Окрась это в черное

11

Выйдя из лимузина перед «Челси-отелем», Соня первым делом увидела бродягу, который мочился в подворотне. Улыбнувшись, она бросила водителю лишнюю двадцатку.

Нью-Йорк, черт его дери!

Машина влилась в поток, а Соня вскинула на плечо свой единственный багаж – черную нейлоновую дорожную сумку – и направилась к входу в отель, на случай, если за ней наблюдают. Она вошла через вращающуюся дверь и тут же вышла, только волосы у нее стали на дюйм длиннее и медового цвета.

Гнездо у нее было в Трибеке, рукой подать от Сити-холла. Существовала пара холдинговых компаний и агентств недвижимости, собиравших арендную плату и управлявших зданием, но фактически оно принадлежало Соне. Она его купила несколько лет назад на доходы от имения Жилярди.

Соня нырнула в сабвей на Восьмой авеню, переключив зрение в спектр Притворщиков, выискивая среди толпы пассажиров не людей. В любом большом городе полно теневых рас, скрывающихся среди обыкновенных двуногих существ без перьев, и Нью-Йорк в этом смысле уж точно не исключение.

Было половина шестого, разгар часа пик, и платформа кишела Притворщиками дюжины разных культур, каждая из которых последовала в Новый Свет за своей традиционной дичью в поисках лучшей жизни. Нага,принявшая образ старого пакистанского джентльмена, раздула змеиный капюшон в ритуальном предупреждении и вернулась к своей газете. Гарудапод личиной мойщика посуды из дешевой забегаловки нервно клацала клювом, щелкая семечки. Они с нагой то и дело переглядывались. Вообще их виды враждовали издавна, но поддерживать иллюзию человеческого облика – да еще не пропустить поезд, – такая работа требовала мирного сосуществования. В данный хотя бы момент.

Огрс деформированными конечностями, прикидываясь инвалидом, притулился к опорному столбу. Суккуб,одетый в тело молодой женщины, соблазнительно улыбался старику в дождевике и с кейсом, а старик искал в карманах зажигалку, чтобы поднести к сигарете. Вряд ли он видел единственный циклопический глаз суккуба или гриву живых извивающихся червей вместо волос.

Налетающий запах озона и грязи сообщил о прибытии поезда. Завизжали тормоза, открылись двери. Войдя в вагон, Соня обнаружила варгра,одетого банкиром, и приземистого големас глиняными глазами, сопровождавшего невероятно старого хасида, у которого Соня при беглом сканировании заметила целое состояние в бриллиантах.

Она доехала до Всемирного торгового центра и там вышла наверх. Первое, что увидела Соня, выйдя из мегалита стекла и стали, была церковь семнадцатого столетия на той стороне улицы. Пока она ехала в подземке, закат сменился сумерками, и – как ни странно это было в городском ландшафте – между покосившимися надгробиями плясали отдельные светлячки.

Гнездо Сони находилось на Чамберс-стрит, рядом с Западным Бродвеем. Шестиэтажное здание ничем не отличалось от своих соседей. На первых трех этажах располагались организации – школа карате, фотостудия, бухгалтерская фирма, а два верхних этажа стояли пустые.

Было уже за шесть вечера, и все конторы закрылись. Доска с кнопками в старом лифте с откидной дверцей была будто снята со старомодного океанского лайнера. Соня остановила кабину на пятом этаже и откатила дверь, чтобы отпереть внешний барьер. Сама себе напомнила о западне, которую поставила для защиты.

Барьер откатился с ржавым скрипом, и Соня закрыла глаза и сморщилась, но ничего не случилось. Она вышла в фойе. Двустволка и заряженный арбалет (к спусковым крючкам привязаны лески с противовесами) смотрели в лифт.

Открыв дверь на пятый чердачный этаж, Соня оказалась в полной темноте. Это было ей не важно, она могла бы читать газету в самой глубокой яме Карлсбадской пещеры, не напрягая зрения. На чердаке пахло пылью, как часто бывает в запертых нежилых комнатах. На самом деле гнездо у Сони располагалось на шестом этаже, а на пятом не было ничего, кроме ловушек. Соня предпочитала оставить как можно больше места между собой и теми, кто может ее искать.

Первое, что она заставила сделать ремонтников, когда купила это здание десять лет назад, – переделать внутренние лестницы. Исходные лестницы были заложены и построена новая, которая вела на крышу в обход пятого и шестого этажей, гарантируя Соне уединение. Но здесь все-таки Нью-Йорк, поэтому для страховки Соня ставила ловушки и на своей лестнице.

Обезвредив копьеметалку, нацеленную на уровень живота, Соня отперла дверь, ведущую на крышу. И в этот самый момент она уже знала, что одна из ловушек сработала.

То, что осталось от незадачливого грабителя, лежало на площадке между крышей и шестым этажом. Он зацепил леску, и ему на голову рухнул шлакоблок. Наверное, грабитель был молод, хотя по раздавленному лицу трудно было сказать. Лежал он уже месяца два и разложился так, что уже не скажешь, белый он или черный, латиноамериканец или азиат. В любом случае это был мертвец.

Соня оттащила тело на шестой этаж и открыла дверь на чердак – осторожно, чтобы не обрушить на себя утыканный штыками пружинный матрац, подвешенный на дверной петле к потолку сразу за порогом. Шестой этаж был поделен на три больших зоны, а в центре – длинный коридор. Ближе всего к выходу располагалась полностью оборудованная мастерская с плотницким верстаком, арсеналом электроинструмента и большой металлической ванной, покрытой стеклянной глазурью.

С помощью подходящих электроинструментов останки незваного гостя за десять минут были разобраны на компоненты. Конечности и внутренности Соня бросила в ванну и открыла промышленный контейнер с соляной кислотой. Эта жидкость предназначалась для обработки металлов, но отлично справлялась и с трупами, которые надо убрать.

Убедившись, что грабитель успешно проходит обработку, Соня сбросила передник и перчатки и направилась по коридору в комнату, выделенную под жилье. Тысяча с лишним квадратных футов – мало найдется в Нью-Йорке квартир побольше. В отгороженном углу располагалась небольшая кухня с микроволновкой, посудомойкой, газовой плитой, холодильником и столом. На всех поверхностях лежал дюймовый слой пыли, а в холодильнике – сиротливый апельсин, усохший до размеров каштана. В бывшей кладовой теперь была ванная с душем и унитазом, а у кирпичной стены чердака стояла кровать. Пол был устлан толстыми персидскими коврами, а потолок декорирован свисающими складками москитной сетки, что придавало интерьеру вид бедуинского шатра. Пара ярких галогенных ламп, древний одежный шкаф и большое кожаное кресло стояли напротив проекционного телеэкрана. Другой мебели не было.

Соня открыла шкаф, и комнату заполнил запах кедра. В шкафу висели несколько дорогих шелковых костюмов в пластиковых мешках и к ним с полдюжины черных шелковых рубашек. На полу стояли четыре пары итальянских туфель. Чазово барахло – у него был вкус к дорогим вещам. Не обязательно хорошим, детка, лишь бы дорогим. Соня сгребла костюмы в охапку и бросила в ванну, где растворялся взломщик, потом пошла в комнату и разделась догола.

Она только тогда заметила, что до сих пор осталась блондинкой, когда глянула в душе на собственный пах. Закрыв глаза, Соня сосредоточилась. Когда она снова открыла глаза, последняя желтизна снова сменилась чернотой. Но все равно волосы остались длинными. Так как их укоротить тем же способом, которым Соня заставила их отрасти, было невозможно, она решила их сбросить. Двенадцать дюймов волос упали на пол от прикосновения пальцев. Когда Соня вышла из-под душа и начала вытираться, голова уже щетинилась свежей порослью.

Если я хочу узнать, где сейчас Морган и что делает, то искать надо в традиционных охотничьих угодьях городского вампира – в ночных клубах. В первый из них я попадаю около полуночи. Интерьер отделан под церковь – окна цветного стекла и диск-жокей крутит компакт-диски на кафедре. Официантки одеты монахинями, только они в мини-юбках, на каблуках и в чулках в сеточку. Полно лазеров и громкой музыки, но лица, которые таращатся на меня сквозь туман танцплощадки, до боли человеческие. Около часа я ухожу.

Второй клуб – темная пещера, забитая чучелами с передвижных аттракционов. Кугуар, застывший в середине прыжка на вспугнутого козерога. Медведь гризли, несколько поеденный молью, нависает над баром, будто предостерегая неосторожных пьяниц. Голова гигантского буйвола – нос вытерт от прикосновений завсегдатаев на счастье – таращится в пространство, несомненно, разглядывая призрак Великого Белого Охотника, который убил его лет сто тому назад.

Пробираясь среди посетителей, я вдруг отчетливо ощущаю что за мной следят – и не только стеклянные глаза чучел на стенах. Я ныряю сквозь вышитый занавес в нишу рядом с главным залом. Стены окрашены флюоресцентной краской и освещены ультрафиолетовыми лампами. Посреди комнаты возвышается большой двуспальный матрас на помосте. Два трансвестита в платьях фасона «Мэри Тайлер Мур» и на шестидюймовых платформах сидят на кровати и затягиваются косяком. Они вопросительно смотрят на меня и возвращаются к прерванному разговору.

– Так что ты сказала Донни?

– Да только чтобы перестала из себя строить. Понимаешь, если она хочет танцами разжиться на операцию, так надо давать им то, чего они хотят...

Я хватаю свою тень, когда он еще не успел выйти из-за занавеса, и прижимаю его спиной к стене. Предплечьем я пережимаю ему горло, а рукоять пружинного ножа уже в миллиметре от его правого глаза.

– Говори, зачем за мной следишь, а то лезвие выпущу! – шиплю я.

Пидоры в платьях хватают сумочки и исчезают со всей возможной скоростью, которую можно развить на платформах.

Моя тень улыбается медленно и широко, показывает ладони – пустые.

– Нет причин для враждебности, миледи. Я ничего плохого вам делать не собирался.

Я отступаю и отпускаю его, но нож не убираю. Моей тенью оказался мужчина хрупкого сложения, ростом примерно пять футов семь дюймов. Волосы у него седые, закручены тугими локонами в пряди Медузы, но угадать его возраст сложно. Он одет в свободное пальто почти до лодыжек, кожаные штаны в обтяжку, черную бархатную рубашку с гофрированным воротником и ботинки «Док Мартенс» со шнуровкой до колен. На пальцах маникюр, но на безымянных пальцах «ложки сутенера» – ногти такие длинные, что загибаются внутрь. Он небрежно мне улыбается, но светло-голубые глаза смотрят пристально – как у кота, который выбирает наилучший способ избежать челюстей собаки.

– Зачем вы за мной следили?

– Это моя работа – следовать за такими, как вы. – Его правая рука ныряет в нагрудный карман пальто и достает пригласительный билет. – Мои... работодатели очень осторожны и... разборчивы насчет того, кого допускать в свое заведение. У них весьма избранная клиентура. – Он изысканным жестом подает мне билет. – Скажете, что вас прислал Дзен, миледи.

И с этими словами он выскальзывает из кабинета, лишь оглянувшись через плечо, что я не всажу нож ему в спину.

Я рассматриваю билет и слегка хмурюсь. С виду он ничем не отличается от тысяч других пригласительных билетов и извещений, раздаваемых возле увеселительных мест Нью-Йорка каждую ночь. На лицевой стороне – обнаженный женский торс. Соски проколоты и соединены филигранной цепочкой, половые губы застегнуты пряжкой. Кольцо хирургической стали болтается у пупка натурщицы. На обороте готическим шрифтом напечатано:

«Выхода Нет, Черный Грот»: Угол Четырнадцатой Западной и Десятой авеню. Приглашаем.

Что-то странное есть в текстуре чернил, которыми напечатан билет, – и что-то не менее знакомое. Я нюхаю, прикасаюсь кончиком языка. К чернилам примешана человеческая кровь. И немало.

Я выхожу из кабинета, как раз когда педерасты возвращаются с вышибалой, но я уже сквозь полумрак танцплощадки иду к выходу. Не важно. Я уже знаю, в какой ночной клуб пойду отсюда.

Швейцар в «Выхода Нет» одет в ковбойские кожаные штаны, замшевую перевязь в паху и кожаный с хромированной сталью ошейник раба. Нахмурившись при виде меня, он поднимает руку, преграждая мне путь.

– Семьдесят пять долларов за вход.

– Меня послал Дзен, – отвечаю я, показывая пригласительный билет.

Швейцар отдергивает руку, будто я ее обварила, и таращит глаза.

– Простите, миледи! Я... я не понял... Милости просим в «Выхода Нет»! Вам во вторую дверь направо за дамской комнатой, позади главного зала.

Я прохожу в шлакоблочный вестибюль, уставленный рядами шкафчиков, как в раздевалке спортзала, вхожу в дверь с бархатной шторой и оказываюсь в бетонном коридоре, освещенном мертвенно-красными прожекторами, будто заливающими стены кровью. Через пятьдесят футов дорогу мне перегораживает дверь вроде тех, что ставят в подвалах банка. Я поворачиваю ручку, и слышится шипение пневмопривода. Грохот музыки, усиленной до невыносимости, выплескивается в коридор.

В главном зале «Выхода Нет» вполне может разместиться авиалайнер. По полу тянется узор шлакоблоков и бетона, скрытый обычным дымом сухого льда и игрой лазерных лучей. Длинный бар из шлакоблоков и стеклянных кирпичей занимает почти всю западную стену, и рядом с ним – несколько столов и кабинок. У северной стены возвышается эстрада с колодками, кобылой для бичевания и стойкой с бичами и кандалами.

По залу бродят человек сто, в разной степени одетые или раздетые. У некоторых на лицах черные кожаные маски, на других надета упряжь, а один ходит с хромированной железякой во рту и к ней привязаны поводья. Их концы в руках у пухлой женщины в корсете «веселая вдова». Все они, к моему удивлению, люди.

Я огибаю главный зал. Дамская комната – это унитаз, огороженный шлакоблочными стенами высотой до пояса. Дверь, которую мне было велено найти, охраняется чудовищно здоровенным типом в кожаных штанах, натянутой на бицепсах рубашке и кожаной маске на молнии. Никакой капюшон не может скрыть, что вышибала – огр.

– Меня послал Дзен, – говорю я, помахивая пригласительным билетом.

Огр, что-то хмыкнув, отступает в сторону и сует магнитный ключ в компьютерный замок двери. Видна лестница, ведущая в подвал. Когда я прохожу, огр запирает за мной дверь, предоставляя меня моей судьбе.

Спускаясь по лестнице, я слышу музыку – не диско, не техно и не рэйв, а что-то из Моцарта. Внизу еще одна дверь, охраняемая тоже огром, на этот раз таким уродливым, что хоть в маске, хоть без маски, его никто за человека не примет. Сросшиеся брови хмурятся, и огр потирает левый бивень, изучая пригласительный билет. В этой кривой огромной лапище он кажется игральной картой.

– Меня прислал Дзен, – поясняю я.

Огр фыркает, как африканский кабан, и открывает последнюю дверь ключом величиной с монтировку.

– Желаю повеселиться, – хрюкает он.

Внутри клуба темно – света от выкрашенных розовым тусклых ламп достаточно лишь для того, чтобы люди-служители не спотыкались и не падали. Полно бархатных штор, античных статуй и викторианской мебели. Но первое, что привлекает мое внимание, – свисающие с потолка люди: мужчины, женщины и дети. Представлены почти все главные этнические группы. Они голые и висят на крюках, привязанных к рояльным струнам. Некоторые завернуты в колючую проволоку. Есть среди них ободранные, с обнаженными мышцами. И все они живые.

Что-то теплое и мокрое капает мне на руку – кровь. Я поднимаю глаза – надо мной висит наполовину ободранный молодой мужчина. Мясо ниже колен с него тщательно снято, остались только кости. Он улыбается мне, как средневековый мученик, и глаза его то уходят в сторону, то снова наводятся на меня, когда он говорит:

– Милости просим в «Черный Грот», миледи.

Остальные люди-люстры подхватывают его приветствие голосами размытыми и сонными.

Вот это местечко для меня, -мурлычет Другая.

Я слишком отвлеклась на хор освежеванных херувимов, чтобы давить в себе голос Другой, и потому я слизываю кровь с руки и иду дальше. Ко мне направляется женщина, полностью облитая черным латексом, если не считать горла, руки сунуты за спину в единственную перчатку. Идет она под звон болтающихся цепей. На ней ошейник, длинной стальной цепью прикрепленный к стене. Из обнаженной яремной вены торчит внутривенный катетер.

Вперед выходит стройный юноша в кружевных трусиках и накрахмаленном переднике. На золотом подносе у него шприц и хрустальный бокал для вина.

Я гляжу на шприц, потом на шею женщины с катетером. Лица ее я не вижу – оно скрыто кожаной маской, рот застегнут на молнию снаружи. Глаза у нее влажные и блестящие, как у зверя в капкане.

Встряхнув головой, я отворачиваюсь. Обстановка вызывает у меня отвращение и интерес. В углу зала струнный квартет играет Сороковую симфонию Моцарта соль-минор. Присмотревшись, я замечаю, что у музыкантов во ртах резиновые кляпы, а веки сшиты.

С другого конца комнаты раздается крик, и из занавешенной кабинки выскакивает голый мальчишка не старше десяти лет. За ним вылетает, рассерженно шипя, вампир, одетый в рясу священника. Ближайший официант хватает испуганного мальчишку за волосы и бьет головой о стену, оглушая. Я делаю шаг, чтобы вмешаться, но поп-вампир бьет официанта с такой силой, что ломает ему шею. Голый окровавленный мальчик, шмыгая носом и вытирая кулаками глаза, бежит в объятия вампира. Священник бормочет ему ласковые слова и гладит по волосам, уводя обратно в кабинку. Струнный ансамбль переключается с Моцарта на аранжировку «Лиловой мглы» квартета Кроноса. Из тени выходит огр и вскидывает на плечо тело мертвого официанта, как пустую сумку.

– Я вижу, вы решили взглянуть.

Дзен стоит в сторонке, глядит на меня и криво улыбается. Левая рука его лежит на узких плечах голой девочки лет не больше шести или семи. Глаза ребенка густо подведены, как у египетских жриц, безволосая половая щель зашита.

Дзен перестает улыбаться и головой показывает на одну из занавешенных ниш.

– Мои работодатели хотели бы с вами говорить, миледи.

– Ваши работодатели? А кто они такие?

Дзен приподнимает тяжелый бархат завеса и жестом приглашает меня войти.

– Их Безмятежнейшие Величества Барон Луксор и Леди Нюи.

Имена кажутся знакомыми, хотя не могу вспомнить откуда. В любом случае ясно, что это Нобли. За двадцать лет, что я искала Моргана, мне попался только один имеющий власть вампир – Панглосс, вампирический породитель Моргана. Атак почти все кровососы, с которыми я имела дело, были исключительно мелкой сошкой, часто даже вурдалаками с мозговой смертью. И тут меня ведут не к одному, а сразу к двум Ноблям. Я проверяю, что пружинный нож у меня наготове.

Внутри «аудиенц-зала» стоит антикварное полуторное кресло, на котором расположился вампир мужского пола, голый, если не считать кожаной набедренной повязки, пояса для чулок, самих черных шелковых чулок и мягких кожаных туфель. Стрижка чуть напоминает «Битлз» – черные волосы обрамляют лицо без бровей и ресниц. Кожа настолько бледна, что кажется прозрачной, как тонко отполированный опал. У ног вампира лежит человек, тоже мужского пола, в костюме из латекса, свернувшись, как преданная гончая. Я переключаюсь в спектр Притворщиков, чтобы оценить ауру лорда вампиров. Она действительно мощная, пульсирует и пузырится вокруг его головы кипящим сахаром.

– Вы барон Луксор?

Губы Нобля растягиваются подобием улыбки.

– А вы – Синяя Женщина?

– Я Соня Блу, если вы это имеете в виду.

Луксор медленно садится, не отводя от меня глаз. Несомненно, он меня тоже оценивает.

– Мы приказали Дзену за вами присмотреть. Старик говорил, что вы рано или поздно придете.

– Старик?

– Панглосс. – Луксор встает, чуть покачнувшись на четырехдюймовых каблуках. – Это он нам рассказал о вас – что вы оставили Моргану отметину, переварили его химеру...

– Вы все говорите «мы», но я вижу только вас одного. А где леди Нюи, о которой говорил Дзен?

Луксор улыбается и поворачивается ко мне лицом, блеснув клыками.

– О, она здесь! Она всегда здесь.

Вдруг его опалесцирующая кожа рябит и дергается, мышцы под ней танцуют. Талия лорда вампиров уходит внутрь, будто сдавленная невидимой рукой. Мышцы на груди колышутся и расцветают парой небольших, но вполне пригодных грудей. Набедренная повязка опадает, когда Луксор втягивает мошонку в себя. Кости на его лице хлюпают и скрипят, перестраиваясь в более мягкое и женственное лицо. Густая струя медных локонов льется с кожи головы на плечи. Должна признать, что на меня это произвело впечатление. Такое владение собственной формой – вещь непростая, даже для Нобля.

Леди Нюи хлопает в ладоши, и раб в латексном коконе вскакивает и бежит в тень. Он тут же возвращается с шелковым кимоно, украшенным бабочками. Леди Нюи, расставив руки, позволяет ему себя одеть.

– Зачем вы меня искали?

– Нам сказали, что вы – создание огромной силы. И достаточно... целеустремленное. И что вы желаете смерти Лорда Утренней Звезды.

– А вам что за дело до этого?

Леди Нюи достает шприц и вставляет его в катетер, торчащий из локтевого сгиба каучукового раба. Не прерывая разговора, она нацеживает четверть пинты крови и выливает ее в фужер для шампанского.

