One for My Baby, или За мою любимую

31

Неожиданно маленькая беленькая квартирка моей бабули становится для нее очень большой. В ней вдруг обнаруживается масса препятствий и ловушек, которые напоминают о том, что убивает человека все же не старость. Человека убивает болезнь.

Ступеньки лестницы, ведущие на второй этаж, где находится квартира бабушки, внезапно становятся чересчур крутыми и высокими. Ей приходится останавливаться несколько раз, чтобы отдышаться. При этом она жадно хватает ртом воздух. Ванна тоже оказывается почти недоступной, и, чтобы забраться в нее, бабушке уже требуется посторонняя помощь. Вот поэтому моя мама, Изюмка или кто-нибудь из соседок бабули (а у нее все соседи — женщины) приходят к ней, чтобы помочь сначала залезть в ванну, а потом выбраться из нее. Кроме того, в дом к моей бабушке начинают стучаться все те бюрократы, которые лишний раз напоминают своим присутствием о серьезности ее заболевания. Ее навещает бодрая, жизнерадостная окружная медсестра, которая быстро организует доставку пищи на дом раз в день, а также привозит старенький кислородный баллон, который теперь стоит возле бабушкиного любимого кресла.

Моя бабуля, конечно, хочет сделать что-нибудь приятное этой медсестре, так же как ей всегда хочется угодить окружающим людям. Она понимает, что они от всей души стараются ей помочь и облегчить жизнь. Но все же бабуле очень не нравится здоровенный шкаф, который приволокли в ее крохотную квартирку социальные работники. («Он мне, конечно, вообще-то не нужен, милочка, но все равно большое спасибо за такое беспокойство».) Нечего говорить и об отвратительных бесплатных обедах, которые ежедневно привозят в рамках социальной программы помощи престарелым. Она к этой еде даже не притрагивается. («Лучше я попью чайку с тостами, дорогуша».) Ну а баллон с кислородом вообще никак не помогает ей во время приступов удушья. («Мне кажется, что он уже давно пустой, любовь моя».)

Но бабушка продолжает крепиться. Она встречается с подружками, чтобы выпить чашечку кофе или чая с печеньем, и они подолгу беседуют. Главной целью данных посиделок является общение, бесценное человеческое общение. По воскресеньям бабушка выбирается к моей матери на обед и упорно каждый день отправляется в местный магазин, чтобы купить себе самого необходимого. Сюда входят белый хлеб и кусок ветчины, которые, кажется, и составляют все ее меню. Не считая, конечно, моря чая и горы печенья.

Проходит какое-то время, и бабушка начинает чувствовать слабость в ногах. Тогда социальная работница предоставляет ей бесплатную трость. Бабушка закатывает глаза при виде этой штуковины. Неужели все настолько серьезно? Она начинает ловко размахивать палкой, крутить ею так и этак, пародируя беспомощную старушку, что в ее состоянии выглядит чудаковато, но, в общем-то, даже забавно.

— Ну, я еще хорошо помню старые добрые времена, — заявляет она, покачивая тростью, и мы все, включая социальную работницу, весело смеемся.

Моя бабуля встречает рак точно так же, как она раньше встречала саму жизнь, — изящно, стойко и с неизменным чувством юмора. Как она любит говорить: «Не надо суетиться».

Невзирая на жуткую боль в боку и участившиеся приступы удушья, жизнь у бабули, похоже, несколько стабилизировалась. По утрам она неизменно ходит по магазинам, днем выполняет несложную домашнюю работу, а по вечерам смотрит любимые телевизионные передачи, которые по-прежнему обводит в программе синей ручкой. От этих маленьких кружочков мое сердце болезненно сжимается.

Но в ходе этой относительно спокойной и размеренной жизни я замечаю нечто необычное. Люди, которые всегда любили мою бабулю, теперь готовы ради нее на многое.

Разумеется, мои отец и мать навещают ее каждый день. Правда, приходить стараются все же в разное время. Бабулю не забывают и многочисленные старушки, ее нынешние соседки и соседки по нашему старому дому, тому самому, где вырос мой отец и где он потом написал свою книгу. Это те старые подруги из прошлой жизни, из тех времен, когда дети еще не выросли, а мужья не умерли и никакие врачи-специалисты не ставили вам смертельный диагноз.

И конечно, у бабушки еще появилась Изюмка. Среди всех посетителей сразу же выделяется эта неуклюжая девочка, которой каким-то образом удалось установить с моей бабушкой крепкую связь. Не обращая внимания на длительные поездки из Банстеда в Лондон и обратно, Изюмка ежедневно приезжает к моей бабуле, и они вместе смотрят телепередачи, обведенные синей ручкой. Кроме того, они следят за победными боями Скалы и по телевизору, и на специальных видеокассетах. Изюмка держит бабушкину ладонь, гладит ее по волосам, расчесывает их с такой нежностью, будто именно эта старушка и представляет собой для нее самое дорогое, что только есть на этой планете.

Окружная медсестра и социальная работница заглядывают в маленькую квартирку раз в неделю, но я не знаю, как бы нам удавалось справляться, если бы бабушку не любили так сильно ее подруги — и старые, и новые, все те, с кем ей когда-либо приходилось сталкиваться в жизни. Если бы нам пришлось полагаться только на доброту местных властей, мы, наверное, очень скоро оказались бы в весьма незавидном положении.

Потому что наступает такое время, когда бабушке уже нельзя оставаться одной. Кто-то должен находиться с ней все время. Мы все прекрасно понимаем, что она может потерять сознание в любую минуту. Бабуля все еще считает, что она так внезапно «засыпает», но врач, который приходит к ней, пояснил, что обмороки случаются из-за нехватки кислорода в мозге.

Как-то вечером я сижу рядом с ней и вдруг понимаю, что бабуля перестала комментировать выпуск новостей своими обычными «смехотворно» и «отвратительно», а глаза у нее постепенно закрываются. В следующий момент голова ее клонится, челюсть отвисает, и она начинает заваливаться вперед, в сторону камина. Но прежде чем я успеваю отреагировать на происходящее, Изюмка бросается к ней, подхватывает бабушку и очень осторожно усаживает ее снова в кресло.

Проходит какое-то время, и мы начинаем воспринимать ее приступы как нечто само собой разумеющееся, как часть нашей обычной жизни. И сама бабуля лишь отмахивается при воспоминаниях о них, считая, что нет такого недуга, который не мог бы вылечить хороший ночной сон.

В учительской Международной школы иностранных языков Черчилля пусто. Еще очень рано. Парочка студентов шатается по улице возле входа, но наверх пока никто не поднялся. Я небрежно швыряю свою сумку на журнальный столик, и с него порывом ветерка срывает какую-то яркую листовку. Но это не реклама нашей школы. Я поднимаю ее с пола и читаю: «Счастливая уборщица. Уборка и чистка старомодными способами. Делаем все своими руками».

Тут еще имеется рисунок тушью: домохозяйка в стиле пятидесятых годов держит пушистую перьевую пуховку для вытирания пыли. Женщина кажется мне симпатичной и какой-то домашней. Ну, как Саманта в сериале «Зачарованные». Чуть ниже напечатаны два телефонных номера: один явно не лондонский, а другой — мобильный. Разумеется, я узнаю оба.

В комнате напротив, в кабинете Лайзы Смит, гудит пылесос. Джеки занимается старым потертым ковром, стараясь, насколько это вообще возможно, его реанимировать.

— Что бы это значило? — интересуюсь я, помахивая листовкой.

Джеки лучезарно улыбается:

— А разве я тебе еще ничего не говорила? Мой бизнес процветает. Я уже, кажется, весь район снабдила своими рекламами. Ну и сюда решила положить несколько штук, раз уж тут работаю.

Она кажется мне какой-то слишком уж радостной. Непонятно только почему.

— Значит, ты действительно считаешь себя счастливой уборщицей? — хмыкаю я.

Она перестает улыбаться:

— А что тут плохого? Даже если у меня появится много заказов, это никак не повлияет на наши занятия. Ты ведь не против?

— А почему я должен быть против?

— Не знаю. Но теперь я точно вижу, что тебе эта затея не нравится. Что случилось?

Я и сам толком не могу объяснить.

Я сознаю, что мне неприятно видеть, как она убирается в школе. Как она «старомодными способами», при помощи собственных рук, драит полы и отскребает от них всякую дрянь. Мне не нравится, что и преподаватели, и ученики даже не замечают ее, как будто она для них — так, пустое место. И кстати, мне вовсе не приятно, что она работает на чопорных снобов на Корк-стрит. Да и не только там, будь это где угодно, мне все равно пришлось бы не по душе.

Но я и сам не знаю, чего желаю. Наверное, чтобы Джеки занималась более достойным делом. Я совершенно четко знаю, что мне не хочется, чтобы она работала здесь. Уже не хочется.

— Ну, все эти уборки. Не знаю. Они меня расстраивают, что ли.

Она смеется:

— Тебя? Расстраивают? А тебе-то до них какое дело? И если уж я сама не расстраиваюсь, почему тебя это должно так волновать? Мне казалось, что в уборке нет ничего недостойного.

— Совершенно верно.

— И что любой труд благороден.

— Разумеется. Я имел в виду другое. Я же не говорил тебе, что считаю уборку помещений неблагородным занятием.

— Но ты утверждал, что в том, чем я занимаюсь, ничего позорного нет.

— Верно.

— И все равно тебе за меня стыдно.

— Ничего подобного. Я просто хочу, чтобы ты занималась чем-нибудь другим. Ну, нашла для себя работу получше, чем то, что тебе приходится делать сейчас. Я хочу, чтобы ты перестала чистить унитаз, в который только что помочился Ленни. Но постыдного тут, конечно, ничего нет и быть не может.

— Ну, не знаю. Мне кажется, тебе за меня стыдно.

— Смешно слышать! Но мне, наверное, просто неприятно видеть тебя в этой школе. Почему именно здесь, где работаю я?

— Мне приходится соглашаться на любые предложения, в какое бы место меня ни позвали. Мне нужно зарабатывать на жизнь, чтобы иметь возможность оплачивать собственные счета. По-моему, все предельно ясно. Я же не могу рассчитывать на мифического мужчину, который содержал бы меня и заботился о нас с дочерью.

— Элфи, ты здесь? — В дверях появляется Ванесса.

Она внимательно смотрит на Джеки. Та тоже удостаивает мою ученицу пристальным взглядом. Трудно сказать, узнали ли они друг друга, ведь один раз они встречались в доме моей матери. Сейчас, похоже, мне этого не определить.

— Пардон, — негромко извиняется Ванесса.

— Ничего страшного, — отзывается Джеки. — Вы нам ничуть не помешали.

Между девушками разница всего в несколько лет, но они смотрятся так, будто принадлежат к разным поколениям. Джеки стоит в синем нейлоновом рабочем халате, Ванесса — в каком-то причудливом черно-красном наряде из дорогого бутика. Создается впечатление, что они являются представительницами разных цивилизаций. И у каждой из девушек имеется своя собственная, не похожая ни на чью другую жизнь. Впрочем, так оно и есть.

— Я ищу Хемиша, — объясняет Ванесса. — Он должен принести мне конспекты.

— Хемиш еще не подошел.

— Ладно.

Она снова переводит взгляд на Джеки, силясь вспомнить, где же они встречались раньше.

— А мы с вами не знакомы? — спрашивает Джеки на чистом французском, чем вводит меня чуть ли не в состояние шока. Но потом я вспоминаю, что она когда-то хвасталась своими знаниями французского языка, и немного успокаиваюсь.

— Нет, — по-английски отвечает Ванесса. — Кажется, нет.

Джеки улыбается. Но мне думается, что она собралась немного поспорить с француженкой.

— Pourquoi pas?[3]

Ванесса неуверенно замирает, словно не зная, как ей поступить и что ответить.

— Мне пора, Элфи.

— Увидимся позже, Ванесса.

— А у тебя симпатичная знакомая, — смеется Джеки. — Я ее не забыла.

— Оставь ее в покое, — отмахиваюсь я, после того как Ванесса скрывается в коридоре. — Она ведь тебе ничего плохого не сделала.

— А знаешь что? Она ведь посмотрела на меня сейчас сверху вниз.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что мне приходится убирать за ней и ей подобными сопливыми маленькими стервами.

— Что ж, хорошо хоть, что ты на них зла не держишь.

— А могла бы. Как бы ты относился к миру, если бы постоянно смотрел на него с половой тряпкой в руках?

— А мне-то казалось, что ты в своей дурацкой листовке как раз и хвастаешь тем, что все делаешь исключительно собственными руками.

Джеки качает головой:

— Забавно именно то, что грязь пристает, как правило, к тем, кто вечно ее убирает. А не к тем, кто ее создает. — Она поднимает с пола маленький современный пылесос и направляется к двери. — Но я только вот что тебе скажу, причем совершенно безвозмездно. Лично я себя не стыжусь. И мне не нужно ни перед кем извиняться за то, чем приходится заниматься, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Мне показалось, ты обрадуешься за меня, когда увидишь эти листовки. Я считала, тебе будет приятно сознавать, что я пытаюсь заработать побольше, чтобы оплатить свою учебу. Надо же! Какая я наивная.

— Прости.

— Перестань!

— Я просто не ожидал увидеть здесь твою рекламу. Ну, не знаю. Ты очень скоро станешь студенткой. Именно такой я тебя уже вижу и представляю.

Я хочу, чтобы она успокоилась, но на Джеки мои слова не действуют.

— Ничего страшного. Я просто постараюсь теперь убираться у вас пораньше, до того, как ты приходишь на работу. И когда сюда заявляются твои маленькие ученицы. Вот тогда ты сможешь делать вид, будто все здесь убирается и чистится само собой, как по волшебству.

— Ну не сердись уж ты так!

Джеки резко поворачивается, чуть не задевая меня одной из насадок для пылесоса. Глаза ее сверкают.

— А почему бы и нет? Ты, оказывается, принадлежишь к самому отвратительному сорту снобов. Ты сам не можешь ни мыть полы, ни протирать пыль, ни убирать грязь, но зато презираешь тех людей, которые выполняют эту работу для твоего же блага!

— Но я вовсе не презираю тебя.

— Тем не менее я тебя смущаю. Джеки-уборщица, которая к тому же мечтает стать студенткой, как будто в этом есть некий смысл. А на самом деле это ничто, пустой звук.

— Ты вовсе не смущаешь меня, Джеки.

— Тебе не хочется находиться рядом со мной. Тебе не нравится, как я разговариваю, как одеваюсь. Тебе не нравится та работа, которую я выполняю.

— Но это же неправда.

— А ведь совсем недавно ты хотел переспать со мной. Но видимо, только лишь потому, что здорово напился.

— Ты мне нравишься. Я уважаю тебя и восхищен тобой.

Я понимаю, что не лгу. Но Джеки все равно мне не верит.

— Да уж, конечно.

— Давай с тобой сходим куда-нибудь вместе в субботу вечером.

— Что? Сходим? Куда сходим?

— У моего друга Джоша будет помолвка. Это очень старый и проверенный друг. Мы с ним в последнее время стали меньше общаться, но сейчас он пригласил меня к себе на торжество. А я приглашаю тебя.

— Ну, даже не знаю. А как же Изюмка?

— Ну, Джеки, нельзя же успеть все на свете. Иногда приходится чем-то жертвовать. Нельзя ненавидеть этот мир за то, что тебе пришлось в нем несладко, а потом возненавидеть его еще и за то, что кто-то приглашает тебя на праздник. Перестань изображать из себя мученицу, ладно? Так ты хочешь пойти со мной на вечеринку?

Она задумывается на пару секунд:

— Но что мне надеть?

— Надень то, в чем ходишь всегда, — советую я. — Что-нибудь симпатичное.

Наступает день, когда становится понятно: бабуля больше не в состоянии продолжать жить так же, как это было раньше. Ее донимает сильная боль, приступы удушья участились. Она боится, что отключится на людях, ей страшно от одной мысли о том, что она упадет где-нибудь на улице, а рядом уже не окажется Изюмки-спасительницы. И никто не сумеет ей помочь, никто не приведет домой и не усадит в любимое кресло.

Поэтому она решает никуда не выходить. Все больше и больше времени она проводит в кровати. Она уже не ходит по магазинам, не проводит время с подружками в кафетериях за чашечкой ароматного напитка.

Я сижу рядом с ней и думаю о том, что моя бабуля — единственный человек в мире, чья любовь ко мне всегда оставалась искренней и не знающей границ. К чувствам других людей примешивалось что-то еще. Они все чего-то хотели от меня, на что-то надеялись и рассчитывали, может, даже мечтали и строили планы, связанные со мной.

А моя бабуля просто любила меня.

Понимая, что теряю ее, я беру бабушку за руку, хрупкую, всю в рисунке старческих вен. Я внимательно и озабоченно гляжу на ее лицо, лицо человека, которого я любил всю свою жизнь. Бабуля подрисовала брови, но как-то неровно, и эта немного размазанная краска словно рвет мне сердце.

— С тобой все в порядке? — задаю я самый, наверное, глупый вопрос на свете, замирая в ожидании положительного ответа.

— Просто замечательно, — улыбается она. — И ты у меня такой замечательный!

Моя бабуля до сих пор уверена, что у нее замечательный внук. И тут я задумываюсь.

Она или знает меня лучше всех остальных, или не знает совсем.

32

Он похож на такого садовника, который как минимум ведет свое собственное телешоу. Никак не меньше.

Он загорелый, спортивного телосложения, может быть, чуть робкий. Его выгоревшие на солнце волосы стянуты на затылке желтой резинкой. Он одет в спортивную новозеландскую рубашку для игры в регби и в общем выглядит выносливым, сильным, закаленным тяжелым физическим трудом мужчиной.

Этот скромный садовник выглядит отлично. Интересно, сколько ему лет? Пятьдесят? Никак не меньше, даже несмотря на то, что он продолжает носить молодежные кроссовки и шорты в стиле милитари с внушительным количеством карманов. Просто он отлично сохранился, а своей откровенностью и простотой, свойственной всем австралийцам и жителям Новой Зеландии, сразу располагает к себе. В отличие от нас, замкнутых британцев с вечно кислыми минами, тех, о которых говорят: себе на уме.

Моя мама и Джойс внимательно наблюдают за тем, как ловко и профессионально он подстригает розовые кусты.

— Весна уже на носу, — заявляет садовник. — Пора избавляться от тех стеблей, которые уже не дадут бутонов, и дать свободу новым побегам. — Он поворачивается к женщинам и одаривает их ослепительной улыбкой, не уставая тихонько приговаривать, всякий раз отхватывая садовыми ножницами очередную веточку: — Чик… чик… чик…

Я в волнении ожидаю, что сейчас ему здорово влетит от них обеих за то, что он осмелился самовольно, без всякого на то разрешения, подстригать кусты роз, принадлежащих моей маме. Но похоже, обе женщины ничего не имеют против. Более того, мне кажется, они просто очарованы и красотой этого мужчины, и его профессионализмом.

