Омская зима

Из глубины окна — и дальше,

из глубины небес,

вот-вот

Великий Русский Снег —

и даже

из глубины веков — дохнет.

Как нераздельны:

снег, Россия,

сугроб, снегурочка, снегирь…

И родина моя —

стихия

великоснежная — Сибирь.

Мы все язычники.

В нас предки

живут.

Нас трогают до слез

полуопущенные ветки

полуоснеженных берез.

Что говорить!

Когда сожженный

глубоким горем,

как сквозь сон,

жил Суриков,

то потрясенный

Великим Снегом — был спасен.

На основании законном

вошла в Историю зима:

Снег воевал с Наполеоном

и третий рейх сводил с ума.

Сверканье, скрип…

Не только детство,

не только сказка или стих, —

но память духа,

как наследство

суровых прадедов моих, —

вот Снег дохнет…

Когда они скажут:

«Пропавший

не вспомнит юдоли земной», —

туманом и дымом пропахший,

я выйду к дороге лесной.

Я сяду на пень придорожный.

Я брошу рюкзак возле пня.

Твой голос,

сухой и тревожный,

ребенком уткнется в меня.

Пустые и глупые люди!

Легко расточая слова,

они позабыли о чуде

и силе земного родства.

Что там, где чернеет берлога,

где светят гнилые огни,

которых боятся они,

там есть и лесная дорога,

небесной дороге сродни.

Она-то меня повстречает.

Она не скривит,

не солжет.

Да голос еще выручает.

Да память еще бережет.

Скатиться вниз,

и в нетерпенье

рывком сорвав рубаху с плеч, —

в ее круженье

и кипенье,

в ее сверкающую речь!

В ее стремительную —

с ходу! —

в ее студеную струю,

в ее зеленую свободу —

купель и колыбель мою.

И плыть!

Еще без напряженья,

еще размашисто-легко,

ее кипенье

и круженье

гася уверенной рукой.

Наискосок,

через воронки,

закрученные в глубине,

чтоб в спину ахали девчонки

и говорили обо мне.

На левый берег,

где нависли

клубы черемух и берез.

Почти без памяти,

без мысли

упасть на галечный откос.

И

камушки перебирая,

не помышляя слаще лечь,

все слушать,

не перебивая,

ее сверкающую речь.

Что ты сегодня молчишь и невесел?

Не угадаю причин по лицу.

Слышишь?

Бубенчики ландыш развесил.

Слышишь?

Кукушка летает в лесу.

Как ни морочит нас,

как ни колдует

сила нечистая — все нас хранит

детская радость: кукушка кукует!

Детская радость: бубенчик звенит!

Знаю и я в себе темные токи,

этот болезненный выход тоски.

Опережая привычные сроки,

время прижгло и сдавило виски.

Снег полетит или ветер задует —

май переможет,

и нас охранит

детская радость: кукушка кукует!

Детская радость: бубенчик звенит!

Хорошо, когда убрано поле

в срок,

в сухую погоду,

сполна.

Прославляя уменье и волю,

хлеборобов отметит страна.

И они, поднимаясь на сцену

и смущаясь вниманьем таким,

может, внове почувствуют цену

и себе,

и хлебам золотым.

Хорошо в это славное время,

в эти краткие дни осенин

ощущать себя вместе со всеми,

даже если ты бродишь один.

И комбайны стоят на приколе.

И на лицах особенный свет.

Хорошо, когда убрано поле,

словно выполнен главный завет!

Дождь шумит, шумит по крыше

Кто не любит этот шум!

Кто забыл, как он колышет

легкий рой случайных дум!

Хоть на летнем сеновале,

хоть на пыльном чердаке,

где вы, может, ночевали

или с книжкою в руке

прилегли на одеяле

от шумихи вдалеке.

Вы вздохнули осторожно,

сон рукою отведя,

потому что невозможно

не заслушаться дождя.

Что мелькает перед вами,

позабытое не раз?

Кто неясными словами

заговаривает вас?

Отчего бы…

Но едва ли

в том далеком далеке —

хоть на летнем сеновале,

хоть на пыльном чердаке —

вы когда-нибудь бывали

с тем дождем накоротке!

Вот и ягода с печалинкой.

С холодинкою вода.

Гуси к берегу причалили.

Разбрелись в лугах стада.

Бор листом и хвоей выстелен,

в соснах вспышки янтаря.

Это я стою под выстрелом

золотого сентября.

Это синий свет колышется.

Это воздух говорит.

Как далеко выстрел слышится!

Как лицо мое горит!

Как мучительно,

несвязанно

проступает между строк

все, что всуе было сказано

и чему приходит срок.

Дорога по России далека,

Но кажется короче вполовину,

Пока на всем пути вдоль большака

Стоят амбары, избы да овины.

Уж, видно, так от века повелось,

Когда месили грязь босые ноги

И надрывался редкий скрип колес

На сельской, нескончаемой дороге.

Теперь совсем другие времена —

Поток машин и резкий посвист ветра,

Но и сейчас родная сторона

Глядит на проезжающих приветно.

Открытой жизнью прибранных дворов,

Что от дорог не пятятся в затишье,

А дарят вспышки золотых шаров

И взгляды любопытные мальчишьи.

Спасибо им за то, что на виду,

Что я, по их приветливости судя,

Не верю в безысходную беду,

Поскольку всюду — жизнь,

работа,

люди!

Вместо ограды облезлой

В местности незалесенной

Рядом с дорогой железной

Вырос кустарник веселый.

Стынет осенняя слякоть,

С холодом в гроздьях тяжелых

Сладкая красная мякоть

Тает на косточках желтых.

Жухнет трава по откосам,

Ягоды брызжут салютом.

Радость — мальчишкам курносым,

Радость — дроздам длинноклювым.

Ни для кого не запретен,

С каждым он счастлив делиться,

Нижние ягоды — детям,

Верхние ягоды — птицам.

Она пришла, напоминая,

Что дело к лету.

И строка

«Люблю грозу в начале мая»

У всех слетала с языка,

Как будто все грозу любили.

И, неохотно отходя,

Сполохи молний долго били

Уже без грома и дождя.

И небо темное дышало,

Пока не стала вдруг видна

Неимоверного накала

Прозрачно-красная луна.

И этот свет ее зловещий

Не позволял в ночи забыть,

Что в мире есть такие вещи,

Которых всем не полюбить!

Я ловил с затонувшей лодки

На закате ненастного дня.

И за час ни одной поклевки

Так и не было у меня.

Но зато, когда стало тихо,

Луч упал, облака подпалив,

Вышла с треском из чащи лосиха,

Встала рядом — через залив.

И пила она дымную воду,

Не спеша и ничуть не боясь.

Редко мы наблюдаем природу,

Так вот чувствуя кровную связь.

В предночное мгновенье покоя

Вдруг поверил я:

как бы ни жил,

А ведь сделал хоть что-то такое,

Чем доверье ее заслужил…

А ведь что-то есть в напевах старых,

Если вслед за дедом, вслед за мной

Сын поет о тех же двух гитарах,

Жалобно занывших за стеной.

Битый час бренчит по струнам гордо,

В пальцах — боль, но чудо он постиг,

Раз осилил целых три аккорда,

Пусть расхожих самых и простых.

Для него они сложились в песню,

Дребезжит струна и врет мотив,

Что звучал когда-то повсеместно,

А теперь, конечно, примитив.

Но опять выходит на поверку,

Несмотря на музыкальный шквал,

Что не зря «Цыганскую венгерку»

Аполлон Григорьев создавал.

Что там дальше сын еще осилит?

Город погружается во тьму.

Знать бы песни завтрашней России,

Подсказать бы что-нибудь ему —

С музыкой заснувшему устало.

Да кому такое суждено?

Мне одно лишь ведомо — начало.

Далеко не худшее оно.

Детство, выйди ко мне.

Сквозь обрывки картин

Проступите, живые детали.

Высоки потолки коммунальных квартир.

Мы когда-то под ними летали.

Я взбегаю по лестнице. Третий этаж.

Я стучусь: «Открывайте скорее!»

Лакированный шкаф, на комоде трельяж —

Как давно это все устарело.

Стол клеенкой накрыт.

Чем он плох, этот быт,

Где по стенам — накат из ромашек.

Стол раздвинут на всех.

— Заходите, сосед!

Вот попробуйте наших, домашних…

Мой покинутый дом,

Что я вспомню потом?

Что поймаю рассеянным слухом?

Напиши от руки: жили здесь старики,

Жили-были старик со старухой.

Помнишь,

в Гоби пустынной верблюды, сбиваясь с дороги,

вдруг хватали крапиву

и до темноты

ошалело неслись,

на ветру остужая ожоги,

поднимая к закату крапивой спаленные рты.

Хриплый «кэх» вылетал из ошпаренных красных гортаней,

но катились двугорбые резко вперед и вперед

по тропе караванной,

в расплавленном желтом тумане,

где, как черная арфа, песчинка от зноя поет.

От колодца к колодцу.

Барханы в ночи разгребая,

я глядел на восход,

где, как льдинка, сверкала звезда,

и глаза закрывал,

чтоб не слышать, как между горбами

в бурдюках отощалых рыдает живая вода.

…Проводник молчаливый,

ты вспомнился мне через годы.

В это жаркое лето, когда я устал и поник,

ты прислал мне крапивы,

горячей крапивы из Гоби.

О спасибо за память. Спасибо, мой верный старик.

Никогда не паханное поле.

Грубый запах солонечных трав.

Ржавая труба у водопоя.

Сок саранок липок и кровав.

Где-то здесь, в глуши скотопрогонов

встретились и разошлись века.

И остались в ярких халцедонах

вкрапины гобийского песка.

День сегодняшний и день вчерашний!

Тени звезд и шепот ковылей.

Гул пространства медленный и страшный.

Азия. Песок. Барун-Тарей.

Женщина с ленивой красотой

голубикой нас не угостила.

И ушла, как будто погасила,

солнца луч вечерне-золотой.

Вслед смотрели и переживали:

кто ж приметил и укрыл в лесу,

за глухим таежным перевалом

редкую равнинную красу?

Били шурф и темный лес рубили,

не жалели сосен, кедрача,

но никто не трогал голубику,

спевшую у синего ключа.

Еще одна студеная зима

пришла в мой край, врачуя и лаская.

Как бы с вершины снежного холма

скатились кони… Знать, пора такая

не возгордиться медленной судьбой

да и не встать умело на колени

перед людьми, перед самим собой,

перед лицом любого поколенья.

Как просто и как сложно длится жизнь:

хрустят сугробы и звенят антенны.

И — торопись, мой друг, не торопись —

судьба, как разум, зреет постепенно.

Вот и зима, недвижная на вид,

давленьем света что-то согревает,

чей холодок по-взрослому знобит,

чей снег по-детски радость вызывает.

Чувство недолгой нежности!

В горле горячий ком.

Запах степных подснежников

ты принесла в мой дом.

Словно в июне ливневом

в окна дохнула синь.

Губы, глаза счастливые,

поиск ночных такси.

Где ж вы сейчас, водители?

В город пришла весна,

девочка в белом свитере,

в ранних туманах сна.

У театральной площади,

возле твоих афиш,

как воробьи, взъерошенно

падают капли с крыш.

Это души и памяти

видимый наяву

бурный весенний паводок.

Быстро шуметь ему.

У родимой сторонушки

песня строга.

Голубые озера,

золотые стога.

У родимой сторонушки

запах остер,

горьковато-полынный

полночный костер.

На родимой сторонушке

ветер упрям,

сыровато-упругий

забрусниченный рям.

На родимой сторонушке

учит нас мать

уважать стариков,

сложный мир понимать.

Эту землю любить

и живущих на ней.

День последний прожить —

будто много тех дней.

Хвали свое болотце, куличок!

Отстаивай свое святое право

любить

тростник пожухлый и корявый,

речонки мелководной тупичок.

Хвали свое болотце, куличок!

В нем ночью отражается звезда,

теснятся диковатые кувшинки,

поют под ветром тонко камышинки,

зеленовато стелется вода…

Храни свое болотце, куличок!

И пусть в ответ насмешливому свисту

твой неподкупный остренький зрачок

поблескивает в заводи тенистой.

Храни свое болотце, куличок!

Через века

вдруг гарью потянуло…

Горящих стрел летящие костры

промчавшаяся конница метнула

в ночные, мирно спящие дворы.

И перекинув женщин через седла

гнедых коротконогих скакунов,

неслась орда по закопченным селам,

убив мужей,

осиротив сынов…

Льняные косы до земли свисали,

в отчаянье сшибая васильки.

И до рассвета над землей плясали

кровавого пожара языки.

Утихло пламя.

Серою коростой

покрылась степь вокруг

на много верст.

Но искры

за безжизненные версты

к другим селеньям

ветер перенес.

И снова где-то пламя засвистело,

и снова чей-то догорает кров.

И чья-то мать склоняется над телом,

и по земле течет, чернея, кровь.

И вновь золою,

белыми костями

покрыто все, насколько хватит глаз…

Идут костры

незваными гостями

то рядом с нами,

то —

вдали от нас.

Горят костры…

Иные угасают,

в иные —

время вновь подбросит дров…

Земля моя,

планета голубая,

устала от безжалостных костров!

Никогда там не было подсолнухов…

А вот сон приснился,

и во сне

было столько золотых подсолнухов,

что пройти они мешали мне.

Никогда там не было доверия.

А вот сон приснился,

и во сне,

заходя в распахнутые двери, я

видела, что доверяют мне.

Никогда я не была там счастлива.

А вот сон приснился,

и во сне

никогда я не была так счастлива!

Кто же это вспомнил обо мне?

Мне так с тобой спокойно и светло.

