One for My Baby, или За мою любимую

19

Джеки является к нам домой, когда я занимаюсь с Джорджем в парке. Моя мама впускает ее, угощает чаем с печеньем и старается сделать так, чтобы молодая женщина почувствовала себя уютно и спокойно. Моя мама может впустить в дом кого угодно. Удивительно, как она до сих пор цела и невредима!

— Она сейчас в гостиной, — сообщает мне мама. — Симпатичная девушка. Только одевается как… проститутка, что ли.

— Мам, не надо, — говорю я, и голос у меня звучит так же виновато, как если бы я сломал любимую дорогую игрушку.

— Ну хорошо. Она сказала, что принесла тебе сочинение, — бодро докладывает мама. — Я подумала, что она твоя ученица.

— Все мои ученицы — иностранки, мам.

Я смотрю на Джеки сквозь щелочку приоткрытой двери. Она устроилась на диване и одета так, словно собралась на танцульки или твердо вознамерилась заработать двустороннее воспаление легких. Топик без бретелек, короткая юбчонка и высоченные каблуки. Такими при случае можно и глаз кому-нибудь выколоть. Молодая женщина неспешно попивает чай и разглядывает фотографии на стенах — эти черно-белые шедевры, изображающие людей за работой. Их собирал мой отец, когда только начал прилично зарабатывать.

Первая моя мысль — сбежать. Но в таком случае Джеки начнет меня преследовать. Лучше сейчас же отделаться от нее раз и навсегда.

— Привет, — добродушно произношу я, проходя в комнату.

— Ой, здравствуй, — откликается она. В первое мгновение ей хочется встать, но, вспомнив о чашке чая и печенье в руках, она тут же отказывается от этой затеи. — Послушай, мне очень не хотелось снова беспокоить тебя, но дело в том…

— Ничего страшного. Но только мне кажется, я довольно ясно дал понять, что больше никого не учу английской литературе.

— Как раз наоборот, я поняла, что именно ты и являешься таким учителем, — смеется Джеки, словно сказала сейчас что-то забавное. — Просто тебе не хочется учить именно меня.

Она ставит чашку с чаем на журнальный столик, кладет туда же печенье, берет в руки большой коричневый конверт, лежащий на диване, протягивает его мне.

— Что это?

— Сочинение-реферат. Об «Отелло».

— «Отелло»?

— Да, это о ревности. О том, кто любил страстно, но при этом не был достаточно мудр и благоразумен. Ну, тут про Дездемону, Яго и всех остальных.

— Я знаю эту пьесу.

— Разумеется. Извини.

Сочинение об «Отелло»? Только этого мне не хватало для полного счастья!

— Ты его прочитаешь?

— Послушай…

— Пожалуйста, — просит она. — Мне очень нужно вернуться в колледж. И я очень серьезно отношусь к учебе, а к этому предмету — в особенности.

— Но дело в том, что я не…

— И он мне неплохо давался! Даже очень здорово давался! Потому что я любила его по-настоящему. Книги вызывали во мне такое особенное чувство, как будто я… как будто я, ну что ли, связана через них со всем остальным миром. Это было просто какое-то волшебство! Ну дай мне один шанс. И перед тем как ты окончательно решишь отказать мне, пожалуйста, прочитай мое сочинение.

Я смотрю на Джеки и думаю: «Ну что может знать эта королева танцев местного значения о том, “как любить страстно, но при этом не быть достаточно мудрым и благоразумным”?»

— Мне действительно очень неудобно, что я вынуждена отвлекать тебя и занимать твое время. Прости, что врываюсь со своими просьбами. Но если ты прочитаешь мое сочинение и придешь к выводу, что все равно не хочешь меня учить, тогда, обещаю, больше беспокоить тебя никогда не стану.

Вот почему мне приходится пообещать, что я прочитаю ее сочинение. Только бы она от меня отстала. Когда же я провожаю ее до двери и она прощается с моей матерью, я вдруг сознаю, что испытываю некоторое сочувствие по отношению к Джеки Дэй. Бедняжка так ничего и не поняла. Ну какое отношение имеет мое объявление к учебному процессу?!

— Какая милая девушка! — вздыхает мама, после того как Джеки покидает наш дом. — Но только очень худенькая. Собакам кости бросают, на которых мяса больше, чем на ней. Но ведь она прекрасно говорит по-английски. Зачем же ты ей нужен?

— Я ей не нужен.

В кабаке «Эймон де Валера» появилась новая барменша. Русская девушка. У нее короткие рыжие волосы. Йуми уже сообщила мне, что в новом семестре она будет учиться в школе иностранных языков Черчилля. Я некоторое время наблюдаю за тем, как русская красавица справляется с пивными кружками и пакетиками чипсов, после чего решаю представиться. Она, как выясняется, будет ходить в мою группу продвинутых новичков.

Эти беседы с иностранками уже приобрели некий внутренний своеобразный ритм. Откуда вы приехали? Как вам понравился Лондон? У вас были трудности с оформлением визы (не относится к ученицам из Европейского союза и Японии)? Вы скучаете по маминой шарлотке (салату с креветками, котлетам по-киевски)?

Ольга рассказывает мне примерно ту же историю, что и все остальные. Лондон более многолюдный город, чем она предполагала, и, конечно, куда более дорогой, нежели она представляла. Впрочем, даже дети богачей невольно вздрагивают, когда слышат цену за аренду комнаты в нашем городе. Ну а каково это узнать молоденькой женщине, прибывшей сюда из страны, которая не так давно представляла собой самый настоящий коммунистический ад?

Но я не в силах помочь Ольге с комнатой. Сейчас я ощущаю себя не в своей тарелке, а потому тоже нуждаюсь в жилье и подыскиваю что-нибудь приемлемое для моего кармана. Но обо всем этом я ей, разумеется, не рассказываю. Однако жалобы на невероятную дороговизну всего, за что ни возьмись, в этом городе дают мне шанс разыграть мой любимый гамбит.

— Да, наш город дешевым никак не назовешь, — соглашаюсь я, облокачиваясь на стойку бара. — Но и здесь можно кое-чего получить совершенно бесплатно.

— Неужели?

— Боже мой, ну конечно! Просто нужно знать, куда отправиться. Начнем с парков. Например, возьмем панораму Лондона с вершины Примроуз-Хилл. В Ричмонд-парке можно полюбоваться королевскими оленями. В Холланд-парке — великолепными скульптурами. А если пройтись возле Серпентайна…

— А это что такое?

— Это озеро в Гайд-парке. Ну, там еще много широких аллей, по которым катаются любители верховой езды. Это рядом с Кенсингтон-Гарденс.

— Там, где жила Диана?

— Совершенно верно. Она жила в Кенсингтонском дворце. Это потрясающее здание. Между прочим, люди до сих пор к его воротам приносят живые цветы. Есть еще Сент-Джеймс-парк возле Букингемского дворца. И он тоже очень красивый. А вспомнить хотя бы Кенвуд-хаус возле Хемпстед-Хит! Там внутри можно увидеть настоящие шедевры — произведения Рембрандта и Тернера, а летом там всегда проходят концерты классической музыки. Представьте себе, как это замечательно: звуки музыки отражаются в водной глади озера Слушать Моцарта и одновременно наблюдать закат солнца — какое наслаждение!

— Две кружечки, милашка! — раздается чей-то голос из дальнего угла бара. — Если, конечно, «Моцарт» не возражает…

Ольга быстро удаляется, чтобы обслужить посетителя, а когда возвращается за стойку, я меняю темп натиска.

— Нельзя не посетить цветочный рынок на Колумбия-роуд. И не забудьте про уникальные пиццы, которыми вас угостят в Британской библиотеке.

— Я люблю пиццу!

— В Олд-Бейли вам разрешат присутствовать на настоящем судебном заседании. Если вы посетите здание парламента в определенное время, то увидите, как премьер-министр отвечает на многочисленные вопросы. Обязательно сходите на рынок в Брик-лейн и на Портобелло-роуд. Не забудьте про мясные ряды в Смитфилд. А в Национальной галерее полюбуйтесь работами Пикассо и Ван Гога…

Звучит заманчиво, и я стараюсь изо всех сил. Моя речь восхитительна. Но дело в том, что все это чистейшая правда. Тут нет и слова вымысла. Вот в чем заключается вся красота! В Лондоне можно получить все, что хотите. И при этом совершенно бесплатно. Просто надо знать, где и что можно посмотреть.

Ольга снова уходит к посетителям, а когда возвращается, я сообщаю ей о дегустационном зале Хэрродс, где всегда есть возможность попробовать изысканные блюда. Ольгу это интересует, она оживляется, и поначалу мне кажется, что это происходит лишь потому, что у себя на родине она была вынуждена придерживаться изнуряющей диеты. Но оказывается, девушка считает, что в таких местах можно встретить немало известных личностей. После этого я рассказываю о чудесной музыке, которая звучит во время карнавала на Ноттинг-Хилл, не забываю упомянуть про фонтаны в Сомерсет-хаус и, конечно, долго говорю о том, как прекрасны по вечерам набережные Темзы…

Беседа проходит на «отлично». И только когда Ольга принимает последние заказы у посетителей, поскольку бар скоро закроется, я осознаю, что уже давно должен быть в аэропорту, чтобы встретить прилетевшую из Японии Хироко.

В зале прилетов уже пустынно, но Хироко терпеливо ждет меня в назначенном месте. Только настоящая японка может проявить такое мужество и оптимизм.

И вот появляюсь я, причем непростительно поздно. Я бегу через пустой зал, чтобы поскорее обнять ее, прижать к себе. Мне стыдно, но в то же время я испытываю неимоверное облегчение. В глубине души мне даже становится жаль, что она ждет меня, а не кого-нибудь более достойного.

Она устала после долгого перелета. Тем не менее мы решаем отправиться в город и перекусить. Мы быстро добираемся до Лондона и вскоре оказываемся в уютном ресторанчике на Литтл-Ньюпорт-стрит, где подают лапшу во всех ее видах.

Только сейчас Хироко начинает по-настоящему «вырубаться». Я вижу ее опухшие от бессонной ночи глаза за стеклами очков. Но перед расставанием она еще хочет вручить мне несколько привезенных подарков. Две пары палочек для еды, одна побольше (для мужчин) и одна поменьше (для женщин). Видимо, тридцать лет феминизма пока еще не коснулись японской промышленности, выпускающей палочки. Затем Хироко передает мне набор для употребления саке — две маленькие чашечки и кувшинчик, а еще пузырек дорогого одеколона, который она приобрела в магазине дьюти-фри.

— Спасибо тебе за все эти очаровательные подарки, — заявляю я. Есть в поведении Хироко нечто формальное, из-за чего я тоже начинаю церемониться. — Я всегда буду относиться к ним трепетно.

Она восхищенно улыбается.

— Пожалуйста, — отвечает девушка, чуть заметно кивая.

И я тут же испытываю укор совести за то, что даже не тосковал во время ее отсутствия.

Затем мы перемещаемся вместе с ее чемоданами на Фрит-стрит в бар «Италия», чтобы пропустить по стаканчику перед сном. И здесь я встречаю своего собственного отца.

Поначалу кажется, что у меня начались галлюцинации. И все потому, что мой старик разоделся точно так же, как Джон Траволта в фильме «Лихорадка субботним вечером». На нем белоснежный костюм-тройка, причем брюки сильно расклешены, черная рубашка, галстук отсутствует. Наряд дополняют ботинки на высоких каблуках. В любом другом городе его давно бы арестовали и забрали в участок за такой экстравагантный вид. Но только не здесь. В Сохо на него никто даже не глядит.

Он заходит в бар и начинает кого-то искать среди посетителей, неспешно потягивающих эспрессо и латте. Несмотря на вечернее время и зиму, отец изрядно вспотел в своем забавном костюме в стиле диско. Проходит какое-то время, и он замечает меня.

— Элфи!

— Познакомься, это Хироко.

Он дружелюбно жмет ей руку.

— Я разыскиваю Лену, — поясняет отец. — Мы ходили в клуб на Ковент-Гарден.

— Там, очевидно, был вечер, посвященный музыке семидесятых.

— Откуда тебе это известно? — удивляется он, но тут же соображает: — Ах, ну конечно! Моя одежда…

Я понимаю, что в присутствии Хироко не следует вести себя слишком уж враждебно по отношению к собственному папаше.

— Но ее здесь нет, — говорю я. — Неужели вы расстались?

— Мы поссорились. — Он ерошит себе волосы. В таком возрасте, и все еще весьма привлекателен. Вот ведь старая бестия! — Впрочем, ничего серьезного. Так, из-за пустяка.

— Что же произошло?

— Во всем виновата музыка. Она звучала по всему клубу. Ди-джей выбирал мелодии шестидесятых, перемежая их песнями восьмидесятых. Причем с такой небрежностью, как будто это то же самое. Ну а потом он поставил «Любовь нельзя торопить». — Он смотрит на Хироко и добавляет: — В исполнении «Сьюпримз».

Хироко улыбается и вежливо кивает.

— А Лена возьми и заяви: «Как же я обожаю Фила Коллинза!» — При воспоминании о подобном святотатстве отец отчаянно трясет головой. — Вот тут я взбесился и говорю: «Какой еще Фил, чтоб его, Коллинз?! Это совсем не Фил Коллинз, дорогая. Это звучит оригинал. Это Дайана Росс со своими девчонками. Это, кстати, одна из лучших записей, когда-либо сделанных за всю историю музыки». Тогда она добавила, что слышала только версию Фила Коллинза, да и какая кому разница? Подумаешь, песенка в стиле поп. Играет себе, ну и ладно. Потом мне захотелось отправиться домой, а она решила остаться еще немного. — Отец смотрит на нас так, будто пересказывает что-то ужасное и неправдоподобное. — А потом она куда-то ушла. Взяла и ушла. Но я не знаю, куда именно, потому что дома ее нет. — И отец снова начинает искать Лену среди посетителей бара «Италия». — Похоже, тут мне ее тоже не найти.

— Может, хочешь выпить чашечку кофе или чего-нибудь покрепче? — предлагаю я.

— Нет, нет, спасибо. Буду искать дальше.

Мой отец прощается с Хироко и исчезает в ночи, как самый настоящий призрак, явившийся к нам из далеких семидесятых.

После того случая в парке в наш первый день занятий к нам с Джорджем больше никто не пристает и не мешает. Даже странно. Мы приходим сюда очень рано по воскресеньям, когда парк еще по праву принадлежит существам ночи. Но они на нас никак не реагируют. Как правило, запоздалые гуляки некоторое время молча наблюдают за ним, а потом убираются восвояси.

Наверное, все дело в Джордже, в том, какие он делает движения. В нем нет никакой медлительности, неуклюжести или слабости. Напротив, мне кажется, что он постоянно излучает некую внутреннюю энергию. И пьяные тихо проходят мимо нас.

— Почему же вы все-таки изменили свое решение насчет обучения меня тайчи? — интересуюсь я.

— Я видел, как сильно тебе хочется научиться этому искусству.

Я читаю сочинение-реферат Джеки Дэй. Банально и неинтересно. Идет рассказ о том, как Яго спланировал свое черное дело, как яростно на это отреагировал Отелло и как в результате пострадала невинная Дездемона. Создается впечатление, что Джеки пыталась пересказать мне содержание четвертого фильма из цикла «Смертельное оружие». История невероятной ревности, предательства и мести. В главной роли Мел Гибсон. Становись к стенке, Яго, на этот раз тебе не уйти!

Ну а что еще можно ожидать от женщины, бросившей когда-то школу? Она даже припомнила заезженную цитату одного критика о том, что пьеса является предупреждением всем добрым женам «следить за своим бельем». Еще неизвестно, как она понимает эту цитату!

Мне искренне жаль Джеки, но в то же время я испытываю некоторую радость, что мне, к счастью, больше не приходится преподавать данный предмет.

На конверте с сочинением нет адреса, чтобы я мог вернуть его по почте. У меня остается только ее визитка: «Счастливая уборщица. Уборка и чистка старомодными способами. Делаем все своими руками». Здесь же указан номер мобильного телефона Джеки. Конечно, я мог бы дождаться, когда в школе Черчилля возобновятся занятия, и вернуть сочинение прямо там, но мне не хочется откладывать данное мероприятие в долгий ящик. Нужно отделаться от Джеки Дэй как можно скорее.

Я набираю ее номер, и автоответчик сообщает, что в данный момент Джеки Дэй работает в художественной галерее Коннелла на Корк-стрит. Это недалеко от школы Черчилля. Я принимаю решение отнести ей сочинение немедленно, чтобы в следующий раз, возвращаясь домой, не обнаружить ее возле входной двери.

Хотя путь до Корк-стрит занимает не более десяти минут, этот район сильно отличается от того места, где мне приходится работать. Здесь даже в воздухе пахнет деньгами и достатком. Я без труда нахожу галерею Коннелла и намереваюсь оставить конверт у администратора, но вдруг замечаю Джеки.

Она уже не разодета так, будто собралась в клуб на танцы. На ней синий нейлоновый халат. Светлые волосы аккуратно зачесаны назад и собраны в хвост. Джеки полирует огромное зеркальное стекло витрины. Заметив меня, она на мгновение застывает в удивлении, затем выходит на улицу:

— Что ты тут делаешь?

— Хочу вернуть тебе сочинение. У меня же нет твоего адреса.

— Я могла бы сама забрать его. В школе Черчилля. Или в доме у твоей матери. А почему ты так на меня смотришь?

— Как именно?

— У меня свой маленький бизнес. Моя фирма называется «Счастливая уборщица», и мы работаем по всему Уэст-Энду.

— Кто это «мы»?

— Я. А иногда подключаю к своему делу еще одну девушку. Если заказов много. — Она помолчала и спросила: — Что-нибудь случилось?

Я и сам не знал. Но в этот момент я ясно понял, почему ей так необходимо закончить школу, а потом получить высшее образование, почему это для нее так важно. Впервые я понял, что она не принадлежит к тому отряду моих учеников, которым лишь временно приходится подрабатывать, занимая при этом совсем не престижные должности. Скорее всего, в течение следующих тридцати лет она будет заниматься своей работой постоянно. Вот в чем заключается ее будущее.

— Нет ничего страшного в том, что в жизни кому-то приходится заниматься уборкой помещений, — говорю я, словно рассуждая вслух. — Ничего тут особенного нет.

— Конечно. Работа неплохая, но я хочу лучше. И я смогу получить ее, если только мне удастся сдать экзамены.

— Но ведь кому-то же надо заниматься этим. Я имею в виду уборку.

— А ты сам бы стал?

На нас уже начинают обращать внимание посетители галереи. Любители высокого искусства и прочие бездельники, праздно шатающиеся по залам, прищуриваются и разглядывают уборщицу и ее помятого собеседника, стоящих на тротуаре Корк-стрит.

— Послушай, твое сочинение оказалось вполне нормальным.

— Просто нормальным?

— Да, но в нем слишком уж много высказываний других людей. Будто это не твое собственное мнение, а мнение какого-нибудь учителя литературы. Или критика. Нет собственных размышлений.

Джеки улыбается:

— Ты молодец.

— Что?

— Я говорю, что ты отличный учитель.

— Но ты меня совсем не знаешь.

— Я это чувствую. Ты потрясающий учитель. И ты совершенно прав: я должна была высказывать свое собственное мнение. Значит, все хорошо? Ты будешь учить меня?

Мне хочется уйти отсюда, поскорее убраться прочь с Корк-стрит и больше никогда не видеть Счастливую уборщицу вместе с Дездемоной и ее грязным бельем.

Но мне вдруг вспоминается Джордж Чан. Сколько терпения он проявляет, как возится со мной, все время подбадривая меня за крохотные успехи, как постоянно помогает мне, потому что считает, что так правильно.

Не знаю, что именно на меня нашло, но в следующую секунду я слышу свой собственный голос:

— С какого числа ты сможешь приступить к занятиям?

20

Я звоню в квартиру бабули, но она почему-то не открывает мне дверь. Странно. Я-то знаю, что она дома. По крайней мере, мне так кажется, потому что изнутри доносятся звуки работающего телевизора. Слышно, как проходит розыгрыш национальной лотереи, и гости, присутствующие в студии на съемках, ахают и охают всякий раз, когда объявляется очередной счастливый номер. Может, она так увлечена перспективой получить наконец десять миллионов, что не торопится открывать мне? Или что-то произошло?

Я стою и жду в надежде услышать тихое шарканье ее тапочек. Затем звякнет дверная задвижка, и я увижу улыбающееся лицо, приветливые ясные глаза… Она же всегда искренне радуется любой компании, и особенно мне!

Но ничего подобного не происходит. И на мой звонок к двери никто не подходит.

Но и газом здесь не пахнет, не клубится из-под двери подозрительный черный дым, и никто не кричит в истерике, отчаянно призывая на помощь. Правда, бабуле уже восемьдесят семь лет, скоро исполнится восемьдесят восемь, и я чувствую, что начинаю паниковать. Я ставлю на пол пакеты с продуктами и начинаю судорожно ковыряться в замке собственным ключом, который держу при себе на всякий случай.

«Вот так обычно и случается», — тревожно проносится в голове.

Все умирают. Все рано или поздно покидают этот мир. Вы отворачиваетесь лишь на миг, а они уходят навсегда.

Я врываюсь в крохотную опрятную квартирку. Звук телевизора включен почти на полную мощность. Бабули нигде не видно, зато возле камина маячит неизвестный тип. Он держит в руке фотографию в серебряной рамке и, судя по всему, прикидывает ее стоимость.

Вот он поворачивается, все еще не выпуская фото из своей грабительской клешни, и тут я замечаю, что передо мной стоит скорее мальчик-переросток, чем взрослый мужчина. Ему на вид лет шестнадцать, максимум — семнадцать, хотя он очень высокий. Лицо на щеках и подбородке кое-где покрыто пушком.

Я быстро пересекаю комнату и с руганью набрасываюсь на него. Я сразу же припечатываю молокососа к камину, при этом меня всего трясет от злобы и страха одновременно. Он бросает свою добычу — серебряную рамочку — на пол (вот бандюга), но продолжает держаться на ногах. Парнишка очень быстро приходит в себя после моего внезапного нападения. Мы снова начинаем бороться, и теперь я чувствую, что он превосходит меня силой и к тому же ужасно зол, хотя напуган не меньше моего.