— Сколько вам лет? — интересуется Джойс.

— Ха-ха! — лишь усмехается он. — Ха-ха-ха!

— Вы хорошо зарабатываете? — не отступает Джойс. — Вы женаты?

Он краснеет, и это заметно даже на его загорелом лице. Теперь мне кажется, что это довольно приличный человек, несмотря на то что он сейчас пытается заигрывать с мамой и Джойс. Наверное, такова его оборонительная реакция на вопросы любопытной китаянки. К тому же, как мне помнится, негодяи не способны краснеть. Вот, например, мой отец вообще никогда не краснел.

— Мне показалось, что сейчас вы отстригли веточку слишком близко от почки, — замечает мама, возвращаясь к делу.

— У этой молодой леди острый глаз, — констатирует садовник, и теперь наступает очередь моей мамы краснеть и смеяться. Садовник же, напротив, становится очень серьезным. — Миссис Бадд, все дело в том, что отстригать лишнюю ветку следует как раз вблизи почки. Таким образом можно будет поддержать нужную форму всего куста.

— Она уже не миссис Бадд, — поправляет его Джойс. — Она больше не замужняя женщина. У нее развод, и судебное решение будет вынесено очень скоро. Все закончено.

— Джойс!

— Она одинокая.

— Ну, зато настолько привлекательная, что долго одинокой оставаться никак не будет, — понимающе кивает садовник.

Мама закидывает голову назад и весело хохочет, наслаждаясь собой и своим хорошим настроением.

— Наверное, — отвечает она и тут же добавляет: — Но я при этом еще и достаточно умна, чтобы не стремиться повторно выйти замуж.

— Никогда не говорите «никогда», миссис Бадд.

— Зовите меня просто Сэнди.

— Сэнди, — послушно и задумчиво повторяет садовник, словно смакуя звучание этого имени. — Сэнди.

Все должно было быть иначе, чем получилось. Но дело в том, что моя мама сейчас смотрится так, словно ее выпустили из неволи, причем досрочно. А вот отец, который как раз и вырвался на свободу, выглядит забитым и замученным стариком.

Как это произошло? Почему?!

Пока моя мама худела, постоянно что-то делала со своими волосами и шаг за шагом снова собирала по кусочкам свою жизнь, она постепенно сдружилась с Джойс, начала заниматься садом и окрепла на свежем воздухе. Отец же, напротив, буквально на моих глазах начал разваливаться на части.

Мама с удовольствием занимается физическим трудом, приводя в порядок сад. Ей приятно это делать, она проводит время за любимым хобби. Отец же начал сильно выпивать, ест непонятно что и в основном бездельничает. Он растолстел и обрюзг, постоянно угрюм и вечно чем-то недоволен. И я стал замечать, что он выглядит старше своих лет.

Отец продолжает обитать в крошечной съемной квартирке, и мне кажется, что он словно потерялся между двумя жизнями: старой, где присутствует моя мама, а он является мужем, и новой, где существует Лена, а он выступает в роли любовника. Но теперь, когда обе женщины вычеркнуты из его жизни, он уже не является ни мужем, ни любовником. Отец пребывает в некой сумеречной зоне и перебивается пиццами и прочей сухомяткой, ютясь при этом в чужом доме. Он напоминает бедного студента, хотя на самом-то деле ему скоро стукнет шестьдесят.

Я встречаюсь с ним каждый день в квартире у бабушки, слышу, как он обсуждает с мамой, что нужно сделать. Похоже, ситуация меняется очень быстро. И те слова и фразы, которые раньше для нас ничего не значили — «лежачий больной» и «прикованный к постели», — теперь полны нового смысла, и мы осознаем весь их ужас.

Может ли бабушка оставаться жить в своей квартире? Или ее стоит перевезти отсюда в другое место? А что по этому поводу думает ее лечащий врач? И когда он собирается снова прийти к ней?

Мои родители остаются удивительно вежливыми друг с другом. Отец обращается с мамой с почти болезненной формальностью, как будто хорошо осознал, что его позорное бегство из семьи нанесло ее сердцу страшную рану и теперь потребуется очень много времени, может быть, даже долгие годы, чтобы залечить ее. Мать ведет себя куда более естественно, чем он. Она не стесняется выражать свои чувства и может сердиться и спорить с ним в тех случаях, когда они не могут прийти к единому решению той или иной проблемы. Особенно это касается вопроса, куда стоит отправить бабулю — то ли в хоспис, то ли в дом престарелых. Но и то и другое просто сводит маму с ума. И в конце подобных дискуссий она сдержанно, но решительно дает отцу понять, что в любом случае она будет ощущать вину за то, что отправит бабушку умирать в одно из государственных лечебных учреждений.

Отец более сдержан. Он позволяет себе раздражаться только тогда, когда остается наедине со мной.

Мама уходит, и я ставлю диск Синатры «Возврата нет». Я знаю, что бабушка любит засыпать под звуки хорошей музыки. Кстати, это один из недооцененных в свое время альбомов певца. Последний, записанный им для компании «Кэпитол» в сентябре 1961 года. Многие поклонники Синатры считают этот диск довольно слабым. Они говорят, что Фрэнк, записывая его, якобы лишь формально выполнял свои контрактные обязательства перед студией. Но тут есть несколько вещей, которые я бы смело назвал бессмертными. Это «Мы с тобой еще увидимся», «Пока время проходит» и, конечно, «Второй такой, как ты, не будет никогда».

Когда я слушаю эти песни, то уже не чувствую себя таким одиноким.

— Почему ты всегда заводишь только своего разлюбезного Синатру? — сердится отец. — Боже мой! Я восемнадцать лет слушал эту муру, пока рос.

— Но ей нравится такая музыка, — возражаю я.

— Я знаю, что ей нравится Синатра. Я просто предлагаю хоть ненадолго сменить пластинку и послушать что-нибудь другое. Например, мелодии в стиле соул или еще что-то.

— Но ей уже восемьдесят семь лет, — напоминаю я. Мне стыдно, что мы с ним лаемся из-за музыки, пока в соседней комнате мою бабушку (а его мать) заживо сжирает рак. — У нее нет записей «Би джиз» или чего-то такого. Ты уж прости.

— «Би джиз» никогда не относились к стилю соул, — информирует меня мой старик.

— А кто же они в таком случае?

— Шайка бездарных криворотых самозванцев.

— Ну, ты у нас писатель, значит, твои определения должны быть точными. Ты ведь умеешь обращаться со словом?

— Я сейчас не работаю.

— А ты никогда не работаешь.

Приезжает Изюмка, и отец подбрасывает меня до дома на своем модном автомобиле. Жаль, что я отношусь к нему с сочувствием и глубоким пониманием. Он этого не заслуживает. Он несчастлив, и я искренне считаю, что он достоин подобного наказания за то, что вот так запросто бросил мою мать. Но мне все равно его жалко. Может, его незавидное существование стало слишком дорогой расплатой за содеянное?

Все эти долгие ночи, которые он проводит один на съемной квартире, холодная пицца вместо домашнего обеда, стареющее, слабеющее тело, да еще и презрение собственного сына в придачу!

И все это за то, что он попытался использовать еще один шанс стать по-настоящему счастливым!

— Они были знакомы с Роуз? — интересуется Джеки, когда мы выходим из моей квартиры.

Я поворачиваюсь к ней. Сегодня Джеки оделась в какое-то умопомрачительное платье в китайских традициях, но выполненное, скорее всего, западным модельером. Темно-синяя ткань сочетается с ярко-красной отделкой. Оно плотно облегает ее фигуру, недлинная юбка имеет сбоку завлекательный разрез. Однако сегодня Джеки ничуть не напоминает проститутку. Напротив, она выглядит восхитительно.

— Кто должен быть знаком с Роуз?

— Твои друзья, ну, те, к кому мы идем в гости. Они были знакомы с твоей женой?

— Джош ее хорошо знал. Они вместе работали в Гонконге. Он тоже юрист. А больше ее никто не видел. А почему тебя это интересует?

— Мне нужно знать, будут ли они мысленно сравнивать меня с ней. Мне это важно. Станут ли они, глядя на меня, думать: «Нет, это вам не Роуз. Нет, она ничуть не похожа на нашу Роуз».

— Никто не собирается сравнивать тебя с Роуз, успокойся.

— Честно?

— Честно. Тем более что она никогда не была «их Роуз». Они с ней не знакомы. Только Джош. А он сам… Господи, Джеки, давай прекратим этот разговор и просто пойдем в гости. Хорошо?

— Как я выгляжу?

Она приглаживает платье, и этот жест, демонстрирующий ее волнение и неуверенность в собственной привлекательности, трогает меня до глубины души.

— Ты просто невероятная.

— В самом деле?

— Да. Именно невероятная. И никак иначе тебя не опишешь. Уж в словах-то я разбираюсь. Я ведь учитель английского языка. «Невероятная» — прилагательное, означающее «удивительная», такая, в которую даже трудно поверить. И это действительно так.

Джеки светится от удовольствия:

— Спасибо.

— Не за что.

— Я просто чувствую, что Роуз была настолько совершенной женщиной, что никто не может даже сравниться с ней, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти.

— Джеки…

— Именно. Она была настолько совершенной, что ни разу не сказала и слова невпопад, всегда знала, как нужно правильно одеться, и всегда выглядела безупречно.

— Откуда ты знаешь, как она выглядела? И как ты можешь говорить, что она одевалась правильно?

— Я видела много ее фотографий. Внутри твоего храма… то есть, извини, дома.

— Послушай, тебе не нужно соревноваться с Роуз. И никто не собирается сравнивать тебя с ней.

— В самом деле?

— Конечно.

«Ну, если не считать меня», — размышляю я.

Но при этом вовсе не имею в виду ничего обидного для нее.

Я постоянно сравниваю женщин с Роуз. И так происходило всегда, после того как погибла моя жена.

Это происходит само собой, независимо от моей воли. Я смотрю на них — на Йуми, Хироко, Ванессу, Ольгу, Джеки, на умных, красивых и даже невероятных женщин — и всегда повторяю про себя одно и то же: «Нет, это не она».

33

Я нажимаю на кнопку домофона, и нас впускают в уже знакомый мне особняк в Ноттинг-Хилл. Мы поднимаемся на четвертый этаж. За дверью квартиры слышно, как полным ходом идет вечеринка. Гости смеются, звенят бокалы, и кажется, что все присутствующие стараются говорить одновременно. Я собираюсь постучаться, но в этот момент Джеки останавливает меня:

— Подожди, подожди.

— Что случилось?

— Сама не знаю. Правда, Элфи, не знаю. Ну что я-то здесь делаю? Зачем я сюда пришла? Какой смысл? Ну правда?

— Чтобы познакомиться с моими друзьями, — спокойно отвечаю я. — Чтобы повеселиться и хорошо провести вечер. Годится?

Она неуверенно кивает головой, и я стучусь в дверь. Никто не открывает. Я стучусь уже громко и продолжительно, и на этот раз дверь распахивается. На пороге стоит Тамсин, дружелюбная и симпатичная, светловолосая и босая. Она приветливо улыбается мне, словно это не я опозорился у нее в квартире. Как будто это не я вел себя по-хамски и испортил вечеринку, нажравшись «Цинтао» после шампанского. Она вся светится, будто я и есть ее лучший друг, которого она ждала. Это мне нравится. Благородство духа порой меня обезоруживает.

Мы целуем друг друга в щеку, обмениваемся дружеским рукопожатием, после чего она поворачивается к Джеки.

— Какое необычное платье! — восклицает Тамсин. — Прелесть. Где вы достали такое? Это что-то очень дорогое, я уже чувствую.

— Нет, — улыбается Джеки. — Я его купила у себя в местном магазинчике.

Наступает короткая пауза. Затем Тамсин откидывает голову назад и заливается веселым смехом. Она считает, что Джеки решила пошутить.

— Я даже могу дать вам его адрес, если хотите, — продолжает Джеки, неуверенно улыбаясь хозяйке дома. — Магазинчик называется «Сюзи Вонг». Говорят, туда иногда даже знаменитости заходят. Но я в это не верю.

— Ну, заходите и знакомьтесь с моими гостями, — предлагает Тамсин, уступая нам дорогу.

Квартира битком набита народом. Похоже, что здесь все хорошо знают друг друга. Нам тут же вручают по бокалу шампанского. Потом какая-то дама восторженно восклицает что-то насчет нового кольца Тамсин, подаренного ей Джошем по поводу помолвки. Все присутствующие тут же начинают по очереди рассматривать умопомрачительное кольцо и восхищаться чистотой и размером бриллианта. Есть что-то показное и неестественное в поведении этой странной компании. Нельзя не почувствовать натянутость в каждом их жесте, в каждом слове. Смена темы (а говорят они о ценах на недвижимость, частных школах и, разумеется, о работе) обязательно встречается ахами и охами, как будто здесь свершаются какие-то невероятные открытия.

Джош стоит в середине большого зала и разглагольствует о тайчи.

— Нас обучает этому искусству замечательный маленький китаец. Он знаток своего дела, буквально собаку на нем съел. Тайчи прекрасно помогает от стресса. И еще расширяет сознание. Вот что значит тайчи, если хотите.

Джош начинает для наглядности размахивать руками, демонстрируя какое-то упражнение, и при этом, разумеется, расплескивает шампанское на пол.

— А я знакома с системой тайчи, — подключается к разговору женщина, которая кажется мне смутно знакомой. Ах, ну конечно, это же Индия. — У меня даже есть магнитная запись лекций на эту тему. Их читает какой-то чернокожий.

— Это называется тэ-бо, — поправляет ее кто-то, и все общество умиляется такой обворожительной ошибочке гостьи.

— Тайчи, тэ-бо, да хоть «фиг-знает-что» — мне какая разница! — хохочет Индия, и ее маленькое личико морщится в гримаске.

— Какие они все тут самоуверенные, — шепчет мне Джеки. — Даже когда говорят откровенные глупости, вид у них — дай бог каждому!

Среди гостей я узнаю Дэна, мужа Индии. Тут же присутствует и Джейн, миловидная толстушка с прошлой вечеринки. Правда, сейчас ей удалось немного скинуть вес и завести дружка. Она кивает мне, но на ее лице я замечаю некоторую прохладу. Но я не виню ее за это. Дэн смотрит как будто сквозь меня. Однако это не враждебность. Скорее, его способность запоминать лица не превышает ту, которой обладает средняя курица.

— Итак, старина Джош наконец-то женится! — провозглашает Дэн. — А кто из вас знает, как определяет женщина, что ее муж умер?

— В сексе никаких перемен не происходит, только приходится учиться пользоваться пультом дистанционного управления, — отвечает Джеки.

— Какая разница между подружкой и женой? — На этот раз вопрос предлагает сам Джош.

— Примерно сорок пять фунтов, — отчеканивает Джеки.

— А какая разница между бойфрендом и мужем? — не отступает Джош.

— Сорок пять минут, — безупречно отвечает моя спутница.

— Черт возьми, это уже забавно, — бормочет сраженный Дэн.

Мы с Джеки осваиваемся, и нам тут нравится. Мы пьем шампанское бокал за бокалом и стараемся держаться вместе. Вечеринка идет полным ходом. Есть что-то в англичанах, представителях среднего класса, что делает их схожими с кантонцами. Они как-то небрежно равнодушны ко всему тому, что их окружает. Это не показуха и, разумеется, не враждебность. Им действительно глубоко начихать на всех. И если вас это тоже не слишком трогает, вы можете составить чудесную компанию и общаться с ними в свое удовольствие сколько угодно.

Затем кто-то из присутствующих задает Джеки простенький вопрос, один из тех, которые принято задавать в большом городе при первом знакомстве. И с той минуты все идет кувырком.

— А чем вы занимаетесь?

Это Джейн. Та самая толстушка, у которой стали понемногу налаживаться дела. Сейчас она смотрится замечательно. Еще самоуверенней ее делает новый ухажер-скромняга в очках, за которого она постоянно хватается, словно тот может куда-то улизнуть. И хотя я прекрасно понимаю, что это самый безобидный вопрос, который задают каждому новому гостю на подобных встречах, все же мне известно, как болезненно относится Джеки к своей профессии. Мне почему-то кажется, что Джейн вознамерилась отомстить мне за то, что в прошлый раз я не клюнул на ее пышные формы, сидя за праздничным столом с экзотическими салатами!

— Чем я занимаюсь? — переспрашивает Джеки, и у меня сердце уходит в пятки.

Ну все. Вечеру конец. А мне так нравилось слушать, как она обменивается глупыми шуточками с Джошем и Дэном, как тихонько комментирует поведение гостей и дает им забавные характеристики. Одним словом, Джеки наслаждалась вечеринкой, и вот теперь все испорчено! И все из-за этой Джейн. А ведь я считал ее довольно привлекательной!

— Да. Чем вы занимаетесь? Простите, я забыла, как вас зовут.

— Джеки.

— Джеки, — повторяет Джейн таким тоном, словно впервые услышала столь непривычное, экзотическое имя. Впрочем, может, так оно и есть.

— У меня своя собственная компания.

Окружающие замирают. Ответ Джеки производит на них должное впечатление. Все они мечтают доказать, что являются достойными представителями капиталистической системы. Теперь они смотрят на Джеки по-новому. Какие же мысли сейчас проносятся в головах присутствующих? Чем владеет эта молоденькая женщина? Что это — начинающая маленькая фирмочка, умещающаяся в крохотном офисе, или очередное агентство по продаже и покупке недвижимости, каких уже полным-полно в Сохо? А может быть, эта дамочка занимается модой? Слишком уж у нее восхитительное и необычное платье!

— «Счастливая уборщица», — продолжает Джеки. — Так называется моя компания.

— «Счастливая уборщица», — эхом повторяет Джейн, силясь найти в нехитрых словах некий тайный смысл. — В какой же вы области процветаете? — И она замолкает, с уважением разглядывая Джеки.

— Все очень просто, — поясняет та. — Мы занимаемся уборкой офисных помещений.

Меня так и подмывает остановить ее, прежде чем она зайдет слишком далеко. Так и хочется сказать что-то вроде: «Мадам, обналичьте ваши выигрышные фишки и ступайте-ка из-за стола!»

Однако шампанское и раскрасневшиеся раскормленные лица гостей не позволяют ей замолчать на полуслове. И она с удовольствием продолжает.

— Мы занимаемся уборкой офисов в лондонском Уэст-Энде. У нас даже есть свой слоган: «Уборка и чистка старомодными способами. Делаем все своими руками».

— Что ж, денежное предприятие, — понимающе кивает Джош. — Можно неплохо заработать, могу поспорить. Тем более что «старомодными» способами. Это привлекает и звучит как-то ностальгически. Сейчас это модно. Пожалуй, лучше-то ничего так вот сразу и не придумаешь! Неплохо.

