Омская зима

Живи во мне, мечта

Полезного деянья, —

Покуда высота

В безоблачном

сиянье.

Покуда красота

Полей и леса —

рядом,

Живи во мне, мечта,

Живи и душу радуй.

Покуда любит та —

Единственная в

мире —

Живи во мне, мечта,

Как я живу в

Сибири.

До смертного креста,

Покуда жить охота,

Живи во мне, мечта,

И помогай работать.

Родительские песни,

Отеческий уют.

Светло на сердце, если

Родители поют.

Февральской непогодой,

Июльским ли теплом,

За будничной работой,

За праздничным столом.

О временной юдоли,

О вечной старине,

О воле в чистом поле.

А в целом — о стране,

Где ты, считай, от соски

До хлеба за столом —

Рос на земле отцовской,

Под маминым крылом…

Родительские песни

В отеческом дому…

И я не пожелаю

Вовеки никому, —

Когда забыт непрошено

Их ласковый привет…

И у тебя ни прошлого,

Ни будущего нет.

Из дома выйду незаметно

И тихо сяду на крыльцо,

Лучам приветливым рассветным

Подставив сонное лицо.

Тепло и свет глаза слипают, —

Как будто это в тишине

Родная мать моя

Слепая

Лицо ощупывает мне.

Дом поднимется —

высок.

На горе поставлю.

Из березовых досок —

Вырезные ставни.

Дом поставлю на горе.

Палисадник — возле,

Чтобы счастье на заре

Заходило в гости.

На горе поставлю дом,

Прорублю оконца

Так,

Чтоб вечером и днем,

Чтобы утром — солнце.

От венца и до венца —

Крепко да красиво,

Чтобы пелась без конца

Песня всем на диво.

Чтобы чудо-кружева

По карнизу вились.

Чтоб хорошие слова

В доме говорились.

Нынче небо не покрыто тучами,

И у перекрестка узких троп

От щекотки солнечного лучика

Недовольно съежился сугроб.

Я ему, бедняге, посочувствую,

Мне его судьба уже ясна:

Каждой клеткой я сегодня чувствую —

В город возвращается весна.

Как затих сверчок в подъезде, —

Сразу мама стала строже,

Сразу снег на землю выпал,

Сразу день короче стал.

Говорят, зима настала…

И зима настала тоже, —

Но она настала все же,

Как сверчок сверчать устал!..

В саду, за домом, на припеке

Весной такая тишина!

Слыхать, как корни тянут соки

И прорастают семена.

Сижу с закрытыми глазами,

Подставив солнышку лицо…

В кладовой кот повел усами,

Зевнул и вышел на крыльцо.

Вот почка лопнула, а это

Качнулась грушевая тень,

И в зелень чуткую одета,

Вот-вот распустится сирень…

Пришел за шумною весной

Негромкий дождик обложной.

Лопочут,

возятся,

стучат

Старательные капли.

На ветках зяблики молчат,

Нахохлились, озябли,

Сердито еж чихает,

А дождь не утихает.

Колдует, ласково шурша,

Среди листвы вертлявой,

За каплей капля не спеша,

Проник в кусты и травы.

Не обошел глуши лесной,

Завалов бурелома —

Все вымыл дождик обложной

Без молний

И без грома.

Расцвели с зарей купавки,

Разрумянилась вода:

Нынче праздник у журавки —

Первый вылет

из гнезда!..

Сеют гречиху, скворцы вылетают

Из высоких гнезд.

Золотистые мушки ви насиженных тают

Над травой, набирающей рост.

Раскрывается чудо ромашек,

В небе тучи плывут налегке,

И мальчишки бегут без рубашек

К ослепительно-синей реке…

Белое облачко в небе высоком,

В небе широком, холодно-пустом,

Трется о красное солнышко боком,

Весело машет пушистым хвостом.

Дождичком брызжет над сумрачной нивой,

К речке спешит, излучая тепло…

Белое облачко с розовой гривой,

Уж не из детства ль тебя принесло?

Стоит за оврагом такая сосна:

Под нижними ветками ночь, тишина.

В норе барсучата чуть слышно храпят,

Сердитые ежики, съежившись, спят.

Лишь старые чуткие совы,

Заснув, просыпаются снова.

Под средними ветками утро, рассвет.

Вот белка зевнула и вышла на свет,

Расправила крылья синица —

Рассвет просыпать

Не годится.

Все выше и все веселее сосна,

А тонкой макушке давно не до сна —

Здесь ветер гуляет,

Здесь солнце печет

И смолкой по тонким

Иголкам течет.

Клочок земли, заросший повиликой,

Ни конного, ни пешего следа.

Растаявшей на солнце земляникой

Глубокая пропахла борозда.

А рядом — сосны, тихие от зноя,

Овраг, с краев ослизлый от груздей,

И полные былинного покоя,

Над кромкой леса клики лебедей…

Сторона моя —

березою

светла.

И в стихах она,

и в прозе

проросла.

А могучим —

дубу с грабом —

здесь не рост.

Хороши…

Да где им,

слабым,

до берез!

Ранец за ненадобностью брошен.

