотрю, как там Лит...

Соня тронула его руку:

– Нет, ты посиди, дай я посмотрю.

Палмер пожал плечами и сел.

– Как скажешь. Кстати, не принесешь мне тогда пару пива?

– Без проблем. – Соня направилась в дом, но на пороге остановилась и глянула на Палмера непроницаемыми глазами. – Ты меня любишь?

Палмер поднял на нее глаза, несколько обескураженный таким вопросом. Слово «любить» она произносила вслух очень редко, говорила его только мысленно.

– Люблю, конечно! – Он даже чуть засмеялся – показать, насколько это глупый вопрос.

Она помолчала, будто обдумывая ответ.

– Почему?

Палмер заморгал, улыбка сменилась постепенно наморщенными бровями.

– Просто люблю – и все.

– А! – Снова пауза. – Ладно, принесу тебе пиво через пару минут.

Палмер сидел в гамаке под звездным небом, слушая голоса ночных птиц и гадая, что же, черт побери, случилось с нею в Новом Орлеане.

Дверь в спальню Лит была чуть приотворена, и свет из коридора проникал внутрь, чтобы Лит, если ночью проснется, не испугалась темноты. Соня не знала, действительно ли Лит боится темноты, но сочла, что дверь приоткрыть надо было.

Она сунула голову в дверь, и глаза автоматически подстроились к тусклому освещению. Лит лежала на боку, спиной к двери, в окружении множества кукол. Одеяло она с себя сбросила. Соня тихо, как тень, вошла в комнату и наклонилась поправить сбитое одеяло. Выпрямляясь, она краем глаза заметила движение.

Фидо возник у ног кровати, глаза его пылали расплавленным золотом. Соня знала, что серафим не собирается причинять ей вред, но волосы на затылке зашевелились, глубоко в груди зародилось сдавленное рычание.

Лит перевернулась и открыла глаза, блаженно улыбаясь.

– Не бойся, тетя Блу! Фидо просто меня защищает.

– Зачем ему защищать тебя от меня? Я тебя никогда не обижу, котенок.

– Я знаю, тетя. Но Другая может меня обидеть. Она же прямо сейчас этого хочет, правда?

А соображает, засранка!

–Я никогда не дам Другой тебя обидеть, Лит. Ты это знаешь.

– Я-то знаю, тетя Блу. А вот Фидо сомневается.

Палмер очнулся от дремоты, когда в его ладонь вдавилась бутылка пива из холодильника, с которой еще капали льдинки. Он отдернул руку, как лабораторная лягушка от разряда сухой батареи.

– Ой!.. То есть спасибо.

Он быстро глотнул из бутылки. Соня вспрыгнула на него, лежащего навзничь. Кроме солнечных очков, на ней ничего не было.

Она устроилась верхом на нем, и лунный свет очертил ее контуры серебром и тенью. Груди были так же налиты, живот и бедра так же гладки, как помнилось Палмеру. Он отставил пиво и мокрой рукой ущипнул ее за соски. Они были холодны и тверды под его пальцами, как гладкие камешки.

Она опустила руку и раскрыла на нем джинсовую рубашку как газетную бумагу – пуговицы полетели во все стороны. Опустившись телом сверху, она вытянула ноги вдоль ног Палмера, руками обвивая его шею. Он погладил ее обнаженные бедра, и она подставлялась под его руки, как кошка, которая просит ее погладить. Тяжелая волна возбуждения и страха охватила Палмера, как всегда бывало перед их соитием.

На глубинном, инстинктивном уровне Палмер знал, что это красивое создание, ласкающее его, – воплощенная смерть, но на уровне разума он верил ей, что она его не убьет. Физическое возбуждение возникало из знания, что в любой момент возлюбленная может разорвать его пополам, как сдобную булку.

Когда Соня расстегнула на нем ширинку, член Палмера выскочил наружу. Палмер закрыл глаза, ощутив губы Сони, ощутив кривизну ее клыков на головке органа. У мужика в здравом уме сразу бы опал, если бы его член взяли в бритвенно-острые зубы. Но Палмер давно уже не был в здравом уме. Дрожа от страсти, он отвел ее голову от своего паха, тяжело дыша сквозь зубы.

Она быстро опустилась на него, пока он не успел возразить. Палмер поднял ладони, охватил ее груди и резким движением бедер вверх вошел в ее тело и разум одновременно. Честно говоря, ментальной связи ему не хватало больше, чем физических аспектов секса. Без нее он всегда мог и подрочить, но мастурбаторной телепатии не существует. И он без усилий отдал ей все свои мысли, все свое существо, все барьеры растворились.

Снова он оказался в другом месте,общем для них с Соней во время свиданий. Он двигался через серое пространство, которое не было ни воздухом, ни водой, и не знал, плывет он или летит. Было тепло и уютно – наверное, так должно быть в утробе.

Соня возникла из серого поспешно и уверенно, как акула из своей стихии, черты лица ее были размыты быстрым движением, руки и ноги – невозможно длинные и тонкие. Волосы превратились в темную летящую пелену, похожую на выхлоп реактивного самолета. Это скорее был рисунок импрессиониста, чем женщина из плоти и крови.

Она обернулась вокруг Палмера, и он тоже охватил ее руками и ногами, таща в себя. Мысли, чувства, восприятия сверкали между ними дуговыми разрядами. Их внутренний голос становился то громче, то тише в процессе слияния. Слияние личностей и пережитого более всего прочего помогало им «восстановить отношения» после разлуки. Лицо Сони плыло перед его умственным взором, и выражение его становилось все мягче, все глубже вплывала она в него и он в нее.

(скучала...)

(плохо было без тебя...)

(люблю тебя...)

(беспокоился...)

(так долго...)

(люблю...)

(джад...)

(?джад?)

Глаза Сони похолодели, стали твердыми, и вдруг Палмер уже не был в серой теплоте, он падал, кувыркаясь, будто шагнул с обрыва в самую темную и глубокую яму Карлсбадской пещеры. Так резок был переход, что он даже не успел ни вздохнуть, ни крикнуть.

Палмер ударился с размаху, но он не был физическим телом и потому не переломал костей, только застонал и встал, осматриваясь, куда попал. Прежде всего здесь был ветер, режущий как нож свежевателя. Палмер стоял посреди огромного арктического ледяного поля, темное небо с лунными бликами неслось над головой. Вдали виднелись горбы ледниковых гор. Повернувшись, дрожа от пронзительных ментальных ветров, он залюбовался ледяной пустыней. Ничего, кроме голых просторов льда, чуть поблескивающих под луной. Насколько можно было понять, он был здесь единственным живым созданием на тысячи миль во все стороны.

(Соня?)

Не было ответа на этот призыв, отдавшийся эхом над замерзшим морем.

(СОНЯ!)

Ничто не шевельнулось в ответ на его крик. Раздраженный и несколько встревоженный, Палмер направился туда, где висела над горизонтом полная луна. Почему – он не знал, просто это казалось правильным. Ему никогда не случалось потеряться в ком-то (он предположил, что эта ледяная тундра построена Соней, а не им самим). Однако Палмер был уверен, что надо полагаться на свои инстинкты, если хочешь выбраться.

Лед под ногами был гладок, не менее десяти футов в толщину, но передвигаться по нему не было трудно. Палмер прошел милю или больше, пока заметил, что кто-то следует за ним подо льдом.

Что-то вроде тени – черное и аморфное. На миг Палмера охватил слепой страх – вспомнилось документальное кино, где касатка скрадывает тюленя из-под льдины, а потом пробивает лед в несколько футов толщиной, хватает несчастного зверя и тащит его в смерть.

Стараясь сохранять спокойствие, Палмер напомнил себе, что он не у Полярного круга, и что бы там ни пряталось подо льдом, это точно не кит-убийца.

Поддержав таким образом собственную храбрость, Палмер встал на колени, немеющими руками стер тонкий слой снега на льду и всмотрелся, кто там внизу. Это была Соня, несомненно, ищущая его.

(Соня?)

Двойные огни вспыхнули подо льдом как угли адской печи. Только теперь Палмер понял, на что напоролся, и открыл рот, чтобы крикнуть, но было поздно.

Две руки пробили лед, две руки с холодной, твердой, синей кожей. Пальцы как у старой карги с загнутыми потрескавшимися ногтями. Руки беспорядочно стали шарить по льду в поисках опоры. Другая выворачивалась из своей морозной могилы, как женщина, вылезающая из корсета. За руками появилась голова – волосы превратились в темные протуберанцы замерзших льдинок. Глаза горели злобой, губы мерзко надулись красными пиявками. Они разошлись в хищном оскале предвкушения, показав черные десны и зубы убийцы. Но как бы ни были демоничные черты Другой, в них была ужасная похожесть – будто портрет любимой был разорван в клочья и склеен неумелыми руками.

(Ты посмотри, кто ко мне пожаловал!)

Ментальный голос Другой звучал как забитый кухонный слив, пытающийся изобразить человеческую речь. Палмеру показалось, что холодный ненавидящий яд пополз в его сознание.

(Поцелуй меня, любовничек!)

Он изо всех сил ударил кулаком в это лицо. Кровь цвета и консистенции тормозной жидкости хлынула из ноздрей Другой. Та рассмеялась – нечто среднее между ревом льва и грохотом спускаемой воды. От этого он ударил еще сильнее – и сильнее, но она только смеялась, смеялась, смеялась.

Палмер вдруг вернулся в собственное тело и успел нанести еще два удара, пока не понял, что бьет Соню.

Как-то получилось, что он оседлал ее и прижал ей горло левой рукой, а правая взлетала и падала, взлетала и падала Соня лежала под ним с лицом, вымазанным чем-то липким Очки с нее слетели, обнажив глаза цвета заходящего солнца В темноте жидкость, служащая кровью у существ ее породы, казалась почти обыкновенной. Палмер поглядел на избитое и распухшее лицо возлюбленной – а раны заживали у него на глазах, – потом на свою правую руку. Она все еще была сжата в кулак. Он раскрыл ее, медленно, будто ожидая, что оттуда вылетит оса.

– Боже мой! Боже мой! Соня, прости меня – не знаю, как это вышло. Мне казалось, что я дерусь с... наверное, я отключился. Я не хотел делать тебе больно...

Она улыбнулась – медленной, ленивой улыбкой насыщения, и положила палец на его дрожащие губы, преграждая путь лепечущим извинениям.

– Тише.

– Но...

– Тише, говорю.

Она притянула его к себе, лицом к своим грудям. Вырваться из ее объятий он не мог бы, даже если бы хотел.

Долго они так лежали, пока Палмер наконец заснул. Во сне он слышал стон ползущих ледников и эхо нечеловеческого хохота.

5

После этого у них секс был каждую ночь – случалось, что и не по одному разу. Но телепатическое общение стало напряженным, почти не существующим. Соня при каждом свидании собиралась и выставляла псионическую защиту. Как будто не решалась позволить себе расслабиться, даже в самые интимные моменты. Палмер не знал – то ли она боится выпустить Другую, то ли впустить его.

Она для него стала белой стеной – непроницаемой и глухой, отбрасывающей все попытки парапсихической связи. Хотя эта ментальная фригидность Палмера тревожила, он не поднимал этот вопрос. Тайны, которые Соня в себе держит, принадлежат ей, и только ей.

Когда ослабел телепатический аспект отношений, вырос садистский. В первый раз, когда Соня пришла с плетью, Палмер категорически отказался. Он резко выразил непокорство. Он не хотел играть в эти игры. Отказался ее бить. Тогда Соня сняла очки, глянула этими страшными глазами, в которых стояли слезы, и что-то в нем сломалось.

Он ее бил, пока не полилась кровь, забрызгивая стены и лампочку без абажура над кроватью. Он ее бил, пока рука не устала и пальцы не перестали держать плеть. Все для того, чтобы удовлетворить ее нужду. Ей нужны были его удары, нужны не меньше, чем его ласка, если не больше. Он не знал, какие грехи она хочет искупить поцелуями жалящей плети и розами из разорванной плоти, да и знать не хотел. Есть вещи священные, даже для монстров.

Примерно через неделю после ее возвращения Палмер проснулся один. Мелькнула мысль о Лит, и сердце екнуло от страха. Он поспешил к детской, но Лит спокойно спала. Палмер ощутил прилив стыда. Соня пальцем не тронет Лит, как и он сам. Он глянул в окно, в сторону леса. Наверняка Соня на охоте. В конце концов она же ночное создание.

Вернувшись к себе, он увидел, что Соня вползает в окно. Она была совершенно голой, рот и живот вымазаны свежей кровью.

– Соня?

Она дернулась, как вспугнутая кошка, предупреждающе шипя. У Палмера волосы на мошонке встали дыбом, когда он понял, что смотрит в лицо Другой.

Она говорила глубоким смазанным баритоном, похожим на специально микшированный обычный голос Сони.