— Фантастика! — восхищенно покачивает головой Индия, как будто в мире еще никто не додумался заниматься уборкой офисных помещений.

Джеки одаряет гостей своей ослепительной улыбкой, и мне уже начинает казаться, что острый угол обойден. Но не тут-то было!

Джейн по-прежнему внимательно смотрит на нее.

— Значит, в вашем подчинении находится целая армия этих… ну, как их лучше назвать… мисс Половая Тряпка? И эти работницы скребут, чистят и моют офисы по всему Лондону?

Я грустно думаю про себя: «Как же хорошо, что я в прошлый раз проигнорировал тебя полностью, сучка ты бессердечная! Да и никакая ты не миловидная, если присмотреться хорошенько, а толстая и одинокая злючка».

— Нет, — наивно объясняет Джеки. — Я на своей фирме практически одна. Ну, иногда мне помогает подруга, когда много заказов и я не успеваю. Но, как правило, я справляюсь сама.

— Понятно! — кивает Джейн. — Значит, мисс Половая Тряпка — это вы сами и есть!

Раздается взрыв хохота. Они смеются над Джеки, а она не может присоединиться к ним. Она не может посмеяться над собой и вообще превратить разговор в шутку. Поступить так же, как они, наплевать на них на всех и позабыть об этом неприятном инциденте. Слишком тяжелая у Джеки жизнь, чтобы она могла вот так просто говорить и смеяться, когда дело доходит до ее работы. Поэтому она молча стоит посреди хохочущей толпы, раскрасневшаяся и обиженная, а они все ржут и никак не могут остановиться. Джейн и Индия, Джош и Дэн и даже очкастый безымянный поклонник толстухи.

Но проходит время, и смех смолкает. Я-то понимаю, что, в принципе, все эти люди безобидны по своей натуре. Ну, может быть, кроме Джейн. Они вовсе не хотят обидеть Джеки, и теперь их разговор переходит на тяготы ведения домашнего хозяйства. Они говорят о политике и поденной работе, а также о том, как феминизм привел к проблеме: женщины отказываются чистить туалеты. Обо всем этом они сами слышали только краем уха или успели прочитать в воскресных газетах, во время утреннего похмелья. Далее беседа плавно перетекает в другое русло. И вот они уже обсуждают смежную проблему. Как трудно, или даже практически невозможно, подыскать человека, которому можно было бы полностью доверить уборку своего собственного жилища. Джеки тихонько тянет меня за рукав. Она никак не может успокоиться.

— Я хочу уйти отсюда.

— Нельзя.

— Почему?

— Потому что в этом случае они победят.

— Они победят в любом случае. Так происходит всегда.

И мы остаемся. Но ни мне, ни Джеки уже не интересно и не радостно находиться здесь. Она отвечает только тогда, когда кто-нибудь обращается непосредственно к ней, сама никаких разговоров не заводит и не поддерживает. Я отвожу свою спутницу в сторонку, где мы обсуждаем висящие на стенах гравюры, кольцо Тамсин и прочую ерунду, которая только приходит мне в голову. Наконец мы собираемся уходить. Джеки напоследок отправляется в туалет, чтобы привести себя в порядок.

В этот момент ко мне подходит Джош.

— Мне она нравится, — сообщает он. — Милая девушка.

— Мне она тоже нравится, — признаюсь я.

— Но, дорогой мой старина Элфи, когда же ты найдешь для себя подходящую женщину?

— Что значит «подходящую»? — не понимаю я.

— Дело в том, что у тебя постоянно появляются… неподходящие для тебя подружки, что ли. Взять, к примеру, твой маленький гарем иностранок. Они все, конечно, симпатичные и так далее. Наверное, ты испытывал разные ощущения каждый раз, так сказать, для экзотики и колорита. Я не влезаю в чужие дела, приятель. В свое время я на чужбине тоже позабавился на славу, и тебе это хорошо известно. Но ты не можешь принимать их серьезно, чудак. Ты же не считаешь, я надеюсь, что эта острота ощущений будет оставаться у тебя в течение всей жизни? Все эти женщины тебе не подходят. Ну а теперь еще вдобавок и мисс Половая Тряпка.

— Не называй ее так.

— Прости. И все же, Элфи, когда ты опустишься на землю? Она ведь не Роуз, правда?

— Мне кажется, она понравилась бы Роуз. Наверное, Роуз посчитала бы ее забавной и совсем не глупой.

— Немножко грубовата, но это и понятно. Зато язык у нее без костей, да и палец в рот не клади.

— Наверное.

— Но что такого замечательного в том, что она моет полы и таким образом зарабатывает себе на жизнь? То, что она бедна, еще не означает, что она хрустальной чистоты человек.

— Она одна воспитывает ребенка. У нее девочка двенадцати лет. Мне кажется, что того, кому это удается, можно назвать смелым человеком.

— У нее есть ребенок? Тогда смелым скорее можно назвать тебя, Элфи. Я бы не стал связываться с женщиной, у которой под боком будет присутствовать вечное напоминание о моем предшественнике. Извини, конечно, за прямоту… — Он насмешливо поднимает свой бокал с шампанским, словно хочет произнести тост. — Ты, оказывается, куда лучше меня.

— А я никогда в этом и не сомневался, Джош.

Мы оба смеемся, но как-то невесело. И теперь я задумываюсь над тем, что я сам, собственно говоря, делаю здесь, в компании совершенно чужих мне людей? Неужели я пришел сюда только потому, что больше мне и идти, в общем-то, некуда? Или, может быть, подсознательно мне все-таки хочется находиться рядом с этой толпой, чтобы вот так же беззаботно пить и веселиться, позабыв обо всем, что творится на свете? Ну и что с того, что мне вовсе не наплевать на окружающих? Или же моя проблема заключается в том, что чужие трудности мне совсем не безразличны?..

— Как вы назовете состояние женщины, у которой парализована нижняя часть туловища? — выкрикивает тем временем Дэн.

— Замужество, — отзывается Джош, и под всеобщий хохот мы с Джеки покидаем этот дом.

Мы берем такси до вокзала. Джеки молчит, удобно устроившись на заднем сиденье большого черного автомобиля.

— Мне кажется, ты была там самая красивая, — замечаю я. — И самая умная.

— Я тоже так считаю. Тогда почему мне сейчас как-то не по себе?

На этот вопрос я не нахожу ответа.

Я наблюдаю, как Джеки идет по платформе, заходит в поезд, чтобы отправиться к себе в Эссекс. Она не оборачивается. Но когда я собираюсь уходить, Джеки вдруг высовывается из окошка, машет мне рукой и улыбается. Она словно хочет сказать: «Не волнуйся, они не смогут обидеть меня на долгое время. В конце концов все будет хорошо».

Она храбрая. Очень. Вот она какая. Джеки — храбрая женщина.

«Да, — думаю я про себя. — Это могла бы быть она».

34

Иногда мне кажется, что умершие люди живут в наших снах. Рай, следующее перевоплощение, загробный мир — как ни назови, это все можно прочувствовать, только когда спишь.

После того как Роуз погибла, я видел ее во сне. Не часто. Всего несколько раз. Но эти сны являлись так отчетливо, как наяву, и я никогда не забуду их. Они были для меня такими же реальными, как, например, день нашей свадьбы или знакомства или тот трагический день, когда она умерла.

И я до сих пор не знаю, как мне следует воспринимать эти сны. Может быть, они стали всего лишь результатом моих переживаний, моей потери и разыгравшегося от горя воображения? Или это действительно была она? Ведь то, что я видел, когда спал, совсем не походило на то, что я иногда придумывал сам.

В том сне, который потряс меня больше всех остальных, Роуз прогуливалась возле футбольного поля, расположенного в тех местах, где она родилась и росла. Все было таким же, как в жизни: и сама Роуз, и это поле, и ряд магазинчиков рядом с ним. Но кое-что показалось мне странным. Между нами как будто возникла некая стеклянная стена, доходящая до самого неба. Впрочем, Роуз она совершенно не беспокоила. Да и меня, кстати, тоже. Но тем не менее стена разделяла нас, и, когда я спросил Роуз, не может ли она остаться со мной, ее лицо сморщилось и она заплакала, отрицательно мотая при этом головой.

Она казалась мне вполне счастливой. Но не могла оставаться со мной. И от этого печалилась. И вот этот сон окончательно заставил меня поверить в то, что умершие люди живут в наших снах.

Возьмем, например, Фрэнка Синатру. Если вам захочется посетить его могилу, вам придется отправиться в Калифорнию, в Палм-Спрингс. Там вы должны будете найти мемориальное кладбище, где вам подскажут, что Фрэнк похоронен в секторе Б-8, на участке 151.

Я лично там ни разу не был. И вообще не люблю ходить на кладбища. Я, кстати, не был на кладбище у Роуз со дня ее похорон. Нет, я, конечно, не расстроюсь, если проведу некоторое время возле ее могилы. Наоборот, меня это, должно быть, успокоит. Особенно если потом я зайду в маленькую церквушку на вершине холма, откуда хорошо видно все окрестности, все те места, где выросла Роуз. Я не хожу туда вовсе не потому, что не хочу грустить, и не потому, что мне все равно. Просто считаю, что самой Роуз там нет. Точно так же я уверен в том, что Синатра — его сущность, искра, то, что делало его именно тем человеком, которым он был при жизни, — находится вовсе не в Калифорнии, не в Палм-Спрингс на мемориальном кладбище. Синатра находится где-то в совершенно другом месте. И Роуз тоже.

Если вам хочется вспомнить умерших, вернее, если вам хочется увидеть их, вы мечтаете встретиться с ними, увидеть, как они улыбаются, тогда вам нужно заглянуть в себя. Вот где живут ушедшие от нас люди.

Моя бабушка стала видеть умерших. Что меня пугает, так это то, что иногда она при этом не спит, а видит их как бы наяву. Ей не надо засыпать для того, чтобы встретить мертвых.

Чтобы ей было удобнее пользоваться телефоном, я купил бабуле маленький беспроводной аппарат и внес в него самые любимые ее номера: моей мамы, моего отца, Изюмки, свой собственный, нескольких ее подруг-старушек и приемной врача. А буквально на следующий день она мне заявляет, что ее муж запрограммировал ей новый телефон и как это здорово! Мой дедушка, который вот уже двенадцать лет как умер.

Я даже не знаю, как на это реагировать. Может, перевести все в шутку? Или осторожно намекнуть ей на то, что ее мужа уже давным-давно нет в живых? Я теряюсь, но и оставить без внимания тоже не могу. Мне становится страшно даже представить себе, что она в скором времени попросту сойдет с ума, если уже сейчас не может отличить меня от своего покойного супруга.

— Бабуль, — осторожно начинаю я, — ты разве ничего не помнишь? Ведь это я внес все нужные номера в новый телефон. Это ведь был не дедушка, а я.

Она долгое время молча смотрит на меня. Затем будто в глубине ее мозга включается какая-то лампочка, и она только недовольно качает головой. Но я не уверен в том, дошло ли до нее, что это именно она ошиблась, а не я.

Изюмке тоже становится все сложнее находиться рядом с моей бабушкой. Та без конца болтает о братьях, которые уже давно умерли, вспоминает деда, который якобы частенько забегает навестить ее. Дальше — хуже. Разговор уже идет о ее собственных родителях, потом о ее маленькой дочке, сестре моего отца, которая умерла от пневмонии еще во младенчестве. Кстати, именно это свое эмоциональное потрясение отец позже описал в первой главе книги «Апельсины к Рождеству».

Моя бабушка говорит об умерших так, будто все они живы до сих пор и находятся где-то поблизости. А ведь Изюмке еще не исполнилось и тринадцати. Жизнь ее только начинается, она ничего не знает о смерти, а потому не понимает, как ей нужно реагировать на бабушкины рассказы. Я испытываю примерно те же чувства, что и Изюмка.

— Я скоро чокнусь, Элфи, — признается мне девочка. — Она говорит обо всех них так, будто они живые.

— А может, так оно и есть, Изюмка? Во всяком случае, для нее.

Изюмка отправляется на вокзал, чтобы успеть на последний поезд и попасть домой в Банстед, а я остаюсь сидеть с бабулей. Хотя в последнее время она может заснуть и среди дня, а может не спать целые сутки. День и ночь начинают терять для нее свой прежний смысл.

Мы слушаем старые песни Синатры. Они полны жизни и любви, эти гимны пятидесятых. Они пронизаны надеждой и радостью, и призраки тихо собираются у кровати моей бабушки. Ее умершие братья, муж, ребенок, ее мать и отец, старые друзья и подруги, которых давно нет на этом свете, и постепенно все они становятся более реальными, чем живые люди.

К своему удивлению, я вдруг обнаруживаю, что в страхе ожидаю наступления того дня, когда Джеки нужно будет сдавать экзамен по английской литера туре для зачисления в университет. Поначалу кажется, что это происходит потому, что она сумела пробудить во мне заснувшую страсть к обучению других. Но дело даже не в этом. Она пробудила во мне еще и способность получать тихое удовольствие от общения со знакомым и приятным тебе человеком.

Мы подолгу сидим, разбирая книги, иногда разговариваем, иногда просто молчим. Мы часто спорим, причем так горячо, будто писатели и их произведения являются самой важной составляющей этого мира. И понемногу до меня начинает доходить, что я дорожу каждой секундой, проведенной в обществе Джеки. Я вспоминаю, как раньше мне нравилось подобное состояние души. Сознавать, что я не один. Что мы вместе.

Джеки — самая лучшая моя ученица. Умная, любознательная, все схватывающая на лету. Она усердно занимается, тщательно выполняет домашние задания и активно работает вместе со мной. И хотя она уходит из дома на работу рано, а возвращается очень поздно, она тем не менее всегда успевает вовремя выполнить все мои задания, написать сочинения и рефераты.

Но Джеки становится первой ученицей (с тех пор как я уволился из школы фонда принцессы Дианы), которая является ко мне на урок с подбитым глазом.

— Что с тобой случилось?

— Я врезалось в нечто очень жесткое и неподатливое.

— Дверной косяк?

— Нет, мой собственный бывший муженек.

— Боже мой, Джеки! Тебе нужно немедленно обратиться в полицию!

— Из-за обычной бытовой драки? Ты, наверное, шутишь. Полицию не интересуют семейные ссоры.

— Это не семейное дело. Да и как ты можешь называть эту стычку семейной? Ты уже не замужем за ним.

— Но до Джеми, кажется, это до сих пор не дошло. Он постоянно ошивается где-нибудь рядом с моим домом. Он преследует меня. Ну никак не хочет оставить в покое.

— Он видится с Изюмкой?

— Иногда она попадается ему на пути. Но его больше привлекает тот, кто, по его мнению, спит со мной. Моя дочь ему уже не интересна. Вернее, наша дочь. Я пыталась объяснить ему, что со мной никто не спит. Но он не верит.

— Так, значит, он подбил тебе глаз потому, что считает, будто у тебя появился любовник?

Она горько смеется:

— Он очень ревнив, мой бывший. Всегда, правда, потом жалеет о том, что натворил. И говорит, что поступает со мной так жестоко только потому, что очень сильно любит. Он буквально сходит с ума от ревности. Джеми считает, что мне должна льстить его забота. Вот и получается, что он мне и льстит, и мстит. Причем ни за что.

— И кого же он считает твоим любовником?

— Ну…

И тут я слышу звонок в дверь.

— Не открывай, — просит Джеки.

— Но это же не он, я надеюсь. Неужели он выследил тебя? В таком случае он не ревнивый человек, а просто сумасшедший.

— Не надо, Элфи. Не пускай его сюда ни в коем случае! — снова просит она, и тут я замечаю, что Джеки напугана.

Никогда прежде мне не приходилось видеть ее в таком состоянии. Это еще больше злит меня. Я начинаю приходить в ярость:

— Конечно нет. Сюда он не войдет ни на каких условиях.

— Слава богу! Давай просто проигнорируем этот звонок, ладно?

— Нет, мне все равно придется к нему спуститься.

— Элфи!

Но я не слушаю ее и, выйдя из квартиры, быстро спускаюсь вниз по лестнице, где по другую сторону стеклянной, чуть тронутой морозным узором двери подъезда вижу чей-то громоздкий силуэт. Я распахиваю дверь, прямо передо мной возникает растолстевший спортсмен, у которого все еще, правда, сохранились мышцы под слоями жира, накопленного с помощью дешевой еды и безмерного количества выпитого пива. Видно, что когда-то он был весьма привлекательным мужчиной: высоким брюнетом с чуть хищным взглядом. Его можно было бы назвать симпатягой. Разумеется, не сейчас, а в те давно ушедшие годы, когда он был помоложе и занимался футболом. Теперь жизнь сделала его самым настоящим злодеем. Он напоминает мне безмозглого громилу, который только и умеет, что сметать со своего пути не нужных ему людей.

Это и есть Джеми, бывший муж моей ученицы.

Я не успеваю даже рта раскрыть, как он хватает меня за горло своей волосатой лапой и вышвыривает на улицу, припечатывая к мусорному баку. Я медленно оседаю на задницу и так и сижу в этой нелепой позе, а Джеми, сорвав с бака крышку, начинает колотить ею меня по макушке.

«Тоже мне, еще один Скала отыскался!» — проносится в голове.

И тут я вспоминаю, что на Скалу в одном из боев вроде бы тоже кто-то нападал то ли с крышкой от бака, то ли с урной. Кажется, это происходило во время турнира «Супершлем-98», а дрался Скала с Толедо. Или нет? Интересно, как бы поступил Скала в подобной ситуации? Ничего не могу вспомнить, хоть умри. Поэтому я продолжаю тупо сидеть на месте, пытаясь защититься от крышки руками. При этом моя задница уже начинает пульсировать от боли.

— Держись подальше от моей жены, мерзавец! — орет на меня Джеми, и я не могу не обратить внимания на его чистейшее лондонское произношение, которое в нашем городе уже днем с огнем не сыщешь. — И прекрати внушать ей идею о том, что она должна обязательно пойти учиться дальше! Ей нет дела до твоих долбанных колледжей! Пошел вон со своими книжульками! Это из-за тебя она совсем умом сдвинулась! И не смей трогать ее своими грязными клешнями!

Крышка от мусорного бака опускается на мои руки и плечи с резким металлическим лязгом, что, в свою очередь, привлекает внимание соседей. Они повысовывались из окон и с любопытством наблюдают за происходящим. Видимо, сей эпизод не вызывает у них никакой реакции, потому что ни один из них не спешит мне на помощь. И только отчаянная Джеки со всей силы колошматит бывшего муженька по голове, по спине, в общем, по всему, куда только попадают ее отчаянные кулачки. Правда, на Джеми это, по всей вероятности, не производит никакого впечатления. Он не чувствует ни боли, ни угрызений совести. Да и что ему переживать? Ведь в итоге все равно буду опозорен я, а не он.