И слов дразнящих говорить не нужно.

Душа к душе стремится — это дружбы

над нами простирается крыло.

И снег идет из чистой высоты,

ложась на землю яркой белизною.

Молчишь, смеешься, говоришь со мною,

что б ни сказала — понимаешь ты.

Слова и мысли наши так близки.

Они — реальность и воображенье.

Над нами простирает уваженье

две золотые, крепкие руки.

И не страшна разлука мне теперь,

пусть даже трудным будет ожиданье.

Отныне в мире существует дверь,

открытая для нового свиданья.

Я буду ждать, когда войдешь ты вновь.

Мы — равные по стати и по росту.

Вся сложность в том, что к людям очень просто

приходит настоящая любовь.

Вернуться к людям

через столько лет

разлуки с ними,

быть самой собою

здесь, на земле, где небо голубое,

зеленая трава

да белый снег…

Заговорить на чистом языке,

таком знакомом

и таком понятном…

Земля травою оглушает мятной

и светом,

растворившимся в снежке.

Привстать на цыпочки,

поцеловать

твое лицо

и снова стать счастливой.

Снежок в руке растает сиротливо,

трава взойдет — следы твои

ровнять.

И все же вместе мы,

трава и снег.

Растаяв, замерзая, зеленеем.

Немеем мы…

И счастья не имея,

сумеем на погоду не пенять.

Здесь, на земле,

и любим, и живем,

и радоваться ей не перестанем.

Здесь, на земле,

мы, падая, взлетаем.

Здесь, на земле,

мы плачем и поем.

Есть у души свой календарь —

Свои зима, весна и лето.

У них особые приметы,

И мне ни капельки не жаль,

Что зелень торжествует где-то,

А надо мной в дрожащем свете

Куржавит, бесится февраль.

По мне — для всех сейчас звенит

Апрель,

Беспечный и ручьистый.

И песня тихая лучисто,

Как птица, впаяна в зенит.

И все удачливо, как встарь,

Когда не ранили потери…

Веду в душе свой календарь,

В котором лишь одни

Апрели.

У насыпи — щит из фанеры.

Веселая надпись на нем:

«Увольте меня в пионеры,

Когда в Пионерный дойдем!»

Внизу резолюция: «Стоит!»

Совет: «Хватит ваньку ломать!»

Догадка: «Дорогу построить —

Да это же мир повидать!»

Такая, наверно, эпоха:

Из теплых краев

и квартир

Бросается юность в дорогу —

На север —

осваивать мир.

Вдали от домашней опеки,

Где втрое работа трудней,

Она припадает навеки

К земле материнской своей.

Она прикипает к работе,

Суровой, как эта земля,

Где самая главная льгота —

Проверить на прочность себя.

Проверить, добраться до сути,

Почувствовать прочность корней…

В тайге, из ее малолюдья,

Все в мире намного видней.

Ясней и понятней все в мире —

Что было и что впереди…

Могучее сердце Сибири

Забилось у многих в груди.

Поэтому, право же, стоит

Припомнить и верно понять

Ту надпись: «Дорогу построить —

Да это же мир повидать!»

Летит пчела над разнотравьем пестрым,

Работою своей увлечена.

Парит над лугом невесомый воздух.

Гудят цветы, испитые до дна.

И все вокруг наполнено покоем.

И все вокруг работою живет —

И вышка нефтяная над тайгою,

И на пчелу похожий самолет.

Я не люблю столичные набеги,

когда, задорно сглатывая пыль,

приезжие толкуют про успехи,

а сами ищут: где она, Сибирь?

Когда Сибирь — сплошное глухоманье,

страна диковин, щедрости святой.

Леса и нефть. Большие расстоянья.

Модерн, посеребренный стариной.

Сибирь узорней, шире, многоцветней.

Она, как дом о тысячу дверей.

С налету, без тропинки заповедной,

в два счета можно заблудиться в ней.

Обманчива своею простотою,

она откроет сердце лишь тому,

кто испытал,

кто помнит, что такое

быть у любимой первый раз в дому…

С любых широт стремлюсь всегда

к Сибири,

в старинный город, вставший средь тайги.

Тебе, Сибирь,

себя мы посвятили.

Тебе — непосвященные стихи.

При свете дня

нет света у огня.

Но стоит одному померкнуть свету,

В два света загорается другой.

Он — память,

опаленная войной.

Он — образ всех, погибших за

Победу.

О сколько вечных

памятных огней

Горит сегодня на земле повсюду!

И замирают люди на минуту

Перед огнем истории своей.

Лежат цветы у вечного огня.

Всегда живые —

символ вечной жизни.

Сюда идут в любое время дня,

Чтоб поклониться

Матери-Отчизне.

Обиды, скопленные за день,

привычно к женщине несем.

А ей своих хватает ссадин.

И год за годом,

день за днем

Ее утроенная ноша

на плечи давит

все сильней.

Лицо становится все строже.

Глаза печальней

и мудрей.

Привыкли видеть их такими…

Но ради будущих путей

прощают женщины любимых,

прощают матери детей.

За что — еще не знают сами,

не понимают до поры.

Но как-то раз взойдут над нами

их незнакомые миры.

И, словно зрение к незрячим,

придет сознание того,

что мы без женщин мало значим.

Или не значим ничего.

Протягиваю руку птицам

С зерном.

Недвижимо стою.

Ну что им стоит опуститься

В ладонь открытую мою?

Ну что им стоит угоститься,

Со мной хоть миг вдвоем побыть…

Слетает чуткая синица

Ее не надо торопить.

Она осмотрится, обвыкнет,

Гостинец вежливо щипнет,

Вспорхнет, о чем-то тихо вскрикнет,

Кого-то в гости позовет.

Мгновенное рукопожатье

Иной природы и судьбы…

Мир зелени и птиц, мы — братья,

И ты нас строго не суди.

Ты не суди за то, что редко

К тебе наш трудный путь лежит…

Сидит на пальце, как на ветке,

Синичка — Доктор Айболит.

Мне помнится шарманщик с попугаем.

— О чем он пел в наш просвещенный век?

— А ну, старик, давай-ка погадаем,

Что нам сулит истории разбег?

Мелодии твоей проста идейка:

— Что там судьба —

судьба-индейка…

И я просил нахохленную птичку,

Чтобы судьбу наворожила мне б,

Щербатым клювом роясь по привычке

В непогрешимом ящике судеб.

Грядущее увидев на просвет,

Вдруг вытянет удачливый билет?

И вот моя судьба…

Пусть не из странных:

Как говорится, в жизни все познал

И на полях своих и иностранных,

Поди, все пять годов отвоевал.

Но и теперь планету вижу чаще

От боли и страдания кричащей.

Земля моя,

какой орбитой шаткой

Плывешь сквозь космос?..

Боже, упаси,

Корабль Земли, он начинен взрывчаткой,

К нему искру, смотри, не поднеси —

Взлетит на воздух…

Плавал до поры,

А ну теперь лети в тар-тарары!

Вот почему я требую отчета

За все, что происходит на Земле.

Мы люди, мы должны спросить с кого-то

За право жить на нашем корабле,

За светлый путь единственной планеты,

Аналогов, увы, которой нету.

И надо помнить истину простую,

Почти закон:

как в средние века

Сходилась рать, лицом к лицу, вплотную,

Чтоб поразить врага наверняка.

Потом мечу пришли на смену пули —

В лицо противника и не взглянули…

Ну, а сейчас?..

Спокойно, без полемик,

В бетонном бункере, у электронных лент,

Простым нажатьем кнопки шизофреник

Взорвать способен целый континент.

Неужто только бомбы и ракеты

Должны решать судьбу планеты?

На грозном стыке двух тысячелетий

Перед загадкой завтрашнего дня,

В глаза мне смотрят женщины и дети,

С неугасимой верою в меня.

Ведь я один —

хозяин корабля

Под призрачным названием Земля.

И мне решать на палубе судьбы

Шекспировское:

быть или не быть?

Судьбу Земли с моих не сбросить плеч —

Я должен эту Землю уберечь!

В стихах о том, быть может, не пристало.

Дожив, как говорится, до седин,

Я видел в жизни много пьедесталов,

А позабыть не в силах лишь один.

Он слишком прост.

Он скромен, не кричащий.

Война следы оставила на нем.

Обыкновенный деревянный ящик

В музейчике уральском заводском.

В горбыль впились промасленные стружки —

Ботинки токаря загнали их туда.

Лилово-синие крутые завитушки

В накрапах масла —

вечный след труда.

Мальчишка, не играя, не от скуки,

Влезал на ящик —

честь не велика —

Чтоб дотянуть промасленные руки

До уровня токарного станка.

Я думаю о нем…

Какая сила

На высоту ребенка вознесла?

Как памятник поднялся он и стал

На этот деревянный пьедестал.

Вот так держать!

И чтоб назад ни шагу!

Склонив чело, мы около стоим…

Подумать только,

били по рейхстагу,

Снаряды, изготовленные им!

Ревут машины на Сибирском тракте.

Среди екатерининских берез,

Не торопясь,

широкогрудый трактор

Плечом сдвигает землю под откос.

Земля ползет…

Земля плывет…

Ведь это

Сама история —

ее лишь тронь!..

Беру, как самородок из кювета

Комок на повлажневшую ладонь.

Здесь люди шли,

голодные, босые,

Лишенные и ласки и тепла.

Великая бунтарская Россия

Меж тех берез на каторгу прошла.

Ее черты,

характер норовистый

Слезой, плевком, железом каблуков,

Французской речью ссыльных декабристов

И песнею крамольных мужиков,

Как клинопись история врубила

Вот в эту землю…

И теперь, как сон,

Веками нерастраченная сила

Истории

ложится под бетон.

Ревут машины на Сибирском тракте…

А он течет свободно, как река,

Прямой, как несгибаемый характер,

Кладущего бетон

сибиряка!

Ночь над тайгой…

Тревожно спит планета.

В иллюминатор замечаешь ты

Каскадами рассеянного света

Из-под крыла

встают из черноты

Спиралями неведомых галактик

В тайге разбросанные острова!

Я человек.

Я вдохновенный практик,

Я верю:

астрономия права —

Когда-нибудь следы цивилизаций

Других планет,

безмерно дальних стран

Я разыщу…

И может оказаться,

Вот так же встречу инопланетян.

Но мне дороже те,

кто там под нами,

В просторах засыпающей страны,

Сигналят нам таежными огнями

С восьмикилометровой глубины.

Я знаю их —

ребят-первопроходцев,

Пока что неизвестных до поры.

В тайге — у рек,

в пустыне — у колодца

Они зажгли сигнальные костры.

Ты с востока взгляни на запад —

сопки, чаща и бурелом.

Зверь идет на когтистых лапах,

Птица Сирин машет крылом.

Тучи, словно набрякшие веки,

разошлись, приоткрыли луну.

Дышат холодом белые реки,

иней сеется в тишину.

Под деревьями тень провисла.

Мох на елях, как лисий мех.

В небе выписав коромысло,

метеор вонзается в снег.

А на норде — сиянье эфира,

то поземка, то плотный туман.

Там суровым владыкою мира

Ледовитый лежит океан.

Гордо плавают льдистые горы,

в полыньях чуть дымится вода.

Но, во льду обозначив узоры,

у Ямала проходят суда.

Посмотри — у Тюмени и ближе,

где недавно лишь кедры росли,

языки нефтяные лижут

опаленную твердь земли.

В глубину, где кремнистые недра

спрессовались в кристаллы пород,

где бушуют магнитные ветры,

проникает железный крот.

На Урале, в преддверье Европы,

в центре кряжистой древней страны,

словно мощные телескопы

домны в небо устремлены.

Отрываясь от Байконура,

спутник выдвинул стрелы антенн.

Занимается раннее утро

неизведанных перемен.

Набирая накал напряженья

на плотинах сибирских рек,

неподвластный воображенью,

приближается новый век.

Какая странная пора,

не снег, а ожиданье снега!

Недаром вечером вчера

на небе выступила Вега.

Она повисла над селом,

и свет ее прозрачно-ясный

на речке под стеклянным льдом

плясал призывно и опасно.

И первый снег упал с небес,

и закружился над землею,

и отодвинул близкий лес,

и тот исчез за пеленою.

А снег все шел, не падал — шел,

так празднично-неповторимо

над крышами домов и школ,

пронзая столбики из дыма.

И стало вдруг белым-бело.

Земля притихла и смирилась.

Очарование прошло.

Снег выпал. Чудо совершилось.

Оголился октябрьский сад.

Отшумели листвою осины.

Только красные гроздья висят

у калитки на ветках калины.

Чьи-то гуси стоят у пруда.

Тянут шеи тоскливо, тревожно.

Хоть уже холодеет вода

им лететь никуда невозможно.

Но в какой-то таинственный миг,

повернувшись к далекому югу,

вдруг исторгнут пронзительный крик,

оглашая село и округу.

Где-то гулко стучат топоры.

Разговоры о сене, о хлебе.

И горят за деревней костры,

словно звезды в распахнутом небе.

За далеким перелеском,

по верховьям Иртыша

ходит рыба с тихим плеском,

стонут струны камыша.

И со свистом по-над степью,

над излуками реки,

словно звенья длинной цепи,

тянут птичьи косяки.

Чуть отсвечивают горы.

Выпь пронзительно кричит.

Оживают лисьи норы.

Суслик лапами сучит.

Дышат утренней росою

листья влажной лебеды.

И белесой полосою

пар мерцает у воды.

Если встанешь на восходе,

выйдешь в поле не спеша,

различишь во всей природе

отраженье Иртыша.

А Родина — это не только земля,

высокие травы, березы,

не только озера, леса и поля,

но люди, их думы и слезы,

их радость и судьбы, улыбки и речь,

которая слышится рядом.