– А, любовничек еще здесь! Зачем она тебя при себе держит, Палмер? Уж точно не за то, как ты трахаешься!

Палмер вздрогнул, и Другая засмеялась. Потом стала вылизывать тыльную сторону ладони, как кошка.

– Я хочу говорить с Соней.

– Перебьешься, – проворчала Другая, плюхаясь на кровать. – Нет ее здесь.

– Тогда я подожду, пока она вернется, – сказал Палмер, скрестив руки на груди.

– Пшел вон, ренфилд! – рявкнула Другая, обнажая клыки в угрозе. – Я не в настроении.

От двери донесся какой-то звук, и Другая замолчала. Что-то похожее на страх мелькнуло у нее в глазах. Палмер обернулся и увидел на пороге Фидо. Глаза его в темноте светились золотом. Когда Палмер повернулся обратно к Другой, на кровати сидела Соня с озадаченным видом. Фидо повернулся и побрел обратно в комнату Лит.

– Билл? – Соня сдвинула брови, разглядывая кровь у себя на животе. Помазав палец, она попробовала кровь на вкус и чуть скривилась. – Не бойся, не человеческая. А отчего ты на меня так смотришь?

– Ты уходила на охоту, и вернулась Другая.

Соня неловко поерзала.

– Она... она что-нибудь сказала?

– О чем?

Глаза Сони сердито блеснули, и у Палмера на миг замерло сердце – он подумал, что Другая опять здесь.

– Она разговаривала?

– Да, но не очень много. Сказала, что я в постели никуда не гожусь, если ты об этом.

– Это не так, ты же сам знаешь.

– Знаю? – Палмер оперся коленом на кровать, взял Сонины руки в свои. – Соня, что случилось? Что произошло в Новом Орлеане, о чем ты не рассказываешь?

Соня подняла на него глаза, почти заполненные расширенными зрачками. Выраженная в них печаль навалилась на него, обернула удушающей серостью. Депрессия Сони заполнила ему легкие, лишая дыхания. Сердце сначала будто раздулось, потом сжалось, когда Сонино горе потянуло Палмера в свои глубины. Он знал, что если поддастся и уйдет в эту воронку, то погибнет. Собрав все силы, физические и ментальные, он отдернулся и ударил ее как только мог, прямо в лицо.

Он говорил себе, что это не жестокость – это самосохранение. Серая боль ушла из сознания, на ее месте образовался горящий уголь гнева, предательства – и возбуждения.

Он ударил еще раз.

И еще раз.

И еще раз.

Оргазм захватил его врасплох. Палмер сконфуженно заморгал, опустил глаза на опадающий орган. Даже не дотронулся до себя. Соня лежала на кровати ничком, изогнувшись на простынях, измазанных ее кровью и спермой Палмера. И не шевелилась.

– Соня?

Ответа не было. Кулаки ныли от нанесенных ими ударов. Тело дрожало, как гитарная струна.

– Соня?

Он перевернул ее на спину. Очень тяжелым, очень инертным было ее тело. Лицо превратилось в месиво крови, хрящей, костных осколков. А на стены будто кто-то стряхнул грязную малярную кисть. В мозгу же стоял гул, как в радиоприемнике на пустом канале.

К горлу подкатила желчь. Палмер вскочил и бросился в ванную. Заперев дверь, он брызнул себе в лицо водой, а когда поднял глаза, увидел себя – изможденного и измученного, в зеркале над умывальником. В глазах светился сумасшедший блеск – и Палмер узнал его. Так блестели глаза у людей на службе вампиров – Панглосса и Моргана. Ренфилды. Их называли ренфилдами.

Другая назвала его ренфилдом.

Палмер прижал к глазам распухшие, кровоточащие руки. Визги и вопли мирового разума давили на голову, грозя опрокинуть барьеры и залить чужими страхами, надеждами, мечтами, тайнами и грехами, стерев начисто его индивидуальность, его сознание.

– Прекрати! – завопил он старой леди в Покипси, никак не могущей решить, усыплять ли больного раком пуделя. – Вылазь из моей головы! – крикнул он бизнесмену в Тайпее, озабоченному падением своей потенции. – Оставь меня в покое! – заревел он нацистскому военному преступнику в Парагвае, который был уверен, что за ним охотится израильская разведка.

– Билл?

Он рывком растворил дверь ванной. За дверью стояла Соня, скулы ее уже восстановились, опухоль на губах спала, синяки вокруг глаз пожелтели.

– Как ты тут?

Он не смог сделать то, что она хотела. И никогда не сможет. Она ненасытна. Как можно удовлетворить женщину, которая восстанавливается за минуты? И мелькнула мысль, сможет ли он когда-нибудь теперь трахать женщину, не пытаясь ее убить.

Лежа рядом с ней на окровавленной постели, глядя, как рассвет прогоняет тени по стене напротив окна, он размышлял, что было хуже: когда он думал, что убил ее, или разочарование, когда она оказалась жива.

В тот же день, когда Палмер сколачивал очередной ящик, на этот раз для неприличных игрушек – терракотовые фигурки с огромными членами с насаженными на концы колесами, – Лит вышла в патио на него посмотреть. И у нее была маска, которую он оставил из предыдущей партии.

– А где тетя Блу?

– Тетя Блу спит. Ты же знаешь, Лит, что она спит днем.

– Не весь день.

– Ты права, иногда она днем не спит. Но только в особых обстоятельствах.

Лит подняла маску к лицу. Золотистые глаза без зрачков блеснули в пустых орбитах. Почему-то у Палмера пошел мороз по коже.

– Положи это!

Лит вздрогнула от резкости его голоса, и Палмер обругал себя молча. Проблемы с Соней начинают выливаться на окружающих. Он открыл рот, чтобы извиниться, сказать, что не хотел на нее так рявкать, но она уже скрылась в доме.

Лефти выползла из-под груды стружек и начала играть с терракотовой фигуркой, катая ее туда-сюда на неровных колесах. Палмер отложил инструменты и потер шею, скривившись. Поглядел на левую руку своего прежнего воплощения.

– Да, опять я свалял дурака, правда, Лефти? Как сегодня ночью. Надо было мне задавить депрессию, добраться до того, что так достало Соню, – но слаб я оказался. Сдрейфил и пошел по легкому пути, боялся снова оказаться наедине с Другой. Понимаешь, не то чтобы я не хотел ей помочь, но она это так усложняет... – Палмер оборвал сам себя, встряхнул головой и с отвращением скривился. – Боже мой, да я еще психованней, чем сам думаю! Обсуждаю свои проблемы с отрезанной рукой!

Лит стояла в доме и глядела через окно во двор. Папа сидел на корточках с грустным видом и разговаривал с Лефти. Лит знала, что папа не хотел на нее кричать. Она знала, что у него какие-то трудности с тетей Блу. И все равно ей было обидно. Она посмотрела на черную маску у себя в руке. Пустые глаза и рот смотрели, будто ждали ответа.

Вздохнув про себя, Лит положила маску на верстак, откуда и взяла. Потом подумала, что еще сделать, чтобы провести день. Она устала играть одна и прочла уже все книги столько раз, что уже и неинтересно было. Папа старался удовлетворять ее потребности, но за тридцать месяцев она уже переросла Лауру Инголз Уайлдер, Фрэнка Л. Баума и Роберта Льюиса Стивенсона. Даже Давид Копперфилд и Гекльберри Финн уже не привлекали.

Хорошо бы папа взял ее с собой в город. Ей очень хотелось увидеть других детей, других людей, другие места. У нее был видеоплеер с монитором, но на картинках – это совсем не то, что на самом деле. Сколько Лит себя помнила, ее постоянно держали в изоляции от тех, кого папа называл «нормальными людьми».

Папа и тетя Блу были согласны, что «нормальные люди» ее не примут. Она не такая, как они, а «нормальные люди» не любят ничего, что «не такое». Они увидят ее глаза и испугаются. Ее заберут у папы и тети Блу и запрут в каком-то ужасном месте, где с ней будут делать «эксперименты». А еще папа боится ее взять с собой в город, чтобы ее не нашел Плохой Дядя. Лит знала, что Плохого Дядю зовут Морган и он что-то плохое сделал тете Блу когда-то давно. И еще она знала, что он ей родственник. Вроде как дедушка. Тетя Блу говорила, что Плохой Дядя убил настоящих маму и папу Лит, когда она была совсем маленькой.

Лит не особенно помнила, что тогда случилось. Она только помнила, как была голодна, как ей бывало холодно или мокро – младенческая память. Если очень постараться, вспоминалось что-то темное и теплое, и оно пахло молоком. Лит рассказала об этом тете Блу, и тетя Блу сказала, что Лит помнит свою настоящую мать, Аниз. Лит спросила, сестры ли они были – мама и тетя Блу, и тетя сказала, что у них с Аниз был общий отец, и он же был отцом папы Лит, которого звали Фелл. Вот его Лит совсем не помнила. Когда ей первый раз сказали, что папа не отец ей по плоти и крови, она разразилась слезами и вцепилась в папины штаны, в ужасе, что его у нее заберут. Но тогда она была маленькая и мало что понимала – это было двадцать месяцев назад.

Теперь она росла, и быстрее, чем папа или даже тетя Блу могли себе представить. Только Фидо знал, что ее детство подходит к концу. Фидо с ней говорил по ночам, когда она спала. Ну, не совсем говорил.Не вслух, а головой говорил, как иногда говорили папа с тетей Блу. Он ей будто передавал.

Фидо в ее жизни занимал такое же важное место, как папа, хотя он никогда не делал ей бутербродов, не покупал игрушек, не читал на ночь сказки. Фидо обеспечивал ее безопасность. Именно его присутствие было залогом, что Плохой Дядя никогда ее не найдет. Такова была работа Фидо – или «предназначение», как он это называл: обеспечить, чтобы она выросла и смогла выполнить своепредназначение. (Он часто употреблял это слово, когда говорил с ней.)

И сейчас, стоило ей о нем подумать, как он тут же появился. Он был большой, неуклюжий и мохнатый, как сенбернар, принявший человеческий облик. Одет он был в старый рваный свитер, а в ботинки напихал газету. Папа говорил, что у Фидо вид бездомного, и Лит не понимала, потому что Фидо всегда жил у них дома. Она знала, что у Фидо много энергии уходит на поддержание физической формы, и он легко обходился бы без замедляющего тела; но для него было важно существовать в физической плоскости – по крайней мере пока надо защищать Лит. А это уже будет недолго. Фидо очень будоражила мысль о скором воссоединении со своими братьями-сестрами, но частично и он тоже грустил, потому что Лит вырастет, и он станет ей больше не нужен. Лит пыталась его приободрить и говорила, что он всегдабудет ей нужен, но оба они знали, что это неправда.

Вырастать было страшно, но все важные вещи в жизни немножко страшны, если подумать. Скоро она не сможет обратиться к папе за помощью или к Фидо за защитой. Успех или неудача будут зависеть только от нее и ни от кого другого. Такая огромная ответственность немножко пугала, зато вырасти – это значит быть наконец свободной, увидеть мир и все, что в нем есть, своими глазами. Она поедет в город, если захочет – или вообще куда захочет на этой планете. Мысль о взрослении пугала и завораживала одновременно.

Лит босиком прошла через холл к спальне, которую папа делил с тетей Блу, когда та бывала дома. Дверь была закрыта, но не заперта, и Лит вошла. В комнате было очень темно и жарко до духоты. В такой парилке вряд ли мог выдержать нормальный человек, но тетя Блу лежала на кровати под простыней.

Лит прошла вперед, а Фидо задержался сзади. Тетя Блу не любила Фидо, она нервничала, когда он был рядом. На самом деле это Другая его боялась. Лит послала Фидо пойти спугнуть Другую вчера ночью, потому что Другая хотела сделать больно папе. Лит знала, что тетя Блу папу любит, но иногда не может справиться с Другой.

Тетя Блу лежала холодная, белая и тихая. Под простыней на ней ничего не было надето. Она не дышала, не потела, хотя температура воздуха в комнате была выше девяноста. Что-то вроде крови было размазано по наволочкам и простыням, и в комнате воняло старыми носками. Лит поглядела на Фидо, который топтался позади у порога.

– Все в порядке, Фидо. Другая тоже спит.

Лит ласково погладила локон темных волос мачехи и поцеловала ее в лоб. Кожа у Сони была холодная и сухая на ощупь.

– Прощай, тетя Блу! – шепнула Лит. – Спасибо, что помогла мне родиться.

Палмер, чтобы помириться, решил приготовить любимое блюдо Лит и пошел ей сказать, чтобы шла умываться.

– Лит? Обедать пора! Я сделал свининку в кляре – как тебе? Лит!