Он швыряет меня в сторону. Я с размаху врезаюсь в сервант, и все его сувениры-обитатели — выставленные за пыльными стеклами многочисленные злющие лепреконы и добродушные ослики, — покачнувшись, падают друг на друга.

В этот момент из своей малюсенькой кухни появляется бабуля с подносом в руках, на котором стоят чашки с чаем и вазочка с печеньем.

— Вы уже успели познакомиться? — интересуется она.

Мы с молодым человеком отпрыгиваем друг от друга, как два боксера, которым рефери крикнул: «Брек!», и, тяжело дыша, замираем по разные стороны журнального столика. Моя бабуля аккуратно ставит поднос между нами.

— На автобусной остановке я вдруг почувствовала, что начинаю задыхаться, — объясняет бабуля. — Я решила пройтись по окрестным магазинам, и вдруг мне почему-то стало не хватать воздуха. С тобой никогда такого не случалось, Элфи? Ну, у тебя не возникало такого чувства, что ты вдруг ни с того ни с сего начинаешь задыхаться? — И она одаривает нежной улыбкой молодого человека, на которого я только что напал. — А вот Кен помог мне добраться до дома.

— Меня зовут Бен, — мрачно поправляет он.

— Ну да. Лен, — кивает она. — Мне стало как-то не по себе, но Лен сразу взял мои вещи и сам понес их, а потом даже помог войти в квартиру. Правда, Элфи, это очень мило с его стороны?

— Благодарю вас за помощь, — только и могу вымолвить я.

Молодой человек смотрит на меня с нескрываемой ненавистью.

— Что вы, не стоит, — отвечает он и тут же улыбается бабушке, не переставая при этом дрожать от злобы. — Ну, мне пора идти.

— Что вы, Кен! — продолжаю издеваться я. — То есть Бен, как вас там… Прошу вас, останьтесь с нами и попейте чайку.

— Нет-нет, мне нужно торопиться. — Он даже не глядит в мою сторону. — Надеюсь, вам уже лучше? — интересуется он у бабули.

Я провожаю его до двери, но он по-прежнему избегает моего взгляда.

— Я же не знал, — пытаюсь оправдаться я, выпуская его из квартиры. — Я подумал…

— Вот болван! — бормочет он.

И он прав. Я действительно самый настоящий болван. Я не могу поверить в то, что великодушие и добропорядочность до сих пор существуют на свете. Мне кажется, все это уже давно кануло в прошлое.

Я возвращаюсь в гостиную. Бабуля уже успела заснуть в своем любимом кресле. В одной руке она держит печенье, в другой сжимает лотерейный билет. В последнее время она стала частенько вот так неожиданно засыпать. При этом она иногда внезапно кренится вперед, и мне приходится перехватывать ее, чтобы она не успела упасть и повредить себе что-нибудь.

— Что это я в последнее время постоянно засыпаю, милый мой? — частенько спрашивает она. — Наверное, стала быстро уставать.

Но теперь мне становится понятно, что она не засыпает.

Она теряет сознание.

— Сун и-диен! — то и дело твердит мне Джордж. — Сун и-диен!

Это одно из немногих кантонских выражений, значение которых мне хорошо известно. В Гонконге мне часто приходилось слышать именно эти слова. Рядом со школой «Двойной успех» находилось небольшое ателье, и клиенты, примеривая сшитые костюмы, недовольно кричали: «Сун и-диен!», то есть просили ослабить швы в том или ином месте.

— Ослабьте здесь! — ворчали они на портного, господина By. — Сун и-диен!

Вот и Джордж сейчас хочет, чтобы я научился по-настоящему расслабляться. Он считает, что я слишком уж стараюсь повторять за ним все движения, а потому могу где-то и переусердствовать. В общем, он прав. Я и сам чувствую, что всегда напряжен во время занятий тайчи. Мне кажется, что, выполняя упражнения, я занимаюсь исключительно физическим трудом, забывая о ментальном аспекте этого искусства. А вот у Джорджа все получается по-другому. У него все выходит так же легко и просто, как в песнях Синатры. Он словно сам излучает энергию, не прилагая к этому никаких усилий. Получается так, что выполнение упражнений тайчи является для него самым естественным времяпрепровождением.

— Сун и-диен! — повторяет он. — Это очень важно в то время, когда мы с тобой играем в тайчи.

Играем в тайчи? Нет, он явно что-то перепутал и, наверное, хотел сказать «изучаем» или «практикуем» тайчи. Но уж никак не «играем».

Но хотя у Джорджа очень сильный кантонский акцент, он неплохо владеет английским языком. У него нет тех проблем, в результате которых перегружается речь его супруги. Иногда, разумеется, он путается в грамматике: забывает поставить глагол в нужной временной форме или затеряет артикль. Но мне легко понять его. Вот почему сейчас я удивился, когда услышал, что он выбрал именно глагол «играть».

— Вы ведь не хотели сказать, что мы с вами «играем» в тайчи, так ведь, Джордж? Если не ошибаюсь, вы имели в виду «изучаем» тайчи.

Он внимательно смотрит на меня.

— Нет. Именно так, как я сказал. Мы играем в тайчи. И так будет всегда. Тайчи — это же не гимнастический зал для накачки мышц. Нам не приходится потеть и мучиться, чтобы достичь результатов. И никто не требует, чтобы ты изматывал себя до предела. Вот когда ты это поймешь, тогда начнешь обучаться. Тогда у тебя получится сун и-диен. Почему западным людям постоянно требуется жить в напряжении? Хорошо. Хватит об этом, попробуй еще раз.

Я подчиняюсь.

Я ставлю ноги на ширине плеч, чтобы принять позу всадника без лошади. Я чуть сгибаю колени, следя за тем, чтобы они не выступали вперед дальше линии пальцев ног. Шея прямая, несмотря на это ее мышцы полностью расслаблены. Подбородок чуточку опущен. Спина тоже прямая, растянутая, но при этом я не принимаю стойку «смирно». Ягодицы подобраны. Я пытаюсь сделать свое дыхание глубоким, но не напряженным. Расслабляю запястья. Потом как бы сосредотачиваюсь на суставах, одновременно стараясь прочувствовать свой дан тиен, то есть энергетический центр. Я уже знаю, что он расположен на два дюйма ниже пупка и на два дюйма внутрь моего тела.

Но на игру это совсем не похоже.

— Ты помнишь, как некоторые говорят, что для достижения успеха с тебя должно сойти семь потов.

— Конечно.

— Забудь. Это чепуха.

— Я не очень рано? — интересуется Джеки Дэй. — Если рано, то я могу…

— Все в порядке, — успокаиваю я. — Проходи.

Она заходит в мою новую квартиру и удивленно осматривает многочисленные нераспакованные коробки с вещами.

Наконец-то я нашел себе подходящее жилье. Однокомнатная квартира в доме, выстроенном в викторианском стиле. Здесь живет множество студентов-музыкантов, отовсюду несется музыка. Они постоянно репетируют: кто на скрипке, кто на виолончели. Но поскольку у них отлично получается, эти звуки успокаивают, а не раздражают. Мне нравится это местечко. Но так как бабушку положили в больницу на обследование, а в школе Черчилля начался очередной семестр, мне пока не хватило времени, чтобы распаковать вещи. Ну, если не считать самого необходимого. А это фотографии Роуз. Несколько классических записей с песнями Синатры. И конечно, электрический чайник.

Я захожу в крохотную кухню, чтобы приготовить чашечку растворимого кофе, а Джеки в это время пытается найти в комнате место, куда она могла бы присесть.

— Мне нравится такая старомодная музыка, — заявляет она. (В это время Фрэнк допел «Окутай свои тревоги мечтами» и перешел к бессмертной вещи «Шансы на любовь».) — А что это за диск играет?

— «Танцуй легкий свинг», — отвечаю я. — Но в этом сборнике есть все вещи со старой виниловой пластинки плюс еще несколько композиций. — Я прислушиваюсь к такому знакомому голосу певца и признаюсь: — Мне тоже очень нравится. Кстати, это одна из моих любимых песен.

— А поет кто? Гарри Конник-младший?

Чайник едва не падает у меня из рук.

— Гарри Конник-младший? Неужели так похоже на Гарри Конника-младшего? Это же Синатра. Фрэнк Синатра!

— Да? А немножко напоминает Гарри Конника-младшего. Тебе так не кажется?

Я ничего ей не отвечаю. Когда я возвращаюсь с кухни, Джеки рассматривает фотографии Роуз.

На одной изображена Роуз на катере, принадлежавшем ее фирме в Гонконге. На другой — она в день нашей свадьбы. Еще есть снимок, где Роуз запечатлена на вершине Виктории в день передачи Китаю земель Гонконга.

И наконец, моя любимая фотография — ее увеличенный снимок из паспорта. Роуз смотрит непосредственно в объектив, невероятно молодая, серьезная и удивительно красивая. Волосы здесь у нее длиннее, чем я видел их в реальной жизни, хотя она фотографировалась на паспорт как раз незадолго до нашей первой встречи.

Я всегда искренне считал, что Роуз — единственная, кто отлично выглядит на фотографии в паспорте.

— Это твоя подружка? — интересуется Джеки Дэй и чуть заметно улыбается. — Но в доме у твоих родителей я видела не ее.

Мне требуется напрячь память, чтобы вспомнить, о ком она говорит. Ах да, конечно же, о Ванессе.

— Там была просто знакомая. А это моя жена. Ее зовут Роуз.

— Ах, вот оно что…

Я почти ощущаю, что происходит в ее голове. И в этот момент думаю: «Почему я всякий раз должен поддерживать вот такую беседу? Неужели меня никогда не оставят в покое?»

— Вы разведены?

— Моя жена умерла, — поясняю я и, отобрав фотографию, даю ей взамен чашку растворимого кофе, после чего аккуратно ставлю снимок на прежнее место. — Мы были дайверами. Произошел несчастный случай. Она погибла.

— Драйверами? А что это?

— Дайверами. Увлекались подводным плаванием с аквалангами. Когда жили в Гонконге.

— Боже мой, какое несчастье! — вздыхает Джеки, глядя на фото Роуз. — Как же мне ее жаль… И тебя тоже.

— Благодарю за сострадание.

— Ты, наверное, очень переживал? — Она переводит взгляд с одной фотографии на другую. На лице Джеки отражается искренняя боль и сочувствие. — Сколько ей было лет? Сколько лет исполнилось твоей Роуз?

— Двадцать шесть. Почти двадцать семь.

— Бедненький! И она тоже бедняжка. Несчастная девочка. Как же мне ее жаль!

В глазах Джеки блестят слезы, а я смотрю на нее и понимаю, что не испытываю никакой благодарности за ее соболезнование. Очень трудно всерьез принимать ее слова, когда я вижу, что под кожаным пальто она разодета так, словно собирается в какой-то дешевый ресторан с намерением подцепить очередного ухажера. На ней надета легкомысленная футболка и коротенькая светлая юбчонка. Как всегда, Джеки обута в полусапожки на высоких шпильках, которые оставляют в деревянном полу крошечные вмятинки. На секунду я даже забываю, зачем мы здесь находимся. Ах да, конечно!..

— Итак, ты хочешь заниматься английской литературой.

Ее милое размалеванное личико светлеет.

— Да, если я справлюсь с этим предметом, то смогу продолжить свое образование. Я уже говорила, что у меня хорошо идет французский, и через какое-то время я обязательно буду учиться в Гринвичском университете. Потом найду себе достойную работу. И перестану наконец мыть полы в художественных галереях и школах иностранных языков на Оксфорд-стрит.

— Но почему ты выбрала именно Гринвичский университет? Это же тебе не Оксфорд и не Кембридж.

— Потому что таковы планы, — просто объясняет она. — Каждый человек должен строить планы на будущее. К тому же у меня уже есть письмо, где они подтверждают, что смогут потом принять меня на учебу, если я успешно сдам экзамены. А в школе я училась неплохо. Очень даже неплохо. Но вот потом пришлось ее бросить.

— По определенным причинам. Ты мне уже об этом рассказывала.

— Но сейчас я хочу попробовать еще раз.

— Ладно. Присаживайся, пожалуйста.

Джеки оглядывается по сторонам. Присесть некуда. Я снимаю чемодан со стула.

— Чтобы хорошо сдать экзамен по английской литературе, нужно представлять себе его содержание. А оно всегда одно и то же. — Я начинаю считать на пальцах: — Во-первых, произведение писателя-прозаика; во-вторых, произведение поэта; в-третьих, пьеса и, наконец, в-четвертых, это пьеса Шекспира. Чтобы не провалиться, нужно хорошо уметь делать две вещи. Это читать и писать.

— Читать и писать. Хорошо. Понятно. Да, тут все ясно.

— Это значит, что ты должна понимать текст произведения и уметь демонстрировать свое понимание данного текста. Вот в чем заключается суть предмета и экзамена по нему.

Я все знаю наизусть. Такую речь мне приходилось многократно произносить еще в те времена, когда я преподавал в школе фонда принцессы Дианы. Правда, до отличных оценок на экзаменах по английской литературе у моих учеников дело не доходило. Они предпочитали поскорее перебраться в технический колледж под названием жизнь.

В дверь кто-то звонит.

— Прости, — извиняюсь я.

— Ой, а это, наверное, ко мне.

— Что-что?

— Это, скорее всего, моя дочь.

Дочь? Что еще за дочь?!

Мы с Джеки выходим из квартиры и спускаемся ко входной двери дома. Снаружи я вижу неуклюжее, неповоротливое, толстенное нечто, которое, видимо, и есть ее девочка. Возраст определить практически невозможно. Она прячет лицо за сальными каштановыми волосами. Одежда на ней темная и бесформенная, составляющая полную противоположность ярким и облегающим нарядам Джеки.

— Поздоровайся с мистером Баддом, — велит Джеки Дэй.

Нечто молчит. За немытой вуалью челки появляется пара ясных голубых глаз. Но лишь на мгновение. Девочка моментально теряет ко мне интерес и отворачивается. То ли из-за природной скромности, то ли выражая свое презрение.

В руке она держит пачку журналов. На первой обложке я вижу каких-то огромных мужчин в борцовках. Они корчат рожи и наседают друг на друга. Поначалу мне даже кажется, что чудо-ребеночек приволок с собой крутую порнушку. Однако очень скоро становится понятно, что эти журналы посвящены какому-то новому виду борьбы. Как в тумане я иду назад в свою квартиру, а нечто и Джеки послушно следуют за мной. Джеки оживляется и что-то быстро лопочет своему чаду, изредка получая от дочки короткие ответы, больше похожие на мычание и хрюканье. И хотя между моими гостьями нет никакого физического сходства, у меня даже не возникает сомнений в том, что передо мной мать и дочь подросткового возраста.

Нечто входит в мою новую квартиру и равнодушно оглядывается по сторонам. Обстановка не производит на нее ровным счетом никакого впечатления.

— Это моя девочка, — поясняет Джеки. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если она тихонько посидит где-нибудь в уголке, пока мы будем заниматься.

Я тупо смотрю на женщину, которая вырядилась так, что ей больше бы подошло стоять сейчас где-нибудь в Амстердаме у двери с красным фонарем, и молчу. Мне непонятно, как получилось, что она вообще сумела войти в мою жизнь.

— А почему, как ты думаешь, мне пришлось бросить учебу? — вызывающим тоном вдруг спрашивает она.

Я смотрю на угрюмое и безымянное нечто, листающее журналы, которое приходится ей дочерью, и мысленно задаю вопрос: «А почему, как ты считаешь, я перестал преподавать английскую литературу?»

21

Я вижу Хироко, поджидающую меня на улице возле школы Черчилля, и мне вспоминается статья, написанная специалистом по отношениям между мужчиной и женщиной. Она посвящена проблемам, связанным с личностью, которая главенствует в этих отношениях.

Эксперт считает, что тот, кому принадлежит большая власть, проявляет меньше нежных чувств к своему партнеру. И пока Хироко смотрит на мои окна с открытой улыбкой на губах и надеждой в ясных глазах, я начинаю понимать, что именно имел в виду специалист по личностным взаимоотношениям.

Но только мне нет необходимости главенствовать над Хироко или каким-либо способом доказывать свое первенство в наших отношениях. Она моложе, умнее, симпатичнее и намного приятнее меня. Короче говоря, какой аспект ни возьми, она во всем гораздо лучше, чем я.

Но при этом Хироко проявляет ко мне куда больше нежных чувств, нежели я к ней. В итоге получается, что все остальное — и ее внешность, и молодость и так далее — уже не имеет никакого значения.

— Я тебя почти не вижу, Элфи.

— В последнее время накопилось слишком много разных дел.

— Как себя чувствует твоя бабушка?

— Она все еще в больнице. Там ее обследуют, берут разные анализы и откачивают жидкость из легких. Но она не скучает, успела подружиться с другими старушками из своей палаты.

— Она всегда такая жизнерадостная!

— Думаю, она скоро поправится.

— Здорово. Ну… может, мы с тобой сегодня пообедаем вместе?

— Пообедаем? Ты знаешь, мне нужно во время обеда встретиться с Хемишем. У нас серьезный разговор.

— Тогда можно вместе поужинать…

Вот видите, что я имею в виду. Предложить пообедать вместе было вполне нормально. В общем, ничего противоестественного. Но из-за того, что она напрашивается на ужин, я понимаю, что Хироко находится в полном отчаянии. К тому же она не оставляет мне возможности улизнуть. И это предложение поужинать вместе буквально загоняет меня в тупик.

— Хироко, понимаешь, в настоящее время нам с тобой нужно оставлять друг другу побольше свободы действий. А то получается так, что мы начинаем претендовать на чужое жизненное пространство.

Она начинает плакать. Нет, это не те слезы, которыми она думает шантажировать меня. И девушка вовсе не намеревается заставить меня изменить свое решение и пойти на уступки. Ну и конечно, не стремится к тому, чтобы я из-за ее слез сейчас же согласился на этот несчастный ужин. Она просто плачет.

— Ты очень хорошая девушка, Хироко.

И это сущая правда. Она отличная девушка. От нее я не видел ничего, кроме добра и заботы. Но тогда в чем же дело? Почему я не могу быть счастлив с ней?

И где все специалисты по отношениям между мужчиной и женщиной, когда мне более всего требуется их совет?..

В школе Черчилля плохие новости. Разразился скандал на сексуальной почве, и связан он с одним из наших учителей. Лайза Смит курит теперь столько, что дым у нее уже валит практически из ушей. Ученики только и обсуждают новость, а на территорию школы уже приходили двое полицейских в форме. Они разнюхивали все и задавали вопросы с таким видом, будто данный скандал являл собой лишь верхушку здоровенного и очень грязного айсберга.

Правда, есть и хорошие новости. Скандал не имеет ничего общего со мной.

Хемиша арестовали за его поведение в общественном туалете на Хайбери-Филдс. Как ни странно, мне знакомо это местечко. И вот что забавно: там стоит такая уборная, что, даже если забежать туда на секундочку при крайней необходимости, все те, кто находится внутри, автоматически посчитают тебя маньяком и грязным извращенцем.

Так или иначе, но Хемиша арестовали за непристойное поведение. Дело в том, что как-то вечером он познакомился с привлекательным незнакомцем, пожелавшим поразвлечься прямо на месте. Но вскоре Хемиш ощутил сильнейший удар полицейской дубинкой. И вот теперь мир уходит у него из-под ног.

Пришлось пригласить его в бар «Эймон де Валера», чтобы немного успокоить, да и самому прояснить ситуацию.

— Мне чудится, что очень скоро я потеряю все, что имел до сегодняшнего дня, — жалуется он. — Семью, квартиру, да и собственный рассудок тоже. И все это из-за сомнительного удовольствия развлечься с первым встречным. Ну разве это честно? Разве справедливо?

— А как воспринимает новости старушка Смит?

— Она говорит, что посмотрит, станет полиция выдвигать против меня обвинения или нет. Но она меня совсем не волнует. Я в любом случае смогу запросто устроиться на такое же место и за такую же нищенскую зарплату. Меня больше беспокоят родители. А еще мой любовник, ведь я живу сейчас на его квартире. Если он меня не простит… В общем, я даже предположить боюсь, чем все это может закончиться!

— Обожди-ка секундочку! Надеюсь, твой приятель не считает, что ты шатаешься по ночам в Хайбери-Филдс, чтобы найти там себе партнера по игре в теннис и честно сразиться с ним на корте? Или я чего-то не понимаю?

— Я сказал ему, что с этим покончено. Ну, со всеми общественными туалетами. Его это всегда очень расстраивало.

— А-а-а, теперь понятно.

— А с матерью и отцом вообще будет плохо. Они, наверное, с ума сойдут. Особенно отец. Бог ты мой! Он работал на судостроительном заводе сорок лет. Когда папа узнает, что я, как он выражается, «педик», он разговаривать со мной перестанет.

— Постой-ка. Так что же выходит? Твои родители не знают, что ты голубой? Твои родители ничего об этом не знают? Господи, Хемиш!..

— Я родился и вырос в Ист-Энде Глазго. Мы еще не успели догнать Лондон. Нет, конечно, если хорошенько подумать, то между Глазго и Лондоном нет такой уж потрясающей разницы. Но когда приезжаешь сюда, то почему-то считаешь, что только тут сможешь получить все на свете и стать по-настоящему свободным. И лишь потом осознаешь, что и здесь, как и в любом другом месте, тоже царит несправедливость!

Мне искренне жаль Хемиша, поэтому я не высказываю свои мысли, которые прозвучали бы примерно так: как ты можешь рассчитывать на спокойную личную жизнь, если выносишь свои тайные желания прямо в общественную уборную?!

Кстати, насчет Лондона он тоже не совсем прав. Конечно, в моем городе не все идет ладно. Но главное заключается в том, что именно здесь можно получить все, чего только захочешь. Все на свете. Даже придумать себе свою собственную жизнь. Только, разумеется, надо постараться, чтобы полиция тобой не интересовалась.