Ведь душу согреет не солнце, не печь,

согреты мы словом и взглядом.

Я истину эту не сразу постиг!

Теперь не могу отрешиться,

что прожитый день, или час, или миг —

судьбы нашей общей частица.

И в этой всеобщей цепи бытия

на свете прекрасном и белом,

участвуешь ты и участвую я

дыханием, словом и делом.

Мы живы, а значит — и Родине жить!

Прошла испытания, войны

народной судьбы непрерывная нить —

так будем друг друга достойны!

Достойны тех светлых и добрых начал,

что в нас заложила природа,

достойны того, чтобы вечно звучал

в нас голос родного народа.

Мы дети теплой ласковой земли,

Наследники полынных ароматов,

Здесь наши всходы дружно проросли

Из поселений росов и словаков.

Наш ум отважен, взор озерный смел.

Прошли через познанья и сомненья.

Под пение щитов и посвист стрел

В глухих лесах рубили поселенья.

Движеньем познавая времена,

Отзывчивы на радость и тревогу,

Привязывали к вечным стременам

Клубящуюся пыльную дорогу.

Хотели, чтобы пели обода,

Чтоб колесо познания крутилось,

И чтобы в русском сердце никогда,

Пытливость никогда не прекратилась.

Невежества рассеивая мглу,

Планету вдаль и вширь исколесили,

И колесо сменили на стрелу,

Которую ракетой окрестили.

Уходит ввысь познания стрела.

В галактику глядит пытливый разум.

Наука ждет.

К загадочным мирам

Несет ракеты всемогущий лазер.

Я родился в Сибири

В высоком бревенчатом доме,

Под разлив листопада

И грустный напев журавлей,

Когда желтые птицы

На желтой-прежелтой соломе

Увлеченно клевали

Проталины солнечных дней.

Завывала пурга.

Степь дышала метельной истомой,

Бились по ветру гривы

Испуганных белых коней,

Когда белые птицы

На белой-пребелой соломе

Пух и перья роняли

На всполохи звездных теней.

Знаю, охнет земля

От раскатов далекого грома,

Когда буду у жизни

Стоять я на самом краю,

Тогда черные птицы

На черной-пречерной соломе

Вскинут черные крылья

И тихо погасят зарю.

К земле пригнулись струны слег —

Прогнулась кровля у закута.

Пушистый снег в искристый мех

Леса и просеки укутал.

Погода вроде бы тиха.

Но распахни пошире ставни,

Журчат снега, поют снега

От Красноярска до Рязани.

Сцепились галки на стогу.

Сугроб вздыхает с громким сипом.

Вот кто-то первую строку,

Как скоропись, в снегу просыпал.

Лесная азбука проста.

В снег провалившись по колени,

Читаю с белого листа

Крестов и лапок откровенья.

Злой мороз у вальков рвет постромки.

Дышит лютым в лицо первачом.

Я живу в хуторке возле Омки,

Потому и зовусь омичом.

Привыкаю к шальным снегопадам,

Так, как к ним привыкает снегирь.

Ничего мне на свете не надо,

Лишь бы вечно дышала Сибирь

Половодьями вьюг светло-синих

Да зарей под шатром кедрача,

Где в сугробы запаханный зимник

Оплывает, как к утру свеча.

До полуночи слушаю байки

Деда Власа несчитанных лет.

Представляю, как верные лайки

Слева-справа ложатся на след

Утомленного гонкой медведя

С окровавленной раной в груди.

К нам в окно через сплав гололеди

Обмороженный месяц глядит.

Из тучи, как из будки, лает гром.

Его цепями к туче привязали.

По сонной Омке движется паром,

Заставленный лохматыми возами.

Светла, степенна Омка и тиха.

Извоз в речное зеркало глядится.

Зеленые крутые берега

В реке полощут гривы косовицы.

Журчит вода. Колышется канат.

Зыбь бликов на волне поет, смеется.

Паромщик, как подсолнух, конопат,

И, как подсолнух, сам похож на солнце.

Свет зарева пытаясь обогнать,

Гудит паром, борта зарей линуя,

На жемчуг разбивается волна,

Встает со дна зеленый день июля.

Есть село Скуляны у реки,

в том селе мои однополчане —

балагуры и весельчаки —

навсегда, навеки замолчали.

Помню, как: «За Родину! В атаку!» —

мой товарищ русский прокричал.

Не был он в Молдавии, но так вот

родиной Скуляны и назвал.

Есть село такое на земле,

русские могилы в том селе.

Я обратился

К золотым колосьям:

— О чем вы шепчете,

Мечтаете о чем?

— О наших зернах,

Чтобы довелось им

Войти пахучим хлебом

В каждый дом.

— Когда простор весь

Отдыху покорен,

О чем грустите вы

В тиши ночной?

— Не спят сердца

Уже созревших зерен,

Их растревожил

Летний зной.

— Чему вы улыбаетесь

Счастливо,

Потоком ниспадая

На лафет?

— Мы знаем, верим:

Колоситься нивам

Мильоны лет

Мильоны лет.

Нет, мы живем не только для себя,

Не только за себя

Мы отвечаем.

И, об утратах горестно скорбя,

Мы все твои победы отмечаем.

И нам ясна печаль твоих тревог,

И гул побед, что над землей взлетает,

И если есть на этом свете бог,

То это ты —

Земная

И святая!

Искрятся фразы.

В них — то свет,

То тень.

Язык народа,

Он не просто — слово.

Я русский изучаю каждый день,

Хотя давно постиг его основы.

На этом языке

Творил Толстой.

Тем языком Ильич писал декреты.

И стал язык — великий и простой —

Давно доступным

Людям всей планеты.

Меня учили русскому

Друзья,

Учителя,

Соседи

И родные.

Наш сельский хор озвучивал края

Родной земли

На языке России.

Звучала в песнях горькая беда

И эхо Революции звучало.

Я отыскал в тех песнях

Навсегда

Своей дороги светлое начало.

Громада дел росла по всей стране,

И, в комсомоле ленинском крепчая,

Я славен был

Со всеми наравне

Делами,

А не праздными речами.

Я добровольно

Встал во дни войны

К прицелу пушки.

Боль земли изведал.

Мы были духом Родины сильны,

Как языком,

Ведущим нас к победам,

В одном бою

На страшной той войне

Я ранен был.

И небо стало тусклым.

И вдруг полковник подбежал ко мне

И, приподняв меня,

Сказал по-русски:

— Терпи, солдат,

Ты должен жить и жить.

Мы умирать, брат, не имеем права.

Ведь каждый должен подвиг

совершить,

Вернуться должен в дом родной

со славой…

Не умер я.

Калач и Сталинград,

Моздок и Керчь…

И в каждом слове — сила,

Которая

Превыше всех наград

Солдата к вечной славе возносила.

А после

Мой пополнился словарь

Под Балатоном, в Секешфехерваре.

Я воды Шпрее преодолевал.

Мы все на свете

Преодолевали.

В огне сражений

В дальнем далеке

Взошло Победы радостное слово.

Оно известно в нашем языке,

Но каждый день

Звучит светло и ново.

Жизнь —

В постиженье истинности слов —

То ль «радость» это,

То ль «беда» и «мука» —

В том языке,

Что вечно будет нов

Как для меня,

Так для сынов и внуков.

Нет ничего прекрасней поля

перед осеннею страдой,

когда на нем, как выпот соли,

туман белеет молодой.

Оно задумалось устало,

колосья тяжкие клоня.

Морщинит истина простая

чело задумчивого дня.

Нет ничего прекрасней луга,

цветами вытканной земли,

когда над ним — посланцы юга —

кричат гортанно журавли.

За ним тускнеет даль излуки

и дремлют ясени в тиши.

И вдруг коснется боль разлуки

сосредоточенной души.

Нет ничего прекрасней мира,

где речка поле обвила,

где так растерянно и мило

бормочет старая ветла.

И этой вымокшей лодчонки,

где ерш колотится о дно,

и этих тихих глаз мальчонки,

весь день глядящего в окно.

В белой роще птица откричала,

белый сад забылся крепким сном…

Вот оно, судьбы моей начало —

низкий дом с калиной под окном.

Старый дом, сосновый пятистенок

с тяжким скрипом створчатых дверей,

с гулким мраком выстуженных сенок,

с беготней мышиной у ларей.

Я давно знаком здесь с каждой вещью.

Этой жизни я изведал вкус.

Дедовского посоха навершье

приткнуто к дверному косяку.

Печь с высокой задоргой.

Полати.

Стол дубовый. Флоксы на окне.

О Христе и Понтии Пилате

пять наклеек старых на стене.

Зеркальце, мигающее слепо,

да печной заглушки медный круг.

И неистребимый запах хлеба.

Вечный запах материнских рук.

Тонкою провздернута струною,

занавеска выцвела давно.

Горечью полынною, земною

тянет в приоткрытое окно.

Отчий дом!

Никак не надышусь я

Этим горьким запахом земли.

Бури века, что прошли над Русью,

выдуть этот запах не смогли.

Я — проселок, лесная морщина,

дальний родственник автострад.

Зеленеют кусты лещины

сквозь решета моих оград.

Быт мой праздником не расцвечен.

Мне лишь будни в удел даны.

Даже черточкой не отмечен

я на картах родной страны.

Нет, не жалуюсь,

мне не до жалоб,

только б за ночь просохнуть скорей,

чтобы сивка-каурка бежала б,

выпуская парок из ноздрей.

По рассветной, по дымчатой сини

едут, едут обозы рядком,

чтоб пшеничную булку Россия

запивала парным молоком.

Мне любые заботы не в лишек.

И бываю я добрым вдвойне,

когда черные пятки мальчишек

стукотят по усталой спине.

Жалость, спрячь свое тонкое жало!

Я призваньем своим дорожу.

На большие пути Державы

Ломоносовых вывожу.

Это я их растил и холил,

знанья первые в них вложил,

с ближним лесом и дальним полем

познакомил и подружил.

Пыль глотали

и грязь месили.

Не забыть им со мною встреч.

Это я их учил Россию

больше жизни своей беречь.

Степь дождем, как веником, нахлещется,

в колеях ручьями откипит,

засверкает чешуей подлещика

каждый оттиск кованых копыт!

Распрямятся молодые озими,

капельки дождинок оброня,

и зайдется мелкой дрожью озеро,

словно круп буланого коня.

Блики солнца спрячутся ненадолго

в желоба тускнеющих борозд.

И державно перекинет радуга

из Европы в Азию свой мост.

Гаснет сиянье полярного дня.

Дремлют олени.

Ветер и вереск.

Ветка огня.

Скалы и тени.

Северной радуги полукольцо.

Зябко и сыро.

Горькою свежестью веет в лицо

вечер Таймыра.

Дали озвучены криком гагар.

Просинь скупая.

Словно свечной затвердевший нагар

Кромка припая.

Влажные мхи просквозил колонок

вязью пунктира.

Смирной собакой свернулся у ног

вечер Таймыра.

Слушаю шорохи медленных льдин,

осыпей всплески.

Ломкие линии редких лядин

все еще резки.

Север беззвучный, ты стал для меня

мерою мира.

Ветер и вереск.

Ветка огня.

Вечер Таймыра.

Слушаю скрипы на старом молу,

вздохи оленьи,

белой березки, обжившей скалу

тихое пенье.

Мне бы внимать до скончания дня

песне той мира.

Вечер и вереск.

Ветка огня.

Вечер Таймыра.

Полночь азийская,

крик турухтана.

Вкрадчивый высвист

Сурка.

Ветер снимает

с гребня бархана

тонкую стружку

песка.

Стадо верблюдов,

бредущих понуро.

Черный шалаш

чабана.

И на бетонных полях

Байконура

предстартовая

тишина.

О эти безгромные воды.

Тишайшие эти ручьи.

Ворчливая нежность природы —

гуденье пчелиной семьи.

Скатерка гречишного поля.

Гусей пролетающих клин.

И воля, сарматская воля

окутанных дымкой долин.

Испуганный шорох былинок.

Рассерженный клекот скопы.

Отечества скудный суглинок

блестит на изломе тропы.

Не только в злые,

грозовые

И неспокойные года —

Столицы нашей

позывные

Нас брали за душу

всегда.

И в том победном

сорок пятом,

Когда над смертью

встала жизнь,

Они салютом

и набатом

Из репродукторов

неслись.

И в них,

ликуя и рыдая,

Солдат,

невеста

и вдова

Те —

«Широка страна… родная» —

Всей кровью

слышали слова.

В их чистый звук

поверив свято,

Я с замираньем

понимал,

Как широка она,

страна-то,

И как я в ней,

великой,

мал.

Мы в поздний час

и рано-рано

Внимали

этим позывным,

И властный

голос Левитана

Был так от них

неотделим.

Они звучали,

неизменны,

И были дороги

вдвойне,

Когда на хлеб

снижали цены

В изголодавшейся

стране.

Они касались

нашей сути,

Неся

трагическую весть

О том,

чье даже имя

всуе

Никто

не мыслил произнесть.

И на державном

повороте

Нам даже мысль

была страшна,

Что вдруг на той

щемящей ноте

Да оборвется

их струна.

И день

навеки легендарен,

Когда от них,

как на волну,

Из уст в уста пошло:

Га-га-рин…

И дальше —

из страны в страну.

И пусть

по городам

и весям

От древних,

от кремлевских стен

Идет их музыка

предвестьем

Хороших

в жизни перемен.

Тебе и мне

напоминая

И разнося

во все края,

Как широка

страна родная

Вокруг

высокого Кремля.

Рожденье.

Самое младенчество.

Пока лишь зорька —

не заря.