Год учебный кончен, наконец.

Сын, махнем с тобою к речке Оше.

Там, за Тарой, вырос твой отец.

Там — твоей фамилии истоки.

Там хранят окрестные леса

Пятистенный дом с крыльцом высоким —

Три окна в зеленый палисад.

В городе воспитанный ребенок,

Не по книжке сможешь ты узнать,

Как смешно топочет жеребенок

По проселку, догоняя мать.

Как петух зарю до света будит,

Трижды повторяя свой урок.

Как спросонок ветер воду студит,

Колыхая над рекой парок.

У кукушки песня с перебоем —

Краткой жизнью хочет напугать.

А какие звезды зверобоя

Сенокос роняет на луга!..

Без остатка все бери в наследство.

От забот не прячься, не беги.

Привыкай, хозяйствуй с малолетства.

Помни.

И люби.

И береги.

Посреди заметенных путей

Я под вечер с собакой гуляю.

Здесь зимой не бывает детей

Да и взрослых не встретишь, я знаю.

Здесь нам вольная воля, мой пес.

Лай досыта на снег и вагоны,

На беспомощность ржавых колес,

Кучи проволок, рельсы, баллоны.

Но таинственно металлолом

Громоздится на фоне заката.

И мне кажется, все это злом

Переломано, взорвано, смято.

Здесь, где вечером даже от стен

Веет гибелью цивилизаций,

И похожи на ветки антенн

Уцелевшие ветви акаций.

И для сердца острее вдвойне

Ощущенье какого-то знака.

Здесь порою так тягостно мне,

Словно в мире — лишь я и собака.

Жили мы в Берлине.

С переводом

В край родной везло тогда не всем.

Мне уже исполнилось три года.

Миру отвоеванному — семь.

На дорожках парка бурый гравий.

Ржавые качели были там…

Трое русских мальчиков играли

Возле хмурых танков по утрам.

В город, за чугунную ограду

Все сильней манили нас пути.

Много ли ума мальчишкам надо,

Чтоб пролезть меж прутьев

И уйти?

И такой момент мы улучили.

Ну, а после, занятых игрой,

Нас нашли отцы и разлучили,

Не спросив, с немецкой детворой.

Ехали, насупившись, в машине,

строгостью отцов удивлены.

Мы не знали,

Что живем в Берлине,

В непрощенном

городе

войны.

…Запустили!

— Да что ты?

— Законно!

И в назначенный радиочас

Сотни тысяч проемов оконных

Напряглись миллионами глаз.

Город стих и погас, как бывало

Только в годы военных тревог.

Вдруг одна среди звезд замигала

И пошла,

и пошла

на восток.

Тишину словно взрыло шрапнелью.

И не в силах удерживать страсть,

Мужики во дворе загалдели,

Восхищенно ей вслед матерясь.

Был я с теми тогда, кто, рискуя

С предрассветных посыпаться крыш,

Все глаза проглядели, тоскуя,

Что за спутником

Не побежишь.

Я видел, как травы

Неслись вдоль кювета

Веселой оравой,

Почуявшей лето.

В степи нет трамваев

И нет светофоров:

Мотор, завывая,

Выказывал норов.

Промчался он шквалом.

Но травы взъероша,

Не напугал он

Дремавшую лошадь.

Ей грезилась вечность.

И лошадь не встала.

Какая беспечность!

Какая усталость!

И снова груз чернеет многотонный,

А впереди на свет летящий снег.

И двигатель выводит монотонно:

Усни, усни, усни же, человек.

Но вместо сна приходит упоенье

Усталостью, дорожной белизной.

И человек, что рядом на сиденье,

Своим молчаньем делится со мной.

И в этой доле видится доверье,

Уверенность и гордость, черт возьми,

За то, что мы работаем, как звери,

Но остаемся все-таки людьми.

На самых напряженных трассах века,

Где далеко не каждый сбавит ход,

Чтоб не проехать мимо человека,

Который в ту же сторону идет.

Август мой! Высоко над полями,

только пристальней в небо взгляни,

за уплывшими вдаль журавлями

уплывают погожие дни.

Их все меньше. Все громче средь сосен

неуемный сорочий содом…

Скоро, скоро пожалует осень

хлопотливой хозяйкою в дом.

И, казалось бы, что мне за горе

до картины, знакомой давно, —

родилась я у Черного моря,

вся в цвету моя родина, но

не в долгу перед родиной славной,

главной Родине верность храня,

помню: в братстве свободных и равных

все в стране мы друг другу родня.

И сегодня признаться я рада,

что уже не представить мне врозь

ни янтарную гроздь винограда,

ни рябины пунцовую гроздь.

Знаю, пробитая каска

павшего в битве бойца,

лишь непонятная сказка

для моего сорванца.

Проще — про велосипеды,

легче — про жизнь на Луне.

Сын маловат для беседы

об отгремевшей войне.

Фильма больная

нервозность

будит в ребенке тоску.

Знаю, но скидку на возраст

сделать ему не могу!

