ГЛАВА VII


Старый кавалерист и его семейство. - Успехи Онагра

На другой день после бала г-жи Горбачевой Онагр проснулся часа в два, оделся и поехал к Маше; однако лицо и стан девушки с черными локонами все мелькали перед ним.

Машей он был доволен и тотчас же приказал нанять для нее квартиру, сам выбрал ей мебель и записался по ее просьбе в "Библиотеку для чтения" Смирдина, потому что она охотница до романов. Маша завелась своим хозяйством; Онагр всякий день у нее, и часто по вечерам они ездят в обшевнях тройкой в Екатерингоф или на Крестовский остров. Эти поездки особенно веселы… Жаль только, что зима проходит и дорога портится.

Однажды (это было в первых числах марта) Онагр ехал по Гороховой улице, а офицер с серебряными эполетами перебегал через дорогу…

- Пади! - закричал ему кучер Онагра.

Офицер обернулся.

- А, мон-шер, это ты! Же-ву-салю. Чуть не задавил меня… Постой на минутку…

Онагр приказал остановиться. Офицер подбежал к саням…

- Куда, мон-шер? Слякоть ужасная; к святой, верно, не высохнет, под качелями будет грязно; жаль!

- А ты куда? Что поделываешь? - спросил Онагр.

- Был с визитом у Змеевых, мон-шер.

- Кто это Змеевы?

- Будто ты не знаком с ними? Приятный дом, мон-шер: отец славный малый и мать добрая старушка, а о дочке и говорить нечего, - знаешь, что на княжну похожа… Ты с ней у

Горбачевых танцевал. Я с ними познакомился сейчас после бала.

- Ах, братец, представь меня к ним! Ты мне сделаешь большое одолжение.

Девица с черными локонами явилась Онагру опять во всей красе своей; опять пришла ему в голову мысль, как бы хорошо надеть на нее бархатный капот и пройтись с нею по

Невскому.

- Изволь, мон-шер, представлю, когда хочешь; я у них почти свой в доме, на короткой ноге, меня все любят; завтра же скажу им о тебе; отец охотник до лошадей, а у тебя славные лошади… Прощай.

- Смотри же, представь.

- Конте-сюр-муа, мон-шер.

Дня через три Онагр с офицером явились к Змеевым.

Отставной полковник-кавалерист, среднего роста, полный, с большими черными усами, с проседью, в венгерке с кистями, прохаживался в своем кабинете и пробовал хлыстик. Кабинет украшался токарным станком, двумя черкесскими кинжалами, винтовкой, коллекциею черешневых чубуков и двумя гипсовыми лошадьми.

Офицер представил Онагра полковнику.

Полковник пожал ему руку - и так крепко, что Онагр едва не вскрикнул.

- Без церемонии, господа, я привык по-военному, прошу садиться - диван не мягкий, а сидеть можно.

- Как в своем здоровье Дарья Николаевна и Ольга Михайловна? - спросил офицер.

- Здоровы, здоровы; спасибо: у жены сидит Иконин, нравоучительные книжки ей читает; она любительница проповедей: старухе, впрочем, больше нечего и делать. Мы же, кавалеристы, не слишком жалуем красноречие. Нам подавай коня, пороху, дыму, стишков

Дениса Васильича…

Полковник носовым платком разгладил усы и захохотал.

- Да, Михайло Андреич, мы, военные, совсем не то, что эти статские. (Офицер с серебряными эполетами указал на Онагра.)

- Вы военные? С какой стороны вы военные? С чего вы это взяли? Вы, сударь, не военные, а так, ни то ни се, ни рыба ни мясо, - вы, я думаю, и пули-то не отличите от мячика; у вас и усов нет!

Полковник засмеялся и обратился к Онагру:

- А я слышал, что вы охотник до лошадей. Что, у вас хорошие лошади?

- Все заводские, дорогие лошади.

- Рысаки-с?

- Рысистые, особенно один гнедой жеребчик.

- Орловский?

- Конечно, настоящий орловский.

- Это хорошо, это я люблю. Нынешние вольнодумцы всё толкуют о скаковых лошадях; всё, видишь, подавай им от Эклипса. Вздор! Скакуны ни к черту не годятся… От

Сметанки или от Безыменного - почище будут. Бывало, я вам скажу, как Проворный побежит, весь на воздухе, - так, глядя на него, дух занимается. Любопытно посмотреть ваших лошадок. Я вам имею честь рекомендоваться, милостивый государь, я знаток в лошадях, я старый кавалерист, через мои руки прошло их довольно.

Полковник рассек воздух хлыстиком.

