Омар Хайям. Гений, поэт, ученый

Глава 1

Тенистая улица, увитая виноградом, укрывавшим ее от яркого солнечного света, пролегла от пятничной мечети до парка. Где-то посередине, там, где улица совершала свой поворот, рос гигантский платан, у основания которого журчал фонтан.

Женщины, приходившие сюда со своими кувшинами за водой, любили посидеть в тени раскидистого дерева. Они ставили на землю наполненные водой кувшины и, перешептываясь, обменивались новостями, тогда как мужчины дремали в лавках, а ученики медресе, пробегая мимо лавочников, дразнили их:

– Эй вы, книжники, просыпайтесь!

Их крики всегда заставляли Ясми поеживаться. Юноши никогда не обращали на нее внимания, ведь она носила девичью белую накидку – чаршаф, закрывавшую лишь половину лица.

Эти юнцы пробегали мимо широкими мужскими шагами, а иногда даже бросали камнем в ее серого котенка. У некоторых пробивался легкий пушок на подбородке.

Ясми уже исполнилось двенадцать лет, она считала себя взрослой красавицей. Поэтому возмущалась тем, что носит детский чаршаф. Если бы ей позволили надевать полный чаршаф и она смогла бы поглядывать на юношей лишь из-за ставней женской половины дома, они непременно заинтересовались бы ею.

Но она помогала отцу в книжной лавке, а отец был стар и слаб, он с трудом двигался, потому что почти ослеп от пристального изучения всех этих заумных рукописей. Он больше думал об украшенном рисунками листе в труде Авиценны, чем о дочери. И его жены замечали Ясми только тогда, когда вспоминали, что ей можно дать какое-нибудь поручение.

Ясми слушала иногда, как отец читает мальчикам, но получала от этого мало удовольствия. Разве могла она понять, какие очертания приобретает созвездие Диких Гусей в ночном небе? Подобная премудрость – привилегия мужчин. Считалось даже, что у женщины и души-то нет, так что они были почти тем же, чем лошади и кошки.

Ясми поддерживала порядок в отцовской лавке, отыскивала для старика все, чего он сам не мог найти, и бегала по его поручениям в дом. А в промежутках она вышивала накидку или играла с серым котенком, усевшись таким образом, чтобы видеть все происходившее на обоих концах улицы Продавцов Книг.

Двое старшекурсников часто останавливались у лавки. Тот, что повыше, был Рахим – Рахимзаде, сын землевладельца. Он носил широкую красную с коричневым кабу[7]. Ясми это нравилось. Другой же вечно склонялся над книгами и читал вплоть до закатного часа, когда темнело и владельцы лавочек выходили на вечернюю молитву.

В тот вечер, когда Рахим купил книгу с картинками, ее отец сходил на угол и вернулся с большой плошкой карамели для Ясми. Она с благодарностью ела сладости, так как они были баловством в доме, где царила бедность, а ее отец сидел погрузившись в раздумье.

Рахиму очень хотелось получить этот рисунок на обратной стороне обложки, изображавший султана верхом на лошади, поражающего своим мечом неверного…

Все это принадлежало миру мужчин, о котором Ясми ничего не знала. В своем воображении она создала образ, который лелеяла, – образ спокойного и царственного эмира, в одеждах из бархата и Дамаска, скачущего на белом коне по улице Продавцов Книг в сопровождении дюжины вооруженных саблями турок.

Этот достопочтенный принц взглянул бы на Ясми глазами, полными страсти, и одарил бы ее отца подарками из серебра и алебастра в обмен на его согласие отдать ему Ясми. И увез бы с собой в свой дворец у реки, где он укрыл бы ее от чужих глаз в павильоне с белыми лебедями и шелковыми занавесками и серебряными блюдами, полными засахаренных фруктов.

Всадник на белом коне всегда оставался бы предан ей всей душой и не стал бы обращать внимание на остальных своих жен, а ее дети стали бы для него самыми любимыми. Он никогда не позволил бы себе смеяться над нею…

– Рахим слишком много смеется, – заметила она.

– Да, – согласился с ней отец. – Ты права. Но почему бы ему и не веселиться, если он рожден благородным господином и к нему приставлены слуги, чтобы бегать туда-сюда по первому его требованию?

На секунду Ясми представила Рахима на месте эмира на белом коне. Это было бы неплохо. Однако Рахим оставался Рахимом. Однажды он бросил ей медную монетку, и она полировала ее до тех пор, пока та не стала блестеть почти как золотая. Она недоумевала, почему Рахим повсюду ходил со своим другом, сыном Ибрахима.