Фидо выглянул со своего сторожевого места в ногах кровати Лит, и его глаза, как всегда, казались непроницаемыми. Среди кукол и мягких зверушек не было видно и следа Лит. Там, где она обычно спала, лежало что-то похожее на спальный мешок из прозрачного желтого пластика.

– Какого черта? – нахмурился Палмер, выходя вперед. Может, Соня привезла ей это из Нового Орлеана...

Подойдя ближе, он понял, что эта штука, чем бы она ни была, уж точно не спальный мешок. Почти четыре фута в длину и два в окружности, она, казалось, пульсирует и светится изнутри. И хотя она была только полупрозрачной, Палмер знал, чье это маленькое тельце подвешено в янтарной сердцевине.

– Лит!

Он бросился к кокону, разодрать его и освободить дочку. Но только его пальцы коснулись внешней оболочки, молния парапсихической энергии ударила его в руки, в мозг, отбросив назад, как электрическая изгородь.

Мотая головой, чтобы прочистить мозги, он увидел, как Фидо встает между ним и кроватью. Серафим широко расставил руки и опустил голову – Палмер узнал позу защиты.

У самого Палмера ноги дрожали, как у новорожденного теленка, из носа капала кровь, но других повреждений не было.

– Отойди, черт тебя возьми! – рявкнул он, вставая.

Фидо не двинулся с места.

– Ей плохо! Я должен ей помочь!

Руки Фидо неуверенно опустились.

Палмер шагнул вперед.

Второй удар вышвырнул его в холл. Бороду и волосы опалило. Фидо, не применяя рук, закрыл дверь в комнату Лит.

Палмер все же смог подняться, хотя у него на это ушло несколько секунд. Из носа текла кровь, в ушах звенело так, будто он посидел на сирене воздушной тревоги. Он двинулся по коридору, приваливаясь плечом к стене, чтобы не упасть.

Соня еще спала. Кожа у нее была непривычно суха и холодна, как у рептилии.

– Соня!

Она лениво шевельнулась, отмахнулась левой рукой, будто от мешающей спать мухи. Что-то пробормотала сквозь сон, потом перевернулась, натягивая простыню на голову.

Стараясь не поддаться панике, Палмер сделал глубокий вдох и отошел от кровати, собираясь с силами, чтобы создать мощную мысленную молнию. И бросил эту молнию в голову Сони.

(Соня!)

Молния мысли заставила Соню судорожно выгнуться, как от разряда автомобильного аккумулятора. Глаза распахнулись, она вскочила, как выскакивает из рукояти нож. Волосы ее стояли дыбом и потрескивали, как помехи в радиоприемнике. Когда Палмер протянул руку, Соня отшатнулась и зашипела.

– Соня! Соня, это я! У нас что-то случилось!

Соня заморгала и подняла руку ко лбу:

– Случилось с Лит?

– Откуда ты знаешь?

Соня спрыгнула с кровати и стала одеваться.

– Мне снилось, что она приходила ко мне прощаться.

Следом за Палмером она прошла по коридору, слушая его рассказ. Дверь в комнату Лит была еще закрыта. Соня тронула ручку – не заперто.

– Наверное, войти можно. Фидо никому и ничему не дает причинить вред Лит, так что он, наверное, счел твои действия опасными...

– Я хотел освободить ее от этой штуки!

Соня тяжело посмотрела на Палмера.

– Знаешь что, Билл, заткнись и дай мне самой разобраться. О'кей?

Дверь открылась без усилия. Соня вошла, Палмер за ней. Фидо все еще стоял на страже, переминаясь с ноги на ногу, бдительно глядя золотыми глазами.

Соня подняла руки ладонями вперед, нервно улыбаясь. Быть так близко к серафиму ей было очень неприятно – будто ее вымазали медом и посадили на муравейник.

– Мы ничего плохого не хотим ей сделать, Фидо. Мы знаем, что ты этого не допустишь. Мы не будем ее трогать, Фидо...

– Это черта с два!

– Билл, помолчи! Фидо, не обращай внимания, он просто боится. Он думает, что с ней что-то плохое, и хочет ей помочь...

Серафим покачивался и мотал головой, как больной болезнью Паркинсона.

Соня повернулась к Палмеру и, взяв его за руку выше локтя, сдавила так, что он скривился.

– Билл, обещай мне не делать глупостей – в частности, не пытайся трогать Лит. Первые два раза тебе это сошло, но если ты еще раз попробуешь, Фидо точно поджарит тебе мозги, как бекон на сковородке! Ты понял?

– Да, – угрюмо буркнул Палмер.

Соня повернулась к Фидо...

– Мы только хотим на нее посмотреть, вот и все...

Серафим медленно отступил, открывая вид на кровать Лит. Соня поняла, почему Палмер принял эту шутку за спальный мешок – она действительно напоминала его. Почти пять футов в длину и три фута в окружности и внешне будто сделана из янтаря. Местами кокон был прозрачен и наполнен густой жидкостью, которая излучала рассеянный свет, как жук-светляк. В глубине проглядывали контуры детского тела.

– Оно выросло, – тихо сказал Палмер. – Когда я первый раз его увидел, оно было меньше.

– Судя по виду, это кокон.

– За каким хреном ей лезть в этот гребаный кокон?

– Чтобы пройти какую-то метаморфозу – для чего коконы и служат.

– Бога ради, Соня, ты собираешься что-нибудь сделать?Там же наша девочка! – заорал Палмер, бросаясь к кровати.

Фидо преградил ему путь. Комнату заполнил звук разгоняющейся динамо-машины, и от вибраций у Сони заныли клыки. Выругавшись вполголоса, она схватила Палмера и перекинула через плечо, как выносят пострадавших на пожаре, а потом захлопнула за собой дверь.

Вломившись в кухню, она бесцеремонно сбросила Палмера в кресло. Он задыхался от злости так, что не мог произнести ни слова, но это было не важно – Соня слышала его мысли.

– Можешь считать меня бессердечной стервой, Вильям Палмер, – рявкнула на него Соня, – но если бы не я, у тебя сейчас вместо мозгов был бы омлет! И если бы я дала Фидо это сделать, ты бы до конца дней своих ходил под себя и ел из трубки!

Кровь частично отхлынула от лица Палмера.

– Я... я это понимаю, Соня. Извини, что я так подумал, – но не ожидала же ты от меня, что я там буду стоять и ничего не делать!

– Именно этого я от тебя и ожидала – и именно это и надо было делать! Билл, ты все время знал, что Лит – не человеческое дитя. Ты же сам был при ее рождении!

– Не напоминай, – буркнул он, потирая икру. – У меня от ее близнеца до сих пор шрамы держатся.

– Лит родилась от двух вампиролюдей – вроде меня, но она явно не вампир. Я думала, что она что-то вроде серафима, но сейчас я уже не уверена. Однако кем бы она ни была, для серафимов она настолько важна, что они взяли ее под опеку. Насколько я понимаю, этот этап с коконом вполне естественный. Фидо не позволяет нам ее трогать, значит, наше вмешательство в эту – не знаю, личиночную стадию – для нее опасно.

Палмер покачал головой и потянулся за бутылкой текилы, которую держал в шкафу. Соню поразило, как он с виду постарел. Психокинетическая трепка, которую он сейчас получил, точно не улучшила его состояния. Лицо у него распухло, под глазами наливались синяки, будто его отбойным молотком отлупили.

Они познакомились больше двух лет назад, когда Панглосс нанял Палмера выследить Соню. Даже трех лет не прошло, а он уже начал стареть. Темные когда-то волосы и бороду щедро усыпала седина, нос начал доминировать на лице. За время, что они с Соней были вместе, Палмер резко изменился – взять хотя бы его одержимость переделкой собственного тела по образцам майя, – а теперь начал стареть. Забавно, что она только сейчас это заметила. Всегда так между вампирами и их человеческими любовниками? Сегодня это красивый юноша, а завтра – старая развалина? Соня попыталась припомнить его возраст – сорок три или сорок четыре? Насколько это для человека близко к старости?

И сама не заметив как, она стала думать о Джаде. О его молодости, неопытности, о том, что он был человек...

– Соня?

Она одернула собственные мысли, спрятав их за защитной стеной.

– Да, Билл?

Палмер сидел у стола, бутылка стояла возле его локтя. Он смотрел на нее глазами далекими и непроницаемыми, как у покойника.

– Да нет, ничего. Просто так.

6

Соня проснулась сразу после захода солнца. Быстро приняла душ, смыла кровь и сперму вчерашнего вечера. Потом, завернувшись в кимоно, купленное в Токио, пошла проведать Лит в коконе. И оказалось, что кокон не лежит в детской кроватке, а находится в патио, и его по-прежнему сторожит Фидо.

Палмер был на кухне и пил текилу. За те три дня, что Лит была в коконе, Соня его за другим занятием не видела. Может, он и ел, когда она спала, но сомнительно.

– В чем дело? Почему кокон в патио?

– Фиг его знает, – буркнул Палмер неразборчиво, поднося бутылку к губам. – Может, перерос он эту кровать. Вымахал, блин, почти шесть футов в длину.

Соня выглянула в окно. Палмер был прав – кокон прибавил в длину не меньше фута.

– Я когда проснулся сегодня, он уже был в патио. Наверное, этот весельчак его туда вытащил, пока я не смотрел. – Палмер отставил бутылку и начал перебирать груду писем и счетов на столе. – Кстати, тут тебе письмо...

Соня напряглась:

– Письмо? Мне адресовано?

– Я же так и сказал. Вот оно. – Палмер достал из кучи конверт и протянул ей. – Обратного адреса нет, но оно из Штатов. Нью-йоркская марка.

Соня, угрюмо улыбнувшись, взяла письмо. Хоть Палмер и накачался текилой, частным детективом он быть не перестал. А может, наоборот, текила разбудила прежнего Палмера, которым он был до того, как узнал правду о вещах, таящихся в тени.

Ничем не примечательный конверт был адресован "Соне Блу, компания «Индиго Импорте». Адрес был напечатан, а не написан от руки. Кто и как ее нашел, определить было невозможно. Друг или враг? Соня настороженно вскрыла конверт.

Там был листок бумаги. Соня, хмурясь, его развернула. Это была фотокопия газетной вырезки. Заголовок: «Инсульт у жены миллионера».

– Что там? – спросил Палмер, наклоняя бутылку и одним глазом глядя на Соню.

– Моя мать в больнице.

– Ты что, в самом деле собираешься ехать?

Палмер смотрит из дверей спальни, как я собираю вещи. Он пьян и сентиментален. Чувствует, что его предали, и это его ощущение оборачивается вокруг меня, как мокрое полотенце, брошенное на пару недель плесневеть в шкафчике гимнастического зала. Я понимаю, что мне бы надо почувствовать свою вину, но я вместо этого на него злюсь. Всегда бешусь, когда кто-нибудь пытается заставить меня почувствовать себя виноватой.

– Конечно, собираюсь! Что я еще, по-твоему, делаю? – огрызаюсь я, засовывая в сумку пару леопардовых бикини, черный кружевной лифчик и футболку.

Потом подхожу к стенному сейфу и вынимаю ларец, где держу паспорта и кредитные карты. Их я кидаю на кровать и просматриваю, выбирая подходящие для Северной Америки. Останавливаюсь на личности Ани Сиан и сую соответствующие документы в карман.

– А Лит? Ты бросишь ее в таком состоянии?

– Билл, пока она в таком виде, я ничего не могу сделать! Какая, к черту, разница, буду я здесь или нет?

– Соня, я прошу тебя, не уезжай, пожалуйста. Ты мне нужна. Я очень тебя прошу...

Я поворачиваюсь, и меня потрясает, как быстро он разваливается. Он ни разу не брился с тех пор, как Лит оказалась в коконе, и не мылся тоже, да и одежду не менял. С этими серьгами, татуировками и проколотым носом он похож на слабоумного Хэмфри Богарта в «Сокровище Сьерра-Мадре». Он испускает слабость, как неисправный глушитель – окись углерода, и я отворачиваюсь, сама испугавшись поднимающегося во мне отвращения. И знаю, что даже часа не могу остаться в этом доме. Природа вампира требует использовать – и уничтожать – все, что слабее его самого.

Палмер поднимает к лицу дрожащую руку, пьяно смахивает слезы.

– Боже мой, Соня, что с нами происходит?

Какая-то часть моей личности отзывается на эту скорбь и смятение, хочет обнять его, притянуть к себе и утешить. Но другая, темная, видит его слезы и хочет ударить его по лицу и пнуть сапогом в пах. Я запихиваю свою сбрую в сумку, задергиваю молнию – все это не глядя ему в глаза.

– По-моему, ничего не происходит, Билл.

И я оставляю их за порогом.