– Морган – наш враг уже много столетий. Представители наших родов дерутся между собой еще со времен Бурбонов. Несчетно погибло ренфилдов, защищавших нас от его нападений. Мы хотим, чтобы он умер раз и навсегда.

– И что?

Леди Нюи отвечает не сразу, а сначала принюхивается к нацеженной крови, потом отхлебывает. Одобрительно улыбается и жестом приглашает меня угощаться.

– Исключительный букет. Прошу вас, попробуйте. Из моих личных запасов, как видите.

Уже два дня прошло, как я последний раз пила, да и то кровь зверя, а не человека. У меня ладони начинают чесаться при взгляде на каучукового раба.

– Н-нет, спасибо.

Леди Нюи смотрит на меня изучающим взглядом, рассеянно вертя бокал в ладонях.

– Ах да... Панглосс говорил нам, что у вас странная привязанность к людям... Но вы же пробовали их кровь?

– Да.

– Отчего же вы тогда колеблетесь? Все люди, которых вы сегодня видели, пришли сюда по собственной свободной воле. Они умоляли нас их использовать. В мире полно тех, кто жаждет собственного уничтожения. Они тянутся к нам, как мотыльки к огню. И вы это знаете, дорогая.

– И даже дети?

– Это беглецы. Удрали от родителей и опекунов куда более бесчеловечных, чем мы. Они просили убежища, мы его предоставили.

– Я вам не верю.

Сосредоточив внимание на каучуковом рабе, я вижу нити цвета сырых жил, исходящие из его головы и ведущие к Нюи-Луксор. Резким рывком разума я обрываю связь между хозяином и рабом.

Каучуковый раб вскакивает и вопит. Он сдирает маску, и оказывается пожилым человеком с седыми волосами и внешностью процветающего банкира. Не переставая визжать, он вцепляется в катетер на сгибе руки, глаза его лезут из орбит, как мячики для пинг-понга.

– Как ты смеешь! – кричит леди Нюи, и на мертвенно-бледных щеках появляются неприличные малиновые пятна. Да, она действительноразозлилась, раз позволила такому количеству крови собраться в одной точке. – Как смеешь ты рвать мою цепь?

Тело каучукового раба щелкает как плеть, когда Нюи снова впихивает в него свою волю. Он падает на пол, шевеля губами и дергая конечностями. Вонючий, неприятно органический запах исходит от него – он наложил в штаны.

Нюи резко оборачивается ко мне, глаза горят красным, клыки обнажены. Она настолько потеряла над собой контроль, что ее внешность снова меняется и становится обличием Луксора. По дороге мелькает истинный образ вампира – ходячий труп цвета колесной мази, морщинистая кожа натянута на высохших мышцах, – и снова иллюзия восстанавливается.

– Я тебе сердце за это вырву, соплячка! – рычит Луксор-Нюи, протягивая ко мне пальцы с шестидюймовыми когтями.

– Это вряд ли, – отвечаю я, и лезвие ножа выскакивает из рукояти.

При виде серебра в глазах Луксора вспыхивает испуг, и он убирает руку, будто от гнезда шершней.

– Убери! Убери эту мерзость! – шипит он.

– В чем дело, ваша милость? Разве Панглосс вам не рассказал о моей любимой игрушке? Которой я и его, и Моргана пометила?

Луксор не отводит глаз от лезвия, следит за ним, как кобра за движениями флейты факира.

– Серебро, – лепечет он. – С-с-с-серебро.

Я начинаю отступать от Луксора и прочь из ниши, готовая всеми силами пробивать себе путь с боем, если надо будет.

– Итак, вы ненавидите Моргана и хотите, чтобы я убрала его у вас с дороги? Забавно: три года назад с таким предложением ко мне обратился Панглосс. Поскольку вы двое – или трое? – такие близкие друзья, я даже удивлена, что он вам не сказал. Все вы, Нобли, одинаковые – ручки боитесь запачкать! Знали бы вы, как мне плевать на ваши чувства к Моргану! Да, я его убью. Но сделаю я это для себя, а не для кровососа с переменным полом! И знаете что, Луксор? Когда я с ним покончу, я приду за вами. За вами обоими.

~~

Я знаю, что за мной следят. «Хвост» я почуяла задолго до того, как вышла из Вест-Виллидж. И, насколько я ощущаю его разум, это не человек. Наверняка кто-то из побочных отпрысков Луксора послан за мной присмотреть и выяснить, где я залягу покемарить. Что ж, ему придется узнать и то, что я не люблю слежки. Почувствовать это на собственной шкуре.

Я делаю вид, что не заметила его, закрыв свои мысли – на всякий случай, если у покойничка есть какая-то ментальная сила. Бреду по улицам, уводя его в сторону Алфабет-Сити, засунув руки в карманы и насвистывая сквозь зубы. Потом останавливаюсь у витрины магазина на Первой авеню и изучаю выставку фигурок ко Дню Мертвых. Скелет из папье-маше в одежде хирурга вскрывает скелет пациента, скелет жениха венчается со скелетом невесты, скелет-парикмахер моет голову скелету-клиенту. Я улыбаюсь, очарованная таким наивным и приземленным представлением о Потом.

Хотя еще четыре утра, на улицах уже встречаются люди. Я прохожу мимо группы гуляк у корейского магазинчика, прижимающих к груди бутылки и спорящих, куда пойти теперь. Сильно пьяный мужчина с джерсийским акцентом во всю мочь орет в трубку телефона-автомата:

– Ну и мать твою! И тебя тоже!

Он пытается хлопнуть трубкой на рычаг, но промахивается. От этого он злится так, что лупит трубкой по кожуху аппарата.

– Твою мать! Мать, мать, мать!

Гуляки отступают, не зная, что делать с вдруг озверевшим компаньоном. Ненавистник автоматов пытается запустить трубкой в проезжающий автомобиль, но она падает недалеко. Зато по инерции пьяница налетает прямо на меня. Я на ходу небрежно его отбрасываю, и он с мясистым звуком – будто собаку сбило бампером – стукается о телефон. И перестает орать. Гуляки, вдруг протрезвев, быстро освобождают мне путь.

Я чувствую, как мой «хвост» неуверенно решает, что делать. Оглушенный пьяница – серьезный соблазн, тем более что его приятели его тут же бросили, не заботясь о его судьбе. Я не хочу, чтобы он заметил мое внимание, а потому продолжаю идти в сторону угла Первой и Хьюстон-стрит.

Вход на станцию линии "F" находится посреди асфальтовой пустыни, которой полагается быть зоной отдыха. Узкая полоска, зажатая между Хьюстон-стрит и Первой, щеголяет заброшенными качелями, крохотной гандбольной площадкой и парой фибергласовых цыплят на пружинах для катания малышей. Еще – баскетбольная площадка без сетки и без щита. В остальном здесь до боли пусто – разве что по выходным бродяги и уличные карманники устраивают тут свой воровской рынок. Но сейчас слишком поздно, чтобы кто-то играл в баскетбол или интересовался покупкой чужого мусора. Раннее утро придает этой зоне что-то по-городскому зловещее.

Я направляюсь к лестнице, ведущей в подземку, переключившись с низкой передачи на высокую. Когда я тусуюсь с людьми на их уровне, у меня бывает чувство, будто я двигаюсь под водой, как у чистокровной лошади на скачках с гандикапом. Но время от времени – когда никто не видит – я отбрасываю притворство и двигаюсь с недоступной людскому восприятию скоростью.

Я проскакиваю мимо кассы, на миг замедлившись посмотреть в пуленепробиваемую клетку, где сидит скучающая продавщица жетонов. В моих глазах она движется еще медленнее, чем на самом деле, если это возможно; указательный палец застыл, перелистывая страницы иллюстрированного журнала. Если она меня и почувствовала, то лишь как мимолетные мурашки по коже – не больше.

И сигнал не срабатывает, когда я перескакиваю турникет и направляюсь к платформе. Я скольжу по ступеням, держась в тени между красными толстыми колоннами, поддерживающими крошащуюся крышу.

Голая бетонная платформа тянется вдоль Хьюстон-стрит между Первой и Второй авеню, прерываемая одинокой скамейкой и центральной стойкой, выложенной красной и белой плиткой. На платформе никого, кроме бродяги, который вынужден спать на скамейке сидя – она разделена перегородками на отдельные сиденья. Между изорванными армейскими ботинками бродяги – лужица рвоты. Будь я человеком, мне бы тревожно было ждать поезда на такой станции.

Я влезаю по красному столбу и устраиваюсь среди балок, спугнув крысу из гнезда. Она пищит и показывает зубы, я хватаю ее и ломаю ей шею одним движением, прекращая ее жалобы. Удовлетворенная, смотрю вниз, поджидая свою тень. Ждать приходится недолго.

Это мужчина, с виду тридцати с чем-то лет. Одет совершенно неприметно, но респектабельно. Он ничем не примечательный, но и презрения недостойный. Так обычно маскируются вампиры – большинство из них. Только более старшие и сильные рискуют выделяться, привлекая к себе внимание.

Вампир, как и я, включил высокую скорость, то есть практически не виден человеческому глазу. Если очнется бродяга или на станцию войдет другой пассажир, он лишь боковым зрением может заметить неясное движение. Хотя если он очень проницателен, ему станет тревожно и он поспешит уйти.

Я жду с интересом, пока моя тень бегает по платформе взад-вперед, досадливо рыча, что я куда-то делась. Кажется, Луксор послал из своих подчиненных самого тупого. Подождав, пока вампир будет прямо подо мной, я спрыгиваю и хлопаю его по плечу, приземляясь. Он недоуменно оборачивается, и выражение страха и удивления на его физиономии мне нравится. Давно уже его никто не заставал врасплох.

– Меня ищешь, покойничек?

Я даю ему левой в челюсть, и она отваливается в сторону, как сбитые ворота. Я налетаю на него, нанося удар в живот такой силы, что он взмывает на фут или два вверх.

Но преимущество внезапности кончилось; покойник с визгом вцепляется когтями мне в лицо, распарывая до костей. Маска конторской крысы сброшена, и передо мной оказывается высохший, красноглазый, безносый гуль с трехдюймовыми костями и таким дыханием, что может отогнать стервятника от вагона с дерьмом. Мне уже не впервые видеть такую метаморфозу.

Мы падаем на землю, отплевываясь и когтя друг друга, как дикие коты во время гона. Посланец Луксора силен, надо отдать ему должное, но выносливости ему не хватает. Он привык глушить невезучих поздних пассажиров или прохожих и точно не привык к настоящей драке.

Я сажусь верхом ему на грудь, хватаю за молочно-белое горло и начинаю колотить его черепом по бетону. Я знаю, что надо бы достать нож, сделать дело, а гниющую голову кровососа оставить на пороге у его хозяина в знак предупреждения, но я не убираю рук. Я хочу убить этого говнюка, но хочу убить его медленно.

– Ни с места, панк!

К моему виску прижат ствол. Подняв глаза, я вижу перед собой дуло «глока», а рукоять держит бродяга, который минуту назад валялся на скамейке в отключке. В руках у бродяги, одетого в вонючие лохмотья, удостоверение. Черт, мое везение! Так была занята вампиром, что не проверила бродягу.

Я отпускаю покойника и медленно встаю. Дуло «глока» в сантиметре от моего лба. Я могла бы скрутить этого копа, но не хочу рисковать. Пуля в голову – это конец, вампир ты или нет.

Коп хватает меня за воротник куртки и швыряет на ближайший столб.

– Ну-ка, ты! Руки подними, чтобы я их видел! Пальцы в стороны, пока я тебе их на фиг не поломал, ясно?

Держа одну руку у меня на плече, он оборачивается к моему противнику:

– Сэр, вы не ранены? Сейчас сюда едет подкрепление – «скорую» вызвать?

Я слышу вой сирен, уже отдающийся эхом в туннеле подземки как вопли баньши, летящих на пир. Покойник тоже слышит и потому нервничает. Задание обернулось плохо. Настолько плохо, что у хозяина наверняка найдется для него что-нибудь очень неприятное. Что-нибудь похуже, чем просто быть мертвым.

– Сэр, вы можете ответить? Вам помощь нужна?

Покойник поворачивается к нему, и замаскированный коп впервые как следует видит «жертву». При виде вывихнутой челюсти вампира и запекшейся крови на черепе он неловко переступает с ноги на ногу.

– Э-э...сэр?

Вампир уже на нем – раньше, чем коп успевает мигнуть. Он орет, когда клыки вонзаются ему в горло, но при этом успевает пару раз спустить курок, направив пистолет на нападающего. «Глок» оставляет огромные рваные дыры в груди и в спине вампира, но тот их даже не замечает.

Я хватаю кровососа за макушку и отрываю от жертвы, как пиявку. Коп потерял много крови, но далеко еще не высушен. Он хватается за горло, в глазах его ужас и недоумение, а я держу вампира борцовским хамерлоком. Тварь плюется, шипит и молотит когтями воздух, как рысь, которой припекли задницу каленым железом.

– Мотай отсюда! Быстро! – рычу я.

Копу не надо повторять дважды.

Сирены уже почти здесь. Игра мне уже во как надоела, пора добивать.

– Заткнись на фиг! – шиплю я на дергающегося вампира.

Он не перестает, и я бью его башкой о ближайший столб, да так, что какая-то жижа льется из ушей.

– Я собиралась тебе набить морду и отправить к твоему сюзерену, как выпоротую собаку. Но ты решил выпендриться и завалить полицейского! Глупо, покойничек. Очень и очень глупо!

Я подчеркиваю глупость его поступка, мерно ударяя его головой о столб.

Внезапно раздается рокот, платформа под ногами начинает вибрировать. Туннель заполняется горячим, шероховатым запахом мочи и электричества. Я в предвкушении ухмыляюсь.

Пара копов в форме транспортной полиции грохочет вниз по лестнице с пистолетами в руках, вытаращив глаза от страха и адреналина. Тот, что впереди, чуть не наступает на раненого полисмена, который успел добраться до лестницы и свалиться там от потери крови.

Второй, до боли молодой мальчишка испанской внешности, перепуганный больше, чем полагалось бы вооруженному мужчине, направляется ко мне.

Грохот поезда глушит его слова, но по губам легко прочитать: «Стой, стрелять буду!»

И я швыряю вампира перед поездом.

В переднем стекле видно лицо машиниста. Виден ужас в его глазах, когда до него доходит. Поезд идет очень быстро, даже для ночного времени. Очевидно, машиниста предупредили, что на станции «Вторая авеню» беспорядки и надо проехать ее без остановки. Другая находит его страх очень забавным. И пробуждающим аппетит.

Поезд летит вперед, рыча как большой железный дракон. Ветер от вагонов треплет мне волосы и заставляет меня отступить из уважения к слепой, механической силе поезда.

Тра-та-та – мелькают размытые испуганные лица в окнах, и поезд исчезает, направляясь за четыре квартала отсюда к платформе на углу Бродвея и Лафайет-сквер.

Юный коп из транспортной полиции, застыв при появлении поезда, все еще держит меня под прицелом. Я стою на краю платформы, подняв руки, и мило улыбаюсь. Напарник юнца, пожилой мужчина восточного вида, обходит меня сбоку, целясь точно мне в голову. Он толстый и пухлый, как горшочек с мясом, который пора вынимать из печи. Другая оживляется – жрать хочет.

– Доброе утро, сэр.

– Ах ты сука гребаная!

– Простите?

– Ты его сбросила с платформы! Ты этого человека нарочно убила!

– Позволю себе уточнить ваши утверждения, сэр. Я его не убила, и это не был человек.

– Что?

– Посмотрите сами.

Сам того не желая, он смотрит вниз – и начинает истерически вопить.

– Диас, перестань! – одергивает его старший коп. Он держит меня под прицелом и в то же время старается не выпускать из поля зрения напарника. – Ты не раз видал перееханные поездом трупы. Возьми себя в руки!

Молодой не слышит. И начинает разряжать пистолет во что-то, что ниже платформы.

Пожилой коп теряет остатки своего не слишком мощного терпения.

– Перестань валять дурака, Диас! – Он достает наручники и застегивает один браслет у меня на левой руке. – Нет времени заниматься ерундой!

– У меня тоже, – вздыхаю я, выворачиваясь из его хватки и вдвигая локоть ему в лицо. Он падает, как мешок с жиром.

Молодой уже разрядил всю обойму, но продолжает щелкать курком. Лицо его застыло в ужасе, он пятится прочь с платформы. Вампир, или то, что от него осталось, сумел наконец вытащить себя с рельсов.

Поезд его перерезал пополам, как пила фокусника. Из разваленного торса свисают кишки праздничными лентами, будто вымазанными тормозной жидкостью. Глаза горят нечеловеческой ненавистью, и труп поднимается и идет на руках.

Коп падает в обморок. Я отбираю у него пистолет, недоверчиво покачивая головой.

– Друг, ты действительно никогда не знаешь, где надо остановиться?

Вампир выбрасывает вперед правую руку, потом левую, тащит за собой перепутанные кишки, как шлейф невесты.

– Скажешь последнее слово, ты, жопожующий?

Вампир скалит клыки и шипит на меня.

Пистолет копа сносит ему полголовы, убивая вампира так же действенно, как рядового воришку. Молодой коп на меня таращится, и лицо у него цвета свежего творога. Я улыбаюсь ему. Глаза у него совсем лезут на лоб, и он бросается к лестнице.

Сверху ревут новые сирены, мигалки полицейских и санитарных машин пробиваются в щели крыши. Слышен шорох подошв по камню. Через секунду здесь будет яблоку негде упасть от копов. Пора уносить ноги.

Я швыряю пистолет с платформы, как швырнула бы прожеванный ком жвачки, и переключаюсь на высокую скорость. Бегу вдоль платформы в направлении выхода на Вторую авеню, подальше от прибывающих копов. Поскольку выход на Вторую авеню находится рядом с парком Сары Делано Рузвельт, любимым местом окрестных бродяг, двери заперты цепью с девяти вечера до шести утра. Мне-то все равно. Я нажимаю на двери, и цепи падают. Замок куда-то отлетает.

Я вылетаю на перекресток со стороны Кристи-стрит, перепрыгнув через чернокожего старика, сидящего в луже собственных нечистот и прижимающего к груди бутылку какого-то хмельного пойла. Он просыпается, отмахивается грязной клешней.

– А-блядь-хрен-вам-всем-это-мое!

Голос его вливается в немолчный рев города и отдается у меня в ушах, когда я скрываюсь в тени, растворяясь в наступающем рассвете вместе с воем полицейских сирен.

12

Провинция Анхуэй

Китайская Народная Республика

Чи Ю By и его жена, Мей Ли, были простыми рабочими и жили в двухкомнатном доме на окраине города Паньпу. И Чи Ю, и Мей Ли считали себя «современными людьми». Они женились по любви, а не по договоренности семей, познакомившись на работе, на сборочном конвейере тракторного завода. Будучи современными молодыми рабочими, Чи Ю и Мей Ли понимали важность контроля над рождаемостью для страны и партии. Когда в этом году Мей Ли забеременела, они оба подписали документ, что после рождения ребенка пройдут процедуру стерилизации. За эту самоотверженность их сделают первыми кандидатами на повышение по работе и удостоят официальной похвалы от партии.

Мей Ли сначала несколько волновалась: а что, если будет девочка? Как ни современна она была, а все же нельзя игнорировать столетиями въевшуюся культуру. Мальчики всегда были намного ценнее девочек. Иметь много сыновей – это и есть китайское определение счастья и удачи. Вот она все беспокоилась, что делать, если будет дочь, но ее в конце концов отвезли в роддом и она родила мальчика, которого они с мужем назвали Чи Ен. Через три дня Мей Ли и ее муж подверглись стерилизации, на которую заранее согласились. Но сейчас, когда прошло две недели, Мей Ли начала бояться, что совершила самую большую в жизни ошибку.

Дом By представлял собой кирпичную коробку с черепичной крышей, такую же, как и все дома неквалифицированных рабочих, выстроившиеся вдоль улиц Паньпу. Две комнаты – это была кухня-столовая и небольшая спальня. Зимой в доме было холодно, летом жарко, а удобства – общие с соседним домом. Мей Ли и Чи Ю мечтали когда-нибудь разбогатеть и перебраться в жилище более комфортное и просторное, но пока что приходилось держать колыбель рядом с керосинкой, которая давала семье тепло и еду. Было около полуночи; Мей Ли сидела около керосинки и с беспокойством глядела на ребенка.

– Мей Ли, почему не ложишься? – Чи Ю стоял в дверях спальни, с растрепанными волосами и припухшими глазами. – Тебе ж утром вставать на работу вместе со мной, и как ты собираешься норму выполнять, если не выспишься? Мастер наверняка заметит...

– Чи Ен меня беспокоит. Он не берет бутылочку.

– Простуда, наверное. Это у всех ясельных детей бывает.

Мей Ли хмурилась и подтыкала одеяльце под ножки ребенка.

– Нельзя было его так сразу в ясли отдавать. Он такой маленький...

– Мей Ли, мы это уже обсуждали. Мы же решили, что отдать Чи Ена в ясли – единственный разумный выход. Твоя мама очень далеко живет, а мы не можем себе позволить, чтобы ты бросила работу...

– Ты прав, Чи Ю. Я знаю, что ты прав. Но не могу не волноваться. Это наш единственный ребенок. Единственный на всю жизнь.

Чи Ю улыбнулся, несмотря на усталость, и поцеловал жену в макушку.

– Это хорошо, что ты тревожишься о своем ребенке. Значит, ты хорошая мать. Я тоже беспокоюсь. Но буду беспокоиться еще сильнее, если мне не дадут повышения.

Мей Ли крепко сжала руку мужа, не отрывая глаз от колыбели.

– Пойди поспи. Я тоже скоро приду. Долго я не буду сидеть – обещаю.

