Олимпийские тигры

8

Юрка открыл один глаз. Второй был закрыт подушкой — Юрка любил спать на животе. Дома тихо. Браты-акробаты еще спят. Солнце лежит на стене, на гитаре, которую дядя Женя привез ему из плаванья и с которой Юрка еще стесняется выйти, потому что играть пока не умеет.

Со стены смотрели на Юрку всевозможные красавицы, черноволосые, светлые, золотые, даже сиреневые. Все говорили, что Юрка подает надежды «на волосатика», хотя у Юрки всегда была короткая стрижка. Он любил пестрые рубахи, у него была гитара и вот эти открытки. А это были вовсе не открытки, а образцы причесок. Что, он будет каждому это объяснять? Пусть думают, так даже интересней. Вот эту прическу он освоил, эту — тоже, а вон ту хорошо было бы сделать Ленке Гуляевой. Он ее себе мысленно нарисовал: она в красном платье с белыми кружевами, а прическа у нее под Наталью Гончарову. Пушкин умер бы от зависти!

Гусю показалось, что он слышит под окном какое-то странное сопение. И какое-то звяканье. Он вскочил и выбежал на балкон. Под балконом висел, беспомощно барахтаясь, Леня Толкалин и что-то пытался сделать с карабинчиком.

— Ты чего? — ошеломленно спросил Гусь.

— Карабинчик заело, — бодро ответил Леня, как будто висеть почти ночью под чужим балконом — самое нормальное и естественное занятие.

— А-а… — сказал Гусь, тоже сделав вид, как будто в этом нет ничего особенного. И потянул за веревку.

— Ты мне лучше плоскогубцы дай, — попросил Леня.

— Нету, — сказал Гусь и втянул его на балкон. — Давай, давай, в комнату проходи.

Он затащил Леню в комнату, посадил его на стул и полез в шкафчик. Оттуда он достал плоскогубцы.

— Ты чего мне их сразу не дал?

— А я и сейчас тебе их не дам… пока не скажешь, зачем лазил. Будешь тут день сидеть, как Бобка на цепочке. Уловил?

— Слушай, Гусь… Может, это моя тайна!

— Как в кино, — сказал Гусь, — говори лучше, как есть…

— Умру, но не скажу… Я, может, сюрприз какой-нибудь готовлю… Твое какое дело? Давай плоскогубцы!

— Не шуми. Детей разбудишь. Детям положено спать десять часов.

— Давай плоскогубцы… А то заору. И пусть твои дети страдают от невроза.

Леня дернул карабинчик — и он расщелкнулся сам.

— Привет! — сказал Леня. — Спасибо за содействие. — И пошел к дверям.

— Ладно… — пообещал Гусь, — в следующий раз ты у меня месяц провисишь. Смотри ты, тайны… мадридского двора…

Он выглянул из окна, чтобы еще что-то такое сказать Лене вслед, и увидел, как Надя прилепляла здоровый лист ватмана с какими-то рисунками к забору. Гусь торопливо влез в брюки и помчался во двор. Надя вешала стенную газету. Гусь тихо встал за ее спиной: вся газета была посвящена Ларионову. Передовица называлась «Наша надежда», стихотворение называлось «Ввысь», в полгазеты были нарисованы «Три богатыря», как у Васнецова, только вместо Ильи Муромца — Гена Ларионов с шестом наперевес, как с пикой… Надя приклеила газету, потом достала из кармана фламастер и чуть поправила прическу у Гены и гриву у его коня.

— Неплохо, — сказал Гусь и взял из ее рук фламастер. — Сама рисовала?

Надя растерянно молчала.

— А это ты о себе? — Гусь показал на передовицу. — Наша надежда! Ах, я и забыл, у нас теперь две Надежды — ты и Ларионов. Если не считать бабулю Антона. Здесь столько бабуль! Я даже хочу написать такую книгу воспоминаний «Три года среди бабуль».

— Сорвешь? — спросила Надя.

— Возможно… Я против тайн мадридского двора…

Из подъезда выбежал Филимонов.

— Отойди! — крикнул он.

— Пожалуйста! — пожал плечами Гусь. — Я могу отойти, могу и подойти! Может, часового поставите?

— Пошли, Надь… Как сказал древнегреческий философ Сенека: «Не мечите бисер»… Гусь, ты знаешь Сенеку?

— А мне это ни к чему! — усмехнулся Гусь и вдруг сказал: — Чего вы со своим Ларионовым носитесь? Думаешь, если он всем нравится, так и мне тоже должен нравиться?

— Почему ты так груб? — мягко спросила Надя.

— Мне про бисер, а я груб? — воскликнул Гусь. — У меня голос такой!

И не успели Надя с Антоном опомниться, как Гусь одним движением пририсовал Гене на листе стенгазеты залихватские усы. Филимонов рванулся было к Гусю, но Надя схватила его за рукав.

— Дядя Женя! — внезапно закричал Гусь. — Приехали?

— Приплыл. Точнее, прибыл, — с достоинством проговорил большой широкоплечий человек в морской форме, с трубкой в зубах, с лицом загорелым и заветренным. В руке он держал щегольский кожаный саквояж.

Он поздоровался за руку с Гусем, потом заодно с Надей и Антоном. Потом он положил большую тяжелую руку Гусю на плечо, и счастливый Гусь, забыв все «тайны мадридского двора», скрылся с ним в подъезде.