- Очень довольно! И чего я не испытал на своем веку! Сквозь огонь и воду прошел…

Пойдемте; я вас моей старушонке отрекомендую.

Он бросил хлыстик на стол.

Жена полковника, худая, желтая, сгорбленная, в чепце, сидела против добродетельного старичка с огромным ртом и благоговейно слушала его проповеди, которые он читал с чувством и с расстановкой.

Дочь полковника вышивала у окна. Голова ее наклонялась к самой канве, и длинные черные локоны почти закрывали лицо.

- А вы еще все читаете, - сказал полковник, войдя в гостиную, - извините, что помешал, нельзя, гостей веду.

- Вот моя жена, а вот дочь, - продолжал полковник, смотря на Онагра, - я третий, и все семейство налицо. Прошу нас любить да жаловать.

Онагр расшаркался перед полковницей, потом перед ее дочерью и заложил палец за жилет.

Девушка подняла голову, откинула от лица свои локоны, посмотрела на офицера и на

Онагра, привстала едва заметно и потом снова наклонилась к канве.

Полковница сказала Онагру:

- Я уж, кажется, имела удовольствие видеть вас у Елены Сергеевны Горбачевой.

- Да-с, я был у нее на бале.

- Садитесь, господа, без церемоний, и поболтаемте о чем-нибудь.

Полковник сел первый, откинув назад кисть своей венгерки.

- Милая дама Елена Сергевна; она мне чрезвычайно нравится, - сказала полковница.

- И как одушевлены ее вечера! - закричал офицер с серебряными эполетами, - не видишь, как время летит.

- Это правда.

Онагр подошел к пяльцам, за которыми сидела дочь полковника.

- Вы изволите вышивать?

- Да, я вышиваю.

Она отвечала, не отводя глаз от канвы.

- Прекрасный узор!.. Вы прошедший раз уехали с бала тотчас после мазурки?

- Кажется.

Онагр повертелся около пяльцев и отошел в сторону. Добродетельный старичок с огромным ртом взял шляпу и подошел к ручке полковницы.

- Филипп Иваныч, что это значит? Куда вы? Пожалуйте сюда вашу шляпу: я ее арестую, я действую по-кавалерийски; от старых привычек отстать трудно, - как хотите, а вы с нами обедаете, - и не думайте уходить - не пущу, ей-богу, не пущу!

Голова добродетельного человека покачнулась на его недвижном туловище, и он подал шляпу полковнику.

- А вы, господа? - Полковник обратился к офицеру и к Онагру: - Надеюсь, что вы не откажетесь от моей лагерной кухни.

Девушка взглянула на отца, как будто хотела спросить его: "К чему это?"

Офицер с серебряными эполетами закричал:

- С большим удовольствием! Я зван сегодня на два обеда, - ну, да я не поеду туда.

Онагр хотел было отказаться. Полковник подошел к нему:

- Хотите быть со мной по-приятельски, по-военному?

- Если вы позволите.

Онагр оборотился к окну, где стояли пяльцы.

- В таком случае: слушай! скорым шагом марш в залу, шляпу оставить там - налево кругом - и назад. Вольно!.. Так, славно, - люблю за это. Мы, батюшка, попросту, как видите, по-военному, прошу не взыскать.

- Шутник! - сказала полковница про своего мужа, обращаясь к добродетельному человеку.

Добродетельный человек открыл рот до ушей, то есть улыбнулся, и произнес:

- Так требует военная дисциплина-с. Девушка встала из-за пялец и вышла из комнаты.

"Слишком робка, - подумал Онагр, - а талия загляденье и рост отличный; отец немного смешон, а добряк!"

За обедом полковник рассказывал о своей храбрости, о генералах, с которыми служил, о лошадях, на которых ездил, критиковал планы Наполеона, показывал его ошибки, толковал, как и что ему надлежало делать, и беспрестанно повторял: "мы, старые кавалеристы" и "у нас, у старых кавалеристов". Военные анекдоты полковника были очень забавны. Все слушали его с большим вниманием и смеялись; одна дочь его, казалось, не принимала участия в этих рассказах…

С этого дня Онагр стал беспрестанно ездить к полковнику и беспрестанно поглядывать на его дочь, и полковник довольно часто начал посещать Онагра и поглядывать на его лошадей. В доме полковника не произошло никаких перемен: дочь его была робка по- прежнему; в конюшне Онагра делались улучшения с каждым приездом полковника.