Чи Ю вздохнул и пошел спать, а Мей Ли осталась сидеть на стуле у керосинки, покачивая ребенка и напевая колыбельную. Слышно было, как муж похрапывает в соседней комнате, и этот звук напоминал ей, как она устала. Вдруг веки отяжелели, голова свесилась на грудь. Через десять минут после того, как его мать заснула, Чи Ен перестал дышать.

Золотистый свет пролился в окна дома By, и дверь открылась внутрь, будто задвижку отвели невидимой рукой. На пороге стояла обнаженная женщина с длинными волосами, и они развевались, будто на легком ветерке. На руках она держала новорожденного мальчика с темными волосами и восточным лицом. Незнакомка на миг остановилась возле спящей, потом взяла тельце Чи Ена из колыбели и положила на его место живого ребенка. Так же быстро и безмолвно, как появилась, сияющая женщина вылетела в дверь.

Мей Ли резко проснулась, недоуменно моргая. Наверное, она задремала. Первым делом поглядев на Чи Ена, она удивилась и обрадовалась, увидев, что болезнь у ребенка прошла. Чи Ен счастливо гукал и махал ручками, будто приветствуя мать.

13

Нью-Йорк

Два голоса в телефоне:

– Она здесь.

– Ты уверен, что это она?

– Абсолютно уверен. У меня нет никаких сомнений.

– Отлично. Я знал, что она приедет, получив вырезки. Но будь осторожен. Она смертоноснее всех, с кем тебе доводилось встречаться, мой мальчик.

– Знаю. Потому-то она меня так и манит.

В комнате кто-то есть.

Это даже не мысль, скорее чувство. Ощущение, полученное дремлющим сенсорным аппаратом и переданное в подсознание. Это на самом деле или только снится?

Да проснись ты, кретинка! -верещит Другая, решая указанный вопрос раз и навсегда. – Мы не одни!

Соня вскочила, выставив клыки, волосы встали дыбом, как шерсть на шее кота. Нет времени гадать, как ее нашли. Нет времени гадать, почему не сработали ловушки. Она припала в низкую стойку, предупреждающе зашипев на незваного гостя в кожаном мягком кресле.

– Совершенно лишние театральные эффекты, миледи, – вкрадчиво произнес Дзен. Страха не было в его глазах. Настороженность – да, была, но страха не было. – Я не замышляю вам вреда.

– Если так, что вы здесь делаете?

– Мои наниматели хотели знать, где у вас гнездо. Они мне сказали пустить за вами «хвост» – вы его, разумеется, помните. Однако меня бояться вам не надо. Я не скажу им, что знаю место вашего дневного отдыха.

– К чему ты клонишь, ренфилд?

Дзен оскорбление выпрямил спину, в глазах его мелькнуло возмущение.

– Я не ренфилд.

– Ты – человек, работающий на вампиров. По моему словарю такая штука называется «ренфилд». По-вампирскому, кстати, тоже.

От этого он еще сильнее вскинулся:

– Я сам себе хозяин, черт вас побери! Я работаю на Луксора и Нюи, поскольку это соответствует моим целям, а не потому, что они защелкнули рабский ошейник на моем разуме!

– Тем больше оснований вам не доверять. Ренфилды по крайней мере не властны над тем, что они делают. Вы же, скорее, – головной баран. Заманиваете своих собратьев-людей на благо напарников-вампиров и набиваете себе карманы!

Светло-синие глаза Дзена будто потемнели, когда он исподлобья глянул на Соню.

– Я не ренфилд и не головной баран. Я такой, как вы.

– Ты совсем не такой, как я!

– Может, да, может, нет. Но вы ошиблись, определяя мой вид. Я не человек – я дхампир.

Соня повернулась к нему и посмотрела пристальнее.

– Дхампир? Я что-тослышала об этом. Предположительный побочный продукт спаривания вампиров с людьми.

Дзен огладил заплетенные локоны – будто Медуза успокаивает своих змей.

– В мире очень мало представителей моей породы. Как я уже сообщил, я дхампир. Моя мать была человеком...

– А отец вампиром? Не может быть. Вампиры – мертвецы, у них сперма безжизненна. Пусть они способны на эрекцию, даже на эякуляцию, но к размножению они не способны.

– Мне хорошо известна прокреативная слабость живых мертвецов, – фыркнул Дзен. – Если вы позволите мне продолжить, я объясню. Мой биологический отец был вполне человеком, хотя я понятия не имею, кто он был, да это и не важно. Моя мать была проституткой – из Уайтчепеля. Очевидно, моим отцом оказался какой-то пьяница, у которого в штанах нашелся двухпенсовик и способный на эрекцию член. Когда я был зачат, моей матери было – обратите внимание – только четырнадцать лет. Но вскоре после начала беременности моя мать встретилась с неким джентльменом благородной наружности. Ноблем, как вы сами догадываетесь.

Пару месяцев подряд она была его фавориткой, пока ее состояние не стало заметным. Такие вещи для вампиров – проклятие. Они навеки застыли в потоке времени, неизменные и недоступные изменению. Увядание и смерть их человеческих любовников – это одно дело (в конце концов энтропия – служанка вампиров), – но создание новой жизни! Да, это им напоминает, что они исключены из природной цепи. Они притворяются, что им отвратительно людское размножение, но втайне они завидуют и ревнуют до безумия.

Как я уже сообщил, любовник матери оставил ее, но было поздно. На меня уже подействовал яд, который он выпускал в нее при каждом сеансе питания. Когда я родился, мать поместила меня в дом подкидышей и отправилась на поиски аналогичных любовников. Я всегда был... странноват. Жизнь моя превратилась в ад между надзирателями и товарищами по заключению. Когда мне исполнилось восемь, мать вернулась и взяла меня к себе.

За эти годы она стала куртизанкой для Ноблей. Разбогатела, купила фешенебельный дом в Лондоне и превратила его в своего рода салон, где развлекала своих клиентов. Иногда у нее бывали любовники и не из вампиров – принц-варгр, дипломат-кицунэ, бизнесмен-огр. По сравнению с грубостью и безразличием детского приюта мне это казалось вполне приемлемым.

И только в двенадцать лет я стал сознавать, что сильно отличаюсь от человека. Пока я лежал, свернувшись, в чреве матери, отравленное семя ее любовника проникло в мой организм. Вряд ли я был вампиром, но я мог, разгуливая по улицам Лондона, видеть истинный облик Притворщиков. Еще у меня было обостренное чувство и интуиция, подсказывавшие, чего действительно хотят окружающие. В мгновение ока я оказался у матери сводником, разыскивая по улицам и переулкам охочих клиентов.

Но самым главным даром моего суррогатного отца оказалось долгожительство. Как вы думаете, сколько мне лет?

– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Сорок или сорок пять.

– В июне мне исполнится сто двадцать семь лет! – надтреснуто засмеялся Дзен, хлопнув в ладоши. – Ручаюсь, вы бы никогда не догадались, миледи!

– Ваша правда. Но это все равно не отвечает на вопрос, зачем вы здесь и почему мне не убить вас прямо на месте.

Дзен поднял руку, взывая к ее терпению.

– Мои работодатели – именно работодатели. Они мне не сюзерены. Я вырос на самой груди чудовищности, если можно так сказать. У меня нет родственных чувств к людям – но я и не считаю себя вампиром. Я – вид из одного экземпляра. Единственный представитель целой расы. Я служу своим хозяевам – и все же я никому не раб. Здесь я не для того, чтобы заниматься мелкой вендеттой Луксора. Я здесь от имени того, кто вам известен, того, кто считает себя более другом, нежели врагом.

– Панглосс.

Дзен хмыкнул и встал с кресла.

– Весьма проницательно. Он послал меня вместо кого-нибудь из личных слуг, зная о вашем пристрастии убивать вампиров на месте. Я должен отвести вас к нему.

Соня покачала головой и скрестила руки на груди.

– У меня нет ни интереса, ни желания снова встречаться с Панглоссом. Его интеллектуальные игры и фокусы мне без надобности. Можете сказать ему то же, что я сказала Луксору: если он хочет смерти Моргана – его дело. Я не нанимаюсь.

– Вы неправильно поняли – Панглоссу на Моргана в высшей степени наплевать. По крайней мере сейчас это так. Он хочет видеть вас по другим и более личным причинам.

– Каким же?

– Он умирает.

Логово Панглосса находилось на верхних трех этажах фешенебельного жилого дома в Грамерси-парке. При виде Сони, вошедшей первой, швейцар скорчил зверскую рожу, но тут появился Дзен. Глаза швейцара остекленели, лицо обессмыслилось.

– Панглосс его запрограммировал, – театральным шепотом сообщил Дзен по дороге к лифтам. – Когда он видит меня или кого-нибудь из слуг, он впадает в прострацию и не помнит, кто и когда входил. А незваному гостю мимо него не проскочить.

Лифт поднялся в пентхауз. Соню и Дзена встретил ренфилд в светло-зеленом хирургическом халате и стерильной бумажной шапочке.

– Слава богу, вы ее привели! Мы уже боялись, что вы не успеете. Ему все хуже и хуже!

– Старый хрен умудрился продержаться полторы тысячи лет, – осклабился Дзен. – И пару часов еще протянет.

Глаза ренфилда стали колючими, и было видно, что ему хочется что-то сказать Дзену или даже сделать, но он поостерегся. Если Панглосс действительно умирает, скоро его ренфилдам понадобится зелье – и защита.

Дзен посмотрел, как бурно уходит возмущенный слуга, и шепнул, прикрываясь рукой:

– Ох уж эти ренфилды! Такая страсть к театральным эффектам!

Соню провели в просторную и уютно обставленную гостиную. Скользящая стеклянная дверь вела в патио, откуда открывался панорамный вид на город. «Крайслер-Билдинг» горел в ночи светящейся иглой. Перед большим телеэкраном сидел в инвалидном кресле старик и смотрел передачу, отключив звук. Он повернул голову к вошедшим и улыбнулся, показав почернелые десны и клыки цвета старой слоновой кости.

– Здравствуй, дитя мое. Как хорошо, что ты пришла.

Беспомощность Панглосса потрясла Соню. В последний раз, когда она его видела, три года тому назад, он выглядел точно так же, как и в 1975 году при их первой встрече. У него был облик здорового, бодрого и энергичного мужчины чуть старше пятидесяти, с тронутыми сединой висками. Создание, сидящее в кресле, больше напоминало позднего Говарда Хьюза, нежели классического Гэри Гранта.

Панглосс резко облысел, и жалкие остатки волос цвета грязной простыни свисали почти до середины спины. Он сильно сгорбился, конечности его скрючило, заметно было постоянное дрожание паркинсонизма. Руки и ноги сморщились и стали похожи на лапы стервятника. Старик был завернут в белый махровый халат и подгузник для взрослых. Да, когда Луксор назвал Панглосса «стариком», Соня удивилась такому выбору выражений. Сейчас она поняла.

– Так проходит слава мирская, не правда ли? – выдохнул старый вампир. – Чтобы заметить ваше удивление, мне не нужна телепатия.

– Дзен сказал, что вы умираете, но я ему не слишком поверила.

Соня подошла ближе, обходя сидящее в кресле создание, пытаясь найти дефекты маскировки, выдающие обман. И не нашла.

Панглосс осклабился и кивнул – Соня не поняла, то ли это был знак понимания, то ли тремор.

– Дзен – ужасный лжец. Но он всегда говорит правду. С вашей стороны будет мудро это запомнить, дорогая моя. – Он пристально посмотрел на дхампира, и на краткий миг вернулось что-то от прежнего уверенного в себе Панглосса. – Ты сделал, мальчик, что тебя просили. Мои ренфилды уже приготовили для тебя чек. Теперь иди, я буду говорить со своей внучкой наедине.

Дзен вышел небрежной походкой, остановившись по дороге подмигнуть Соне, и закрыл за собой дверь.

– Извините мальчика, – с сильной одышкой произнес Панглосс. – Мать его слишком избаловала – из чувства вины за то, что отдала его в начале жизни чужим людям. Он воображает, что он дхампир. По этому поводу он несколько безумен, и даже не несколько, но лучше контролирует это безумие, чем ренфилды. И он сдает себя не только вампирам, но и людям, он вам этого не говорил? У него невероятно высокий болевой порог, и он выдерживает сильнейшие побои без всяких побочных эффектов. Поэтому он предоставляет себя в пользование людям, получающим удовольствие от чужой боли.

– Я там была, – произнесла про себя Соня.

– Но хватит о моем побочном полусыне, – скривился Панглосс. – Да, это я – причина его состояния. Он вам не говорил? Между вами существует родственная связь, как считается это у нас. Но я думаю, вы хотели бы знать, зачем я посылал вам те газетные вырезки.

– Это понятно. Вы хотели дать мне знать, где Морган, чтобы я его убила, а вам досталась слава и уважение ваших приятелей по кровососанию.

Смех Панглосса прозвучал средне между скрипом и хрипением, и старик согнулся пополам. На секунду Соня испугалась, что он сейчас выкашляет легкие. Овладев собой, Панглосс сказал:

– Дитя мое, у вас есть все основания быть со мной подозрительной – я ничего не сделал в прошлом, что могло бы завоевать ваше доверие. Но я стал другим человеком – или другим вампиром? Тот Панглосс, которого вы видите, изменился внутренне не меньше, чем внешне.

Неверной рукой он показал на окно.

– Дорогая моя, не сделаете ли вы мне одолжение – подвезти меня к окну? Я хотел бы последний раз увидеть ночь.

Соня взялась за ручки кресла и повезла Панглосса к стеклянной двери. Ее поразило, как мало он весит.

– Я знаю, что это звучит глупо, – сказала она, – но как вы можете умирать? Ведь вы же и так мертвы?

– Хороший вопрос. И не такой уж дурацкий, как кажется. Многие считают вампиров – то есть нас, известных ранее как энкиду, -бессмертными. По человеческим меркам оно так и есть. Существуют вампиры, насчитывающие тысячи лет. Я ходил по этой земле с пятого века нашей эры, еще до того, как Хлодвиг принял христианского Бога. Но всякой вещи приходит свой срок – даже живому мертвецу.

Да, мертвого можно уничтожить, и вы это хорошо знаете. Нас можно убить, повредив мозг или перебив позвоночник, нас можно сжечь, или отрубить голову, или убить прикосновением солнца или серебра. Но мы невосприимчивы к массе болезней, от которых редеет человеческое стадо, старение не трогает нас после воскрешения. Да, мы иммунны ко всем болезням, кроме одной – Ennui.

– Вы хотите сказать, что умираете от скуки?

–Отвратительно, правда? Но такая судьба ждет всех вампиров, как только они накопят достаточно силы и знаний, чтобы подняться над еженощными заботами о пропитании. Что такое войны родов, как не шахматы, где играют живыми фигурами? Зачем мы вмешиваемся в дела людей, если не в поисках, чем бы себя занять? Когда аппетит удовлетворен, что нам остается? Мы столько уже потратили времени и энергии на поддержание подобия жизни, что нам претит признать истину: за всем этим нет ничего, кроме врожденной потребности продолжать существование.

И для каждого вампира наступает момент, когда бесконечные интриги, заговоры и манипуляции перестают привлекать. Когда это случается, мы начинаем исследовать свои мотивы, начинаем сомневаться, действительно ли так важны наши нужды, как мы воображали. Вот здесь нами овладевает Ennui, и мы начинаем умирать. Это случилось и со мной. Я могу проследить начало своего падения до Рима, где вы отметили меня своим ножом. Нанесенная вами рана так никогда и не зажила.

Он распахнул халат и показал на длинный неровный шрам посреди груди. Были еще десятки, если не сотни, бледных, почти незаметных шрамов на его теле – призрачные памятки прошедших боев. Соня знала, что рана, которую показывает Панглосс, нанесена почти двадцать лет назад, но она казалась свежей. И это было единственное, что выглядело неподдельно живым на теле Панглосса.

– В своей жизни мне пришлось перенести множество куда более серьезных ран. Но эта, в отличие от них, отказалась уходить. Когда я гляжу на нее, мне вспоминается, как близок я был к смерти от вашей руки – а ради чего? И я ловил себя на мыслях о смертности и о том, что я сделал за пятнадцать сотен лет на этой планете – и сделал ли хоть что-нибудь?

Я знал великих людей, людей власти и искусства. Я был при дворе Карла Великого и видел распад его империи после его смерти. Я был советником пап, епископов и кардиналов всех мастей. Я видел чуму, опустошавшую города Европы. Три раза я видел, как горел Лондон. На моих глазах рождались религии, возникали государства, падали монархи. Леонардо да Винчи, Боттичелли, Босх, Вольтер, Дефо, Мольер – все они знали меня в разных обличьях. Но все же не было по-настоящему моего влияния ни в чем, что происходило. Иногда, правда, удавалось мне расстроить брак или уничтожить дружбу. Никогда я не играл роль творца – только паразита, питающегося от жил человеческого общества.

У Панглосса так тряслась голова, что Соня всерьез опасалась, как бы она не оторвалась и не упала к нему на колени.

– Они со мной не считаются – другие Нобли. Никогда не считались. Потому что я никогда не принимал титула «барона», или «графа», или «герцога». Я называл себя «доктор». У меня хватало ума не претендовать на благородство крови. Как только ты выскажешь такую претензию, они набрасываются на тебя, как пиявки, стараясь тебя повергнуть. Не на слепой удаче удалось мне продержаться полторы тысячи лет. Еще они считают меня дураком за то, что я не питаюсь от сильных эмоций – предпочитаю мелкую ревность и интриги в артистической среде порывам ужаса концентрационных лагерей и центров перевоспитания.

Этот идиот Луксор даже имел наглость оскорбить меня при последней нашей встрече! Наверняка хотел меня спровоцировать на объявление войны родов! Трус этот Луксор, и Нюи не лучше! Соня, я так устал от этого всего – зачем мне продолжать, если остаток своих ночей придется мне возиться с обезьянами вроде Луксора? Я так устал... устал невыносимо.

– Я все равно не поняла: если вы, как говорите, потеряли интерес к этой игре – зачем вы послали за мной?

У Панглосса задрожали губы, и Соню потрясло, как он стал в эту минуту похож на Джейкоба Торна.

– Потому что я боюсь, Соня. Боюсь умирать в одиночестве. И я хочу, чтобы в этот момент вы были со мной.

Соня сама не знала, почему согласилась сопроводить Панглосса в некрополь.

В великих городах есть несколько некрополей, как и в некоторых городах, когда-то бывших великими. Все это – священная территория для Притворщиков, какой бы породы они ни были. Соня знала, что в Нью-Йорке такое место есть, хотя понятия не имела где.

– К нему можно попасть только по туннелям, смежным с туннелями подземки, – объяснил Панглосс. – Есть один вход в цоколе этого здания, и от него мы можем отправиться.

По поведению слуг Панглосса было ясно, как им не нравится мысль, что хозяин отправляется на кладбище слонов. Они возбужденно переговаривались, настороженно разглядывая Соню. Она никогда не любила ренфилдов. У них было свое назначение, но Соня не понимала, зачем вампирам окружать себя слугами, которые по сути – просто наркоманы. У ренфилдов было привыкание к вампирам и невозможный дар выслеживать нежить – это не говоря уже об их стремлении к самоуничтожению. Почти все они были сенситивами того или иного рода и находились в тяжелой зависимости от хозяев в том, что поддерживало в них жизнь, будь то наркотики, секс, боль или подобие здравого рассудка.

Но сейчас, когда они суетились возле умирающего хозяина, как мотыльки над гаснущим пламенем, Соня начала понимать. Вампиры все свое существование только берут у других – будь то кровь или парапсихическая энергия живых. Им были нужны другие, а ренфилды давали им возможность ощущать, каково это – быть нужным.

– Умоляю вас, хозяин, пересмотрите свое решение, – шептал ренфилд, который встречал Соню и Дзена у лифта, и голос его был полон слез.

– Нечего откладывать, – ответил Панглосс, с трудом вставая из кресла. – Я слишком далеко уже зашел, чтобы возвращаться.

Он попытался шагнуть вперед и чуть не упал. Соня протянула руку и поддержала его за локоть.

– Хозяин, но что будет с нами? Как будем мы без вас?

– Вы будете жить в этом мире по своему усмотрению, так же свободно, как и прежде, – вздохнул Панглосс. – Соня, нам пора.

В здании находились два подвала. В первом было чисто и светло, стояли мусорные баки и платные стиральные машины для жильцов. Во втором – темно и сыро, воняло застарелой плесенью и крысиной мочой. Спуститься туда можно было только на специальном лифте из пентхауза.

Соня придерживала Панглосса за локоть, помогая идти среди груд плесневеющих газет и паровых труб прошлого столетия. Он показал на узкую и низкую железную дверь. Странные руны были вырезаны на ней, головоломным шрифтом языка Притворщиков. Из кармана халата Панглосс вынул ключ и протянул Соне.

Она вставила его в скважину и повернула. Дверь отворилась со скрипом, и сброшенной паутины хватило бы на снасти приличной шхуны. Пахнуло слежавшейся землей и стоячей водой; вдали слышался рокот подземки. Длинные неухоженные ногти Панглосса вонзились Соне в кожу, но она ничего не сказала.

Туннель выводил из подвала дома Панглосса в лабиринты городских коммуникаций. Этот очень древний туннель был укреплен сгнившими бревнами и облицован огромными глыбами природного камня. Соня вспомнила о том, как закладывался фундамент Бруклинского моста – в сотнях футов под водой, в примитивных кессонах. Тем, кто прокладывал эти туннели, такие условия показались бы райскими.