Так я рассуждаю, наблюдая за тем, как Ольга старается донести, не расплескав, кружку пива в дальний угол бара. Только нужно быть предусмотрительным и соблюдать разумную осторожность.

Иногда мне кажется, что в любовных отношениях одного человека очень часто принимают за другого. И эта ошибка повторяется снова и снова.

Ну, например, возьмем нас с Хироко. Она смотрит на меня, но видит кого-то другого, человека более достойного и добропорядочного, такого, каким она хотела бы видеть своего возлюбленного: истым джентльменом, настоящим англичанином. Таким, как, скажем, Хью Грант. Таким, каким я все равно никогда не буду.

Или вот Хемиш и его партнер. Приятель Хемиша наверняка полагает, что тот мечтает о стабильных моногамных отношениях. Он считает, что его возлюбленному хочется по субботам ходить за покупками в местный торговый центр, время от времени давать небольшие, но шикарные званые обеды, а по вечерам слушать мюзиклы Бродвея на компакт-дисках. И разумеется, оставаться верным одному партнеру. Но происходит все та же ошибка. Он принимает Хемиша за кого-то другого.

На самом же деле Хемишу хочется почаще бывать в людных местах и заниматься сексом с парнями, имена которых он не узнает никогда. И именно такие отношения имеют для него значение. А вот его партнер этого не понимает, вернее, просто не хочет понимать.

А могут ли считаться отношения серьезными и настоящими, если ты практически ничего не знаешь о своем партнере?

Насколько я помню, моя бабуля всегда недолюбливала докторов. Вернее, попросту ненавидела. Она искренне считала, что вовлечена в бесконечную борьбу за собственную свободу, которую врачи непременно хотят у нее отобрать. Бабушке всегда хотелось оставаться дома. Доктора же («шарлатаны», как она их называла, даже тех, кто ей нравился) настаивали на том, чтобы отвезти ее в больницу, запереть там и «сгноить».

Но вот теперь получилось так, что она оказалась на больничной койке. И бабушка почему-то резко изменила свое мнение об эскулапах. Теперь она считает, что все доктора достойны повышения, а медсестер нужно показывать по телевизору. Ни больше ни меньше.

— Они такие же симпатичные, как и те девушки, что передают прогнозы погоды, — поясняет бабуля. А в ее устах это звучит как наивысшая похвала.

Моя мама, Джойс Чан и я сидим в палате у бабули, а она услаждает наш слух последними новостями. Она рассказывает о медсестре, которой впору работать фотомоделью, настолько она хороша собой. Потом упоминает пожилую женщину, лежащую на соседней койке. Но это сообщается нам полушепотом. Оказывается, у бедняжки не все в порядке с головой. Еще тут работает доктор-индус, пообещавший бабуле, что совсем скоро она будет «как новенькая». Есть санитар, который не пропускает ни одной юбки; медсестра, толстая и неуклюжая, как корова на льду; и еще старушка, соседка по палате, с которой есть о чем поговорить и посмеяться и с которой бабушка обязательно продолжит дружбу, когда их выпустят отсюда. Бабуля болтает без умолку. У нее столько интересных наблюдений, она весела и возбуждена! Может, ей что-то подмешивают в томатный суп-пюре?

Бабушка счастлива, и такой радостной я не видел ее очень давно. И это несмотря на ее незавидное положение. Рядом с койкой стоит приземистый отвратительного вида аппарат, от которого отведена трубка-катетер. Она уходит под длинную белую сорочку бабули (из-за которой она стала похожа на небесного ангела) и заканчивается глубоко в теле старушки. Этот аппарат понемножку откачивает жидкость, которая собралась в легких и мешает им нормально работать.

Одно бабушкино легкое на рентгеновском снимке почти полностью белое. Оно заполнено жидкостью, которой в нем не должно быть. Доктора собирались на консилиум и в страхе долго разглядывали злополучный снимок. Они были изумлены, как она вообще могла до сих пор дышать!

Но моя бабуля весела и жизнерадостна и совсем не обращает внимания на жужжание этой жуткой машины, что стоит рядом с ней на полу и откачивает жидкость из ее легких. Бабушка не жалуется и на боль, которую, несомненно, испытывает из-за катетера в легких. И днем и ночью эта трубка остается в ее теле и будет там до тех пор, пока легкие не избавятся от ненужной жидкости. А бабуля все продолжает улыбаться. Как ей это удается?!

Я знаю, она храбрая и выносливая женщина. Но ее солнечное настроение — это не только ее смелость, которой у бабули, конечно же, не отнять. Возможно, теперь она поняла, что находиться в больнице не так уж отвратительно. И к тому же уверена, что, в отличие от моего дедушки, она здесь не умрет. Во всяком случае, не в этот раз. Ее время еще не пришло. Рановато будет.

Внезапно она замолкает, глядя в сторону двери. Мы дружно поворачиваемся и видим, как в палату входит мой отец и неловко останавливается. В руках у него букет цветов и большая коробка конфет. Он явно смущен.

— Здравствуй, ма, — несмело произносит он и целует ее в щеку.

— Майк, — отвечает она. — Мой Майк.

Я боюсь, что Джойс захочется прямо сейчас расчихвостить отца за его половую жизнь с Леной, но она остается на удивление молчаливой. Она кажется мне даже загадочной, потому что на этот раз никак не реагирует на его появление. Наверное, это происходит впервые в ее жизни. Джойс как ни в чем не бывало берет за руку мою бабушку и начинает уверять, что та скоро будет «как огурчик».

Мои родители со стороны сейчас больше похожи на брата и сестру, чем на супругов. Видно, что их связывает долгая совместная жизнь, но не более. Правда, ненависти друг к другу они не испытывают, но и нежных чувств тоже не проявляют. Они вежливы, деловиты, обсуждают прогнозы врачей и говорят о том, что еще нужно привезти бабушке, пока она находится здесь. Лишь один признак свидетельствует, что у каждого из них уже есть адвокат, который будет защищать их интересы на бракоразводном процессе. Они избегают смотреть друг другу в глаза.

Впервые за все время мне становится искренне жаль отца. Сегодня он даже не побрился. Волосы здорово отросли, ему нужно срочно к парикмахеру. К тому же он заметно похудел, и произошло это вовсе не из-за активных занятий в спортзале.

Вроде бы у него есть все, о чем он мечтал, и все же отец не кажется мне счастливым человеком. Внезапно я осознаю, что он постарел. И выглядит… как это говорится? Как простой смертный. Только и всего.

Первое домашнее задание Джеки Дэй — дать критическую оценку двух стихотворений: «Ты стара и седа» Йейтса и «Уходя на войну» Ловласа.

Я читаю ее сочинение, написанное витиеватым женским почерком, а она сидит напротив меня, по другую сторону стола, и нервно грызет накрашенные ногти.

Возле окна нечто (у нее, вообще, есть имя, или, может быть, мне его уже называли?) развалилось на диване, заняв почти всю его площадь, и листает один из своих омерзительных журналов. На блестящей обложке изображены два потных мужика в борцовках, навалившихся друг на друга. Удивительно, как только мать разрешает ей читать подобную мразь. Но я ничего не говорю по поводу этого. Слышно, как кто-то разучивает на виолончели гаммы. На улице идет дождь.

— Неплохо, — говорю я, кладя сочинение на стол.

Похоже, Джеки разочарована.

— Неплохо? И только-то?

— Тебе не давали задание рецензировать стихотворения. Впрочем, я и не ждал от тебя профессиональной критической статьи. В конце концов, ты не Барри Норман. Надо было просто дать краткую оценку этих произведений.

— Я так и сделала.

— Нет, не совсем так. Ты дала понять, что тебе понравился Йейтс, а второй поэт, Ловлас, не произвел никакого впечатления.

— Ты же хотел, чтобы я вкладывала больше собственного отношения.

— Совершенно верно, это необходимо. Но я не просил, чтобы ты высказывала собственное мнение о том, что тебе понравилось, а что — нет. Никого не интересуют твои личные вкусы. Это же не конкурс красоты, понимаешь?

— Но Йейтс здорово пишет! Разве нет? В его стихотворении рассказывается, как люди стареют и стареют вместе с любимым человеком. Он утверждает, что любить нужно на протяжении всей жизни, даже тогда, когда человек становится старым и немощным.

— Я знаю, о чем это стихотворение, — терпеливо произношу я.

Джеки вдруг закрывает глаза и начинает декламировать:

— «О, сколько вздыхало мужчин о тебе. Их сотни признаний привыкла ты слушать. Но только один твою светлую душу сумел оценить, не оставив в беде». — Джеки замолкает и открывает глаза, которые сверкают от возбуждения. — Это великолепно, это несравненно. «Твою светлую душу!» Мне очень нравится.

— Ты очень хорошо описала это в своем сочинении, — соглашаюсь я, — но почти ничего не рассказала о Ловласе. На экзамене ты потеряешь на этом баллы.

— Этот тип… этот твой Ловлас… ну, что он понимает в любви? Тут только о тех вещах, которые он ставит выше любви. Его честь. Его страна. Ну и подобная чепуха. — Она презрительно фыркает, потом корчит нелепую рожицу и писклявым голоском произносит: — «Я не могу любить тебя так сильно. Как родину свою бесценную люблю…» Да он просто старый пустобрех и балабол!

— Это одно из самых известных стихотворений о любви, написанных на английском языке. А если ты назовешь балаболом Ловласа на экзаменах, думаю, тебе придется за это поплатиться баллами.

— Мам?

Это нечто!

Оно заговорило.

Опаньки! Значит, оно живое!

— Что такое, дорогая?

— Там, на улице, возле дома, стоит женщина. Стоит под дождем. Она была там, когда мы сюда заходили.

Мы с Джеки подходим к окну.

Под уличным фонарем, на противоположной стороне улицы, действительно стоит женщина. Лица ее не видно: она одета в куртку с капюшоном, в руках зонтик, который вот-вот вывернется наизнанку от яростных порывов ветра. Но я узнаю ее и по бежевой клетчатой ткани зонтика, и по куртке, и даже по волнам черных блестящих волос, выбивающихся из-под капюшона.

Это Хироко.

Она держит букет цветов, скорее всего, предназначенных для моей бабули. Это очень похоже на Хироко. Такой небольшой жест, знак внимания и уважения. У этой девушки доброе сердце.

— Почему ты так живешь? — спрашивает Джеки.

На секунду я теряю дар речи. Почему я так живу?! Господи боже мой! Этого еще не хватало. Не верю своим ушам.

— Что ты сказала?

— Почему ты причиняешь боль этим девушкам?

Джеки Дэй и ее дочь-толстуха внимательно смотрят на меня. Мои щеки начинают пылать.

— Я никого не обижаю.

— Еще как обижаешь, — уверенно произносит Джеки Дэй. — Еще как!

22

В школе Черчилля лица постоянно меняются.

Приезжают новые ученики, жаждущие знаний, немного испуганные и обескураженные сменой обстановки. И это не зависит от того, откуда именно они прибыли, будь то бедная развивающаяся страна или богатая сверхдержава. А старые ученики один за другим исчезают. Кто-то, отучившись, возвращается домой, кто-то переводится в другую школу. Некоторые женятся или выходят замуж за влюбленных в них местных жителей. Кого-то депортируют из страны за работу без разрешения, а кто-то просто растворяется в городской жизни Лондона.

Но тем не менее многие остаются на своих местах.

Сегодня моя группа продвинутых новичков явилась на занятия в полном составе.

Хироко и Джен внимательно смотрят на меня сквозь челки сверкающих, переливающихся волос. Имран, стройный и очень усердный, сидит рядом с Йуми. Ее нежное красивое лицо обрамлено дешевым блондинистым ореолом. Кажется, можно начинать съемки фильма «Киото переезжает в Голливуд».

Вот Цзэн и Витольд, оба измучены долгими часами работы: один — в «Изысканной кухне Теннесси генерала Ли», другой — в стейк-баре «Пампасы». Здесь же Аструд. Она то ли стремительно набирает вес, то ли забеременела. Прямо передо мной сидит Ольга, которая покусывает кончик карандаша и старается изо всех сил не отставать от группы. И наконец, Ванесса. Она изучает свои ногти, в то время как я усердно распространяюсь на тему правильного использования прошедшего совершенного времени.

Ванесса сидит спиной ко входу в аудиторию, а потому не замечает мужчину, лицо которого внезапно появляется в маленьком окошечке в двери, откуда ему виден весь класс. Он явно выискивает кого-то среди моих учеников. Симпатичный господин лет сорока, правда, какой-то помятый и потрепанный. Создается впечатление, что недавно ему пришлось пережить не лучшие времена.

На его щеке осталось красное пятно, видимо, от сильного удара, одна из дужек очков отсутствует, рубашка застегнута не на ту пуговицу. Одним словом, этому типу, похоже, только что пришлось откуда-то быстро сматываться.

Но вот он узрел золотистую шевелюру Ванессы, и его лицо озаряется. Я понимаю, кто он такой, еще до того, как он начинает нетерпеливо стучать пальцами по стеклу. Ванесса поворачивается. Мне кажется, еще мгновение — и она задохнется (да-да, именно так!) от счастья. Затем она поднимается со своего места и молча, с удивлением смотрит на нежданного визитера.

— Мы часто используем прошедшее совершенное время в тех случаях, когда в предложении говорится о двух действиях, произошедших в прошлом, — рассказываю я. — При этом мы хотим подчеркнуть тот факт, что одно действие произошло перед другим. Например: «Когда он увидел женщину, то понял, что ждал ее всю свою жизнь». Понятно? В части предложения «ждал ее всю свою жизнь» как раз и употребляется данная грамматическая форма глагола.

Но никто в классе меня не слушает. Ученики уставились на лицо в окошке.

Мужчина открывает дверь, и все видят, что в руке он держит небольшой саквояж, набитый вещами. Мужчина медленно заходит в класс, и мы все ждем, что же произойдет в следующую минуту.

— Я сделал это, — сообщает он Ванессе. — Я ушел от нее.

Они обнимаются и страстно целуются. При этом влюбленные нелепо стукаются лбами. Саквояж падает на пол. Сломанные очки, словно в знак протеста, дыбом встают на лице незнакомого господина.

Я смотрю на своих учеников: Хироко и Джена, Йуми и Имрана, Цзэна и Витольда, Аструд и Ольгу, — и все мы обмениваемся понимающими взглядами.

Мы сейчас присутствуем при знаменательном событии. В данную минуту две жизни, нет, три или даже больше, потому что мужчина наверняка бросил еще и своих детей… Так вот, жизни нескольких людей сейчас буквально выворачиваются наизнанку, и все это происходит у нас на глазах. Эти жизни уже никогда не будут прежними, все теперь пойдет по-другому.

Мы нервно улыбаемся, потому что смущены и растеряны. Хочется отвернуться, но у нас это не получается. Мы не знаем, как реагировать, потому что не уверены, чему являемся свидетелями: торжеству романтических отношений или победе лживости и коварства.

И все же этот мужчина со сломанными очками своим поведением затрагивает мое сердце. «Он ждал ее всю свою жизнь».

30 июня 1997 года весь Гонконг отмечал великий праздник. Британия возвращала его Китаю. Ровно в полночь китайцы снова становились полноправными хозяевами Гонконга. В ту ночь небеса над пиком Виктории разверзлись и пошел проливной дождь, да такой сильный, каких я в этих местах не мог и припомнить. Словно сама природа сокрушалась по поводу того, что люди отказываются от такой восхитительной земли.

Все почетные и высокопоставленные гости собрались в порту. Здесь присутствовали принц Чарльз и последний губернатор Гонконга. Повсюду разгуливали солдаты и политические деятели, по улицам гордо шествовали духовые оркестры, под звуки музыки был спущен флаг. Мы в это время находились на Локхарт-роуд, в Ванчае, где скопилось, пожалуй, все сообщество экспатриантов.

Роуз вырядилась во френч а-ля Мао, Джош нацепил черный галстук-бабочку. Я же выбрал себе костюм мандарина и больше всех стал похож на члена древнего императорского двора. С нами развлекалось еще несколько молодых мужчин и женщин, коллег Роуз, и почти все они предпочли старинные китайские наряды. Остальные явились в строгих официальных костюмах.

Мы методично напивались, переходя по запруженным народом улицам Ванчая от одного бара к другому. Когда-то здесь располагались переулки, освещенные исключительно красными фонарями. Теперь же понастроили питейных заведений, на радость таким выпивохам и гулякам, как мы.

Только мы так и не поняли, как нам нужно реагировать на происходящее. Что это: праздник или траур? Что нам делать: восторгаться всем тем, что творится вокруг, или горевать? Куда мы попали: на веселую пирушку или поминки?

Атмосфера была не слишком радостная. Мы начали пить заранее и потом никак не могли остановиться. Впрочем, мы были далеко не одиноки.

На улицах Ванчая то тут, то там вспыхивали драки. Перед входом в бар «Фрути феррет», излюбленное место отдыха экспатриантов, мы увидели, как юноша в порванной ковбойской рубахе таранит собственной головой джентльмена в промокшем от дождя смокинге. Оба забияки оказались англичанами. Китайцы предпочитали вести себя тихо. У них нашлись куда более важные дела, чем уличные стычки.

Все с удовольствием завалились во «Фрути феррет», и мы с Джошем сразу же направились к стойке бара. Приятель весь вечер пребывал в отвратительном расположении духа. Он постоянно ворчал что-то насчет неблагодарности китайцев и время от времени запивал свое неодобрение порциями виски и «Цинтао». Правда, пока мы ожидали, когда же на нас обратит внимание бармен (парень австралийского происхождения), Джош неожиданно протрезвел. Во всяком случае, так мне показалось.

— У тебя скоро свадьба, — напомнил он.

— В следующем месяце.

— А тебе не кажется, что дома жениться было бы куда лучше?

— Так ведь Гонконг и есть наш дом.

— Твои предки прилетят?

— Конечно.

Он вздохнул:

— Но прежде чем ты женишься на Роуз, я хочу тебе кое-что рассказать.

Я внимательно посмотрел на него: уж не шутит ли мой приятель? Но он не собирался шутить. Тогда я отвернулся и закричал бармену — австралиец в это время обслуживал клиентов в другом конце бара, — чтобы тот поторапливался.

— Я говорю серьезно. Ты должен кое-что узнать, Элфи.

— Мне это не интересно.

— Что?

— Мне плевать. Что бы ты мне ни сказал, меня это совершенно не интересует. Так что оставь свои истории при себе.

— Но это касается Роуз.

— Да пошел ты…

— Тебе обязательно надо это услышать.

Я оттолкнул его, и, хотя в баре уже было полно народу, он отлетел на достаточное расстояние. Послышался звон бьющегося стекла, кто-то громко выругался на английском языке, причем с лондонским акцентом. Но я был уже далеко. Я протиснулся сквозь толпу, прошел мимо ошеломленной Роуз и ее коллег, промокших до нитки.

— Элфи?

Но я не хотел никого слышать и выбрался из бара на улицу. Красная с белым карета скорой помощи едва не сбила меня, резко свернув в сторону, а я спокойно шел по самой середине Локхарт-роуд. Именно в это время со стороны порта в небо взлетели разноцветные ракеты.

Наступила полночь. Та самая, когда все вокруг должно было измениться и все мы убедились в том, что нашим мечтам не суждено сбыться!

Затем рядом со мной неожиданно очутился Джош. Он потянул меня за рукав. Дождь хлестал его по лицу, смокинг давно промок, галстук-бабочка сбился набок.

— Ты глупец и негодяй! — горячился он. — Она же просто очередная девчонка. Неужели ты настолько отупел, что не замечаешь этого? Роуз просто очередная девушка.

Я снова оттолкнул его от себя и направился во «Фрути феррет». Кто-то из конторы Роуз угощал выпивкой всех присутствующих. Роуз передала мне кружку «Цинтао», и я поцеловал свою невесту. Я так сильно ее любил!

— В чем дело? Что он хотел?

— Ничего, просто перебрал лишнего. Потанцуй со мной.

Она рассмеялась:

— Но здесь нет танцплощадки. И музыки тоже.

— Все равно потанцуй со мной.

Она согласилась…

Через пару месяцев мой отец передал нам видеофильм с записью нашей свадьбы. Как и бывает в подобных случаях, отец не знал, кто из гостей был особенно важен для счастливых жениха и невесты, а кто не очень, а потому постарался запечатлеть всех приглашенных.

Один эпизод с этой пленки запомнился мне особенно хорошо. Это панорамный обзор всех, кто пришел на наш праздник. Мы стоим возле церкви Счастливой Долины и позируем фотографу.

Среди тетушек и дядюшек, друзей и подружек по колледжу и коллег по работе стоит старина Джош в своем строгом костюме. Он скрестил руки на груди и внимательно следит за женихом и невестой.

И почти незаметно покачивает головой.

Я жду, когда Джеки Дэй выйдет на Корк-стрит из художественной галереи Коннелла.

Сегодня здесь проходит какая-то презентация. В галерее собрались хорошо одетые люди и о чем-то оживленно беседуют. В руках у гостей бокалы с вином, и никто уже не обращает внимания на картины.

Я зову Джеки по имени, и она замечает меня. Правда, мое появление ее почему-то ничуть не удивляет. Я вручаю ей конверт.

— Что это? — спрашивает она.

— Я возвращаю тебе деньги. Прости, Джеки, но больше я не могу давать тебе уроки.

Она несколько секунд смотрит на конверт, потом переводит взгляд на меня:

— Почему ты передумал?

— У нас все равно ничего не выйдет. К тому же у меня очень большая нагрузка на работе. Тебе лучше пойти в вечернюю школу. Прости.

— Но я уже говорила, что мне нужен гибкий график занятий. У меня есть на то личные причины.

— Я понимаю, что тебе приходится нелегко. Ты работаешь, да еще одна воспитываешь ребенка.

— Наверное, ты считаешь меня глупой. Еще бы! Девушка из Эссекса, которая вдруг решила поступать в университет. Звучит как анекдот. А это и есть анекдот. Кстати, я все такие шутки уже слышала, причем не только от Ленни-гуляки.