Не слишком я горжусь тем, что делаю. Сама понимаю, что болезнь матери я использую, чтобы удрать от тяжелой домашней ситуации. Между нами все переменилось, и пытаться сделать как было – бесполезно. С тех пор как я вернулась, я все время пыталась найти выход. Метаморфоза Лит только ускорила процесс, но не породила его. За много лет я научилась рвать с теми, кто мне был дорог – или о ком я думала, что они мне дороги. Такой механизм выживания я была вынуждена выработать в себе за двадцать лет. Не думаю, что это побочный эффект того, что я вампир. Хотела бы я списать все на это, но увы – знаю правду. У монстров нет монополии на жестокость.

Я лечу в Штаты первым же рейсом, как всегда – первым классом. В первом классе гарантируется определенное уединение, а если стюардесса заметит, что ты не дышишь, когда спишь, она об этом промолчит.

Почти весь рейс я пытаюсь вспомнить свою мать. Это не совсем точно – Ширли Торн никогда не была моей матерью, она была матерью Дениз.

Сидя у окна и глядя на проплывающие облака, я пытаюсь найти воспоминания из жизни, которая была до моей. Я ухожу вглубь, до Палмера... до Чаза... до Жилярди и Панглосса... до Моргана и его страшных, кровавых поцелуев...

Я сижу на стуле для пикников – где? На заднем дворе? А что за дом? В Коннектикуте? Полно воздушных шариков и бумажных цветных вымпелов, дети бегают вокруг в нарядной одежде. На мне розовое платье с рюшечками и нижними юбками. Нижних юбок я не люблю – от них чешется тело и руки оттопыриваются. Человек, одетый клоуном, ходит и надувает зайчиков и собачек из воздушных шаров. Еще один водит кругами пони. Дети постарше держатся за его гриву и машут рукой мамам. Или мачехам. Или няням. У всех дурацкие картонные шляпы и пищалки с трещотками. Сколько же мне лет? Четыре? Пять? Вдруг все улыбаются и показывают мне за спину, и я оборачиваюсь и смотрю. Моя мать стоит в дверях, ведущих в дом, и держит большой торт с цукатами, белыми марципановыми розами. Она улыбается, и она так счастлива и красива, и все поют «хэппи берсди!» и собираются у стола. Кто-то говорит: «Дениз, загадай желание», и мне надо встать и задуть свечи. Я не помню, загадала ли я желание и исполнилось ли оно...

–Мэм, вы не порезались?

Я гляжу на стюардессу, еще настолько оглушенная тяжестью воспоминания, что могу только буркнуть:

– Что...

– Рука, мэм.

Я гляжу на свою левую руку. При обслуживании по первому классу напитки подаются в натуральном стекле, а не в дешевых стаканах для коктейлей. У меня полный кулак давленного стекла, тающего льда и дорогого коньяка.

Я только и могу сказать:

– А!

– Вы не порезались? – снова спрашивает стюардесса, и видно, что она пытается сообразить: я пьяна, обдолбалась или просто дура с детства. За очки ей не заглянуть, и это ее нервирует. Мне совершенно не надо, чтобы она весь полет не сводила с меня глаз, поэтому я лезу ей в череп и засаживаю туда объяснение.

– Наверное, трещина была в стекле. Когда в салоне меняется давление, то, бывает, все... в общем, мне повезло, что я не поранилась.

– Вам действительно повезло, мэм, – кудахчет она, кивая головой и вынимая у меня из руки остатки стакана. – Вы могли сильно порезаться.

– Да, я вообще везучая, – говорю я сама себе, убирая руку, чтобы стюардесса не заметила длинный бескровный разрез через всю ладонь.

Из дневников Сони Блу.

До места назначения Соня долетела днем. От почти двух суток в сидячем положении кости ныли. Шесть часов полета от Юкатана, еще шесть часов в Лос-Анджелесе в ожидании подходящего внутреннего рейса. Соня умела днем сохранять активность, но это имело свою цену. Она начинала медленнее соображать, и труднее было избегать ловушек и волчьих ям, которые могли встретиться на пути. Тело требовало сна – точнее, регенеративной комы для восстановления физических повреждений, полученных ночью, – но хотя бы не надо было волноваться о немедленном и смертельном раке кожи от прямого солнца. Пока хотя бы не надо было.

В аэропорту Соня взяла напрокат машину и поехала в город, который до 1969 года Дениз называла своим родным. Инстинкт требовал открыть багажник и заползти внутрь, но вместо этого Соня села за руль. По дороге в город через пригороды она миновала комплекс «Торн индастриз». Он был даже больше, чем помнила она – то есть Дениз. Надо отдать старику должное – он всегда знал, как делать баксы.

Свет заливал машину, и у Сони чуть покалывало кожу. Она сказала себе, что это она просто отвыкла от солнца, но невольно поглядывала на руки, высматривая признаки быстро развивающейся меланомы. Видала она вампиров, умерших от отравления солнцем, – не слишком привлекательное зрелище. Кожа у них горела и быстро покрывалась волдырями, волдыри пухли и пухли, а потом лопались. Вампиры просто высыхали начисто, как дождевые черви на горячем асфальте. Пять минут, не больше – и мертвец выгорал дотла.

Да, не слишком приятное зрелище.

В газетной вырезке говорилось, что Ширли Тори помещена в больницу Сент-Мэри, в Верхнем Ист-Сайде. Та самая больница, где родилась Дениз. Соня заехала в гараж для посетителей при больнице и подошла к справочному столу. На нее вопросительно сощурилась пожилая монахиня в бифокальных очках.

– Могу я вам быть полезной, юная леди?

– Да, сестра. Я хочу знать, в какой палате находится моя родственница, Торн. Ширли Тори.

Монахиня записала имя на клочке бумаги и повернулась к терминалу компьютера. Прищелкнув языком и покачав головой, она обернулась к Соне. От бифокальных очков глаза казались причудливо искаженными.

– Мне очень жаль, милая, но боюсь, что миссис Торн у нас уже нет.

– Ее выписали?

– Согласно записи в компьютере, она скончалась вчера днем.

Соня уставилась на терминал, на имя, высвеченное желтым на черном экране. Курсор мигал, как заикающийся светлячок.

– Я... скажите, не указано, куда посылать соболезнования?

– Указано, что цветы следует посылать в похоронное бюро Бестера-Уильямса. – Монахиня поджала губы и посмотрела на Соню сочувственно. – Мне очень жаль, дорогая. Это была ваша близкая родственница?

– Да нет. Пожалуй, нет.

В похоронное бюро Соня позвонила из вестибюля больницы. Секретарша проинформировала ее, что похоронная служба по незабвенной состоится завтра в пять вечера. Церемония у могилы будет иметь место на кладбище «Роллинг-Лонз». Соне не надо было спрашивать, где это – на этом кладбище был похоронен Клод Хагерти. И Чаз.

Выяснив о похоронах матери все, что ей было нужно, Соня загнала машину на стоянку торгового квартала в пригороде и влезла в багажник – доспать остаток дня.

Она не была уверена, можно ли назвать «сновидением» то, что происходит у нее в голове, когда она не бодрствует. Она что-то видела, но были это сны или тени того, что когда-то произошло или произойдет в будущем? Иногда она оказывалась в снах других людей – или в их кошмарах. Или в их безумии.

Она шла сквозь фантастический ландшафт сочащихся влагой мхов и истлевших кружев. На кровати с балдахином, убранной заплесневелыми атласными покрывалами, сидела женщина в белом венчальном платье. Казалось, что она поправляет одежду. Когда Соня подошла, невеста подняла взгляд как олень, застигнутый у водопоя. Лицо было почти полностью закрыто густой вуалью. Женщина заговорила, не открывая рта, голосом пятилетней девочки:

Он меня запачкал. Я грязная.

Соня посмотрела на колени женщины, ожидая увидеть букет. Но увидела ее руки – руки старой ведьмы с длинными загнутыми ногтями. Отвратительными скрюченными пальцами женщина царапала себе пах. Платье давно порвалось, обнажив высохшие бедра и посеревшие, сморщенные половые органы. Они были окровавлены, потому что женщина уже сорвала половые губы и клитор.

Проснувшись, Соня поняла, что за время ее сна что-то произошло, потому что машина ехала. Прижавшись ухом к перегородке между багажником и задним сиденьем, Соня услышала тяжелые ритмические удары рэпа и на этом фоне – смех.

Мужчины. Двое. Судя по голосу и выбору музыки – подростки. Двое ребятишек поехали покататься? Соня прислушалась, фильтруя назойливую музыку и фоновый шум, сосредоточилась на разговоре.

– Вертолет за эту тачку отвалит штук пять или шесть...

– А Рыжий? Он же гонит тачки на российский черный рынок?

– Он берет только Европу и Японию. А это Америка.

– От, твою мать!

– Слушай, а на хрена Вертолету все отдавать? Может, в багажнике чего есть, и можно это толкнуть на блошином рынке за пару баксов?

Машина съехала с асфальта на гравий. Соня еще несколько раз подпрыгнула, пока машина остановилась. Тут Соня подумала, что чертовски проголодалась. Она уже почти семьдесят два часа ничего не ела, а потому становилась раздражительной. Хлопнули дверцы машины, и заскрипели по гравию подошвы, направляясь к багажнику.

– Думаешь, там чего-нибудь есть?

– Запаска да пара тросов. А может, какая дура забыла там сумки с дорогим барахлом.

Раздался скрежет металла – угонщики взламывали замок отверткой. Наверное, той же, которой выломали дверь, вскрыли кожух зажигания и завели машину. Замок громко щелкнул, вылетая, поднялась крышка – и на угонщиков налетела Соня.

Они были молоды, а от страха и неожиданности казались еще моложе. Белые ребята из пригорода с плохой стрижкой, одетые в шмотки на четыре размера больше, чем надо. У одного из-за пояса торчал пистолет, и его Соня схватила первого, ударив о землю достаточно сильно, чтобы сломать спину. Он завопил, как девчонка – высоко и чисто, когда Соня впилась ему в горло.

Его напарник заорал и попытался вогнать Соне в спину шестидюймовую отвертку. Кожаная куртка отбила удар, но его хватило, чтобы Соня оторвалась от пира, улыбнулась угонщику, обнажив клыки, и укоризненно зашипела. Мальчишка выронил оружие и обмочился. Сломать ему шею было делом одной секунды. Соня допила первого, выпила, сколько могла, из второго, а потом пинками сбросила их пустые тела в канаву. Молодцы, мальчики, – отличное место выбрали, чтобы избавиться от собственных трупов.

Провода зажигания висели из гнезда, так что пришлось замыкать их напрямую. Прокатная компания не будет в восторге, и это так же точно, как то, что Соне на это плевать.

Было еще рано, по меркам Сони – только за полночь, и Соня решила поездить по старой округе, посмотреть, включатся ли какие-нибудь воспоминания Дениз Торн. Иногда Соню беспокоило, что ее так мало трогают страдания ее прежнего "я". Когда-то Дениз занимала больше места в ее личности, но за последние годы ее голос становился слабее и под конец был вытеснен все более громкой Другой. Может быть, визуальные впечатления зажгут какую-то искру, породят эмоции, соответствующие воспоминаниям. Ведь без этих вспышек все чувства, что есть у Сони, – это высохшие и лишенные вкуса сувениры чьей-то жизни, тени мертвых, ей безразличные – как если смотреть домашнее дергающееся несвязное видео с незнакомыми голосами и людьми.

Она ездила кругами, но слишком многое изменилось за те двадцать лет, что Дениз Торн не ступала на эти улицы. И вдруг фары выхватили из темноты ворота, отбрасывающие полосатые тени. Соня моргнула и огляделась, не понимая, как сюда попала. Она нарочно направила сюда машину? Или что-то, помимо ее бессознательного, заставило ее сюда попасть? Ворота были ржавые; двенадцатифутовые кирпичные стены, отделяющие частное владение от дороги, заросли пышным плющом и были исчерканы граффити. Ворота обвивала тяжелая цепь, как хромированный питон, запертая на висячий замок размером с голову ребенка. Металлическая табличка гласила: «Вход воспрещен. Нарушители будут преследоваться по всей строгости закона».

Соня выключила фары и вышла из машины. Подержала замок в правой руке, оценивая его прочность. Да, симпатичная штучка. Даже вор-мотоциклист из Нью-Йорка задумается. Соня дважды дернула, и замок остался в руке, цепь легла, развернувшись, у ног. Ворота в имение Колесе распахнулись на ржавых петлях.

Она направилась туда, где раньше было главное здание, клацая подковками ботинок по заросшей дорожке. Трава и молодые деревца пробивались сквозь медленно рассыпающийся слой ракушек.

Она просканировала местность, выискивая обиталища бродяг и приюты любви подростков, но ничего не нашла. Это ее удивило. Заброшенные пять акров имения – идеальное место для пригородных подростков, чтобы скрываться от апатии родителей и наслаждаться пьянством и сексом, но даже малейших следов чего-нибудь подобного не обнаруживалось. Вместо этого Соня, приближаясь к обугленным останкам дома Колесе, начала ощущать парапсихические сигналы вроде тех, что были в «Западне Призраков». Здесь водились привидения, и довольно много.