Туннель вдруг затрясся, обрушивая на головы водопады земли и извести. Насколько поняла Соня, сейчас они проходили под шестой линией подземки. Панглосс показал на каменные ступени, истертые несметным числом ног, – ступени уводили вверх. Лестница была такой узкой и тесной, что Соне пришлось поставить Панглосса впереди себя и придерживать его руками за спину и бедра, страхуя от падения. Подъем был медленный и мучительный, но наконец показалась еще одна старинная железная дверь. Панглосс ее открыл, и два вампира оказались в вестибюле станции Гранд-Сентрал.

Никто и не заметил, как они вышли из запертой двери технического чулана. Панглосс, шаркая, шел по вестибюлю, опираясь на руку Сони. За то время, что они вышли из его логова, он еще сильнее постарел. Спина полностью согнулась, голова торчала из плеч вперед, как у черепахи. Соня не сомневалась, что их сейчас заметят – по крайней мере кто-нибудь из смотрителей предложит кресло на колесах для столь старого и больного человека. Но тут она заметила, что, хотя люди смотрят прямо на них, никто их не видит – они идут в мертвой зоне людской восприимчивости. Сам того не осознавая, Панглосс прикрыл их обоих чарами. Пусть тело старого вампира уже распадалось, но парапсихические возможности были не слабее обычного – если не сильнее.

Спускаясь на одну из нижних платформ, Панглосс вдруг покачнулся и упал на колено. Никто вроде бы не заметил. Соня помогла Панглоссу встать, но было понятно, что коленная чашечка у него распалась.

– Боюсь, – просипел Панглосс, – что отсюда вам придется меня нести. Я хотел прийти к смерти на своих ногах, но, кажется, слишком долго откладывал...

Соня подхватила его на руки – он весил не больше охапки сухих листьев. Она даже боялась его сдавить слишком сильно, чтобы он не раскрошился, как мел.

Панглосс показал в туннель, и Соня сошла с платформы на рельсы. Туннель был освещен редкими лампочками, спрятанными в нишах для рабочих. Кирпичный свод потемнел за десятки лет от сажи, стены усеяли граффити. Сзади загрохотал поезд, и Соня отступила в нишу, пропуская грохочущие освещенные окна. Какая-то старуха в очках-катафотах ахнула, глянула на них на долю мгновения – и исчезла.

Еще через несколько ярдов открылся служебный тоннель, и Панглосс показал Соне – туда. Пол был усыпан использованными презервативами, сломанными шприцами и битым стеклом пустых бутылок. Панглосс протянул руку и нажал на кирпич в стене. Послышался скрежет камня о камень, и стена отъехала в сторону.

– Поторопитесь, – шепнул Панглосс. – В этих туннелях множество бездомных и прочих отбросов общества. Они не должны видеть этот вход – или не должны после этого жить.

Соня прошмыгнула в проем, и стена встала на место. Впереди снова показались древние ступени, штопором уходящие в землю. На площадке не было света, не было даже признаков, что он здесь может бывать. И все же в этой чернильной тьме глаза Сони видели превосходно. Она невозмутимо пошла вниз.

Панглосс желтыми кривыми когтями вцеплялся в свой халат, голос его был тонок и непрочен, как паутина.

– Я... я говорил вам, как я его любил?

– Кого?

– Моргана.

При имени своего создателя Соня напряглась, мышцы на руках вздулись.

– Я помню, что вы говорили об этом при нашей последней встрече.

– Я очень, очень его любил – больше, чем любого другого. Десятки любил я до него и сотни после – но лишь его я любил как равного. Единственного его любил я настолько, что сделал равным себе. Чтобы мы всегда были вместе. Но он кончил тем, что предал меня. Бросил меня, чтобы идти своей дорогой. Он сказал, что я для него недостаточно честолюбивый партнер. А планы у него были величественные. Он мечтал вырастить армию вампиров, преданную только ему, чтобы он первым из нашего рода смог выйти из тени и править царством Человека. – Панглосс хихикнул, и тело его задрожало от усилия. – Что ж, мы знаем, куда привели его эти «великие планы», правда ведь, дорогая моя? Вот к чему его привела попытка поставить науку себе на службу! Наука – это человеческая штучка. Если ее пытаемся использовать мы, Притворщики, она оборачивается у нас в руках против нас, как разозленная змея. Мы стоим вне природы, вне причин и следствий – вот почему она чует, что мы не ее настоящие хозяева.

– Наука сама по себе не сила, как погода или магия, – возразила Соня. – Она просто... просто наука.

– Это вы так думаете, и вы ошибаетесь. И не вы одна, и не только в этом. – Голос Панглосса стал ворчлив, как у выжившего из ума старика. – Я вам говорил, что любил его? Любил так, как никого другого?

– Да, вы говорили.

– Я его прощаю. Прощаю, что он меня покинул. Прощаю, что он меня предал. Долго, долго я его ненавидел – гораздо дольше, чем любил. Не меньше пяти столетий – никого и никогда не приходилось мне ненавидеть так долго. Но я его прощаю теперь. Прощать легче, чем ненавидеть. Не требует столько энергии. Извлеките из этого урок, дитя мое.

– Я не из тех, кто прощает.

– Зачем же тогда вы меня несете? – Туман исчез из глаз Панглосса, они стали ясными и острыми. Он ждал ответа. Но тут же они снова помутнели, в голос вернулась старческая дрожь: – А что случилось с этим вашим симпатичным Палмером? Вы все еще вместе?

– Нет, мы разошлись.

– Ах, какая жалость. Вы так хорошо смотрелись...

Наконец нескончаемый спуск привел к последней ступени.

Во все стороны уходил огромный подземный лабиринт, вырубленный прямо в скальной толще земли. У входа в некрополь стояли мощные чугунные ворота, и охраняла их пара огров с бледной кожей, как у родившихся под землей ящериц. Соня шагнула вперед, и тот, что был побольше – почти двенадцать футов, повернул в ее сторону огромную плоскую башку. Глаза у него были слепыми пятнами овсяного цвета, но слух и обоняние явно ему не изменили.

– Кто идет? – загрохотал он.

– Я – Панглосс из энкиду.Пришел умирать.

Огр понюхал воздух:

– Ты не один. Кто женщина?

– Соня Блу, тоже из энкиду. Она сопровождает меня.

Огр посовещался с напарником – коротышкой семи футов роста – и отпер ворота, распахнув их легко, как циновку.

– Хорошо. Доброго пути, энкиду.

– Спасибо на добром слове, друг мой огр, – ответил Панглосс.

Интерьер некрополя напомнил Соне катакомбы Рима с узкими каменными коридорами и погребальными нишами. Но в этом лабиринте были и такие ниши, где разместился бы великан, а в другие еле поместился бы ребенок. Все ближайшие к входу ниши были заняты. Проходя по лабиринту, Соня смотрела на мертвых огров, нагов, кицунэ, ларвов и Притворщиков прочих видов.

Панглосс жестом попросил Соню остановиться, когда они проходили мимо трупа, женского, одетого в сгнившие остатки убранства эпохи Эдуарда. Лицо распеленатой мумии, волосы рассыпались в пыль давным-давно. Долго смотрел Панглосс на мертвую вампиршу и долго молчал, а потом заговорил голосом сухим и шелестящим:

– Я всегда думал, что с ней сталось. И в голову не приходило, что она мертва.

– Вы ее знали?

– Да, в те времена.

Проблуждав по лабиринту, как показалось Соне, сутки, они нашли наконец пустую нишу. Соня бережно положила Панглосса на последнее его ложе, не совсем понимая, что делать дальше. Престарелый вампир растянулся на каменной полке, вздохнул и улыбнулся, будто это была мягчайшая в мире постель.

– Вот тут будет хорошо, – сказал он.

– Вы уверены, что вам удобно? – спросила Соня.

– Мне – да. А вам, кажется, нет.

– Я, наверное, просто не привыкла к понятию «естественная смерть». Не только для вампиров, вообще. Я этого просто не видала.

– И вас она пугает?

– На самом деле нет, мне просто – неловко, что ли. А что это значит для вас? Вам больно?

– Боль, конечно, присутствует. Но я знавал боль куда сильнее. Нет, это не физическое ощущение, это откуда-то вне тела. Я одновременно и пуст, и готов взорваться. Как будто я, столетие за столетием высасывая силы жизни из других и ничего не отдавая взамен, наполнился до краев. Тут очень забавная вещь – тело растворяется от Ennui, а вот психической энергии еще только предстоит ослабнуть. Но мне просто не интересно ею пользоваться. Будто я питаюсь собой, как когда-то питался другими.

Панглосс с трудом взял Соню за руку. Кожа у него была очень сухой и чешуйчатой, как у линяющей змеи, а в глазах застыл страх – и печаль.

– Я боюсь того, как это будет, Соня. Боюсь того, что за этим пределом. Я знаю, каково быть мертвым. Но что лежит за пределами не-жизни? Что бывает, когда умирает мертвец? Я знаю, что у людей вроде бы есть различные варианты того, что будет Потом – а у нас? Отправляемся мы на небо – или в ад? Или вообще никуда?

– Панглосс, я не знаю. Честно не знаю.

Панглосс сжал руку и жестом попросил Соню придвинуться.

– Ты сослужила мне великую службу, Соня. Куда большую, чем я заслуживаю. И в уплату за нее я скажу тебе нечто очень ценное. – Панглосс улыбнулся Соне, глаза его закатились так далеко под лоб, что видны стали лишь обескровленные сосуды. – Он тебя любит – ты это знаешь? Любит, как мотылек любит пламя свечи, как мангуст обожает кобру. Он... – Голос Панглосса задрожал и надломился. – Как жаль, Соня, как жаль! Все это ничего не стоило. Страдания, смерть, интриги – все это ничего не значит.

К изумлению Сони, из глаз Панглосса показались настоящие слезы. Старый вампир поднял руку и недоуменно тронул влажное лицо.

– Что... что это такое?

– Это слезы, – шепнула Соня. – Ты плачешь, Панглосс. Ты плачешь по-настоящему.

– Наконец, – прошелестел Панглосс и умер.

Тело его почти сразу провалилось внутрь себя, будто выпустили воздух из шарика. Вспышка цвета электрической искры полыхнула из ниши, чуть не задев Сонино ухо и припалив волосы. Соня была так поражена, что отшатнулась назад, споткнулась и плюхнулась. Огонь св. Эльма заметался между стенами лабиринта, как обезумевший шарик пинбола, а потом с резким треском бросился вверх и исчез.

Не сразу Соня сообразила, что все еще держит за руку Панглосса, и рука оторвана у запястья. Не успела Соня шевельнуться, как рука рассыпалась в пыль.

Из подземки Соня вынырнула в Сентрал-Парке. Над небоскребами полз рассвет. У Сони было такое чувство, будто ее протащили ногами вперед через узкую дыру. И по-прежнему она не могла взять в толк, как это все понимать. Шагая через парк, она увидела бездомного. Он рылся в мусорных баках в поисках недоеденных кусков и алюминиевых банок. С виду бродяга ничем не отличался от ему подобных: грязные лохмотья, набранные на помойках, набитые газетами ботинки, засаленная вязаная шапка натянута на волосы, уже месяцы не видевшие воды и мыла. И все же Соня подошла поближе. Помоечник поднял на нее золотистые глаза без зрачков. Серафим.

Соня остановилась и посмотрела на него в ответ. Что-то было знакомое в этом экземпляре, хотя она и не могла сказать что. Дело было не во внешности – они все похожи друг на друга. Нет, на каком-то неназываемом уровне было это чувство узнавания. И тут Соня заметила, что голова серафима покачивается вверх-вниз, как шарик на ниточке.

Панглосс.

Ну конечно же!

Так вот откуда они берутся! Сама могла сообразить, когда вмешательство Моргана в цикл воспроизводства вампиров породило младенца-серафима вместо детеныша кровососа!

После веков паразитирования на несчастьях других вампиры, не могущие больше заставлять себя питаться от живых, становились серафимами. Некоторое равновесие, если подумать.

В конце концов, что есть ангел, как не демон, еще не падший?

14

Пустыня Виктория, Австралия

Только броском монеты можно было решить, что горячее – земля, по которой он шел, или палящее солнце сверху. Кожа свисала лохмотьями с голых плеч, краснее вареной креветки. Спина была будто прижата к раскаленной колючей решетке, и на ней выскакивали волдыри величиной с орех. Сколько он уже в пути? Три дня? Четыре? Сколько может человек кочевать по Северной Территории Австралии, пока не умрет от жажды и палящих лучей? Два дня? Или три?

Месяц назад его звали Чарли Гауэр. Он работал художником по рекламе в Канберре, создавал логотипы для мясных консервов и картофельных чипсов. Потом фирма, на которую он работал, получила правительственный заказ. Чарли не очень знал, на какую тему кампания – какая-то годовщина, что ли, – но ему полагалось создать древний аборигенский узор. Вот он и углубился в книги потжирунге -священному предметному искусству аборигенов. Ранее он не особо интересовался туземным художеством – как настоящий австралиец, представитель сомневающейся в себе молодой нации, он больше налегал на старых европейских мастеров и английских пейзажистов. Но при первом же взгляде на волнистый примитивизм древних куури (как называли себя аборигены, пока не было англичан, чтобы научить их правильным словам) что-то изменилось в душе Чарли Гауэра.

Завороженный искусством древних кочевых племен, Чарли стал изучать историю самих этих народов – предмет в школе если и упоминавшийся, то редко. И к собственному удивлению, нашел в себе кровь аборигенов.

Его прапрадед, Джебедия Гауэр из Лондона, был арестован за кражу кафтана и выслан в Австралию служить стране и королеве своим подневольным трудом. В момент ареста ему было пятнадцать лет. Свободу он заработал себе к двадцати одному году и взял в жены аборигенскую девушку. О ней Чарли смог узнать лишь, что она была из племени вурунджерри и что прапрадед дал ей имя Ханна. Когда он спросил о Джебедии и Ханне дедушку Гауэра, старик был возмущен самой мыслью, что среди его предков есть кто-то, кроме порядочных белых людей.

– Ты откуда взял эту чушь, что твой прапрадед был каторжник и женился на туземке? – вопросил дедушка Гауэр, только что не выплюнув вставные челюсти от негодования. – Джебедия Гауэр прибыл сюда охранником! А Ханна была не чернее, чем ты или я!

– Нашел в старых регистрационных книгах, деда. Их теперь перевели на микрофиши.

– Чушь! Чушь с начала и до конца!

На самом деле Чарли даже не знал, чего хочет услышать от деда. Поколение старика стыдилось предков из каторжников и аборигенов, да и родители были ненамного лучше. Мать, истовая христианка, особенно тревожилась из-за его интереса к языческому искусству, что подвергало опасности бессмертную душу сына. По мнению Чарли, они слишком уж много шуму все подняли. Он просто нашел себе новое хобби, и оно давало ему свободу выражения, в которой отказывали коммерческие рамки его работы.

Он узнал из книг, что период до рождения Человека куури называют Время Снов. На заре времен существа великой силы создали землю и заселили ее растениями и животными – всеми, какие только есть. Когда же существа великой силы умерли, то превратили свои тела в звезды, радугу и горы, а духи их ушли с земли в нематериальную сферу, где они Сновидят мир. Но Сновидцы сохранили власть над царством материального и продолжают порождать этот мир до тех пор, пока люди следуют Великому и Тайному Плану. Но только в сновидениях может живой общаться с духовным царством Богов Созидания и черпать силу от них.

Все это отлично и в масть профессиональному этнографу, однако Чарли эти легенды мало интересовали – до тех пор, пока однажды ночью он не оказался в Сновидении.

В этом сне он шел голым по незнакомой и враждебной земле, красивой и пугающей своим негостеприимством. Шагая под палящими лучами солнца, Чарли видел, как Великие Змеи Унгунел, Ванамби и Аранда поднимаются из укрытий вод и расправляют извивающиеся кольца, закрывая все небо. Мудунгкала, слепая старуха, мать всего человечества, выползла из центра земли, прижимая к иссохшим грудям трех младенцев – первых людей, и обругала его за то, что медлит.

– Поспеши, Джабо, если хочешь породить новую расу.

– Я не Джабо, я Чарли. Чарли Гауэр.

– Такое имя ты можешь носить в стране белых, – объяснила Мудунгкала. – Но в Сновидении ты Джабо. И не заставляй невесту ждать, как бы тебя ни звали.

Старуха показала рукой на горизонт, и там, где было солнце, Чарли увидел красавицу – она сияла, будто в животе у нее горели тысячи звезд. Женщина Снов открыла глаза и пронзила Чарли золотистым взглядом. Потом назвала его имя:

(Джабо.)

Этот голос отдавался у него в голове еще несколько дней, когда он пытался сосредоточиться на рекламе пивоваренной компании. Надо было нарисовать кенгуру с шестибаночным пакетом темного пива в сумке вместо детеныша. Когда работа была сделана, заказчик попросил пририсовать кенгуру шляпу бродяги из буша, чтобы «придать мужественности», и тогда никто не сможет обвинить компанию, будто она уговаривает беременных женщин пить пиво. Сквозь болтовню заказчика про то, что кенгуру в шляпе «мужественней» кенгуру без шляпы, вдруг прозвучал голос, зовущий Чарли Гауэра по имени. Не по имени страны белых – по имени Страны Снов.

(Джабо.)

Чарли вытаращил глаза, оглядел комнату, но никого не увидел, кроме тех, кто там обычно бывал.

(Джабо, пора в кочевку), -сказал Голос Снов.

И был прав. Действительнопора было в кочевку.

Ни слова не говоря, Чарли встал и начал снимать галстук. Все замолкли и уставились на него так, будто он отпиливал себе ногу.

– Гауэр, что вы себе позволяете? – рассвирепел начальник.

Чарли не ответил, а просто вышел и направился к лифту. Пиджак он бросил на тротуаре возле здания, где работал с окончания университета.

И было это... когда? Три дня назад? Четыре?

Он шел по шоссе, потом оно сменилось проселками. Он шел по проселкам, пока они не сменились дорожками. Дорожки сменились тропинками, а сейчас он карабкался на Эйерс-Рок, одну из самых здоровенных скал. И почему-то все это он делал не по своей воле.

По дороге ему помогали разные существа, например, чистокровный старик биндуби, который подвез его сотню миль на разбитом «лендровере», или оборотни мура-мура, являвшиеся среди дрожащего от жары воздуха со связкой жареных хвостов кенгуру и скорлупой яйца эму, полной воды. Иногда мура-мура походили на аборигенов, иногда на людей с головами кенгуру, а то и с головами динго. Как бы то ни было, а они отнеслись к нему по-человечески.

Он карабкался на Эйерс-Рок, как насекомое по стеклу, обдирая пальцы о шероховатый красный камень. Все сознательные мысли, все, что не было Джабо, облезало вместе с обгорелой шкурой. И наконец, после долгого и мучительного дня и ночи подъема он достиг вершины и рухнул на спину, подставив лицо солнцу, раскинув руки и ноги, будто обнимая вселенную.

Глядя на безжалостное небо гаснущим взглядом выжженных глаз, он увидел, как отломился и стал спускаться вниз кусочек солнца. Сияние подплыло ближе, и стали различимы руки, ноги и голова. Тогда он улыбнулся, узнав Женщину Снов, и понял, что это не сон. Она подняла его на золотистые руки и понесла в небо, а там обернула опаленное тело мягкими облаками и выманила из его чресл мед жизни легчайшим движением своих.

Когда Чарли проснулся, вокруг него хлопотало племя Нгаанатжара, живущее в сотнях миль к югу от Эйерс-Рок. Кожа Чарли была чернее жука, а на животе и на лице – племенной узор шрамов. Он не знал, нанес он себе их сам или это была работа Женщины Снов. В первый свой день в племени он гадал, как ему теперь добраться домой в Канберру. На второй день он гадал, сохранилась ли за ним работа, или кто-то другой рисует шляпы на кенгуру с сумками пива. На третий день он послал все к черту и объявил Чарли Гауэра мертвым. Отныне существовал только Джабо, рисовальщик и колдун племени Нгаанатжара – им и остался этот человек до конца жизни.

15

Она здесь.

Владыки Тьмы Внешней, не покиньте меня – она здесь.

Вчера ее видел один из моих работников – она рыскала по Чайнатауну, расспрашивая о Несносной Мухе. Умная девочка. Очень умная. Найти хозяина, проследив за слугой. И дня не пройдет, как она свяжет Несносную Муху и Кепу Хьюди. Тогда кончатся для меня годы репетиций и начнется реальность.

Но вот вопрос: готов ли я? Готов ли отодвинуть в сторону всех своих слуг и сам войти в клетку тигра?

И почему я задаю себе этот вопрос? Разве я не Морган, Лорд Утренней Звезды? В прошлом задумываться над такими вещами было для меня так же противоестественно, как бродить под солнцем. Но это было до нашей последней встречи. Она не только оставила мне отметину навечно – хотя и одного этого оскорбления достаточно, – но и отобрала у меня нечто. Когда мы бились на нематериальном поле битвы, в Месте, Которого Нет, она поглотила часть меня, созданную в виде химеры, и тем обрела надо мной определенную власть. И заставила меня себя полюбить.

И это нечестно – что я теперь должен был обрести любовь. Я гордился тем, что никого не любил уже семьсот лет. Любовь превращает в глупцов даже самых сильных – это она заставила Панглосса сделать меня равным себе. Конечно, я никогда не любил этого мерзкого старого развратника – ни человеком, ни вампиром. Я терпел его мерзости из страха, что окажусь под ножом и буду петь кастратом в папской капелле Целестина Четвертого.

Из надежных источников мне сообщили, что Панглосс мертв – или почти уже мертв. Старый дурак поддался наконец Ennui. Тем лучше для него.

Я свое существование прошел без страха ран, плена или рабства – потому что смерть была моей броней. Ничто живое не могло тронуть моего сердца или пробудить во мне что-либо, кроме простейших желаний. Но теперь – теперь я гляжу в глаза Медузы, отраженные моим щитом, и чувствую, что я сокрушен. Нечестно, что мне пришлось обрести любовь, ибо я не хочу ее и она погубит меня, если ей дать хоть малейший шанс.