— Ты кретин! — визжит Джеки. — Учителя не спят со своими ученицами!

Это утверждение, мягко говоря, не совсем соответствует истине, но я тронут ее стараниями утихомирить разбушевавшегося хулигана. Я не знаю, прекратил бы он вообще когда-нибудь избивать меня, если бы не помощь Джеки.

— Не подходи к ней близко! — заявляет Джеми, переводя дух. — И перестань внушать ей, что она какая-то особенная, потому что это вранье!

Потом он уходит, и Джеки помогает мне встать на ноги. Она осторожно стряхивает прилипшие ко мне остатки пиццы и лапши с липким соусом.

— Ты меня спрашивал, как мне жилось в браке, помнишь? — Джеки кивает вслед удаляющемуся вразвалочку Джеми. — Вот примерно так и жилось.

Несведущие люди говорят, что есть смельчаки, до последней минуты отважно сражающиеся с раком. Однако под конец болезнь все равно предъявляет свою исключительную жестокость, перед которой никто не в силах устоять. И уже не важно, насколько человек храбрый. Рак ворует всю отвагу.

— Это уже не я, — говорит моя бабуля, когда я помогаю ей добраться до ванны.

Ее мучают боли, жуткие боли, и, хотя она боролась с болезнью при помощи чувства юмора и стойкости, ее жизнь сейчас предельно сузилась до острой границы невероятных страданий.

Моя бабушка никогда не была слабой женщиной, склонной себя жалеть; никогда подолгу не предавалась отчаянию, страху и собственным слабостям. Но теперь она ясно видит, что приближается именно к этому, что она все же проигрывает неравную схватку, в которой, впрочем, не могла бы победить в любом случае. И вот теперь ее отвага и боевое настроение теряют всякий смысл, потому что исход борьбы уже предельно ясен. Рак выбил из нее силу характера. Он украл у нее чувство собственного «я».

Я стою возле двери ванной комнаты и жду, когда появится моя отважная старушка. Все же остаются некоторые вещи, где мы с отцом не можем заменить женщин. Мою маму, Изюмку и старых подруг бабушки. Ведь я никогда не захожу в ванную комнату вместе с ней. Мы с отцом не моем ее. Даже на последнем этапе болезни, когда финал почти виден, между нами остаются некие границы приличия. И делается это и ради нее, и ради нас самих.

Но сегодня вечером все изменилось. Хотя бабуля практически ничего не ест вот уже несколько дней и пьет только по полчашечки своего любимого апельсинового напитка, который всегда стоит на тумбочке рядом с кроватью, я вдруг слышу ее стенания, перемешанные с плачем. Видимо, случилось что-то совсем уж непредвиденное.

Я вхожу к ней в комнату, а она продолжает причитать, как будто никогда и предположить не могла, что с ней может произойти нечто подобное. По запаху в ее крошечной спальне я сразу понимаю, что плачет она не от той жуткой боли, которую доставляет ей опухоль. Запах исходит непосредственно от кровати. Но раньше с ней ничего подобного не случалось. Как же я прозевал? И что мне теперь делать?

Остается только одно. Я пытаюсь убедить бабулю, что в этом нет ничего страшного, что это пустяки. Правда, когда я откидываю одеяло, то понимаю, что все не так уж и просто. Она умудрилась перепачкать все вокруг: простыню, наволочку, одеяло, ночную рубашку и свои руки… Я в шоке. Я не знаю, как же мне справиться с ситуацией. Однако помощи ждать неоткуда. Я здесь один.

Ее расстроенное лицо и горестные стенания помогают мне быстрее прийти в себя и начать действовать. Бабулина беспомощность и смятение одновременно и укрепляют меня, и делают более мягким.

— Элфи, милый, я даже не знаю, как это все получилось. Боже, мне так стыдно! Элфи, ты только посмотри, что я наделала!

В этот момент я понимаю, что меня переполняет только безграничная любовь к бабушке, и то, что я должен сделать, становится естественным, само собой разумеющимся.

Мне нелегко. Очень даже нелегко. Но любовь все побеждает.

Я помогаю бабуле выбраться из кровати, повторяя, что для нас с ней это сущие пустяки, так, безделица, что мы обязательно справимся, уж вдвоем-то! Потом я отвожу ее в ванную комнату, где помогаю снять грязную рубашку, а потом залезть в ванну. Я включаю воду, а она все никак не успокоится — так ей неудобно. Я вижу бабулю без одежды впервые в жизни, но теперь меня это ничуть не смущает. Беру мыло и мягкую губку и, негромко успокаивая ее, начинаю нежно смывать с нее грязь.

Я мою ее так же, как мать моет своего ребенка, точно так же, как когда-то она мыла меня.

35

Цзэн и Йуми стоят возле входа в школу Черчилля и раздают прохожим листовки.

Сегодня мои ученики выглядят довольно непривычно. Мне кажется, они подросли. Цзэн вырядился в строгий костюм, а его обычно неухоженные волосы («Как пакля», — шутили над ними ребята) вымыты, подстрижены и аккуратно зачесаны назад. Сегодня утром он должен был пройти собеседование для поступления в ближайший колледж. Йуми перестала обесцвечиваться, и теперь черные шелковистые волосы начинают вытеснять неестественную солому на ее голове. Скоро Йуми вернется к себе на родину.

— Как прошло собеседование, Цзэн?

— С октября начинаю учебу. Это мне поможет потом хорошо устроиться в Китае. Но куда именно меня направят, будет известно только после результатов письменного экзамена. Им нужен хороший английский.

— Не сомневаюсь, что ты сумеешь достойно сдать экзамен. — Я поворачиваюсь к Йуми. — И ты тоже выглядишь по-новому.

— Я буду работать в офисе, — объясняет она. — В одной крупной компании в Токио. А там нельзя носить желтые волосы. В Токио это не разрешается. Больше никаких блондинок. Никогда.

Йуми вручает мне листовку. На первый взгляд она мне напоминает нашу бывшую рекламу. По краям все та же цветная полоска, составленная из флагов разных стран, а в центре знакомый неуклюжий силуэт Уинстона Черчилля. Но почему-то на этот раз он держит в руках микрофон, напоминающий вафельный рожок мороженого, а не традиционную сигару.

Приглашаем на вечер караоке в школу Черчилля!

Праздник в честь конца учебного семестра!

Попрощайтесь со своими друзьями.

В учительской Ленни и Хемиш рассматривают такую же листовку.

— Ненавижу караоке! — кривится Ленни. — Там уже не потанцуешь. Помнится, раньше по окончании учебы устраивали дискотеку.

— Ну, теперь о дискотеках могут говорить только те, кому за пятьдесят или, наоборот, еще и десяти не исполнилось, — усмехаюсь я.

— А мне нравилось дергаться под мерцающими лампочками, — вспоминает он, не обращая внимания на мою реплику. — А что уж говорить про медленные танцы, когда в темноте можно было тискаться сколько угодно! И услышать от девушки что-то вроде: «Послушай, это у тебя в кармане брюк бутылочка минералки или ты действительно так рад меня видеть?» Клево было. А теперь сплошное караоке, чтоб его! Стоишь, как придурок, и орешь песенку «Аббы», следя за прыгающим по словам мячиком. И при этом на экране тебе обязательно покажут каких-нибудь красоток, разгуливающих по пляжу. Ну и где тут кайф, приятель?

— Самое забавное состоит в том, что караоке очень популярно в тех странах, где проявление эмоций в общественных местах не дозволено правилами поведения, — подключается к дискуссии Хемиш. — В Китае, Японии, да и во всей Юго-Восточной Азии, если на то пошло. Этикет не разрешает открыто выражать свои чувства в повседневной жизни. Но зато это можно сделать при помощи караоке.

— Ну а если нам нужно самовыразиться в нашей стране, — подхватывает Ленни, — мы запросто заходим в ближайший общественный туалет и стягиваем с себя штаны.

— Ты пойдешь смотреть это представление, Элфи? — интересуется Хемиш.

— Пока не знаю.

— Ты, наверное, шутишь! — ухмыляется Ленни. — Наш приятель стал у всех учеников живой легендой. О нем говорят с таким восхищением, что позавидовать можно.

Я думаю, что все же проигнорирую праздник с караоке, но вовсе не по тем причинам, что и Ленни. Я достаточно прожил в Гонконге и сумел избавиться от неприятного чувства, которое заставляет моих соотечественников буквально содрогаться от отвращения в барах караоке.

Нет, дело совсем в другом. Мне кажется, что весь вечер будет напоминать затянувшееся прощание. Что-то похожее на неуместные поминки по молодости и свободе, где все мне будет напоминать о том, что хорошее обязательно когда-нибудь заканчивается.

Больше никаких блондинок. Никогда.

Я даю своей группе задание использовать глаголы в нужных грамматических формах, чтобы они обозначали действия в будущем времени. Посмотрим, у кого предложения получатся интереснее и правильнее.

Йуми и Цзэн придумывают фразы с глаголами «отправиться» и «встречаться». Для Хироко и Джена я выбрал «путешествовать» и «знакомиться». Ванесса и Витольд мудрят над словами «начинать» и «собираться». И только Ольга не участвует в этой игре-соревновании. Она выпала из нашей дружной компании, исчезла, растворилась в большом городе вместе со своим грозным бойфрендом. А ей бы это задание очень подошло.

«Куда ты собираешься пойти? Что ты собираешься делать?»

Я понимаю, что буду сильно скучать без своих учеников. Еще как скучать!

Они приходят на мои занятия, теперь я вижу их практически каждый день. Приближается экзамен, и они стараются поменьше пропускать. Ну а если им хочется отдохнуть, они по-прежнему идут либо в «Изысканную кухню Теннесси генерала Ли», либо в «Эймон де Валера». На крайний случай в стейк-бар «Пампасы». Но, так или иначе, все их разговоры теперь вертятся вокруг будущего. Время обучения в Международной школе Черчилля почти закончено. Скоро они разлетятся в разные стороны, а я останусь. Но скучать по ним я начал уже сейчас.

Интересно, неужели так будет всегда? Начнется следующий учебный год, придут новые ученики, потом снова и снова… И так целая череда из «здравствуй» и «прощай»?

Вы отправитесь, вы познакомитесь…

Мои ученики счастливы. Они говорят о возвращении домой, об учебе здесь, в Лондоне, о путешествиях по дальним странам. Они молоды, у них впереди вся жизнь. Все восхищает их: учеба, путешествия, работа. Все, за что ни возьмись, кажется им увлекательным приключением. А я ощущаю, как на меня что-то давит, когда они с легкостью обсуждают свои планы на будущее.

Только начнешь привыкать к кому-либо, как тебя снова оставляют одного.

— Как же это все будет выглядеть? — спрашиваю я Джеки. — Ну, когда ты станешь студенткой, успешно сдашь экзамены и поступишь в Гринвичский университет. Как ты себе представляешь свою студенческую жизнь?

Она сидит возле окна и собирает со стола книги. Урок закончен. Экзамен не за горами. Ее учебники уже выглядят потрепанными. Дни становятся длинней.

— Ну, я даже не знаю. Я ведь не могу сказать наверняка, стану ли я вообще студенткой. И буду ли я учиться в Гринвичском университете, целиком и полностью зависит от результатов экзамена по английскому языку и литературе.

— Ты, наверное, шутишь! Я еще не встречал более прилежной ученицы. Ты обязательно добьешься своего. А теперь все-таки расскажи мне, какой ты себе представляешь студенческую жизнь. Ты, наверное, не раз задумывалась об этом.

Она смеется.

— Только последние двенадцать лет или что-то около того. Не знаю, на что это будет похоже. Я же окажусь намного старше остальных студентов. Я стану студенткой, успевшей побывать замужем, родившей и самостоятельно вырастившей ребенка. А ведь большинству из них мамы, наверное, будут по-прежнему стирать белье. А когда все остальные отправятся на дикие вечеринки, я буду работать. Придется.

— Но, как ты считаешь, ты станешь счастливей?

— Обязательно стану. Я же буду заниматься тем, чем хочу. И моя жизнь приобретет новый смысл. Я это делаю для себя и для своей дочери. К тому же мне будет очень интересно учиться. Великие писатели, их гениальные творения. Беседы об их мыслях, дискуссии, споры. Я буду окружена людьми, которые обожают книги, которые не концентрируются исключительно на себе. Жду не дождусь, когда все это произойдет!

Я уже вижу Джеки студенткой, вижу, как она превращается именно в ту личность, которой всегда мечтала стать. Я знаю, она понимает, что учиться ей совсем не поздно. Она достаточно молода и умна, чтобы воспользоваться своим шансом. И тогда все встанет на свои места. И все у нее получится. Да, конечно, она будет лет на десять старше всех остальных студентов, но она достаточно умна, чтобы выгодно выделиться в их компании. Никто не посмеет отпускать в ее адрес грязные шуточки, вроде «мисс Половая Тряпка». Потому что все студенты понимают, как сложно самостоятельно зарабатывать на жизнь молодым людям. Я представляю, как она будет блистать на занятиях, задавать умные вопросы, не боясь тянуть руку, пробуждая сонных учителей, вдохновляя их и даже где-то, может быть, бросая им вызов. Джеки будет прекрасно справляться с любыми заданиями. Юноши будут провожать взглядами ее точеную фигурку, облаченную в облегающие наряды. Но вполне возможно, что к тому времени она уже изменит свой стиль и будет одеваться по-другому.

— Я не хочу терять контакт, — говорю я и чувствую, что краснею.

— Что?

— Я не хочу, чтобы ты бесследно исчезала из моей жизни.

— Исчезала из твоей жизни?

— Я хочу продолжать наше общение. Вот и все, что я хотел сказать. Не понимаю, почему мы не можем общаться и дальше.

Джеки кладет мне на руку свою теплую ладонь, и мне этот жест очень напоминает жалость.

— Что ж, мы всегда будем друзьями, — говорит она, и я понимаю, что потерял ее прежде, чем что-то вообще могло начаться.

Моя бабуля слишком больна и уже не может оставаться одна в своей маленькой чистенькой квартирке. Ее дом больше ей не подходит. Лестница, ванная, да и тот факт, что все мы слишком далеко от нее, — с такими сложностями можно бороться человеку старому, но не умирающему.

Если бы мы были семейством Чан, все решалось бы проще. Без лишних разговоров мы поселили бы ее в комнате над «Шанхайским драконом» и продолжали бы о ней круглосуточно заботиться. Но моя маленькая семья разбросана по всему городу. Да это уже, в общем-то, и не семья в традиционном понимании этого слова. Мама, папа и я — мы все живем отдельно и поодиночке. Так что совершенно непонятно, куда должна отправиться бабушка. В доме мамы очень много ступенек, а на съемных квартирах, где живем я и мой отец, недостаточно места.

Но мы хотим жить семьей. И это действительно так. Только уже слишком поздно что-то делать, все мы заняты своими собственными проблемами. Мы уже никогда не будем похожи на семейство Чан.

— В Китае взрослые дети ухаживают за старыми родителями, — объясняет маме Джойс положение дел у себя на родине. — А здесь у вас все наоборот. Пожилые родители все равно помогают своим давно выросшим детям. В этой стране все шиворот-навыворот.

Мы обсуждаем разные выходы из положения. Дом престарелых. Но моя бабушка слишком стара и больна, она не сможет чувствовать себя адекватно в доме престарелых. Хоспис. Но мы не можем даже и думать о том, что ее увезут в какое-то незнакомое, совершенно чужое место и оставят там умирать. И если только найдется другой вариант, мы с радостью ухватимся за него.

Разумеется, всегда можно положить бабушку в больницу. Но бабуля страшится этого места больше самой смерти. Или, по крайней мере, считает смерть и больничную койку равнозначными, поэтому, если только не найдем ничего лучше, мы ее никуда не отдадим. И хотя бабуля в последнее время почти ничего не ест и не пьет и за ней при этом все равно требуется круглосуточный уход, доктор радуется, узнав, что мы отказываемся помещать ее в больницу. Даже сейчас, когда сделать что-либо для нее медицина уже бессильна. Правда, мне непонятно, означает ли его реакция сострадание к умирающей женщине, или просто у него не хватает коек для всех желающих. Возможно, всего понемногу.

В конце концов решение проблемы берет на себя моя мама. Она звонит в маленькую фирму, которая строит лифты в частных особняках, и говорит, что у нее имеется срочный заказ. Наверное, эти люди уже привыкли к подобным просьбам. Потому что лифт в доме строят только в случае крайней, срочной необходимости. Тогда, когда ничего другого уже придумать невозможно.

Вскоре к нам является молодой рабочий и начинает прокладывать по лестнице нечто, напоминающее рельсы. В верхней части этого рельсового пути он устанавливает подобие кресла. На первый взгляд оно больше напоминает катапультируемое сиденье летчика. В связи с этим я тут же вспоминаю фильмы про Джеймса Бонда и авиаторов, выбрасывающихся из самолетов на вражеские территории. Похоже, эта штука обязательно должна быть связана с насилием и жестокостью. Но когда рабочий сам садится на кресло и включает аппарат, а тот начинает нежно урчать и поднимает его вверх, выясняется, что это самая деликатная машина в мире.

Чуть позже в дом прибывает бабушка. Она одета в свою любимую белую в красную розочку ночную рубашку от Маркса и Спенсера. Бабуля очень бледна, что объясняется не только ее болезнью, но и тем, что она уже долгое время никуда не выходит из своей маленькой квартирки. Тело ее стало настолько хрупким, что мне даже страшно до нее дотрагиваться. Мне кажется, что я могу сломать ее тонкие косточки, если вдруг неловко повернусь.

Мы все наперебой начинаем рассказывать ей про чудо-лифт, объясняя, как теперь ей будет удобно и приятно жить в доме моей мамы. Как будто перед нами стоит маленький ребенок и ему преподнесли на Рождество подарок, который он еще не в состоянии оценить по достоинству.

Мы с отцом аккуратно сажаем ее на кресло лифта, но неожиданно бабуля начинает крениться вперед. Она слишком ослабла. Опухоль вытянула из нее все силы. К тому же отсутствие нормальной пищи, свежего воздуха и физических упражнений сделали ее по-настоящему немощной. Мы оба бросаемся к ней, чтобы бабуля не упала. Почему-то никому из нас и в голову не пришло, что она может быть настолько больной и слабой, что управляться с домашним лифтом ей будет просто не под силу.

Затем моя мама подробно объясняет бабушке, как нужно пользоваться этим механизмом. Надо только чуть тронуть маленький рычаг — и машина придет в движение, а остановится тогда, когда уберешь руку. Поэтому тут невозможно получить травму. По крайней мере, теоретически. Наверху выстроена специальная деревянная площадка, так что теперь бабуле не придется преодолевать ни единой ступеньки. Я, правда, не уверен, какую часть данной информации в состоянии воспринять моя бабушка. Она совсем не похожа на одну из тех счастливых старушек, которые снимаются в рекламах домашних лифтов. У тех глаза сверкают счастьем, они разодеты в дорогие кардиганы и радостно улыбаются белоснежными вставными зубами. Моя бабуля выглядит так, словно никогда не предполагала, что жизнь ее будет заполнена только болью и дискомфортом. Одним словом, по ее собственному выражению, превратится в «сплошную мороку».