– Сын Ибрахима, – решила она, не выпуская из рук серого котенка, рвавшегося на улицу, – всегда молчалив. Наверное, он злой. Мне он не нравится.

Этот юноша ни разу даже не взглянул на нее. Обычно он спешил вниз по улице в своей аббе[8] из верблюжьей шерсти, спадавшей с его широких плеч, и в небрежно накрученной чалме, словно его совсем не заботила одежда и то, как он выглядел. Он нетерпеливо пробирался сквозь вереницы бредущих ослов и под шеями верблюдов, словно ничто не могло свернуть его с выбраной им дороги. Бывая в лавке ее отца, он с той же решимостью погружался в чтение и брал одну книгу за другой, пока Рахим и ее отец беседовали о чем-то между собой.

– Ибн Ибрахим? – пробормотал ее отец. – О, этот не отличается молчаливостью в школе. Он спорит и насмешничает. На все воля Аллаха всемогущего, но добром это не кончится.

О насмешках Ясми знала предостаточно, ей не надо было ничего объяснять. Живя на женской половине, она на себе прочувствовала, что такое насмешки. Но день, когда камнями чуть не забили ее серую маленькую кошечку, дал ей повод для размышления.

Котенок сбежал, и Ясми отправилась его искать.

– Малеки, Малеки! – в отчаянии кричала она, пока не обнаружила свою любимицу на ветке платана на повороте улицы.

Но Малеки явно не собиралась спускаться по доброй воле. Полдюжины школяров из медресе бросали в котенка мелкими камешками, сначала лениво, от нечего делать, но потом все более распаляясь, с какой-то исступленной беспощадностью.

– Прекратите! – пронзительно закричала Ясми.

Но они не останавливались, и девочка разрыдалась.

Малеки казалась совсем беспомощной, она съежилась от страха, пытаясь удержаться на ветке. Ясми протиснулась сквозь толпу мальчишек и затопала ногами. Слезы текли по ее щекам. Она отчаянно рванулась к дереву и стала карабкаться на него, перебираясь с ветки на ветку, пока не добралась до котенка. Как только она взяла любимицу на руки, юнцы прекратили бросать камни. Мальчишки утратили к котенку всякий интерес и ушли прочь, дальше по улице.

Но когда Ясми спустилась до нижней ветки, посмотрела вниз и испугалась. До земли было еще слишком далеко. И как это ей удалось взобраться сюда?! Прыгать, да еще с котенком в руках, казалось невозможным. Мужчины покинули свои лавки и уже направились большой толпой в сторону мечети. Никто из них не обратил внимания на девочку, каким-то образом оказавшуюся на дереве. Никто, кроме юноши, который подошел и остановился прямо внизу под ней.

– Прыгай, – серьезно сказал он, протягивая ей руки.

То был сын Ибрахима. Ясми не захотела прыгать.

– Нет, – покачала она головой.

– Йа-а бин! – Он подпрыгнул и, подтянувшись, уселся на ветку рядом с ней. – Ох уж эти девчонки!

Не успела она оглянуться, как он, обхватив ее вместе с котенком, спрыгнул. У Ясми перехватило дыхание. Серая кошечка жалобно попискивала, вцепившись в чалму мальчика. Когда они очутились на земле, сердце Ясми отчаянно колотилось в груди. Ибн Ибрахим улыбался, глядя на нее сверху вниз своими темными лукавыми глазами.

Он отцепил Малеки.

– О аллах, – сказал он, – обе вы такие цепкие!

Ясми вытерла слезы и выкрикнула:

– Не дразнись!

Но тут же испугалась и убежала в тень виноградной беседки. Весь тот вечер она вспоминала его смеющиеся глаза, обращенные к ней, и играющие мускулы его сильных рук, которые удержали ее.

С тех пор Ясми могла думать только о нем, о сыне Ибрахима. Теперь она не рассматривала всадников, проезжавших вдоль парка в конце улицы, она садилась там, откуда могла наблюдать за воротами медресе, и, когда в них показывались ученики и среди них мелькала его по-юношески нескладная фигура, Ясми стыдливо отворачивалась, пряча вспыхивающие щеки.

Правда, краешком глаза девочка наблюдала за ним. Она вдруг заметила, как прямо он держался и как уверенно ступали его сандалии по гладким камням. Его губы были полны и алы, а когда он улыбался ей, его смуглое лицо становилось нежным.

Дабы привлечь его внимание, Ясми испробовала самые разные способы. Как-то, взяв пудру своей старшей сестры, она напудрила лицо и насурьмила веки и ресницы. В другой раз сплела венок из цветов жасмина и якобы случайно (она видела, как ее сестра прибегала к подобной уловке) уронила этот венок, когда Омар проходил мимо лавки. Юноша поднял венок и положил его обратно ей на колени, а затем продолжил свой путь, после чего Ясми целый час скрывалась от людских глаз.