Соня сморщила нос. Хотя здание выгорело дотла пять лет назад, здесь еще воняло гарью. От дома осталось немного – это Соня постаралась, когда его поджигала. И еще она сначала перебила всех, кто тут был живой. И кучу народа вокруг, если вспомнить. Вот этот момент до сих пор вызывал у Сони нехорошие чувства, но не она была всему виной, а та стерва Колесе, которая ее похитила и держала в своем сумасшедшем доме полгода. Колесе все и затеяла. Но покончила с этим Соня. И к тому же парапсихическая ударная волна, которую она в ту ночь выпустила, поразила только тех, у кого была истинная тьма в душе. По крайней мере Соне хотелось так думать.

Среди развалин двигался свет. Холодное неестественное свечение, зеленовато-белое на фоне тьмы, было сперва бесформенным пульсирующим шаром, плывущим среди упавших бревен и обрушенной кладки. Блуждающий огонек задрожал, потом начал меняться, принимая очертания и субстанцию. Это была женщина – во всяком случае, когда-то это была женщина.

У нее отсутствовали глаза, уши, язык, и кожа висела мешком на призрачных костях. Руки и торс у нее были, но ноги обрывались светящимися лохмотьями. Хотя глаз в орбитах не было, но Соня знала, что призрак ее видит. И узнает.

– Привет, Кэтрин! Давно не виделись, подруга.

Призрак Кэтрин Колесе, бывшей телепроповедницы и целительницы, поднял светящиеся руки и завыл, как погибшая душа. Вполне естественно – ибо таковой она и являлась.

– Брось ерундой заниматься, сестренка. Это действует на ребятишек, которые залезают сюда потрахаться, или на бродяг, желающих прикорнуть, но мне с того ни холодно ни жарко.

Призрак завопил совой, которой прищемили хвост мышеловкой, и бросился на Соню, выгнув когтистые пальцы. Соня подняла правую руку, и вспышка иссиня-белого электрического света брызнула из ее ладони, попав призраку в середину тела. Кэтрин Колесе свернулась, как поднятое жалюзи, снова превратившись в дрожащий светящийся шар.

– Ты и после смерти так же невежественна, как была при жизни, – вздохнула Соня. – Мертвые могут физически войти в плоскость смертных лишь на Марди-Грас, на весеннее равноденствие и в канун Всех Святых. Но то, что ты мертвая, еще не значит, что я не могу набить тебе морду.

Кэтрин Колесе снова собралась, мрачно поглядывая на Соню из-за Раздела. Стали появляться огоньки поменьше и послабее, как искорки, плавающие в воздухе. Один такой шар, развернувшись, принял обличье доктора Векслера, продажного психиатра, который сперва отдал Ширли Торн в лапы Кэтрин Колесе, а потом организовал заключение Сони в сумасшедшем доме. Приятно было видеть, что он и после смерти обречен пребывать в обществе своей бывшей любовницы. Другие, меньшие огоньки тоже стали принимать форму людей, превращаясь в «колесников», личную гвардию Кэтрин:

гибриды религиозных фанатиков, наемных бандитов и жеребцов-производителей. Соня их перебила всех до одного.

– Приятно видеть, что тебе не одиноко, – ухмыльнулась она, ища среди бледных огоньков один. Не найдя его, облегченно вздохнула и повернулась уходить, но не могла удержаться от последнего укола: – Знаешь, это все стали называть «Джонстаун в Америке». Все всплыло – таинственная смерть твоих родителей, фальшивые убеждения твоего мужа, разврат и коррупция твоей церкви – все попало в газеты. «Церковь Колес Божиих» – капут. Все твои почитатели попрыгали с корабля и нашли себе проповедников... не столь неоднозначных. Потом еще была эта история в Уэйко, и про тебя забыли. Ты теперь только устаревший пример мерзости, не больше. Я думала, тебе это интересно узнать.

У призрака Кэтрин Колесе челюсть отвалилась до самой груди, и он завизжал так, что Соня поняла: в ближайший Хэллоуин придется посматривать, что у Кэтрин за спиной.

Соня про себя посмеивалась, возвращаясь к машине. С чего это говорят, будто с покойниками надо деликатно обращаться?

Ворота кладбища «Роллинг Лонз» открывались на рассвете. К этому времени Соня уже пару часов была внутри. Перед тем как залезть в подходящую гробницу, надо было еще сделать пару визитов.

Сначала к Чазу.

Она не жалела, что его убила. Сначала испытывала некоторое чувство вины, но сожаления – никогда. Чаз до мозга костей с головы до пят был подонком. Он ее предал – продал за мешок денег. Хотя пользы ему от них не было. Вместо того чтобы сбежать в Южную Америку, как ему всегда мечталось, этот идиот завис в городе, швыряя деньги на тяжелую дурь и грубых мальчишек. Будто ждал, чтобы она его нашла.

Он ждал ее и сейчас, устроившись на собственном надгробии.

– Привет, Чаз! Отлично выглядишь.

Честно сказать, выглядел он дерьмово. Сотканные из серовато-лилового тумана черты лица начинали расплываться, глаза превращались в пустые дыры, нос – в намек на тень. Если бы она его не успела узнать, трудно было бы сейчас разобрать, что это лицо. Но он курил. Достаточно помнил о своей прошлой жизни, чтобы не расставаться с привычками.

– Джад погиб. Я думаю, ты это уже знаешь.

Она ждала какого-то проявления злобной радости, но он лишь отмахнулся рукой, оставив в воздухе следы эктоплазмы. Такой же безразличный после смерти, как был при жизни.

– Почему ты не ушел? Что тебя держит в этой плоскости? Я?

Что-то мелькнуло в кляксах, бывших когда-то его глазами. Соня смотрела на разорванную тень, и в ней пробуждались воспоминания. Воспоминания о тех временах, когда они были друзьями – когда были любовниками. Она закрыла глаза, чтобы избавиться от жала памяти, но все равно не могла найти в себе сожаления.

Когда она открыла глаза, Чаза уже не было.

Клода возле его могилы найти не удалось, и это было хорошо. Смерть его была неприятной, и такие травмы часто заставляют мертвых годами держаться в смертной плоскости, даже десятилетиями. Но Клод Хагерти, кажется, смог уйти к тому, что ждет людей после смерти – что бы оно ни было. Многим обитателям «Роллинг Лонз» это пока не удалось – их тени мелькали среди надгробий и склепов призрачными светляками.

Вскоре рассветет, взойдет солнце. Соня направилась к гробнице, выбранной ею как аварийное укрытие. Поскольку последний его обитатель был опущен на покой двадцать лет назад, ее здесь вряд ли обнаружат горюющие родственники. Мемориальные подсвечники были пусты, со свода тонкими прядями свисала паутина. Приятно пахло кладбищенской сыростью и опавшими листьями. Соня забилась в дальний угол, поставив внутренний будильник примерно на четыре. Уплывая в состояние, которое среди ее породы считалось сном, она с радостью подумала, как мало вспоминала за это время Палмера или Лит. Наверное, это значит, что у них все в порядке.

7

Палмер не помнил, когда последний раз был трезв.

Не помнил, когда последний раз брился или менял одежду. Он точно знал, что несколько дней сидит у кухонного стола, голый, в одних шортах, но сколько именно дней, определить не мог.

Палмер встал, шатаясь подошел к настенному календарю и прищурился. Календарь, полученный в аптеке в Медине, был украшен портретом мускулистого ацтекского красавца-воина, в блестящих перьях и набедренной повязке. Воин стрелял из лука в наступающие сумерки, а у его ног распростерлась фигуристая ацтекская дева в прозрачном платье, более похожая на натурщицу Варгаса, чем на жрицу-девственницу. Миф, который представляла картина, Палмеру не был знаком: то ли воин защищает упавшую жрицу, то ли это он ее убил. И куда он вообще, черт его побери, целится?

От этих мыслей болела голова. Палмер проковылял обратно к столу и сел, от души вздохнув. Только потом он сообразил, что забыл подсчитать, сколько дней прошло, как Лит закрылась в коконе и его жизнь пошла псу под хвост.

И сколько времени нет Сони, он тоже точно не знал. Он был слишком пьян, чтобы искать ее мысленно, и к тому же чутье подсказывало, что из этого все равно ничего бы не вышло, будь он даже трезв как стеклышко. А тут еще возможность снова напороться на разум Другой, как бы далеко он ни был – нет, лучше и не пробовать.

Взгляд Палмера упал на черную маску на пачке неоплаченных счетов и незаполненных накладных. Пустые глаза таращились на него, губы разошлись, будто для поцелуя – или укуса. Голова продолжала болеть, и Палмер опустил ее на стол.

Когда он снова открыл глаза, было темно.

Он хмыкнул и резко выпрямился на стуле, сбив на пол полупустую бутылку. Она разлетелась, обрызгав босые ноги жидким золотом. Цвет текилы напомнил глаза Лит. И кокон.

Да, кокон. Пора посмотреть, что там с ним.

Палмер вскочил и повернулся к двери в патио. Он всегда по ночам проверял кокон. Днем это не казалось необходимым, а ночью – ночью другое дело. По ночам всякое бывает. И надо признать, после заката кокон был очень красив. Пронизывающее его жутковатое сияние становилось сильнее, будто кусок янтаря поднесли к фонарику. Иногда в коконе что-то двигалось – словно кто-то там плавает.

Палмер открыл дверь и вышел в патио, ожидая увидеть медовое сияние. Но было темно. Потом он заметил, что стража тоже нигде не видно.

– Фидо?

Палмер настороженно шагнул вперед, оглядываясь в поисках массивной фигуры серафима. Он куда-то перенес кокон Лит? Туда, где безопаснее? Но тут глаза привыкли к темноте, и Палмер увидел, что на камнях дворика что-то лежит.

Сначала ему показалось, что это сдутый аэростат, вроде тех, что используют метеорологи. Он лежал сплющенный и сиротливый, как выброшенный бурей на берег осьминог. Подойдя ближе, Палмер увидел еле заметное желтоватое свечение. Он опустился на колени и потрогал опустевшую куколку. На ощупь – что-то среднее между сброшенной змеиной кожей и мокрым одеялом.

У Палмера голова пошла кругом.

– Лит? Лит, где ты, милая?

Он с трудом поднялся на ноги, стараясь не упасть в обморок. В крови схватились за господство адреналин с текилой, но Палмер так набрался, что быстро протрезветь не мог.

– Лит?

Сверху пролился свет, будто кто-то включил миниатюрное солнце. Палмер сжался и закрыл глаза рукой. Первая мысль – что над домом кружит вертолет, освещая его прожектором, как бывает в Лос-Анджелесе. Потом до него дошло, что шум, который он принял за звук лопастей, – это его собственный пульс, стучащий в висках. И тогда свет заговорил.

(Папа.)

Свет уменьшил мощность, стал ровным сиянием, и Палмер увидел то, что было в его середине. Молодую женщину – не старше шестнадцати или семнадцати лет. Волосы такие длинные, что можно было бы сплести веревку, и они плыли в воздухе, как мантия или крылья. Смуглая кожа, золотые, без зрачков и радужек, глаза. Полная грудь, широкие бедра, и глаза Палмера сами остановились на треугольнике внизу живота. Она была красива, она была женщина. Она была всеми женщинами сразу. Непрошеная тяжесть зашевелилась в паху и затвердела при виде этой прекрасной обнаженной женщины, повисшей над ним видением Венеры. Или Мадонны.

– Л-лит?

Сияющая женщина улыбнулась и заговорила, не шевеля губами. Голос ее был гладок, как бархат, и успокаивал, как прохладная рука на горячечный лоб.

(Мое детство кончилось. Пора мне приниматься за работу. Я очень тебе обязана за то, что ты оберегал меня, что любил меня и относился как к своему ребенку, за то, что ты показал мне, что значит быть человеком. Я у тебя в долгу, и вот почему я сделаю тебя Первым.)

–Первым? Первым кем?

(Отцом будущей расы.)

Не успел Палмер спросить, что значит это,как Лит спикировала на него, схватив его в объятия. Он был слишком пьян и ошеломлен, чтобы возразить, пока не увидел верхушки деревьев, плывущие под ногами.

– Лит! Прекрати! Какого черта ты де...

Он не успел договорить, потому что Лит приложила рот к его губам, ее язык проник ему в рот. Палмер даже начал отвечать, потом спазм сдавил ему горло, и он попытался оттолкнуть Лит.

– Лит, перестань немедленно! Я твой отец!

(Мой отец – вампир по имени Фелл.)