Но ради нас она улыбается, ей даже сейчас хочется доставить нам удовольствие. Бабуля старается выглядеть послушной гостьей и делает все, что ей говорят.

— Очень мило, — кивает она, что означает ее наивысшую похвалу.

Очень мило.

Затем она осторожно трогает рукой рычаг, и мы все хохочем от восторга, включая и саму бабулю, потому что лифт в ту же секунду начинает медленно перемещать ее наверх.

И вот она поднимается ввысь, похожая на маленького пожилого ангелочка, который возносится на небеса в белой ночной рубашке «Маркс и Спенсер». Бабуля улыбается нам, потому что ей все происходящее кажется забавным и приятным. Но больше всего ей хочется, чтобы мы не слишком за нее волновались. Она вовсе не намеревалась устраивать из-за своей персоны такую шумиху.

36

— Это не я. Это уже не я, — снова и снова повторяет моя бабуля.

И хотя я прекрасно понимаю, что она имеет в виду, считаю, что даже в последние дни своей жизни она по-прежнему остается собой.

Храброй. Самоотверженной и бескорыстной. Забавной. Заботящейся обо всех, кроме себя. Пожилой женщиной, которую я люблю всем сердцем.

— Что стало с той девушкой?

— С какой девушкой, бабуль?

— С той самой милой девушкой.

Я не могу сдержать улыбку. «С той самой милой девушкой». Мне кажется, она имеет в виду мою жену.

— Ты про Роуз? Она же погибла, помнишь?

Но бабуля нетерпеливо мотает головой:

— Нет, я не про Роуз. Я все знаю про Роуз. И не про японку. Я знаю, что она тебя в конце концов прогнала. Я имею в виду ту девушку, у которой дочка. Дочка с симпатичными глазками.

— Ты про Джеки?

— Да. Тебе, наверное, хочется быть с ней и дальше. Она хорошая.

— Ты права, бабуль. Она очень хорошая.

— Мне хочется знать, что у тебя все наладилось в личной жизни, Элфи. Я хочу видеть тебя женатым.

Кажется, что на родного умирающего человека вы будете смотреть с ужасом, но выясняется, что ничего подобного нет, а есть только одна безграничная любовь. Потому что каким-то образом все происходит так, что ужас исчезает, растворяется. Все мрачные чувства, вызванные бесконечными унижениями, связанными с раком, проходят. Или просто вы учитесь существовать вместе с ними. Но любовь остается, она перехлестывает страх, грусть и горе потери, это ужасное ощущение потери, хуже которого и придумать ничего нельзя.

День и ночь перестали иметь для бабули какое-либо значение, поэтому мы просто сменяем друг друга в течение суток. Я иду на смену отцу примерно в два часа ночи. Наверное, нечто подобное происходит в семьях, где имеется младенец. Среди ночи ты, часто моргая, пытаешься стряхнуть с себя сон и, стараясь не заснуть, исполняешь свои родительские обязанности. Наверное, так оно и было бы у нас с Роуз, если бы нам повезло и у нас родился сынок или дочка. Но дело в том, что сейчас мы находимся с противоположной стороны жизненного пути.

Мне не верится, что бабуля умрет именно сегодня ночью. Слишком рано. Должно пройти еще некоторое время. Мне кажется, боль ее немного отпустила. Та самая невообразимая боль, которую вызывает опухоль, чуть стихла.

Бабушка не принимает лекарств. Она рассуждает довольно ясно, ведет себя адекватно и сейчас находится в каком-то умиротворенном состоянии. Ее голова лежит на подушке, серебристые волосы перемежаются с золотистыми прядями. Это мама так оригинально покрасила бабулю, чтобы немного поднять ей настроение. Брови четко очерчены, потому что теперь их тоже подводит моя мама. Бабуля делает глубокий выдох и закрывает глаза.

Я сижу в кресле рядом с ее кроватью и понемногу начинаю клевать носом, хотя стараюсь не спать. Тем не менее время от времени я ловлю себя на том, что умудряюсь каким-то образом заснуть. Правда, сразу вздрагиваю и просыпаюсь.

Но вот раздается бабулин голос, и сон моментально слетает с меня.

— Мама и папа, — говорит она.

— Ты хочешь, чтобы я… позвал их?

— Мои мама и папа.

— Ба?

— Они здесь.

— С тобой все в порядке? Ты хочешь…

— Элфи?

— Я здесь, вот он я.

— Возьми меня за руку, Элфи.

— Взял.

— Ты хороший мальчик. — Ее грудь приподнимается, она долго выдыхает, словно выпускает из себя все страхи, боль и желание оставаться здесь, с нами. — Ты ведь хочешь все делать правильно и стараешься изо всех сил. Я же вижу.

— Ба? Может, тебе принести чего-нибудь?

— Мне ничего не нужно. Но все равно спасибо тебе, любовь моя.

Я не могу сказать, спит она или нет. Мне кажется, что в комнату начал проникать свет. Ночь уходит. Непроглядная тьма тает.

Но как такое может быть? Еще не время!

— Я люблю тебя, ба, — с трудом произношу я, чувствуя, как начинаю задыхаться. Глаза мои внезапно наполняются слезами. — Я очень люблю тебя.

Почему я не говорил этого раньше? Почему все время откладывал? Почему не говорил этих слов каждый день своей жизни?

Но оказывается, каждый день у меня обнаруживались совсем другие дела. Мне постоянно нужно было куда-то спешить, с кем-то встречаться. А ведь я мог бы видеться с бабулей и почаще! Чтобы отблагодарить ее за любовь ко мне.

— Боль ушла, — говорит она. Голос у нее тихий и спокойный.

— Это хорошо.

— Будь со мной.

— Я здесь, ба.

— Будь со мной, любовь моя.

Эта школа не сильно отличается от той, в которой я когда-то преподавал. Ворота открываются, и оттуда выливается поток мальчишек, среди которых сразу распознаются и отчаянные хулиганы, и их бессловесные жертвы, и основная «промежуточная» масса Сейчас они шумят и хохочут, то и дело дубася друг друга потрепанными сумками.

Отличается эта школа от школы фонда принцессы Дианы тем, что здесь учатся и мальчики, и девочки. Присутствие последних, разумеется, меняет всю атмосферу. Некоторые девочки выглядят совсем как маленькие дети, другие уже напоминают взрослых женщин. Эти могут себе позволить короткие юбки и распущенные длинные волосы. Они прекрасно понимают, какой властью обладают над толпой роящихся вокруг них орущих мальчуганов. Девочки одна за другой проходят мимо меня, пока я стою у ворот. Кое-кто удивленно приподнимает бровь и улыбается, словно оценивая незнакомца. Но это длится лишь мгновение, и интерес ко мне тут же пропадает.

И вот я замечаю ее. Она держится особняком, не примыкая ни к одной из шумных компаний.

— Изюмка!

Она сразу краснеет:

— Что вы здесь делаете?

— У меня тут рядом машина. Я подвезу тебя до дома.

Она идет вслед за мной к машине, не обращая внимания на шуточки одноклассников вроде: «Ну ты себе и отхватила кавалера. Булка с изюмом!»

Мы садимся в автомобиль, но я не спешу включать зажигание.

— Зачем вы приехали сюда?

— Я хотел кое-что сказать тебе лично.

— Что именно?

— Моя бабушка умерла.

— Умерла?

— Да. Сегодня ночью. Я не хотел говорить об этом по телефону. Я понимаю, что она значила для тебя очень многое. И ты для нее тоже.

Изюмка смотрит куда-то вдаль и молчит. Я начинаю произносить какие-то стандартные слова утешения.

— В последние дни она сильно мучилась от боли. Поэтому сейчас надо радоваться, что ей больше не приходится так страдать. Теперь она успокоилась.

Изюмка молчит.

— Она прожила долгую жизнь, Изюмка. Когда-нибудь мы поймем это и будем благодарны ей за эту жизнь. И тогда мы перестанем грустить о ее смерти.

— Она была единственным человеком…

— Изюмка, неужели ты…

— Единственным человеком, с которым я могла быть самой собой. Я знаю, моей маме хочется, чтобы я стала симпатичной. Сбросила вес, сделала что-нибудь со своими волосами. Ну и так далее. А папе хочется, чтобы я стала крутой. Чтобы надо мной никто не насмехался. Чтобы я могла сама за себя постоять в случае чего. Ну, вы меня понимаете. — Она отчаянно мотает головой. — А одноклассникам хочется, чтобы я заползла куда-нибудь в темный уголок и там тихо сдохла. Именно так. «Когда же ты лопнешь и сдохнешь, Булка с изюмом?» А она принимала меня такой, какая я есть. Ей было все равно, какие у меня недостатки. — Изюмка улыбается. — По-моему, я ей действительно нравилась.

— Но твоя мама тоже любит тебя. Перестань, Изюмка, ты же сама прекрасно это знаешь.

— Любить — это одно дело, а когда человек тебе нравится — совсем другое, верно же? А ведь можно просто принимать человека таким, какой он есть. Любить — это хорошо, хотя об этом мне пока мало что известно. Меня пока устраивает и то, чтобы я просто нравилась.

У нас очень много дел, которые надо успеть переделать. И это очень хорошо.

Из-за того что моя бабушка умерла дома, к нам прибыли полицейские. Они появились после того, как примчалась «скорая помощь», которая вообще-то была уже не нужна. Доктор мог только констатировать смерть. После полиции пришли похоронный агент и его помощник. Они тактично попросили нас подождать в гостиной, пока сами оборачивали и выносили тело покойной из дома. Мне показалось странным, что бабуля, прожив тихую, скромную жизнь в маленькой квартирке, своей смертью спровоцировала появление в нашем доме такого количества самых разных людей.

Сейчас мы с отцом проводим вместе больше времени, чем когда-либо за всю нашу жизнь. Мы вдвоем отправляемся регистрировать смерть бабушки и молча сидим в очереди среди счастливых пар, явившихся сюда зарегистрировать рождение ребенка. Потом мы отправляемся к похоронным агентам, или к распорядителям похорон, как они сейчас себя называют, выбираем гроб, решаем, сколько нам нужно будет машин. Одним словом, договариваемся о том, как будет проходить весь ритуал.

Но и это еще не все. Мы идем к цветочнику, где делаем заказ на венок. Мы решаем, что это будет один большой, общий венок, от родителей и меня, изготовленный из красных роз — любимых цветов моей бабушки. Затем мы ведем переговоры со священником, который проведет службу. Он общается с нами довольно прохладно, потому что моя бабушка ходила в церковь только в дни венчаний. Она была уже пожилой женщиной и считала, что просто так посещать церковь не имеет смысла, а вот в дни праздников сходить полюбоваться на хорошенькую невесту в белоснежном платье и порадоваться за нее — это совсем другое дело.

Наконец мы возвращаемся в маленькую квартирку моей бабули. Нам благополучно удалось пройти все бюрократические инстанции. Все, кроме священника, отнеслись к нам с искренним сочувствием и пониманием. У нас принимали кредитки и подсказывали, куда обратиться дальше по длинной цепочке обязательных визитов. Но вот теперь, очутившись у нее в доме, мы не знаем, что нам делать, и поначалу даже немного теряемся.

В стенах этого маленького гнездышка остались свидетельства долгой человеческой жизни. Одежда, фотографии, пластинки, сувениры, которые мы привозили из Испании, Греции, Ирландии и Гонконга. Мы с отцом беспомощно глядим на все эти вещи и не понимаем, должны ли рассматривать их как бесценные сокровища или оставить все это «богатство» мусорщикам.

Это ее вещи. Мне, конечно, хочется, сохранить их все, но я понимаю, что это желание абсурдно. Новую одежду и кое-что из мебели можно отдать благотворительной организации. Мы сходимся на том, что я забираю себе пластинки, а отцу достаются фотографии. Правда, и такое решение дается нам нелегко.

Отец раскрывает один из альбомов с черно-белыми фотографиями, сделанными еще до его рождения. Он видит своих родителей, а также дядюшек и тетушек. Их взрослые лица просматриваются сквозь улыбки тех времен, когда они сами еще были детьми. Но много здесь и тех людей, которых отец никогда не видел и чьи имена ему неизвестны.

Эти воспоминания принадлежат моей бабушке. И больше никому.

Слишком рано думать о благотворительной организации, слишком рано решать, что из вещей следует выкинуть. Это будет потом, как-нибудь потом, чуть позже.

Но сейчас я выбираю одну вещицу, которую оставлю себе на память. Она очень хорошо характеризует мою бабулю.

Это пузырек с огненно-красным лаком для ногтей. Он называется «Искушение». На маленькой баночке имеется наставление. Это некий совет и даже своеобразная философия. К ногтю его! Я вспоминаю бабулю. Она красила ногти этим кроваво-красным лаком «Искушение», когда ей было далеко за семьдесят. Впервые за весь день я тепло улыбаюсь.

Милая. Она была очень милая.

Несмотря на множество незнакомых лиц, отец не может оторвать глаз от фотографий. Их здесь очень много. На некоторых альбомах изображены смешные трогательные птички, как в мультфильмах семидесятых, на других — картинки сонных английских рыбацких деревень. Есть альбомы с фотографиями пятидесятых годов, сороковых. Имеются и совсем древние снимки, которые хранятся в отдельных рамках за толстыми стеклами. С обратной стороны к ним приделаны цепочки, наверное, с тем, чтобы их можно было вешать на стену.

Бесчисленные стопки фотографий хранятся в конвертах с адресами фотолабораторий.

Здесь запечатлены разные свадьбы, праздники, дни рождения, просто воскресные дни. Жизни разных людей.

Отец находит старый блокнот. В нем все только о нем. О его карьере, о его успехах. Начинается повествование с того времени, когда он писал небольшие очерки, сотрудничая со спортивными газетами, и заканчивается созданием и опубликованием «Апельсинов к Рождеству», когда ее сын стал знаменитостью.

Отец тронут. Он смущен, даже, пожалуй, совсем растерялся. Становится ясно, что он никогда и не знал о существовании этого блокнота, никогда и подумать не мог, что его мать так гордится им. Отец выглядит… даже не знаю, как сказать. Пристыженным? Нет, скорее одиноким. Вот-вот. Мой отец выглядит одиноким человеком.

И теперь я понимаю, что никогда не буду одиноким до тех пор, пока не умрут оба моих родителя.

37

Я возвращаюсь домой после кремации бабушки и замечаю послание от Джеки на своем мобильном телефоне. Она просит срочно с ней связаться. Сегодня день экзамена. И у моих учеников в школе Черчилля, и у Джеки.

Голос ее звучит возбужденно, мне кажется, что она просто почувствовала себя чуть ближе к исполнению своей заветной мечты. Но я ошибся.

— Элфи?

— У тебя все в порядке? Ты готова к экзамену?

— Я не пойду на экзамен.

— Что?.. Почему не пойдешь?

— Изюмка.

— Что с ней? Что стряслось?

— Она сбежала из дома.

Экзамен по английскому языку и литературе проходит в колледже возле Кингс-Кросс. В вестибюле собралось множество желающих сдать его. Сюда набилось огромное количество юношей и девушек. Одни из них нервничают, другие выглядят слишком уверенно, третьи, похоже, уже отчаялись и ни на что не надеются.

А вот и Джеки. Она постарше всех остальных, вид у нее испуганный, но на это имеется сразу несколько причин. И одна из них не имеет ничего общего с предстоящим экзаменом. Джеки одета чересчур официально и ждет моего появления.

В три часа у нее начинается письменный экзамен. Остается всего пять минут, но она об этом даже не думает.

— Мне позвонили из школы. Спрашивали, где она. Только потом я увидела на мобильнике сообщение, что ей пришлось уйти из дома. Она ушла навсегда, Элфи.

— Может, она у отца? Или у кого-нибудь из подружек?

— У отца ее нет. А подруг у нее никогда и не было. Во всяком случае, теперь, когда твоя бабушка умерла.

— Я найду ее, договорились? — Я смотрю на часы. Скоро три. — Тебе пора заходить в экзаменационный зал. Правда, Джеки. Если ты немедленно не отправишься туда, ты не используешь свой шанс.

— Но как я могу туда пойти? Как я смогу заставить себя думать обо всей этой ерунде, когда у меня пропала дочь?

— Она вернется. Но ты не можешь бросить все вот так сразу.

— Меня сейчас больше ничего не интересует. Никакая учеба, никакие книги и стихи, написанные занудливыми стариками, которых на самом деле никакая любовь не волнует. Во всем виновата только я сама. О чем я только думала! Я теперь не понимаю, зачем столько времени морочила тебе голову. Подумать только! Я изучала эмоциональную окраску отрывков драматических произведений и прочую чушь… Какая легкомысленная трата драгоценных часов! Вместо этого нужно было больше времени проводить с собственным ребенком, заниматься своей дочерью!

— Ты и без того постоянно думаешь о своей девочке. Не казни себя.

— Что случилось с нашей жизнью? Что происходит вокруг? Это должно меня интересовать. Вот что надо изучать.

— Прекрати немедленно! Подобные разглагольствования ей не помогут, а тебе тем более. Иди сдавать экзамен и постарайся не оплошать. Сосредоточься, а я обязательно разыщу ее. С ней все будет в порядке. Я тебе обещаю.

— Я просто хочу, чтобы моя девочка вернулась домой.

— Она обязательно вернется. А ты пока что займись делом.

Джеки занимает оборонительную позицию и демонстративно упирает руки в бока:

— Я что же, должна слушаться тебя, как дрессированная собачка? Да кто ты такой и что о себе возомнил?! И как ты со мной разговариваешь? Ты мне не муж, между прочим.

— Хватит, Джеки.

Она смотрит на меня так, будто это именно я виноват во всем, что случилось. Я, а еще мои книги и мои циничные друзья. Глаза ее гневно сверкают. Она закусила нижнюю губу, чтобы не было видно, как та дрожит. Но все же Джеки удаляется в экзаменационный зал, куда уже направляется поток абитуриентов. Она все продолжает смотреть на меня, и в этом взгляде смешались какая-то непонятная враждебность и мольба о помощи. Но вот двери за ней наконец-то закрываются.

После этого, по-прежнему одетый в траурный костюм, я отправляюсь в город на поиски Изюмки.

Сначала я обыскиваю Лейчестер-сквер, этот яркий, крикливый и отвратительно-гадкий уголок Уэст-Энда. Я внимательно всматриваюсь в лица детей, прячущихся в подъездах, слоняющихся по парку и просто сидящих на корточках на тротуаре. Изюмки здесь нет.