— Но он на самом деле не хотел…

— Здесь таких миллионы. И ты один из них. Прекрасно. Что ж, если ты думаешь, что все это просто шутка, пусть будет так. И если ты считаешь меня глупой, пусть тоже будет так.

— Джеки, я вовсе не считаю тебя глупой.

— Мне всю жизнь твердили, какая я дура.

— Но я жене…

— Мои родители. Учителя. Мой бывший муж, этот мерзавец… Но я считала, что ты другой. — Она бросает на меня осторожный взгляд. — Даже не знаю почему, но мне показалось, что в тебе есть нечто особенное. Какая-то искорка порядочности. Или что-то в этом духе.

Я внезапно осознаю, что мне очень хочется, чтобы Джеки оказалась права.

— Тебе не нравится, как я одеваюсь.

— То, как ты одеваешься, ко мне не имеет никакого отношения.

— Я же вижу, как ты смотришь на меня. Сверху вниз. Еще бы! Кто я такая? Девушка из Эссекса. Я все понимаю.

— Да мне все равно, как ты одеваешься. Мне до этого вообще нет никакого дела. Можешь хоть голой ходить и разрисовать себя красками, мне наплевать. Понятно?

— Так вот что я тебе скажу. — Голос ее дрожит. — Лично мне кажется, что я одеваюсь очень даже мило. Ну а сам-то ты как одеваешься? Да ты больше похож на старого бездомного бродягу!

— Ну, я никогда не был щеголем.

— Перестань отшучиваться. Ты выглядишь так, будто ночуешь на улице. Знаешь, в чем заключается твоя проблема, Элфи? Ты считаешь, будто ты единственный в мире человек, которому пришлось пережить тяжелые дни.

— Но это неправда.

— Мне безумно жаль твою жену Роуз. Это действительно так, но только не нужно теперь обвинять во всем меня.

— А я тебя не обвиняю. Я вообще никого не обвиняю.

— Ты обвиняешь весь мир. Я знаю все о твоей тяжелой жизни. А ты — хочешь послушать о моей? Хочешь узнать что-нибудь о том негодяе, который обрюхатил меня, когда я неплохо училась в школе? Этот тип, который колотил меня всякий раз, когда напивался, и это длилось десять лет. Хочешь услышать об этом подробнее?

Я молчу. Мне нечего сказать. В ее глазах блестят слезы. Джеки бросает мне вызов:

— А я все равно сдам этот экзамен, приятель. Неважно, с твоей помощью или без нее. Я все равно поступлю в Гринвичский университет, хотя это не Оксфорд и не Кембридж, как ты говоришь. Но такова моя мечта. Можешь презирать меня, насмехаться надо мной, но это все равно останется моей мечтой.

— Я вовсе не презираю тебя.

— А потом, когда я закончу учебу, у нас с дочкой начнется другая жизнь, гораздо лучше сегодняшней. Вот такие у меня планы. А если ты не можешь мне помочь… Если для тебя важнее болтаться без дела и разбить сердце очередной молоденькой иностранке… что ж, тогда я вообще не понимаю, какой из тебя учитель. Да и мужчина тоже неважнецкий, надо заметить.

Мы долгое время молча смотрим друг на друга. Позади нее, в галерее, полным ходом идет презентация. Все эти разодетые люди с образованием галдят, не переставая.

И вдруг я начинаю понимать, что мне вовсе не все равно, что она обо мне думает.

— Мне бы очень хотелось помочь тебе, Джеки. В самом деле.

— Но ты же можешь помочь! Ты можешь почувствовать разницу. Ты только сам ни во что не веришь. Тебе кажется, что жизнь вышла у тебя из-под контроля. Ты даже не можешь представить, что способен изменить судьбу другого человека. Но еще не поздно одуматься, Элфи. Ты еще можешь снова стать отличным парнем.

Не знаю, что на меня находит, но я говорю буквально следующее:

— В таком случае я буду ждать тебя во вторник вечером.

Ну, вот как это все получилось?!

23

Джордж обучает меня тайчи в три ступени.

Первая. Я должен выучить движения, стараясь прилежно повторять их за ним, имитируя его неспешную грацию. Хотя мне кажется, что со стороны я больше напоминаю пьянчужку, пародирующего солиста балета. Но я уже понимаю, что любое движение здесь имеет свою цель и свою причину.

Вторая ступень. Я учусь сочетать движения с дыханием, вдыхаю и выдыхаю так, как говорит Джордж, медленно наполняя легкие воздухом и так же медленно опустошая их. Это похоже на то, как если бы я заново учился дышать.

И третья, самая главная ступень. Я учусь… как бы это лучше выразиться? Расслабляться? Производить какие-либо действия без излишнего напряжения? Находиться в данном промежутке времени и только в нем?

Пока я стараюсь очистить свой мозг и успокоить сердце, чтобы забыть об окружающем мире, который ждет меня за пределами этой маленькой лужайки, я и сам толком не понимаю, чему именно Джордж меня учит.

Но чувствую, что все это имеет отношение к таланту уметь отпускать.

Сейчас почти полночь. И в больничной палате достаточно темно и тихо, потому что здесь никогда не бывает совсем тихо и темно. Сюда пробивается тусклый свет, который всю ночь горит на посту медсестры, да еще светятся лампочки у входа в палаты. Что же касается звуков, то тут можно услышать скрип проезжающих по коридору металлических тележек, слабое бормотание больных во сне и, конечно, их негромкие стоны.

Бабушка спит. Я еще некоторое время смотрю на нее, а затем покидаю палату и иду искать отца. Он сидит в больничной столовой. Перед ним лежит надкушенный сэндвич и стоит чашка давно остывшего кофе.

Мой старик приходит в больницу каждый день. Но он не умеет спокойно сидеть у кровати. Ему нужно чувствовать собственную полезность. Поэтому он постоянно соскакивает со стула и начинает донимать врачей. Как продвигается лечение его матери? Как она себя чувствует? Когда ей можно будет вернуться домой? Если рядом никого нет, отец придумывает себе сотню поручений и несется в больничный магазин за покупками, необходимыми, по его мнению, для моей бабули.

Он скорее побежит за очередной бутылочкой тонизирующего апельсинового напитка, чем будет сидеть у постели больной. (Кстати, она отказывается пить простую воду, хотя я уверяю ее, что она специально очищена, а перед этим получена из ледников Французских Альп.) Но отец не может просидеть спокойно рядом с бабушкой и нескольких минут. Ему кажется, что этого недостаточно, ведь он способен на очень многое.

— Бабушка спит?

Я киваю в подтверждение:

— Мне кажется, она испытывает жуткую боль от этого катетера в боку, но ни на что не жалуется.

— Ее поколение не привыкло ныть и жаловаться на лишения. Зато мы научились скулить по всякому поводу и даже без него.

— Ну, в любом случае жидкость из ее легких уже почти вся откачана. Так что скоро она отправится домой.

— Да, я знаю.

— А как у тебя идут дела?

Похоже, вопрос застал его врасплох.

— У меня все в порядке. Я только немного устал. Ну, ты понимаешь…

— Тебе не обязательно приходить сюда каждый день, если ты сильно занят и у тебя полно работы. Мы с мамой прекрасно справляемся вдвоем.

Отец горько усмехается, и мне становится ясно, что он до сих пор не начал писать.

— Работа теперь уже не представляет такой проблемы, как это было раньше. Но все равно спасибо, что предложил, Элфи.

Я вспоминаю тот вечер в баре «Италия», когда встретил его, разодетого не хуже Джона Траволты.

— А как Лена?

— Я ее не видел уже некоторое время.

— Не видел?

— Она меня бросила.

— А мне казалось, что она собирается стать твоей помощницей и личным секретарем. Да и твоей женой тоже.

— Получилось не так, как я планировал.

— Что же произошло?

— Все у нас пошло иначе. Все было не так, как раньше, когда я пытался урвать часок-другой, чтобы провести время с ней, старался что-то придумать, как-то схитрить. — Он смотрит на меня, словно ища поддержки. — Ну, я имею в виду те редкие встречи в гостиницах. Иногда мне удавалось выкроить целый уик-энд.

«Ну конечно, — проносится у меня в голове. — Все те вымышленные командировки. А как же!»

— Это было так возбуждающе! И так романтично. Но потом все пошло по-другому. Все меняется, когда начинаешь жить вместе. Выясняется, что еще существуют быт и будни, кому-то нужно выносить мусор. Я до сих пор не могу осознать, что та девушка в гостиничном номере и та зануда, которая пилит меня и требует вызвать водопроводчика, — одно и то же создание.

— Но рано или поздно у всех возникают проблемы с водопроводом и трубами. И ты знал о том, что «так же, как раньше» у тебя уже не получится. Перестань! Ты не мог этого не знать.

— Наверное, да. Я достаточно стар, чтобы все это предвидеть.

— И что же ты думаешь по этому поводу?

— Ну а для Лены началась не жизнь, а сплошное разочарование. Ей казалось, что она встретила… ну, как бы это лучше выразиться… человека старше себя, что ли. Умудренного опытом. К тому же мужчину при деньгах.

— Автора «Апельсинов к Рождеству», — напоминаю я. — Мистера Чувственного и Утонченного, мать его так! Я угадал?

Но отец не обращает внимания на мои выпады и продолжает:

— А потом выясняется, что он сидит целыми днями дома, пялится в экран компьютера и не любит музыку, которая нравится ей. Более того, он искренне считает, что подобная музыка напоминает звук полицейской сирены. Мало того, он еще не желает ходить по вечерам на танцульки в молодежные клубы, где вся публика с колечками в пупках. И выясняется, что она нашла человека не просто старше себя, а какого-то старикашку.

— Она живет все в той же квартире?

Отец отрицательно мотает головой:

— Лена переехала к какому-то парню из Уимблдона, с которым познакомилась на вечеринке «Пожар в башне». Кстати, в тот самый вечер, когда я встретился с тобой. Боже, она сразу же у него осталась.

— Что еще за «Пожар»?

— Тематический вечер в стиле семидесятых в клубе «Бонго-Бонго». Но ты же за ними не следишь.

— Иногда пытаюсь.

— Не стоит. Это утомительно. Но Лена говорит, что никакого секса с этим парнем у нее не было и нет. Он просто стелет ей матрас в гостиной. И она будет жить там до тех пор, пока не устроится. В смысле, пока не подыщет себе подходящую квартиру или комнату.

— Но ты ей не веришь.

— Просто так в своем доме на ночь никто никого не оставляет. И таких понятий, как «бесплатный матрас», не существует.

На какое-то мгновение мне начинает казаться, что мой мир восстанавливается. Я почти вижу, как Лена находит истинную любовь на том самом матрасе в Уимблдоне. Я представляю себе, как отец умоляет мою мать взять его обратно, и она в конце концов сдается. Перед моим мысленным взором даже возникает счастливое будущее моей семьи. Мама с удовольствием возится в саду, отец пишет блистательный роман — продолжение бестселлера «Апельсины к Рождеству» — в своем кабинете, а бабуля больше не попадет в больницу для того, чтобы из ее легких откачивали жидкость.

И в эту секунду мой старик портит все.

— Я обязательно верну ее, — заявляет он, и мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что старый негодяй имеет в виду не законную жену и даже не мать. — И я говорю это серьезно. Ну что такое матрас в Уимблдоне? Она все должна понять, в конце-то концов. Я уверен в этом. А что касается меня, то я просто не могу без нее жить. Наверное, это звучит довольно глупо, да, Элфи?

«Да нет, — размышляю я, — не глупо. Это звучит как самая настоящая катастрофа».

Если урок по тайчи проходит после того, как я заканчиваю работу в школе Черчилля, то я ужинаю в «Шанхайском драконе», хотя для ужина время довольно раннее.

Семейство Чан собирается за столом около шести, после того как Диана и Уильям закончат делать уроки и перед открытием ресторана для основных посетителей. Кроме того, ежедневно Диана учится играть на скрипке, а Уильям — на пианино. А еще оба изучают кун-фу и кантонский. У меня создается впечатление, что маленькие Чаны либо едят, либо занимаются. Третьего не дано.

Еда, которую предпочитает семейство, сильно отличается от меню «Шанхайского дракона». Она проще, свежее и горячее. Тут ничего не плавает в кисло-сладком соусе. Объедков не бывает. Сегодня вечером, например, подают приготовленную на пару рыбу, причем целиком, с головой и хвостом. Рыбьи глаза тускло поблескивают на блюде. В качестве гарнира — вареный рис и самые разнообразные овощи — бобы, мини-кукуруза, стручки зеленой фасоли, китайский салат и грибы.

Пластиковые палочки для еды тихо постукивают. Все заняты уничтожением рыбы. Мы то и дело наклоняем головы, чтобы положить в рот очередную порцию риса. Все увлечены процессом принятия пищи, лишь изредка за столом слышны довольные причмокивания. Чаны запивают ужин чаем или простой водой из-под крана, хотя настаивают, чтобы я пил исключительно минералку. Для меня ее специально приносят из крошечного бара.

— Скоро Новый год, — сообщает мне Джойс.

— Новый год? Уже январь кончается.

— Китайский Новый год. Очень важный праздник для нашего народа. Такой же, как Рождество и Пасха для западных людей. Когда я была ребенком, мы и знать не знали про Рождество. И нам не нужны были игрушки. Никаких Барби и Кенов, которые у вас даже на дискотеку ходят. Только китайский Новый год.

— Он основан на лунном календаре, если не ошибаюсь? Когда же он наступит на этот раз?

Джойс совещается с остальными членами семьи, затем уверенно произносит:

— Канун Нового года — пятнадцатого февраля.

— Следующий год будет годом Кролика, — добавляет Уильям с чистым лондонским акцентом, не обращая внимания на набитый рот.

— Мы будем праздновать, — продолжает Джойс, — здесь, в «Шанхайском драконе». Приходите.

— Можно, я приведу кого-нибудь?

— Кого-нибудь? Приводите всех. Приводите всю свою семью.

«Всю свою семью». Легко ей так говорить!

Подобная уверенность является предметом моей зависти. С Чанами все понятно. Это Джойс, Джордж, Гарольд, Дорис, Диана и Уильям. И каждый из них знает, кто входит в его семью.

Я же никак не могу разобраться в том, где же начинается и где заканчивается моя маленькая разбитая семья.

24

В тот день, когда мою бабулю выписывают из больницы, я должен давать урок английской литературы Джеки Дэй.

Я возвращаюсь домой после похода за покупками для бабушки. В руках у меня увесистые свертки с продуктами. И тут я вижу, что Джеки уже ждет меня на ступеньках дома, ее дочка стоит тут же, рядом с матерью. Это нечто молча рассматривает меня из-за слипшихся грязных волос длинной челки.

— Джеки, прости, что опоздал. Я тебе звонил.

— У меня в телефоне аккумулятор сел.

— Мне нужно было купить кое-что для бабушки. У нее в квартире нет никаких запасов съестного, а ее выписали всего несколько часов назад.

— Что ж, это замечательно.

— Но сейчас мне нужно отвезти все эти покупки к ней домой. — И я, как бы извиняясь, неловко приподнимаю руки с тяжелыми пакетами. Из одного выпадает упаковка пирожков с повидлом, Джеки быстро поднимает ее и сует назад в пакет. — Я взял мамину машину, ехать нужно прямо сейчас. Так что, как ты понимаешь, урок сегодня вряд ли состоится. Мне некогда.

— Я могу отвезти ей продукты вместо вас, — заговорило нечто.

Голос у нее на удивление тонкий и пронзительный, как у настоящей девчонки.

— Что-что?

— Я отвезу продукты. Если только вы скажете мне, где она живет. Я поеду к вашей бабушке на автобусе.

Несколько секунд я обдумываю предложение. А почему бы и нет? Она не переутомится, если отвезет пирожки и все остальное моей бабушке.

— Правда? Отвезешь? — переспрашиваю я.

— Конечно. Все равно мне нечего делать. А вам я на занятиях уж точно не нужна.

— Это очень мило с твоей стороны, дорогая, — улыбается Джеки.

— Тут недалеко, — говорю я. — Я дам тебе адрес и поймаю такси.

— Я могу добраться на автобусе.

— Нет, лучше на такси.

К своему стыду, я осознаю, что даже не знаю имени этого ребенка. К счастью, Джеки приходит мне на помощь.

— Спасибо, Изюмка.

Изюмка? Этого еще не хватало.

— Ну да, — подхватываю я. — Спасибо… Изюмка.

Она шаркает ногой по ступеньке, опустив голову и спрятав глаза за спасительной челкой, не зная при этом, куда деть руки.

— Да не за что, — бормочет она. — Мне не трудно.

Мы ловим такси и отправляем девочку со всеми покупками к моей бабушке. После этого возвращаемся ко мне в квартиру, где я готовлю для себя и Джеки чай.

— Как же так? — начинаю я разговор. — Ты решила назвать ребенка в честь сушеного винограда?

— Не надо над ней насмехаться. — В голосе Джеки не звучит и нотки обиды или раздраженности. Наоборот, она произносит слова с нежностью и при этом смотрит на меня так, будто я вообще не знаю, как надо обращаться с детьми. — Ей этого и в школе хватает. Я хотела сказать, что сверстники над ней издеваются.

— Ее обижают?

— А ты как думаешь?

— Не знаю. — Я замолкаю, потому что хочу произнести: «Она уже большая девочка и наверняка умеет постоять за себя. Лично мне не хотелось бы встретиться с ней в темном переулке один на один». Но я быстро перестраиваю фразу, и у меня получается следующее: — Она выглядит так, словно может постоять за себя.

— Она просто беспомощный ягненок, — вздыхает Джеки, и меня трогает искренняя любовь к дочери, прозвучавшая в ее голосе. — Я понимаю, что у нее имеется избыточный вес, но в душе она очень мягкий и беззащитный человечек. А дети иногда бывают очень жестокими.

— Это точно.

— И они всегда нападают на тех, кто отличается от них самих.

— Это тоже верно.

— А если тебе уж так хочется знать, то я, разумеется, не называла своего ребенка в честь сушеного винограда.

— Нет?

— Нет. Как-то раз, когда я была в положении, мне пришлось долго сидеть в приемной врача. Тогда мне в руки попался один из глянцевых журналов, где пишут о гламурной жизни, о всяких знаменитостях, которые как бы приглашают тебя заглянуть к ним в дом. И там была страничка светской хроники с фотографиями красивых развлекающихся людей. Но если уж хорошенько присмотреться, то под внешним загаром и лоском многие из них были просто… ну, как бы лучше выразиться…

— Отвратительными?

— Вот именно. Особенно мужчины. Тем не менее, даже несмотря на отсутствие красоты, все они выглядели счастливыми и беззаботными. Надеюсь, ты понимаешь меня.

— Думаю, да.

— И еще я обратила внимание на снимок двух девушек. Этих уж точно нельзя было назвать красавицами. Хотя они работали фотомоделями или актрисами. А может, являлись дочерьми каких-нибудь богачей. Эти девушки держались за руки и походили на родных сестер, но не были ими. Высокие, загорелые, улыбающиеся, белозубые, длинноногие блондинки, в легких платьях, больше похожих на ночные рубашки. В руках они держали высокие узкие бокалы, в которые обычно на презентациях наливают шампанское. Мне даже показалось, что я вижу пузырьки этого дорогущего напитка. И вот что я тогда подумала. Они выглядят так, будто в их жизни не случалось ничего плохого. Вообще ничего. И никогда. Но самое забавное, что их обеих звали Изюмками.

Во время рассказа Джеки понемногу отхлебывает из чашки свой чай.

— Что ж, довольно оригинальное и неплохое имя для девушки.

— Ты правда так считаешь?

— Ну да.

— Мой муж — хотя тогда он еще не был моим мужем — всегда считал, что назвать так ребенка глупо, что это имя чересчур вычурное, с претензией на оригинальность. Особенно со стороны девушки, рожденной в Эссексе. В общем, никому не нравится, что я родилась и выросла именно там. И никому не в радость, что я могу чего-то добиться в жизни. Взять, к примеру, моего мужа. «Не считай себя умнее всех, Джек. Ну, ты просто семи пядей во лбу, Джек!» Он постоянно подчеркивал, что я не слишком умна, а вернее, просто тупа. Но я все равно, вопреки всему, назвала дочку Изюмкой. Сама пошла в отдел регистрации рождений, браков и смертей и записала в ее свидетельство «Изюмка». «Так ему и надо, — подумала я тогда. — Чтоб ты провалился, Джеми». Между прочим, если бы не Джеми, я вообще никогда бы не оказалась в приемной у доктора и, соответственно, никогда бы не увидела тот самый журнал с фотографией девушек с такими именами.

— Ты хочешь сказать, что пошла к врачу из-за беременности?

— Нет. Я пошла к врачу, потому что накануне Джеми сломал мне два ребра.

Урок заканчивается, и мы едем на квартиру к моей бабуле. Дверь нам открывает Изюмка. Она радостно улыбается.

— Мы смотрим по телевизору борьбу, — тут же информирует она нас.

Бабушка удобно устроилась на диване. Позади нее собрано множество подушек, и она полулежит на них, накрыв ноги теплым одеялом, в восхищении глядя на экран, где два здоровенных потных мужика в ярких борцовках безжалостно мутузят друг друга, время от времени выкрикивая какие-то оскорбления. У одного из них бритая голова, другой, наоборот, отпустил локоны до плеч.

— Ух ты, это же Скала! — восклицает Джеки, когда на экране крупным планом появляется бритый психопат. — Это же твой любимчик, дорогая. — Она поворачивается ко мне. — Скала — любимый борец Изюмки.

— Скала самый крутой, — подтверждает Изюмка. — Он ему задницу надерет! Вот увидите. — Она почти рычит, вглядываясь в экран сквозь грязную челку. — Да он тебя сейчас в два счета сделает! Да он тебе кишки выпустит!

— Дорогая, следи за своим языком, ладно?

— Правда, у нее очень симпатичные глазки? — вступает в разговор моя бабуля.

Мы все поворачиваемся и смотрим теперь на нее. Оказывается, бабуля имеет в виду Изюмку.