Волнение и смущение переполняло девочку. Не слишком ли далеко она зашла?

Ясми долго изучала себя в бронзовое зеркало своей матери и решила, что она красавица. Она воображала себя укрытой паранджой и покрывалом; таинственной и соблазнительной, будто ее благосклонности добивались мужчины, как если бы она родилась дочерью эмира. Когда женщины считали ее мирно спящей в своем углу на стеганой подстилке, она доверяла свои фантазии серому котенку, она думала об ибн Ибрахиме.

Когда он приходил в лавку, Ясми наблюдала за каждым его движением: как он устраивался читать на краешке коврика, куда падал солнечный свет; какие книги он выбирал; как он хмурился и водил пальцем по исписанным местам. В лавке была одна книга, которую этот юноша особенно часто рассматривал.

Когда лавка оставалась в полном ее распоряжении, Ясми перелистывала эту книгу с множеством рисунков, полных кругов и линий и странных квадратов, разрезанных на части. Она не сумела бы прочитать эту книгу, но запомнила ее хорошо и однажды решилась спрятать ее среди других больших рукописей.

Когда Рахим и ибн Ибрахим вошли, она улыбнулась высокому студенту, и оба юноши посмотрели на нее.

– Эх, Ясми, – сказал ей Рахим, – какая новорожденная луна или гурия может соперничать с твоей красотой?

«Какие, – подумала она, – красивые слова и приятная речь». Она потупила очи, а потом вскинула их внезапно так, чтобы Рахим мог их оценить.

– О, я ведь беззащитен. У меня нет щита, чтобы отразить подобные разрушительные стрелы твоего очарования. Будь милосердна! – продолжил он свои хвалебные речи.

Ясми улыбнулась ему, но прислушивалась, не ищет ли ибн Ибрахим свою книгу. Девушка притворилась, будто нечаянно опрокинула груду рукописей, и выхватила из нее красную книгу с рисунками. Но при этом она случайно порвала страницу поперек. И в этот момент послышались медленные шаги приближавшегося отца. Он не видел случившегося. Ее сердце гулко застучало, когда она вспомнила, что это был один из самых лелеемых им фолиантов. Отец заметил порванный уголок, торчавший из книги.

– Это я случайно порвал страницу, – внезапно произнес ибн Ибрахим. – Придется мне купить эту книгу. Какова ее цена?

– Евклид со всеми диаграммами?! – Ее отец не скрывал своего удивления. То была дорогая рукопись, и оба они, Рахим и ее отец, знали, как мало мог себе позволить потратить сын Ибрахима.

– Даже в библиотеке Нишапурской медресе нет такой копии со всеми диаграммами, – начал было отец Ясми.

– О, – вмешался Рахим, – я куплю эту рукопись, поскольку я хотел сделать подарок Омару, сыну Ибрахима Палаточника[9].

Омар вспыхнул и сжал красную книгу в своих сильных пальцах.

– Но не говори только, о ты, продавец старых книг, – рассмеялся Рахим, – будто эта книга принадлежала самому султану Махмуду и он всегда хранил ее подле своего золотого трона. Красная цена ей не больше четырнадцати динаров[10], поскольку принадлежит она перу неверного грека, умершего давным-давно.

– Нет. – Отец Ясми начал торг. – Даже простой список с этого экземпляра без чертежей стоит вдвое дороже. Один лишь переплет…

Битый час Рахим и ее отец обсуждали цену, и все это время Ясми напряженно вслушивалась, догадываясь, как хочется Омару обладать этой книгой. Наконец Рахим приобрел ее для друга за девятнадцать золотых динаров и несколько медных монет. Про порванную страницу больше никто не вспоминал.

Оба студента покинули лавку, и Ясми увидела, как Омар остановился и вытащил из пояса свой пенал, покрытый изящной росписью. Он сунул пенал в руку Рахима и отбежал, отказываясь принимать его обратно.

Тот вечер стал незабываемым для сына Ибрахима Палаточника. Придя домой, Омар поспешно проглотил ужин, вымыл руки в фонтане и тщательно вытер их о чистую овчину. Он принес еще одну лампу, зажег ее от факела, который светил во внутреннем дворе, затем направился в свою комнату.

Это была глиняная надстройка на крыше дома, предназначенная для сушки лука и пряностей. Юноша выбрал ее, поскольку она стоила ему всего лишь несколько медных монет за лунный месяц, и именно там он находил по ночам уединение, и именно там перед ним открывалась вся панорама звездного неба.