А у тебя уже —

отечество,

Земля отцов твоих.

Земля.

С ее полями

или скалами,

Иль с деревенькой

над рекой,

С ее березами

иль пальмами,

С ее единственной

судьбой.

Неповторимой.

Мы доверчиво

Глядим

в созвездия ее…

Моя земля,

мое Отечество,

Твои что всходы,

что жнивье —

Все близко сердцу,

все заветное.

И пусть

не всюду рассвело —

Ты для меня

всегда рассветная,

Такая,

что душе светло.

Она поет,

неистребимая,

Ни боль,

ни радость не тая.

Ты все мое —

моя любимая.

И старенькая

мать моя,

И та звезда,

что в пору мирную

Взошла

печальна и проста,

Над свежей

батькиной могилою,

И та,

кремлевская,

и та,

Живой росинкою

дрожащая

В глухой

космической дали,

И та,

бессменно восходящая

Над всеми звездами

земли.

И держишь ты

былинку каждую,

Речушки каждой

серебро,

И реактивный гул

над пашнею,

И лебединое

перо,

В ночи

над городом упавшее.

И да хранят

твое тепло

И поле,

выстрела не знавшее,

И полем

ставшее село.

Тебя,

единственно заветную,

С необъяснимою

судьбой,

Ревную,

славлю,

исповедую.

Живу тобой.

В реке не волжская вода,

Пхеньян — такой нерусский город.

Но вот внезапно: холм, звезда,

И в ней — родные серп и молот.

Тяжел обветренный гранит

Солдатской горькою судьбою.

И сердце русское болит

У этих плит особой болью.

Листвой деревья шелестят

И вековые, и подростки,

Но не найдет вокруг твой взгляд

Здесь ни одной родной березки.

Течет задумчиво река,

Струится в очи неба просинь,

Плывут в Россию облака

Вдоль параллели тридцать восемь.

Труба гремела и вела

Солдат в огонь на край планеты.

Для них до Брянска, до Орла

Навек такие километры!..

Родимый край в такой дали

Для них, не вышедших из боя.

И жжет ладонь мне горсть земли

Из белой рощи Подмосковья.

И думы горестной вдвойне,

И перед этой жгучей скорбью

Все остается в стороне.

Лишь боль и Родина с тобою.

Человек, рожденный заново,

Размотав последний бинт,

На хирурга Илизарова

Как на господа глядит.

Он еще живет, как в мареве

Нерассеянном, густом.

Он, подсеченный аварией,

Десять лет лежал пластом.

Десять лет прошли, как прочерки,

Как провалы по судьбе.

Нерв, зажатый в позвоночнике, —

Это как бы вещь в себе.

И ни грязями, ни водами

Не пробить в недуге брешь.

Руки-ноги были мертвыми,

Как чужие, хоть отрежь.

И — возможно, не возможно ли —

Но встает он. Шаг, другой…

Ноги — держат, руки — ожили,

Каждый палец снова — свой!

Вот он — на ноги поставленный,

Как живой среди живых.

И глядит хирург прославленный

На творенье рук своих.

На свое глядит прозрение —

Долгий взгляд, усталый взгляд.

Так художники, наверное,

На шедевр на свой глядят.

Не ликуя, не расстроенно,

Сердце мудростью скрепя.

Вспомнив вдруг, чего им стоило

Так вот выразить себя.

Ночь уже зарей разорвана,

Свет бушует, тьму круша,

А душа исполосована,

Вся в рубцах горит душа.

Как дождаться трудно зарева,

Если темень, как беда.

У хирурга Илизарова

В сердце ясная звезда.

Человечеству служение,

Если истинно оно —

Это, как самосожжение.

И другого не дано.

Поезд шел, дребезжал и названивал,

Все навстречу посадки неслись.

Промелькнул полустанок с названием

Потрясающим — «Светлая жизнь».

И с волнением мягко лирическим

Ты сказала негромко: — Ну вот,

Проскочили. Да как символически!

В светлой жизни никто не сойдет. —

Это было не гласом пророчества,

Это боль была давняя вслух.

Потому что так долго нам хочется

Больше света увидеть вокруг.

Сквозь тревожные чувства и грустные

Продираясь всем бедам назло,

Люди даже места захолустные

Называют особо светло.

Все мы тянемся к свету старательно

И в столицах, и в самой глуши.

Где осознанно, где подсознательно,

Но всегда по веленью души.

Пашем, сеем ли, пишем ли повести,

По космической бродим пыли —

Все мы мчимся в стремительном поезде

Удивительной нашей земли.

И друзья есть у жизни, и вороги.

Лишь не верить, не верить страшись,

Что конечная станция все-таки

Будет именно — светлая жизнь.

Я живу на хорошей земле:

Рано утром проснусь — за окошком

Петухи голосят, а в тепле

На печи умывается кошка.

А в саду золотые плоды,

На березовых пряслах — жар-птицы,

Я напьюсь из колодца воды,

Самой вкусной в России водицы.

Я живу на счастливой земле:

Завтра в школу — готовлю тетради,

Книги стопкой лежат на столе

И они тоже этому рады…

Наступают нелегкие дни,

Но светлеет сентябрьский воздух —

Я увижу глаза ребятни,

По-гагарински синие звезды.

Я живу на родимой земле:

Речка тихая, берегом кочки,

И дома на юру… и во мгле

Каждый вечер звенит колокольчик.

Возвращается стадо с полей,

Затихает в округе природа…

Я живу на сибирской земле

При веселом и добром народе.

Вон там! Где озера изгиб,

Где бор стоит чернее тучи —

В гражданскую мой дед погиб,

Колчаковцами был замучен.

Его покойная душа

Меня и ныне беспокоит:

Она во мне ночами стонет,

Землею пахотной дыша.

Не потому ль в весенний срок

На поле черное потянет…

Как будто в этом свой зарок —

Живет в крови крестьянской память.

Она переживет меня —

Прольются гены в поколенья,

Тоской неведомой маня,

К землице бархатной, весенней.

Не я — так внуки — все равно

Вернутся к сути изначально:

Пахать поля, растить зерно…

И быть счастливым не случайно.

Лес начинает зеленеть,

И с каждым днем в душе светлее.

Все выше жаворонку петь,

Все звонче песня и смелее.

Все шире дали. Все ясней

Мне видится простор Отчизны.

И с каждым взлетом все сильней

Тоска и радость новой жизни.

Болеет за успехи вроде,

На вид товарищ деловой,

Он за почин, который в моде:

Одобрено — и с плеч долой!

Я, граждане, вовсе не против труда

И жертвою спроса являюсь отчасти:

Сюда на работу зовут и туда,

Попробуй-ка тут

Разорваться на части.

Живем

не без вниманья чуткого,

не видно новшествам конца:

то вдруг автобус

без кондуктора,

то магазин

без продавца.

На месте не стоят искания,

взгляни вокруг — заметишь ты:

гуляш без мяса,

стих без содержания,

плиту без газа,

баню без воды.

Бывает,

против всяких правил

обратный действует отсчет:

двадцатый —

новоселье справил,

а первый —

ждет

двадцатый год.

Лицо пестрело

ссадинами мелкими,

был глаз подбит,

слегка расквашен нос —

с Летающими встретился

тарелками,

когда жене

зарплату не принес.

Что это — причуды рока?

Какие контрасты однако! —

Когда-то был стиль

барокко,

теперь в моде стиль

барака.

Еж со Змеей

вступили в брак,

у них в семье

ни дня без драк.

Молодожен, колюч и зол,

так объясняет корень зла:

— Я, братцы, в жизнь ее

вошел,

а вот она в мою —

вползла.

Героиню Толстого

сердечно люблю,

весь роман-эпопея

на образах зиждется,

никогда не забыть,

как на первом балу

танцевала

Наташа Ростова

со Штирлицем.

Огорошены.

Ошарашены.

Огорожены.

Огаражены.

Два волка встретились:

— Как поживаем, лапочка?

— Да так, приятель,

не тужу:

люблю овец

и Красных Шапочек…

А ты?

— Царевну

на спине вожу.

В Тамани

лермонтовский домик,

так не похожий на музей,

он словно драгоценный томик

для самых преданных друзей.

Войди —

и золотистый сумрак

чуть всколыхнется у дверей.

В окне графический рисунок

прибоя, паруса, огней

на крымском берегу, далеко.

Перед окном недвижно встань:

над морем вольно и высоко…

Так вот он подлинник —

«Тамань».

Тогда Игорь възре

на светлое солнце

и виде отъ него тьмою

вся своя воя прикрыты…

И взглянул на солнце Игорь-князь,

и десница князя задрожала:

тьма,

полки прикрывшая, клубясь,

по земле,

по травам побежала.

И открылись,

как с холма — чужбина,

звезды в небе среди бела дня.

Вздрогнул конь. И, осадив коня,

князь воскликнул:

— Братья и дружина!

Лучше нам убитыми лежать,

чем в полоне под камчой дрожать!

Пусть летит по утренней росе

верный конь,

чтобы однажды с кручи

пред тобой предстал во всей красе

синий Дон

в движении могучем.

Эта страсть,

как огненный клубок,

жгла,

томила до святого стона.

Путь широк.

Дон истинно глубок.

Синева таинственно бездонна.

И презрел знаменье Игорь-князь,

под знамена первым становясь.

— С вами, братья-русичи,

клянусь:

на скаку

копье сломить за Русь,

с вами, братья,

в поле незнакомом

за родную землю —

не за страх —

либо Дону изопьем шеломом,

либо прахом

ляжем на холмах!

Свиристит береста на березах,

на осинах щелкает кора:

вот они —

крещенские морозы,

вот они —

вселенские ветра!

Равные и небо, и равнина.

Разбрелись,

как мамонты, стога

Накалилась на ветру калина

и давно осыпалась

в снега.

Стынет в роще

иней ломко-синий,

льдистых веток слышен перезвяк.

Обожгло

морозами

осинник.

Просквозило

ветром

березняк.

То ли с поля горчат медуница и клевер,

то ли детство мое наплывает, как сон.

Никогда в огород

мы не лазили к бабушке Вере,

хоть он был жердняком

абы как обнесен.

Шел ей вроде тогда

сто второй или третий —

а сама она сбилась со счета давно! —

и ослабли глаза,

и старушке на свете

даже в ясные дни

все казалось темно.

С той поры и пошло:

лишь с куста краснотала

мокрой веткой в окно

постучит верба-хлест,

поразвяжет она узелки у чувала

и на печь — семена,

чтоб пошли они в рост.

И когда встанут дни посреди небосвода,

и три кожи сползет

на реке с ребятни,

запылают подсолнухи в пол-огорода —

и к старушке лицом повернутся они!

А она с батожком встанет около прясла

и подолгу стоит и глядит в огород.

…Тот, кто видит в подсолнухах

только постное масло —

нашу бабушку Веру

никогда не поймет!

В Кулунде —

где не каждой звезде

повезло отражаться в воде,

где веками пески

брали пашню в тиски,

а ветра вперехлест

пыль вздымали до звезд —

от Бурлы до Ключей

в небе коршун грустит,

тонко суслик свистит,

соль на солнце блестит,

под ногами хрустит.

Солона даже тень,

солон труженик-день:

на спине и плечах

проступил солончак.

День извечных забот

в полный рост и накал.

…Вот сюда и придет

Кулундинский канал!

Завари листом смородины

чай — и чуткою душой

сам поймешь: без малой родины

нет понятия — большой.

Без примет родимой улицы,

что растрогали до слез;

дом Бакулиных ссутулился,

дом Поповых в землю врос.

Без старушки на завалинке

и ее славянских глаз,

что тебя знавали маленьким

и признали в этот раз.

Встану рано утром, гляну я —

оторваться не могу:

конь мухортый и буланая

кобылица на лугу.

Четкий след копыта выбили

на отаве молодой.

Первый иней густо выбелил

две березы над водой.

А за этими березами —

копны розметью, стерня.

Изумительные озими.

О т ч и н а.

Начало дня.

Выносит тихая

Полночная дорога

На холм большой

В густую синеву,

И я сажусь,

Чтоб отдохнуть немного,

В глубокую

И нежную траву.

И слышно мне,

Как на лесных рябинах

Росой полощут горло соловьи

И начинают

В честь своих любимых

Лирические,

Звонкие бои…

И слышно мне,

Как в понизовье где-то

Проходит осыпь

Яблочных плодов,

Как будто бьет

В тугую грудь планеты

Крутой волною

Океан садов…

Земля моя!

Дивлюсь твоим истокам,

Преодолевшим

Тысячи скорбей

От старины,

Былинной и далекой,

До жуткой были

Памяти моей.

Какие смерчи

Жгли твои отавы,

И смерть

Суровый предъявляла счет,

Но в рост великий

Выгоняешь травы

И наделяешь

Мужеством народ!

И памятуя

Боли лихолетья,

Не помнишь ты,

Сердечная,

О зле…

Россия, Русь,

Цвети тысячелетья

И радуй

Всех живущих на земле!

В дальних далях голубой земли

(В гавани иль на морском приволье)

Флотские увижу корабли —

Сердце вздрогнет в радости и боли.

Как они изящны и легки,

Как глядятся на небесном фоне,

Как прекрасны в форме моряки —

В самой лучшей на планете форме!

Вот идут матросы:

К стати — стать,

Мужественны и русоволосы,

На себе пришлось мне испытать

Нежность и любовь людей к матросам.

Моряки — особенный народ,

Зубы стиснут,

Но не скажут: «Тяжко!»,

Потому и каждый сердцем льнет

К монолитной на груди тельняшке.

Не стыжусь с восторгом говорить

При любом стечении народа.

Потому что мне пришлось носить

Бескозырку все четыре года.