— У меня? — Девочка краснеет, словно не верит собственным ушам. — Симпатичные глазки?

— А ты раньше никогда не видел эту программу, Элфи? — продолжает бабушка таким тоном, будто я умышленно скрывал от нее существование подобной прелести. — Тут показывают настоящую борьбу, как когда-то раньше.

— Но это же только шоу, — презрительно фыркаю я.

— Ничего подобного, — отвечает бабушка и обращается к кому-то из борцов: — Ну-ка, приятель, задай ему хорошую трепку!

— Это даже лучше, чем настоящая греко-римская борьба! — поясняет Изюмка, грозя кому-то кулаком. — Локтем ему в лицо! Теперь коленом в живот! Теперь захват головы…

— Но это совсем не похоже на спорт! — возражаю я. — Какой же это спорт? Разве так проходят состязания?

— Это спортивно-развлекательная передача, — снова поясняет Изюмка, не отводя глаз от экрана. — Так они ее называют. Спортивно-развлекательная.

— А с кем сегодня дерется Скала, дорогая? — спрашивает Джеки. Всего полчаса назад моя любознательная ученица тем же тоном задавала вопросы об английской литературе.

— С Билли Ковбоем. Только тот слажает. Скала обязательно надерет ему задницу!

Несколько минут мы наблюдаем за нелепым «танцем» двух бугаев, который наверняка транслирует какая-то богом забытая спутниковая станция. При других обстоятельствах я взял бы ситуацию под контроль и переключил телевизор хотя бы на выпуск новостей. Но сейчас я благодарен Изюмке за то, что она привезла продукты моей бабушке, и рад видеть бабулю счастливой после тех тяжелых испытаний, которые ей пришлось пережить в больнице. Поэтому мы терпеливо наблюдаем за накачанными полуголыми мужланами, колошматящими друг друга или, по крайней мере, имитирующими драку на потеху зрителям.

Бритый борец по прозвищу Скала, любимчик Изюмки, похоже, выигрывает. Вот он уложил длинноволосого на лопатки целой серией грубых ударов, которые (если подумать) вряд ли вообще достигали цели. Билли Ковбой беспомощно распластался на ринге, его тело блестит от пота и масла, которое специально втирается в кожу спортсменам перед боем.

— Я сделал тебя! Ты проиграл! Я надрал тебе задницу! — орет Скала перед распростертым на ринге Билли Ковбоем. — Ты слабак! — И он для убедительности показывает средний палец сопернику, который не проявляет ни малейших признаков жизни. — Знай свое место и заткнись навсегда! Ты слабак!

Скала отворачивается от поверженного врага, собираясь забраться на канаты ринга, чтобы пообщаться с толпой поклонников, большинство из которых — грузные подростки в спортивных костюмах. Рефери уходит к судьям, чтобы окончательно решить исход боя, и именно в этот момент Билли Ковбой внезапно вскакивает на ноги, так что шнурки на его борцовках взлетают вверх, и один из его юных прихвостней подсовывает ему под канаты металлическую урну.

— Все ясно, — небрежно бросаю я. — Можно подумать, что у них как по заказу в углу очутилась эта урна. Ну так, на всякий случай.

— Тише ты! — шипит на меня бабуля.

— Поклонись своему повелителю! — орет Скала. — Смирись, слабак! Ты проиграл! Скала победитель! Скала швырнет тебя к дереву скорби!

Десять тысяч голосов отчаянно призывают Скалу обернуться, но, несмотря на этот призыв, Билли Ковбой умудряется подползти к сопернику и со всего маху обрушить ему на спину серебристую урну. Скала валится с канатов, как подстреленная увесистая птица с ветки.

Впервые за время передачи мне начинает казаться, что все же в этом сомнительном проекте кто-то действительно может получить увечья.

— Что случилось с рефери?! — открыто возмущаюсь я. — Как он мог такое допустить?

— Ну как же вы не понимаете? — пожимает плечами Изюмка. — Если бы рефери мог предвидеть каждую деталь, программа не была бы похожа на правду.

Изюмка и бабушка удивленно смотрят на меня. Разве можно быть таким тупым?

Потом они снова устремляют взгляды на экран, причем с таким видом, будто то, что они только что наблюдали, было не спортом и развлечением, а проявлением величайшей мировой несправедливости.

25

— Вы спите с Ольгой? — хмуро спрашивает меня Лайза Смит.

— С Ольгой? — тут же удивленно переспрашиваю я.

— С Ольгой Симоновой. Она учится у вас, в группе продвинутых новичков.

Лайза Смит прищуривается и внимательно смотрит на меня поверх своих очков для чтения. С другой стороны тонкой, как фанера, двери ее кабинета слышен смех учеников, шарканье ботинок, ритмичный японский говор.

— Она мне знакома.

— Я это понимаю. Вот только насколько знакома?

В школе Черчилля снова царит напряжение, граничащее со скандалом, и Лайза Смит сверлит меня взглядом, как готовящаяся к нападению близорукая хищная птица. Я снова стал объектом ее внимания, поскольку полиция не стала выдвигать обвинения против Хемиша за его поведение в общественном туалете на Хайбери-Филдс. Итак, пойманного на крючок гомосексуалиста все же отпустили. Мой коллега так обрадовался этому факту, что почти сразу же отправился на Лейчестер-сквер и предложил заняться оральным сексом полицейскому, переодетому в штатское.

Я открыто восхищаюсь этим человеком. В школе Черчилля полно симпатичных и умных юношей, за которыми имеет смысл побегать. Это и гладенькие азиаты, и спокойные индусы, и энергичные итальянцы, но Хемиш даже близко к ним не подходит. Он обладает удивительной способностью разделять работу и досуг, да так, что мне остается только ему позавидовать.

— Я не спал с Ольгой. Клянусь своей жизнью.

— Это правда?

Это действительно так. В воскресенье утром мы с Ольгой поднимались на Примроуз-Хилл. Это единственное время суток и день недели, когда она не занята ни в школе иностранных языков Черчилля, ни в баре «Эймон де Валера». Мы смотрели вниз на панораму Лондона и держались за руки, а затем долго гуляли по городу, и она даже разрешила мне поцеловать себя в губы после сытного английского завтрака.

Мы с Ольгой бродили вдоль каналов по северной части Лондона, смотрели на разные судна и баржи, а я обнял ее одной рукой за талию и наслаждался, ощущая ее молодость и неуемную энергию. Что теряется с годами, так это нескончаемая юношеская энергия, бьющая через край. Днем мы продолжили нашу экскурсию по городу, в районе Кенвуд-хаус я угостил ее мороженым, а она рассказывала мне о своем доме, о своих мечтах и о том парне, которого оставила на родине.

Но я не спал с Ольгой. Еще нет. Я жду того момента, когда для меня в этом отношении зажжется зеленый свет.

А почему бы и нет? Кто от этого пострадает?

Выйдя из кабинета Лайзы Смит, я вижу, что в коридоре меня поджидает Хироко. Она делает вид, что внимательно изучает доску объявлений: кто и где сдает комнаты, продает котелок для варки риса, ищет дешевый велосипед. Но когда я приближаюсь, она сразу поворачивается в мою сторону. Черные волосы занавесью падают ей на очки, и мне становится тревожно: а вдруг она сейчас тоже спросит, не сплю ли я с Ольгой Симоновой?

Однако этого не происходит.

— Я хочу извиниться, — заявляет Хироко.

— Но ты ни в чем не провинилась.

— За то, что в тот вечер стояла перед твоим домом. Я просто подумала… ну, не знаю. Я подумала, что нам было хорошо вместе. Тебе и мне.

— Нам действительно было хорошо вместе.

— Я не знаю, что случилось.

А я не знаю, как ей все объяснить.

«Ты слишком уж заботилась обо мне, — рассуждаю я про себя. — Но если бы ты узнала меня — по-настоящему узнала, — ты бы поняла, что я не достоин этого. Ты такая добрая, очаровательная, благородная, настоящая и великодушная… А я не обладаю ни одним из этих качеств, то есть теперь не обладаю. Ты меня не так поняла. И я испугался. Никогда никому не давай столько власти над собой. Не делай этого, Хироко».

— Ты обязательно еще встретишь кого-нибудь, — вместо всего этого говорю я. — В мире очень много хороших парней. И ты можешь начать питать чувства к одному из них.

— Но я уже встретила тебя.

Она улыбается, и есть в этой улыбке нечто непостижимое, что заставляет меня сомневаться. Мне кажется, будто Хироко знает что-то такое, что мне познать вообще не дано.

Никогда.

Витрина «Шанхайского дракона» украшена цветами и огоньками. Цветки персика, апельсина и нарцисса подсвечиваются красными фонариками, в которых горят настоящие свечи. В ресторане витают всевозможные приятные ароматы. Здесь уютно и светло, особенно по сравнению с улицей, серой от дыма, который нескончаемым потоком льется по Холлоуэй-роуд. На двери вывешена табличка «Закрыто», но сегодня ресторан выглядит даже более гостеприимным, чем обычно.

Мы стоим на улице и молча взираем на это маленькое чудо, расположившееся на одной из деловых улиц северной части Лондона. Моя мама, бабушка, Ольга и я — мы не торопимся входить, с удовольствием купаясь в теплом свете красных фонариков.

— Как красиво! — зачарованно произносит мама.

К дверям «Шанхайского дракона» прикреплены два красных плаката с золотыми китайскими иероглифами, означающими счастье, долголетие и процветание. Здесь же, у входа, стоят две улыбающиеся фигуры: мальчик и девочка в традиционных китайских одеждах. Руки у них сложены так: кулак лежит на раскрытой ладони. Это своеобразное приветствие, принятое в Китае в канун Нового года. «Дети» выглядят сытыми, счастливыми, как ни странно, умными и, прежде всего, процветающими.

Мы звоним в дверь. За зеркальным стеклом появляется Уильям. Его круглое лицо светится от радости, пока он возится с задвижкой. Вскоре к нему присоединяется его сестра Диана. Затем сюда же подходят их родители, пухлый Гарольд и скромная Дорис, и, в довершение всего, Джордж и Джойс. Все они улыбаются от удовольствия. Никогда еще я не видел это семейство таким единодушно счастливым.

— Кун хей фэт чжой! — приветствуют нас Чаны, когда мы заходим внутрь.

— И мы вас тоже поздравляем с Новым годом! — отвечает моя мама, хотя то, что сказали хозяева, означает буквально «желаем вам процветания» и не имеет никакого отношения к Новому году. Возможно, китайцы считают, что процветание прежде всего необходимо для достижения счастья.

Я вспоминаю о том, что временами семейство Чан кажется мне английским. Это происходит, когда, например, Джордж грызет жареные крылышки в «Изысканной кухне Теннесси генерала Ли», или когда Джойс пьет вместе с моей мамой «английский» чай, или когда Дорис сморит передачи о королевской семье. Они мне кажутся местными жителями, когда Уильям и Диана говорят по-английски совсем без акцента и особенно когда Гарольд воскресным утром уходит играть в гольф.

Но сегодня Чаны выглядят настоящими китайцами.

В ресторане слышатся треск и грохот фейерверка.

— Это магнитная запись, — поясняет Уильям, закатывая глаза, как это может делать шестилетний малыш, уставший от фокусов взрослых. — Это не по-настоящему.

— Фейерверк изобрели китайцы! — возбужденно сообщает ему Джойс.

— Я знаю, ба, я знаю, — кивает мальчик, успокаивая бабушку.

— Но властям не нравится, когда люди по-настоящему запускают фейерверки, — уже умиротворенно продолжает Джойс. — От этого шума и блеска голова может пойти кругом. Поэтому в настоящее время все чаще используются магнитофонные записи, для того чтобы отогнать прочь злых духов. Срабатывает не хуже настоящего фейерверка, между прочим.

Я представляю Ольге гостеприимное семейство, а Джойс тут же понимающе осматривает девушку, оценивая ее опытным глазом специалиста.

— Элфи не становится моложе, — говорит она Ольге. — Но он не может всю жизнь прожить как плейбой. Очень скоро ему понадобится настоящая жена.

Все, кроме Джойс, смеются. Однако я хорошо ее понял.

При других обстоятельствах Ольга, как самая молодая и симпатичная женщина среди присутствующих, обязательно стала бы царицей бала, центром всеобщего внимания и первой, кому было бы предложено попробовать вина. Однако во всех китайских семьях хозяева более всего уважают возраст своих друзей. Вот почему почетной гостьей становится моя бабуля.

Ее сажают во главе стола, уставленного блюдами, на которых лежат сырые заготовки то ли будущих клецек, то ли треугольных мини-пельменей. Но ими мы будем заниматься потом, после ужина. А пока что бабушка подозрительно разглядывает готовые кушанья в надежде увидеть хоть что-нибудь привычное вроде рыбных палочек или сдобы с заварным кремом.

Уильям и Диана приносят ей зеленого чая. Бабуля осторожно пробует его, после чего бойко вскидывает вверх большой палец.

— Немного похоже на наш чай, — одобрительно кивает она.

На ужин сегодня цыплята. Цыплята и рис, а еще тут имеются такие блюда, на которые я даже смотреть спокойно не могу. Это, к примеру, шелкопряды, сверху почерневшие от готовки, но внутри все равно белые и жидкие. Правда, тут же, на столе, много и такой еды, которую я просто обожаю. Взять хотя бы колбаски, такие крохотные, что, кажется, удобней было бы их поглощать, накалывая на коктейльные шпажки.

Я сижу рядом с Джойс, и она время от времени бросает в мою тарелку с рисом маленькие кусочки куриного мяса. От этого я сам себе кажусь птенцом, которому мамаша кидает червей прямо в гнездо. Ольга говорит, что не голодна, поскольку успела перекусить у себя на работе, в «Эймон де Валера». Правда, лично мне кажется, что таким образом она просто вышла из неловкого положения, поскольку совершенно не умеет пользоваться палочками для еды. Но ей нет нужды чувствовать себя неловко, ведь Чаны твердо уверены в том, что западному человеку для еды обязательно нужно подать обычный прибор, такой, к которому он привык с детства. Моя бабушка тоже не справляется с палочками для еды, а потому спокойно откладывает их в сторону и разделывается со своей порцией курятины при помощи ножа и вилки.

— А мой муж очень любил красное мясо, — говорит она, обращаясь к Джойс. — С кровью, вот как он любил. Бывало, скажет мне: ты, мол, отрезай кусок прямо от коровы и сразу подавай мне. Вот какой был шутник!

После ужина мы готовим клецки, чтобы полакомиться ими в полночь. Они похожи на то, что Йуми и Хироко называют «гёза», но Джойс авторитетно заявляет, что мы готовим «джаози». Мы расчищаем место на столе, ставим на него множество тарелок, начиняем заготовки из теста свиным фаршем, лепим клецки и передаем Джойс и Джорджу для жарки.

Ольга никак не может освоить лепку клецок, а потому тихо садится в сторонке, закуривает сигарету и улыбается, глядя, как мы суетимся вокруг. Джордж сообщает нам, что три клецки будут особенными, с сюрпризом. Одна будет начинена сахаром, другая — овощами, а в третью он положит монетку.

— Для любви, для богатства и для ума, — поясняет он.

Мы начинаем поедать джаози сразу после того, как часы пробивают полночь и год Тигра уступает место году Кролика.

Диане достается джаози, которая принесет ей любовь. Гарольд получает джаози, символизирующую богатство. А я — ту самую, которая сделает меня умнее.

Таким образом, все складывается как нельзя лучше.

— Это примерно так же, как мы когда-то клали в рождественский пирог шестипенсовую монетку, — вспоминает моя бабуля. — Но так уже давно никто не делает.

Затем настает время прощаться.

— Кун хей фэт чжой, — говорю я Джорджу уже в дверях и протягиваю руку.

Он отвечает на мое рукопожатие. Хотя, как правило, не любит этого жеста. И я снова не могу не отметить удивительную мягкость его руки. Позади слышны голоса моей бабули, мамы и Ольги, прощающихся с семейством Чан. Снаружи холодно, морозно. Февраль, часы показывают далеко за полночь. Красные фонарики в «Шанхайском драконе» напоминают приветливые костерки.

— Кун хей фэт чжой, — отвечает Джордж. — Как спина?

— Уже все отлично.

— Только не принимай никаких таблеток от боли, договорились?

— Конечно, Джордж.

— Они не всегда полезны, эти таблетки. Иногда лучше прочувствовать боль. Иногда это даже лучше для здоровья. Чтобы побыстрее выздороветь.

Я не могу понять почему, но у меня создается впечатление, что сейчас Джордж имеет в виду не только мою больную спину. Он говорит об Ольге.

И еще я осознаю, что зря привел ее с собой. Разумеется, семейство Чан радушно приняло гостью, да и она сама наслаждалась угощениями и радовалась тому, как мы все дружно празднуем встречу Нового года по-китайски. Но вместе с тем все проходило с чуть заметным напряжением, нам не хватало естественности.

Надо полагать, Ольга чувствовала бы себя гораздо комфортнее в баре «Эймон де Валера» в компании с каким-нибудь крутым парнем с пирсингом, обожающим Робби Уильямса. Она не получила того удовольствия, которое бы доставила эта встреча китайского Нового года, например, Хироко.

И я впервые замечаю, что, несмотря на длиннющие ноги, милое личико и завидную юность, Ольга все же не создана для меня, как, впрочем, и я для нее.

И вот, вооруженные этим откровением, мы смело отправляемся ко мне домой, чтобы… сделать ребенка.

26

Они только что поссорились.

Джеки и Изюмка заходят в мою квартиру, и повисшая между ними напряженная тишина говорит об этом лучше всяких слов. Джеки сразу быстро направляется к столу, за которым мы с ней работаем. Сегодня она надела сапожки «под леопарда» на высоких каблуках. Джеки нервно расстегивает плащ, и я не могу не заметить, что в каждом ее жесте сквозит раздражение.

Изюмка неловко замерла посреди комнаты. Она уныло разглядывает свои поношенные кроссовки, а грязная челка по-прежнему спадает на глаза, словно закрывая от девочки этот жестокий мир.

И тут я произношу самую дурацкую фразу, которую только можно придумать в данных обстоятельствах.

— Что-нибудь произошло?

Джеки резко поворачивается ко мне:

— Что-нибудь произошло? Ничего себе — «что-нибудь»! Мадам, оказывается, умудрилась отдать свои деньги на школьные обеды! И заодно деньги на проезд в автобусе. Так уж, до кучи, если хотите. Неплохо, правда?

Изюмка смотрит на мать сквозь завесу сальных волос, и лицо ее искажает злоба.

— Никому я ничего не отдавала!

— Только не надо мне врать!

Джеки угрожающе делает шаг вперед, и мне становится страшно: а вдруг она сейчас ударит собственную дочь? Девочка в страхе отходит назад, а мать продолжает:

— Она позволяет им ездить на себе верхом! Этим уродам из школы, своим одноклассникам!

— Ничего подобного! Я потеряла деньги, я тебе уже сто раз говорила!

— А ты знаешь, сколько мне нужно потратить сил и времени, чтобы заработать эти деньги? Ты представляешь себе, сколько полов мне нужно отдраить, чтобы получить их, те самые деньги, которые ты так беззаботно отдала им? Представляешь?

Изюмка не выдерживает напряжения и начинает плакать. Горькие слезы ручьями текут по ее пухлым щекам.

— Я потеряла их. Правда же! Правда потеряла…

— Она позволяет им издеваться! Если бы они попробовали вести себя так со мной, я бы их всех поубивала!

— Но я же не ты, как тебе этого не понять?! — выкрикивает Изюмка, и ее слова весьма похожи на то, что я мог бы сказать собственному отцу. Мне искренне жаль этого неуклюжего ребенка. — Я потеряла эти деньги!

Эта перепалка, похоже, может длиться до бесконечности. Я решительно встаю между враждующими сторонами, как представитель ООН, ведущий переговоры между израильтянами и палестинцами и действующий исключительно в качестве посредника.

— Джеки, чем мы с тобой занимались на прошлой неделе?

— Изучали эмоциональную окраску отрывков драматических произведений, — шипит она, бросая огненные взгляды в сторону дочери. — На примере книги «Сердце — одинокий охотник».

— Отлично. Не могла бы ты продолжить этот анализ одна, а я тем временем быстренько отвез бы Изюмку к своей бабушке?

Теперь они обе вопросительно глядят на меня.

— К твоей бабушке?

— Она будет счастлива такой компании. К тому же на следующей неделе ей опять нужно будет отправиться в больницу.

— А что с ней случилось? — волнуется Изюмка.

— Нужно получить результаты анализов биопсии, чтобы выявить причину болезни. Тогда уже можно будет сказать, отчего именно у нее в легких накопилось столько жидкости. Бабушка ужасно нервничает.

— Хорошо, я согласна, — кивает Изюмка.

— Вот и чудесно, — поддерживает ее мать.

Джеки достает свой экземпляр книги «Сердце — одинокий охотник», выбирает отрывок и начинает анализировать его эмоциональную окраску, а я отвожу Изюмку к бабушке.

Некоторое время мы дружно молчим, пока Изюмка пытается найти интересующую ее радиостанцию. Так ничего и не отыскав, она решает совсем выключить радиоприемник.

— Кто тебя обижает в школе?

Она бросает на меня быстрый взгляд:

— Никто.

— Так уж и никто?

Девочка отворачивается к окошку, за которым мелькают бедные кварталы северной части Лондона Мимо нас проносятся бесконечные агентства по продаже и покупке недвижимости, старинные пивнушки бурого цвета, многочисленные закусочные и лавки старьевщиков.

— Вы их все равно не знаете.

— Возможно, я смогу их себе представить. Давай поговорим немного об этом.

— А что толку?

— Это мальчишки или девчонки?

Изюмка молчит несколько секунд, потом неохотно отвечает:

— И то и другое.

— Как их зовут?

Она улыбается, но ее ухмылка получается отнюдь не дружелюбной.

— Неужели вы собираетесь заявиться ко мне в школу и наказать их? Или просто оставите их после уроков?

— Иногда просто бывает полезно поговорить о своих проблемах. Вот и все.