Когда дуновение ночного ветра проносилось над равниной, пучки связанной травы и луковые косы шелестели, словно ветер давал им жизнь. Лежа на своей стеганой подстилке, Омар мог вдали, над крышами домов, видеть круглую башню дворца султана.

Сейчас он облегченно вздохнул, заметив, что нет ветра. Он зажег еще одну лампу и поставил обе лампы в стенную нишу. Положил книгу Евклида на отполированную доску для письма и начал медленно, с трепетом переворачивать страницы. Все это было намного интереснее занятий в классной комнате, где они, как попугаи, повторяли сказанное наставником.

Его взгляд под густыми, высокими дугообразными бровями стал сосредоточенным. Рука потянулась за чернильницей с пером и листом хлопковой бумаги, с которой он смыл причудливые письмена прежних лет. С помощью линейки и циркуля юноша нарисовал конус и аккуратно разделил на части.

Ряды цифр выходили из-под его пера, и он погрузился в вычисления. Вся окружающая его обстановка – глиняный навес, лампы, даже книга – уже не существовала для него. Он работал… Вдруг знакомые звуки на мгновение отвлекли его.

То был голос муэдзина, созывавший на ночную молитву, и смутное беспокойство охватило юношу. Он должен вознести молитву – книга в его руках была написана неверным. Он прищурился на лампу и вновь погрузился в вычисления.

Перед наступлением полуночи его снова потревожили. Внизу, на улице, он услышал звуки шаркающих бегущих ног, потрескивание факелов и хриплый голос. Подойдя к краю крыши, он увидел толпу, собравшуюся вокруг изможденной фигуры в черной чалме вокруг головы.

– Слушайте, о благоверные!

Фигура распростерла руки, и Омар узнал в нем ханбалита[11], фанатичного приверженца ислама.

– О благоверные! Настанет день, он близок, когда вы, погрязшие в праздности и лени, будете призваны. Наступит день, когда вам придется браться за меч против неверных. Когда тот день наступит – вы услышите трубный клич, призывающий вас покинуть свои постели в обители праздности, и взяться за меч, и гнать неверных, как гонит большой ветер песок перед собой. Внемлите моему предупреждению!

Весь в лохмотьях, ханбалит бил себя в грудь, оглушая в ночной тишине своим голосом зевак, следовавших за ним. Омар слушал внимательно, поражаясь и восхищаясь его красноречием. Но разве когда-нибудь султан не вел войн?!

Когда ханбалит удалился и его «О благоверные!» постепенно стихло и сменилось привычными смутными звуками, доносившимися с плоских крыш, Омар засмотрелся на созвездия. Неожиданно для себя он зевнул. Потянувшись своими длинными руками, он загасил лампы и лег на подстилку, натянув одеяло из верблюжьей шерсти на плечи. Еще через минуту он уже спал.

Случай дал Ясми шанс, на который она так надеялась. Мать послала ее за водой. Было легко нести пустой кувшин к фонтану под платаном; когда кувшин был заполнен, Ясми замешкалась, прежде чем попытаться поднять его над своей маленькой головой. Тут-то и появился Омар и остановился напиться воды, подставив под струю ладонь. В руках юноши не было книг, он не спорил с друзьями, и он задумчиво и серьезно, без улыбки, поприветствовал Ясми.

– Погоди, скажи мне, – торопливо заговорила она прежде, чем он повернулся к ней спиной.

– Что сказать?

Она боялась, что он уйдет, так и не поговорив с ней.

– Мой отец говорит, будто ты – насмешник. Почему? Ведь это плохо.

Омар посмотрел на нее так, словно увидел перед собой попугая, который внезапно заговорил.

– Ведь намного лучше, – выпалила она, – не обижать людей и не дразнить их. Тогда… тогда они время от времени дают тебе сладости. Сколько тебе лет? И чем ты занят, когда не учишься в медресе, не размышляешь и не сидишь рядом с Рахимом?

– Что ж, слушай. – Омар улыбнулся. – Мне семнадцать. Иногда я хожу в лавку своего отца, он был из гильдии швецов шатров и палаток. Но он умер. А… Рахим… Рахим уезжает.

Ясми дрожала от любопытства. Она пугливо и смущенно посмотрела на юношу и освободила ему место на камне рядом с собой.

– Расскажи мне, – порывисто заговорила она, – кем бы ты хотел стать? Чем ты занят там, в своих мыслях, когда у тебя нет дел и тебе не надо носить ни детей, ни воду, ни стирать…

Она запнулась, с тревогой сообразив, что у студента, позволявшего себе спорить с преподавателями медресе и умеющего читать суры из Корана, которые знал наизусть, были совсем иные занятия, нежели у нее, бедной простушки. Но ее опасения оказались напрасными, потому что Омар присел рядом.