Она здесь. Наконец-то она в самом деле здесь. Я не могу дождаться.

Из журналов сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.

~~

Чайнатаун – крепкий орешек, и даже Соне его не так просто раскусить. Все китайские общины клановые, но Нью-йоркская здесь впереди всех. Лофаан,кем бы они ни были – англо-саксы, чернокожие или латиносы, – на этих улицах чужеродны, как больные зубы. Сильнее использовать свои телепатические способности Соня не решалась: человеческий разум не рассчитан на насильственное сканирование, может не выдержать. Если действовать неосторожно, чужой мозг рассыплется как леденец и станет бесполезным и для владельца, и для нее. Но есть люди, которые всегда готовы поделиться информацией – за свою цену.

Эта китайско-американская аптека ничем от других не отличалась. Витрины старой травной аптеки покрылись пылью так густо, что народ автоматически проходил мимо, считая, что она не работает. И ошибался.

Когда Соня вошла, дзенькнул колокольчик над дверью. Внутри было темно и пыльно, хотя можно было разглядеть настоящую обстановку середины прошлого столетия. Двадцатифутовая позолоченная ширма с хризантемами и улыбающимися львами отгораживала внутренность лавки. Пара полинявших бумажных фонариков свисала с жестяного потолка. Под стеклом длинного прилавка выстроились конвейерные керамические Будды и шашки для маджонга, а с ними – даже еще более дешевые чайные чашки с грубо свитыми ручками. И на всем – тонкая патина пыли.

Из-за ширмы вышел молодой китаец в сером тренировочном костюме и остановился в нерешительности: он не ожидал, что в заведение может зайти ло фаан.

– Я ищу Ху Тонга из «Джунрен Мао».

Юноша энергично замотал головой:

– Нет здесь. Нет такой имя здесь. Вы сожалительно ошибался ходить сюда.

– Не мели чушь, – огрызнулась Соня по-китайски. – Ху Тонг держит эту лавку сто тридцать лет, плюс-минус десять. Иди скажи ему, что пришел покупатель!

– Вернись к работе, Пей Ли, – вкрадчиво произнес мужской голос из-за ширмы. – Нашу покупательницу я обслужу сам.

Ху Тонг, предводитель «Джунрен Мао», вышел из-за ширмы и уставился на Соню блестящими зелеными глазами. Трудно было сказать, что поражало больше: его официальный костюм мандарина, включающий расшитый драконами халат и султан с павлиньими перьями, или то, что голова у него была тигриная.

– Приветствую тебя, Ху Тонг. Много воды утекло с нашей последней встречи.

Ху Тонг слегка склонил голову, но рук не вынул из рукавов куртки.

– По человеческим меркам, лет прошло достаточно много. Шесть, если не ошибаюсь?

– Мне чертовски нужна информация, Ху Тонг.

– Разумеется. Зачем бы еще ты пришла к предводителю «Кошачьих Солдат»? Вряд ли поболтать за чаем.

– Я ищу одного мужчину. Китаец, человек. Под пятьдесят лет. Правый глаз отсутствует. Имя – Несносная Муха. Псионик, и мощный. Служит ренфилдом у вампира по имени Морган.

Ху Тонг вынул руки из рукавов и поднял с конторки счеты. Четырехдюймовые ногти были покрыты защитными золотыми футлярами, чтобы не загибались крючками при росте.

– Понимаю. И чем ты предлагаешь заплатить за эту информацию – если у меня она найдется?

Соня вытащила пакет плотной коричневой бумаги, перевязанный шпагатом. Сургучная печать цвета запекшейся крови с гербом императорской династии Цинь скрепляла края. Уши Ху Тонга подались вперед.

– Это йенхопФу-Линя, первого из маньчжурских императоров. Он твой.

Когти Ху Тонга распороли бумагу и шпагат как мокрую промокашку. На свет показалась лаковая коробочка, инкрустированная перламутром и нефритом, складывающимися в контуры павлина. Дрожащими пальцами тигр-человек осторожно выложил содержимое опиумной коробочки на прилавок. Трубка была сделана из слоновой кости с серебряной филигранью, мундштук – золотой. Чашечка для опия была тоже золотой, как и игла и ножницы для разрезания брикетов. Ху Тонг взял себя в руки и поклонился, выражая благодарность.

– Ты оказываешь мне большую честь, друг мой. Я не уверен, но думаю, что человек, которого ты ищешь, из Бот Фан Гуэй, Духов Белого Порошка. Это банда, которая занимается в основном героином и живым товаром. До недавнего времени они были относительно малочисленны и несущественны по сравнению с группировками Он Леоня и Хип Синга. Но за последний год они вдруг набрали большую силу в Чайнатауне, стали заниматься контрабандным ввозом и вывозом людей и азартными играми. Славятся жестокостью в обращении с другими, а кроме того, их главарь, Кепа Хьюди, слывет чернокнижником. У него нет правого глаза, и дыра закрыта повязкой с драконом.

Соня улыбнулась и поклонилась Ху Тонгу в ответ.

– Я благодарю тебя, Ху Тонг. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем посидеть и поболтать за чаем. Но сейчас у меня слишком много работы.

– Будь осторожна, Соня. Духи Белого Порошка – враг очень свирепый.

– Я тоже.

Несносная Муха прислонился спиной к стене, полной акул, и прихлебывал ароматный чай. Ресторан «Черный лотос» он выбрал своей ставкой из-за огромного, во всю стену, аквариума с соленой водой, где плавали акулы, рыбы-собаки, скаты, медузы и прочие заметные – если и не слишком приятные – жители глубин. Когда его видали на таком впечатляющем фоне, это способствовало его репутации къю линя -важной шишки в банде.

За один год он превратил Духов Белого Порошка из банды оборвышей-наркоторговцев в силу, с которой приходилось считаться Чайнатауну, а вскоре придется и Тайпею, и Гонконгу.

Несносная Муха увидел свое отражение в стекле аквариума и остался доволен. Дорогой костюм на заказ из акульей кожи, не менее дорогие итальянские туфли, темные волосы гладко зачесаны назад, на правом глазу вышитая бархатная повязка. Точь-в-точь босс мафии из гонконгского боевика – именно это впечатление он изо всех сил старался производить. И еще он поддерживал поверье (которое никогда не решались произнести при нем и даже друг другу передавали шепотом), будто он – чернокнижник.

Что ж, это по-своему верно. Несносная Муха – Кепа Хьюди, как называли его жители Чайнатауна, обладал силой, которая редко встречается среди людей. Он происходил от древнего рода псиоников, родоначальник которого был, если верить легенде, рожден от любовной связи крестьянской девушки и мастера из Шаолиня. Его предки служили императорской китайской фамилии со дней Чу И Чуна из династии Минь и до смерти последней императрицы на рубеже двадцатого столетия. Предков Несносной Мухи выводили тщательно, культивируя тончайшие псионические таланты, которые удавалось найти в людском стаде. В отличие от большинства сенситивов, род Несносной Мухи славился своей эмоциональной и ментальной стабильностью. Связано это с генетикой или с суровым воспитанием, физическим и ментальным, не знал и сам Несносная Муха.

В любом случае разумы собратьев по человечеству были для него прозрачны, как аквариум в «Черном лотосе», и звери там плавали похожие. Он умел, глядя на человека, увидеть его надежды и мечты, планы и хитрости – даже глубочайшие страхи и самые темные грехи. И если ему не нравилось увиденное в голове стоящего рядом человека, он умел раздавить его, не шевельнув пальцем. Дважды он это делал: первый раз – со своим предшественником на посту главаря банды, а второй раз – со своим помощником, когда выяснил, что тот копает под него вместе с китайскими масонами. Каждый раз жертва падала на пол, хлеща кровью из ушей, носа и глаз.

Конечно, никто не знал истинного лица за маской Кепы Хьюди, даже милая женушка, которую он взял совсем недавно. Никто не знал его настоящего имени, не знал, что страшный авторитет преступного мира работает на куда более сильного хозяина, чем гонконгские триады. Несносная Муха обосновался боссом преступного мира в Чайнатауне по приказу своего истинного хозяина – сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.

Уже пятнадцать лет служил Ноблю Несносная Муха – с тех пор, как Морган победил его предыдущего владельца, китайского вампира по имени Шу Ци. Своему хозяину Несносная Муха был предан безоговорочно. Ничего не было, чего он для него ни сделал бы – и чего не сделал.Он даже глаз потерял на службе своему сюзерену. И если хозяин говорит, что надо захватить власть над захудалой бандой и превратить ее в самый страшный и мощный картель в городе, это будет сделано.

Хозяин наслаждался комбинацией эмоций, порождаемых при контрабанде людей в Штаты. С одной стороны, возбуждение и предвкушение прибытия в знаменитую «страну золота», и невероятное разочарование, когда выясняется, что прибывшие связаны с контрабандистами кабальным договором на тридцать тысяч долларов и будут трудиться рабами в ресторанах и кондитерских. Отчаяние при мысли, что никогда им не заработать себе свободу, было приправлено страхом перед бандами. В конце концов вампиры не одной лишь кровью живут. Самым утонченным, вроде Моргана, требуется псионическая закуска, чтобы насытиться.

Несносная Муха оглядывал обеденный зал «Черного лотоса», автоматически сканируя каждого присутствующего. Было начало вечера, но в ресторане вроде бы ничего не происходило, и никого это не волновало. Несносная Муха платил владельцу приличную сумму, чтобы заведение было открыто, удовлетворяя свою почти ежедневную потребность в паровых мидиях с устричным соусом. Ресторан занимал верхний этаж делового здания на краю Чайнатауна, совсем рядом с городской тюрьмой, и единственным способом сюда добраться служил лифт. Несносная Муха всегда садился к нему лицом.

В этот вечер в ресторане помимо хозяина, его жены и кухонного персонала были только телохранители Несносной Мухи, Бинь Ян и Жонь Минь. Оба молодые, энергичные, глупые и жестокие. Да, они далеко пойдут в банде. По привычке Несносная Муха просканировал мозги всех присутствующих. Никто ничего опасного для него не думал. А некоторые, как эти двое телохранителей, вообще ничего не думали. И отлично, это его устраивало.

Со звоночком раскрылись двери лифта, и вырвалось облако кипящей ненависти, густое, как рой разъяренных шершней.

Соня Блу вышла из лифта в обеденный зал. Несмотря на излучаемую ненависть, с виду она держалась беззаботно до оскорбительности. Руки засунуты в карманы кожаной куртки, плечи ссутулены. Владелец ресторана, в костюме с бабочкой, вышел вперед, нервно улыбаясь и прикрываясь меню как щитом.

– Да? Обедать один? Курить?

Соня мотнула головой и показала подбородком на Несносную Муху:

– Нет, спасибо. Я пришла поговорить вон с тем человеком.

Улыбку владельца будто смыло с лица. Он стрельнул глазами в сторону Несносной Мухи.

– Это возможно не быть.

Соня прошла мимо, будто владельца здесь и не было. Бинь Ян и Жонь Минь двинулись наперехват. Они были одеты в более дешевые и менее модные версии того же костюма, что на главаре, и эти костюмы плохо скрывали выпирающие кобуры. У Бинь Яна были темные очки на пол-лица, а Жонь Минь жевал зубочистку из слоновой кости.

– Вы идите. Вам тут не место, – заявил Бинь Ян, лучше знающий английский. – Если оставаться, может быть плохо.

Соня задумчиво поскребла подбородок и кивнула про себя, будто обдумывая слова громилы.

– А знаешь, ты, может, и прав, друг.

Она стала поворачиваться, будто передумав. Бинь Ян и Жонь Минь понимающе переглянулись с ухмылкой.

Кулак Сони угодил Жонь Миню в скулу. Зубочистка покатилась по полу в угол, сопровождаемая дождем зубов и крови. Та же кровь плеснула в лицо Бинь Яну, и он завопил от возмущения, протирая глаза одной рукой, а другой нашаривая пистолет. К его удивлению, кобура была пуста. А пистолет – в руке незнакомки.

– Потерял что-нибудь, мальчик? – спросила Соня, опуская рукоять пистолета точно между глаз Бинь Яна. Бандит свалился, как бык на бойне.

Жена владельца вылетела из-за конторки, хрипло вопя и зажимая руками рот. Глаза у нее лезли на лоб. Владелец удержал ее за плечи, не отрывая глаз от Сони. Как он ни был перепуган, но о жене заботился.

– Вон отсюда! – велела им Соня. Они таращились на нее, с перепугу совсем перестав понимать по-английски. Она повторила свои слова по-китайски, и они метнулись в кухню.

Жонь Минь все еще ворочался на полу, сплевывая куски зубов, как шашечки маджонга. Когда Соня двинулась к столу Несносной Мухи, он стал лихорадочно нашаривать кобуру. Подкованный ботинок Сони ударил его в бок, приподняв над ковром. Легкие наполнились обломками ребер.

Несносная Муха не встал ей навстречу, но наклонил голову в знак узнавания.

– Итак, мы снова встретились, вампир-недоросль.

– Вижу, ты меня помнишь.

– Того, кто тебя изувечил, не забывает никто, – ответил он, поднимая руку к бархатной повязке.

– Ты знаешь, зачем я пришла, Несносная Муха.

– Я не скажу вам, где он – даже если он приказал мне это сделать. Но прошу вас, садитесь, миз Блу. – Он показал на кресло напротив.

Соня села, не сводя с него глаз.

– Ты готов его ослушаться? Да, ты действительно изменился.

– Моя преданность бесконечна. И она причина того, что я вас к нему не допущу.

– Не слишком ты высокого мнения о силе твоего хозяина, если боишься такого «недоросля», как я.

Оставшийся глаз Несносной Мухи сердито сверкнул.

– Вы ранили моего хозяина. Вы разрушили то, что было безупречным. Но здесь есть и моя вина – если бы я убил вас в ту ночь в Сан-Франциско, с моим хозяином ничего бы не случилось. За это я наказан ослепшим глазом.

– Ладно, давай начнем.

Несносная Муха положил на стол руки ладонями вниз. Соня поступила так же, и битва началась.

Она стояла посреди китайской акварели, какие бывают на календарях. Вдали возвышались туманные горы – зеленые пузыри на фоне голубого неба. Было что-то похожее на водопад, искусственная имитация бамбука, но ничего настоящего. Удачное приближение, сценическая декорация. Соня знала, что они находятся в ничьей стране, известной под названием Место, Которого Нет, в той сумрачной стране, где ведутся все псионические битвы.

Раздался звук плещущих в воздухе шелковых знамен, и нечто бросилось с нарисованного неба, сбив Соню на колени. Игла боли пронзила правую руку, и Соня уставилась на дыру в правом рукаве куртки. Из глубоких царапин на коже выступила кровь. Хотя физически Соня не пострадала, но ей хорошо было известно, что псионические раны весьма и весьма реальны – по-своему.

Она подняла глаза и увидела на фоне солнца дракона, полощущего, как воздушный змей. Восточный дракон бури ухмылялся ей, показывая зубы. Из раздутых ноздрей его рвались грозовые тучи, создавая иллюзию усов. На бритвах когтей блестела Сонина кровь.

Дракон заговорил, и голос его был голосом Несносной Мухи.

(Ты сильна, недоросль, надо отдать тебе должное. Но тебе недостает тонкости. Ты как ребенок, уничтожающий то, что ему не нравится. А в этом мире бояться надо меня, а не тебя!)

Будто в доказательство своих слов, дракон бросился в пике, выставив когти как шасси. Соня попыталась бежать, но бесполезно – дракон был слишком быстр. Он поймал ее сзади, схватил, как ястреб кролика. ИмагоНесносной Мухи сжало когти, пронзая Соне спину и живот. Соня отбрыкивалась и колотила кулаками по когтям дракона, выкашливая кровь и ругая Несносную Муху на все корки.

(Приходит конец. Ты доставила моему хозяину много неприятностей, недоросль. Когда тебя не будет, Морган станет таким, как был. И любовь его будет принадлежать мне и только мне, ибо это мое право.)

Соня раскрыла рот, и Несносная Муха подумал, не хочет ли она просить пощады. Он на это надеялся. Ему бы этого очень хотелось. Но рот ее все растягивался и растягивался, куда шире, чем это возможно в мире плоти, и изнутри засверкали три пары глаз. Из пасти вампира выпрыгнул трехглавый тигр с хвостом скорпиона, рыча всеми тремя глотками.

К хитростям Несносная Муха был готов, но он не ожидал страшного узнавания, охватившего его при виде химеры. Ее изрыгнула девчонка, но зверь принадлежал Моргану. Перед ним явился не просто ручной зверь лорда вампиров – это был кусок его самого. А Несносная Муха был с самого рождения воспитан в заповеди: никогда, ни при каких обстоятельствах не поднимать руку на хозяина.

Из пастей химеры брызнули искры, рев стоял – как грохот мечей по щитам. Несносная Муха вскрикнул от невыносимой боли, когда ядовитый хвост химеры очередью прошелся по телу дракона. Дракон замигал, стал прозрачным, открыв свернувшегося в его брюхе Несносную Муху, а химера обрушилась на подавленную психическую сущность, погрузив клыки в шею и трепля человека, как кошка мышь.

Закончив свое дело, химера вернулась к Соне и потерлась левой головой о бедро женщины, мурлыча, как автобус на холостом ходу. Соня погладила среднюю голову, а с правой пасти вытерла кровь.

– Молодцы, котятки!

Когда она открыла глаза, Несносная Муха лежал ничком на столе. Кровь лилась из носа, ушей и уцелевшего глаза. Да, ей попался достойный противник, в этом Соня не могла ему отказать. И он доказал свою преданность хозяину: Соня так ничего и не узнала о том, где в этом городе Морган. Она рассеянно отметила, что все рыбы в аквариуме тоже сдохли или подыхают. Двухфутовая рыба-собака задергалась в предсмертных судорогах и затихла, подхваченная течением. Соня отодвинула стул и встала на нетвердые ноги, сканируя комнату.

Владелец стоял в дверях, ведущих на кухню, и глядел на Соню так, как могли бы глядеть первые млекопитающие на топающего тираннозавра. Неуверенно выйдя из-за двери, он с ужасом уставился на усеявшие зал трупы. Когда он повернулся к Соне, она придержала его разум на месте – аккуратно, как бабочку булавкой.

– Это работа Он Леоня, – сказала Соня по-китайски. – Месть Бот Фан Гуэю за действия на его территории.

Владелец закивал, и голос его звучал будто за сотню миль:

– Война банд. Такое то и дело случается.

Владелец заморгал, замотал головой, пытаясь прояснить мысли. Ужас. Какой ужас! Он побежал на кухню – посмотреть, что там с женой и с поварами, прячущимися возле морозильника. Надо было позвонить 911 и сообщить, что тут случилось, но сначала пришлось успокаивать жену, которая что-то лепетала о дьяволице с зеркалами вместо глаз. Она еще не привыкла жить в Америке и не знает, что не стоит лепетать о демонах, когда полиция расследует стычку двух банд.

16

Дзен сидел верхом на статуе льва, охраняющем центральное здание Нью-йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню, и улыбался, как безумный всадник на неоседланной лошади. Дело было к полуночи, и библиотека давно закрылась.

– Я получила ваше сообщение, Дзен. Что вам нужно?

– Я слышал о Несносной Мухе. Поразительно, миледи. Воистину поразительно.

– И что?

Дзен сделал вид, что обиженно надул губы, и наклонился, положив подбородок на резную гриву льва.

– Боже мой, до чего вы необщительны! Вам действительно стоит научиться вести светскую беседу, миледи. Небольшая болтовня время от времени никому не вредит. А кроме того, я говорю серьезно. Я по-настоящему поражен. Мне лично Несносная Муха всегда казался весьма омерзительным субъектом – он делал вид, что стоит больше других ренфилдов, потому что умеет управлять телепатией без помощи наркотиков.

– У вас есть что сказать? Или вы просили меня прийти, чтобы восхититься моей победой над одноглазым псиоником?

Дзен вздохнул, полез в карман пальто и вытащил розу на длинном стебле и запечатанный конверт, который бросил к ногам Сони вместе с розой.

– Мне было сказано доставить вам вот это.

– Луксором было сказано?

– У меня больше одного нанимателя – когда мне это нужно, – ответил Дзен и, не говоря больше ни слова, спрыгнул со спины льва и исчез в ночи.

Соня наклонилась и подняла конверт и розу. Стебель розы был сделан из сплетенных нитей колючей проволоки, а лепестки – из черного бархата. На сургучной печати конверта волк Фенрир глотал Луну. В конверте лежал сложенный кусок пергамента, а на нем извилистым почерком было написано:

Жду тебя в «Зале херувимов».

~~

«Зал херувимов» был модной ночной забегаловкой рядом с Коламбус-Серкл. Здесь обслуживали приезжую публику, налетавшую в город в каждый уик-энд в надежде потусоваться с богатыми и знаменитыми, а если не выйдет – испытать то, что в захолустье сошло бы за декаданс. Общее убранство состояло из леопардовых шкур, розового винила, золотой краски и крылатых младенцев. Много-много младенцев. Повсюду пухлые детки: подпирающие плечами рога изобилия, где спрятаны звуковые колонки, держащие зеркала, писающие шампанским в серебряные горшочки. Позолоченные пупсы с картонными крыльями свисали с потолка. У посетителя возникало чувство, будто его замуровали заживо в подарочной коробке конфет на день св. Валентина.

Клуб был набит народом, и музыка гремела так, что посетители друг друга не слышали, хоть ори прямо в ухо. Над танцевальным полом висела пара клеток, где вертелись под ритм техно молодые мужчины и женщины в серебряной парче и жестяных нимбах.