В час, когда мир беспокоит

отзвук минувшей грозы,

пусть мой сынишка усвоит

малость, крупицу, азы:

только МОЕ напряженье,

смывшее краски с лица,

только МОЕ отношенье

к гибельной силе свинца,

боль затаенного вздоха,

непоправимость вины,

только: ВОЙНА — ЭТО

ПЛОХО,

значит, НЕ НАДО

ВОЙНЫ,

даже дарящей победы!..

Ну, а потом, в тишине,

можно — про велосипеды,

можно — про жизнь на

Луне.

Это, в общем, даже и не странно, —

Уж такие нынче времена —

Нынче ухитряется с бананов

Стартовать сибирская весна.

Я беру с лотка тугую связку

В золотой тропической пыли,

Будто бы впуская в сердце сказку,

Что пройти сумела полземли.

Через сто таможен и причалов

Пронесла отважно на плечах

Истину, что музыкой звучала

Даже в самых будничных речах.

Вечен мир, когда в нем люди — братья,

От родства не деться никуда!

И хранит тепло рукопожатья

Кожура заморского плода…

Везет соседям на гостей,

На тех негаданных, нежданных,

Что, спутав начисто все планы,

Вдруг осчастливят,

вдруг нагрянут

С веселым скрипом чемоданов,

С беспечной щедростью вестей.

И, кратко вымолвив: пора;

Исчезнут, толков не встревожив,

Оставя в маленькой прихожей

Какой-то светлый тарарам!

Тем и дороги прошлые дни,

что на них ни обиды, ни злости,

что они, словно робкие гости,

постучали и скрылись в тени,

предоставив тебе самому,

широко распахнувшему двери,

оценить: велика ли потеря,

если ты не вглядишься во тьму.

Повзрослев, разъезжаются дети,

Словно с дерева листья летят,

Словно комнаты выстудил ветер.

Дом пустеет, как осенью сад.

В закоулках молчанье повисло,

Жду звонков телефонных и писем

На диване три старых медведя

Ждут, когда их хозяйка приедет.

Ничего не поделаешь — время

Нашим детям пути начинать,

Только сердце такой перемены

Почему-то не хочет принять.

Сердцу помнится время иное —

Беспокойное и озорное,

Вечный хаос на детском столе.

Первый класс и сентябрь на земле.

Рядом с нашим домом интернат,

А точнее, просто детский дом.

Каждый день встречаю я ребят,

Тех сирот, что поселили в нем.

Им участье наше ни к чему,

И оно не в силах заменить

Родственной любви живую нить,

Жизнь детей в родительском дому.

Ах, как много в этом мире зла,

Если при родителях живых

Дети их глядят из-за угла,

Как лелеем, холим мы своих.

Водим их за ручку погулять,

Чуть споткнулся, мы спасать бежим…

Как должно быть горько-горько им

Видеть, как других жалеет мать.

В вагонной тесноте поют студенты

Так радостно, хоть вместе с ними пой.

Уже немало песен перепето,

И среди всех — печальной ни одной.

И слушая задорные их песни,

Пожалуй, не завидовала я,

Что не сложились так беспечно-весело

Ни жизнь моя, ни песенка моя.

Зима еще стояла.

Мел февраль

по улицам

заснеженного Томска…

Первопричиной

этого знакомства

был блютнеровский

старенький рояль.

Реликвия,

потрепанный товар,

гроб с музыкой

под крышкою рояльной.

Все сто его достоинств

нереальных

смог оценить бы

только антиквар.

За годы

в этой тучке грозовой

громовые басы

вконец иссякли.

Расстроился рояль…

Восьмой десяток

пошел уже

владелице его…

И приходил

застенчивый студент

в квартирку

со скрипучими полами,

затем,

что наша Ольга Николавна

спасала

свой дражайший инструмент.

Как нянька,

от больного в стороне,

она шептала:

«Да, он безнадежен.

Но вы попробуйте. Вот фетр,

вот пассатижи…» —

и проводила пальцем

по струне.

Сдавался неохотно

прошлый век.

Вовсю скрипел педалью

символ веры.

Но снова в хаос

дерева и фетра

музыка шла,

и был за нею верх.

В ней были звуки той,

иной поры,

росла в рояле

грозная свобода,

он вырывался

из своих обводов,

как будто

револьвер из кобуры.

Он был готов

сойтись лицом к лицу

с несовершенством

суетного мира…

Врывался через форточку

в квартиру

колючий ветер…

Шел февраль к концу…

А следом шли

другие времена,

и все яснее

виделось оттуда:

одна тональность,

правота одна —

у сердца,

пробужденного от сна,

и «Революционного

этюда»!

В деревне заскрипели ставни,

живее стали голоса:

откуда-то из Казахстана

пришла июльская гроза.

И вот уже за пыльным трактом,

на поле дальнее сойдя,

грохочет туча, словно трактор,

и тянет борону дождя.

Как будто тракторист небесный

заснул,

и эта борона

прошлась по «ЗИЛам» у разъезда,

по жестким гривам табуна.

А там — за реку, за околок

глядишь — простыл ее и след…

Лишь радуга, как спелый колос,

упруго клонится к земле.