– Мне бы хотелось иметь обсерваторию, – с задумчивой мечтательностью произнес он.

Она не понимала, о чем он говорит, но проявила осторожность, стараясь не допустить второго промаха.

– А потом?

– О, карту небесной сферы и таблицы звезд Птолемея.

Для создания обсерватории необходимо было значительно больше. Ясми показалось, что Омар мечтает о башне звездочета, которая будет принадлежать только ему, – нечто подобное павильону с белыми лебедями из ее собственных грез.

– Я поняла! – кивнула девочка. – Ты хочешь стать магом, как Сиди Ахмед, и читать судьбу по звездам.

Старшие женщины у них дома ревностно почитали Сиди Ахмеда, предсказателя.

Омару ее слова не понравились. Он нахмурил брови и заскрежетал зубами:

– Отец дураков, ревущий осел… со всей его чепухой, бормотаниями абракадабры и с этими его гороскопами!

Выходило, Омар не верил в предсказателей. Ему хотелось совсем иного. Но проворный и живой ум Ясми все же смутно понимал желания Омара. Юноша хотел использовать свою обсерваторию, чтобы измерить время. Для Ясми понятие времени начиналось с восхода солнца и первой из пяти молитв и заканчивалось светом звезд. И несомненно, имелась еще луна, дабы отмечать начало и конец месяца.

Омара, однако, не удовлетворяла луна. Луна совершала свой путь, оставляя много часов времени за пределами каждого года. Почему люди должны терять эти часы? В этой потере виновата луна, но люди не хотят оставлять привычку все мерить луной и начать истинный отсчет времени.

Ясми понимающе кивала ему, думая совсем о другом. Если бы Омар смог обзавестись своей обсерваторией и если… если бы он сумел полюбить ее хоть немного, она бы убирала там, и стирала бы для него чалму, и расшила бы ему шлепанцы. И они вдвоем прожили бы все отведенные им часы жизни в этой его обсерватории.

Теперь уже Ясми больше не хотела идти домой. Ей хотелось слушать голос сына Ибрахима, смотреть, как солнечные блики играют на его гладкой коже, а его глаза то вспыхивают, то гаснут. Она поняла, что без Омара жизнь ее станет пуста и ничто, ничто никогда не будет ее радовать. Она незаметно придвинулась к нему ближе, сжимая в руке розу, которую сорвала, чтобы приколоть к своим волосам.

– Тебе нравится? – едва слышно спросила она, когда он исчерпал свои обвинения в адрес луны.

– Что? О, это! Почему… – Он взял цветок и вдохнул его аромат. – Это твоя?

– Да, но мне хочется, чтобы ты ее взял… – пробормотала она, – и сохранил…

Ясми видела, как однажды ее сестра бросила бутон розы сквозь решетку балкона и молодой человек из Багдада подобрал его и прижал к своему сердцу. Ибн Ибрахим же только молча смотрел на розу; его мысли остались где-то далеко, рядом с луной. Ясми постаралась снова вернуть его к себе.

– Если у тебя появится твоя обсерватория, – Ясми думала, что обсерватория должна чем-то походить на круглую башню дворца эмира, – я буду рада.

Омар улыбнулся:

– Сколько тебе лет, Ясми?

– Почти тринадцать, – прошептала она. Девочка слышала, как ее мать и другие жены говорят, будто девочку можно выдавать замуж в тринадцать.

– Когда тебе исполнится тринадцать, я пошлю тебе розы, много роз.

И он ушел, удивляясь тому, почему он столько всего наговорил этому ребенку в полосатом платьице с голодными глазами. Но Ясми не двинулась с места, ее темные глаза выдавали внутреннее волнение. Все ее тело трепетало от восторга. Звон ослиных колокольчиков и чьи-то крики доносились до нее, будто издалека. Вся улица словно переменилась, и все эти люди стали для нее незнакомцами. Где-то там, в глубине души появилось чувство, что никогда больше ничего не вернется и не станет для нее опять привычным…

Она не возражала, когда женщины отшлепали ее за баловство с водой у фонтана. Через некоторое время она выбежала и сорвала цветок розы с той же самой живой изгороди и отнесла его вместе с серым котенком в свой угол, где спала на стеганом одеяле.

– Пора бы, – заметила одна из женщин на следующий день, – и Ясми надеть покрывало и держать ее дома. Клянусь душой, все видели, как она битый час торчала у фонтана, болтая с каким-то безбородым студентом.

– Больше она не будет помогать в лавке, – согласилась ее мать.