–Ты меня отлично понимаешь! Прекрати эти глупости, девочка, и немедленно поставь меня на землю!

Лицо Лит заполнило, заслонило весь мир, ее глаза стали двумя августовскими лунами. Палмер хотел крикнуть, но в груди не осталось дыхания. Дитя, которое он растил почти три года, нельзя было увидеть в этой странной светящейся женщине.

(Ты – Первый из моих Женихов. Первый, кто летит со мной в свадебный полет. Не страшись меня, Вильям Палмер. Это твоя награда за годы заботы. Тебе оказана честь.)

Палмер дрожал, ощущая, как у него встает и твердеет, отвечая на гормоны этой гордой фигуры. Он продолжал внушать себе, что этого ничего нет, что его не опустошает против его воли сияющая женщина, несущая его по небу, что на самом деле он просто свалился в обморок в луже собственной мочи в кухне. Даже в оргазме, трясущем и сминающем тело, как старую газету, он все твердил себе, что это только сон.

Проснулся он в каком-то саду. Он был гол, джинсовые шорты где-то потерялись. Голова гудела чудовищным похмельем, в паху было липко и пахло сексом. Палмер перевернулся на живот и заплакал, раздирая скрюченными руками траву. Потом его вырвало.

Раздался хруст сломанной ветки, и Палмер стал оглядываться, чем бы себя прикрыть. Он застыл при виде юной местной девушки с корзиной фруктов на голове. Девушка таращилась на него. По ее миниатюрной фигуре, по форме глаз и скул он понял, что она из ланкондоанов – чистокровных потомков древних царей майя, что правили здесь до прихода конкистадоров. Девушка смотрела с любопытством, не испуганная и не встревоженная его наготой.

– Вам нехорошо, сеньор?

Палмер захохотал, отчего девушка посмотрела на него еще более странно.

– Что да, то да! Нехорошо – это точно сказано!

Он захохотал еще сильнее, и тут его снова вырвало.

8

Соня несколько заспалась и чуть не пропустила похороны. Она успела как раз вовремя, чтобы увидеть, как гроб Ширли Торн опускают в место последнего упокоения. Гроб был из черного дерева и в закатном солнце блестел как вороненый щит. Огромный венок лежал на гробе, вцепившись в него, как паук. Когда каждый плакальщик бросил традиционную горсть земли, группа распалась и потекла к фаланге черных лимузинов, «роллсов» и «БМВ».

Соня стояла в сторонке, укрывшись за статуей скорбного ангела. Она искала в толпе лица родственников и друзей, но никого не узнала, кроме Джейкоба Торна.

Он выглядел заметно старше, чем при их последней встрече пять лет назад. Железо воли и сталь решительности, которые сделали его многократным миллионером, поддались ржавчине. Джейкоб Торн, один из самых могущественных промышленников по эту сторону от Говарда Хьюза, стал стариком. Когда последние плакальщики пожали ему руку и пробормотали соболезнования, Торн не двинулся за ними прочь с кладбища. Отец Дениз остался стоять у раскрытой могилы жены, сцепив руки перед собой, глядя в яму, будто провидя в ее глубине будущее. Как оно, впрочем, и было.

Соня вышла из укрытия, прошла мимо надгробий, будто маневрируя на танцплощадке. Она знала, что это не ее отец. По крайней мере не той «ее», что называла себя Соня. Открыв рот, она уже готова была произнести «мистер Торн», но с ее губ слетело другое слово:

– Папа?

Джейкоб Торн поднял глаза от могилы жены. Он, кажется, не удивился, увидев Соню. Но и обрадован тоже не был. Лоб его нахмурился, морщины стали резче.

– Почему-то я знал, что ты здесь будешь.

– Мистер Торн, я вам нужен?

Шофер Торна направлялся в сторону могилы – крупный мужчина с явно выпирающей из-под пиджака кобурой.

Торн отпустил телохранителя движением руки. Соня увидела старческую пигментацию на коже.

– Все о'кей, Карл. Эта дама мне знакома.

Соня подошла к Торну, стоящему у края могилы. Там, внизу, было очень темно. И одиноко.

– Я... мне очень жаль. Она... она страдала?

Торн пожал плечами – худыми и тонкими.

– По-своему. Но страдать – это всегда было прерогативой Ширли. Она была создана для мученичества. Переживать из-за Дениз – только это удерживало ее в живых. – Он глянул колючими глазами. – Ты ее убила, ты это знаешь? То, что ты сделала в ту ночь, в ночь, когда она наконец смирилась со смертью Дениз, было началом ее конца. Она просто не хотела жить.

– Пожалуйста, поверь мне: я только хотела ей помочь. Избавить ее от безумия. Я не хотела ей плохого. Она... она была моей матерью.

Бледное лицо Торна вдруг налилось кровью, и он задрожал. Вытащив из нагрудного кармана платок, он промокнул лицо.

– Черта с два! Я знаю, кто ты и что ты, и ты не Дениз!

– Нет, я больше не Дениз. Но когда-то, давным-давно... целую жизнь тому назад...

Соня наклонилась, взяла горсть земли. Она была влажной и жирной между пальцами и ударилась о гроб матери с глухим стуком.

– Мистер Торн, я не просила, чтобы меня привели в этот мир. Как не просила Дениз, чтобы ее увели из него. Я не по своему выбору стала тем, кто я есть.

Торн снова поглядел на нее, и колючий взгляд на этот раз был не так колюч.

– Да, я думаю, что нет.

– У меня иногда бывают воспоминания. Бывают туманные, а есть и очень яркие. Мне помнится день рождения – дети, клоун, катание на пони...

Торн коротко засмеялся, будто был приятно удивлен этим напоминанием.

– Этого ты не можешь помнить! Тебе было только два года... – Он оборвал себя, стиснув платок комом. – То есть Дениз было только два года.

– Ваша жена была в платье с воротником «Питер Пэн» и с широкой юбкой – она была очень красива. И счастлива. А именинный пирог был ванильный с розовыми цукатами...

– Зачем ты мне это рассказываешь? – Глаза Торна блеснули яростью и слезами. Голос его напрягся на грани срыва. – Мало того, что я потерял жену, ты хочешь заставить меня снова пережить потерю дочери?

– Мистер Торн, есть иное место, вне этого мира. Их на самом деле много – таких мест. Каждый человек, мужчина, женщина или ребенок, несет в себе ключи от неба и ада. Видов рая столько же, сколько живых существ. И вариантов вечного проклятия тоже бесконечно много. Я хочу, чтобы вы знали: ваша жена теперь счастлива.

– Это уже говорил священник, – презрительно фыркнул Торн. – «Джейкоб, она в лучшем мире. Страдание не коснется ее». Ха!

– Мистер Торн, вы не считаете, что я до некоторой степени авторитет в вопросах сверхъестественного?

Торн посмотрел на нее удивленно, будто до него только что дошло, что существование вампира действительно может быть свидетельством существования чего-то помимо могилы, червей и савана.

– Мистер Торн, ваша жена покоится в мире. Понимаете, небеса значат для каждого свое. А для вашей жены небо – это день в 1955 году, день рождения ее единственной дочери.

Торн кивнул.

– Да. Да, я понимаю, где это может быть. Я... Боже мой! Слезы покатились по его щекам. Наверняка первые настоящие слезы после смерти жены. Плечи его затряслись, будто он готов был свалиться в открытую могилу.

– Боже мой! Дениз...

Он протянул к ней дрожащую стариковскую руку, но ее уже не было.

9

К тому времени, когда она вернулась, все уже было хреново – хуже некуда. Какую-то парапсихическую гниль она учуяла уже в Козумеле. Чем ближе было к Мериде, тем сильнее становилась эта вонь. Соня понятия не имела, что случилось в ее отсутствие, но явно ничего хорошего.

Входная дверь была не заперта. Соня вошла, сканируя в поисках признаков жизни, но было пусто. Кухонный стол был усыпан неоплаченными счетами, невскрытыми конвертами и пустыми бутылками из-под текилы. Кучами пустых бутылок. Соня вышла во двор, поискала глазами кокон Лит – но увидела лишь что-то вроде сброшенной змеиной кожи, высохшей и рассыпающейся на солнце.

– Лит? – позвала Соня, оглядываясь, почти ожидая, что падчерица выбежит из укрытия, весело смеясь, что провела ее.

Ответа не было.

– Лит?

Тишина.

Соня вернулась в дом и направилась в детскую. Посмотрела на плюшевых зверей и жеманно улыбающихся кукол, забивших все полки и все углы комнаты. Под веками что-то запульсировало с болью, послышался голос Ширли Торн, поющий «хэппи берсди ту ю».

Соня вошла в море мягких игрушек, разбрасывая их, будто в поисках Лит. Страх, недоумение, отвращение к себе заполняли ее. Как она могла быть такой дурой? Как могла уйти и оставить ребенка? Не так ли чувствовала себя Ширли Торн, когда получила известие, что дочь пропала? Неудивительно, что бедняжка спряталась в безумии.

– Лит, это уже не смешно! Выходи, чтобы я тебя видела!

Не получив ответа, Соня позвала мысленно:

(Лит!)

–Лит здесь больше не живет.

Палмер прислонился к дверному косяку, сложив руки на груди и глядя на Соню непроницаемыми глазами. Вид у него был потрепанный, но одежда чистая, и он недавно брился. И пьян он не был. От него волнами исходил запах умершей любви.

Он подошел сзади, и Соня не обнаружила его радаром. То ли она действительно обо всем забыла, то ли он закрыл себя щитом. И то, и другое, наверное.

(Билл?)

Она шагнула к нему, и он отпрянул, обнимая себя за локти, будто боялся, что она его коснется.

– Говори словами, – хрипло произнес он. – Не хочу, чтобы ты была у меня в голове.

– Что значит – «здесь больше не живет»? Где она, черт побери!

Палмер рассмеялся, только это было больше похоже на икоту. И обнял себя сильнее.

– Не знаю я, где она, и знать не хочу.

– Какого... Билл, это же Лит! Ей всего три года! Куда она могла уйти?

Палмер пожал плечами и снова засмеялся тем же жутковатым смехом.

– Палмер, черт тебя побери, что с тобой стряслось? Где Лит? Не могла же она просто улететь!

Палмер захихикал на грани истерики. Он хихикал, пока у него не перехватило дыхание, и он упал на колени, согнувшись пополам. Соня потянулась к нему, но он отпрянул, бешено мотая головой и выдавливая между раскатами смеха отдельные слова:

– Не трогай... меня...

– Палмер, какого черта здесь творится? Бога ради, распрямись, мужик!

Она схватила его за локоть, помогая встать. Он зарычал и хлестнул ее мысленным ударом. Будь она обычным человеком, это могло бы ее изувечить, но Соня была куда сильнее. Это было как когда рассерженный ребенок колотит по ногам матери пухлыми кулачками. И матери уже надоело.

Она мысленно пригвоздила его к полу так же легко, как бабочку к бархату. Он лежал у ее ног, дергаясь и тщетно стараясь освободиться.

– Палмер, я не хотела играть грубо, но ты мне не оставил выбора. Теперь вставай.

Неуклюже задергав руками и ногами, Палмер выполнил команду. Глаза его смотрели противно и злобно. Соня отвернулась, но закрыться от его ненависти не могла. Она была густой, вязкой и горела, как кипящая смола.

Соня вывела тело Палмера из комнаты Лит в его собственную и заставила сесть на кровать. Сев напротив, она сняла с него контроль. Плечи Палмера обмякли, и на миг Соня испугалась, что он сейчас потеряет сознание, но он выпрямился и сделал глубокий вдох.

– Вот и хорошо. Теперь расскажи мне, что здесь случилось.

Палмер сердито посмотрел на нее, потом перевел взгляд в сторону патио.

– Она... она вышла наружу.

– Когда?

Он пожал плечами:

– Не знаю. Через пару дней после твоего отъезда. Я был так пьян, что не помню точно.

– И что произошло, когда Лит вышла из кокона? На что она была похожа?

Взгляд Палмера вдруг стал далеким, будто он видел что-то внутри себя.

– Красивая она была. Очень красивая. Старше, чем вошла в кокон, – лет шестнадцать или семнадцать. Но очень красивая. И она – она горела.

– Горела? Как пиротики?

Палмер энергично замотал головой.

– Нет! Не пламенем горела, она светилась, понимаешь? Как иконы Девы Марии...

– Палмер, что Лит тебе сказала? Что она сделала?

Палмер тяжело задышал, уставился себе на руки. Они гонялись друг за другом, как дерущиеся пауки.

– Она... она благодарила меня за заботу – за защиту, когда эта защита была ей нужна, и она сказала... сказала, что я буду первым.

– Первым кем?

– Женихом.

У Палмера задрожали губы, и он поднял глаза на Соню. Злость, смущение и обида наполняли его глаза, и Соня вдруг снова на миг оказалась над могилой матери лицом к лицу с отцом.