Сколько в сердце ношу — не ведаю,

не припомню, с какой поры —

веру в светлую речку Ведугу,

в омут дедовский и обрыв.

Но в каких ты сегодня зарослях,

затерялась в каком логу?

Где течешь, былая красавица,

отыскать тебя не могу.

Может, ориентиры неверные,

может, выбран окольный путь, —

только с верой своей, наверное,

я найду тебя как-нибудь.

И когда блеснешь из-за веток

ручейком, уходящим в песок,

я отдам тебе веру, Ведуга —

…может быть,

и тебя спасет.

Через дожди,

Сквозь злую вьюгу,

По слякоти осенних дней

Как тяжела дорога к другу.

Дорога к родине трудней.

Дыши Россией!

Через муки

Пускай твоя проляжет жизнь —

От родины не отвернись

И не отринь сыновьи руки.

И твоему

Предстанут взору —

Нечаянны, недалеки —

И лебединые озера,

И каменные рудники…

На общем

на людском совете

Тебя не тронет горький стыд.

И свет земли, одной на свете,

Тебя спасет и сохранит.

Белеют здесь, белеют за рекой

Знакомые березовые рощи.

Нет ничего на белом свете проще,

Чем взять погладить дерево рукой.

Я дерево. Погладь меня, погладь —

Я, может, долго буду помнить после

Прикосновение… Так помнит взрослый,

Как в детстве на него дышала мать.

…А в том краю, куда теперь идем, —

Скворчихи трепыхаются на ветках,

Хлопочут о скворцах своих, о детках;

Березы розовеют под дождем.

Мы совершенно правильно идем —

Там пахнет то брусникой, то грибами,

Там выведет к реке тропа любая.

…Люблю тебя… Березы под дождем…

Жгли костры, пахло гарью,

Над рекою струился туман.

Шла по берегу Марья,

Рядом с нею — Иван.

Возвращались с рыбалки,

К дому милому берегом шли.

Как пунцовые маки.

Губы Марьи цвели.

Пело тело Ивана

От весны, от любви, от труда

Да от песни баяна,

Долетевшей сюда.

Ровно месяц сегодня,

Как живут они, муж и жена,

К изголовью приходит

Золотая луна.

Нынче, в свете медовом,

Что всю горницу снова зальет,

Древним, ласковым словом

Муж жену назовет.

И еще неумело

Приласкает Ивана она.

…На заре прогремело:

— Люди!.. Горе! Война!..

Не к добру пахло гарью

И стелился косматый туман.

Душат слезоньки Марью,

Стиснул зубы Иван.

Стынут женские плечи,

Провожает бойца своего

До села Большеречье,

До казенного пункта его.

Увезут пароходом,

И не скажет седая вода —

То ль на дни, толь на годы,

То ль уже навсегда…

Не успело за лето

Долететь до родного села

Ни письма, ни привета —

Похоронка пришла.

Были майские ночки,

Свет лила молодая луна,

Но ни сына, ни дочки.

Похоронка одна.

…Снова — вешняя вьюга

И костры за рекою, во мгле,

Далеко друг от друга

Спят супруги в земле.

Зябнет стебель пшеницы,

Наступает холодный рассвет.

В деревеньке хранится

Немудреный портрет.

Не иконою старой

Красный угол откроется вам:

Русокосая Марья,

Чернобровый Иван.

С пожелтелого снимка,

С довоенного, смотрят они,

Как мерцают сквозь дымку

Их счастливые дни.

Здесь, на погосте дедовом,

Над вечной тишиною

С роднею побеседую,

Что не забыта мною.

Почувствую над кручею,

В глуши родного края,

Что слезы есть г о р ю ч и е,

Что есть земля с ы р а я.

Довольно, музыка!

Ведь счастье

Не будет полным никогда

Вон, проявляя к нам участье,

Взошла вечерняя звезда.

И забелел, и заклубился

Туман над полою водой.

И месяц в небе появился,

Покинутый и молодой.

И просит робкое растенье,

Добром рожденное на свет,

Чтоб мы заметили цветенье,

Оно вот-вот сойдет на нет.

Синеет за окошком бор сосновый,

Цветет на подоконнике герань.

А мы с тобою, как уток с основой,

Переплетаясь, образуем ткань,

Чтоб, став холщовой, грубою рядниной,

Нам удалось в итоге всех годов

Родную землю, край ее равнинный,

Прикрыть от неминучих холодов.

А чем я лучше дерева того,

Что под окном моим?

Я и не выше,

И явно не кудрявее его,

И, может, хуже вижу, хуже слышу?

Нависли грозовые облака

Над ближним лесом, не за дальним морем,

А у меня спокойствие во взоре,

Ведь я грозы не чувствую пока.

Но дерево, что под моим окном,

Притихло, напряглось листочком каждым

И ждет минуты утоленья жажды,

И вот он грянул — поднебесный гром!..

Добрей оно, видать, — ни соловей,

Ни воробей и ни иная птаха

Не испугались сумрачных ветвей,

В мое жилье боясь влететь, однако.

Выходит, зря кичишься,

Царь природы?

Выходит, надо поскромнее быть?..

Есть, правда, козырь —

Листьев сок холодный

С людской горячей кровью

Не сравнить.