Надя удрученно взглянула на усатого богатыря.

— Хочешь, я охранять буду? — самоотверженно предложил Антон. — Хоть весь день!

— И всю ночь? И снова день? — грустно проговорила Надя. — Ладно, пусть так остается. Может, к вечеру Гусь будет другим человеком.

Гена вышел на балкон. И остановился, с изумлением глядя на маленький шахматный столик, который выставили сюда за ненадобностью и который еще вчера вечаром был покрыт пылью. Сейчас столик был чисто вытерт, на нем лежал лист белой бумаги, прижатый камешком. На бумаге — очень красивый цветок. А под цветком — открытка. С нее прямо Гене в глаза, загадочно улыбаясь, загадочно смотрела «Незнакомка» Крамского. Гена повертел открытку. На ней ничего не было написано. Незнакомка не спускала с Гены прекрасных глаз. Зимний Петербург за ее спиной был окутан дымкой. Как, впрочем, и то обстоятельство, как она тут очутилась. Мама этого сделать не могла. Папа, естественно, тоже. Гусь? Стал бы Гусь заниматься таким утонченным издевательством, для которого просто не было повода — Гена никогда в жизни ни в кого не был влюблен, если, конечно, не считать Татку Замочкину в средней группе детского сада. Незнакомка также ни на кого не походила из всех девчонок, которых только знал Гена. Значит, намекать таким образом тоже было не на кого.

Гена спрятал открытку за пазуху, бумажку со стола сбросил с балкона и принялся рассматривать цветок. На длинном стебле несколько нежных сиреневых колокольчиков. В цветке должен был таиться какой-то намек, и к тому же такой цветок Гена где-то уже видел, только не мог припомнить, где именно. Мама еще была дома, и Гена осторожно прошел в комнату и так же осторожно воткнул цветок в букет, который мама вчера купила после работы. Он постоял какое-то время тихо, потом сказал:

— Очень хороший букет…

— Ты заметил? — удивилась мама. — Ты что-то раньше не замечал!

Она вошла из кухни и встала рядом — любоваться.

— Прелесть! — сказала мама, вздохнув. — Ничто так не согревает сердце, как цветы.

— А это что такое? — Гена показал на цветок, который сам только что воткнул.

— Ах, — сказала мама, — его вчера не было!

— Расцвел за ночь… — сказал он. — А ты не скажешь, как он называется?

— Наперстянка.

И Гена вспомнил — он видел этот цветок в книжке о Циолковском. Наперстянка — это ее любил Циолковский! Он так и сказал маме:

— Это любимый цветок Циолковского!

— Ну что ты! — сказала мама. — Я никогда не видела у него наперстянку!

Мама имела в виду своего зубного врача, тоже Циолковского.

— Да нет же! Это я говорю про того, который ракеты изобрел!

— А-а-а… — протянула мама, погладила цветок легким движением и снова ушла на кухню.

«Живая ракета Земля — Воздух!» — вспомнил Гена одну из строчек, написанных в прошлое утро на балконной двери. Он окончательно запутался и в очень смущенном состоянии отправился к Антону Филимонову, прихватив с собой открытку.

Антон ел свою любимую манную кашу и читал книжку. Бабушка, напевая, что-то шила и смотрела заодно утреннюю передачу по телевизору.

— Привет! — сказал Гена и протянул Антону открытку.

Антон посмотрел на нее, как на пустое место, и спросил:

— Ты что, коллекционированием занялся?

— Хорошенькое дело! — воскликнул Гена. — Тут что-то непонятное творится, а ты… Я, знаешь, говорить тебе не хотел… знаешь, как-то так было… но мне недавно какой-то дурак всю балконную дверь исписал разными восклицательными предложениями, а сегодня вот это подсунули…

Антон положил ложку каши в рот, прожевал, отодвинул книжку в сторону и сказал:

— Слава пришла… Со всеми знаменитостями так поступают… разные почитатели… То-то я тебя не узнаю… какой-то ты не такой стал.

— Какой — не такой? — ошарашенно спросил Гена.

— Ну, не такой… стал о себе много думать…

— Это когда я о себе стал думать?

— А что, нет, что ли? Вот спортплощадку не хочешь расширять. — Антон все это говорил вперемежку с кашей, какими-то чужими словами и с чужим выражением лица. — Как будто другие не люди…

— Да я же вообще! — крикнул Гена. — Вообще! Я же просто так! Я думал… Да я хоть сейчас… Честное слово!

— Тише, — сказала бабушка из комнаты. — Тут такая песня, а вы кричите…

— Я не буду кричать, — сказал Гена. — Я вообще уйду!

И он на самом деле ушел. Он ушел, очень этому удивляясь, — ему казалось, что сейчас это был не он и Антон тоже был не Антон. И вообще все происходило как во сне. «Это что же? — с ужасом подумал Гена. — Это со всеми, что ли, так?» Или он на самом деле не заметил, как стал совсем не такой? Ведь все вон с каким уважением к нему относятся, а он… а он только и знает, что торчит на стадионе. Нет, сказал себе Гена, с этим надо кончать. Надо быть достойным надежд и доверия. Он сегодня же пойдет к Наде и скажет, что на спортплощадке он готов стать главной рабочей силой.