– Женихом? Палмер, что она хотела этим сказать?

– Не знаю. Я только знаю, что она... она меня заставила. Я бы не стал этого делать – ты же знаешь, Соня, не стал бы. Я бы никогда...

– Что делать? Палмер, что она тебя заставила делать?

– Иметь ее.

Соня помолчала, переваривая слова Палмера. Она даже не знала, потрясена она или не слишком. В конце концов Палмер не был биологическим отцом Лит. Но опять же – какая разница? Во всех остальных смыслах он был ее папой. Как он ни исповедовал отвращение к детям, Палмер оказался образцовым отцом.

Тогда понятно, почему он в таком виде. В человеческом существе много жестко закодированных образцов поведения – биологических и социальных. Табу на инцест – одно из немногих, относящихся к обоим видам.

Соня подошла к окну и стала смотреть на холмистые джунгли.

Забудь ты о Палмере, он уже дохлое мясо. Ты посмотри на него, если мне не веришь: все схемы перегорели, -зашептала Другая. – Ты знала, что так рано или поздно случится. Все ренфилды этим кончают.

Соня закрыла глаза и так впилась ногтями в ладони, что выступила кровь.

– Палмер, а что было потом? Когда... когда Лит тебя поимела?

– Она улетела.

Соня вздохнула и повернулась к Палмеру. Он все еще сидел на краю кровати, глядя на руки, на теребящие друг друга пальцы. Во что это она влезла? Она вернулась домой восстанавливать семью, и оказалось, что падчерица изнасиловала отца и улетела хрен знает куда, оставив серьезно травмированную жертву инцеста.

– Билл...

– Что, Соня?

– Тебе надо поспать. Когда проснешься, ты ничего о Лит помнить не будешь. Не будешь помнить, что она с нами жила. Что ты о ней заботился. Ты ничего не будешь помнить. Будто ее никогда не было.

– Но...

– Усни, Билл.

Когда Палмер проснулся, она была на охоте, выслеживала дикого кабана в чаще джунглей. И свалила его голыми руками. Зверь дико визжал и пытался полоснуть ее бивнями. Страшно сопротивлялся, как любая тварь, спасающая свою жизнь.

Когда Соня уже готова была всадить клыки в его яремную вену, кабан пустил двойным потоком мочу и кал в последней попытке вырваться. А может, он просто настолько перепугался.

Домой она вернулась далеко за полночь и влезла в окно спальни, рассчитывая найти Палмера так, как его оставила: в одежде, растянувшегося поперек кровати. Но кровать была пуста, а Палмера не было. В других комнатах его тоже не оказалось. Во всем доме.

Соня вышла наружу и пустила разум в темноту, ища гул и жужжание мысли, ставшие такими привычными за последние три года. Сначала она ничего не нащупала – а потом, усилив чувствительность, обнаружила его следы. Он построил сложную систему телепатических укрытий, чтобы защитить себя. Но зачем? Она убрала Лит из его разума. Психическая травма исчезла вместе с памятью. Так зачем он закрывается от разговора разумов?

Соня нашла позади дома кабанью тропу, ведущую в джунгли, – она шла к развалинам строений майя на ближайшем холме. Там Соня была только раз, но Палмер туда ходил часто. Достаточно часто, судя по состоянию тропы.

Тропа вывела к вершине холма, к заросшему лианами нагромождению камней, служившему когда-то обсерваторией. Палмер сидел на огромном камне, вырезанном в виде рычащего ягуара. И он был не один.

Женщина была молода – почти девочка. Из местных племен – тех, кого Палмер называл ланкондоане. Низкорослая, с длинными черными волосами, занавесом спадающими между плеч. Сидели они рядышком, повернувшись друг к другу. Палмер держал ее за руку и говорил на языке, которого Соня не узнала. Но ей и не надо было знать слов, чтобы понять их значение. Разговор любовников был ясен.

Видишь, чего творит твой милый любовничек? -Голос Другой был резок, слащав и зол, как бритвенные лезвия, смазанные медом. – Вот что получается, когда пускаешь ренфилдов бегать без привязи. Так было с Чазом, теперь с Палмером. Кончается тем, что они тебя предают. А предают они всегда.

Палмер наклонил голову, приблизил лицо к девушке. Соня почти чувствовала его дыхание на щеке девушки, запах его, заполняющий ее ноздри, вкус его губ. Она сжала кулаки и стиснула зубы. Гнев нарастал в ней густой и горячий, как кипящий воск. Голова болела, передний мозг будто жалила стая ос. Голос Другой стал еще громче, она хихикала как гарпия.

Их надо держать на коротком поводке, тогда они знают свое место. Вот так Панглосс, Морган и прочие обеспечивают себе верность ренфилдов. Из них надо выскребать малейшие крупицы свободы воли, выскребать начисто, как пустую тыкву. Их надо превращать в рабов. Поверь мне, это единственный способ. И они этого заслуживают. Они даже это любят.

–Как романтично!

Палмер вздрогнул от звука ее голоса, автоматически закрыв девушку своим телом. Соня при этом ощутила укол ревности, потом гнев.

– Соня!

Она выплеснулась из темноты, как кровь из раны, лунный свет пятнами лег на черную куртку. Она остановилась, оперлась на рябой камень развалин, как уличный хулиган на фонарь. Девушка ахнула и перекрестилась. Да, Палмер явно рассказывал ей о своей подруге.

– Так это и есть твоя женщина с черного хода? – Соня мотнула головой в сторону скорчившейся девушки. – А она знает, что ты только что вылез из моей постели? Она чует мой запах на тебе – как я чую ее запах?

Последние слова она прорычала, обнажив клыки. Девушка вскрикнула и впилась ногтями в голую руку Палмера.

– Оставь ее, Соня. Конча ни в чем не виновата. Если тебе надо кого-то наказать, накажи меня.

– Ты ее любишь. – Это не был вопрос.

Палмер глянул в темно-карие глаза Кончи, светящиеся страхом, и кивнул:

– Да, люблю.

Когда Соня снова заговорила, голос ее был очень спокоен. И она знала, что для Палмера это страшнее всего другого:

– Ты знаешь, что я могла бы убить ее. Убить и сделать так, что ты и не знал бы, что она существовала. Мне это просто, как стереть мел с доски. Даже проще.

– Ты думаешь, я этого не знаю?

– А разве знаешь? – засмеялась она, шагнув вперед.

Так легко было бы залезть к нему в голову и перебросить переключатель, освободив воспоминания, которые она спрятала от него несколько часов назад. Отчасти ей хотелось видеть выражение лица его любовницы, когда воспоминания вернутся, накатят приливной волной, круша его "я" в щепки. Это было бы забавно. И она могла бы повторять это снова и снова, стирая память о Лит и восстанавливая ее, чтобы каждый раз боль была сильной и острой, как по свежесодранной коже, как в первый раз. А можно так поступить с убийством его подружки. Заставить его забыть ее, потом снова пусть переживет ее смерть, и снова, и снова.

Соня остановилась, чуть покачиваясь, как пьяная. Глаза ее встретились с Кончей, которая глядела в ответ, как воробышек на змею.

– Не надо, Соня. Не заставляй меня пытаться тебя убить.

Смех ее был пуст, как высосанная кость.

– Попытаться – это все, что ты можешь. Ты мне не противник, Палмер.

– Я знаю. Мне с тобой не справиться никогда. Но я бы попытался.

Она хмыкнула и подошла ближе, глядя на испуганную девушку, прижимающуюся к Палмеру. Он смотрел ей в лицо, стараясь понять, с кем имеет дело – с Соней или с Другой. Конча тихо стонала и еще сильнее вцеплялась в Палмера.

– А почему именно эта? Что такого особенного в этой самке? – фыркнула Соня.

– Конча нашла меня в джунглях в милях отсюда, голого и больного... Не помню, как я туда попал, но она меня выходила. Она помогла мне добраться домой. И она была здесь, когда мне кто-то был нужен.

– Но она же не такая, как ты!

– Она человек, Соня. Мне нужен человек.

– Ты меня отлично понял! Она не сенситив. Ты никогда не сможешь общаться с ней, как общаешься со мной...

– У нас этого больше нет, Соня, и ты это знаешь не хуже меня. Ты закрыла себя от меня в тот момент, когда попала в Новый Орлеан. Я пытался до тебя дотянуться – понять, через что ты там проходишь, но бесполезно. Будто ты не будешь довольна, пока не сделаешь меня таким же несчастным, как ты!

– Палмер... Билл, ты не понимаешь! Я не хотела, чтобы ты пострадал, вот и все. Я не хотела, чтобы ты видел меня чудовищем...

– Малость уже поздно для этого, как ты думаешь?

– Не делай этого, Билл. Не заставляй меня умолять. Ты мне нужен.

– Я тебе не нужен. Тебе никто не нужен.

– Это неправда!

– Ты так думаешь? Соня, если я останусь с тобой, я погублю свою душу. Превращусь в подобие моргановских ренфилдов. Ты этого для меня хочешь? Этого?

Да не отвечай ты этому фраеру, просто полезь ему в голову и выдерни волю из гнезда, -прошипела Другая. – Кстати, мне понравилось насчет убить его подружку, заставить его забыть ее, а потом запускать эту картинку снова, когда ты захочешь посмеяться. Неплохо. Совсем неплохо. Ты начинаешь разбираться в деле, подруга.

Соня сжала кулаки и уставилась на ботинки.

– Нет. Нет, конечно.

Другая зашипела, плюясь ругательствами, которые никто больше не слышал.

– Тогда верни мне свободу.

Она вздернула голову, лунный свет блеснул на зеркалах очков.

– Я ее не отбирала, она всегда с тобой!

– Правда?

Соня открыла рот, чтобы ответить, но вместо этого повернулась спиной к Палмеру и его любовнице.

– Иди.

Голос был напряжен и резок, будто горло передавило гарротой рояльной струны. Слышно было, как Палмер переступил с ноги на ногу, решая, остаться или бежать.

– Соня... – Неуверенность слышалась в его голосе.

– Иди, я сказала! Пока я не передумала.

Палмер схватил Кончу за руку и бросился из развалин в джунгли. Перед тем как скрыться в темноте, он обернулся и последний раз обратился к ней разумом.

(Я тебя действительно любил.)

И исчез.

Соня запрокинула голову и завизжала, как загнанный в угол ягуар. Выкрикивая ругательства, она пинала и разбрасывала древние камни, разбивала фризы с изображением правления царей майя, умерших тысячу лет назад. С воем, от которого горло раздулось, как у бычьей обезьяны, она била плечом в стену, пока кладка не поддалась и не рухнула клубом желтовато-белой пыли.

Соня осталась стоять посреди произведенного ею разрушения, дрожа, как запаленный жеребец, в лицо и одежду въелась пыль веков.

«И я тебя любила», – подумала она.

Но некому было это услышать.

Вернувшись домой, Соня была слишком усталой, чтобы ненавидеть или хотя бы себя жалеть. Дом был до боли пуст. Лит исчезла, а теперь не стало и Палмера. За несколько дней построенное Соней гнездо для семьи обратилось в гробницу.

На кухонном столе, на куче писем, лежала, лишенная черт, черная маска из папье-маше. Соня подняла ее, и на пол из кучи соскользнул толстый конверт. Подняв его, Соня заметила, что он адресован Соне Блу. Это ее заинтересовало.

В конверте были вырезки из газет Нью-Йорка и Триборо. Самой старой было полгода, последней – недели две. Почти все это были краткие сообщения о гибели неизвестных проституток, и ни одна колонка не была длиннее дюйма. Разложив вырезки на столе, Соня немедленно обнаружила, что в них общего. «Убитая была одета в черную кожаную куртку и темные зеркальные очки».

Соня заглянула в конверт – нет ли там письма. Нет. Штемпель сообщил, что конверт послан из Нью-Йорка, из Куперовского почтового отделения. Вест-Виллидж. Включилась передача, завертелись колеса в голове.

Пусть Лит и Палмер ушли из ее жизни.

Но остался Морган.

10

Лондон, Англия

Мэвис Бэннистер была уборщицей. Ну, в наши дни для этой должности тоже придумано название – «технический работник». Вроде как женский сортир называют «комната отдыха для дам». А в сущности, работа Мэвис состояла в отскребании сортиров в здании «Фаркер и сыновья» – одного из самых престижных универмагов Лондона. Фирма начинала с обслуживания богатой публики больше ста лет назад. Среди клиентов числились рок-музыканты и кинозвезды, не говоря уже о биржевиках и членах парламента. Но если бы кто-то поинтересовался мнением Мэвис, она бы сообщила, что богатые и знаменитые ведут себя в уборных в точности как hoi polloi[1]. Вас бы удивило, сколько из них не считают нужным спускать воду.