А уж что пришлось нам пережить

В тех широтах,

Тайн и горя полных,

Лучше мне с друзьями говорить

Иль смолчать —

Они-то это помнят!..

Годы службы далеко вдали.

Я — другой.

И все же поневоле,

Флотские увидя корабли,

Сердце вздрогнет в радости и боли.

И припомнишь столько раз на дню

Об опасной,

Но прекрасной жизни…

Эту память я в себе храню,

Словно уважение к Отчизне.

Перевожу поэтов Палестины

И чувствую бессилие свое,

Чтоб воссоздать

бейрутские картины:

Разруху…

Мор…

На трупах воронье…

Сажусь писать,

но предо мной маячит,

Блокнот вполне реально заслоня,

Уставший плакать

Обожженный мальчик,

Похожий детством горьким

На меня.

Постой, малыш,

не порывайся к маме!

Ей приказала голубая смерть

Бессмертными и чистыми глазами

В родное небо без конца смотреть.

Постой, малыш!

Не выходи к дороге!

Ты видишь ноги в жестких сапогах.

Они уже перешагнули многих,

И ты для них —

Ничтожество и прах.

Скорей назад!

Скорей, мой черноглазый!

Летит снаряд…

Взрывается…

Ложись!..

Не в жизни —

Так в стихотворении

Обязан

Спасти тебя.

Так мне спасали жизнь.

Перевожу поэтов Палестины,

Ни сердцем, ни умом не устаю,

Как будто детства

горькие картины

Из пепла наяву воссоздаю.

От Орска до Домбаровки сто верст.

В московском понимании — немного.

Но пятый час сентябрьская дорога

Ведет со степью скучный хоровод.

В автобусе и толкотня и шум.

И странно мне,

как буднично казашка

Развязывает узел

и рубашку

Меняет озорному малышу.

И тут же,

не смущаясь толкотни,

Обнял Ромео местную Джульетту…

И неоткуда красок взять поэту,

Чтоб описать, как счастливы они!

В одном автобусе такая смесь племен:

Потомок Фридриха

потомком Тэмуджина,

Дочь тюрка

рядом с дочкой армянина,

Чей род в преданьях помнит Вавилон.

Здесь на двухместном —

трое —

по душе

Приятелей.

И кажется, по росту.

Один потомок ссыльных малороссов,

А двое — внуки красных латышей.

И если так уж бдительно считать,

Во мне самом,

коль честно разобраться,

Часть крови греческой

и часть казацкой,

Две части — русской — подарила мать.

Но все мы изъясняемся легко

На языке одном,

собравшись вместе.

И стал нам

русский

кровным языком,

Стал языком доверия и чести.

Наверно, к каждому

приходит в жизни

миг,

Разъединенные соединивший звенья:

Я понял роль твою,

родной язык,

Твое великое предназначенье!

Язык наук

и вольного труда,

Язык страны, достойной уваженья,

Других не унижавший никогда,

Язык сближенья

И язык общенья!

Мы все живем,

в грядущее поверив.

Не преходящи в наш

тревожный век

бессонница взметнувшихся

деревьев,

бессонница озер, лесов и рек.

Нам не по нраву

липкая бессонница

вне зоркости души

и вне борьбы,

расслабленности ветреной сторонница,

ненужного фразерства и

гульбы.

А тем из нас, кто мужествен

и стоек,

кто к действию душою прикипел,

покоя не дают

биенье строек,

бессонница

неугомонных дел.

Бессонница у нас иного рода —

ответственна и бдительна она,

поскольку нас взрастившая природа

должна быть

бережно сохранена.

Врагу сопротивлением упорным

ответим, если грянет

грозный час.

Не стоит злоупотреблять снотворным.

Бессонница — предохранитель в нас.

И вынося свой приговор

посредственности,

суля отпор безликости любой,

мерцает в нас

бессонница ответственности

и перед временем

и перед собой.

Знаю, мама, ты думаешь, наверное,

что холодина тут сейчас неимоверная,

и что затерянный в снегах далеких,

там, где таежные леса стеною высятся,

я — жертва собственного легкомыслия —

на грани воспаленья легких?!

Мне тебя разочаровывать,

мама, жаль,

но февраль в Сибири выдался

не февраль.

Совпадение удивительное,

но к моменту,

как мы в Омск прилетели,

отошло похолодание длительное

и унялись метели.

А дружок мой, сибиряк, аспирант,

уверял, что коль недельки две

сбросить,

было здесь минус пятьдесят,

а теперь только минус восемь.

Белый снег лежит сплошными

сугробинами,

да и люди тут масштабные,

особенные…

Ну а рыси?

Рыси водятся действительно,

но, по правде говоря,

мы ни одной не видели…

Прилетаем мы сегодня

в Домодедово.

Одного лишь только боимся:

Может быть, Сибирь нам скидку сделала

Из гостеприимства?!

Ты смеялась там, на берегу,

вся светящаяся, кареокая.

И я понимал, что не смогу

в искренней тебе постигнуть многое.

Руки я напрасно простирал,

гладь пруда вблизи казалась глянцевой.

Ветер волосы перебирал

нам проворными своими пальцами.

Доставая камушки со дна,

на тебя поглядывал в смятенье.

И казалось мне, ты создана

из таинственной антиматерии.

И в догадках многое оправдывалось,

тщетно проявлял я осторожность,

а в тебе все явственней

угадывалась

не подвластная земному звездность.

Рядом с насыпью — надолбы, ямы…

Распростертые взрывом тела…

Шла дорога железная прямо.

Искривилась? К войне привела?

Что случилось, куда мы свернули?

Гаснет свет, и вагоны скрипят.

Над вагонами бомбы и пули,

на добычу нацелясь, летят.

Скорый поезд, ну что ж так нескоро

тянешь ты за вагоном вагон?

И ползет шепоток разговора:

«Окруженье… Прорыв… Эшелон…»

Кто там свесился с полки багажной,

чьи глаза так знакомо видны?..

Это сам я — голодный, бродяжный,

безнадежный детеныш войны.

Скорый поезд, спеши по маршруту,

освещенному светом побед.

Экономь дорогую минуту,

разве в прошлое брал я билет?..

Прошел декабрь блокадный по домам.

Как он прошел — забудется едва ли.

День или два жить оставалось нам —

не думали тогда мы и не знали.

Пришли снега январские.

Они

сурово и кружились, и летели.

Шуршали,

будто мне сказать хотели:

— Ты извини нас, мальчик, извини…

Я извинял.

Смотрел, как воробей

весенней дожидается капели.

Еще искал я взглядом голубей.

Не находил.

Должно быть, всех поели.

В портфель чернилку сунув,

шел я в класс.

(С тех пор, как школу нашу разбомбили,

чтоб время не пропало даром,

нас

внизу, в бомбоубежище, учили.)

Соображалось трудно.

Голова

кружилась, и гудела, и болела,

и думала про холод, хлеб, дрова…

А про ученье —

думать не хотела.

Но если исторический вопрос

касался нашей Родины,

обычно

все забывалось:

хлеб,

дрова,

мороз…

Мы отвечали

только на «отлично».

Надо мною блокадное небо.

Ленинград.

Мне — одиннадцать лет.

Я гадаю над пайкою хлеба:

до конца ее съесть или нет?..

Дом соседний — кирпичная груда.

Скоро ночь.

Бомбы вновь запоют.

Не оставить? —

как жить завтра буду?..

Не доесть? —

вдруг сегодня убьют!

Взвод редел.

Не прорваться никак.

Нет патронов. Замолк пулемет.

Впереди — переправа и враг.

Сзади — вязкая тина болот.

Он сказал:

— Лучше смерть мне, чем плен! —

И услышал снаряд молодца.

Грязь — живому была до колен.

Мертвецу — поднялась до лица.

Поздней ночью волна унесла

тело мимо траншей и могил.

Донесла до родного села,

из которого он уходил.

Подходящий увидев мысок,

закопала в прибрежный песок.

В глубине черный камень нашла.

Положила над ним —

и ушла.

…Год за годом о сыне родном

мать горюет — о нем об одном.

Говорит:

— Не проходит и дня,

тянет к черному камню меня.

Я тропу протоптала к нему.

А зачем — и сама не пойму…

Природа при свете заката

печатает снимки.

И вот —

окопы я вижу.

Солдата

у берега ладожских вод.

Усталый,

шинель нараспашку,

прилег отдохнуть он в траву.

И, словно ребенок,

ромашка

прижалась к его рукаву.

А дальше —

где нежно и плавно

село огибает река —

я вижу:

его Ярославна

задумалась.

Дума горька.

Сидит на крылечке сосновом.

Не ведая, долог ли путь, —

боится движеньем иль словом

надежду на встречу спугнуть.

Цветы весна поразвесила.

Веселый трамвай звенит.

…А в сердце моем невесело —

болит оно и болит…

Стуча по асфальту посохом,

привыкнув к своей судьбе,

проходит ослепший посуху,

как зрячие — по воде.

И руки, и плечи сильные —

работать бы в самый раз!..

А небо смеется, синее,

как цвет его бывших глаз.

Война постаралась.

Отняли

весь мир у него…

С тех лет

он словно бредет по отмели.

А берега — нет и нет.

Травы колкие эти взошли на слезах,

под слепой, однобокой луной.

Не гнездятся там птицы.

Предчувствуя страх,

пробегает зверье стороной.

Солнце силилось их приласкать —

и зашло,

бесполезною ласка была…

Дни сменились и годы.

Настало число —

та явилась, что слезы лила.

Осмотрелась игриво.

Давно не вдова —

потянулась, огладила грудь.

— И откуда, — сказала, — такая

трава?

Даже негде прилечь, отдохнуть.

Ни цветочка не видно!

Торчит, как жнивье, —

каждый стебель невзрачен и тих.

Ей ответили травы:

— Мы — горе твое…

Но она — не услышала их.

В столице город есть особый —

Стеной высокой обнесен,

Царь-пушкою боеспособен,

Царь-колоколом освящен.

Его веками обнимала

Неглинка и Москва-река,

Его с годами обновляла

Простого зодчего рука.

Здесь угощали караваем,

Катили бочки на крыльцо,

И вот взлетал кирпич, играя,

Как будто красное словцо!

Иван Великого строенье

Росло под сенью трех крестов —

Многоступенчатое рвенье

Летящих в небо куполов…

Полуприкрыв глаза-бойницы,

Ажурных башен круг плывет,

Как будто красные девицы

Ведут на горке хоровод.

На этот праздник разудалый,

В свой неминуемый черед,

Сюда пришел совсем недавно

Его величество — народ!

Народ — рубака и рубаха —

Как царь вершит свои дела.

Теперь и шапка Мономаха

Царю мала, нетяжела.

Народ разбуженный проснулся

И встал во весь российский рост!

И Кремль еще тогда коснулся

Пока что рукотворных звезд…

О город — гордое строенье,

Гляди из-под седых бровей

На молодое устремленье

Летящих в космос кораблей!

Где в алом флаге солнца блики,

Где ели всех других милей,

Многоступенчатый, великий

Уходит в вечность Мавзолей.

Ты замечал, наверно, это:

Асфальт здесь пламенно-

пунцов…

Впитал асфальт у Моссовета

Кровь

революции бойцов!

Балкончик, занесенный снегом…

Он так же в город выступал,

Когда перед двадцатым веком

С него наш Ленин выступал.

Все споры, правнуки, оставьте,

Вглядитесь с радостью немой:

Видны на пурпурном асфальте

Следы Истории самой!

Твои страницы я листаю,

Когда иду тобой, Москва, —

Как бы у знамени ступаю

И клятвенно шепчу слова…

А вы совсем, как люди, реки:

Пойми любую, обособь…

Со мной останется навеки

Разливная, густая Обь!

Широко дышит — грудью всею —

С былинным Иртышом своим.

А к ней, посланцем Енисея,

Бредет задумчивый Чулым…

Там нрав крутой,

тайга — другая,

Нелегкий путь на много дней:

Камчой-волной скалу стегая,

Прет к океану Енисей!

Дика, строга соседка — Лена,

Что в первозданной красоте

Несется — в камне по колена,

По щиколотку —

в мерзлоте…

И вдаль сурово, а не хмуро,

По свету катится волна

Седого батюшки-Амура:

Где седина — там глубина.

Как оглушительно и зримо

Я ощущаю волн игру:

То слушаю стихи Нарыма,

Но слышу песню-Ангару…

Поэт,

характером, судьбою

Похож ты тоже на реку,

И катишь в море ты людское

Свою волну — свою строку!..

Сначала —

Листьев шум и дрожь,

Затем — и капли по фанере…

Заговорил пространный дождь

В повествовательной манере.

Он чист и вертикален был,

Как будто новенький

штакетник,

И всем доказывал свой пыл:

«Глядите —

я не из последних!».

Он сеял капли, как зерно,

Дышал пронзительным озоном,

И вытирал он мне окно

Под ветром наклоненным

кленом…

Он на прохладу уповал

И ветер звал на поединок!

Я, выйдя на крыльцо, нарвал

Букет свисающих дождинок.

Они на письменном столе

Три дня стояли в тонкой вазе:

Вода — в воде,

стекло — в стекле,

Как слово —

к слову,

Фраза —

к фразе…

И больше я уже нигде

Не видел лучшего букета,

Чем серебрящееся это

Воспоминанье

О дожде!

Еще почти лишенный речи,

Шагать умеющий едва,

С какою думой в этот вечер

Он так спешил к тебе, Москва?

Из немоты ли тихих Горок

Хотел он вырваться на миг?

А может, был ты нужен, город,

Ему, как путнику родник?

Как раненому капля влаги,

Когда сжигает кровь огнем?