Соня не понимала, почему Морган из всех клубов Манхэттена выбрал для встречи именно это место. Может быть, боялся того, что она может устроить без свидетелей.

Она ощутила его в тот момент, когда вошла. Это было странное чувство, как если бы кто-то нажал кнопку и замкнул цепь, приведя в действие давно заснувшие механизмы. Волосы на шее зашевелились, вдруг стало тяжело дышать, будто весь кислород в комнате разом обратился в ртуть. Пространство между ними заполнилось энергией, существующей между Делателем и Сделанным, Создателем и Созданием. Как будто они были двумя мощными магнитами, притягивающими и отталкивающими друг друга. Соня просканировала зал и увидела его в дальнем углу, рядом с огромным картонным купидоном, вооруженным настоящими луком со стрелой.

Она помнила, что пометила его при последней встрече, но мысленный образ Моргана оставался для нее тем же – веселый и галантный бонвиван, раздавивший Дениз Тори двадцать пять лет назад, и сейчас она была потрясена, увидев, насколько он обезображен. Левая сторона лица у него стянулась в постоянную ухмылку, глаз был серый и незрячий, как у дохлой рыбы. На висках пробилась седина. Но одет он был в такой же дорогой и отлично сшитый костюм, и это как-то облагораживало его шрамы, превращая увечье в нечто вроде аксессуара моды.

Соня ждала, что ее заполнит привычная ненависть, но вместо нее поднялось нечто иное. Она его ранила. Унизила. Пигалица, выброшенная им когда-то как мусор, оставила ему шрам, отомстив за жестокое пренебрежение. И сейчас Соня не ощутила ярости – только мрачное удовлетворение и что-то вроде... жалости?

Грохот диско, мигание света и запах пота и алкоголя напомнили ночь их первой встречи. Тогда молодая наивная наследница неосторожно чуть перепила и позволила отделить себя от друзей, потом неосторожно села в машину с незнакомым мужчиной. Она пришла в бар отведать запретного плода взрослости, и ее унесло на крыльях дешевой романтики.

Она знала неуклюжие поцелуи школьных друзей, но в Моргане все было как-то совсем по-другому. И все предвещало истинный роман – такой, о котором мечтает каждая женщина. Какой красивой, какой необычной чувствовала она себя под взглядом Моргана... И не из-за папиных миллионов; Морган и сам был богат. Ему понравилась она, именно она и ничто другое.

Когда он пообещал ей, что эта ночь ей запомнится, она охотно села с ним на заднее сиденье «роллса» с шофером. Он ее изнасиловал, выпил ее кровь и выбросил, голую и умирающую, на улицы Лондона.

Соня направилась к нему, на каждом шагу думая, где же привычная ненависть, когда она выплеснется, наполняя грудь знакомым жаром.

Морган выпрямился, когда она подошла, и ухмылка не могла скрыть настороженность в его оставшемся глазу. Он слегка кивнул, показывая, что заметил Соню.

– Я рад, что ты пришла.

Соня почувствовала, как химера, поглощенная ею три года назад, частица личности Моргана, зашевелилась у нее в голове – учуяла старого хозяина. Будто тысячи муравьев побежали по коже. Соня подавила желание дернуться и затрястись, как наркоман, лишенный дозы. От такой близости Моргана мышцы дрожали, как тросы подвесного моста на сильном ветру.

И будто в ответ, ненависть наконец появилась, легла на лоб терновым венцом, продавливаясь в мозг сквозь череп.

Убей его, -шептала горячечным голосом Другая. – Убей его, и покончим с этим.

Соня с интересом отметила страх, охвативший ее вампирскую половину, и вытерла холодный пот с губы.

– Я тебя убью, Морган.

– Попытаешься. Но не здесь. – Он показал в сторону танцевального круга. – Тут слишком людно.

Ну и мать его так, все равно гвозди его. Гвозди, пока он не попытался призвать к себе химеру.

–Почему ты так настойчиво ищешь моей смерти, дитя?

Медоточивый голос Моргана был как прикосновение прохладной руки к горячечному лбу.

– Ты сам отлично знаешь.

– Ты все еще считаешь свое состояние проклятием? Я дал тебе бессмертие, свободу от старческой мерзости и болезней!

– Я не просила, чтобы меня сделали такой, как все вы. Ничего этого я не просила...

Морган приподнял брови:

– В самом деле? Есть люди, за которыми наш род охотится как за дичью, – а есть такие, которые сами нас ищут. Ты это знаешь не хуже меня, дитя. И ты охотно шла навстречу соблазну. Я не применял принуждения, ментального контроля.

– Ну уж нет! Ты на меня вину за это не свалишь! – прошипела Соня.

У Моргана не получилось изобразить чарующую улыбку – шрамы ее исказили.

– Я не обвиняю тебя,дитя. Ведь ты же не та девушка, что пошла за мной в лондонскую ночь? Ты не Дениз Тори, ты создание семени моего, вылепленное по образу моему, рожденное из ее мертвой плоти.

– Она не умерла.

– Тогда где же она?

Соня моргнула, не зная, что ответить.

Прекрати эти игры и убей его! -Другая была близка к истерике. – Он тебе голову морочит, пытается тебя усыпить! Зачаровать!

Морган достал из нагрудного кармана небольшой ювелирный футляр.

– Теперь я понимаю, что поступил неправильно, непростительно. Я не о том, что я тебя обратил – об этом я не жалею. Но я сделал глупость, выбросив такую редкость, как ты. Не понимаю, как я мог не увидеть в тебе, кто ты такая. – Он протянул ей футляр, отщелкнув крышку. На красном бархате лежало распятие, сделанное из столового серебра, в виде сдвоенной иглы. – Прошу тебя принять это в знак моего стыда – за мой идиотизм. Я поступил в Лондоне жестоко и бессмысленно. Я породил тебя – и повернулся к тебе спиной, и у тебя есть полное право ненавидеть меня за то, что я привел тебя в мир, где нет жалости. Но я хочу это переменить, дитя мое.

Соня глядела на распятие на черной бархатной ленте. Голос Моргана был как густой и сладкий мед, капающий в ушах из сот.

– Любимица моя, какое нам дело, что было между мной и Дениз Торн? Начнем все сначала. Ты отомстила за свое унижение, оставив мне шрам. Наши счеты сведены, согласна ли ты?

Соня, как в трансе, протянула руку. Пальцы коснулись футляра.

Не бери! Не бери у него ничего!

Соня быстро заморгала, выходя из забытья, и отдернула руку. Морган не смог скрыть выражения неудовольствия.

– Что за подвох ты задумал?

– Подвох? Боюсь, я не понимаю, что ты...

И вдруг здоровый глаз Моргана перестал изображать благожелательность и стал быстро осматриваться. Плечи вампира напряглись, он чуть выпрямился. Судя по его жестам, ситуация изменилась не в его пользу.

– Боюсь, у нас компания.

Соня проследила за его взглядом, сканируя при этом зал. К своему удивлению, она обнаружила с полдюжины живых мертвецов, идущих к ним через танцплощадку. Человеческие глаза танцующих явно не замечали разлагающуюся плоть, свисающую с костей.

– Отродья Луксора, – проворчал Морган. – Этот панглоссов полуублюдок наверняка сказал ему, где я – но я не думал, что у гермафродита хватит наглости!

Соня сама не заметила, как оказалась плечом к плечу с Морганом, лицом к приближающимся вампирам. Какая-то часть ее личности все еще хотела убить Моргана и покончить с делом, но внезапная перемена условий игры заставила Соню пересмотреть приоритеты.

– Может, он думает, что мы заключили перемирие – хотим выступить совместно против него? – тихо сказала она.

Морган кивнул.

– Это похоже на правду. Луксор собственной тени шарахается.

Приближающиеся вампиры задрожали, будто воздух вокруг них замигал – они переключались на форсаж. Соня тоже переключилась, чтобы встретить нападающих на том же уровне. Драться в форсированном режиме – это затратить чертову уйму энергии, но иначе у Сони нет шансов сохранить голову на плечах.

Бешено танцующие люди замерли с поднятыми ногами, как в стоп-кадре. Стробоскопы перестали мигать, став прожекторами, а грохочущий ритм диско превратился в приглушенное сердцебиение.

Отродья Луксора рванулись вперед, завывая как баньши. Первого Соня встретила на лету ударом ножа в грудь. На лице вампира мелькнули недоумение и боль, и он повис на кулаке, как проколотая надувная игрушка. Соня не успела высвободить нож, как на нее налетела вампирша, одетая по моде семидесятых в штаны колоколом и плетеный топ. Соня упала, но успела упереться рукой в подбородок вампирши, которая рвалась перегрызть ей горло, и оторвала ей челюсть, как лист сельдерея. Вампирша дико завизжала и попыталась всадить ноготь Соне в правый глаз. Соня уклонилась, на ходу откусив вампирше палец и сплюнув его ей же в лицо.

В драку вступил вампир в черных кожаных штанах. Подкованным сапогом он ударил Соню в висок. Когда он отводил ногу для второго удара, Соня дернула его за шнурки и повалила, а локтем той же руки двинула вампиршу в живот. Схватившись за рукоять, она вырвала нож из разлагающегося трупа первого вампира. Лезвие вышло с сосущим звуком. Вампирша оказалась у Сони на спине и вцепилась ей в лицо трехдюймовыми ногтями. Выругавшись про себя, Соня перехватила нож и всадила его в левый глаз вампирши. Та взвыла и отпустила руки, упав к ногам противницы, как выброшенная на берег рыба.

Морган тем временем держался с куда меньшей затратой сил. На глазах у Сони он поймал одного из нападающих на лету и привычным движением почти оторвал ему голову, так что вампир вытаращился на Соню из середины собственных плеч, моргнул скорее от удивления, чем от боли, и глаза его посерели. Морган отбросил его небрежно, как сломанную игрушку.

Соня не успела решить, то ли помочь ему, то ли нападающим, как вампир в кожаных штанах снова поднялся и стукнул Соню головой по голове, как бодливый козел. Сила удара вогнала Соню в стену, и штукатурка отвалилась. Соня ткнула серебряным лезвием в шею вампира, между третьим и четвертым позвонком. Вампир рухнул, задергался, когда яд серебра разошелся по телу, и затих.

Соня подняла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Морган открутил голову последней вампирше из команды самоубийц Луксора и небрежно бросил ее в сторону забитого танцевального круга. Как бы там ни было, а не восхищаться его стилем было невозможно.

Убей его.

Соня выдохлась. Битва отняла много сил, все труднее и труднее было оставаться на форсаже. Оценивая свое состояние, она обнаружила перелом черепа, четыре сломанных ребра и, быть может, разрыв селезенки. Ничего такого, с чем нельзя справиться, но в таком виде ей никак не свалить вампира силы Моргана. Почему-то она испытала облегчение, что не вынуждена делать то, что минуту назад казалось единственно разумным.

Убей его.

Соня стояла, зажимая рукой треснувшие ребра, и вдруг до нее дошло, что, когда дело заходило о ее одержимости Морганом, горячее всех звучал не ее голос и не голос исчезнувшей Дениз, а голос Другой. Сначала все три голоса были едины и равно сильны в ненависти и жажде мести. Но с годами голос Дениз увял, сейчас и ее собственная страсть стала угасать, и остался только лишенный тела голос Другой.

Убей его, или сама сдохнешь, -рычала Другая. – Убей его, или нам всем конец.

–Заткнись, – шепнула она про себя. – Когда буду готова, тогда и убью.

Когда Соня подняла глаза, Моргана уже не было, но футляр валялся на земле у ее ног, и блеснуло колючее распятие.

Серебро. Настоящее серебро. Учитывая ужас почти всех вампиров перед этим металлом, очень большое самообладание потребовалось от Моргана, чтобы хоть прикоснуться к этому футляру, тем более принести его с собой. И это проявление храбрости как-то непонятно тронуло Соню. Она нагнулась и подняла распятие. Пусть он убийца и бесчеловечный монстр, но во вкусе ему не откажешь.

Что-то в глубине стало кровоточить – селезенка? Надо выбираться из клуба и переходить в человеческий режим, если она не хочет попасть в морг. Очень противно было бы проснуться и увидеть, что тебя прозекторы взрезали, как рождественского гуся.

Соня добралась до пожарного выхода и тогда сняла форсаж. Вокруг завизжал и зазвенел хор воплей – это голова вампира упала среди танцоров. Да, владельцам «Зала херувимов» придется попотеть, объясняя полиции, что делают у них в клубе шесть страшно изувеченных трупов – не говоря уже о том, что они необъяснимо разложились. Ладно, так им и надо – нечего пускать кого попало.

17

Почему я его не убила?

Он ведь стоял рядом. Я могла его убить. Это было бы нелегко и даже не было бы чисто, но я могла это сделать. Могла хоть попытаться.

Но я не стала. И самое смешное – мне даже не хотелось.

Не так, как в нашу первую встречу после моей трансформации. Тогда-то я хотела его замочить на месте, но что-то во мне щелкнуло. Переключатель «доминант – подчиненный», который срабатывает при попытке члена рода уничтожить своего родоначальника. Нельзя сказать, что этот переключатель непобедим. Чтобы его преодолеть, нужна сила воли и решимость, но это возможно.

А сегодня было совсем не так. Я не то чтобы не могла поднять на него руку – я смотрела на него, и того, что грызло меня все эти годы, попросту не было.

Может быть, дело в том, что он не выглядит как тот Морган, Морган моих кошмаров, Морган, который убил моих друзей. Он... он переменился. Я считала, что для вампиров это невозможно, но теперь, когда я видела последние минуты Панглосса, я уже не так уверена. Я по-прежнему столько еще не знаю о своей породе, о мире, в котором мы существуем...

Но есть часть моей личности, у которой относительно Моргана нет сомнений. Это Другая. Она хочет видеть его в гробу в белых тапочках, но я не понимаю почему. Морган – вампир. Другая – его порождение. Так почему же она хочет его убить? Другая – это та моя сторона, которая рвется топтать тех, кто слабее ее. Получать удовольствие от мучений других. Так зачем же ей уничтожать Моргана, с которым у нее родство душ? Я всю свою послежизнь сражаюсь с Другой, стараясь игнорировать ее нужды и желания. И что мне теперь делать?

Наверное, Морган прав. Пришло мне время бросить свою вендетту. На самом деле она меня больше не волнует. Разве я хочу превратиться в жалкого мстительного дебила вроде Луксора? Для бессмертных Нобли – исключительно мелочная шобла. Они все время грызутся друг с другом из-за ничтожных пустяков.

И столько всякого случилось за последнее время – Джад, Палмер, Лит, Панглосс... наверное, стоит мне остановиться и подумать, что же происходит. Мне...

Заткнись. Заткнись.

Я не слабею. Не размякаю. Я просто устала. Чертовски устала.

Надо подумать. Надо разобраться в своих чувствах. Понять, что для меня важно...

Чушь!

Я не влюбляюсь внего! Это чушь, и ты отлично знаешь... то есть что значит – «это она влюбляется»?

Дениз мертва!

Из дневников Сони Блу.

~~

Так или иначе, а все вышло отлично. Я бы обошелся без команды камикадзе Луксора, но эти ребята тоже оказались мне на пользу. Кажется, ослабла ее решимость против меня. Отлично. Легче будет соблазнять.

За сотни лет я соблазнил тысячи и тысячи женщин. Казанова по сравнению со мной любитель. Мало надо ума, чтобы уболтать женщину пожертвовать своей добродетелью. Я же отнимал у них гораздо больше, чем девственность. О да, я проливал кровь, но в гораздо более величественном стиле. Да, я заманил навстречу судьбе легион порядочных женщин, но не было среди них такой смертоносной и опасной, как моя драгоценная Соня.

Я должен быть осторожен, чтобы она за моими мотивами не унюхала правды. Она должна верить, что я искренне к ней привязался. Тем более что это правда – я ее действительно люблю.

Должен сознаться, что сегодня я ею горжусь. Как она раскидывала собак Луксора – это же была поэзия в движении! Поистине, она вундеркинд. Только подумать, что ей всего двадцать пять лет! Мало кто из вампиров мог достичь такого умения и самообладания в первую сотню лет своего существования. Она крепка – как самурайский меч, вышедший из горна мастера. Можно понять Луксора, который боится, что она объединится со мной против него.

Если мы будем вместе, ни один Нобль не решится против нас выступить. Ей никогда не приходилось прятаться под камнями или на помойках от лучей солнца. Но никогда она не поддалась воле другого – и вот почему она должна умереть.

Ах, если бы только существовал иной способ! Мне больно думать, что ее придется уничтожить, но так же больно думать, что я ее люблю. Остается лишь надеяться, что репетиции в костюмах помогли мне приготовиться к тому, что я должен сделать.

Мне будет нелегко. Быть может, это окажется самым трудным за все время, что я вырвался из зависимости от Панглосса, то есть за пятьсот лет. И удовольствия я от этой работы тоже не получу. Хотя она изуродовала мне лицо, пустив по земле осклабленным уродом на весь остаток моих дней, я не буду радоваться, что ее больше нет. Она – единственное, что я когда-либо любил, и я должен убить ее. Другого исхода нет. Я – Морган, Лорд Утренней Звезды. Не буду я рабом ничего живого или мертвого.

Даже рабом любви.

Из журналов сэра Моргана.

Лорда Утренней Звезды.

Еще одна роза со стеблем из колючей проволоки и пергаментная записка. Они были пришпилены к холодильнику, когда Соня проснулась. Явно работа Дзена. Хотя, судя по пятнам крови на ковре и алым следам пальцев на стене, на этот раз он обошел не все ловушки.

Соня достала записку и прочла, расшифровывая извилистый почерк, напоминавший одновременно каллиграфию и рисунки спирографа – секретный язык Притворщиков.

Морган предлагал встретиться на крыше «Эмпайр-Стейт-Билдинг».

Как романтично.

Смотровая площадка «Эмпайр-Стейт-Билдинг», самого знаменитого и когда-то самого высокого небоскреба в мире, официально была закрыта для публики. Но для существ, умеющих переступать расщелины воспринимаемой реальности, недостижимого не бывает.

На улицах ветер почти не ощущался, но на высоте ста двух этажей – дело совсем другое. Он цеплялся за одежду Сони, теребил ее, как назойливый ребенок; волосы ее развевались во все стороны. Даже учитывая щиты от ветра и защитные барьеры от самоубийц, чтобы не выбрасывались на Пятую авеню, силой стихий здесь нельзя было пренебречь.

Морган ждал, балансируя на перилах, сцепив руки за спиной, глядя вниз на городские огни, похожие на отражения звезд в пруду. Его оперный плащ хлопал на ветру как знамя. Морган заговорил, не потрудившись даже оглянуться и проверить, что она здесь.

– Я знал, что ты придешь. Ты все еще хочешь меня убить?

– А чем еще заняться? В карты я не играю.

Морган захохотал и обернулся. Искривленная улыбка стала шире.

– А чувство юмора у тебя все-таки есть.

– В некоторых вопросах. К тебе оно не относится.

Он показал на колючее распятие у нее на шее.

– Ты оказала мне честь. Я так понял, что тебе понравился мой маленький знак привязанности?

Соня пожала плечами:

– Я же его надела?

Морган кивнул и снова стал смотреть на город.

– Правда, он красив? – спросил он, поведя рукой. – Я имею в виду город. Понимаешь, он живой. Не так, как бывает живым человек. Скорее как одноклеточный организм или губка. Сотни, тысячи, миллионы людей едят, пьют, испражняются, совокупляются и умирают на такой маленькой площадке, что их разумы и жизненные силы соединяются на бессознательном уровне, образуя некую волну, не осознаваемую, но все же ощутимую. А может быть, лучше взять в качестве метафоры стадо скота. Ты видела когда-нибудь бег обезумевшего стада?

– Только в кино.

– Это страшное зрелище, даже для таких созданий, как мы. Это природа, голая и бессмысленная. Вызвать паническое бегство может любая мелочь – иногда вообще ничего. Если скотина нервничает, то легчайшее изменение даже атмосферного давления может превратить безмятежных жующих коров в разъяренных безумных чудовищ. Последствия бывают разрушительны, как торнадо или землетрясения, и так же внезапны. Вот таков и этот город. Он всегда на грани панического бегства.

– Ты не сказал мне ничего такого, чего я не знала бы.

– Правда? Прошу прощения, я не хотел читать лекции. – Морган показал рукой в сторону Нижнего Ист-Сайда. – Вот сейчас пьяный отчим, разозленный отказом жены в сексе, душит ее трехлетнего сына. Тело он собирается сжечь в мусорной печи квартала, чтобы его не поймали.

Морган соскочил с перил и подбежал к другому краю площадки, махнув рукой в сторону Сентрал-Парка.

– Полиция до сих пор ищет тело полуторагодовалого ребенка туристов из Айовы, который якобы был похищен из коляски негром с безумными глазами. На самом деле ребенка забили до смерти родители и закопали в неглубокой могиле у себя на заднем дворе.

Повернувшись на пятке, как предсказывающий погоду шаман, Морган бросился в юго-западный угол.

– Лысеющий пассивный гомосек (тайный), из влиятельных политиков, непринужденно болтает с мрачноватым красивым молодым человеком в тихом музыкальном клубе в Вест-Виллидж. Мрачноватый красивый молодой человек за последние три года изнасиловал восемь стареющих геев. Тела он разрубал на части, заворачивал в пластиковые мешки и выбрасывал на пустых хайвеях.

Морган снова повернулся, как стрелка компаса к северу.

– В Гарлеме темная и вонючая однокомнатная квартира без света, воды, отопления, мебели, еды. В ней заперты восемь детей от девяти месяцев до семи лет, а их родители тем временем продают себя и друг друга за дозу крэка. – Он схватил платный бинокль на краю перил и завертел, как ребенок игрушку. От наслаждения даже на миг скрылись шрамы на его лице. – Господи, как я люблю этот город!