Но вдруг среди разведанных глубин

Еще одной наука поразила —

Людской наш,

Кровяной гемоглобин

Древесному подобен хлорофиллу.

Так, значит, все живущее — родня

От веку на планете нашей древней?

И может, люди доживут до дня,

Когда они поймут

Язык деревьев?..

За небольшим лишь дело —

Чтоб тем днем

Листвой, как ныне, дерево шумело,

Чтоб только выстоять оно сумело

В двадцатом веке,

Под его огнем.

Упали тихие снега

С тишайшей вышины…

Оми неслышной берега

В снега погружены.

Откинув с глаз

Туманный шелк

Сырой осенней тьмы,

Над спящим городом взошел

Светлейший лик луны.

Покуда старые дома

Еще не снесены,

Идем, идем — зовет зима! —

Смотреть былые сны.

Пойдем на снежные поля

Внимать, как с давних пор

Дом Вальса

С домом Короля

Ведут ревнивый спор

О том, кому войти в века

Певцом родной страны,

О том, чья дерзкая строка

Звучнее тишины…

Ты слышишь, слышишь:

Тишина,

Как воздух, льется в грудь!

Она зовет Шебалина

В далекий зимний путь.

Вослед за пушкинской строкой —

Луны неспешный бег

И невесомый, как покой,

Тишайший первый снег…

И только Драверта перо

По белому листу

Спешит полночного порой

Связать с юртой юрту.

Его касания бегут,

Что горностаев след,

И проступают на снегу

Сквозь снегопады лет…

По белой ночи ноября

В заветное вчера

Идем, идем, пока заря

Не разожгла костра,

Пока не вспыхнули огни,

Не хлынула толпа,

Идем в просторы тишины,

Под тихий снегопад…

Материнская жертвенность русских берез

Открывается вновь

просветленному взгляду…

Как напев колыбельной, прозрачен и прост

Вековечный печальный обряд листопада.

Скоро белые снеги ударят с небес, —

Вот и нынче рассвет по-морозному розов, —

И вздыхает по-старчески зябнущий лес:

«Нету дерева горестней русской березы!»

Только что́ ей и ропот,

и зависть,

и суд,

Если громче души материнской веленье?!

…Сорван с белого тела последний лоскут

Для сосёнки,

по-детски прильнувшей к коленям…

Во второй половине зимы

Крепче стужи и злее метели,

Горше ивы и сумрачней ели,

Резче грани меж света и тьмы.

Но зато неизбежно близки

Солнце марта и зелень апреля,

И капели полдневные трели

Током крови пронзают виски…

Во второй половине пути

Кручи круче и версты длиннее,

Звуки глуше и краски бледнее,

И растрачена

радость идти…

Но зато, как еще никогда,

Светел слабенький лучик рассвета,

Драгоценна улыбка привета,

Сладок хлеб

И целебна вода.

Поет февральская синица,

Зовет несмелую весну…

Садов заснеженных ресницы

Распахнуты в голубизну,

Полдневным солнцем смыты с окон

Серебряные витражи…

Еще зиме не вышли сроки,

Еще не веришь тихой лжи

Непоистратившейся стужи,

Неутомившейся пурги,

Еще в твоей округе кружат

Зимы трескучие шаги,

Но эта маленькая птаха

С осколком солнца на груди

Поверх снегов,

Метельных взмахов,

Поверх недель

уже глядит

В простор весны, хмельной и

нежный,

В кипенье звуков и цветов, —

Туда, где крохотный подснежник

Сквозь снег

проклюнуться готов…

Послушно леса отступают.

И вот, расстоянье покрыв,

Машина не выезжает —

Взлетает на самый обрыв.

Покоя не нарушая,

В широких своих берегах

Вздыхает большая-большая

Сибирская наша река.

Раскинулась до горизонта,

До неба, до самой черты

Уставшая от работы,

Не знающая суеты.

Замру. Поклонюсь. Отчитаюсь.

Полынной зарей задохнусь.

До птичьей октябрьской стаи

Впервые душой дотянусь.

Просыпалась снегом Вселенная

Смотри — происходит всерьез!

Великое переселение

В сугробы сверкающих звезд.

Срываются, кружатся в танце,

Сливаясь в единый покров,

Каких-то галактик посланцы,

Каких-то далеких миров.

И кажется — все незнакомо:

Заснеженная тишина,

Сугробы у милого дома

И розовый свет из окна…

Старинные Тобольские ворота

Той крепости,

в которой был острог.

Здесь

под громадой каменного свода

Он проходил угрюм и одинок.

Звон кандалов. Мороз. И ветер резкий.

Работать гнали

к баржам,

к Иртышу…

Здесь

с думою о нем, о Достоевском

Я никуда подолгу не спешу!

…И рисовал, и сочинял рассказы

Неугомонный омский домосед.

В кругу имущих затевал проказы…

И творчеству предсказывал рассвет.

И пусть не написал больших романов,

Но тем, что сделал, был он знаменит.

…И были рядом Всеволод Иванов

И молодой Мартынов Леонид.