Ясми ничего не сказала. Этого следовало ожидать. Наконец она наденет покрывало взрослой девушки, которой предстоит выйти замуж. Она не сомневалась, что никакие стены и решетки не смогут помешать ее любви. Но Омар пропал.

Глава 2

Никто не спал в те первые ночные часы, просто потому, что никто не мог заснуть. Костры из колючего кустарника потрескивали на открытом внутреннем дворе; верблюды похрюкивали, мычали и вздыхали в отведенных им местах, где они могли улечься, подогнув колени; лошади жевали сено по углам, кругом бродили нищие со своими чашами и бесконечным «йа хакк».

Вокруг пустых котлов сидели мужчины, слизывая с пальцев остатки жира и риса, прерывая это занятие, чтобы бросить горсть сухих фруктов или медяшки в чаши нищих. Все они были настроены к нищим благодушно и по-своему проявляли щедрость, поскольку оказались втянутыми в опасное дело, весьма опасное. Впереди им предстояло много испытаний, а раздача милостыни считалась благочестивым делом и могла помочь заговорить судьбу.

Хозяин караван-сарая, напротив, кричал, что он не Моисей, чтобы найти воду там, где последние запасы воды исчерпаны, и подсчитывал монеты в своем потайном кошельке. То были беспокойные дни для его караван-сарая на хорасанской дороге; даже теперь, к середине зимы, ежедневно сотни людей, направлявшихся дальше на запад, чтобы присоединиться к армии, останавливались на постой.

Подстилки из овечьих шкур заполняли каждый сантиметр крытой галереи вокруг внутреннего двора. Кое-кто жег уголь в жаровнях, и отблески пламени освещали бородатые лица сгрудившихся кругом мужчин. Хорасанцы, персы и арабы, кутаясь в стеганые чапаны или меховые накидки, улыбались и что-то оживленно обсуждали, радуясь отдыху после невыносимо резкого горного ветра. Только гладко выбритые лица турок с маленькими глазками и высокими скулами оставались безразличными. Они привыкли к стуже, эти выносливые всадники из степей Центральной Азии; они были приучены к войне и скитаниям и при любых обстоятельствах не отличались многословием.

Рахим-заде, сын нишапурского землевладельца, к счастью, имел свою жаровню, а красивый и теплый халат, отороченный соболем, не позволял ему мерзнуть.

Однажды ночью в Нишапуре, когда он пил вино, укрывшись за запертой дверью, он услышал вопли фанатика ханбалита, и они, казалось, прозвучали как предостережение. Рахим, обычно равнодушный и ленивый ко всему, кроме развлечений, почувствовал, что и он должен обнажить свой меч в этой войне, после чего они вдвоем со своим молочным братом Омаром из рода швецов шатров, сопровождаемые толпой вооруженных слуг, отправились на соединение с войсками султана Алп Арслана, далеко на запад.

– В конечном счете, – заметил он, – это будет более захватывающее развлечение, чем преследовать антилопу в степи.

Семья Рахима принадлежала к старинной персидской знати, более древней, чем греческая. Его отличали безупречные манеры и пристрастие к крепленым винам. Он неплохо играл в нарды, но игра его быстро утомляла.

– Ай-ва-алла, – пробормотал один из его спутников, – как холодно.

Рахим зевнул. Было и правда достаточно холодно, да и грязно. Кроме того, в его спальные подстилки забрались клопы. Он поднял глаза и посмотрел на хозяина караван-сарая, который стоял за его плечом и не уходил.

– Может, это доставит удовольствие достопочтенному молодому господину, – зашептал малый, – там, в доме позади караван-сарая, у нас остановились женщины.

Достопочтенный молодой господин не проявил признаков раздражения или неудовольствия, и хозяин караван-сарая нагнулся ближе к его уху.

– Кое-кто из них из самого Багдада, весьма славные и хорошо обучены, – прибавил он, раскрашивая свой домысел об обитательницах соседнего дома, якобы тоже путешественницах. – Если предводитель воинов желает развлечься…

Поколебавшись, Рахим поднялся.

– Передайте сыну Ибрахима, – приказал он слугам, – я ушел ненадолго… побеседовать с друзьями.

– О горе мне, – пробормотал человек, который сильнее всех страдал от холода.

Люди из отряда с завистью посмотрели на Рахима, когда тот последовал за хозяином караван-сарая к лестнице. Для простых воинов женщин здесь не нашлось, но, если на то будет воля Аллаха, после того как сражение с неверными завершится, рабов хватит на всех. Погревшись еще у жаровни, все отправились спать.

Было уже поздно, когда Рахим возвратился, переступая через обессиленные тела спящих, укутанных в покрывала, словно в погребальные саваны. Он был утомлен и явно не в духе.