А может быть, он эти флаги

Хотел увидеть над Кремлем?

Как знать! Но он с трудом поднялся

К квартирке маленькой своей.

Но он как будто бы прощался,

Все оглядел, все тронул в ней.

Потом он в зале Совнаркома

Стоял, включив электросвет.

Потом прошел путем знакомым

В пустой рабочий кабинет.

Окинул взглядом стол и карту,

Что распахнулась в полстены, —

Она была как перед стартом,

Страна, пришедшая с войны.

Лишь год, как сбита воедино,

В Союз Республик трудовой,

Она летела в мир лавиной,

Всех увлекая за собой.

Полуголодна и разута

От Шуши до Москвы самой,

И нет угля, и нет мазута

Перед шестой ее зимой…

А за окошком гасло лето.

Редел за башней дальний дым.

И жилкой на виске планеты

Синела Волга перед ним.

И он рукой коснулся Волги,

Как бы нащупал пульс реки,

И от Симбирска долго-долго

Не отрывал своей руки…

Мы уходим на фронт, и у нас не поверка — примерка:

Нам ботинки дают, нам обмотки дают, вещмешки,

И шинели на нас необмятые, как этажерки,

И еще гимнастерки — на две шеи воротники.

Рядом госпиталь был, привезли их, наверно, со склада —

С них отстирана кровь и застрочены дыры на них.

И ворчит старшина: измельчали вы, что ли, ребята?

Или там матерьяла излишки у этих портних?

Мы уходим на фронт. Мы уже не курсанты — пехота.

Смотрит вслед нам казарма в последний, наверное, раз.

И какая-то женщина крестится часто в воротах:

— Да куда ж вас, сынки?

— Все туда же — «на практику» нас.

Стонет гулкий булыжник, сирень над забором клубится,

Маневровый на станции тонко рассыпал гудок,

И мальчишки, мальчишки за нами бегут вереницей,

Лишь коленки мелькают да облаком пыль из-под ног.

Мы идем и поем, и глядит инвалид с тротуара —

Костыли подобрал и глотает махорочный дым,

И какие-то бабы нам семечки тащат задаром,

Будто мы им родня, будто все мы знакомые им.

И мальчишки, мальчишки — все реже и реже их стая, —

Поспевая за нами, пылят, и пылят, и пылят…

Мы уходим на фронт. Мы идем и поем, не смолкая.

Мы поем, не смолкая, девятую песню подряд!..

Как молоды мы все на этом снимке!

И веселы: Берлин у наших ног.

Стоим впритирку

И сидим в обнимку,

А кто-то просто на земле прилег.

И звезды наши светятся, и лычки,

И ордена — хоть ставь нас всех под стяг.

Вот только фон какой-то необычный —

Сирень.

А взяли только что рейхстаг.

Тут нам смекнуть бы: вот мол мы какие,

Мол мы на «ты» с историей самой.

А мы-то улыбаемся: живые!

Рейхстаг, он что? Нам фото бы домой…

Но я за то друзей не упрекаю

(Историки подправят нас потом) —

История, она и впрямь такая,

Пока скрижали пишутся штыком.

Не спрашивай, где был я целый век,

Какой храним счастливою звездою.

Ты верь мне, дорогой мой человек,

Ты верь и жди — я был всегда с тобою.

За тридевять ли где-нибудь земель,

Куда не пишут, где немеют вести, —

Не спрашивай: там дождь или метель?

Не все ль равно!

Я был с тобою вместе.

Я был гораздо ближе.

На крыльцо

Всю ночь спешил к тебе, чтоб на рассвете

Увидеть, как ты спишь, как сонный ветер,

Едва дыша, в твое глядит лицо.

Я только не посмел тебя будить.

В тот миг мне нужно было лишь услышать,

Что ты — моя,

Что грудь спокойно дышит,

Что — черт возьми! — не зря мне здесь служить.

Сквозь этот на ночных экранах всплеск

Твои глаза я видел в синей дымке…

Мы видим все, солдаты-невидимки, —

И этот дальний плес, и ближний лес,

И тот, на луговине рыжий стог,

И в низкой пойме тропку росяную —

Для каждого свою и всем родную, —

И тот, из заводской трубы дымок…

О страшная бессонница солдат!

Когда б ты знала, что́ им стоит это —

На цели разделенная планета,

Где, лишь промедли, взрывы загремят!

Уже я дома не был целый век.

Да я ль один!

Ты — не зови. Ты — смеешь.

Спасибо, что ты есть,

Что ждать умеешь.

Спасибо, дорогой мой человек!

Когда он наконец поднялся

И мордой в вымя ткнуться смог,

Еще струился и срывался

Дымок с его дрожащих ног.

Еще вразброс его копытца

Беззвучно падали за ней,

А надо было торопиться

Туда, где ельник был темней.

Туда, где отлежаться можно

Хотя б до первого луча.

И уши шарили тревожно,

И сердце падало, стуча.

Она вела его по звездам,

Сквозь дрожь дремотную осин,

И набивался с ветром в ноздри

То запах дыма, то бензин.

И, шумно втягивая воздух,

Тянула морду вверх она,

Но с реактивным гулом звезды

Вдруг осыпала тишина.

Гудела где-то электричка,

Надсадно ныл грузовичок,

И на рассвете без привычки

Вконец ослаб ее бычок.

И в час, когда поднялся выше

Туман в проснувшемся бору.

Вдруг оказалось: рядом крыши,

Высоковольтка на ветру!

Она лизала терпеливо

Его дрожащие бока,

И бледный луч неторопливо

Теплил с востока облака.

Ты помнишь,

я жарко любила костры!

Сейчас рассказать я сумею едва ли,

Чем были костры

для меня — до поры,

чем были они

и какие миры

несли и собою олицетворяли.

Да разве я знала,

что время творит,

пока безоглядно живу и ликую!

Что выветрит силы,

костры усмирит,

но долгую память

внедрит,

да такую,

что нежно и туго душой затоскую.

Неверно толкуют,

что грешной душе

не терпится выплыть

из душного тела

на грани последней,

где телу уже

до вечной души не останется дела.

Напротив!

Заметь:

зачастую они

в разладе

задолго до смертного ложа, —

зачем-то душа остается моложе, —

оно же сравняет их

и породнит.

…Но тужит душа.

По весне — и вдвойне:

с покоем не может,

не хочет смириться,

и знать не желает,

как дышится мне,

и как там худеет

сердечная мышца.

А в памяти бьются костры…

Не для них ли

я молодость жгла

на дорожных ветрах,

глотала, не морщась,

бивачное лихо я

в тундре, в степи и в тайге и в горах…

Ты в памяти многое просто зарыл,

порою с тобой мне от этого скверно;

но то, что я жарко любила костры,

ты все-таки помнишь,

ты помнишь, наверно.

И если случится:

меня одарить

захочешь —

хотя бы ненадолго —

счастьем,

свези меня в край разливанной зари

на берег высокий,

и дров собери

да вылови рыбку нехитрою снастью.

А к ночи нодью я сама запалю

и сяду молчать у огня до рассвета…

И может быть,

снова тебя полюблю.

Хотя понимаю —

к чему тебе это?..

От Стрежевого и до Мегиона

над правым плоским берегом Оби

пылает высоко, раскрепощенно

огонь, подъятый из земных глубин.

Гигантские горят дневные свечи,

кренясь под опахалами ветров,

и в дымный шлейф окутывая плечи

доверчивых кудлатых облаков.

Дневные свечи,

возгордясь, не горбясь,

бросают блеклый свет по сторонам,

лишь в сумерках взовьются,

уподобясь

зловещим и неведомым цветам.

А по ночам встают сквозные зори,

таинственности пагубной полны,

и небеса колышутся, как море,

огнем все тех же свеч опалены.

Таинственностью веет от нависшей

распахнутости вздыбленной волны,

как бы за той багряно-бурой нишей

ни солнца, ни звезды и ни луны.

И вздрагивая,

ежится беспечность.

Ты, любопытство, пыл поограничь!

Перед тобой дорога в бесконечность, —

в ту самую,

которой не постичь.

Красиво это:

и свеча дневная,

вечерние бесплодные цветы,

ночные зори…

Только кто не знает,

чем дышут эти всплески красоты.

Чем дышут,

а вернее, — чего стоят!

Нет, вовсе не веду я счет рублям:

вернутся миллионы.

И с лихвою.

Я говорю о людях,

о героях,

что шли по этим гиблым берегам.

Их тысячи, посланников народа, —

от первых изыскательских костров

до этих первоклассных городов,

до знаменитого газопровода.

И кто-то жизнью заплатил своей

за освоенье Севера Обского…

Как будто бы во славу тех людей

огни не гаснут вдоль Оби моей

от Мегиона и до Стрежевого.

Давно я не видела их на просторе —

закатов таких и восходов таких…

Конечно, река —

не бескрайнее море,

и все же на воле здесь

ветры и зори,

и все ж горизонты и здесь далеки.

И все же сегодня,

на мостике стоя,

мечтая на рубочном белом крыле,

припомнила давнее —

очень простое —

врожденное счастье доверья земле.

И вдохом и выдохом,

сердцебиеньем

припомнила,

нет, — ощутила, скорей,

беспечную радость

от прикосновенья

к вольготному ветру раздольных степей.

Услышала, как за босою ногою

трава, распрямляясь, притворно грустит,

как мудрая птаха лукавит со мною,

стремясь от гнезда,

от птенцов — увести.

Но все — для меня:

и соцветья, и завязь,

и лишь не сомни-не сломи наперед…

Светило! — и то,

от земли отрываясь,

сквозь раннее марево ввысь продираясь,

со мною «играет» да мне и поет.

Как будто бы спала усталости тога,

и раскрепостившись, ликует душа…

…На траверзе — «пестрый»:

встречаются строго

с Обскою волною волна Иртыша.

Очень белый,

холодный

и рыхло-зернистый

первый снег —

на живой, на зеленой траве!

Ветер в соснах медовых

высокий и чистый.

Ветерок и в беспечной моей голове,

в этот полдень осенний

не обремененной

ни заботой какою,

ни даже мечтой,

безмятежно

и даже чуть-чуть отстраненно

я слежу

за волнующейся высотой.

Там в смятенье тревожном

упругие кроны

на недвижно-надежных

опорах стволов,

словно силятся смять

и отринуть корону

издырявленных,

низких, как дым,

облаков.

Словно хилые долгие

их волоконца

сильным соснам

вольготно дышать не дают.

И они,

домогаясь простора и солнца,

обреченные серые пряди метут.

А быть может,

совсем не метут,

а стирают

муть и серость

с пронзительной голубизны,

будто этой работой своей

отворяют

окна в мир,

беспредельной и впрямь глубизны.

…И раскинулась высь,

голубая до звона,

до случайной

счастливой слезы на скуле.

Свет небес голубых,

тень от хвои зеленой,

от медовых стволов,

от берез просветленных —

на любимой

спокойной

осенней земле.

Угроза взрыва.

Мир — военнопленный.

На сердце мира

столько шрамов, ран…

Земля — цветок в живом саду вселенной,

и в чашечке — росинкой океан.

Так неужели закипит росинка

и ядерный буран сорвет цветок,

Земля погибнет в пекле поединка,

не завершит очередной виток?

И даже нет, не зарастет крестами,

а зарастет вселенской тишиной.

И сосен летний благовест не станет

звенеть над неподвижностью земной.

А будет Время стлаться отвлеченно

над черными руинами, как дым.

И черный космос, древний ворон черный,

склюет все то, что было молодым…

Нет, не такие раньше были войны:

ничто не встанет из-под сон-травы…

К чьим шеям приспособлены спокойно

боеголовки вместо головы?

Я грустна оттого,

что начало имеет конец,

есть закат у восхода

в истории суток подробный.

Человек — совершенство,

Природы законный венец —

ей, Природе, однажды

венок уготовит надгробный.

Шар земной — патронташ.

Ну а каждый патрон боевой

в патронташе земном

наделен водородною силой.

Я в тревоге, мой милый:

мне хочется видеть живой

нашу Землю

не братской могилой!

А любовь исполином бетонным

не встанет, мой друг.

Есть приливы-отливы

у нежности нашей подвижной.

Я грустна оттого,

что в кольцо наших сомкнутых рук

может свет не пролиться всевышний.

Даже долгая вечность

не в силах мгновенья продлить.

Исчезает оно —

так спасибо его своеволью.

Я грустна оттого,

что не может поэзия боль утолить:

ведь она же сама

обнаженной является болью.

Ничто под звездами не вечно —

цивилизация конечна…

Ах, значит, некуда деваться

и станет черным белый свет?

Так лучше уж пороки в двадцать,

чем добродетели в сто лет!

Цивилизация конечна?

Так, значит, можно жить беспечно!

Лови нарядный рой мгновений

сачком из легких наслаждений!

Ура!

Равны дурак и гений!

Подлец и рыцарь,

мот и вор,

прагматик, практик, фантазер

равны перед концом дыханья.

Ура!

Да здравствует порханье!..

Но испокон своей души

жил человек не для мгновенья —

для вечности и вдохновенья,

для истины, а не для лжи,

для созиданья — не для краха,

для чуда знанья — не для страха.

Он восставал не раз из праха,

и в нем кипели мятежи.

И помнил он земной завет:

жить так, как будто смерти нет.

Чета жирафов — шеи в облаках —

дитя ласкает в душном зоопарке —

оранжевое солнышко. Помарки

происхожденья на его боках.

А ноги на копытцах-каблуках

разъехались, образовав две арки.

Чета жирафов — нежность во плоти —

срывает листья и спешит найти

ребяческие губы жирафенка.

А он нет-нет да и захнычет звонко

и смотрит, как ровесница-девчонка

зовет его к решетке подойти.