Ботаник наш

Мария Алексеевна —

Про яблоки так вкусно говорит!

А яблоками

в нашем детстве северном

Еще никто ни разу не был сыт.

Она берет их,

красные, блестящие,

И говорит, что это — муляжи.

Досадно, что они не настоящие.

Но как они отменно хороши!

Нам яблоки красивые доверены.

Сегодня класс в счастливых огоньках.

Сегодня у Марии Алексеевны

Румянец появился на щеках!

Трудна иртышская вода.

Трудна — на юг.

Трудна — на север.

Плывут рабочие суда

И дым тяжелый в воду сеют.

Плывут всей грудью навалясь…

Водой окатывают пляжи.

И волны белые, как пряжа,

За ними тянутся,

Крутясь.

Он виден был издалека.

Большой. И рубка высока.

Мы, увидав его, очнулись —

И наши удочки качнулись.

И замелькали поплавки,

И шумно стало вдоль реки.

Под нами волны заворчали.

Над нами чайки закричали.

И замелькали лица, лица…

И пароход — труба дымится —

Нас осветил цветным стеклом,

Овеял музыкой,

Теплом.

И над спокойною водой

Прошел,

Как праздник молодой.

Осы́палась ветла —

И стало ей легко.

Я сделал все дела —

И стало мне легко.

Зажег окошки дом —

И было шумно в нем:

Пришли ко мне друзья —

И утро встретил я.

Сел на ветлу снегирь —

И сразу рассвело.

Открылась взору ширь,

А в ней белым-бело.

Я парнишка. Лечу наметом:

По тропинам крутым

в луга,

А что таволга пахнет

медом —

Я не знаю еще пока.

Нынче время несется лётом,

Но а я, замедляя шаг,

Слышу — таволга пахнет

медом…

С каждым было и будет

так!

Эй! Родные мои веси,

Сумрачный простор.

Кружева мороз повесил

На отцовский двор.

Детства милые приметы,

Утро доброты,

Сколько правды, сколько

света,

Сколько высоты!

Помню я все то, что было —

Памятью негруб.

Слово гладкое — кобыла,

Теплое — тулуп.

Не забуду в старом доме

Скрипы половиц,

Как летят по полю кони.

Обгоняя птиц,

Как тоскуют по заливам

В небе журавли…

Был и буду я счастливым

У своей земли.

Молодое, ладное, хмельное

Это лето — летушком зову.

Словно я над теплою волною

Далеко и медленно плыву.

Мне не надо крыльев для полета.

Проплывая в солнечном тепле,

Лишь окликнуть хочется кого-то

И сказать, что лето на земле.

Южный ветер нежный такой,

Рыжий степной ласковей.

Будто женщина теплой рукой

Коснулась моих бровей.

Стану в упругом тепле искать

Слова для добрых стихов,

Будет планету ветер трепать

За уши лопухов.

Мелкий, липкий, долгий

дождик

Густо сеет.

Нарисуй мне друг-

художник,

Серый Север…

Обь каштановую круто

В берег било.

Шел я улицей Сургута,

Рвал рябину.

У омшелого штакета

Гибко, ало

Гроздья слепленного

света

Провисали.

Кислым, спелым, чуть

с горчинкой

Маюсь соком,

А глаза от той рябины —

С поволокой.

Крепость северного края

В ярко-рыжих

Круглых ягодах играет,

Чуть не брызжет.

Ночь в Сургут вошла

устало,

Над болотом

Золотой закат порвало

Самолетом.

Я к художнику приехал —

На холстине

Рассмеялась ярче смеха

Ярь-рябина.

Пламенел этюд без меры

Не напрасно…

Север! Север, он не

серый —

Красный!

Как рябина

И как вспышка,

И как флаг

Над нефтевышкой.

Утром встал на порог —

а дорог-то,

дорог

во все стороны света

во владения лета,

словно кто-то их вышил.

В путь-дороженьку вышел,

разве мог тогда знать,

сколь придется шагать?

А пошел — не жалею:

жизнь — не выход в аллею,

приходилось и падать,

возвращаться назад,

но живет в сердце радость:

у дорог нет преград.

Что задумал, затеял

по дорогам рассеял…

Сын взошел на порог —

а дорог-то,

дорог.

Ходили из туретчины,

ходили из неметчины

по льготному условию

за золотом в Московию,

за брагою медовой,

за девицей бедовой,

за страстью соколиной,

за шубой соболиной,

да за жилеткой бархатной,

да за земелькой пахотной.

Ходили да остались —

давно кресты состарились,

и я смотрю на поле,

где выпала им доля

лежать в земельке пахотной,

и ни жилетки бархатной,

ни шубы соболиной,

ни страсти соколиной,

ни девицы бедовой.

Роняет цвет медовый

во поле медуница.

Светлы в России лица.

И по земельке пахотной,

иду в жилетке бархатной,

и с девицей бедовой

напиток пью медовый.

У нас в селе Малиновке

Не поют малиновки,

Но зато малинники

У каждого окна.

А мы,

Как именинники:

Единственная улица

Красным-красна.

У девушек в Малиновке

От ягод губы красные.