Люди Онагра громко начинали поговаривать, что барин их женится на дочери полковника. И для самого барина эта мысль незаметно становилась доступнее и правдоподобнее… Бархатный капот, Невский проспект и девица с черными локонами - эти три предмета составляли что-то нераздельное в его воображении. Ему смутно представлялся иногда ряд прекрасно меблированных комнат, в которых он и супруга его принимают господ в звездах и орденах и госпож в нарядных чепцах и мантильях; он видел иногда двух лакеев с гербами сзади своей кареты; ему казалось иногда, что он сидит возле супруги своей, и целует ей ручку, и играет ее черными локонами, и…

"Робость ее пройдет; это вздор, - говорил он самому себе. - К тому же я ее буду беспрестанно вывозить… В свете заговорят о моей квартире, о моих балах, о моей жене, о моем экипаже. Весело быть женатым! А Маша? и она мила и влюблена в меня по уши. Что за беда? я буду ездить и к Маше…"

Онагр заехал в магазин и купил Маше золотую брошку.

Возвратясь от нее поздно вечером, он был обрадован запиской Дмитрия Васильича:

"Дело слажено, любезнейший Петр Александрыч. Поздравляю вас: его превосходительство Илья Иваныч объявил мне сегодня, что вы определены чиновником особых поручений при департаменте с двумя тысячами рублей оклада. Вы очень понравились его превосходительству. Он говорит, что у вас много приятности в манерах. Чиновник, мною рекомендованный вам в управляющие над деревнями вашими, согласен на условия, которые я предложил ему от имени вашего. Вы будете им довольны, в этом я уверен. Послезавтра он будет у вас, а я приготовлю ему инструкцию. Отправится же он в деревню через неделю.

Капитал ваш наконец я устроил: вы будете аккуратно получать от меня по пяти процентов. И это выгодно при нынешних обстоятельствах. Сколько хлопот мне было с этими деньгами!

Одно расположение к вам заставило меня взяться за такое дело. Что вы нас совсем забыли?"

На другой день Онагр рассказывал всем своим приятелям, что он по особым поручениям при министре и что ему назначено шесть тысяч рублей жалованья. Офицер с золотыми эполетами, выслушав его, плюнул и сказал:

- Черт тебя возьми, братец! да ты, видно, в сорочке родился! Богач - и еще такое жалованье.

Онагр блаженствовал; он делался идолом петербургской молодежи средней руки, которая с него начинала снимать моды, и преувеличенные слухи о его богатстве и счастии перелетали с быстротою невероятною из Коломны на Остров в Четырнадцатую линию, из

Грязной к Смольному монастырю. О нем стали даже рассуждать на Петербургской стороне и на Выборгской…

К довершению всего он дал великолепный обед почетным своим знакомым, во главе которых находились: его новый директор, полковник и Дмитрий Васильич Бобынин. Этот обед, как и должно было ожидать, произвел на всех гостей глубочайшее впечатление.

Прошел месяц… Дочь полковника не переставала рисоваться в его фантазии, и в одно прекрасное апрельское утро, когда солнце показалось на светло-сером петербургском небосклоне для обсушки, вероятно, грязных петербургских улиц, - он ударил себя в лоб очень решительно, сел в коляску и отправился к полковнику.

Никогда еще так рано не выезжал Онагр из дома.

В кабинете полковника он пробыл около часа и вышел оттуда светлый и радостный.

Полковник три раза поцеловал Онагра и произнес с особенным выражением, провожая его:

- Мое слово важнее. Я старый кавалерист. У меня в доме заведена дисциплина, как в полку… Прощай, друг любезный, будь покоен; да накажи кучеру-то, чтоб берег Красавца и хорошенько чистил его. Васька твой большой лентяй! Ты, брат, с ним действуй по-нашему, по-военному…

Онагр прискакал домой и прямо к письменному столу; он написал:

"Любезнейшая маменька!

Я давно хотел уведомить вас о моих чувствах к дочери генерала Змеева, но откладывал, потому что сам желал в них удостовериться. Теперь я вижу, что люблю ее страстно и что без нее для меня жизнь ничтожна. Она также влюблена в меня и говорит, что с самой первой минуты, как увидела меня, участь ее была решена. Сейчас получил согласие на брак с нею от ее родителей. Через этот брак я породнюсь со многими самыми знатными лицами в Петербурге. Милая, любезнейшая маменька, целую ваши ручки, на коленях прошу вашего благословения и жду с нетерпением ответа… Вашу будущую дочку зовут Ольгой

Михайловной; она брюнетка и красавица.

О месте, которое я получил, и об обеде, который был у меня, я уже писал вам. Свадьбу я не хочу откладывать: чем скорей, тем лучше. Не приедете ли вы, неоцененная маменька, сами в Петербург? Еще раз целую ваши ручки. Остаюсь ваш покорнейший и послушнейший сын Петр Разнатовский".


Загрузка...