Чета жирафов преданно глядит

на теплое единственное чадо

и рада: сын — пусть клетью — все же скрыт

от всех опасностей. Прочна ограда.

Семья молчит — а может, так и надо:

язык любви древнее, чем санскрит.

Над летней степью ветры пролетали,

трепали космы дикие земли,

стремясь к полуслепой горизонтали,

которая мерещилась вдали.

Сшибались тучи громовыми лбами,

натягивалась молнии струна.

Земля, не огорожена столбами,

носила дерзко имя Целина.

Но под звучанье дикого напева

кипучих трав —

его ли перебить? —

вдруг екнуло в земле —

наверно, слева,

где только сердцу надлежало быть.

Дыша ушедшими в нее веками,

земля в людские вдумалась дела

и, вздрогнув под горячими руками,

горячую пшеницу зачала…

…Все было целиной!

В пылу старанья

свербя еще не тронутый висок,

на первобытной целине сознанья

пробился знанья робкий колосок.

И пахнет космос пахотой нетленной,

вобравшей нашу радость и печаль,

когда по черной целине вселенной

летит корабль в мерцающую даль.

Словно громы заговорили,

словно вспыхнули небеса…

На восток от обрывов Таймыра

называется:

Б е р е г М а р и и

тундры плоская полоса.

Двести лет хранится могила

в устье знобкой реки Оленек.

Ни пурга ее не разбила,

ни вода ее не размыла,

как бы ни был тот день далек.

Спит в могиле штурман Василий.

Спит в могиле его жена.

Моряка — цинга подкосила.

А Марию?

Тоска? Бессилье?

Скорбь веков.

Молчок. Тишина.

Через две недели скончалась

вслед за Прончищевым она.

Может, что шептала, печалясь?

Может, что-то в бреду кричала?

Скорбь веков.

Молчок. Тишина.

Оленек — безмолвное устье.

Или мерзнут слова на лету?

Хоронил их Семен Челюскин.

Что сказал он друзьям в напутствие,

опуская их в мерзлоту?

Время смыло слова, детали,

стерло спутников имена.

Но могилу не затоптали.

Но Марию — не забывали.

Всех забвений сильней она!

День полярный оглушит светом.

Ночь полярная — сном снегов.

В чем же слава могилы этой?

Может, правда:

любовь — бессмертие! —

если есть такая любовь.

Море радости — жизнь земная.

Волны лет… Судьба — ветерком…

— Где ваш Берег Марии?

— Не знаю…

— Поглядите: он? —

проплывает

притуманенным островком.

Тлеют медленно дни сырые.

Маясь счастьем — чтоб на века! —

все мы что-то в себе не открыли.

Оглянитесь:

Берег Марии

полосой летит в облаках.

Ветерком натерты щеки,

будто красным кирпичом.

Ну, давай, приятель, щелкни!

Вспомнить будет хоть о чем.

Мы, летавшие беспечно

по земле и над землей,

вдруг сейчас замрем навечно —

как святые, брат ты мой!

Я вам с фотки помахаю

мятой лапищей своей

и прожженным малахаем

из дворняжьих соболей.

Будет видно там, на фотке,

наш таежный антураж.

Жаль, что замершие глотки

спрячут хрип и юмор наш.

Все слова умрут за кадром,

лишь в раскрытые глаза

наши душеньки зеркально

напряженьем засквозят.

В мерзлом вахтовом поселке

мы кипели сорок дней.

А теперь настали сроки

остывать — с раскруткой всей!

Мы остынем… Так раскрутим

все неделечки подряд,

что как стружки наши судьбы

вновь на трассу полетят.

Нам ли трассы напужаться!

Там для нас — и соль, и хлеб.

Там нам выпало сражаться

за любовь к большой земле.

Я-то…

вспять не обещаюсь.

Безо всяких клятв и фраз

я сейчас с тайгой прощаюсь —

юбилей! — в двадцатый раз!

Вот и сяду я на фотке

в самом центре галдежа,

скобкой губ сжимаю глотку,

чтоб не вырвалась душа!

В геологическом отчете

пред описаньем рудных тел,

как я, вы, может быть, прочтете

всего лишь в десять строк раздел.

В нем все понятно, хоть впервые

я, например, читал отчет.

Раздел тот назван:

«Ключевые

слова».

Воспользуйтесь ключом!

Вот:

россыпь, золото, запасы,

шурфы, разведочная сеть,

буренье, поймы рек, террасы…

В строфу почти вместились все!

Специалист изучит дальше,

а мы — в народ. Ну да, в народ,

в поселок, на болоте вставший, —

он золотой запас кует.

Он встал над бывшим гиблым местом,

средь маеты и мерзлоты,

и ключевым словам не тесно:

одно словцо — на три версты.

В его словах все нужды сжаты.

Гараж. Столовка. Баня. Клуб.

Тягач. Бульдозер. Экскаватор.

Картошка… («Мало! Больше — круп»).

Аэродром. («Закрыт неделю!»)

Туман. («Дыра вверху опять!»)

Карьер. («По вскрышам — срыв в апреле,

растает — и п е с к и

не взять!»)

П е с к и!..

Комки промерзшей грязи.

Не Золотой — под Ялтой! — пляж.

Но слово «пласт» —

звучит как «праздник»,

а «пляж» — похоже на «муляж».

Я к ключевым словам печатью

еще добавить должен вам

слова, что пусть звучат не часто,

но часто думаются там.

Страна. Любовь. Планета. Дети.

Среди колючей мерзлоты

слова прекраснейшие эти

вытаивают как цветы.

Не отводя глаза от правды —

ведь тоже ею дорожу, —

я для души, не для парада

словами к людям выхожу.

И пусть иной пожмет плечами.

Но там — клянусь! — на той меже

слова

«сезонник» и «бичарня»

почти что вымерли уже!

Чароит, фиолетовый камень…

Как чернильные письмена,

зачарованные прыжками

эвенкийского колдуна.

Что мне нужно от них, пришельцу?

Откровение тайн тайги

или сказ о битвах,

под шелест

белых юбок — ведьмы-пурги?

Или песнь про чары красавиц:

губы — алы, щеки — смуглы,

а глаза, огоньком кусаясь,

смотрят, сотканные из мглы.

Чароит, фиолетовый камень…

Тускло светятся письмена,

непонятными мне значками

очаровывая меня.

Я пришелец, я осторожен.

Но тянусь, как к огню, к нему.

Задымится на пальцах кожа, —

а за что про что — не пойму.

Был день раскален.

Не дышалось — какое там пелось!

И вот потемнело.

Гроза?

Потускнели глаза.

И вдруг — пронеслось, заклубилось,

Листва закипела,

Захлопали окна, посыпались стекла, —

Гроза!

Загро-хо-хо-тало!

Трещали небесные снасти.

А молний разрывы!

Как будто гиганта рука,

За шпили задев,

Тянет тучи

И рвет их на части,

И пачками грохает жесть

Из прорехи мешка!

И дождь был сначала

Из редких, из скачущих линий.

И вот он стеною,

Стальной, напряженной, гудит.

«Ах, батюшки!» — кто-то,

А кто-то: «Да здравствует ливень!»

А этот — под дождь,

И, лицо запрокинув, стоит.

То миг очищенья!

Наивно?

А я вот поверил,

Смотря, как проносит

Весь уличный мусор поток.

Скорей распахните

Угрюмые рамы и двери!

Откройте страницы —

Пусть смоет неискренность строк!

И — настежь сердца!..

Вот и тихо.

Светло.

Обновленье:

Глаза у людей посветлели-то как,

Чудеса!

Вон — радуги столб,

Самых чистых цветов,

А в сравненье —

Все ж радужней взоры!

А если — любимой глаза?..

Сирень наклоняет

Набухшую влагою ветку.

Предчувствием счастья

Дымит лиловатая гроздь.

И новое солнце

Лучом, параллельным проспекту,

Пронзает машины,

Идущие к солнцу, —

Насквозь!

Военные зимние дали

Я вижу в замедленном сне,

Как будто сквозь пятна проталин

В морозном разбитом окне.

Проспектом идет одиноко

С поземкой попутной малыш.

Луны мутноватое око

Глядит на него из-за крыш,

А то — из-за каменной груды,

Где хлопает дверь на весу.

Встречаются черные люди,

А белых — на санках везут…

— Где мама твоя?

— Заболела.

— Уже не встает?

— Не встает.

— Куда ты?..

Дорогою белой

Идет через годы, идет…

Замечено глазами всех детей,

Чья жизнь была с войной минувшей слита,

Что в самый голод нет у матерей

Обычно никакого аппетита.

И матери студеною порой,

Заткнув в окошке одеялом ветер,

В потемках непослушною иглой

Свое тепло перешивали детям.

И под огнем тяжелых батарей,

На залп всем телом откликаясь живо,

Как заслоняли матери детей

В секунду, остановленную взрывом!

Вот почему, когда сошла зима,

Когда фронты на запад уходили,

Вокруг вставали детские дома,

Как памятники материнской силе.

На Пискаревском кладбище я не был.

Боюсь его просторности, боюсь.

Боюсь, что я слезами изольюсь

Под тишиной, остановившей небо.

Иду к нему всю жизнь, несу — всю грусть.

На Пискаревском кладбище я не был.

Все думаю уже в который раз —

Прибавка хлеба мой продлила час

Не потому, что больше стало хлеба,

А потому, что меньше стало нас.

На Пискаревском кладбище я не был.

Почти что был, я должен там лежать,

Когда б последним не делилась мать.

Но что же я теперь такого сделал,

Чтобы живым достойно здесь стоять?..

Ночь давно.

Дома в туманной дреме,

Даже фонари погасли: «Спим».

Лишь одно окно напротив в доме

Ярко соревнуется с моим.

Что мне до него!

Неторопливо

Я листаю книгу, лажу стих,

Милых дел неспешностью счастливый

После мельтешений всех дневных,

Полной тишиной, полночной волей,

Словно некой вечностью…

Гляди:

Там мелькают тени — танцы, что ли?

Там семейный праздничек поди?

Поздние чаи гоняют, или

Все никак последней не испить?

А наговорились, накурились,

А нацеловались, может быть!

Я случайно лоб к стеклу приближу

И внизу, напротив у дверей,

Под окном, машину я увижу —

«Волгу». С красным крестиком на ней.

Отодвинусь: «Вот тебе и пляски…»

И все тени, тени за окном.

Но теперь совсем другие краски

В зяблом одиночестве ночном.

Запахи лекарств волною жгучей

Словно долетят издалека…

А вернусь к работе —

С вечной ручкой

Странно заторопится рука…

Что мне гадать —

Не верю в колдовство.

А впрочем, есть гадание такое:

В стакан с водой опустите кольцо,

И в нем лицо возникнет дорогое.

И я решил, коль золотого нет,

Все годовые кольца переплавить

В одно — из четырех десятков лет.

Вся жизнь кольцо магическое — память.

Добавил я к мерцанию свечей

Огонь костров и отсветы блокады,

Смешал с водою солнечный ручей

И слезы у родительской ограды.

И посреди полночной тишины,

Волной смывая страсть и увлеченье,

Из древней, из сердечной глубины

Явилось мне прекрасное виденье.

Чело — метельно-белые поля

И волосы — волнистые, лесные,

Глаза — озера, яхонты Кремля

И кружева из дерева резные.

Душа — простор и Палеха краса,

И тройка — сколько их… И взлет чудесный!

Аллея Керн и Тютчева Гроза,

И Парус и кораблик мой небесный…

Все, все — она.

И лет моих кольцо

Одну любовь показывает верно:

Моей Отчизны милое лицо…

Да будет и светло и вдохновенно!

По Сибири, как прежде, гуляет пурга,

и неделями дуют слепые метели.

Почему же Сибирь нам всегда дорога,

если даже метель и пурга надоели?

В этот край ледяной, в эту лунную стынь

профсоюз не вручает престижных путевок,

но простим профсоюзу, по-свойски простим,

безо всяких «хотя» и других недомолвок.

Уж такая судьба у Сибири моей:

быть на самом ветру, быть на самом морозе.

Отчего же тогда столько спето о ней

и немало рассказано в истинной прозе?

Говорят, что на юге — я верю вполне —

вдвое больше тепла и другого соблазна,

только это тепло очень хочется мне

сопоставить с душевным теплом сообразно.

И тогда — я не знаю, что тут победит

в этом слишком неравном турнире курьезном.

Как и мы профсоюзу, пусть юг нам простит

потому что за сорок морозы серьезны.

Тут становится сахарно-ломким металл,

и миграция вверх поднимается круто.

Только кто мне признается, что представлял

Без Сибири Россию хотя б на минуту?

Только я город уставши покину,

выйду к покосным лугам напрямик —

в памяти снова всплывает картина:

лошадь, собака, телега, мужик.

Снова встречают без тени печали

старые вербы, укромный родник,

где меня часто в жару привечали

лошадь, собака, телега, мужик.

Может, в эстетике я простофиля,

но не настолько, чтоб прятать язык,

твердо скажу, что в гармонии жили

лошадь, собака, телега, мужик.

Я говорю о прошедшем, поскольку

нынче в почете лихой грузовик.

Если не прав я, простят меня только:

лошадь, собака, телега, мужик.

Вечерами, когда

приходила из стада корова,

мать доила ее,

и звенело в ведре молоко,

а комолая, стоя

под ветхим соломенным кровом,

все вздыхала о чем-то своем

глубоко-глубоко.

Рядом я обретался

с солдатскою кружкой помятой,

с той, что дядя у нас

в свой последний приезд позабыл.

Источало ведро

теплый запах пырея и мяты,

и казалось, весь мир,

как и я, в ожидании был.