Омар, привстав на колени на подстилке, раздувал жаровню и подвинулся, уступая место своему молочному брату.

– Откуда ты?

– Будь проклята вся порода хозяев караван-сараев, да пройдут они все семь кругов ада и задниц, – пробурчал Рахим. – Чтоб им землю есть!

Он рывком бросился на подстилку, довольный тем, что Омар не спит и есть кому пожаловаться.

– А ты-то где был?

– Бродил вокруг. О, там большая жизнь на дороге.

Омар улыбался: дорога всегда влекла и манила его, особенно дорога, пролегавшая по пустыне, ведь он родился в пустыне и в его жилах текла кровь арабских кочевников.

– Вон там – большой лагерь, а в лагере разбит шатер не меньше самого нишапурского дворца. И все вокруг заполонили вооруженные турки, с золотом, сверкающим на их шлемах. Мне удалось понять кое-что из их разговоров. Какой-то принц остановился там на ночлег. Я видел его.

Рахим вздохнул. Чем бы ни занимался Омар, он весь отдавался этому занятию, с головой уходя в него, стараясь все потрогать и проверить на себе. Война явилась для ибн Ибрахима чем-то новым, неизведанным, и он изо всех сил пытался больше узнать о ней. Он рассматривал незнакомых всадников, расспрашивал тех, кто останавливался на привал, и даже исследовал баулы, сгруженные с верблюдов. Омар нашел приключением даже переход вброд через реку, тогда как Рахим просто промок.

– Кто он? – спросил Рахим.

– Я не знаю. Этот господин восседал на красной подстилке у огня в палатке и разговаривал с какими-то учеными законниками, своими наставниками. Он года на два моложе тебя и носит кафтан из белого горностая. Эти ученые наставники убеждали его, будто та звезда, которую он видел, и есть Сухейл, но я-то знаю, что это не так. Никто не может увидеть Сухейл с этого места и в этот час…

– Верно, – торопливо согласился Рахим. – Но разве нет такой приметы…

– Что того, кто увидел Сухейл, ждет удача?.. Да.

– Так ты решился заговорить с этими турками? Но на каком же языке?

– На арабском, – объяснил Омар. – Мальчик-принц вышел из палатки, и я показал ему созвездия. Те, ученые, просто глупцы, изрекающие с умным видом всякую чушь…

– Ну вот, вертопрах, какого же дурака ты свалял, вступая с ними в спор. Неужели ты никогда не научишься не противоречить тем, в чьей власти просто заткнуть тебе глотку? – полусердито-полуиспуганно воскликнул Рахим. – И что же на это сказал принц?

– Он спросил, указывает ли положение звезд на какое-либо предзнаменование для предстоящей войны.

– А что говорят звезды?

Омар, этот юный школяр, не отвечал, рассеянно рисуя какие-то знаки на потрескавшейся сухой земле ножнами кинжала.

– Если бы мы знали, Рахим, – медленно заговорил он, – мы превзошли бы самого Творца. О, если бы мы могли читать человеческие судьбы! И все же… я показал мальчику, в каких созвездиях расположились планеты…

– Мне ты не удосужился показать это, – возмутился его молочный брат. – И каково предначертание звезд?

Омар покачал головой:

– Слушайте Заратустру! Два короля готовятся к сражению, и небеса говорят нам: звезда восточного правителя восходит, звезда западного падает. Но вслушайтесь в пророчество, знамение о смерти висит над обоими из них… – Внезапно Омар расхохотался: – Все это, если честно, ерунда. Но львенок так вытаращил на меня глаза, словно увидел перед собой призрака.

– Львенок! – От изумления Рахим широко раскрыл глаза. – Так это…

– Тот принц, в белом плаще. По крайней мере, они называли его Сыном Льва.

– Клянусь бородой моего отца! – задохнулся Рахим. – Разве ты никогда не слышал о Сыне Льва?!

– Никогда.

– Да проявит Аллах милосердный сострадание к тебе. В мире только один такой! Он – старший сын нашего султана, Алп Арслана, Бесстрашного Льва. Выходит, ты напророчил победу самому отпрыску властителя.

– Я не знал, кто он.

– Неужели кто-нибудь поверит тебе? Но более того, ты умудрился предсказать смерть его отцу, а этого, – Рахим судорожно прокручивал в голове возможные последствия, – а этого никто, ни один прорицатель в здравом уме не позволит себе сделать, во всяком случае во всеуслышание. Однако выходит, трон перейдет к Сыну Льва. И что сказал тебе принц?

– Он спросил мое имя, и я назвал себя. Он спросил, кому я служу, но я не назвал никого, сказав, что учусь в медресе в Нишапуре.