В платьицах малиновых

В будни,

Словно в праздники.

Одна беда в Малиновке,

Откроюсь вам, друзья!

Два парня

В том малиннике —

Дед Никанор

Да я!

Довольно списывать на случай

весь вздор бунтующей крови,

ведь жизнь когда-нибудь научит

любить достойное любви.

Ведь утро выпадет, как жребий,

отбросишь оправданий щит.

Затянешься прогорклым небом,

да так, что в горле запершит.

Все те же травы полевые

запахнут остро и свежо.

И дым отечества впервые

сухие легкие прожжет.

Впервые со слезой не сладишь.

И азиатский суховей

тебя неласково погладит

по непокорной голове.

Родная по крови, родная по телу,

родства наших душ тебе не обещаю.

Прости меня, мать! Я тебе очужела.

Я нечто иное в себе ощущаю.

Стекает по каплям сгущенное время.

Деревья корнями к земле прирастают

Но в небо взлетает древесное семя

и нечто иное в себе ощущает.

Нелепо впадать в запоздалую ярость,

мечты запоздалые мерить на вырост.

И точит тебя несвобода и старость,

как дерево точит земельная сырость.

Туда, где российское небо светает,

меня молодая судьба заметелит…

А горечь твою — я еще испытаю.

А слезы твои — еще очи застелют.

Ночь.

Заснуть — мучение и труд.

Правда ль, что душа

с началом века

принимает форму человека,

как вода, налитая в сосуд?

И когда, предметы обелив,

всходит лунный диск,

и нам не спится —

то душа

тоскует и томится.

Ночью начинается прилив!

Я знаю, как она красива.

И знаешь ты, и знает он…

Как «мама» выдохну —

«Россия»,

И сердце мне наполнит звон —

Дождя в стекло,

капели вешней,

И полоза по февралю.

Люблю великой и безгрешной,

И грешной я тебя люблю.

Твои знамена и парады,

Счастливый день и горький день.

Как женщины твои крылаты!

Как радостна твоя сирень!

Спешим судить и виноватить

Огромную свою страну.

А нам бы жить и не растратить

До смерти данную,

одну.

Россия… Сосны и летящий снег,

И дятла стукоток над головою.

Я не в гостях — живу и верю с ней —

Моей землей — моей душой живою.

Спущусь к реке, обжитой с тех веков,

Когда звенели ермаковы стрелы.

Я не покину этих берегов —

Здесь дом и доля — здесь мои пределы.

Заносит берега и острова,

А снег все валит по-сибирски щедрый.

По-своему права и не права,

Живу я там, где сталкивает ветры.

Один из них — от моря, от Оби.

Другой пронизан казахстанским солнцем.

И так сильны, что не копить обид,

Печалей, зла — все с пылью унесется.

Недаром наши волосы прямы.

А лица огрубелы, загорелы.

Недаром дорожим покоем мы,

Таким, как этот —

Редким,

хрупким,

белым.

Россия — снег над бором все сильней,

Он окрыляет,

радует

и кружит.

О матери, о сыне ли, о муже —

Все помыслы о Родине,

О ней…

Мальчишку делят, боже мой!

Кричат и топают прилюдно.

И, всхлипывая поминутно,

Кричит он тоже, сам не свой.

Отец и мать — они враги.

И помирить их невозможно.

Мальчишка!

Сердце береги,

Ведь надорвать его несложно.

Но что ему слова, молва…

Нет сил беды своей стыдиться.

Хватает их за рукава,

Кричит,

А все не докричится.

То сонный дождь меж елей бродит,

То птица постучит в стекло.

Когда окно на лес выходит,

Живешь свободно и светло.

Что мир сужается, не верю.

Зато не в сказке — наяву

Я знаю, стоит стукнуть дверью,

Как ежики скользнут в траву.

Качнется у синички хвостик,

Она сорвется с ветки вниз.

А мне туда, где тонкий мостик

В овраге над ручьем повис.

А мне туда, где только осень

И никаких тебе забот.

Но надвое расколет просинь

Сверхреактивный самолет.

Как страшно за этот простор голубой.

За ближние дали и дальние дали.

Когда же людские сердца вразнобой

Так сильно на нашей Земле застучали?

То кони нужны, то долины тесны,

То море вдруг станет причиной раздора.

И вот уже мучат проклятые сны

Людей, ошалевших от крови и ора.

Пылают дома сто столетий подряд,

И ветер скорбит о бездомных скитальцах…

А время летит.

И пробирки звенят,

Послушно металл изгибается в пальцах.

Теперь не копье,

не ружье,

не стрела —

Такое грозит, что душа содрогнется.

Мы поняли все, что планета мала,

Что может однажды она расколоться.

Понять бы еще, что довольно смертей,

Что выход один у людей — помириться.

В смертельной тревоге от наших затей

И зверь, и растенье, и чуткая птица.

Неужто же гибель маячит вдали?

Тогда мы не стоим любви и доверья.

…И снова полпредами нашей Земли

И бьются, и тянут к нам ветви деревья.

Он не скупал на севере мехов,

Мой друг — поэт-мужчина

не в кавычках,

Он вез щенка и несколько стихов,

Хоть побывал у черта на куличках.