Тогда я перемещаюсь от Черинг-Кросс-роуд на Стрэнд. Почему-то этот район больше всего любят бездомные дети. Я медленно двигаюсь от вокзала до театра «Савой». Здесь тоже много тинейджеров, ночующих в подворотнях в спальных мешках.

Но Изюмки я тут не нахожу, поэтому направляюсь на север, в Ковент-Гарден. По пути мне встречаются самые разные дети, но видно, что бездомных тут единицы. Эти уныло тащат свои подстилки по площади, не обращая внимания на уличных артистов и жуликов, фокусников и мимов, которые заманивают туристов на свои бесхитростные представления. У всех остальных от подобного зрелища создается такое настроение, что хоть вены режь на запястьях. Я молча смотрю на одного чудака, который зарабатывает себе деньги тем, что долгое время не шевелится. Он вообще никуда не движется, будто застыл на месте на целую вечность.

И тут я понимаю, что Изюмка может быть где угодно. И совсем не обязательно в Лондоне.

В этот момент звонит мой мобильный. Это Джеки. Я говорю, что у меня пока никаких новостей нет, но не стоит отчаиваться, пусть она отправляется в Банстед и там ждет моего звонка. Она хочет помочь мне в поисках, но я резонно заявляю, что один из нас должен обязательно сидеть на городском телефоне, потому что Изюмка может позвонить сама. Или еще кто-нибудь. Джеки нехотя соглашается.

Потом, естественно, я интересуюсь, как прошел экзамен. Но Джеки не хочет даже разговаривать на эту тему. Я настаиваю. Она сердится. Ей теперь начинает казаться, что все, о чем она мечтала и считала смыслом жизни, — и продолжение учебы, и книги, и даже любимый роман «Сердце — одинокий охотник» — разом стало корнем всех ее внезапно возникших проблем.

Как будто за мечты наказывают.

Солнце садится, и город меняет свой облик.

Офисные работники спешат по домам, а наружу выходят те, кто ведет ночной образ жизни. Эти люди заполняют улицы в районах Сохо, Ковент-Гарден, Оксфорд-стрит. Я даже не могу представить себе Изюмку где-нибудь в престижном кафе среди громко смеющихся и болтающих ни о чем ночных гуляк. Нет, тут ей уж совсем не место.

Поэтому я решаю прочесать вокзалы, начиная с востока, с Ливерпуль-стрит, куда приходят поезда из Банстеда. Постепенно я передвигаюсь по городу. Лондон-Бридж, Кингс-Кросс, Паддингтон, Виктория… Мне повсюду встречаются группы ребят с рюкзачками и спальными мешками. Но я вдруг понимаю, что не могу точно определить, кто из них бездомный, а кто просто ждет своего поезда. Позже это становится более очевидным. Собирающиеся уезжать то и дело посматривают на доску с расписанием отправления поездов. Которые никуда не торопятся, пялятся в пустоту или тоскливо рассматривают прохожих. Однако и на вокзалах Изюмки не оказывается.

Я уже собираюсь позвонить Джеки, но тут вспоминаю, что еще не побывал на Сент-Панкрас, который своим оформлением напоминает огромный праздничный торт. Конечно, у меня нет причин полагать, что Изюмка окажется именно там. Меня лишь привлекает внешний вид вокзала, с его шпилями, башенками и узкими окошками, словно он возник из волшебной сказки. Здесь добро должно побеждать зло и все просто обязано хорошо заканчиваться. Конечно, вовсе не обязательно Изюмка должна была выбрать это место. Просто ДАННЫЙ вокзал слишком уж отличается от всех остальных. Он уникальный.

Как и сама Изюмка.

Сент-Панкрас размерами меньше других вокзалов. Он больше похож на станцию где-нибудь в пригороде, например в Банстеде, чем на высоченные и бездушные городские соборы. Но, разумеется, ее здесь тоже нет. Уже поздно, народ спешит на последние поезда.

Я собираюсь закончить поиски и отзвониться Джеки, посоветовав ей обратиться в полицию, как вдруг замечаю небольшую фотобудку, в которой автомат делает моментальные снимки.

Рядом с грязными кроссовками лежит книга. Та самая книга, которую я подарил Изюмке. «Почуй страх, слабак!», написанная Скалой. Я стучусь в будку и аккуратно отодвигаю занавеску. Вот и беглянка. Она спит, и волосы надежно закрывают ее лицо. Я зову ее по имени, и Изюмка тут же пробуждается.

— Почему вы так одеты?

— Из-за бабушки.

— А-а-а… Понятно.

— Твоя мама очень переживает за тебя.

— Я больше не смогла выдержать. Это было уже чересчур. Да и никто на моем месте не выдержал бы.

— Ты говоришь про Сэди и Мика?

— После того как вы появились возле школы, мне стало совсем невыносимо там находиться.

— Прости, Изюмка.

— Они от меня больше не отставали и постоянно дразнили. Они доставали меня насчет старенького бойфренда. Они твердили: «Где ты отхватила такое чудо, Булка с изюмом? Он, наверное, тебя подкупил бесплатными обедами?» Я объяснила им, что вы учитель, но это их почему-то еще больше развеселило. Мик сказал, что, может быть, вы и учитель, но все свои конспекты уже давным-давно где-то растрясли и теперь из вас один только песок сыплется. Ну и так далее…

— Вот ведь негодяй этот Мик! И вовсе я не такой уж и старый.

— Я знаю. Вы мужчина среднего возраста.

— Спасибо, Изюмка. Большое тебе спасибо.

— Пожалуйста.

— Прости, если я только усложнил тебе жизнь. Я не хотел.

— Я знаю. Вы просто хотели сообщить мне про бабушку. Я рада, что вы так поступили. И не ваша вина в том, что эти идиоты набросились на меня. Если бы вас не было, они бы придумали что-нибудь еще. Они найдут повод. Для этой компании повод всегда отыщется.

— Так куда же ты собралась?

Изюмка неопределенно пожимает плечами, откидывает с лица прядь волос и внимательно всматривается в табло с расписанием поездов, словно у нее в кармане уже лежит билет.

— Не знаю. Но сейчас мне любое место будет приятней, чем Банстед.

— Ну а я лично в этом не уверен. Там тебя любят. Там твой дом. А новый найти не так-то просто. Уж поверь мне на слово. Ну что, поедем домой, к маме?

Она снова пожимает плечами, надувает губы и прячет глаза за челкой:

— А мне нравится здесь.

— В этой фотобудке?

— Ага.

— Уютная будочка.

— Нормальная.

— Правда?

— Ничуть не хуже всех остальных фотобудок. Самая обыкновенная. Прекратите меня доставать.

Я беру в руки ее книгу:

— Все еще интересуешься Скалой?

— Конечно.

— Я и сам понемногу начинаю проникаться к нему симпатией. Не такой уж плохой пример он подает подрастающему поколению. — Я пролистываю «Почуй страх, слабак!» и понимающе киваю. — Тебе нравится его высказывание, что всегда нужно поступать по-человечески?

— Нормальное высказывание. Но мне больше нравится смотреть, как он локтями и кулаками забивает на ринге своих противников.

— Верно. Ну а как бы поступил Скала, окажись он в таком же положении?

— В каком?

— Ну, если бы над ним начали издеваться. Что бы он сделал? Неужели тоже сбежал бы куда подальше и устроился на ночлег в фотобудке? Или лицом к лицу встретился бы с наглецами, которые его оскорбили?

— Перестаньте. Я же не Скала. Я просто толстуха-неудачница. А он даже и не человек уже, а почти что супермен. Вот почему он такой особенный.

— А мне кажется, что ты намного круче. Мне кажется, что ты смелее и сильнее его.

— Вы с ума сошли?

— Тебе ведь пришлось немало перенести в своей жизни. Сначала расстались твои родители. После их развода начались сплошные неприятности. Теперь твоей маме приходится работать не покладая рук с утра до вечера, чтобы содержать и себя, и тебя. Ты каждый день встречаешься с Сэди, Миком и их прихвостнями. Ты не выдержала бы всего этого, если была бы слабой. Вот почему мне кажется, что храбрости тебе не занимать. А все хулиганы, как правило, большие трусишки. К тому же ты очень милая девочка.

— И что с того, что милая? Это не очень-то помогает в жизни.

— Ну не скажи. Возьмем, к примеру, мою бабушку. Мы же не любили бы ее за то, что она избивала бы всех пенсионеров в округе, правда? И не уважали, если бы умела прокладывать себе путь локтями в автобусе, чтобы занять лучшее местечко. Мы любили ее совсем за другое.

— Конечно. Ну и как прошли эти, как их называют… похороны?

— Это была кремация. Все прошло так, как и должно было пройти. Не лучше и не хуже. Там было много народу. Некоторых людей я не видел долгие годы. Собрались все наши родственники. А еще присутствовали те, кого я не знал раньше. Соседи, друзья. У нее было очень много друзей, Изюмка. Ее любили все. Она вызывала в окружающих любовь. Потом играли гимны. И еще прозвучала песня, которая бабушке очень нравилась. «За мою любимую». Ее поет Синатра.

— Меня такая старая музыка вгоняет в депрессию.

— А что бы ты хотела услышать на похоронах? Рок-н-ролл? Синатра был очень даже к месту. Если бы присутствовала там, ты бы все поняла.

— Я не люблю похороны.

— Это своеобразное прощание с человеком.

— А я не люблю прощаться.

— Никто не любит. Но такова жизнь. Она состоит из цепочки приветствий и прощаний.

Я вспоминаю наши с Джорджем упражнения в парке, когда мы демонстрировали коллегам Джоша «толчки ладонями», и думаю о том, как он учил меня жить с переменами, которые указывают путь в будущее, нравится тебе это или нет, как важно отыскать в себе смелость, чтобы стать именно тем человеком, которым ты должен стать.

— Послушай, Изюмка, ты, наверное, считаешь, что только тебе одной пришлось пережить нечто подобное? Но ведь многие другие испытывали то же самое. Гораздо лучше бояться хулиганов и грустить в одиночку, чем стать такой же, как Сэди или Мик. Ты нормальный человек, а вот они с серьезными отклонениями. Я понимаю тебя. Тебе сейчас кажется, что эти издевательства никогда не кончатся. Но настанет день, и все пройдет. — Я осторожно убираю ее волосы с лица и вижу, что в глазах у нее стоят слезы. — Что случилось, Изюмка? В чем дело?

— Мне ее не хватает. Вашей бабушки. Мне ее очень не хватает.

— Мне тоже очень плохо без нее. А ты с ней сразу нашла общий язык. Ты сделала ее жизнь гораздо лучше. Это правда. Ты так о ней заботилась… Не многие дети твоего возраста сумели бы так. Да и взрослые тоже. Ты можешь по праву гордиться собой.

— Я все это делала для нее только потому, что она мне очень нравилась. Ваша бабушка была такая забавная. — Впервые за все время Изюмка улыбается. — Маленькая старушка, поклонница боев без правил. Надо же! Она была клевая.

— Ты ей тоже нравилась. Она увидела тебя настоящей. Такой, какая ты есть на самом деле.

— Вы действительно так считаете? Или просто решили выманить меня из будки?

— Я действительно так считаю, — говорю я совершенно искренне. — Послушай, так мы едем к твоей маме или не едем?

— Едем. Только давайте еще немножко побудем здесь. Просто посидим и помолчим, ладно? Немножко.

— Сколько угодно, Изюмка.

38

Садовник-новозеландец, похоже, произвел впечатление на мою маму, и она буквально засияла. Между нами говоря, я не совсем понимаю, что Джулиан (ну и имечко для выходца из Новой Зеландии, которых мы тут зовем «киви», подразумевая отнюдь не фрукт) имеет в виду, когда читает моей маме лекции по садоводству. Например, недавно он рассказал ей, что там, где огороды берегут не только от птиц, но и от набегов зайцев, придумывают разные приспособления, которые называются «противозачаточными средствами».

Они много проводят времени вдвоем в нашем саду. Я ему покажу «противозачаточные средства»! Тоже мне, специалист отыскался!

Поздняя весна постепенно переходит в лето, и Джулиан постоянно отпускает комплименты моей маме по поводу ее глубоких познаний в области садоводства. Особенно его удивляют ее способности к мульчированию и другим процедурам, которые необходимо проводить в это время года.

Мама действительно знает в садоводстве толк. И Джулиан относится к ней с большим уважением. Этого у него не отнимешь. Если, например, моя мама пьет чай со мной или с Джойс, Джулиан никогда не войдет, не постучавшись. Мы спокойно сидим за кухонным столом и наслаждаемся чаем, как вдруг раздается скромный стук в дверь. Затем в проеме появляется Джулиан. Рубашка плотно облегает его мускулистый загорелый торс. Джулиан застенчиво улыбается и каким-то опьяненным взглядом смотрит на мою маму.

— Послушай, этот парень к тебе, часом, не клеится? — какой раз строго спрашиваю я, когда мы с мамой остаемся наедине. — Этот твой садовник?

Мама заливается невинным детским смехом.

— Джулиан? Клеится ко мне? Что это значит? Это все равно что строить глазки?

— Ты прекрасно знаешь, что это означает, мам. Ты великолепно ориентируешься в молодежном жаргоне. Даже лучше, чем я. И все это благодаря школе Нельсона Манделы и твоим «деткам», конечно.

— Разумеется, он ко мне не клеится. Мы с ним подолгу разговариваем, это верно. Но только о садоводстве.

— Он посматривает на тебя.

— Что? — Похоже, маме приятно мое замечание.

— Он смотрит на тебя так, как будто ты ему нравишься.

Я счастлив за нее, но при этом мне становится и немного страшновато. Я, конечно, рад, что мама не заперлась в своей комнате и не стала закрываться от мира. Но, не буду скрывать, мне не слишком бы понравилось, если бы она вдруг начала ходить на свидания или этот самый «киви» положил бы на нее глаз и начал осуществлять задуманное.

— Он тебя никуда еще не приглашал?

— Он? Меня? То есть не звал ли он меня сходить с ним в кино, или вместе пообедать, или еще что-нибудь в этом роде?

— Ну да.

— Нет. Пока что нет.

— Пока? Значит, в дальнейшем собирается?

— Ну, я даже не знаю.

— Если ты сказала: «Пока нет», значит, в конце концов это произойдет?

— Наверное, дорогой.

— Я же вижу, как он смотрит на тебя, мам. Боже мой! — И тут мне приходит в голову какая-то пошлость. «Что это? У него из кармана торчит маленькая тяпка или он так рад видеть мою маму?» — Кажется, он очень скоро перейдет к решительным действиям.

Мама протягивает руку через стол и касается моей ладони. Она больше не смеется. Она улыбается.

— Не волнуйся, дорогой. Я с этим завязала.

Она имеет в виду вовсе не то, что не пойдет с ним обедать или в кино. Она хочет сказать, что навсегда покончила с сексом, романтическими встречами, любовными свиданиями и так далее. Но я в этом не уверен.

Чем старше я становлюсь и чем больше раздумываю на данную тему, тем яснее осознаю, что полностью «завязать с этим» никому не удается.

Маленькая съемная квартира моего отца выглядит как место, где живет всего один человек. Здесь нет следов посторонних. Лена ничего не оставила после себя.

Теперь я навещаю его раз в неделю. В квартире у него тесновато, поэтому мы, как правило, почти сразу же отправляемся в маленький китайский ресторанчик на углу, где отлично готовят утку по-пекински, а у официантов идеальное лондонское произношение.

Я смотрю на этих юношей с лицами китайцев и голосами англичан, и мне кажется, что все перемешалось и мир стал одним общим домом.

В квартире моего отца теперь уже не так грустно. Как-то раз я спросил, что же все-таки произошло у них с Леной. Он ответил, что ей все время хотелось пойти куда-нибудь потанцевать, а ему — остаться дома и посмотреть гольф. Сейчас никто не мешает отцу смотреть гольф по телевизору. Он может заводить свою любимую музыку. Он слушает пластинки, где поет Марвин Гэй и Тамми Террел, Смоки Робинсон и «Мираклз», Дайана Росс и «Сьюпримз». И никто ему не скажет, что он старомодный. «Крошка, крошка, куда подевалась наша любовь?» Отцу до сих пор нравятся такие мелодии.

А еще он проводит много времени, рассматривая бесконечные фотографии, которые мы обнаружили в бабулиной квартире.

Некоторые люди на этих снимках до сих пор остаются загадкой. Другие — кажутся знакомыми и даже внешне похожи на отца. Но и эти знакомые лица тоже хранят свою тайну. Отец подолгу рассматривает их, размышляя над течением времени и над тем, как он сам попал из Ист-Энда в это тихое местечко на зеленом холме северной части Лондона. Вернее, его можно было бы назвать тихим, если не обращать внимания на Смоки Робинсона и «Сьюпримз».

Отец ничего не пишет. Он до сих пор не созрел. Пока я наблюдаю, как он перебирает эти старые снимки и вспоминает о родителях, и доме, в котором вырос, и о той жизни, которая уже прошла, мне кажется, что он начнет писать в самом ближайшем будущем.

Потому что отец понял: если он собирается продолжать жить, то ему придется начинать все с самого начала.

Я подхожу к парку и сразу же замечаю Джорджа. Он совсем один. Рядом с ним больше нет снобов из крупной финансовой компании, разглагольствующих об избавлении от стресса и расширении сознания. Нет и безмозглых волосатых хиппи, которые почему-то считают, что тайчи можно запросто овладеть за пару занятий. Нет рядом с ним и меня. Мы все, заносчивые англичане с благородными намерениями довести дело до конца, понемногу оставили его. Он совершенно один, как это было в тот самый день, когда я с ним познакомился.

В руке он держит меч, к рукоятке которого привязаны красная и белая ленточки. Я останавливаюсь и смотрю, как Джордж Чан упражняется с оружием.

Он переносит вес тела на одну ногу, перекидывает меч из одной руки в другую за спиной, поворачивается с невероятной скоростью и изяществом и взмахивает мечом над головой. Ленточки на секунду обматываются вокруг его шеи. Потом Джордж падает на колени, снова встает и выбрасывает руку с мечом в сторону горла своего невидимого противника. При этом все его манипуляции сливаются в единое движение, и видно только, как сверкает в руках серебристый клинок.

Жаль, что Изюмка не видит всего этого. Я чувствую, хотя и не могу объяснить, что Джордж Чан как раз и есть тот самый человек, который ей нужен. Он чем-то схож со Скалой, прославляющим человеческую силу.

Джордж заканчивает упражнения, и я подхожу ближе. Мне стыдно. Может быть, все остальные и забросили тайчи без зазрения совести, но мне от этого как-то не по себе.

— Простите, что я так давно не виделся с вами, Джордж. У меня накопилось столько дел! Одни только экзамены чего стоили. Ну и все остальное тоже.