Изюмка некоторое время молча анализирует данную информацию.

— Девчонку зовут Сэди, а мальчишку Мик. Они уже большие. Ну, надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю.

— Он уже бреется, а у нее огромные сиськи, хотя они мои ровесники. И они организовали свою банду. Туда входят все крутые. А еще те, кто уже давно занимается сексом. И они все ненавидят меня. Они — мать их! — жутко меня ненавидят. Просто не переваривают. Я не могу и шагу ступить, чтобы не услышать их оскорбления. «Вон идет толстуха номер один! Эй, ты, скала жира! Ты еще не все пирожки в столовой сожрала?» И так каждый день. Как только я перешла в новую школу, так все и началось. Они считают, что все это очень смешно.

Мы подъезжаем к дому моей бабушки. Небольшое белое многоэтажное здание, где живет много таких же старушек, как она. Я не могу представить себе Изюмку в пожилом возрасте. Мне кажется, что тинейджеры никогда не повзрослеют и останутся такими вот молоденькими навсегда.

— Сколько они у тебя забрали?

— Я уже говорила вам, что я потеряла эти деньги.

— Сколько?

— Шестьдесят фунтов.

— Боже мой! Ты, наверное, очень много ешь в школе, — не удерживаюсь я и тут же жалею о сказанном.

— Да, конечно. Вот почему я такая толстая. А вы разве не знали?

— Перестань. Я имел в виду совсем не это.

— У меня проблема с эндокринной системой. Теперь понятно?

— Конечно. Но почему у тебя было с собой так много денег?

— Это деньги на школьные обеды на целую неделю, плата за проезд на автобус на месяц вперед плюс мои личные сбережения.

— Это еще зачем?

— Я хотела купить одну книгу.

— Книгу?

— Да, именно. Она называется «Почуй страх, слабак!». Она в твердой обложке. А такие книги, между прочим, стоят довольно дорого.

— «Почуй страх, слабак!» Это чье же творение? Неужели Салмана Рушди?

— Кто это такой?

— Не важно.

— «Почуй страх, слабак!» — новая книга Скалы. Он борец.

— Да, я помню. Спортивно-развлекательная программа. Значит, ты потеряла сразу все деньги. И как же это случилось?

— Я подумала, что, может быть, они перестанут надо мной издеваться, если я… — Она замолкает и, улыбнувшись, отчаянно трясет головой. — Вы меня обманули! Ну, настоящий учитель, нечего сказать!

— Но твоей маме приходится очень много работать за шестьдесят фунтов.

— Только не надо начинать все заново. — Изюмка опускает голову и принимается рассматривать свои руки. Ногти у нее обкусаны до мяса, и мне снова становится искренне жаль этого одинокого ребенка. — Ей действительно приходится трудиться в поте лица, чтобы получить такие деньги. Я все понимаю, не полная идиотка.

Я вынимаю из кармана бумажник и отсчитываю три банкноты по двадцать фунтов.

— Вообще-то любому человеку приходится изрядно поработать, чтобы получить такие деньги, — поучительно сообщаю я, протягивая ей купюры. — В следующий раз, пожалуйста, будь более аккуратной.

Девочка смотрит на деньги, но не отваживается взять их.

— Зачем это? За что?

— Ты была очень добра к моей бабушке. Я оценил это. Одним словом… бери, и все.

— Но мне не нужно за это платить. Просто она мне очень понравилась.

— Я знаю. Кстати, ты ей тоже понравилась. Но мне очень не хочется, чтобы ты и твоя мама становились жертвами таких подонков, как Мик и Сэди.

— Откуда вы знаете, что они подонки?

— Я с ними знаком.

— Неправда. Вы их даже никогда не видели.

— Я видел точно таких же, и этого вполне достаточно. Причем мне приходилось подолгу с ними общаться. Они все одинаковые. Я раньше был учителем в средней школе. Кроме того, я и сам когда-то ходил в школу.

Изюмка еще несколько секунд смотрит на деньги, потом берет их.

— Спасибо, Элфи.

— Не стоит. Только матери не говори. Ну а теперь, может, поднимемся к нашей старушке? Ты не против?

— Пойдемте.

Мы звоним в дверь и терпеливо ждем, когда послышится шуршание тапочек в прихожей. Я поворачиваюсь к Изюмке. Она по-прежнему прячет глаза за челкой, но сейчас выглядит более веселой.

— А что тебя связывает со Скалой?

— Со Скалой?

— Именно. Мне не совсем понятно.

— Ну а сами-то вы как считаете? По-вашему, мне должна была понравиться какая-нибудь обкуренная певица с длинными волосами и акустической гитарой, монотонно завывающая что-нибудь вроде: «Ой-ой-ой, меня никто не понимает»?

— Ну, что-то вроде того. Почему ты выбрала именно Скалу в качестве своего кумира?

— Неужели еще не понятно? Да потому, что его никто не посмеет обидеть, вот почему!

Ближе к полуночи мне звонит Ольга и говорит, что ей нужно срочно со мной увидеться.

Я уже собрался чистить зубы и укладываться спать, поэтому предлагаю перенести переговоры на завтрашнее утро. Скажем, на большую перемену. Тогда мы могли бы обсудить ее проблемы в небольшом кафе, которое находится через улицу от школы Черчилля. Но она настаивает, что встретиться необходимо прямо сейчас. В ее голосе что-то такое (то ли он чересчур тихий, то ли его переполняют эмоции), что я тут же перестаю спорить, быстро одеваюсь и беру такси до бара «Эймон де Валера».

Мы сидим за столиком в углу зала. На нем выстроилась дюжина пустых стаканов от предыдущих посетителей. Я уже готов выслушать историю о том, что Ольге пришлось узнать обо мне от Лайзы Смит. Или что у нее возникли какие-то неприятности с продлением визы. Или ее бойфренд решил приехать в Лондон. Но тут выясняется, что дела обстоят гораздо хуже, чем я мог предположить.

— У меня задержка.

— Что?

— У меня месячные не пришли.

— Может быть… ну, я не знаю… может, это просто один раз так получилось, случайно, а потом все снова будет нормально?..

— Я прошла тест, — говорит она. Я почему-то ловлю себя на мысли, что слово «тест» у меня больше ассоциируется со школьной и студенческой жизнью. Пройти тесты, получить результаты… Вот только что именно считается хорошим результатом, а что плохим? Вот в чем вопрос. Теперь я имею в виду как раз тот самый тест, который покупают в аптеке.

Я ничего не отвечаю. Не могу поверить, что это случилось, причем именно сейчас и именно с этой девушкой. С этой женщиной. А не с моей женой.

Мы с Роуз старались как могли, чтобы с нами произошло то же самое. Мы действительно старались. Это была нескончаемая пытка. Помню минуты сплошного разочарования, помню, какие боли испытывала Роуз во время месячных. Помню, как от меня требовалась постоянная эрекция в те дни, когда наступала овуляция. Мы даже посмеивались над собой. «Сегодня у тебя ответственный день, Элфи, поэтому никакого баловства под душем вдвоем. Быстренько моемся — и к делу!» Но вместе с тем череда безуспешных попыток медленно, но верно выматывала нам нервы. А ведь мы так хотели ребенка. Того самого ребенка, который должен был сделать наш мир логически завершенным и счастливым.

Неужели правда, что люди, которые слишком хотят завести детей, всегда бьются без толку? А те, кому малыш не нужен, почему-то сразу добиваются успеха? Неужели вот так несправедливо устроена жизнь? Мы с Роуз напрасно трудились целый год, но у нас так ничего не получилось.

И теперь уже больше никогда не получится.

— Я беременна, — говорит Ольга, которая не является моей женой. Она ведь не Роуз! Ольга произносит эти слова со смешком, словно еще сама до конца не верит в сказанное. — У меня будет ребенок.

Некоторое время мы молчим. Ее слова должны дойти до моего сознания, и это происходит не сразу. С нашего столика убирают пустые стаканы. Кто-то громко требует выпивки, бармен принимает последние заказы перед закрытием кабака.

— Ребенок… Боже мой, Ольга…

— Я понимаю. Я все понимаю.

После празднования китайского Нового года мы с Ольгой отправились ко мне домой. Но тут обнаружилось, что коробка из-под сахара, купленная еще в Гонконге, в которой я храню запас презервативов, опустела. И мы решили рискнуть. Нет, даже не совсем так. Мы тогда ни о чем не думали. Вообще ни о чем.

Она начинает плакать, и я решительно беру ее за руки. Они липкие от пива, ведь ей сегодня пришлось работать. Ей приходится работать каждый вечер.

— Я тебя не брошу, — произношу я, не в состоянии избавиться от банальных слов, которые говорят в подобных случаях. — Мы ведь вместе виноваты в этом, правда? Это же наш общий ребенок.

Ольга вырывает свои ладони из моих рук:

— Ты что, спятил? Я не собираюсь рожать от тебя! Мне всего двадцать лет, а тебе почти сорок. И кто ты такой? Всего лишь учитель в какой-то занюханной, задрипанной школе! А у меня впереди вся жизнь. Да мой бойфренд просто убьет меня!

После этих слов мы больше ничего не говорим о ребенке.

Мы ведем беседу об аборте.

Чуть позже я отвожу ее домой, в ту квартиру, которую она снимает вместе с тремя русскими девушками в южной части Лондона. Ольга живет в каком-то богом забытом бедняцком районе, где повсюду стоят обгорелые останки автомобилей, по ночам слышны одинокие крики местных обитателей, а между домами большие расстояния.

Я пытаюсь поцеловать ее в щеку, но она тут же отворачивается. После того как мы решаем что-то сделать (вернее, не делать, потому что не собираемся рожать этого ребенка), любое проявление нежности и заботы кажется жалким, смехотворным и попросту неуместным.

Ольга исчезает в подъезде своего многоквартирного дома. Мы даже не желаем друг другу спокойной ночи. В этот, казалось бы, торжественный момент, когда нам становится известно о маленьком чуде, о малыше, который живет внутри нее, мы почему-то становимся совершенно чужими.

Сначала Роуз, теперь этот ребенок. Я устал и не могу больше думать обо всем этом. Мне стыдно что-то говорить. Мне больно и тошно, потому что я испытываю жуткое чувство вины.

Я ощущаю себя так, словно потакаю самому настоящему убийству и одновременно выхожу сухим из воды.

27

Я понимаю, почему Ольга не хочет рожать ребенка от меня. Я не настолько глуп, чтобы не видеть этого. Но пока мы занимаемся подготовкой к неприятному общеизвестному мероприятию, мне начинает казаться, что мы умышленно превратили благословение в проклятие.

«Это никакой не ребенок, — без конца повторяю я себе. — Это еще не настоящий ребенок. Еще нет. И никогда им уже не будет».

Проблема в том, что я сам себе не верю. Ни на секунду.

Он мог бы стать ребенком, если бы ему нашлось место в нашей эгоистичной, глупой и запутанной жизни. Он мог бы стать младенцем, если бы мы предоставили ему такую возможность. А разве это так сложно? Просто нужно оставить его в покое, только и всего. И тогда из него получились бы маленький мальчик или девочка. Если бы только мы не готовились к тому, чтобы избавиться от него.

Но мы занимаемся именно этим. То, что мы сделаем, является своего рода видом контрацепции. То, что мы собрались предпринять, в принципе, ничем не отличается от покупки пачки презервативов. Но только это уже будет совсем не контрацепция.

Мы дали жизнь созданию, которого теперь никто не хочет. Например, Ольга. Я стараюсь захотеть его. Очень стараюсь. Я стараюсь захотеть рождения нашего ребенка. Но понимаю, что это невозможно, как только представлю себе, что мне придется растить его одному.

Я мысленно воображаю, как кормлю ребенка из бутылочки, вожу его на прогулку в парк, качаю на качелях. Так, наверное, растят детей. Или этим с ними занимаются несколько позже? Дело в том, что я понятия не имею, с чего надо начинать. Как это — растить ребенка?! Да я за собой-то не в состоянии присмотреть, не то что за малышом…

Нам велено прийти в больницу. Ольга должна переговорить с врачом, объяснить ему, почему рождение этого ребенка нежелательно. Беседа проходит довольно быстро. Чего я ожидал? Слез, обид и эмоционального взрыва? Наверное, такую реакцию я бы воспринял лучше. Мне хотелось бы сознавать, что хоть кто-то хочет, чтобы малыш появился на свет, хоть кто-то заступается за него. Я бы очень желал услышать: «Не надо этого делать! Одумайтесь!»

Но все документы собраны, бланки заполнены, счет выставлен, и я оплачиваю его своей кредиткой. Вот так все и происходит. Просто, обыденно и очень жестоко.

Вы хотите убить вашего нерожденного ребенка? Все будет сделано в наилучшем виде, сэр. Не волнуйтесь.

Я знаю, что иного выхода нет. Я все понимаю. И все же мне кажется, что мы что-то у кого-то крадем. Крадем жизнь.

Я пытаюсь поддержать Ольгу в такой трудный и болезненный момент. Очень стараюсь. Я убеждаю ее, что все будет хорошо. И неожиданно чувствую себя так, словно мы с ней никогда и знакомы-то толком не были.

Наверное, она тоже это чувствует. Может быть, и ей кажется, что мы сейчас воруем что-то священное. Или, возможно, ей просто неприятно видеть меня. Этого я тоже не исключаю. Я понимаю, что мы должны поступить именно так еще и потому, что наши хрупкие отношения уже начали портиться в то время, как мы делали ребенка. Я ни на секунду не был уверен в том, что Ольга захочет связать со мной свою жизнь. И если уж быть честным до конца, не уверен, что она захочет провести со мной еще хоть один-единственный вечер. Думаю, она будет счастлива, если вообще больше никогда меня не увидит.

У нас с ней все равно ничего бы не получилось. И ребенок еще должен поблагодарить нас.

Да уж…

Джош когда-то говорил мне буквально следующее: «Никакие отношения не в состоянии пережить аборт».

Эти слова он произнес с такой усталой уверенностью, с таким мужественным убеждением, что я сразу же ему поверил. Джошу самому приходилось оказываться в подобной ситуации, из-за него девушка тоже оказалась в интересном положении (так выражается моя мама). Это случилось то ли в Сингапуре, то ли здесь, на родине, после веселой пирушки по поводу выигрыша в регби.

Она была юристом, китаянкой, родившейся и всю жизнь прожившей в Англии, с хорошим образованием и безупречной речью (что всегда привлекало Джоша). Разумеется, он не мог не обратить на нее внимания. Когда он рассказывал мне об этом случае за бутылочкой «Цинтао» в баре отеля «Мандарин», то добавил, что их отношения не могли продолжаться после аборта. «Есть в этом что-то неестественное, противное природе, что делает невозможным дальнейшее общение», — пояснил он. Тогда я еще подумал: насколько же Джош мудрее и старше меня!

И все же, когда я встречаю Ольгу в больнице, мне начинает казаться, что теперь она нравится мне даже еще больше, чем раньше. Она выглядит такой юной, такой бледной и замученной, как будто ей пришлось пережить нечто ужасное, то, что она не забудет уже до конца своей жизни. Нечто такое, что коренным образом изменит ее взгляды на мир.

И мне уже не хочется расставаться. Я действительно хочу еще раз постараться наладить с ней хорошие отношения. Использовать свой шанс, так сказать. И это чувство не отпускает меня до того момента, когда я пытаюсь обнять ее за талию, а она бросает на меня испепеляющий взгляд.

— Со мной все в порядке…

— Поехали ко мне.

— Что?

— Не уезжай на свою квартиру, ладно? Поехали лучше ко мне. Там у тебя будет своя комната. Если хочешь, я лягу на диване. Пока ты… ну, сама понимаешь. Как это лучше выразиться? Пока тебе не станет лучше.

Я понимаю, что подобное предложение ей не слишком нравится, но мысль о том, что сейчас придется возвращаться в сырую комнатушку, которую она снимает с тремя подружками, оказывается еще отвратительней. Мы ловим такси, и едем ко мне домой. Ольга сжалась внутри своего дешевенького черного пальто, и мы всю дорогу молчим, стараясь не касаться друг друга.

Очутившись в квартире, она передвигается медленно и очень осторожно, словно ее до сих пор мучает боль. Перед сном Ольга уходит в ванную и очень долго не возвращается оттуда. Когда она ложится и засыпает, я заглядываю в комнату, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Ее лицо почти такое же бледное, как наволочка на подушке.

Потом Ольга просыпается и спрашивает разрешения позвонить. Я отвечаю, что, мол, конечно, пусть звонит, куда хочет, для этого не нужно спрашивать моего разрешения. Она долго по-русски говорит с кем-то по телефону. Похоже, со своим бойфрендом. Оттого что девушка начинает всхлипывать, русский язык кажется мне еще более жестким и даже каким-то бессердечным.

Я не могу даже предположить, что она ему рассказывает. Разговор заканчивается, и Ольга вежливо благодарит меня за то, что я позволил ей позвонить домой. Как будто мы чужие друг другу люди и даже не знакомы, словно просто очутились за одним столом в гостях и я только что передал ей солонку. После этого она, шаркая ногами, снова отправляется спать.

Зимний день быстро заканчивается, и в мою квартиру заползает темнота. Но я даже не включаю свет. Я в полном одиночестве сижу в гостиной, закрыв лицо руками, а Ольга спит на моей кровати, изредка что-то бормоча во сне и даже выкрикивая. Может быть, это чье-то имя. Я сижу и думаю о том, как сильно мы с Роуз хотели ребенка. Это было бы самым лучшим, что только могло произойти с нами в этом мире. Это стало бы ценнейшим даром, причем для нас обоих. Для моей жены и для меня. Как же мы старались, чтобы наше желание исполнилось!

Мы начали свои попытки сразу же, с первого дня после свадьбы. У нее все необходимое «оборудование» находилось рядом с кроватью. На тумбочке лежал бело-розовый футляр с термометром, чтобы измерять температуру сразу после пробуждения. Тут же лежала «волшебная» палочка, которую она забирала с собой в ванную и с ее помощью проверяла начало овуляции. Так мы определяли, когда лучше всего возобновить попытки. Все данные строго заносились в дневник.

Что ж, надо попробовать еще раз. И еще… И еще…

И так день за днем, месяц за месяцем. Прошел год, и мы уже собирались по-серьезному сдавать анализы. Я должен был «заняться любовью» с маленькой баночкой, а Роуз следовало тщательно проверить всю «водопроводно-канализационную» систему. Мы пытались отшучиваться по этому поводу, чтобы не слишком переживать. Мы то и дело пересказывали друг другу анекдоты на эту тему.

«— Мадам, вы заказали яйца. Вам их сварить или пожарить?

— Мне их оплодотворить».

Нам не хватило времени. Чуда не произошло. Ребенка у нас так и не получилось. А потом Роуз погибла.

Она больше всего на свете хотела родить от меня ребенка. Роуз считала, что из меня выйдет превосходный отец. Может, в это сейчас трудно поверить, но все действительно было так. И это уже не шутка. «Ты будешь великолепным папочкой, Элфи», — часто говорила она мне.

Роуз очень хотела родить от меня ребенка, но, конечно, это было очень давно, много лет назад, когда я был еще живой и, конечно, намного лучше, чем я нынешний.

На следующее утро я оставляю Ольгу спать, а сам отправляюсь в ближайший книжный магазин, чтобы купить подарок для Изюмки.

— Мне нужна одна книга, — обращаюсь я к юноше за прилавком. — Она называется… э-э-э…

— Вспомните автора, если забыли название.

— Сейчас… как это… «Почуй страх» и еще что-то дальше.

— Наверное, «Почуй страх, слабак!»? Да, есть такая. Это новая книга Скалы. Он борец. А книгу вы найдете рядом с дверью, вон там.

И действительно, возле входа стоит целая этажерка с этими книгами. Я беру себе одну и вглядываюсь в мускулистого, полуобнаженного, бритого мужчину. Он скалится с обложки и выглядит так, словно демонстрирует спортивные трусы для занятия борьбой.

Я бегло просматриваю страницы с фотографиями. В основном здесь запечатлены интереснейшие моменты боев, где Скала разделывается со своими соперниками. Или, во всяком случае, делает вид, что побеждает их. Правда, в конце книги я обнаруживаю интересный раздел, где Скала заснят вместе с детьми разных национальностей. Там же опубликовано интервью с героем, в котором он делится своей философией. Скала говорит о том, как необходима в современном мире благотворительность, о том, что нужно бороться с расизмом и, самое главное, с добром относиться друг к другу, чтобы в мире прекратилось насилие. Он считает, что в жизни всегда нужно поступать по-человечески.

И тут я понимаю, что, как ни стараюсь, не могу выжать из себя даже снисходительную улыбку.

Скала говорит именно о том, что поступать нужно только по-человечески. Иначе он обещает надрать задницу любому своему сопернику и отправить их всех к дереву скорби.

Поступать по-человечески. Похоже, это самый замечательный совет, который я слышал за последние годы.

Я возвращаюсь домой и обнаруживаю, что Ольга ушла. Ни записки, ни последнего «прощай», только несколько светлых волосков в раковине ванной комнаты.

Решив, что так отношения заканчивать нельзя, я звоню ей на квартиру. К телефону подходит одна из ее подружек и отправляется искать Ольгу. Затем я снова слышу ее голос. Она сообщает, что Ольга не желает со мной разговаривать.

Иногда бывает поздно поступать по-человечески.

Я вспоминаю, как мы отмечали наступление китайского Нового года, а еще о том, как мне нравится симметрия в семействе Чан. Джордж и Джойс, Гарольд и Дорис, маленькая Диана и Уильям. Вся семья демонстрирует полную гармонию и равновесие, что в очередной раз вызывает у меня приступ зависти.

По сравнению с Чанами моя семья представляет собой какие-то жалкие остатки некогда целого и крепкого маленького общества.

Бабушка одна, потому что дед давно умер. У мамы муж сбежал… Перед Новым годом мне даже казалось, что мы с Ольгой представляем собой возможную нормальную пару. Но теперь выясняется, что на моем потрепанном семейном древе эта ветвь самая гнилая.