Качало нарты, вился ненца бич,

Неслась упряжки пестрая лавина.

В широком чуме крепкий магарыч,

Холодная, как жало, строганина.

Хвалил хозяин черного щенка:

«Какой хорош!» И наливал из фляжки.

Щенок был впрямь похож на вожака,

На властелина лаячьей упряжки.

Он бороду поэту облизал,

Потом они на шкурах долго спали.

Поэт щенку дал имя Салемал,

Ведь он родился там, на Салемале.

Когда буран над тундрою ревел,

Под корень гнул корявые березки.

В дороге грудь щенок поэту грел,

Тот молоком поил его из соски.

Он вырос без упряжки и бича,

В степном краю, где тоже пела вьюга,

И все же он по Северу скучал,

Но не скулил, боясь обидеть друга.

…Не от бича, не от погони,

А вдоль деревни просто так

Летят некованые кони —

Двухгодовалый молодняк.

В репьях нечесаные гривы

Мелькнут в некошеном лугу…

И полудики, и красивы

Шальные кони на бегу.

Войдут в бурьян —

Бурьян ложится.

Копыта бьют по чабрецам.

Раздолье гладким кобылицам

Да буйногривым жеребцам!

Они гречиху перекрутят,

К реке метнутся через рожь.

И там не пьют, а воду мутят —

Ничем бедовых не уймешь.

Резвись, гривастое наследство!

Шлифуй копыта добела!

А необузданное детство

Осадят скоро удила…

А лето в гуле, в перезвоне,

И зори в травах росы пьют…

Еще в лугах гуляют кони,

Но где-то коням сбруи шьют…

В избе печурка-барабанка.

Ночуй да чай себе согрей,

В глуши безлюдная Казанка

Стоит без окон, без дверей.

Была деревнею красивой.

Карнизы, тонкая резьба,

Но заросла давно крапивой

Умельца здешнего изба.

Казанку бросили крестьяне

За то, что путь к воде крутой.

Теперь стоит она в урмане

Одна казанской сиротой.

Но только выпадут пороши

Да поседеют кедрачи,

Сюда придет с заплечной ношей

Усольцев — дедушка с Бичи.

В избе махрой запахнет едко,

Дед сварит ужин, сладит свет,

А лайки Найда и Валетка

Обнюхают звериный след.

Здесь рысь царапала листвянку,

Запрыгивала на сарай,

Разбудят древнюю Казанку

Лихая прыть и злобный лай.

Уйдут собаки в ельник синий,

Подымут улицей метель,

И улыбнется дед Василий,

На эту глядя канитель.

Еще не стаяли снега

В поросшем ельником

овраге,

Еще следы замерзшей влаги

Хранят речные берега,

А лед пошел, и по реке

Уже повсюду чист фарватер,

А по нему буксирный катер,

Спешит, пока что налегке!

Наши гуси снова дома,

Прилетели: «Га-га-га!»

На свои аэродромы —

На болота, на луга.

После долгой зимней стужи

Над землею гуси кружат,

Бродят важно по стерне

В поле у дороги.

— Гуси, гуси, можно мне

Вас рукой потрогать?

Здравствуй, лето,

Здравствуй, лето,

Вся земля тобой согрета,

Снова ясные деньки

Мчатся наперегонки —

Чтоб в полях росла пшеница

Вся в колосьях золотых,

Чтоб доверчивые птицы

Пели в зарослях лесных,

Чтобы солнышко светило,

Чтоб его на всех хватило!

Рано утром на заре

Тридцать новых Букварей,

В тридцать новеньких портфелей,

Поместились еле-еле.

Тридцать пар ботинок новых

Со звонком влетели в класс

Тишина почти на час.

Только слышно было где-то

Там, где яркие букеты

На учительском столе,

Тихо-тихо,

тихо-тихо,

Паучок сказал пчеле:

«Знаешь, мы с тобою зря,

Не читали Букваря»…

Сторожка в лесу

Вдали от дорог.

Едва переступишь

Высокий порог,

Увидишь —

Сухие дрова у печи,

Да соль в коробке,

Да огарок свечи.

Согреешься —

Дальше отправишься в путь,

Но прежде в сторожке

оставь,

Не забудь:

Поленницу дров

Для растопки печи,

Да соль в коробке,

Да огарок свечи.

Мчатся над морем

Косматые тучи,

Эхо гремучее

Падает с кручи,

Грозные бьются

О берег валы,

Камни срывают

С высокой скалы.

Только я бури

Ничуть не боюсь,

Я на утесе стою

И смеюсь,

Все оттого,

Что не гаснет живой,

Свет маяка

Над моей головой!

Меня спросите, — где мой дом.

И я окину взглядом

И косогор, и лес, и дол.

Скажу: «Да вот он, рядом!»

Мне Ковш Медведицы Большой,

И Южный Крест знакомы

С тех пор, как я себя нашел

Не где-нибудь, а дома.

Меня спросите, — где мой дом

Желанный и красивый,

— Мой дом — три ивы над прудом,

И целая Россия.