Он понимающе кивает, и в его глазах нет ни обиды, ни упрека. Словно он ничего другого от англичанина и не ожидал.

Я наблюдаю за тем, как он бережно укладывает меч в длинный кожаный футляр, потому что по улицам Северного Лондона нельзя ходить, размахивая острым мечом. И в этот момент я вдруг понимаю, почему мне хотелось обучаться тайчи именно у этого человека. Это не имеет ничего общего с избавлением от стрессов, или снижением веса, или даже правильным дыханием. И даже несмотря на то, что «толчки ладонями» помогли понять суть моей жизни и моего будущего, это не связано с умением воспринимать любые жизненные перемены.

Мне просто хотелось походить на него.

Все оказалось предельно просто. Я хотел научиться быть спокойным, но при этом не казаться пассивным. Сильным, но совершенно не агрессивным. Семейным, но не диванным лежебокой. Одним словом, быть скромным, но сильным духом человеком. Вот каких уроков я ждал от Джорджа, потому что знал, что мой собственный отец этому меня никогда не обучит.

— У меня тоже много дел, — говорит он, словно читая мои мысли. — Мой сын со своей женой уезжают от нас. Нам придется успеть сделать очень многое.

Я не верю тому, что слышу собственными ушами. Если я в чем-то и был уверен относительно маленького дружного семейства Чан, так это в том, что их невозможно разлучить. Более того, я сам мечтал стать членом такой семьи. Семьи, которая никогда не распадется.

— Неужели Гарольд и Дорис уезжают из «Шанхайского дракона»?

Джордж кивает:

— Жена моего сына считает, что здесь очень опасно. Много пьяных. Все они писают в подъездах и постоянно дерутся. Тут, конечно, много хороших домов, можно прилично заработать, но хватает и плохих людей, настоящих отбросов. Здесь будет трудно воспитывать детей. Так считает жена моего сына. Она хочет переехать куда-нибудь в Масуэлл-Хилл или Криклвуд. Они откроют свой ресторан. Там есть приличные школы для Дианы и Уильяма. И уж в тех местах никто не писает в подъездах и никто не угрожает надрать задницу прохожим.

Я сражен:

— И Гарольд на это согласен? Переехать в Масуэлл-Хилл и отдать детей в приличную школу? Бросить «Шанхайского дракона»? Он согласен со всем этим?

— А что он может поделать? Она ведь его жена. Ему приходится ее слушать. Мы уже не в Китае.

— Но вам с Джойс будет трудно. И не только потому, что придется больше работать. И даже не потому, что вы будете скучать без детей. Ваша семья раскалывается, вот в чем проблема.

— Семьи тоже меняются. Мы с женой должны это понять. Мой сын, его жена и их дети — это уже новая семья. Семья распадается, а потом объединяется в другой форме. Что касается Масуэлл-Хилл, то я ничего не могу сказать. Я там никогда не был. Слышал только, что это хорошее место. А мне нравится и здесь. Но для них, наверное, там будет лучше. Для их семьи.

Джордж Чан смотрит на деревья, как будто представляет себе чистые улицы в Масуэлл-Хилл и китайские рестораны, где пьяные не пристают к прохожим. Он думает о будущем, которое представляется ему не совсем отчетливо. Затем он снова поворачивается ко мне и улыбается.

— Вот что забавно в семьях, — говорит он. — Даже самая прочная семья не высечена из камня.

Прощальный вечер караоке школы Черчилля проходит в маленьком зале небольшого японского ресторана в Сохо.

Ученики набиваются в темное помещение без окон, а в это время управляющий ресторана (он почему-то не японец, а китаец) устанавливает аппаратуру для караоке. Ученики из Китая и Японии поглощены изучением списка песен. Йуми и Хироко, Цзэн и Джен ищут песни, которые им хотелось бы спеть. Все остальные: Витольд и Ванесса, Аструд и Имран, Хемиш, Денни и я — все мы заказываем себе напитки и размышляем о том, как бы пройти через данное испытание с наименьшими потерями. Мы тоже изучаем предложенные списки песен. Сейчас мы попали во Вселенную, где даже группа «Тэйк зэт» считается «золотым старьем».

Йуми, Хироко и Джен приходят в восторг, поскольку отыскали в меню песен множество японских вещиц. Однако Цзэн разочарован. Китайского тут почему-то ничего не оказалось, даже несмотря на то, что владелец ресторана — китаец. Цзэн рассматривает факт отсутствия песен на его вкус как унижение нации, такое же, как, скажем, опиумная война. Однако это длится недолго, и вскоре настроение его улучшается. Особенно после того, как он удачно исполняет «Сделай это еще раз». По всеобщему мнению, ему даже удается превзойти оригинал в исполнении Бритни.

Японцы, удивительно сдержанное племя, на этот раз поют без всякого стеснения. Теперь я понимаю: Хемиш был абсолютно прав. Караоке — это способ выхода эмоций в обществе, где в обычной жизни их принято сдерживать, в том обществе, которое находится в противоположной части планеты.

У Йуми красивый сильный голос. Хироко поет не настолько хорошо, но вкладывает в пение душу и, когда замолкает музыка, не желает расставаться с микрофоном. В конце концов его приходится буквально отнимать у расчувствовавшейся девушки. Йуми и Хироко поют одну и ту же песню «Отпразднуй», известную в исполнении Намиэ Амуро.

— Ее называют японской Мадонной, — говорит о певице Йуми.

— Эту песню поют на свадьбах, — подхватывает Хироко.

Те, кто не принадлежит ни к японцам, ни к китайцам, не могут разделить их энтузиазма и страсти к обладанию микрофоном. Однако после совместного хорового исполнения песни «Аббы» «Зная меня, зная тебя» мы немного расслабляемся. Ленни смелеет и очень громко и эффектно поет вещь Рода Стюарта «Считаешь ли ты меня сексуальным?». После этого выступает Хемиш и так трогательно исполняет песню группы «Бронски бит» «Мальчик из маленького городка», что даже Ленни-гуляка с замиранием сердца слушает его. Затем настает моя очередь.

Обычно в подобных случаях я выбираю песни Элвиса. Его легко пародировать, можно даже выглядеть немного забавным, исполняя вибрирующим баритоном, например, «Не могу не влюбиться в тебя». Можно спеть «Всегда в моей голове» или «Люби меня нежно» и при этом оставаться на высоте. Песни у Элвиса несложные.

Но сегодня мне хочется вспомнить Синатру. Я выбираю вещь, которая поется от лица парня, зашедшего в бар за несколько минут до закрытия. Парню очень хочется поделиться своей историей. Песня называется «За мою любимую». Там есть такие строчки: «Ты не узнаешь, нет, что я в душе поэт».

Эти слова всегда напоминают о моей заветной мечте. Я всегда мечтал оставить после себя маленький след. Сделать то, что сумел мой отец. Я хотел стать писателем. Это было очень-очень давно. Вот о чем я всегда мечтал.

«Нет, — размышляю я, глядя на сияющие лица своих учеников. — Это была не только мечта. Таков был мой план действий».

Результаты письменной экзаменационной работы Джеки восхитительны, она получает отличную оценку. Место в университете ей обеспечено. Я горжусь своей ученицей, но мне в то же время немножко грустно. Теперь я ей не нужен.

Джеки хочет пригласить меня пообедать, чтобы отметить свою победу, а я говорю, что готов сам отвести ее в «Шанхайский дракон». Но она заявляет, что в данном случае именно она должна угостить меня, а не наоборот, при этом ей хочется отправиться куда-нибудь в центр города. Мы выбираем маленький итальянский ресторан в Ковент-Гарден, где, как она слышала, играет целый ансамбль музыкантов. Мы приезжаем в ресторан, но тут выясняется, что с музыкой у них небольшая проблема. Ансамбль состоит всего лишь из аккордеониста, двух гитаристов и певца — мужчины средних лет. Но при этом они играют так громко, что хоть уши затыкай.

Ансамбль перемещается между столиками, накрытыми красно-белыми клетчатыми скатертями. Звучат популярные итальянские песни. Трудно не только разговаривать. Невозможно даже сосредоточиться на чем-нибудь и заставить себя думать. Но сегодня выдался тот самый вечер, когда подобные мелочи не способны его испортить.

Джеки успешно сдала экзамен. Ее мечта почти осуществилась.

— И что же будет теперь?! — спрашиваю я, правда, для этого мне приходится буквально орать.

— Первым делом я ликвидирую «Счастливую уборщицу»! — кричит она в ответ. — Мне кажется, я достаточно поработала своими руками в этой области. Когда начнется учеба, я найду себе другую работу на полставки. Такую, чтобы она не мешала моим занятиям, чтобы я смогла спокойно учиться. — Джеки поднимает бокал красного вина. — И тогда я буду совсем счастлива.

— Когда мы снова увидимся?

Она отрицательно мотает головой, и поначалу мне кажется, что она меня не расслышала. Но она прекрасно слышит все то, что я ей говорю.

Ансамбль подходит к нашему столику, кланяется нам и тут же принимается за старую песню Дина Мартина «Вернись ко мне». При этом певец поет, жутко искажая слова, и рычит как ненормальный. Мы с Джеки молча смотрим друг на друга. Музыка звучит настолько громко, что мы уже не можем разговаривать. Затем Джеки начинает смеяться. Она просто откидывает голову назад и хохочет так, как умеет только она. Я присоединяюсь к ней, и теперь мы веселимся вместе, хотя мне все равно хочется, чтобы этот дурацкий ансамбль замолчал.

— Пожалуйста, ребята, — прошу я, — поймите меня правильно. Я учитель, она моя ученица. Имейте уважение к нашим отношениям. У нас другие отношения. Как у учителя и ученицы, понятно? Прекратите эту музыку, ладно? Ну, ребята!

Но им наплевать на наши отношения. Они продолжают играть песню «Вернись ко мне», как будто перед ними сидит влюбленная парочка. Нет, даже не так. Словно перед ними сидят те, кто представляет собой нечто большее, чем просто влюбленные.

Как будто мы с ней всегда были и будем вместе.

— Когда мы с тобой снова увидимся?!! — дико ору я.

Но ансамбль внезапно перестает играть.

И тут я понимаю, что кричу изо всех сил в полной тишине.

39

— Вино, женщины и дорогой табак, — вздыхает Джош. (Мы ожидаем своей очереди на рейс в Амстердам.) — Маленькие кафетерии. Красные фонари. Порнушка. Последнее приключение — и все. И я становлюсь солидным женатым мужчиной.

Джош устраивает мальчишник в Амстердаме. Мы все собираемся в аэропорту поздно вечером в пятницу. Мы — это Джош, я и еще дюжина его приятелей с работы. Все они одеты в деловые костюмы и горячо обсуждают предстоящий уик-энд в старом Амстердаме.

Полет длится всего сорок минут. Затем нас быстро заселяют в местную гостиницу. Мы бродим вдоль каналов, обсаженных деревьями. В воде отражаются высокие особняки. На узких улочках множество велосипедов. Отовсюду, из всех кафетериев и ресторанчиков, несется сладковато-приторный аромат гашиша и марихуаны. Воздух буквально пропитан ими.

Поначалу все это немного умиротворяет и даже успокаивает. Джош заказал большой стол в дорогом индонезийском ресторане, где мы с удовольствием ужинаем. Друзья у него шумные, но миролюбивые, не те высокомерные преуспевающие дельцы, которых я так опасался. Мы в отличном настроении встречаем ночь, которая, надеемся, будет долгой и увлекательной. Нам всем очень комфортно.

Но после ужина комфорт куда-то исчезает.

— Подожди, мы еще не добрались до места, Элфи, — успокаивает меня Джош, пока мы ловим сразу несколько такси для нашей компании. — Сегодня ты просто офигеешь от счастья, старина.

— Наверное, это будет здорово. А куда мы конкретно направляемся? — волнуюсь я, чувствуя, что добром его затея не кончится.

— Подожди немного, и сам все увидишь, — смеется он.

Пункт нашего назначения — красивый особняк с остроконечной крышей, расположенный на тихой улице. На канале у пристани стоят плавучие дома. Вокруг все спит, только где-то вдалеке изредка раздаются звоночки велосипедов. Мы заехали в глушь, прочь от шума, девушек и пьяной толпы в районе красных фонарей. Но присутствие двоих дородных мужчин в черных галстуках у входа в красивый особняк почему-то подсказывает мне, что мы не слишком удалились от всего вышеперечисленного.

— Добро пожаловать, джентльмены, — вежливо приветствуют они, моментально оценив нашу одежду, степень опьянения и лимит кредита по нашим карточкам.

Мы платим сто пятьдесят гульденов только за то, чтобы пройти внутрь. Это где-то около пятидесяти фунтов. Зал поражает своими размерами. Когда-то, наверное, в этом доме жила одна большая семья. Но сейчас это далеко не семейное гнездышко.

Приятный мужчина средних лет (также при черном галстуке) наскоро инструктирует нас по поводу расценок в данном заведении, если кто-то захочет увести девушку в одну из специальных комнат наверху.

— Джош, — обращаюсь я к приятелю и одновременно тяну его за рукав, — это же не бар, а самый настоящий публичный дом.

— Ну, не будь уж ты таким ханжой, — морщится он. — И ни о чем не беспокойся. Я за тебя заплачу.

— Но мне не нужно…

— Заткнись, пожалуйста, расслабься и наслаждайся жизнью на полную катушку. Хотя бы ради меня, раз уж тебе на себя наплевать. Дай мне хоть чуточку передохнуть, Элфи. На следующей неделе я женюсь. Ну порадуйся за меня, что ли. Сегодня — самый счастливый день каждого молодого человека, понимаешь? Мальчишник, холостяцкая вечеринка. Это мой праздник.

Мы входим в большую гостиную, декорированную в викторианском стиле. Здесь все обтянуто ситцем. Окна закрывают длинные шторы. Тут много мягких диванов, на которых уже расположились бизнесмены, беседующие с молоденькими женщинами в удивительно коротких платьях. Лица дамочек так сильно накрашены, что кажутся неестественными.

Впрочем, на этом сходство с викторианским стилем заканчивается, потому что в конце комнаты устроен самый настоящий бар. За стойкой работает большой лысый чернокожий мужчина с абсолютно бесстрастным лицом. У входа нас предупредили, что мы имеем право на несколько бесплатных напитков. Стаканы выстроены в ряд, чтобы было удобнее угощаться. Тем временем женщины с холодными лицами хищно приглядываются к нашей подвыпившей компании, выбирая себе жертв. Мы начинаем глупо скалиться, польщенные вниманием с их стороны, и очень скоро они окружают нас. В основном это блондинки, но изредка встречаются индуски, чернокожие красавицы и представительницы стран Юго-Восточной Азии. Они хором заказывают шампанское. Кстати, оно здесь такое же холодное и дорогое, как и эти женщины.

Из меню я узнаю, что бутылка шампанского и час в обществе девушки в комнате наверху стоят одинаково. Пятьсот пятьдесят гульденов, то есть больше двухсот фунтов. Друзья Джоша начинают важно размахивать своими кредитками.

Рядом со мной пристроилась высокая чернокожая красотка. Она скрестила ноги, выпускает сигаретный дым в мою сторону и пытается со мной заговорить.

— В какой гостинице вы остановились? — спрашивает она. Это дежурная фраза любой проститутки.

Я вежливо улыбаюсь и поворачиваюсь к Джошу.

— Не хочу портить тебе вечер, — негромко сообщаю я.

— Так и не надо.

— Но это все явно не для меня.

— Элфи, забудь на сегодня о своей жалкой преподавательской зарплате. — Джош печально вздыхает и закуривает сигару. Блондинка с каменным лицом, повисшая у него на руке, смотрит в мою сторону пустыми глазами. — Положись на меня. — Затем он обращается к чернокожей проститутке: — Надеюсь, ты устроишь моему приятелю незабываемую ночь, милашка?

Та улыбается, но ни теплоты, ни радости в этой улыбке я не вижу. Впечатление такое, что она собралась скушать Джоша на завтрак, предварительно нарезав его на кусочки. Но он, похоже, этого не замечает. Или ему все равно. Он зажимает сигару зубами, одной рукой обхватывает за талию меня, другой — свою шлюху с застывшим могильным выражением на лице.

— Как можно узнать, что твоя жена умерла, Элфи?

— Понятия не имею.

— В сексе ничего не меняется, а вот гора грязной посуды растет. Кстати, как поживает мисс Половая Тряпка?

— Знаешь что? Ты действительно забавный парень.

— Неужели она до сих пор… ну, как бы лучше выразиться… делает все своими руками и продолжает пачкать их? И ходить по таким местам, куда не заглянет ни одна порядочная женщина?

— Интересно, за что ты ее так ненавидишь?

— Дело тут не в ненависти, старина. Я ведь эту женщину совсем не знаю. — Он делает глубокую затяжку. — Честно говоря, мне и не хочется ее узнавать. Надеюсь, ты не притащишь ее с собой на мою свадьбу?

— Но она совсем такая же, как и ты, Джош.

— Не думаю.

— Ей только хочется изменить свою жизнь. Ей хочется закончить свою карьеру совсем не так, как она начиналась. — Я поднимаю бокал с пивом, словно собираясь произнести тост. — То же самое, чего хочется и тебе, старина.

Даже в тусклом свете викторианского зала его лицо мрачнеет.

— Что ты хочешь этим сказать, чтоб тебя?..

— Ты ведь сумел изменить свою жизнь. Ты сам прошел свою школу и научился очаровывать всех вокруг. Ты можешь создать о себе такое впечатление, что остается только завидовать. Ты ведешь себя так, как будто ты и есть принц Чарльз. А не просто обыкновенный парнишка из пригорода, у которого нет отца.

Джош смотрит на меня, словно готов ударить по лицу или горько расплакаться. А может быть, и то и другое.

— Почему ты никак не можешь убраться из моей жизни, Элфи? Я сам себе удивляюсь: зачем я вообще пригласил тебя? Одному господу богу известно! Я ведь хорошо знал, что за тебя придется платить.

— А тебе нечего стесняться, Джош. Нет ничего плохого в том, что тебе пришлось пережить и как ты вынужден был действовать. — Я говорю все это совершенно искренне. Больше всего в нем я ценю как раз то, что сам он в себе презирает. — Ты хотел стать лучше, чем был. Ты хотел целиком изменить свою жизнь. И Джеки тоже мечтает об этом.

— Ты ведь знаешь, что я трахал ее.

Я не могу сдержаться и громко хохочу:

— Не думаю, Джош. Когда же ты успел? Когда я на твоей вечеринке уходил в туалет? Я понимаю, что у тебя все получается очень быстро, но это же просто смешно.

Но он лишь нетерпеливо мотает головой. Наши крутые и видавшие виды проститутки удивленно переглядываются. Похоже, они начинают волноваться, как бы чего не произошло.

— Да я не о Джеки, — поясняет Джош. — Я говорю о Роуз.