Но все-таки мыть сортиры для суперпривилегированного народа – в этом есть свои определенные выгоды. Как в тот раз, когда Мэвис нашла пару перчаток с норковой подкладкой рядом с умывальником. Или почти двадцать квидов на полу рядом со вторым унитазом – явно выпали из книжки у какого-то богатого придурка. Почти все они были так хорошо упакованы, что даже не замечали пропажу – а если замечали, то думали, что выронили где-нибудь в такси и уж никак не в общественном туалете.

В этот день Мэвис ни о чем особенно не думала, а только о том, не разогреть ли себе банку тушенки или, может, выбежать чего-нибудь пожрать. Дело было к концу рабочего дня, и Мэвис уже четвертый раз, как полагалось, мыла «комнату отдыха для дам». Магазин «Фаркер и сыновья» гордился тем, какие у них чистые «комнаты отдыха».

Сначала она подумала, что ей послышалось. Вроде детского плача, только глухо. Точно, ребенок плачет-заливается на полу. И тут Мэвис поняла, что звук идет из мусорной корзины рядом с умывальниками.

Она откинула крышку и заглянула в цилиндр. Среди смятой туалетной бумаги и выброшенных тампонов лежал новорожденный младенец, завернутый в газету, как порция рыбы с картошкой. Ребенок перестал плакать, посмотрел на Мэвис глазами цвета бархатцев и улыбнулся.

– Боже ты мой! – ахнула Мэвис. – Бедняжка ты моя!

Отставив ведро и швабру, она сняла крышку бака и вытащила дитя. Позади раздались шаги, и вошла жена министра внутренних дел.

– Быстро приведите администратора! – рявкнула Мэвис.

Жена министра внутренних дел сначала удивилась, потом возмутилась.

– Простите, что вы сказали? – начала она, надуваясь.

– Я сказала – идите и приведите дежурного администратора! Какая-то сука оставила ребенка в мусорном баке!

Жена министра внутренних дел заморгала, потом побледнела.

– О! О, Боже мой! Да, конечно. Сейчас я его найду.

Мэвис про себя чуть засмеялась, наслаждаясь переменой ролей, потом посмотрела на ребенка, которого держала на руках. Давно уже не приходилось ей брать на руки такого маленького. У младенца были темные волосы, еще влажные от родовых жидкостей, а на коже – мазки липкой крови. Это был мальчик, с виду здоровый, хотя пуповину вроде бы не отрезали, а отгрызли. Кто бы ни была мать ребенка, но родила она его в кабинке. Мэвис открыла каждую дверь, ища кровь и послед. К ее удивлению, унитазы и полы были без пятнышка. Но так не может быть...

Администратор, пожилой мужчина с аккуратно подстриженными седеющими усами, вошел в дамскую комнату и вызверился на Мэвис, дергая усами.

– Что там за чушь насчет оставленного ребенка? Вы с ума сошли? Вы накричали на жену министра внутренних дел!

Мэвис подняла ребенка, все еще завернутого в ту же газету.

– Вы это называете чушью, сэр?

У администратора глаза полезли на лоб:

– Боже ты мой!

– В последние десять или пятнадцать минут вы здесь не видели беременную женщину? Этому бедняжке не больше пяти минут от роду!

Администратор был неподдельно озадачен.

– Не понимаю! С самого полудня в магазине не было женщины в таком состоянии! Могу присягнуть! Я бы наверняка заметил...

– Так откуда же взялся этот постреленок? – вздохнула Мэвис, проводя огрубевшей рукой по щечке ребенка. – Его мамуля должна была быть в магазине – не феи же его подбросили. Жалко, что он нам не может рассказать, откуда он.

Безымянный сын Вильяма Палмера зевнул, замахал пухлыми кулачками и зачмокал беззубыми деснами, интересуясь все это время, когда же ему дадут наконец поесть.

Провинция Хэйлунцзян, Китайская Народная Республика

Сумасшедшего звали Сун Ван Зуокай, и последние тридцать три из своих семидесяти семи лет он провел взаперти в закрытом приюте для умалишенных, в морозных краях провинции Хэйлунцзян. В Народной Республике таких заведений много – там содержатся склонные к «преступному безумию, направленному против государства» и признанные неподдающимися перевоспитанию. Этот приют отличался от других тем, что Сун Ван Зуокай был в нем единственным заключенным.

Никто из шести человек персонала, назначенного присматривать за стариком, не мог понять, что в нем такого важного – или опасного, что его нужно держать в одиночном заключении и на самых сильных психотропных средствах.

Тощий как мумия, с руками и ногами, высохшими в палки от десятилетий в смирительной рубашке и оковах, с длинной бородой и усами цвета свежего снега, с острым взглядом который, казалось, пронизывал и пространство и время, Сун Ван Зуокай был больше похож на сумасшедшего чародея из Пекинской оперы, чем на пациента со старческим слабоумием. И это было, в общем, правдой. Хотя никто, кроме избранных на самом верху Партии, об этом не знал, Сун Ван Зуокай когда-то был мистическим советником самого Председателя Мао.

Он родился в 1917 году в провинции Чжэнцзян, в местах, известных красотой природы. Отец его был человек богатый, наследник обширной чайной плантации и концерна по выведению шелковичных червей – почтенные предприятия с трехсотлетней историей. Но мать его была еще более благородного происхождения. Ее родители были потомками многих поколений чародеев, служивших советниками императоров со дней династии Цинь. Когда Ван Зуокаю исполнилось пять лет, у него проявился талант оракула. К тому времени пришли японцы, и положение семьи резко ухудшилось. Родители надеялись, что Ван войдет в свиту генерала Чан Кайши, но второе зрение предупредило юного Вана, что будущее за Мао Цзэдуном, и потому он в возрасте восемнадцати лет вступил в КПК и оказался в Большом Походе.

В эти трудные и мучительные годы – скрываясь и от националистов, и от японцев-оккупантов, – Ван Зуокай стал одним из самых доверенных – и тайных – советников Мао. Сперва его способности к предсказанию ограничивались несколькими минутами и физически присутствующими людьми, но время шло, и росла его мощь провидеть будущее.

Мао весьма полагался на таланты Ван Зуокая, но исключительно тщательно скрывал истинную природу способностей своего конфидента. Если бы советские наставники прослышали про Ван Зуокая, они либо сочли бы Мао дураком, с которым нельзя иметь дело, либо попытались бы похитить Вана для себя. И товарищи Мао тоже не были бы в восторге, узнав, что он пользуется услугами оракула – привычка, ассоциируемая с императорскими династиями. И потому, хотя Сун Ван Зуокай был одним из самых властных и влиятельных членов КПК, никто не знал, кто он такой. И так было двадцать два года.

Пока не наступил год тысяча девятьсот пятьдесят восьмой.

До этого года существовал Первый Пятилетний План, предусматривавший бурное развитие и расширение промышленности. Чугун и сталь, электроэнергия и прочие разработанные и требующие колоссальных вложений планы должны были выполняться за счет сельского хозяйства, в котором до того времени было занято более восьмидесяти процентов населения.

Ныне же Мао предложил Второй Пятилетний План, который он называл «Большой Скачок Вперед». Большой Скачок призывал к аннулированию индивидуальных участков и созданию коммун, увеличению выхода сельхозпродукции за счет кооперации и физических усилий. Председатель вызвал к себе своего оракула, рассказал о своих планах и спросил, какое великое будущее предвидит для Китая Ван Зуокай.

А Ван Зуокай видел гибель посевов и голод, ведущий к уничтожению миллионов, видел разрыв дипломатических отношений между Китаем и Россией, видел вынужденную отставку Мао с поста Председателя Республики. Мао, привыкший уже к почитанию как мудрейший из людей, возразил против пророчества Ван Зуокая и разоблачил пророка как реакционера. На следующий день Ван Зуокай был арестован при выходе из дома и отправлен «на перевоспитание» в провинцию Цзянси.

Почти все время он был в одиночном заключении. Из спрятанных громкоговорителей день и ночь доносились цитаты из Председателя. Других людей он видел лишь тогда, когда охранники приходили его избивать. Кормили его впроголодь, держали на вшивой соломе, читать разрешали лишь работы Председателя, и талант Ван Зуокая стал питаться сам собой, усиливаясь и дичая. Вскоре он мог предсказать появление охранников с точностью до минуты, хотя способов следить за временем у него не было.

Однажды, когда его избивали, он заглянул в лицо охраннику и сказал:

– Твоя жена тебя обманывает. Когда ты выходишь из дома, она принимает у себя в постели парторга деревни. Она и сейчас с ним.

Охранник обозвал его лжецом и ударом приклада сломал ему челюсть. Через два дня он застукал жену с парторгом и застрелил обоих, а потом застрелился сам. Ван Зуокай это тоже предвидел. Потому и сказал.

В 1961 году стало ясно, что Большой Скачок обернулся катастрофой. Миллионы людей погибали от голода во внешних провинциях, Советы бросили Мао, свернув свои программы. Выпоротый Мао оставил пост Председателя Республики, хотя и не партии. Вскоре после отставки Мао приказал освободить Ван Зуокая и привезти бывшего своего советника в Запретный Город. Но быстро выяснилось, что Сун Ван Зуокай – совсем не тот человек, которого Мао когда-то знал.

Ему было всего сорок четыре года, но перенесенные испытания побелили его волосы и лишили почти всех зубов. Однако хуже всего были его глаза – будто они смотрели в какую-то тревожную даль. То и дело Ван Зуокай корчил гримасы, тряс головой или усмехался чему-то, что видел только он. Предложив своему бывшему конфиденту рисового вина, Мао спросил его, что он видит. Ван Зуокай ответил, что видит многое, но сейчас смотрит на убийство последнего президента Америки.

Потом он без всякого хронологического порядка предсказал падение Сайгона, смерть чернокожего музыканта и появление Никсона на Великой Стене.

Мао трудно было понять, действительно ли его оракул видит будущее или просто сошел с ума. Но когда Ван Зуокай отвлекся от предсказаний будущего и стал утверждать существование нечеловеческих рас, незримо живущих среди людей, и зашел даже так далеко, что увидел голову лисы на плечах Цзянь Цинь, жены Мао, стало ясно, что он действительно сумасшедший. Как бы ни огорчало Председателя, что он сам загубил разум своего друга, вздох облегчения он удержать не мог. Взволновало его заявление насчет Никсона и Великой Стены...

В общем, Сун Ван Зуокай оказался до конца земной жизни в снегах провинции Хэйлунцзян на попечении врачей и сестер, которым больше подошла бы работа на скотном дворе. (Хотя выяснилось, что земная жизнь Ван Зуокая продлилась существенно дольше жизни Мао.) За годы заключения у него был только один посетитель – Дэн Сяопин. Он приехал задать Ван Зуокаю два вопроса и никогда больше не возвращался. Однако Дэн приказал, чтобы с этой минуты Ван Зуокая держали в смирительной рубашке круглые сутки. И теперь, через пятнадцать лет, должен был появиться второй – и последний – посетитель.

Она пролилась сквозь бронированное стекло окна, и кожа ее светилась, как луч солнца, прошедший сквозь бокал сливового вина. Молча смотрел Ван Зуокай, как она идет к его кровати, скользя босыми ногами по холодному кафелю. В Хэйлунцзяне все холодно. Суровые и свирепые зимы тянутся до восьми месяцев. Тому, кто, как Ван Зуокай, вырос в теплых краях, здесь никогда не согреться. Но этому предстояло перемениться.

Светящаяся женщина улыбнулась ему, излучая тепло, проникающее сквозь сморщенную кожу в древние кости. Сколько же лет он уже не знал женщины? Тридцать шесть? Уже почти десять лет прошло, как он в последний раз был способен мастурбировать.

Женщина повела руками, и холст смирительной рубашки, единственной одежды Ван Зуокая с 1979 года, разъехался, как мокрая промокашка. Наконец свободный, член Ван Зуокая поднялся приветствовать свою освободительницу. Скромно улыбаясь, женщина влезла на кровать и оседлала старого оракула.

Эту ночную встречу Ван Зуокай предвидел еще тогда, когда говорил перед Мао об американском президенте и о том, что госпожа Мао – кицунэ[2].Он знал, что Мао отправит его в сумасшедший дом, но это был единственный способ пережить грядущие годы смуты, культурной революции, банды четырех и площади Тяньаньмэнь. Единственный способ дожить до прибытия этой светящейся женщины, которая сделает его отцом нового и чудесного племени.

Это не заняло много времени. Все планы, ожидания – разом очень быстро кончились. Не успела небесная любовница встать с него, как что-то сложилось в груди Ван Зуокая. Произошло все так мгновенно – сначала соитие, теперь смерть. И еще шевелилось его семя в ее чреве, когда жизнь Ван Зуокая приблизилась к концу. Конечно, и это он тоже предвидел заранее.