Но ведь когда-то у меня была семья, и мы даже планировали свое будущее. Мы с Роуз собирались завести детей. Много детей и все такое прочее…

28

Я знаю, что Хироко не откажется поговорить со мной. Я надеюсь и на то, что в ее взгляде еще сохранились нежность и тепло. Хироко обязательно поступит по-человечески, особенно если ей удастся провести меня мимо хозяйки дома. Тогда бы мы могли поступать по-человечески с полуночи до рассвета. Или хотя бы до пяти минут первого.

Мы должны встретиться с ней в маленьком псевдо-французском кафе, где обычно завтракали по-английски и целовались, ощущая аромат капучино на губах друг друга. Странно, почему я так спокойно расстался с теми чудными временами? И я испытываю значительное облегчение, замечая, как Хироко входит в кафе. Ее волосы сверкают и покачиваются в такт ходьбе, а глаза все так же блестят за стеклами очков в черной оправе. Великолепная молоденькая женщина. Почему я расстался с ней? Может, причина в том, что она любила меня гораздо больше, чем я сам себя люблю?

Наступает вечер, в кафе собралось множество целующихся парочек. Значит, мы пришли как раз туда, куда нужно. Я как бы между прочим обнимаю ее и хочу поцеловать в губы.

— Не надо, — тихо произносит Хироко и отворачивается.

По инерции я чмокаю ее куда-то в голову, ощущая смесь запахов, исходящих от ее волос, уха и очков.

— Почему не надо?

Она убирает мою руку. Ее жест содержит и нежность по отношению ко мне, и долю самозащиты.

— Ты мне все еще не безразличен, — сообщает Хироко.

— Это здорово. Потому что ты мне тоже далеко не безразлична.

— Но в другом смысле.

— А вот это уже звучит не так здорово.

— Но ты сам говорил, что я обязательно встречу хорошего парня.

— Да, но не стоит торопить события.

— Я уже много времени провожу вместе с Дженом.

— С Дженом? — Я сразу представляю тихого незаметного японца, сидящего за первой партой. Но Джен ведь ребенок!

— Он мой ровесник.

— Правда? Мне почему-то казалось, что он намного моложе тебя.

— Мы с ним собираемся путешествовать. Сразу после экзаменов. Может быть, поедем в Испанию. Или в Таиланд. И если говорить честно, мы с ним даже Азию хорошо не знаем. — Она смеется и благодарно сжимает мою руку. — И ты был совершенно прав. В мире много хороших людей. Как там говорится? В море водится много рыбешек.

Но все они, между прочим, очень скользкие.

С Ванессой все получалось как-то легко.

Просто и забавно. Так, как и должно быть. Никакой боли, никакого напряга. Никаких вопросов вроде: «А что ты думаешь по этому поводу?» или «Почему ты плачешь?». Насколько я помню, мы ни о чем не спорили и никогда ни в чем не обвиняли друг друга. Вот что значит настоящая француженка. В достаточной степени чуткая и понимающая, чтобы не усложнять жизнь себе и другим. Внезапно я осознаю, что скучаю по Ванессе, как сумасшедший. Я звоню ей на квартиру, но трубку почему-то снимает мужчина. А мне казалось, что тот человек должен был давно исчезнуть из ее жизни. Ну, примерно так же, как быстро и ненавязчиво исчезают различные персонажи из моей собственной. А чего я, собственно, ожидал? Наверное, что он вернется к своей жене. И заодно к привычной жизни.

— Алло?

— Ванесса дома?

Неловкая пауза. Потом слышу:

— А кто ее спрашивает?

Теперь молчу я. Наконец произношу:

— Ее учитель.

— Подождите секундочку.

Трубку с грохотом бросают, видимо на столик, где стоит телефон. Где-то вдалеке слышны голоса: недовольный баритон мужчины, певучий ответ Ванессы. Она, как мне кажется, пытается оправдаться.

— Алё?

Я улыбаюсь. Тут, по-моему, никакого соперничества быть не может.

— Ванесса, это Элфи звонит.

— Элфи? — Она закрывает трубку рукой и что-то объясняет своему женатику. (Как будто она обязана отчитываться перед ним!) — Что тебе нужно?

— Я подумал вот о чем. А не встретиться ли нам, чтобы выпить или просто посидеть где-нибудь…

— Нам с тобой?

— Ну да. Тебе и мне.

— Это невозможно. Я больше не живу одна. И мне казалось, что ты знаешь об этом.

— Ну, мы просто посидели бы в кафе и выпили, — поясняю я, стараясь говорить спокойно. — Я же не настаиваю на том, что пора отправляться выбирать шторы для нашей будущей гостиной.

— А зачем нам встречаться?

— Зачем? Почему всегда и во всем должна быть какая-то причина? Мне потому и нравились наши встречи, что мы никогда не искали причину.

— Извини, но я не могу.

— Ну, не обязательно прямо сейчас, сию минуту. Я не тороплю тебя. Мы же не обязаны встречаться с тобой именно сейчас. Как насчет пятницы? Или на выходные? Выбирай сама. Давай, не стесняйся. Любой вечер будет принадлежать тебе. Лично я полностью свободен весь уик-энд.

— Мне надо идти, Элфи.

— Погоди, не вешай трубку. Мне казалось, что нам вдвоем было хорошо.

— Да, мы с тобой здорово… как бы лучше выразиться?.. повеселились, что ли. Да, пожалуй, что так. Мы здорово повеселились. Но на этом наши приключения закончились, Элфи. Мы просто повеселились. А теперь мне нужны другие отношения. Нечто большее, чем простое веселье. Понимаешь?

Я еду в китайский квартал и там в одиночестве выпиваю сразу несколько бутылок «Цинтао». Потом я каким-то образом оказываюсь в баре «Эймон де Валера», причем перед самым его закрытием. Зал забит учениками школы Черчилля. У двери за столиком расположились Йуми и Имран.

— Давайте, я угощу вас выпивкой, — тут же предлагаю я.

— Не надо, спасибо, — вежливо отказывается Имран.

— Почему ты не идешь домой, Элфи? — удивляется Йуми. — Ты выглядишь каким-то измученным.

— А что ты пьешь, Имран? Может, заказать тебе крепкого темного пива?

— Я не пью алкогольные напитки.

— Правда? Неужели? Вот уж никогда не знал. — Я перевожу взгляд на Йуми. До чего же красиво ее лицо, обрамленное крашеными желтыми волосами. — Не знал, что Имран не потребляет алкоголь. Это как-то связано с религией?

— Да. С религией, — не глядя на меня, отвечает этот красивый подлец.

Я по-дружески обнимаю его за плечи и приближаю к нему лицо, но парень тут же морщится, стараясь отстраниться от меня, чтобы не дышать пивным перегаром.

— Но при этом твоя религия не мешает тебе воровать чужую девчонку. Не кажется ли тебе это чистейшим лицемерием, а, дружок?

Парочка поднимается со своего места, собираясь покинуть бар.

— Никто меня не воровал, — гордо заявляет Йуми. — Женщину нельзя украсть. Зато ее можно отпугнуть.

И они уходят.

Я замечаю за стойкой бара Ольгу и пробираюсь к ней через толпу посетителей. Повсюду слышен смех, поблизости раздается звон бьющегося стекла. В зале дым стоит коромыслом.

У бара я встречаю Цзэна и Витольда.

— С вами все в порядке? — волнуется Цзэн.

— Вы выглядите как-то странно, — подтверждает его опасения Витольд.

Но я даже не обращаю на них внимания.

— Ольга! — обращаюсь я к своей ученице. — Ольга, я хочу поговорить с тобой. Это очень важно.

Она нарочно отходит к противоположному краю стойки, чтобы только не общаться со мной. Ко мне приближается ее напарник — парень, разговаривающий с австралийским акцентом, и пытается взять у меня заказ, но я сразу поясняю, что мне нужна именно Ольга. Он молча пожимает плечами и отступает в сторону. Цзэн нетерпеливо тянет меня за рукав, но я только отмахиваюсь от него.

— Нехорошо так, — неодобрительно произносит Витольд.

Ольга, похоже, даже не собирается подходить ко мне. Она уже занялась очередным клиентом, обменивается с ним шуточками и весело смеется.

— Ольга!

Кто-то хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь и тут же вижу стремительно несущийся мне навстречу кулак.

Времени среагировать у меня не остается.

Кулак с жесткими костяшками плюс острый серебряный перстень в следующий же миг врезаются в мою челюсть, и я ощущаю тепло крови на разбитых губах. Ноги у меня подкашиваются. Я понимаю, что не упал лишь потому, что меня надежно поддерживает стойка бара. Передо мной стоит худощавый бледный парень в дешевых шмотках. Его кулак измазан моей кровью, на лице — выражение лютой ненависти.

Цзэн и Витольд вдвоем удерживают его, но видно, что этот молодец готов продолжить свою стремительную атаку. В зале становится тихо. Завсегдатаи «Эймон де Валера» с удовольствием наблюдают за развитием самого настоящего шоу. Почему люди вокруг нас такие злые? Почему они не могут вести себя прилично и поступать по-человечески? Почему они не прислушиваются к мудрым словам Скалы, когда тот обращается непосредственно к ним?

— Кто вы такой? — интересуюсь я.

— Я бойфренд Ольги.

— Правда? Просто невероятно. Дело в том, что я тоже ее бойфренд.

— Ничего подобного, — презрительно фыркает незнакомец. — Ты никто.

В следующую секунду меня попросту вышвыривают из ресторана двое громил-вышибал. Один из них чернокожий, фигурой больше напоминающий холодильник, а второй — белый, смахивающий издалека на стационарную посудомоечную машину. Они берут меня под руки с обеих сторон, ведут к входной двери и с силой (в которой уж совсем не было необходимости) выкидывают на улицу.

На асфальте возле бара сидит нищий-попрошайка со своей собакой. Я спотыкаюсь о них и, не сумев сохранить равновесие, падаю головой в сточную канаву.

Некоторое время я лежу на обочине, разглядывая звезды в вышине, где-то там, в небесах, за желтым тусклым светом уличного фонаря. Голова раскалывается от боли, губы противно ноют. Рубашка спереди испачкана моей же кровью.

Ко мне подходит собака нищего и начинает вылизывать лицо, но тут ее окликает хозяин. «Мистер! — кричит он. — Иди сюда!» Вот уж действительно подходящее имя для бродячего пса! Собака отходит, и в результате получается, что даже эта несчастная тварь не хочет иметь со мной ничего общего.

И тут внезапно меня осеняет. Я знаю, что мне нужно сделать!

Мне надо немедленно переспать с Джеки Дэй!

29

Я едва успеваю сесть на последний поезд в Эссекс.

В моем вагоне полным-полно молодых людей, одетых в красивые деловые костюмы, а также девушек, расфуфыренных не хуже Джеки Дэй. Со стороны они напоминают поддатую вырядившуюся к празднику молодежь в час пик. Повсюду слышны веселый говор и смех. При этом никто никому не мешает. В вагоне пахнет жареным мясом, пивом и дорогими лосьонами.

Наступает полночь, и поезд с грохотом вылетает из огромного металлического сарая — вокзала на Ливерпуль-стрит. Трудно определить, где кончается столица и начинается пригород, где вместо станций подземки встречаются крохотные городки и где именно Лондон уступает место Эссексу.

Поезд мчится сквозь темноту, в которой я умудряюсь все же разглядеть разваливающиеся корпуса жилых домов, выстроенных еще в шестидесятые годы, бесконечные штабеля никому не нужных железнодорожных шпал, маленькие дворики, заставленные старенькими автомобилями. Затем за окном проносится стадион, предназначенный для собачьих бегов. Мы проезжаем мимо нескончаемых пивнушек, китайских и итальянских ресторанчиков. Затем снова следует череда пивных баров, за ними — серия разных магазинов и опять жилые кварталы, тянущиеся до самого горизонта. Мир автомобилей, муниципальных домов и крохотных удовольствий. Эссекс даже чем-то напоминает Лондон, с той лишь разницей, что тут повсюду царит нищета. Создается впечатление, что здесь обитают только те люди, которым катастрофически не хватает денег.

Одна за другой мелькают названия остановок. Стрэтфорд, Илфорд, Севен-Кингс, Чадуэлл-Хит, Ромфорд, Харольд-Вуд… Пригород расстилается вдаль и вширь, но из-за его домов и машин кажется, что это один гигантский город. Так проходит почти час. Разодетые и пьяные молодые люди рассеялись: кто заснул, а кто уже сошел на своей станции.

И вдруг пейзаж за окнами вагона меняется.

Неожиданно город уступает место полям, теперь черным и молчаливым, распростертым чуть в стороне от железной дороги. Следующая станция — Банстед. Именно здесь становится понятно, что город закончился и вы въехали на территорию периферии.

Банстед. Это их городок. Именно тут они и живут.

Маленькое такси медленно движется по узкой улице, усыпанной мелкими камешками, мимо двухквартирных домиков, имеющих с соседями одну общую стену. Перед некоторыми из них разбиты шикарные сады с большими клумбами и терракотовыми горшками, в которых растут экзотические цветы, кустарники и невысокие деревца. Другие хозяева предпочли забетонировать площадки своих участков, и там, где должны были бы, по идее, зеленеть лужайки, печально маячат легковушки и фургончики.

Перед домом Джеки я с удовольствием обнаруживаю просторную лужайку. Правда, на этом зелень и заканчивается. Никаких цветов, кустов и деревьев. Только обычная травка. Я расплачиваюсь с шофером такси и уже пешком направляюсь по подъездной дорожке, которую Джеки делит со своими соседями.

В доме темно, но я решительно нажимаю на кнопку звонка. Она открывает мне дверь, одетая сегодня в… как же называется такой шелковый японский халатик? Ах да — кимоно. Я не могу сдержать улыбку — как это похоже на Джеки Дэй! Она не может иметь в своем гардеробе обычный халат, такой, какой носят все обычные женщины. У нее это должно быть именно кимоно.

— Что с тобой случилось? — тут же интересуется она.

— Ты всегда одета по случаю?

— Тебя избили?

Ну конечно! Я же забыл про свое лицо. Теперь я осторожно дотрагиваюсь до него и чувствую на губах засохшую кровь. Но я лишь неопределенно пожимаю плечами, и Джеки впускает меня внутрь. Она зажигает свет в коридоре и в гостиной, успевая на ходу предложить мне чашечку чая или кофе, на мое усмотрение. Дом у нее маленький, но очень опрятный. Никакой роскоши и излишеств, стены обклеены обоями в цветочек.

У двери висит фотография Изюмки, когда та была еще маленькой девочкой. Она улыбается на солнечном морском берегу. Милый ребенок. Совсем не толстый и еще не прячет глаза за грязной челкой. Здесь она веселая. Что же с ней случилось потом?

Я смотрю на Джеки. Пожалуй, впервые я вижу ее без косметики. Освобожденная от своей боевой раскраски, она выглядит удивительно симпатичной молодой женщиной.

Мы проходим в гостиную. Здесь стоит большой телевизор, на полу лежит жуткого ядовитого цвета оранжевый ковер. На стенах еще несколько снимков Изюмки, где она запечатлена вместе с Джеки, молодой и смеющейся женщиной. И еще тут много сувениров, которые так любит моя бабуля. Это и кельтские крестики, и испанские быки, и Микки-Маус, приветливо машущий мне лапкой в белой перчатке, знаменитый сувенир из Диснейленда.

— Что ты здесь делаешь?

— Я просто хотел сказать… что это здорово.

— Ты пьяный? Ты ведь напился. Я же чувствую запах.

— Мам, кто там? — Голос Изюмки слышится откуда-то сверху.

— Иди спать, — строго велит ей Джеки.

— Я считаю, что это просто здорово, что ты так твердо намерилась продолжить свое образование, — поясняю я. — Серьезно говорю. Ты же хочешь поменять весь свой мир. Я восхищаюсь твоей решительностью. Правда. Я бы сам хотел целиком поменять свой мир. Мой мир, кстати, уже практически готов к кардинальным переменам.

— Это все?

— Что именно?

— Все, что ты хотел мне сказать?

— Нет. Еще вот что. Ты мне нравишься.

Она смеется, мотает головой и плотнее запахивает свое кимоно.

— Неужели я тебе действительно нравлюсь?

Я шлепаюсь на диван. Кожа протяжно стонет под моим весом. Неожиданно я осознаю, как сильно устал.

— Да, именно так.

И я не лгу, это правда. Она мне очень нравится. Взять хотя бы то, что она воспитывает дочку совершенно одна. И потом — сколько же ей приходится работать, чтобы содержать себя и Изюмку! Сколько же она трудится, чтобы ублажить всех этих пижонов с Корк-стрит и из школы Черчилля. Они сами ведь никогда не станут заниматься тем, что делает для них Джеки Дэй. И к тому же она мечтает учиться дальше. Но это не несбыточная мечта. Она обязательно осуществится. Сначала Джеки чистит туалеты и моет полы на Корк-стрит, потом пишет сочинения по книге «Сердце — одинокий охотник». Это впечатляет. У нее боевой дух, такой сейчас редко встретишь. Я восхищен этой женщиной. Я никем не восхищался уже давно. С тех пор как не стало Роуз.

Поэтому я собираюсь с силами и намереваюсь тут же обнять ее. Я чувствую в себе нерастраченный запас нежности, перемешанный с выпитыми сегодня бутылками «Цинтао».

Но Джеки решительно отстраняет мои руки.

— Не надо, — уверенно произносит она и отступает на шаг, скрестив руки на груди. — Мне кажется, это не самая лучшая твоя мысль. Боже мой! Неужели тебе так необходимо спать буквально со всеми своими ученицами? Неужели ты не можешь просто… ну, просто учить их, и все?

— Джеки, я же вовсе не хотел…

— А ты ведь нахал! Это точно. И твое появление здесь меня совсем не веселит. Как ты вообще мог подумать, что тебе будет позволено заниматься со мной сексом?!

— Не знаю. — Я неуверенно пожимаю плечами. — Наверное, мне подсказала это твоя одежда…

— Надо бы влепить тебе хорошую пощечину. Негодяй! Ты меня здорово разозлил!

— Но я не хочу, чтобы ты злилась на меня. Мне просто захотелось тебя увидеть. Прости. Я не прав. Ладно, мне пора…

— И куда ты собрался идти? Ты не у себя в Лондоне. Или считаешь, что сейчас выйдешь из дома и на углу подхватишь такси? Здесь нет такси. И поездов тоже. Во всяком случае, не ночью. Ты влип, приятель. — Она качает головой, но становится понятно, что гнев ее куда-то улетучился. Видимо, этому способствовало мое наивное невежество относительно наличия транспорта в ее городе. — Ты, кажется, вообще ничего не знаешь!

Таким образом, Джеки решает оставить меня у себя в доме и дать возможность выспаться на диване в гостиной. Она говорит, что поезд до Лондона отправится только утром. Правда, она считает, что мне самое место в фотобудке на вокзале Банстеда, где делают моментальные снимки и где можно свернуться калачиком и выспаться. Но все же она решает сжалиться надо мной.

Джеки отправляется наверх, и до меня доносятся голоса матери и дочки. Затем Джеки спускается, неся подушку и одеяло. Она бросает их мне, все еще осуждающе покачивая головой, но в то же время улыбается. Подумав немного, Джеки приходит к выводу, что я скорее жалкий и смешной бедолага, а вовсе не агрессор. Через секунду она снова уходит к себе, поправляя кимоно.

Я устраиваю себе лежбище на кожаном диване, снимаю брюки и ложусь под одеяло. Из ванной доносятся звуки льющейся воды: Джеки чистит зубы. В доме тихо, и с улицы я не слышу привычных полицейских сирен, голосов прохожих и шума транспорта.

Я начинаю дремать, как вдруг, вздрогнув, просыпаюсь оттого, что кто-то смотрит на меня.

Это Изюмка в просторной полосатой пижаме.

— Пожалуйста, не обижайте ее, — говорит она и через мгновение исчезает наверху.

Утром я просыпаюсь от громкого хлопка входной двери.

На улице еще темно, но по звуку я безошибочно определяю, что от дома Джеки отъезжает чей-то велосипед. Я откидываю одеяло в сторону и подхожу к окну. Что же я вижу? Изюмка в куртке, в вязаной шерстяной шапочке и с ярко-оранжевой сумкой за плечами отъезжает на велосипеде от дома. Она замечает меня и приветливо скалится. Я наблюдаю за тем, как она медленно выруливает на улицу.

— Изюмка развозит почту по нашему району, — поясняет мне Джеки. Она уже оделась и стоит в дверях гостиной. — Надеюсь, это не она тебя разбудила?

— Она развозит утреннюю почту? По-моему, у вас в семье принято трудиться почти круглосуточно. Я угадал?

— Нам приходится это делать, — поправляет меня Джеки, и в ее голосе я слышу теплые нотки. — Больше ведь никто не станет этим заниматься. Ты со мной не согласен? Кстати, не хочешь ли чашечку кофе?

Я надеваю брюки и следую за хозяйкой на кухню. Во рту у меня пересохло. Кроме того, я ощущаю какой-то противный кислый привкус. Прошла ночь, а вместе с ней и действие «Цинтао», а потому мне неудобно сознавать, что я приперся к Джеки в столь неурочный час.

— Как самочувствие? — интересуется она. — Неужели так же плохо, как ты сейчас выглядишь? Нет, не может быть. Надеюсь, что тебе все же полегче.

— Прости. Это была дурацкая затея — приезжать к тебе. Но я не ехал сюда, за тридевять земель, только для того, чтобы переспать с тобой. Я бы не стал из-за этого так суетиться.

— Ну, ты сумеешь убедить любого человека в чем угодно. У тебя это здорово получается.

— Мне просто нужно было с кем-нибудь поговорить. Случилось нечто ужасное. Просто ужасное…

Она передает мне чашечку кофе:

— Хочешь поговорить об этом сейчас?

— Даже не знаю, как сказать…

— А ты намекни.

— Тут замешана одна девушка Она из моей группы.

— А, ну да, твоя ученица. Понятно.

— Она сделала аборт.

Джеки становится серьезной:

— Наверное, это было очень трудно пережить.