Убей его, идиотка! Не торчи, как течная корова перед быком – распори ему глотку от уха до уха!

Соня прикусила губу до крови. Голос Другой хлестал как бичи и скорпионы, но Соня отказывалась действовать. Столько лет она привыкала сопротивляться влиянию Другой, что это сопротивление стало автоматической реакцией.

– Ты встревожена, дитя. Что-нибудь случилось?

Морган вернулся на площадку и смотрел на Соню. Здоровый глаз казался озабоченным, но внимание Сони привлек его увечный близнец. Уже давно Соня перестала определять мысли и эмоции других лишь по простейшим внешним признакам, но в разум Моргана ей проникнуть было трудно – его умение ставить псионическую защиту было не хуже, чем у нее самой.

– Почему ты хотел встретиться со мной здесь?

– Хотел продолжить наш вчерашний разговор, дорогая. И чтобы на этот раз нас не стали так грубо прерывать.

– Между нами ничего не изменилось, Морган. Я тебя убью, что бы там ни было.

– Если так, почему ты меня не убиваешь прямо сейчас?

– Я... я просто сейчас не в настроении.

Морган прищелкнул языком:

– Ну, брось, дитя. Не оскорбляй меня такой неумелой ложью. Пусть ты злая девочка, но ты не глупая. У тебя рациональный ум, я в этом не сомневаюсь. Наверняка ты остановила руку, потому что поняла: твоя вендетта лишилась смысла?

Соня полыхнула на него сердитым взглядом, но отвернулась от вида его мертвого глаза.

– И почему ты решил, что можешь читать мои мысли?

– Отец знает свое дитя – даже такое талантливое, как ты. Между нами есть течение – разве ты его не чувствуешь? У нас с тобой симпатическая связь, такая, какой не было у меня ни с одним моим порождением. Мы – правая и левая рука, волна и берег, иньи янь.Мы одно – ты и я.

– Я совсем не такая, как ты!

– Ты пьешь кровь живых существ?

– Да.

– Тебе случалось получать удовольствие от чужой боли и страданий?

– Я...

– Будь правдива!

– Да, но они этого заслуживали...

– Считаешь ли ты людей слепыми невежественными овцами, увлекающими с собой в пропасть все творение в безумном стремлении к самоуничтожению?

– Не всех...

– Ты в точности такая, как я! Единственная разница – ты все еще цепляешься за свою призрачную человечность! Ты зачем-то вбила себе в голову, что людей надо жалеть и им завидовать, а не использовать их. Зачем тебе держаться идеалов, которые давно отбросила большая часть людей? Наш род не создает Зло – человечество делает это само. Мы, энкиду,и другие расы Притворщиков лишь манипулируем злодеяниями людей ради собственной пользы. Не мы придумали концентрационные лагеря нацистов или русский ГУЛАГ, поля смерти красных кхмеров или сербские лагеря изнасилований – но дураками мы были бы, если бы пренебрегли таким богатым источником... питания.

– Я никогда ни к чему такому не имела отношения...

– Правда? Тогда почему ты предпочитаешь проводить время в городских трущобах? Это ведь не только для маскировки. Разве ты не чувствуешь прихода каждый раз, когда рыщешь по гетто – и чем более криминальному, тем сильнее приход? Не чувствуешь ли ты себя живее, бодрее,когда охотишься в самых мрачных районах города? Конечно, ты себе говоришь, что охотишься там, где легче всего найти дичь. Но ведь это же еще не все? Далеко не все.

Он был прав. Она сама себе не хотела в этом признаваться, но сейчас отрицать не могла. Он будто бы знал ее – знал так, как никто другой. Эта близость и тревожила, и... возбуждала.

– Ты знаешь, каково быть одинокой, Соня? – Голос Моргана был тихим, но донельзя личным, будто они стояли у лесного озера на вершине небоскреба. – Ты знаешь, каково это – быть окруженной другими, но испытывать болезненное, страшное одиночество? Не боишься ли ты однажды исчезнуть в той пустоте, что держит твое сердце?

– Да.

Голос ее был так тих, что она даже не знала, произнесла ли она это слово вслух. Наверное, нет.

– Ничего ты не знаешь об одиночестве, – прошипел Морган голосом вдруг жестким и ржавым. – Даже представления не имеешь, что значит быть одиноким столетие или два! Стоять вне потока времени и видеть, как те, кого ты называл друзьями, конфидентами, любимыми, вянут и погибают, как осенние листья, знать, что сколько бы ни было у тебя слуг и наложниц, в конце концов ты останешься один. А самое страшное – когда наконец поймешь, что у тебя нет равных. Никто никогда не удовлетворит по-настоящему твою нужду, не бросит вызов твоим ожиданиям, не поймет, что тобой движет.

Люди, которых манит к нашему роду, – куда как мало стоящие спутники. Их тянет наша нечеловечность – чудовищность, если хочешь. Они любят нас за то, чем мы не являемся, а не за нашу истинную сущность. Даже самый талантливый и преданный ренфилд лишь немногим лучше комнатной собачки. Ты его переживешь и в свое время забудешь. Как может быть иначе?

Года сливаются в столетия, и тебе надоедает все и вся. Ничего не бывает нового, нет невиданного зрелища, нет неизведанного действия. И если не отвлекаться и не стимулировать себя, тобой овладеет Ennui. Вмешательство в дела людей – это сильный стимул, но и он в конце концов приедается. Вот почему я столько времени и сил затратил, пытаясь создать свою породу вампиров. Желание сделать своих потомков правителями Земли двигало мною, и это я не отрицаю. Но самое главное было чем-то занять себя, поставить себе новые задачи.

Конечно, это был страшный провал – в основном из-за твоего вмешательства. За прошедшие годы я понял, что планы у меня были глупые, наверное, даже опасные. На создание Аниз и Фелл ушел более слабый материал, чем на тебя, но они показали себя сильнее, чем я даже мог себе представить. И вот что заставило меня задуматься: почему я окружаю себя низшими? Так поступают все вампиры – от естественного страха перед теми, кто сильнее. В сообществе вампиров есть только две ступени: хозяин и раб. Не быть одним – значит быть другим, и мы стараемся гарантировать, что наши порождения будут слугами. Мы редко заражаем тех, кто проявляет признаки внутренней силы, разума и честолюбия, которые в свое время могут привести владельца в Нобли. Чтобы вампир проявил волю и заявил претензии на место в иерархии, он должен разорвать путы своего Создателя. Мало кто из нас согласен заплатить за прекращение одиночества прекращением существования.

– Ты же не убил Панглосса.

Морган на миг замолчал. На его лице ничего нельзя было прочесть.

– Панглосса не надо было убивать. Когда пришло время, он признал мое превосходство. Он отказался от власти надо мной за право продолжать существование. Я повторю снова: наше общество – общество хозяев и рабов. Вот почему за все пятьсот лет с тех пор, как я вырвал у него вожжи, Панглосс так и не смог мне реально повредить.

– Может быть, потому, что он тебя любил.

Морган рассмеялся лающим невеселым смехом.

– Его последние слова были о тебе.

Морган не удивился, но принял это как должное.

– Значит, он умер?

– Тот Панглосс, которого ты знал, больше не существует.

Морган пожал плечами.

– Он меня больше не интересует. Меня интересуешь ты. В тебе я нашел силу, которой нет ни у кого из моего рода. В тебе есть свежесть, витальность, которая меня невероятно воодушевляет. Может быть, меня вдохновляет твоя невозможная молодость – по меркам энкиду.Но когда я смотрю на тебя, когда я с тобой, у меня такое чувство, что мир пересоздан заново, а я – его завоеватель.

– К чему ты клонишь?

– Только к тому, что у меня было много невест – но мне еще предстоит избрать себе королеву. – Морган протянул руку к мигающим огням, уходящим во все стороны за горизонт. – Мы можем править миром и людей, и вампиров – ты и я. С твоим иммунитетом к серебру и дневному свету мы будем непобедимы. Каждый Нобль будет вынужден присягнуть нам на верность и склониться перед нашей волей. Нам не будет преград. Мы будем править вечно.

–Почему это ты решил, что я соглашусь?

– Я не решал. Но что тебе еще делать?

– Я могу тебя убить.

– А потом что? Выйдешь замуж? Заведешь детей? Станешь готовиться к счастливой старости? Если ты меня убьешь, разве ты станешь прежней Дениз Тори? Когда меня не станет, что будет смыслом твоего существования? Будешь бессмысленно убивать вампиров только ради привычки? Или сдашься Ennui, как Панглосс?

Пора тебе отбросить детские представления об устройстве мира. ВсеНобли заняты кровавой вендеттой друг с другом – но никто из нас не хочет на самом деле уничтожения другого, иначе бы игра нам скоро надоела, и мы бы стали увядать от скуки. А ты настоящий психопат – ты уничтожаешь то, что дает смысл твоему существованию.

В твоем безумии есть и моя вина – в конце концов, если бы я остался рядом с тобой, учил бы тебя тонкостям общества Ноблей, ты бы не была сейчас так невежественна. Дитя, ты действовала инстинктивно из невежества и отвращения к себе, делала то, что естественно для нашей породы, но понятия не имея, зачем и почему.

Скажи мне правду, Соня, – ты не устала от постоянной битвы сама с собой? Не тянет ли тебя сбросить бремя совести? Не устала ли ты от постоянной бдительности, от страха потерять над собой контроль?

Глаза Сони скользнули куда-то в сторону.

– Да, – шепнула она.

– Так отбрось же прочь свою ненависть! Отложи оружие! Обними меня, как королева своего короля, и конец этой битве! Нам предназначено быть вместе, Соня. Невежество и страх держали нас порознь все эти годы – но хватит! Послушайся меня, Соня. Послушайся себя.

Его слова были так нежны, так сладки, так вкрадчивы. Что-то из его слов не доходило, но многое западало в душу. Что-то внутри у Сони стало размягчаться, поддаваться. Вдруг навалилась усталость. Мягкая, теплая, сонная, непобедимая. И хотелось только свернуться в клубочек и впасть в глубокий и сладкий сон.

Другая вцепилась ногтями в лобные доли мозга, визжа и плюясь, как разъяренный горный лев. Боль вспыхнула так сильно, что не осталось места даже для крика.

Идиотка, манда глупая! Он тебя выводит, как щуку на спиннинге! Морган мастер находить слабые места и обращать их к своей выгоде! Весь этот треп насчет «королев» и «равных» – фигня! Вампиры – либо хозяева, либо рабы – он это сам сказал! Он тебе подставил ловушку, подруга, и ты туда рухнула, как пьяная корова! Проснись, мать твою! Проснись и убей его – убей на месте!

Соня отшатнулась назад, прочь от Моргана, и еще одна молния боли пронизала серое вещество. Красно-черные звезды полыхнули в закрытых глазах.

Зачем ты это делаешь? За Палмера? За Лит? Или ты пытаешься так наказать нас за убийство Джада – дать Моргану превратить нас в свое гребаное охвостье? Если ты думаешь, сестренка, что я при этом буду сидеть и смотреть, то очень ошибаешься!

Морган постарался скрыть улыбку, когда Соня отшатнулась от его рук, вцепляясь ногтями себе в виски и рыча, как раненый зверь. Быстрый осмотр ее ауры выявил пульсирующий вокруг головы колючий нимб, сменяющиеся волны красного и черного. Как дерущиеся морские моллюски. Нечто подобное он видел когда-то в старом Бедламе, когда местное дворянство платило начальнику, чтобы посмотреть сумасшедших «в деле». Как бы там ни было, его игра удалась. Элементы нестабильной личности Сони обратились друг против друга.

Соня согнулась пополам и облевала себе ботинки черноватой жидкостью. Морган с отвращением сморщил нос. Бутылочное дерьмо.

А в голове у Сони сцена была полностью отличной от всего снаружи. Она сама плавала в огромной иссиня-черной пустоте. Хотя она находилась внутри собственного разума, ее имаго – образ себя самой – во всех деталях повторяло ее физический облик. Она висела в воздухе, не зная, где верх и где низ. Но это и не было важно. Иссиня-черная пустота сложилась, как смятый ребенком клочок бумаги, и так же резко раскрылась.

Соня стояла на огромном и пустом ледяном поле. Ветер выл в ушах разъяренным зверем. Огромная рябая луна карабкалась в беззвездное небо, вылезая из-за торосов на горизонте. Темным блеском отсвечивал лед, как панцирь белого жука.

(Куда ты девалась, черт тебя побери?) -подумала она, оттачивая разум, пока он не превратился в плотный горячий луч, режущий лед как взгляд лазера. – (Отвечай, где ты? Тебе от меня не спрятаться!)

Вдруг лед под ногами подался вверх и наружу, подбросив Соню в воздух. В изумлении смотрела она, как вылезает Другая. Хотя они уже двадцать пять лет жили в одном теле и в одном сознании, Соня понятия не имела, как выглядит ее вампирическая сущность. Не хотелазнать.

Другая была похожа на ведьму, которой в средние века родители пугали детей. Кожа синяя, груди висят пустыми мешками на ребрах. Руки как хватательные лапы хищной птицы, а когти острее ножей. Хотя с виду она напоминала труп, губы ее были до неприличия полны и вроде бы жили своей жизнью, обнажая почерневшие десны и зубы, которые более подошли бы бешеной собаке. Двигалась она с ловкостью обезьяны, красные глаза горели вечной яростью.

(Я здесь.)

Соня поднялась и щелкнула пружинным ножом. Выскочило серебряное лезвие, блеснув под луной.

(Так станцуем, сука!)

Другая упала на четвереньки и понеслась вперед огромным скорпионом, выгибая суставы под невозможными углами. Соня следила за ее передвижением, все время оставаясь к ней лицом. Мелькнула мысль о том, что видели, глядя на нее, немногие люди, умеющие воспринимать Реальный Мир, и Соня вздрогнула с отвращением.

Этим мигом отвлечения Другая воспользовалась для броска. Когти ее вонзились Соне в живот, клыки потянулись к горлу. А потом все сознательные мысли исчезли и остался только инстинкт выживания.

Морган отступил, когда Соня свалилась на пол смотровой площадки, корчась как эпилептик. Пена выступила на губах, руки и ноги дрожали, будто по ним кто-то пропускал мощные импульсы тока. Ближе подойти Морган не решался, потому что нож был крепко зажат у нее в руке – и лезвие высунуто.

Приливы психоэнергии, которые Морган уже видел, стали еще сильнее. Сейчас, кроме игры света, появился и звук. Треск псионических помех отдавался в голове Моргана визгом бормашины. Скривившись, вампир закрыл уши ладонями, хотя и понимал, что толку в этом нет.

Он уже почти решил ее не убивать, но теперь пришлось передумать. Субъект, обладающий способностью освобождать такую неукрощенную энергию, слишком опасен, чтобы дать ему существовать. Морган поднял глаза на стодвадцатидвухфутовую телебашню на вершине здания, вонзающуюся в небо как игла шприца. Сам воздух вокруг ее острия закипал. Морган в предвкушении облизал губы. Да, это будет приятно.

Парапсихическая мембрана, объединяющая восемь миллионов разумов города Нью-Йорка, задрожала и согнулась в ответ на псионическое возмущение, породившее небольшую рябь гешталъта.Или, следуя сравнению Моргана, стадо подняло головы, увидело молнии, прорезающие дыры в небе, и заволновалось, не зная почему. Что-то надвигалось плохое.

Таймс-сквер

Эрнест Тримуй бегал по тесной комнатке, выходившей окнами на Таймс-сквер. Он сгрыз ноготь большого пальца до основания и продолжал грызть, несмотря на выступившую кровь.

Ленокс-авеню

Младенец не переставал кричать. Обычно Иоланду это так не беспокоило, но сегодня он точно действовал ей на нервы. Уж скорее бы мать пришла с работы и можно было бы сбежать шататься с друзьями. Она раньше думала, что с младенцем будет счастлива – приятно иметь что-то такое, что хочешь не хочешь, а должно тебя любить. А сейчас ей хотелось снова оказаться в восьмом классе и уходить, когда захочешь. Маленький Родриго стоял в манеже и вопил, тряся решетку. Иоланда включила телик на всю катушку и придвинула кресло почти носом к экрану, закрыла уши руками, чтобы заглушить негодующие вопли Родриго.

Ирвинг-плейс

Обычно Сэму нравилось быть возле нее. Даже больше чем нравилось. Он был единственной настоящей любовью Синди. Они познакомились девять месяцев назад на свадьбе у друзей. Она была подружкой невесты, а он разливал напитки. Теперь же они жили в одной квартире в Верхнем Вест-Сайде. И все друзья завидовали их отношениям.

– Вы, ребята, отлично друг другу подходите.

– Никогда не видели такой счастливой пары.

Даже незнакомые восхищались. Обычно Сэм был с ней предупредителен, внимателен и нежен, но сегодняшний вечер оказался исключением. Серьезным. Почему-то Сэм был в дурном настроении и сидел у телевизора, тянул пиво банку за банкой и ничего почти не говорил – только бурчал что-то обидное насчет ее веса, ее вкуса в выборе друзей и одежды и насчет ее умственных способностей. Пару раз она поймала на себе его взгляд – довольно-таки неприятный. Стоя возле мойки и перемывая тарелки, Синди задумалась о своих отношениях с Сэмом. Он был кое-как перебивающимся актером, она работала в инвестиционной компании. Синди была на семь лет старше. Фактически они жили на ее зарплату, поскольку Сэм подрабатывал официантом, чтоб иметь возможность принять любую работу, если агент предложит. Хотя оба они работали по восемь часов, Синди как-то находила время мыть посуду, заниматься стиркой и прибирать в доме. И чем больше она сейчас об этом думала, тем обиднее ей становилось. Это он все нарочно.Наверняка он бросит ее ради какой-нибудь молоденькой вертихвостки, если его карьера пойдет на взлет. Синди затянулась так, что дым чуть не из ушей пошел, и бросила в мыльную воду вилки и ножи.

Церковь Отца Нашего Искупителя

Отец Игнатий закрыл глаза и помолился, чтобы видение исчезло. Святым полагаются видения – по крайней мере так говорится в Библии. Но видение, поразившее отца Игнатия, было далеко не духовного свойства.

Мать сидит на кресле у окна, обмахиваясь веером и глядя сквозь ситцевые занавески на улицу, где они когда-то жили – на Адовой Кухне. Потеет и обмахивается. Потеет и обмахивается. Платье распахнулось, обнажив массивные груди. Потеет и обмахивается. Потеет и обмахивается. И глядит на улицу, будто его и в комнате нет. Потом подбирает юбки выше бедер и, не отрывая глаз от улицы, трет то, что у нее между ногами. В комнате пахнет зверями. Она дергается и стонет, будто сделала себе больно. Потом глядит прямо на отца Игнатия и улыбается голыми деснами – челюсти не вставила. Матери семьдесят два года.

Соня оседлала Другую, колотя ее затылком о черный лед. Ветер бессловесно визжал в ушах, пролетая над замерзшим полем. Никогда еще в жизни Соня не была так счастлива. Никогда еще не удавалось настолько дать себе волю, снять все запреты. И это было хорошо,как у стайера, у которого тело перешло за грань простой усталости. Это было ощущение свободы, отделения от места и времени, от собственной личности. Было только здесь и сейчас.

Другая зарычала и полоснула ее острыми когтями, разорвав Соню от горла до паха. И мрачно захихикала, когда Соня неловко стала засовывать внутренности обратно в тело.

(Он тебя хочет убить. Ты что, еще не поняла?)

~~

Тело Сони изогнулось вверх, мышцы напряглись. Она стояла на пятках и на голове. Парапсихический шум стал сильнее, и Морган заскрежетал зубами от боли. Такой резкой реакции на свое вмешательство он не ожидал. С визгом псионической дрожи из диафрагмы Сони вырвалась темная энергия, ударив в телевышку, будто молния на негативе. Дыра в небе стала расширяться, будто заполняемая гноем.

Ветер набирал силу, свежел. Морган придвинулся к распростертому телу Сони. Когда он потянулся к ее горлу, раздался громкий треск, запахло озоном, сверкнула черная молния. Морган отдернул руку, зарычав от боли. Пальцы правой руки воняли горелой свининой. Он забыл это чертово серебряное распятие, которое сам ей подарил! Выругавшись себе под нос, он вытащил пистолет из внутреннего кармана своей пелерины. Обычно ему не нужны были такие грубые орудия разрушения – он убивал либо собственным разумом, либо чужими руками. Но Соня – это очень особый случай.

Он наклонил ствол, метя ей в голову.

Очень жаль, что все так выходит. Она могла бы ему обеспечить столетия – если не тысячи лет – интереснейших дуэлей. Но она слишком опасна – это он ей сам сказал. Она отказывается играть по правилам. Для нее месть – это больше, чем игра, чтобы заполнить время. Она поклялась уничтожить его, и сделает это, рано или поздно. Но что еще хуже – она соблазняет его. Соблазняет любить. Любить – это значит быть слабым, а быть слабым – значит быть рабом. Этого Морган не допустит никогда. Никогда.

– Прощай, моя совершенная любовь, – шепнул он и спустил курок.

Соня запихнула кишки обратно и запахнула дыру в теле, постаравшись не оторвать печень или селезенку. А потом пнула Другую ногой в рот, рассыпав фонтан зубов-камешков.

(Я тебя терпела, сколько мала! Мне надоел твой вонючий голос, каждый день ты у меня в голове скрипела! Ты все мне испортила! Все! И теперь ты за это заплатишь, наконец!)

Другая утерла кровь и криво ухмыльнулась.