На секунду я лишаюсь возможности что-либо соображать. И эта секунда затягивается. Я никак не могу сосредоточиться. Что он хочет сказать?

— Ты говоришь о моей Роуз?

— О твоей Роуз. — Джош презрительно фыркает. — Она не всегда была «твоей Роуз», как ты этого не поймешь, простофиля, чтоб тебя…

— Не смей шутить о ней таким образом. Я серьезно говорю, Джош.

— А я и не шучу, старина. Я говорю тебе, что трахал ее. И довольно часто. Не могу сказать, что она была слишком уж хороша в постели. Все время о чем-то мечтала: луна, вздохи и все такое прочее. Вот тебе и наша Роуз. Кстати, все это было как раз перед тем, как на горизонте появился ты со своими романтическими закидонами, цветами и поездками на пароме «Звезда».

— Ты лжешь.

— Да чего там! Мы с ней трахались даже в день вашего знакомства. На моей квартире. Примерно в шесть вечера. Потом взяли такси и рванули в отель «Мандарин», чтобы пропустить по паре рюмочек. Ты ведь не знал ничего об этом? Она и не собиралась тебе ничего рассказывать. — Он затягивается сигарой, и ее кончик зловеще пламенеет в сумерках большого зала публичного дома. — Да, у нас был, так сказать, маленький служебный романчик, пока не прибыл ты. Хотя недолго. С месяц примерно. Между прочим, ты мне сделал большое одолжение, когда позволил спихнуть ее тебе.

Я вскакиваю со своего высокого табурета и вцепляюсь ему в горло. Джош даже не успевает вынуть сигару изо рта.

Я ору на него и обвиняю в чудовищной лжи, хотя понимаю, что это не так. Его лицо краснеет, а глаза загораются, подобно кончику дорогущей сигары.

В следующую секунду чернокожий великан-бармен хватает меня сзади и волочит прочь. Привычным движением он отрывает меня от пола, проносит мимо остолбеневших друзей Джоша, девушек с каменными лицами и бизнесменов, беседующих с апатичными красотками.

Мои ноги касаются земли только в тот момент, когда громила бросает меня на мощенную камнем улицу, находящуюся за пределами красивого особняка.

Я самостоятельно добираюсь до гостиницы, ловлю такси до пустынного аэропорта, где ожидаю первый рейс домой. Я понимаю, что больше никогда не увижу Джоша и у него обо мне навсегда останется неправильное впечатление.

Меня вывело из себя даже не то, что он спал с Роуз.

А то, что при этом он ее не любил.

Джеки выглядит как-то по-другому.

Она изменилась даже больше, чем Цзэн или Йуми. Это связано с тем, что она наконец стала другим человеком, о чем всегда мечтала.

Джеки больше не пользуется косметикой. Это что-то новенькое. У нее отросли волосы, и она стягивает их в конский хвост. Крашеные «перышки» тоже постепенно сливаются с основным цветом. Она одета в джинсы и коротенькую футболку. Джеки выглядит моложе, беззаботнее и уже не старается произвести впечатление на весь окружающий мир. И все же она остается прежней. Я сразу узнаю ее.

Я сижу на деревянной скамеечке возле колледжа. Она идет в толпе студентов, которые только что вышли из здания и спускаются по каменной лестнице, смеясь, беседуя друг с другом, размахивая библиотечными учебниками. Затем Джеки и еще какой-то худой длинноволосый парень отделяются от всех остальных и отходят в сторонку.

Мое сердце уходит в пятки. Он нежно обнимает ее за плечи, причем делает это так уверенно, как будто привык к подобным жестам. В этот момент Джеки замечает меня.

Она подходит ко мне, а парень продолжает обнимать ее за плечи, но теперь он как-то неуверенно посматривает то на нее, то на меня. Может быть, ему тоже становится немного не по себе.

— Как дела? — интересуюсь я.

— Все хорошо, — сообщает Джеки. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, не зная, что говорить дальше. Затем она поворачивается к парню и обращается к нему на французском: — J’arriverai plus tard[4].

— D’accord, j’y serai[5],— отвечает он, хотя уходить ему явно не хочется.

Джеки улыбается, и парень отступает. Он уверен, что, какими бы ни были мои отношения с Джеки, у него с ней ничего не изменится.

— Новый бойфренд? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал не слишком напряженно.

— Просто приятель.

— Француз?

— От тебя ничего не скроешь. Мы вместе учимся. Разве я не говорила, что сменила курс лекций?

— Нет, ты мне ничего не сообщала.

— А ведь я собиралась тебе позвонить. Прости, Элфи. В последнее время я так занята!

— Понимаю.

— Я больше не занимаюсь английским языком и литературой. Я переключилась на культуру европейских стран. Мне так больше нравится. Надеюсь, ты меня понимаешь? Другие страны, почти другой век…

— Как поживает Изюмка?

— Хорошо. И в школу ходит теперь с большим удовольствием.

— Все так же помешана на Скале?

— Мне кажется, она из всего этого понемногу вырастает. В ее возрасте перемены происходят очень быстро. Наверное, скоро Скала исчезнет из ее жизни так же, как в свое время испарились Кен и Барби. Ну а у тебя что новенького?

— Все отлично, просто отлично. В школе Черчилля все по-прежнему. У меня новые ученики. Очень милые. И кстати, я пока не переспал ни с одной из учениц.

— А собираешься?

Я отрицательно мотаю головой:

— Это ушло в прошлое, примерно так же, как Кен и Барби. Я понял, что это заводит в тупик и все романы заканчиваются в одном и том же месте.

— В каком же?

— В аэропорту Хитроу. Но в остальном все хорошо.

— Я рада.

— Ну, может быть, не совсем хорошо. Если честно, то мне очень одиноко.

— Одиноко?

— Да, я скучаю без тебя. И без Изюмки тоже. Мне не хватает тех прошлых дней. Ну, когда мы почти постоянно были вместе, помнишь?

— Ну, Элфи…

— Вот почему я приехал сюда. Я не хочу, чтобы что-то менялось. Я знаю, что перемены должны происходить, но не хочу терять ничего хорошего в своей жизни. Я не хочу, чтобы мы сами потерялись.

— Но жизнь нельзя остановить.

— Я это прекрасно понимаю. Правда понимаю. Но разве нам не следует держаться хорошего? Ну, пока это возможно, во всяком случае.

— А не поздно ли нам об этом думать — мне и тебе? Ты же не станешь заставлять меня бросать то, к чему я стремилась так долго? Тогда я не была бы счастливой. И ты сам, кстати, тоже.

— А я и не собираюсь просить тебя бросать что-либо. Просто хочу получить от жизни еще один шанс и использовать его. Последний шанс, Джеки. И я хочу иметь свою семью. Хорошо, пусть даже это не будет семья в традиционном смысле слова. Пусть это будет семья нового типа. Но мне хочется иметь собственную семью. Мне кажется, было бы грустно сознавать, что каждый человек заканчивает свою жизнь в полном одиночестве. Очень грустно.

— А как же Роуз? Почему ты вдруг забыл о ней?

— Я никогда ее не забуду. И никогда не перестану любить. Я знаю, как можно отдавать должное прошлому и помнить его. Я даже знаю, как его любить. Но жить в нем невозможно.

— Значит, ты пришел сюда, чтобы требовать свое будущее?

— Вот именно.

— Ничего не получится.

— Нет?

— Нет. Может, ты уже готов стать серьезным, но я еще нет. Если тебе кто-то действительно не безразличен, ты позволишь этому человеку идти за своей мечтой. А потом, возможно, этот человек вернется в твою жизнь. Если все у тебя будет по-настоящему, и если для тебя это действительно так серьезно.

— Значит, ты считаешь, что когда-нибудь вернешься ко мне?

— Но мы ведь никогда и не были вместе.

— А как ты думаешь, после того как ты закончишь учебу и перезнакомишься со многими интересными людьми, в том числе с горячими французскими парнями, ты будешь по мне скучать? Ну хоть немножко?

— Я уже скучаю по тебе.

— Тогда в чем проблема?

— Не знаю. Ты выбрал неудачное время.

— Только и всего? Неудачное время?

— Мне пора идти, Элфи.

И она уходит. Я наблюдаю за тем, как Джеки исчезает в толпе студентов, смешивается с сотнями сияющих лиц, смотрящих в будущее, как будто оно принадлежит только им одним, и никому более.

Она даже не оглядывается. Но я от этого не чувствую себя хуже. Даже странно. Похоже, меня это совершенно не трогает. Я чувствую, что снова стал самим собой. Потому что знаю, что, даже если больше никогда ее не увижу, Джеки сумела вернуть мне то, что я уже считал навсегда потерянным.

Она вернула мне веру.

А у каждого из нас должна быть вера, правда?

40

Проходит чуть более года. Я бросаю два гонконгских доллара в щель старенького автомата, прохожу через турникет и присоединяюсь к толпе, ожидающей появления парома «Звезда».

Люди здесь все те же, только, может быть, чуточку изменились, хотя сразу я не могу определить, в чем именно. Китайские бизнесмены из делового центра, одетые в белые рубашки и темные галстуки, что-то обсуждают по мобильным телефонам. Девушки с блестящими волосами в мини-юбках спешат в офисы. Старики, увлеченно читающие колонки газет, посвященные бегам и скачкам, хмурятся или улыбаются в зависимости от результатов.

А вот Гонконг изменился. И дело тут даже не в его облике, хотя и внешне Гонконг меняется постоянно. Особенно с тех пор, как земля была возвращена Китаю. Старые здания сносятся, возводятся новые небоскребы. Нет, есть что-то новое даже в самом тропическом воздухе. Это место более не является британским. Гонконг принадлежит Китаю. Уверенный в себе и хладнокровный к своему прошлому. Моего участия в развитии Гонконга больше нет. Если оно, конечно, вообще когда-то было.

И все же я продолжаю его любить. Даже если он уже больше мне и не принадлежит, я буду по-прежнему любить его, потому что иначе не могу.

Я поднимаюсь наверх, по ступенькам, и попадаю на площадку, с которой уже видно, как к пристани подходит большой бело-зеленый паром «Звезда». Отсюда мне хорошо видны и линия горизонта, составленная высотными зданиями делового центра, и зеленые холмы за пиком Виктория, возвышающиеся над всей этой красотой.

Я ступаю на паром «Звезда», и меня охватывает знакомое чувство — смесь возбуждения и грусти. Мне снова кажется, что я принадлежу кому-то, но сердцем понимаю, что этого уже не будет никогда.

Скоро уберут сходни, и я почему-то ощущаю нечто вроде паники. Я понимаю, что это глупо, и все же мне хочется увидеть, успеет ли Роуз попасть на паром «Звезда» вовремя. Вбежит ли она на сходни в последнюю секунду. Я уже знаю, что она будет задыхаться от быстрого бега, красивая и решительная, а в руках у нее я увижу все ту же огромную коробку, полную документов, которые ей непременно нужно доставить в какой-то офис.

Но, разумеется, Роуз не появляется. Этого не случится уже никогда. Сходни убирают, а Роуз не было и нет. И я совершенно отчетливо понимаю, что на этот раз мне придется совершить путешествие одному.

И тут я вижу ее. Молодую женщину в деловом костюме. Она держит в руках большую картонную коробку, пытаясь сохранить равновесие и не уронить ее. Она чуть наклонилась вперед, сражаясь с непослушной коробкой, черные волосы закрыли ее лицо. Я встаю со своего места, и на секунду мне начинает казаться, что сейчас я обращаюсь к призраку:

— Простите, мисс…

Она поднимает на меня глаза, и только теперь я вижу, что это китаянка. Молодая, лет двадцати, хотя, насмотревшись на азиаток, я понимаю, что зачастую их возраст просто невозможно определить.

— Не хотите ли присесть?

Секунду или две она молча смотрит на меня сквозь стекла очков в золотистой оправе, потом неожиданно улыбается, сделав вывод, что я совершенно безобиден во всех отношениях.

— Благодарю вас, — произносит она с американским акцентом. Может, обучалась в Соединенных Штатах? Не исключено. Впрочем, она могла приобрести этот акцент и не выезжая никуда дальше Колуна.

Тут хватит места для нас обоих, если я чуть подвинусь. Девушка присаживается рядом со мной, аккуратно пристраивая на колени себе и мне коробку. В ней полно всяких папок, файлов и разных бухгалтерских документов.

— Вы, наверное, юрист? — интересуюсь я.

— Нет, — отвечает девушка, продолжая улыбаться. — Я бухгалтер. Вернее, я еще учусь. А вы кто? Турист?

— Нет. Я писатель.

— Правда?

— Во всяком случае, пытаюсь им стать.

— Пытаетесь?

— Я хочу написать книгу об этих местах. Потом продать ее… пока даже не знаю, кому и как. Я знаю только одно: мне хочется написать об этих местах.

Китаянка улыбается, и теперь я замечаю в выражении ее лица не столько вежливость, сколько гражданскую гордость.

— Значит, вы любите Гонконг?

— В мире больше нет ничего, подобного ему. Никогда не было. И больше уже никогда не будет. Здесь встречаются люди со всего света. И здесь все перемешивается.

— Вы тут впервые?

— Нет, приходилось бывать и раньше. Но теперь мне кажется, что это происходило очень давно.

Двое моряков-кантонцев, худых, как жерди, и апатичных, отвязывают канаты, удерживающие нас в Колуне, на самом краю китайской части материка, и паром отправляется в путешествие.

Оно длится семь минут. Именно столько нужно времени, чтобы попасть из Колуна на остров Гонконг на пароме «Звезда». Семь минут. Я всегда ощущал некоторое возбуждение, путешествуя на этом пароме. Наверное, потому, что оно так быстро заканчивается. Всего семь минут. Даже не успеваешь прочувствовать.

А нужно хорошенько прочувствовать все до конца. Наслаждаться каждым мгновением, пока это еще в наших силах.

— А для кого вы обычно пишете? — спрашивает меня незнакомка.

— Я? Ни для кого. Ну, наверное, для самого себя. Я пока еще ничего не успел ни написать, ни продать. Да и никто не просил меня писать о Гонконге. Просто я чувствую, что должен сделать это. У вас никогда не возникало подобного чувства?

Она смеется:

— Постоянно.

— Значит, в вас живет вера?

— Да. Она обязательно должна быть у каждого человека.

Мы замолкаем, и я поворачиваюсь к раскрытому окошку. Тропическую жару немного снижает легкий морской ветерок. Я наблюдаю за тем, как перемещаются суда в гавани. Здесь много китайских джонок, управляемых босоногими матросами. Вот большое круизное судно, огромное, напоминающее собой маленький городок. Тут же множество буксиров, рыболовецких лодок, полицейских катеров. Есть и более современные паромы, раскрашенные куда ярче, чем наша бледно-зеленая с белым «Звезда».

Такие паромы, как этот, составляют часть прошлого Гонконга, так же как статуи королевы Виктории и экспатрианты, пьющие коктейли в отеле «Мандарин» или совершающие воскресные морские прогулки на катере, принадлежавшем компании Роуз. Все это относится к старому Гонконгу, которого больше нет. Вот где самое место паромам «Звезда».

Наверное, это не совсем так, потому что такие паромы до сих пор курсируют между Колуном и Гонконгом, между отдыхом и работой, между прошлым и будущим. Они все еще функционируют, бело-зеленые братья-близнецы вот этого парома. Да и названия у них схожие. «Полуденная звезда», «Утренняя звезда», «Сияющая звезда» и так далее. Звезды Гонконга. Они плавают до сих пор.

Я думаю о своей бабушке, о тех сувенирах, которые она хранила. Я вспоминаю Джорджа Чана и то, как он сейчас передвигается в такт неслышной мелодии в другой части света. Еще я вспоминаю отца, который так и живет один в съемной квартире, собираясь начать все с самого начала. Я думаю и о матери с новым мужчиной в ее жизни, с тем самым «киви» (тот еще фрукт!), и о Джеки, и молодом французе, который хотел жениться на ней. А еще я думаю об Изюмке, желающей научиться быть счастливой. Этот урок мы будем учить, наверное, всю свою жизнь.

Пока я рассматриваю разрывающую мне сердце линию горизонта, состоящую из стекла, золота и серебра гонконгских небоскребов, я думаю о своей погибшей жене и о тех временах, которые больше никогда не вернутся. Мне приходится отвернуться от девушки, чтобы она не прочитала всего того, что написано у меня на лице.

Забавно. Вот вы что-то очень любите, а потом наступает день — и этого больше нет, оно исчезает навсегда. И все же данный факт не уничтожает вашей любви. Наверное, именно так вы сможете определить, была ли эта любовь настоящей. Когда она не зависит ни от каких условий и обстоятельств, когда вы просто отдаете свою любовь и знаете, что так будет всегда. Вот тогда никто не сможет ни дотронуться до нее, ни испортить ее, ни отобрать ее у вас.

Очень скоро наше путешествие заканчивается. Оно проходит так быстро! Короткое, радостное путешествие, которое всегда рано заканчивается. Девушка поднимается со своего места. Мы улыбаемся друг другу. Интересно, что она собирается делать сегодня вечером? Я знаю, что ее где-то в городе ждет красивый молодой человек, и я счастлив за нее.

— Желаю вам удачи с написанием вашей книги, — говорит она. — Буду держать за вас скрещенные пальцы.

— Весьма признателен.

Девушка поднимает свою коробку, напоследок еще раз улыбается мне и вскоре смешивается с другими пассажирами.

Я снова поворачиваюсь к раскрытому окошку. И внезапно замечаю их обеих. Они движутся вместе с толпой, отправляющейся на обед из делового центра. Джеки и Изюмка.

Они нагрузились сумками и пакетами с покупками. На шее у каждой болтается фотоаппарат, они идут и весело хохочут.

Я улыбаюсь. Если видишь их в такие моменты, когда они и не подозревают о том, что за ними наблюдают, они смотрятся как сестры, а не как мать и дочь. Или даже как две задушевные подруги.

Вот они, Джеки и Изюмка, пробираются к причалу, чтобы встретить меня на пароме «Звезда». Они меня еще не видят. Но это будет длиться недолго. И пока я смотрю на их лица в толпе одиноких людей, которых никогда не узнаю, пока слежу за ними, а они наконец уходят в сторону терминала, туда, где мы и договорились встретиться, я рассуждаю о том, как это я раньше мог думать, что любви может быть очень много.

Но вот путешествие завершается, паром пришвартовывается к острову Гонконг. Я присоединяюсь к остальным пассажирам, которые ждут, когда опустят сходни. Всем нам не терпится поскорее отправиться дальше по своим делам. Я чувствую в воздухе некое молчаливое предвкушение приключений. У меня даже создается такое впечатление, будто случилось нечто очень приятное, то, чего все ждали очень давно.

Такое ощущение возникает в тех случаях, когда кто-то возвращается домой после долгого отсутствия или, может быть, когда рождается долгожданный ребенок.