Мать, закончив доить,

наливала мне полную кружку

так, что облаком легким

клубилось мое молоко,

я его выпивал,

а потом отправлялся в избушку,

где на русской печи

засыпал неизменно легко.

Снились мне почему-то

буханки подового хлеба,

огородные грядки,

поющий на крыше скворец,

одноногий сосед,

самолеты с крестами в полнеба

да на Пулковских где-то

войною сожженный отец.

Я легко засыпал,

просыпался умытый слезами,

беззаботно петух

на плетневой базлал городьбе.

Мать пророчила мне,

шевеля, как в молитве, губами:

«Знать, судьбой суждено

наяву веселиться тебе».

Но увы! Не сбылись

в моей жизни святые прогнозы,

и судьба не всегда

равнодушной бывала ко мне.

Часто я веселился,

глотая украдкою слезы,

может быть, потому

и теперь плачу только во сне.

Лишь порою, когда

попадаю в родную деревню

и парное из кружки —

случается — пью молоко,

отдыхает душа,

обновленная запахом древним,

и восходит звезда

надо мной высоко-высоко.

Опустели берега Оби,

бор глядит сердитым нелюдимом.

Вновь пора прощения обид

подошла для тех, кто был любимым.

Это время неторопких дум

долгими холодными ночами,

отчего бывает ясен ум,

и покой душевный изначален.

Мы тогда становимся добрей,

забываем старые печали,

и намного видится острей

то, что мы весной не замечали.

Скажут мне: «Какая ерунда!

Напустил лирического дыма».

Но увы! Порою холода

так же, как тепло, необходимы.

Чтоб светилось и ластилось слово,

Чтоб в нем глубь прозвенела и высь,

Приобщись к чистоте родниковой,

К тишине полевой приобщись.

Не пройди мимо зорь этих,

мимо

Этой песни, что вечно жила…

Если Родина будет любима,

Вся земля тебе будет мила.

Когда ты уходишь

в рассветные дали,

где свечками

льнянка горит у дорог, —

в душе

ни угрюмости нет,

ни печали,

в ней, светлой,

звенит куличка голосок.

Стоишь в лозняке

на речной переправе

и вдруг понимаешь

впервые всерьез,

что вечность —

не в шуме,

не в моде,

не в славе,

а в плеске волны,

в трепетанье берез.

Северные широты.

Белит волну шуга.

На берегах Камчатки

глухо лежат снега.

Низким холодным солнцем

сопки освещены,

здесь берегут туманы

лежбища тишины.

В бухте Дежнева сонно

кружится битый лед.

Траулер после шторма

в эту бухту войдет.

И над его огнями

ночь проплывет, тиха…

Но разобьет безмолвье

бодрый крик петуха.

По-деревенски лихо,

словно в штормах не терт,

песню свою заводит

краснобородый черт.

В дальнюю даль

глухую

боцманом завезен,

гордую эту песню

не забывает он.

Ждет он, вконец охрипнув,

вслушиваясь во тьму,

чтоб от родных околиц

отозвались ему.

Топи… Редкие березы…

Чахлых лиственниц стволы…

Гул протяжный тепловоза

Из вечерней серой мглы…

Под сентябрьский посвист ветра

Это здесь легло оно —

Штурмового километра

Знаменитое звено.

Снова вспомнится кому-то,

Кто уходит за Янкан,

Как в ударные минуты

Эти рельсы поднял кран.

Кто-то вспомнит, как считали

Каждый шаг своей мечты,

Открывая даль за далью

Среди вечной мерзлоты.

Заросла травой полянка

У крутого полотна.

Стерлась краска серебрянка,

Стерлась — больше не видна.

Но въедается в болота,

где закат в туман упал,

Резкий запах креозота

От нагретых солнцем шпал.

А в распадках трава густа,

А цветы у дорог огромны,

Словно здесь не Сибирь

и словно

Здесь не вечная мерзлота.

Как доверчивы и просты

Две березки у козьей тропки,

Как отважно цветут кусты,

Пламенея на каждой сопке.

У брусничника плоть тверда.

Столько силы в нем и старанья,

Будто не было никогда

Ледяного под ним дыханья.

И не страшно мне ни черта,

Если жизнь так вокруг обильна,

Если вечная мерзлота

Перед малым ростком бессильна.

Там, где дорог еще нет,

Там — среди сопок холодных

В первых палатках походных

Видел я этот портрет.

Нудно звенит комарье.

Чай на смороде заварен…

Смотрит с улыбкой Гагарин

На поколенье свое.

Тихий идет разговор.

Ноет транзистор забыто…

Первый зазубрен топор,

Первая тропка пробита.

Кеды поставлены в ряд.

Дым над костром, словно вата…

Знаю, о чем говорят

В эти минуты ребята.

Знаю!..

Ведь в каждом из нас,

Словно порыв вдохновенья,

Звездный гагаринский час

Ждет своего повторенья.

Эпоха гулко позвала меня

и предложила трудную дорогу,

и, маршами торжественно гремя,

заставила шагать

со всеми в ногу.

Глотая черный

паровозный дым,

в теплушках я встречал

крутые зори.

Я был упрямым,

очень молодым,

воспитанным в России

на просторе.

Я видел смерть…

Глядел в глаза огню…

Меня землей от взрыва

засыпало…

Нет,

я тебя, эпоха, не виню:

ты, как могла,

нас всюду защищала.

И я мужал,

как мой народ мужал,

и оттого во мне теперь

есть смелость.

Я уставал,

и все ж не уставал,

мне жить

безудержно хотелось…

Теперь,

пройдя все эти рубежи,

я мир огромный

нежно обнимаю…

Я повзрослел…

Я научился жить…

Я каждого

всем сердцем понимаю.

Дни августа прозрачны и светлы.

Плывет, за все цепляясь, паутина.

Поля щедры, накрыты, как столы,

стоит хозяйкой у межи рябина.

И дальний отсвет медленных зарниц

нам говорит, что лето на исходе,

и стаи птиц, большие стаи птиц,

как приложенье к сводкам о погоде.

И в небе неподвижны облака,

они застыли, словно на эмали.

Уходит безымянная река

из этой дали к новой дали.

И добрым мыслям нет еще границ,

душа все ждет неведомой удачи.

Лежат холмы, как слепки с древних лиц,

славянский профиль четко обозначив.

Воздух родины,

хрупкий и чистый,

на морозе

кристаллами стал,

и над рощей,

по-зимнему мглистой,

поднимаясь,

на солнце сверкал.

Я люблю,

дорогая Отчизна,

эти поздние

искры рябин,

хоть порою

судьба и капризна —

жизнь не мыслю

без этих равнин,

без убранства

заснеженной дали,

без назойливых

песен синиц,

без родимой

застиранной шали,

без открытых,

доверчивых лиц.

Вода густеет,

вымерзает,

Вот-вот добьет ее мороз.

У нас в России не бывает,

чтоб жизнь прожить без

слез.

У нас у каждого —

по горю,

и по беде,

и по звезде…

Дороги,

что лежат по полю,

так одинаковы везде.

Я нелегко по ним шагаю.

Я не предвижу их конца.

Но их начало твердо

знаю —

у материнского лица.

Деревня спит открыто и глубоко.

Горланят молодые петухи.

Встает заря над склонами востока.

Деревья предрассветные тихи.

И дума нарастает бесконечно,

и каждый миг тревогою объят,

спешит судьба

путем куда-то Млечным,

и на нее созвездия глядят.

Сорвусь —

сгорю за дальними стогами

у чьей-нибудь любови на виду,

и конь заржет и полетит кругами,

ловя губами яркую звезду.

И что-то на земле должно случиться

взамен сгоревшей

на небе звезды…

И женщина пусть в птицу превратится,

минуя день и час своей беды.

Совьет гнездо поодаль от жилища,

и вырастит любимого птенца.

Какая ночь!

Друг дружку души кличут,

не распознав родимого лица.

Мой красный

узенький трамвай —

кондукторша в углу —

гремит сквозь юность:

— Поспевай!

И я за ним бегу.

Бегу не год,

бегу не два,

бегу —

вдоль ленты лет…

Уже кондукторша седа,

вагон утратил цвет.

Теперь он светлый,

голубой

в иную даль спешит.

— Доволен ли

своей судьбой? —

кондукторша кричит.

Я ей в ответ

машу рукой —

не подыскать слова…

Стою один

перед рекой —

молчит река-Нева.

Не торопись проститься с летом

у Белокаменных столбов,

бредя тропинкою, кюветом,

с корзиной полною грибов —

холодных, чистых, маслянистых,

растущих ночью в тишине

в лесах калужских травянистых,

так близких и понятных мне.

Пускай они полны печали,

сухой осенней тишины.

И успокоенные дали

насквозь прозрачны и слышны.

И журавлиный крик протяжный

повиснет в сетке паутин…

В такое время очень важно

понять,

что ты ведь не один,

что к дому выведет дорога,

где, словно почесть за труды,

мать встретит прямо у порога

и примет ранние грибы.

Пишите письма матерям,

пишите все,

и без обмана.

Они их ждут,

проснувшись рано,

надоедая почтарям.

Их, получив,

читают вслух,

от посторонних взглядов прячут,

сидят обдумывают,

плачут,

и снова их читают вслух.

Ответы пишут не спеша,

несут на почту лично,

сами,

сверяют адреса часами —

спокойной чтоб была душа…

Пишите письма матерям,

пишите все,

и без обмана.

Они их ждут, проснувшись рано,

надоедая почтарям.

Корабельной иду стороною —

Там, где даль голубая манит,

Там, где ветер в обнимку с волною

Налетают на древний гранит.

Здесь давно мне знаком каждый камень,

Здесь прибой, словно в песне, могуч.

В небе месяц уперся рогами

В золотую громадину туч.

Море!

Вспомним под гул твой и блеск твой

Нашу дружбу от первого дня.

Я тебя понимал с полуплеска,

Как и ты с полуслова меня.

Ты трепало меня и ласкало,

Без тебя б мир был скучен и тих,

Мне бы ветры на стонущих фалах

Не сыграли мелодий твоих.

Мне не знать бы цены свиданий

И солености девичьих слез,

Я матроса высокое званье

Не сумел бы осмыслить всерьез.

…Ты, что в мире не сыщешь красивей,

Не сули нам спокойных минут —

Бейся вечно о берег России,

Где орлы да матросы живут!

Буран гуляет не на шутку —

Так, что бросает звезды в дрожь,

А ты не просто первопутком,

А бездорожием бредешь.

Буран —

в лицо.

Не видно света.

Жестки рюкзачные ремни.

Неведомо, когда и где там

Еще покажутся огни.

Озлясь на светопреставленье,

Идешь, одну усвоив суть:

Что лишь в одном твое спасенье —

В том, чтоб еще, еще шагнуть…

Корят меня за мягкотелость,

Но черта с два я мягкотел.

Еще ничто не отвертелось,

Чего я сильно захотел.

Я чую: есть во мне железо,

В кровинке каждой есть металл.

А что не с каждым спорить лезу —

Так это ж Пушкин завещал.

Но головой своей ручаюсь:

Настанет время —

проявлюсь.

Расплавлюсь, выщерблюсь, сломаюсь,

Сгорю, но только не согнусь!

У нас в степи светло и чисто,

Был пал. Теперь трава взошла —

Вот суслик сусличихе свистнул:

Пора, мол, в нору, есть дела!

Над ширью синей и покатой

Чист жавороночка звонок,

А перепелки, как гранаты,

Взрываются у самых ног.

Восходит солнце.

Оттого-то

Перепела навеселе.

Идет великая работа

И под землей и на земле.

Она любого обуяла,

Одна заботушка в чести —

Цвести во что бы то ни стало

И обязательно расти.

И ты идешь легко, открыто,

Идешь, о чуде не трубя,

Лишь вспоминаешь, что забыто,

И забываешь сам себя.

Люблю стихи без заголовков.

Они загадочны чуть-чуть…

От первой строчки до концовки

Идешь, улавливая суть.

Идешь, как в дом, где не бывал ты,

Куда ведет тебя поэт.

И нет ни грохота, ни гвалта,

Прозрачной заданности нет.

Хотя еще не представляешь,

Какой там будет поворот,

А все ж идешь.

И понимаешь,

Что автор правильно ведет…

Наш поезд шел под небом хмурым,

Вонзаясь в желтые леса.

И вдруг! —

Славянской вязью — «Муром» —

В мои ударило глаза.

— Да он ли самый?!

— Этот самый, —

Мужик небритый говорит,

А сам лукавыми глазами

Меня разведать норовит.

Стоит мужик, велик, как чудо,

В его глазах светлым-светло…

— А в десяти верстах отсюда

Есть Карачарово-село…

— Да правда ли?!

— А то не правда.

Я сам из этого села,

Приехал в город кой-чо справить —

Жена сынишку родила…

…У ног его лежит котомка.

И показалось мне, ей-ей,

Что в ней, подстреленный, в потемках

Сидит разбойник-Соловей.

Мужик ушел, вздохнув могуче.

А я гляжу, разинув рот,

Как белой палицей за тучу

Метнулся с воем самолет.

Спешит, гремя, пустая тара,

Мчит паровоз — что есть паров,

Как будто дань отвез татарам —

И рад, что сам-от жив-здоров.

…Иду в вагон,

На свет зеленый

Рвануло поезд — ого-го! —

Как будто кто рукой огромной

За город вытолкнул его.

А там, за городом, на стрелке

Мужик тот муромский стоит.

Глаза от смеха

словно щелки,

У ног котомочка лежит.

А в окна русским духом било —

Смолистым, хлебным, молодым,

И церковь белая светила

Нам вслед шеломом золотым.