(Дурой ты была, дурой и осталась. А мне, думаешь, приятно было нянчиться с такой чистюлей-белоручкой? Всегда так она себя жалеет, такая она несчастная, оттого что стала таким нехорошим чудовищем! Давай, бей меня как хочешь! Руками бей, ногами, ни хрена не выйдет! Ты же пыталась уморить меня голодом – помнишь, лапонька? И тоже хрен вышло. Допри ты, наконец, дурочка – я здесь, и никак тебе меня не сбагрить!)

Ледяное поле содрогнулось, будто началось землетрясение. Соня и Другая переглянулись.

(Это ты, что ли?)

(Ни хрена не я!)

Раздался треск, будто гигантский сельдерей разломили пополам, и между Соней и Другой открылась трещина. Поднялся рев, луна в небе развалилась на тысячу сверкающих кусков. Еще сильнее содрогнулась земля, и пропасть развернулась вширь, утащив Другую во тьму.

Небо над «Эмпайр-Стейт-Билдинг» показалось бы странным даже случайному прохожему. Кипящие над его вершиной облака напоминали клубы чернил, выпущенные испуганным осьминогом. Но ни одна из ближних служб погоды не обнаружила признаки возмущения на своих радарах. И потому никто не мог объяснить внезапный треск молнии, потрясший все окна в городе в десять минут первого. И этот таинственный гром встряхнул не только окна. Раскололась мембрана здравого смысла, не дающая Нью-Йорку отгрызть себе ногу, подобно койоту в капкане. Потом, вежливо говоря, ад сорвался с цепи.

Синди вышла из кухни, оставляя за собой след мыльной воды. В руке у нее был зажат мясницкий нож. Сэм все еще смотрел телевизор, спиной к ней. Синди видела лишь одно – ямку у него на шее. Все остальное будто перестало существовать. Если прищуриться, то видна еще и пунктирная линия поперек ямки.

Эрнест Тримуй услышал крики за окном и подошел посмотреть. На улицах вокруг Таймс-сквер криком никого не удивишь, но сама громкость, плюс звуки гнущихся бамперов и битого стекла заставляли подумать, что тут нечто большее, нежели обычная свара проституток за территорию. В тот момент, когда Тримуй выглянул, таксист заехал на тротуар и вмазался в толпу пешеходов. Водитель скорчился над баранкой, ухмыляясь как ошалелый, когда машина раскидывала драгдилеров, проституток, трансвеститов и туристов. Второе такси влетело в машину с джерсийскими номерами. Водители выскочили и стали дубасить друг друга по голове и по яйцам, вопя как дикие звери. Собралась толпа – слишком широкие глаза, слишком пустые лица, чтобы это были люди. Таксист сгреб джерсийца и пробил его головой ветровое стекло. Когда таксист отступил и с рук его сыпалась стеклянная крошка пополам с каплями крови, из воздуха прилетел «коктейль Молотова» и плюхнулся на стенку ближайшего киоска, поливая толпу горящим бензином. Воздух наполнился воплями и руганью, запахом горелых волос и поджаренного мяса.

Эрнесту Тримую хватило. Он пошел к чулану, где хранил винтовку. Наступает Конец Света, и пора Избранным постоять за Правое Дело. Он начал с трансвеститов – они ему больше других досаждали. Взял на прицел одного – того, который ему месяца полтора назад разрешил отсосать и содрал за это двадцатку. Эрнест тогда сразу же пожалел, едва это сделал. А хуже всего – этот пидор его запомнил и каждый раз, когда встречал, здоровался. Пристрелив гада, Эрнест завопил. И вопил дальше при каждом выстреле. Вопил, убивая всех и каждого – сам не зная почему. Он убивал грешников, но будто частично и самого себя. Когда трансвеститы кончились, он стал убивать черных.

Родриго больше не плакал. Телевизор был по-прежнему включен на полную громкость, но Иоланда его не слышала. За соседней дверью стоял дикий шум – вроде домашней свары. Кого-то лупили и таскали. Такие вещи тут часто бывают, и Иоланда решила, что пора нести мусор на помойку. Бросила в мешок пустую банку из-под равиоли и грязный подгузник. Утоптала ногой, чтобы освободить место. Ручка Родриго высунулась; пальцы уже начали коченеть. Иоланда сказала себе, что это просто кукла. Всего-навсего кукла.

Отец Игнатий перебрал четки и возблагодарил Господа, что видение кончилось. Только молитвенные четки были обмотаны вокруг шеи старого причетника, который напоминал ему мать. Исповедальню заполнил звериный запах.

На улицы выплеснулось безумие, сдерживаемое и гноящееся годами, если не поколениями. Пешеходы выбивали ногами миски для подаяния у нищих и били их в почки, когда попрошайки пытались собирать рассыпанную мелочь. Пожарники с топорами набрасывались на всех, кто пытался тушить полыхающие пожарные участки.

Полисмены стреляли в упор слезоточивым газом в лица бунтарей, наполнивших улицы, а другие полисмены вламывались в толпу, размахивая дубинками и выхватывая пистолеты. Почти сразу исчезла разница между хулиганами и полицией, и полисмены с дубинками начали колошматить друг друга наравне с взбунтовавшимся населением.

Упряжные лошади в Сентрал-Парке бешено ржали, вздымаясь на дыбы, пытаясь выпрыгнуть из упряжи, а из парка валила толпа бездомных, вооруженных палками, камнями и голодом.

Звенели витрины магазинов Пятой авеню, и грабители вламывались в окна, расхватывая товар. Официанты и уборщики пятизвездочных ресторанов обливали посетителей спиртом и поджигали, превращая их в ромовые пудинги. Сестры отделения новорожденных бросались от инкубатора к инкубатору, отключая системы жизнеобеспечения. Хасиды с вытаращенными глазами взывали к Мессии и швырялись шлакоблоками с крыш своих домов. Тысячи нелегальных иммигрантов залили узкие улицы Чайнатауна, поджигая кондитерские.

Повсюду трещала стрельба. Горящие дома превратили город в именинный пирог со свечками. Крики преследуемых и охотников заполнили ночь. Манхэттен и его пригороды рвали себя на части, захлестнутые слепой лихорадкой клаустрофобии, как древние берсеркеры, полосующие себя ножами, чтобы пробудить убийственную ярость. Нетронутые безумием сжались в страхе и гадали, не пришел ли конец мира – или всего лишь Нью-Йорка? Для некоторых тут разницы не было.

Соня с трудом поднялась на ноги. Ледяное поле тряслось и дыбилось, как спина дикого зверя, к небу взлетали ледяные колонны. И цвет неба переменился: вместо черноты вечной ночи – пульсирующее северное сияние. Надо было немедленно вернуться из этого быстро распадающегося преддверия ада в свое физическое тело. Неизвестно, что случилось с ее материальной сущностью, но явно что-то важное. Однако каждый раз, когда Соня пыталась собраться и вернуться в материальный мир, перед ней взметалось новое ледяное поле, перекрывая путь.

Надо было взять себя в руки. Все это нереально,по крайней мере в физическом смысле. Она сейчас у себя в голове, а не на арктической льдине. Все, что нужно, – это открыть глаза и освободиться...

Раздался звук, как от пушечного выстрела, и земля под ногами взорвалась ледяным дождем. Оглушенная Соня смотрела, как вылезает Другая из ледового чрева. Она была огромна – голова и плечи закрывали небо. И Другая потянулась к ней лапой размером с грузовик.

С-с-сестра, -проворчала она. – Мы никогда не будем знать покоя, пока тот, кто сделал нас, не будет уничтожен. Пока он существует, мы слабы. Иди к нам, сестра. Иди к нам, чтобы мы могли родиться снова.

18

Когда Морган поднялся с пола смотровой площадки, у него все еще звенело в ушах. Сразу после выстрела раздался гром и полыхнула вспышка. Хорошо еще, что он сам от сотрясения не полетел вниз через перила.

Морган встал на ноги и сделал два неверных шага к месту, где растянулась Соня. От нее поднимались завитки пара, как от вынутой из печи индейки. Морган хотел возрадоваться падению врага, который так дорого ему обошелся, но смех не приходил.

И тут Соня села.

Черт бы побрал эти инструменты Человека! Он плохо прицелился! Не разнес ей череп, как перезрелую дыню, а лишь зацепил голову сбоку!

У нее не было правого уха и обнажился кусок кости размером с кулак, но все равно она была жива.

– Морган?

Он быстро сунул пистолет в карман и присел рядом с ней.

– Я здесь, дитя. Как ты? У тебя был припадок?

Соня была слегка не в себе, будто только что очнулась от глубокого сна.

– Вы были правы, милорд, – прошептала она. Стекла темных очков треснули, и Соня сняла их дрожащей рукой. – Я позволила себе увлечься неоправданной ненавистью. Ваши враги обернули меня против вас для своих целей. Я заставлю их страдать во имя ваше.

Морган поднял ее на ноги, и она позволила себе ткнуться лбом ему в плечо. Только усилием воли Морган заставил себя не расплыться в торжествующем оскале. Ничто еще не потеряно! Раз он смог сломить ее волю, то ее смерти можно избежать. Но если огонь в ее чреве погас, если она стала одной из многих обожающих невест, то нет смысла ее любить. Смертоносность Сони, ее свирепость, ее угрозаподхлестывали его страсть. Отчасти Моргану казалась заманчивой перспектива сокрушить ее волю и присовокупить физическую оболочку к списку трофеев, но он все же колебался.

Руки Сони обвили его талию, притянули к себе. Глазами цвета крови смотрела она в его изуродованное лицо. Такими же глазами, как у него.

– Поддержите меня, – вздохнула она. – Я так устала, милорд. Поддержите меня, пожалуйста.

– С удовольствием – но только сначала убери свое оружие.

Соня поглядела на нож – он все еще был зажат у нее в руке. Ногти так вонзились в кожу ладони, что из-под них показалась кровь. Скривившись в отвращении, Соня отбросила от себя серебряный нож, послав его через перила в ночь.

Морган взял ее покрепче. Она была так мягка на ощупь, так уязвима... так легко было бы проникнуть в ее разум и расколоть ее "я" как гнилой орех. Морган наклонил голову, и их губы соприкоснулись. Соня жадно потянулась к нему, привлекая его в свои объятия, язык ее искал и находил его язык. И разумы их слились в один.

Они стояли возле озерца для медитаций в японском саду камней. Пятнистые коиплавали под нефритовой зеленой поверхностью воды, ловя крошки хлеба. Имаго Моргана было одето в костюм сёгуна эпохи Эдо. Имаго Сони было одето, как она обычно одевалась. Черная кожаная куртка скрипнула, когда Соня ухватила щепоть крошек и бросила в пруд.

Поглядев на Моргана, она улыбнулась. Ее глаза снова скрылись за щитками зеркального стекла, только стекла вроде росли прямо из бровей и врастали в щеки и скулы.

– Ты сейчас хочешь меня убить? Для того и выбрал такой уютный ландшафт? Чтобы усыпить мою настороженность, чтобы я тебе поверила?

Морган неловко поежился, дернув уголком рта, как в тике. Лицо, принадлежавшее имаго, было невредимым, но он уже привык улыбаться только половинкой лица.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать, любовь моя. Ты моя королева – зачем мне тебя убивать?

Соня пожала плечами, продолжая кормить золотых рыбок.

– Не знаю. Затем, что я опасна? Затем, что я угрожаю твоему существованию? Затем, что я растоптала твои мечты о мировом господстве? Затем, что я тебе рожу перепохабила? Затем, что поубивала твоих верных слуг? Затем, что ты меня боишься? Зачем? Затем.

– А если бы я попытался тебя убить? Что бы ты сделала, чтобы мне помешать?

– Ничего.

– Я тебе не верю.

Соня снова пожала плечами. Кусочек хлеба у нее в руке еще надо было раскрошить.

– Верь во что хочешь. Но я не стану тебе мешать. Я даже отдам тебе твою химеру. Если, конечно, ты все еще хочешь ее вернуть.

– Ты серьезно?

– Я же вроде не смеюсь?

Соня расстегнула куртку и достала из нагрудного кармана статуэтку слоновой кости. Статуэтка упала на землю и задергалась, заизвивалась, вырастая в размерах. Через секунду рядом с Соней стоял трехголовый тигр со скорпионьим хвостом, дергая колючкой на хвосте и рыча.

Морган протянул руку, и химера стала таять и коробиться, как рисунок мелом под дождем, превращаясь в татуировку якудза на голой груди Моргана.

– Ну вот, ты получил обратно свою химеру. Надеюсь, ты доволен. Можешь теперь меня убить, если хочешь, я тебе мешать не буду.

Он понимал, что она не лжет. Шагнув назад, Морган вытащил из ножен самурайский меч. Он был сделан не из стали, а из черного вулканического стекла. Меч Морган вынул так, будто готовился сделать первый удар по мячу в гольфе. Соня безмятежно смотрела, потом снова стала кормить рыбок.

Меч перерезал ей шею легко, будто воздух; отрубленная голова скатилась в прудик. Тело постояло мгновение, хлеща из обрубка фонтаном крови, потом рухнуло.

Морган стер кровь с клинка, восхищаясь, как легко все вышло, но все же озабоченно недоумевая, почему Соня не стала защищаться. В конце концов эта женщина в битве отняла у него часть его личности и сделала эту часть своей. Он ожидал хоть чего-то,похожего на бой.

Густой булькающий звук донесся от пруда. Морган посмотрел – воды стали красными как кровь, потом черными как тушь. Золотые рыбки бросились к поверхности, топорща жабры в последнем усилии вздохнуть. Середина пруда кипела, будто готовился извергнуться гейзер.

Женственная фигура восстала из жара пруда, как Афродита из пены. Кожа ее была черна, как блестящая ночь, темные волосы густые и спутанные, как грива льва. Жемчужно-белые зубы изгибались страшными клыками, а язык был узким и длинным, как у кошки. Было у нее четыре руки, и в каждой был зажат инструмент уничтожения: щит, меч, петля и полуавтоматический пистолет. Вокруг шеи женщины висела гирлянда черепов, а на бедрах – повязка из отрубленных рук. Когда она повернула голову, Морган увидел три лица: одно – лицо девственницы, второе – иссиня-черной карги и третье – лицо Сони.

Черная дьяволица кивнула Моргану, будто признавая долг. Когда она заговорила, все три рта двигались в унисон:

– Спасибо тебе, отец, что воссоздал меня снова. Я была разделена и неравна, теперь я целостна.

Морган не понимал, что же это за дьяволица-богиня стоит перед ним. Это Сонин фокус?

– Кто ты такая? Откуда у тебя лицо Сони?

Будто в ответ, темнокожая дьяволица ударила мечом в щит как в гонг. Морган вскрикнул и зажал уши.

– Ты не узнал меня, отец? Я – твоя смерть.

Дьяволица засмеялась, хор ее голосов наполнил череп Моргана. Он в изумлении смотрел, как она стала расти, нависая над ним как дом.

– Я – Темная! Я – Королева Кошмаров, обретшая плоть! И ты сделал меня, милый мой отец, как делают всех детей: по невежеству и похоти. Я твоя дочь, Лорд Утренней Звезды, и твой палач.

Имаго Моргана в панике отбросило человеческую форму ради чего-то более подходящего для боя. Кожа стала пятнистой и чешуйчатой, голова расширилась, стала плоской. Руки и ноги быстро втянулись в торс, тело увеличилось вдвое, потом вчетверо, потом стало величиной с городской автобус. Вызывающе шипя, Морган раздул клобук и поднялся навстречу врагу.

Дьяволица-богиня рассмеялась и стала танцевать, ритмично поводя четырьмя руками. Морган встал на дыбы и плюнул ядом ей в глаза, но она закрылась щитом.

– От меня нет защиты, милый отец, – прозвенел ее голос. – Я – Сразительница Мертвых.

Морган снова ударил, стараясь всадить клыки в бедро демоницы, но она слишком быстро для него двигалась. Петля обвила шею Моргана и резко затянулась. Он шипел и дергался, извиваясь всем телом, хлеща, как бич.

– Долго я рождалась, милый мой отец, – произнес хор. – А рождение вызывает голод. Пришла пора еды.

Дьяволица аккуратно отложила прочь все оружие, не выпуская голову змеи. Морган визжал, шипел и дергался изо всех сил, но из петли спасения не было. Темнокожая разрушительница облизала губы длинным красным языком, и глаза ее сверкали, как полированные черепа. Она вонзила клыки в шею пленника, и раздался довольный хруст.

Любой, кто увидел бы их сейчас, принял бы за любовников в страстном объятии. И в каком-то смысле это было бы правдой. Но если приглядеться поближе, видна была бы потрескивающая оболочка лилово-черной энергии вокруг этой пары, подобная огням св. Эльма, и еще видно было бы, как аура вокруг Моргана начинает дрожать и бледнеть, а Сонина аура пульсирует ударным ритмом.

Соня открыла глаза и увидела перед собой мертвое лицо. Иллюзия жизни, которую Морган поддерживал столько веков, оставила его. Кожа имела вид и структуру пергамента. Когда-то темные волосы побелели, стали клочковатыми, как у собаки в парше. Мясо отваливалось от костей, оставляя лишь темную оболочку, жалкое пугало с клыками. Но хотя он выглядел как древняя мумия, глаза все еще горели краденой жизнью.

– Хватит, – выдавил он. – Пожалуйста...

– Нет, – ответила она голосом чернокожей дьяволицы-богини. – Еще. Мне нужно еще. Отдай мне химеру. Отдай мне твою любовь.

Морган поднял руку-палочку в слабой попытке остановить ее, но бесполезно. Соня вонзила клыки в то, что осталось у Моргана от горла. Лорд вампиров взвизгнул, темный огонь полыхнул из его глаз и ушей – мозг его взорвался. Соня продолжала пить, не замечая, как дергаются конечности Моргана, втягиваясь сами в себя, исчезая в рукавах и штанинах. Лишь когда стало больше нечего пить, она бросила его.

То, что осталось от Моргана, лежало у ее ног в груде одежды. Оно было похоже на гибрид сушеной обезьяны и окаменевшего зародыша; обесцвеченная кожа туго обтянула хрупкие кости. Хотя Соня высосала из него семьсот пятьдесят три года украденной энергии, тварь еще продолжала цепляться за подобие жизни. Она подняла огромную голову на стебельке шеи и огляделась слепыми глазами; сухие кости стучали, как деревяшки марионетки.

– Прости меня! – пискнула тварь.

Соня опустила каблук на череп куклы, раздавив ее как перегоревшую лампочку, и переступила через жалкие останки твари, что создала ее. Потом взобралась на перила смотровой площадки. Руки Сони пылали черным огнем с кружевами алых язычков. Энергия, отнятая у Моргана, гудела по жилам, наполняя Соню эйфорией.

Тело ее дрожало камертоном, насыщенное невероятным приходом – силой жизни, украденной у нежити. Мощь Моргана пульсировала в теле, усиленная отрицательной энергией, висевшей над городом клубами дыма. Соня протянула ментальные щупальца и отозвала безумие, сотрясающее город. Ветер усилился так, что телевышка стонала, как больной старик. Соня усмехнулась и взметнула руки вверх, будто желая обнять звезды. И шагнула в пустой воздух.

Она призвала к себе ветры, и они пришли, понесли ее, будто сухой лист. Она смеялась от радости как ребенок на качелях, раскинула руки, уходя штопором в ночное небо. Она летела и летела, не замечая оглушенного и перепуганного народа, истекающего кровью внизу на улицах. Люди, выгнанные огнем из домов, толпились в открытых парках, ожидая солнца. Те, кто отважился глянуть вверх, видели женский силуэт, летящий по небу, и быстро отводили глаза.

Соня рванулась вверх, выше самых высоких зданий, как парашютист, только наоборот. Так завела ее гудящая в ней энергия, что ей было все равно, кто ее видит. После многих лет невежества и страха она узнала, наконец, кто она и что она. Сегодня был сделан последний шаг в ее создании. Эволюция ее завершилась. Она – Гневная. Потрясательница. Та, Кого Нельзя Отвергнуть. Она – Последний Хищник: вампир, который питается вампирами.

Королева Кошмаров запела песнь победы, стуча мечом по щиту и танцуя над телом поверженного врага. Чем быстрее танцевала она, тем сильнее разгорался окружавший ее черный огонь. Уши заполнил рокот барабанов, лязг мечей, звон колоколов. Пылая радостью победы и восторгом рождения, новоявленная Разрушительница опустилась на вершину Всемирного торгового центра и выкрикнула вызов всему миру.

Глубоко в переходах «Черного Грота» леди Нюи застыла в страхе. Скальпель, которым она свежевала какого-то маклера из Коннектикута, выпал из пальцев и воткнулся в пол. Снова застонали люди-люстры.

– Заткни пасть этим дуракам! – зарычала Нюи, и голос ее сел, когда лицо и половые органы Луксора выступили из ее тела. – Чтоб тихо было! Надоели мне сегодня их жалобы!

– Слушаюсь, милорд, – ответил Дзен, прикрывая рукой улыбку. – Немедленно это сделаю.

Возбуждение кончилось, когда она летела над Атлантическим океаном. Только что в ней билась энергия, способная разнести континенты в пыль, и вот она уже летит на остатках топлива. Первая мысль была такая: «Ух ты, вот это был приход!»

Вторая: «Что за... твою мать? Я разучилась летать!»

Она рухнула с неба, как койот из мультфильма, вдруг сообразивший, что пробежал за край обрыва и теперь летит в воду на сто футов ниже. Она даже земли не видела.

Через шесть часов один бродяга на Кони-Айленд с удивлением смотрел, как из прибоя выходит, шатаясь, женщина в кожаной куртке, джинсах и высоких ботинках. Гавайским венком болтались у нее на шее водоросли. Не успел он разглядеть ее как следует, как невесть откуда взявшийся мужчина набросил на нее одеяло и быстро увел с пляжа.