– Хм-м. Итак, насколько я знаю этих турок, наших властителей, коли Алп Арслан умрет, тебе дорога к этому самому Сыну Льва. Ты потребуешь место царского астролога. И не забудь назначить меня расстилать тебе коврик, само собой разумеется, за богатое содержание.

Омар покачал головой.

– Мне кажется, – Рахим настаивал, – из тебя, вертопраха, получится великолепный прорицатель. Нет никого, кто бы не верил тебе. О, Ярмак! – Он пнул одного из своих спящих рядом слуг. – Ярмак, подай мне кувшин в кожаной оплетке. И кубок.

Ярмак налил в кубок, подставленный Рахимом, вино. То самое, запретное вино. Рахим поспешно сказал себе, что такой маленький грех не сможет перевесить ту святость, которую они приобретут, сражаясь в священной войне. Омар, придававший всему этому мало значения, любил своего молочного брата и не стал ему противоречить.

– Однако, – заметил он, принимая кубок, – мы можем потерпеть поражение.

– Только не мы! – вскричал Рахим. – Наш турецкий султан, может быть, и обыкновенный воин, но он выигрывает все сражения. Это, по крайней мере, обоснованное пророчество.

Приятная влага освежила Рахима, и он опять наполнил свой кубок. Он представлял себя на поле битвы, смело оседлавшего своего черного коня и вырвавшегося впереди даже красного знамени султана. Вот он прорывается между линиями двух армий и вступает в рукопашный бой с одним из христианских богатырей, каким-нибудь рыцарем в великолепной броне.

Юноша представлял себя побеждающим самого отчаянного неверного, слышал, как мусульмане славят его. Может, стоило отрезать голову своему врагу и бросить ее к ногам лошади султана…

– Послушай-ка, Омар, – повернулся он к брату.

Но тот уже свернулся калачиком на подстилке из верблюжьей шерсти и сладко спал, словно не существовало ни предстоящей битвы, ни славы, ни милости владык.

Глава 3

Джафарак, шут султана, погрузился в размышления, сидя на своем белом осле. Короткие ноги торчали с обеих сторон худого, с торчащими ребрами животного. Алый плащ закрывал его высохшее тело. Только ясные карие глаза беспокойно поглядывали из стороны в сторону.

У Джафарака, изо всех сил старавшегося держаться поближе к мрачному султану, своему господину, не было сомнений в том, что им предстоит не совсем обычное сражение.

Они велели ему дожидаться у каравана, на котором помещалась поклажа, там, где собрались все исламские священнослужители – муллы. Как сказали они, там будет самое безопасное место. Но Джафарак сказал: «Нет».

– Самое безопасное место, – парировал шут, – окажется за спиной моего господина. Мусульмане никогда не пошлют туда ни одной стрелы, а христиане и знать об этом месте ничего не будут.

Это понравилось его господину, султану Алп Арслану Сельджуку, властелину мира, владыке Востока и Запада. Итак, Джафарак занял свое место рядом с красным знаменем и зонтом от солнца, предназначенным для султана, который вооруженные рабы держали над головой Алп Арслана. Султан больше не смеялся, в эти последние дни от мусульманских воинов требовалось большое терпение.

Поскольку Алп Арслан водрузил свое знамя поблизости от самой высокой точки долины, около стен города Маласгерд, перед ним раскинулась холмистая, плодородная долина. По этой долине выдвигалось воинство христиан, ненавистных руми[12], воинство, которым командовал сам император Константинополя – император, чьи предки были ярыми противниками ислама вот уже на протяжении четырех столетий.

До сих пор Алп Арслан довольствовался набегами далеко в глубь владений императора – направляя передовые отряды всадников в самые жизненно важные части Малой Азии, доныне остающейся цитаделью Азиатского Рима. Эти передовые доверенные отряды терзали руми и вызывали в них ярость до тех пор, пока наконец император не собрал все свои силы для нанесения ответного удара этим осторожным туркам, которые бросали ему вызов столь смело и чьи предки, сыновья Токак Боумана, появились из необъятных просторов Центральной Азии, чтобы победным маршем пройти перед самым носом у Константинополя.

И вот сейчас император выступил со своей тяжелой конницей и тяжелой пехотой, наемными стрелками булгарами, шумными и неистовыми в бою грузинскими всадниками и дружественными армянами, сражавшимися за свою землю против нашествия ислама. Это огромное, медлительное воинство, гибрид, как и войско Сеннашериба, по слухам, насчитывало семьдесят тысяч душ. Медленно двигаясь, оно заполняло долину вслед за отступавшими турками, численностью которых не превышала пятнадцати тысяч.