— Практически невозможно. Ничего подобного со мной раньше не случалось.

— Сколько ей лет?

— Не так уж много. Двадцать с хвостиком.

— Мне было семнадцать, когда я попала в интересное положение. А потом родилась Изюмка. — («В интересное положение». Иногда в речи Джеки проскальзывают слова и выражения, которые используют мои мама и бабушка.) — Но я даже не задумывалась о том, не стоит ли мне сделать аборт.

— Даже не задумывалась?

— Я католичка. И считаю, что жизнь человека священна.

— Это хорошая позиция. Если уж вообще во что-то верить, то верить только в хорошее.

— Но когда я родила ребенка, вся моя жизнь изменилась. Пришлось уйти из школы. В университет я попасть, естественно, уже не могла. И получить диплом, соответственно, тоже. О хорошей работе нечего было и мечтать. Я осталась в Банстеде. Нет, я ничего не имею против Банстеда. Приятный городок.

— Значит, ты решила оставить ребенка, а он, так сказать, спутал все твои карты.

Но Джеки отрицательно мотает головой:

— Нет, все было не так. Ну, не совсем так. Просто пришлось отложить свои планы на некоторое время. Я ведь все равно продолжу учебу. Причем благодаря тебе.

— И ты никогда об этом не жалела? Ну, что оставила ребенка.

— Я не могу представить себе мир без моей девочки.

— Ей повезло с такой мамой.

— И очень не повезло с папой. Поэтому, как видишь, все в итоге выравнивается.

— А чем же так плох ее папочка?

— Джеми? Ничем. Но только когда он трезвый. А вот когда хоть чуточку поддаст, то начинает такое вытворять!.. И как правило, в отношении меня. Но когда он начал обижать Изюмку, мы расстались. Приехали сюда два года назад. К тому времени я уже сама с трудом узнавала собственного мужа.

— Но ты ведь когда-то любила его.

— Еще как! Я по нему буквально с ума сходила Джеми, мой Джеми… Высокий, темноволосый, ладно сложенный. Он прекрасно играл в футбол. Отличный спортсмен, просто вечный двигатель какой-то. У него была реальная возможность стать профессионалом, но он повредил колено. Левое колено. И вот сейчас работает охранником и постоянно пьет. И достает свою новую подружку. Бьет ее нещадно. Но зато уже не меня. И не мою дочь. Все, с этим покончено навсегда.

— Но почему ты так затягивала? Почему сразу же не бросила своего Джеми? И почему так затянула с образованием? Чего ты ждала? Я хочу сказать, если для тебя все это так важно, почему ты ждала столько лет?

— Джеми меня удерживал. Наверное, он завидовал мне. Не хотел, чтобы мои мечты сбывались, потому что сам в жизни так и не состоялся ни как спортсмен, ни как мужчина. А мужчины очень тонко чувствуют дух соперничества. Просто они более примитивны. Мой бывший муж считает, что все вокруг должны получить травму колена, чтобы сравняться с ним.

— Что ж, надеюсь, ты успешно сдашь свой экзамен. — Я поднимаю чашечку с кофе, словно произношу тост. — И еще я надеюсь, что тогда ты станешь уже по-настоящему счастливой.

Джеки в ответ тоже приподнимает свою чашку:

— На самом деле ты думаешь, что никакой особенной радости от учебы я не получу. Может, ты считаешь, что я надеюсь попасть в некий несуществующий образовательный рай? Вокруг меня будут сидеть красивые молодые люди, изучающие одну-единственную книгу «Сердце — одинокий охотник». А ты ведь знаешь, что все пойдет по-другому. И потому ты думаешь, что все это лишь пустая трата времени. Все эти экзамены, а потом ненужные бумажки об образовании… Но ведь для Роуз это не было пустой тратой времени? Как ты полагаешь?

— Для Роуз? — удивляюсь я.

— Она ведь родом из наших мест?

— Да.

— Так вот, если бы у нее не было образования, ты бы вообще никогда с ней не познакомился. Если бы она не училась в университете и не стала юристом, она бы не отправилась в Гонконг и вы бы не встретились. Если бы она родила ребенка в восемнадцать лет от другого мужчины — не надо на меня так смотреть, — на что тогда стала бы похожа твоя жизнь?

— Не знаю. Даже представить себе не могу. Я не могу вообразить свою жизнь без нее.

— И ты ведь раньше сходил от нее с ума, правда?

— Это и сейчас правда. Но что я могу поделать? Я любил ее и потерял. Я уже использовал свой единственный шанс.

— Использовал? Как это?

— Ну, ты же все прекрасно понимаешь. У нас была любовь. Романтические отношения. Потом мы поженились. Ну и все такое прочее.

Джеки задумчиво качает головой:

— Значит, лично я свой шанс еще не использовала. Во всяком случае, не с Джеми. И ты полагаешь, что другого шанса ни у кого больше не будет? Да ты просто шутишь, наверное. Я искренне считаю, что достойна получить еще один шанс после всех тех мучений, что мне пришлось перенести. Да и любой другой человек тоже заслуживает право быть счастливым. Даже ты, Элфи. Просто тебе нужно побольше верить во все хорошее.

— Побольше верить?

— Вот именно. Немножко больше. Не становись таким же, каким был мой муж. Не сиди сложа руки в мечтах о том, что все вокруг вывихнут себе колена.

— А я все равно считаю, что судьба преподносит человеку всего один шанс. Один, но настоящий. А потом — все. Не думаю, что можно вот так запросто начинать новую жизнь снова и снова. Тогда это становится уже как-то несерьезно. Разве это может быть всерьез, если все опять повторяется каждые несколько лет. Просто насмешка какая-то над истинной любовью и счастьем.

— Может, в чем-то ты и прав. Но ответь мне в таком случае вот на какой вопрос: что ты собираешься делать всю свою оставшуюся жизнь? Ты же не считаешь возможным вечно поддерживать отношения с кем-нибудь из своих учениц, потому что знаешь, что рано или поздно они вернутся к себе на родину. И тебе не нужны эти молоденькие женщины, которые, в отличие от тебя, кстати, не могут тебя обидеть.

— Ты считаешь, что я постоянно обижаю их?

— А разве не так?

— Сам не знаю.

— Не знаешь? Значит, ты не слишком умен как учитель.

— Да, я вхожу в компанию глупых учителей.

— Это заметно.

Я наблюдаю, как Джеки моет в раковине чашки, и размышляю, что она, наверное, права. И мне совсем не хочется быть чьим-то ненавистным бывшим мужем.

Мне нужно впустить в свою душу чуть больше веры. Веры во все хорошее.

30

На меня смотрит ребенок.

Он весь такой лысенький и кругленький, словно бильярдный шар, этакий крошечный Уинстон Черчилль в розовой распашонке с капельками слюны в уголках чуть надутого ротика. Весь он — или она (как тут разобрать! Разве что по цвету белья) — ну прямо как с картинки.

Ребенок — самое прекрасное, что я видел в этой жизни. И он смотрит на меня. Потому как знает, ведь дети знают все.

Его огромные голубые глаза следят за мной, пока я медленно иду к столу дежурного регистратора. Я останавливаюсь, оборачиваюсь и смотрю на младенца, до глубины души тронутый его проникновенным взглядом.

Ребенок словно заглядывает мне в душу. Он читает мои мысли. Он знает все, что я сотворил в сговоре с кредитной картой.

И он не верит. Я и сам не верю.

Ребенка окружают счастливые, улыбающиеся взрослые: родители, братья, сестры, бабушки и дедушки. Скорее всего, они видят его впервые, однако ему нет до них никакого дела. Он просто двигает ручками и ножками, как бы проверяя их. Кажется, младенец только что обнаружил удивительную способность своих конечностей сгибаться и разгибаться. И вот он лежит такой счастливый и сверлит меня взглядом прокурора.

— С тобой все в порядке, родной?

Я неуверенно киваю, с трудом заставляя себя оторвать взор от малютки, и беру бабулю за руку.

— Что-то мне сегодня не по себе, — заявляет она.

Я стараюсь ободрить ее, говорю, что это обычная проверка и худшее уже позади, жидкость у нее из легких ушла, скоро эта томительная процедура закончится и все образуется. И я искренне в это верю. Но события развиваются совсем не по тому сценарию.

Сначала нас направляют в маленькую комнатку для ожидания, где так много народу, что приходится стоять. Здесь и тихие, немощные старики, и люди молодые, оказавшиеся тут на полвека раньше положенного времени. Одна из этого «невезучего поколения», чрезвычайно полная молодая женщина, встает и уступает бабушке место.

Всех собравшихся объединяет чувство какого-то скромного, смущенного цинизма. Они противостоят щемящему ужасу ожидания своими шуточками, понимающими улыбками и бесконечным терпением. Кажется, что они мысленно твердят друг другу: «Все мы здесь в одной лодке». Я вдруг ощущаю необъяснимый прилив нежности и любви к этим людям. И вовсе не удивительно, что моя бабуля ведет себя так, словно знает их всех сто лет.

Наконец мы попадаем в кабинет к врачу, выговорить фамилию которого бабушка почти не в состоянии, поэтому называет его «милым молодым человеком из Индии». Сам я понятия не имею, индус ли он на самом деле. А вот человек он действительно неплохой и мне очень импонирует, поэтому мы не жалуемся и не закатываем глаза, когда он с порога говорит, что бабушке надо сделать рентген, сдать кровь, а потом снова прийти к нему на прием.

Вновь ожидание. Вновь стоячая очередь. Еще один талончик, за который держишься, как утопающий за соломинку, пока наконец-то не высветится твой номер.

Анализ крови — это просто. Я вместе с бабулей захожу в небольшую комнатку, пристально наблюдаю, как она заворачивает рукав своего синего свитера, и с детским любопытством слежу за иглой, пронзающей ее бледную, морщинистую кожу. Сестра залепляет пластырем место укола с крохотной капелькой крови — вот и все.

В рентгеновский кабинет мне уже нельзя. Там надо раздеваться, так что я остаюсь ждать в коридоре. Самое ужасное то, что моя бабушка очень стесняется раздеваться, и я отчетливо представляю ее посреди кабинета стоящей в своей хлопковой сорочке. Хочется кричать оттого, что завязки на спине у нее распущены, ее исстрадавшиеся спина и ноги видны всему миру, и она вмиг становится хрупкой и беззащитной, словно птенец. Мне хочется заслонить мою бабулю, затянуть завязки, взять под руки и подвести к экрану, но нельзя. Мне нельзя заходить туда, да она бы мне и не позволила увидеть себя жалкой и полураздетой посреди темного зала, беспомощной и растерянной, озирающейся в недоумении, что же ей дальше делать… Ей хочется домой, к Фрэнку Синатре и своей любимой лотерее, к чашке хорошего чая — не так уж это и много… Тут появляется сестра и своим бодрым, веселым голосом говорит ей, что делать дальше.

Затем мы снова отправляемся к «милому молодому человеку из Индии», который говорит ей — тоном настолько будничным, что я его запомню на всю жизнь, — что она умирает.

— Мы изучили результаты вашей биопсии, миссис Бадд, и я вынужден сообщить, что на оболочке одного из ваших легких обнаружена опухоль. Опухоль эта, как и у большинства людей вашего возраста, является злокачественной.

Они всё знали. Но как долго? Несколько часов? Дней? Недель? Уж по крайней мере, до сегодняшнего обследования, до всех этих радушных «с добрым утром!» и до беспомощных блужданий по рентгеновскому кабинету в полурасстегнутой сорочке.

Для нас это как гром среди ясного неба.

Опухоль. Злокачественная. Никто и словечком не обмолвился. Мне нестерпимо стыдно, что никому из нашей семьи — ни мне, ни маме, ни отцу — не достало мужества с самого начала хотя бы произнести это слово. Мы считали, мы были более чем уверены — если слова этого не говорить, все исчезнет само по себе. И вот вам оно, не произнесенное ни разу, но воплотившееся в нарост на бабушкином легком.

Они и впрямь не знали, утверждает врач, отпуская моей семье грех трусости. И не могли знать, пока не произвели откачку легочной жидкости и не сделали биопсию. И врач этот — действительно хороший человек. Но он не рыдает и голос его не дрожит, когда он говорит бабушке, что уже ничего не поможет — ни химиотерапия, ни операция, ни чудодейственное средство. Что опухоль у нее на легочной оболочке — вторичная, это уже метастаза, а самое ужасное, что первичная опухоль, пожирающая ее тело, спряталась так, что ее уже ничем и никак не обнаружить.

Доктор произносит эту скорбную тираду далеко не впервые. Возможно, что сегодня ему уже не раз приходилось оглашать данный диагноз.

Опять раздеваться, опять осмотр. Когда мы с врачом остаемся с глазу на глаз, а бабушка по ту сторону ширмы беззаботно болтает с молоденькой медсестрой, я задаю ему банальный вопрос:

— Сколько ей осталось?

— Как правило, больным в ее возрасте — порядка нескольких месяцев. Возможно, она доживет до лета.

Он старается в упрощенных медицинских выражениях объяснить мне, что с моей бабушкой. У нее плевральная опухоль под названием мезотелиома. Я прошу его записать название на бумажке, чтобы совершенно точно знать написание и произношение того, что сведет ее в могилу.

Пройдя осмотр и одевшись, бабушка благодарит доктора. Он и вправду ей нравится. Она очень мужественная и в то же время воспитанная в старых традициях женщина, и мне снова не по себе при мысли о том, как же я в свое время восприму подобное известие.

Мы выходим из больницы, и бабушкин рот тотчас сжимается в тонкую нитку. Я замечаю, как небрежно она сегодня подвела брови. Невыносимо осознавать, что, как бы она ни старалась, ей не всегда удается поддерживать себя в прежней форме.

Бабушка трет бок там, откуда брали биопсию, и я вспоминаю, как мы все переживали, заживет ли рана. Теперь-то известно, что боль не только из-за разреза. Боль эта накатывает волнами, не дает спать и подымает с постели посреди ночи.

— Я расправлюсь с этой дрянью, — заявляет она. Я теряюсь в поисках ответа, потому как знаю, что нельзя победить эту гадость — или все же можно? — и поэтому все мои слова будут или белым флагом капитуляции, или ложью.

Мы возвращаемся в ее маленькую чистенькую квартирку, где бабуля вмиг входит в свой прежний ритм. Чайник поставлен, музыка включена — Синатра и его «Всем миром я повелеваю», — газета уже на журнальном столике, раскрытая на телепрограмме, где синей ручкой обведены ее любимые передачи.

Мы же будем делать то, что должны сделать — превратить каждый ее день, каждый час в праздник. И мне хочется плакать, глядя на эти неровно обведенные кружки вокруг телепередач.

Она что-то напевает. Меня бьет дрожь при мысли о том, что сейчас я должен позвонить отцу, потом матери и все им рассказать. Но это подождет. Мы сидим на диване, пьем горячий сладкий чай, слушаем песню Синатры «Кто-то смотрит на меня», и бабушка сжимает мою руку так, словно никогда не собирается отпускать ее.

Когда я впервые после долгого перерыва появляюсь в парке, устанавливается морозная погода. Трава на лужайках и газонах чуть тронута инеем, который зимнее солнце не в состоянии растопить. Джордж, конечно, уже здесь. Некоторое время я наблюдаю за тем, как он неторопливо исполняет свои упражнения под обнаженными ветвями деревьев. То, что он сейчас делает, со стороны похоже и на медитацию, и на демонстрацию военного искусства, и просто на физические упражнения, и на дыхательную гимнастику, и даже просто на медленный танец. Каждое движение имеет свой смысл, отчего каждая секунда становится священной.

Но сегодня Джордж Чан в парке не один. За ним почтительно наблюдает целая группа деловых молодых людей, одетых в чистенькие спортивные костюмы, предназначенные для утренних пробежек. Их тут собралось человек десять, все атлетического телосложения, накачанные, видимо, занимаются контактными видами спорта или тяжелой атлетикой. Тут еще присутствуют две худенькие крашеные блондиночки, симпатичные, но, скорее всего, тоже «крутые» и независимые. Вот она, современная молодежь. Они все выглядят решительно, словно собираются серьезно заняться спортом. Или чем-то еще, за чем они, собственно, и явились сегодня в парк.

— Элфи?

Я вижу Джоша. Он, как мне кажется, успел набрать вес со времени нашей последней встречи. И к тому же я привык видеть его исключительно в дорогих костюмах от Хьюго Босса или, скажем, Джорджио Армани, но никак не в спортивных штанах и найковской футболке. Во всем остальном он все тот же старина Джош.

— Что ты тут делаешь? — интересуюсь я.

Он указывает на Джорджа.

— Наша компания прислала нас к нему.

— Зачем?

— Тайчи теперь является составной частью нашей корпоративной стратегии и используется для снятия стрессов. Наша фирма теряет слишком много человеко-часов из-за стрессов.

— Человеко-часов?

— Да, слишком много человеко-часов, — повторяет Джош. — А тайчи, как говорят, уменьшает подверженность стрессам. Кроме того, расширяет мышление, способствует общему развитию.

— Как же ты собрался расширять мышление?

— Нужно по-новому использовать свое воображение, думать творчески. Прекратить применять все те же старые методы ведения бизнеса. Поначалу, Элфи, я тоже считал, что это просто модное течение. Новый век и все такое прочее. Но после того, как я немного понаблюдал за мастером Чаном, я в корне изменил свое мнение.

Мастер Чан? Джордж никогда не называл себя так.

Что это за личности и что они вообще делают в нашем парке? Джордж демонстрирует им начальные движения для серии упражнений. Потом просит повторить. Или хотя бы попытаться. Это самые первые шаги в тайчи. Он даже не просит своих новых подопечных следить за дыханием и контролировать его. И пока Джош со своими приятелями начинают самозабвенно махать руками, я отвожу Джорджа в сторонку:

— Надеюсь, вы не собрались серьезно обучать этих болванов?

Он только пожимает плечами:

— Мои новые ученики.

— Я не понимаю, как они вообще попали сюда. Мне не дано понять, как эта толпа уродов в спортивных костюмах очутилась тут и теперь рассуждает о человеко-часах и расширенном мышлении. И как потом тайчи будет помогать им сохранять и приумножать деньги богатых компаний, которые и без того уже достаточно богаты. В конце концов, это наш парк!

— Их начальник как-то раз зашел в «Шанхайский дракон». Это мой хороший клиент. Он живет тут недалеко. Известный юрист. И говорит: «Джордж, я хочу, чтобы ты обучил тайчи некоторых моих сотрудников. Я слышал, это полезно для снятия стресса. Ты сможешь, Джордж?» Ну я и ответил, что смогу. Почему бы и нет?

— Почему? Да потому что они не станут этим заниматься, вот почему. А вы считаете, что их энтузиазма хватит надолго? На пять минут, и все. На следующей неделе они придумают себе что-нибудь новенькое. Займутся йогой или, например, современными танцами.

— А на сколько занятий хватило тебя самого?

— Это уже нечестно. На меня в последнее время столько всего навалилось!

Джордж внимательно смотрит на меня:

— У всех много своих дел. У всех и у каждого. Всегда полным-полно разных неотложных дел. Но ты только говоришь и говоришь об этом. Как будто включился в крысиные бега. А тайчи учит совсем другому. Тайчи уводит человека от необходимости включаться в крысиные бега. Понимаешь?

— Но мне нравилось заниматься с вами один на один, Джордж.

— Все меняется.

— А мне не нравятся такие перемены.

— Они являются частью нашей жизни.

— И это меня тоже не устраивает. Я хочу, чтобы все в жизни оставалось стабильным.

Он нетерпеливо качает головой:

— Тайчи связано с переменами. Тайчи помогает справляться с переменами. Разве тебе это еще не известно?

Когда Джош и его коллеги, на время освобожденные от работы, заканчивают размахивать руками, Джордж сообщает им о том, что теперь покажет толчки ладонями. Я прежде никогда не проделывал это упражнение и даже ничего не слышал о нем, но стараюсь не подавать и виду, когда Джордж просит меня помочь ему продемонстрировать кое-что для новичков.

— Толчки ладонями, — разъясняет он, — по-китайски называются «той сау». Здесь главное не сила, а чувство. Для выполнения требуется два человека. Движения можно импровизировать, а можно их угадывать.

На этом предисловие заканчивается. Джордж не любитель поговорить. Он предпочитает все показать.

Я повторяю движения Джорджа. Мы стоим лицом друг к другу в позе лука и стрелы. Левая нога выставлена вперед и согнута в колене. Это как бы лук. Правая нога позади и выпрямлена. Это как бы стрела. Потом, следуя его примеру, я аккуратно приставляю свое левое запястье к его запястью. Мы едва касаемся друг друга.

Он закрывает глаза и начинает очень медленно толкать ладони в мою сторону. Почему-то я сразу догадываюсь, что должен делать. Продолжая сохранять контакт с его руками, я поворачиваю туловище, перекатываю тыльную сторону ладони по его ладони и, когда он выпрямляет руку, начинаю сам в свою очередь толкать ладонь вперед. Он чувствует мою силу и как бы стряхивает ее в сторону. При этом наши руки соприкасаются во время всего упражнения.

Эти движения мы продолжаем еще некоторое время. Мы толкаем друг друга ладонями, уступаем силе и нейтрализуем ее. Толкаем, уступаем, нейтрализуем. Очень скоро я начинаю чувствовать уверенность в себе. Тогда я закрываю глаза и перестаю думать и тревожиться о том, что меня окружает. Я забываю о Джоше, его коллегах в спортивных костюмах, о человеко-часах и расширенном мышлении. Я забываю о том, что мы с ним не разговаривали с тех самых пор, как я нахамил ему на его же вечеринке. Я уже не помню про больницу и врачей, которые тебе говорят, что с болезнью нельзя бороться. Я даже забываю об инее на голых ветвях деревьев, о разбитых губах и ощущаю только легкое прикосновение кожи к коже. Я поглощен тем, что принимаю и отдаю, я расслабляюсь, и меня качает потоком энергии взад и вперед.

Я чувствую лишь то, что мне нужно чувствовать, и становлюсь тем, кем мне нужно стать.