Онича

* * *

Новость пришла незаметно. May догадалась обо всем гораздо раньше, чем узнала. Однажды утром проснулась на рассвете. Джеффри спал рядом, раскрывшись по пояс, весь в мелких каплях пота. Через окно с распахнутыми ставнями уже проникали бледные лучи, освещая внутренность противомоскитной сетки. Джеффри спал раскинувшись на спине, и May подумала: мы уедем отсюда, больше нельзя здесь оставаться… Это была очевидность, мысль, причинившая боль, как вдруг напоминает о себе больной зуб. Она подумала также: мне надо уехать, забрать отсюда Финтана, пока не стало слишком поздно. Слишком поздно для чего? Она не знала.

May встала и пошла в буфетную, попить воды из фильтра. Снаружи, на веранде, был прохладный воздух, небо жемчужного цвета. Уже слетались в сад птицы, прыгали по железной крыше, перепархивали, тараторя, с дерева на дерево. May посмотрела на реку. На склоне виднелись белые дымки, над каждой хижиной, где женщины пекли ямс. Она с почти болезненным вниманием вслушивалась в звуки обычной жизни, в крики петухов, лай собак, треск моторов на рыбачьих пирогах, урчание грузовиков, едущих по грунтовой дороге в Энугу. Ждала далекой дрожи генератора, который запустит механизмы лесопилки на другом берегу реки.

Она вслушивалась во все эти звуки так, будто знала, что никогда больше их не услышит. Уедет далеко-далеко, забудет всё и всех, кого любит, этот город, такой далекий от войны и жестокостей, этих людей, близких, как никогда прежде.

Приехав в Оничу, она стала местной диковинкой. Дети ходили за ней по пыльным улицам, передразнивали, окликали на пиджине, смеялись. Она вспомнила, как в первый раз выбежала в город, без шляпы, в голубом декольтированном платье, которое надевала для вечеров на «Сурабае». Искала Молли, пропавшую два дня назад. Элайджа сказал, что видел кошку в городе, на улице рядом с Пристанью. May подходила к людям, пытаясь говорить на пиджине: «You seen cat bilong me?» По городу разнесся слух: «Не don los da nyam». Женщины смеялись. Отвечали: «No ben see da nyam!» Это было ее первое слово — nyam. Потом кошка вернулась, уже беременная. А словцо осталось, и May, проходя, слышала, как оно раздается, словно ее собственное имя: «Nyam!»

Никогда и никого она не любила, как этих людей. Они были такие незлобивые, с такими ясными глазами, такими чистыми, изящными движениями. Когда она шла городскими кварталами, направляясь на Пристань, дети подходили к ней без всякой робости, гладили по рукам, женщины брали за руку, говорили с ней на своем мягком языке, звучавшем музыкой.

Вначале это немного пугало ее — все эти взгляды, такие блестящие, руки, которые касались ее, трогали ее тело. Она к такому не привыкла. Помнила, что ей плел Флоризель на корабле. В Клубе тоже рассказывали ужасные вещи. Об исчезнувших людях, похищенных детях. О святилище Лонг Джуджу, человеческих жертвоприношениях. О кусках засоленного человеческого мяса, которые продавали на рынках в глуши. Симпсон забавы ради пугал ее, рассказывая: «В пятидесяти милях отсюда, неподалеку от Оверри, был оракул Аро-Чуку, главный оплот колдовства на западе, где проповедовали священную войну против Британской империи! Груды черепов, алтари, залитые кровью! Слышите барабаны по вечерам? А знаете, о чем они говорят, пока вы спите?»

Джеральд Симпсон насмехался над ней, над ее вылазками в город, над ее дружбой с женами рыбаков, с людьми на рынке. А после того как она заступилась за каторжников, копавших бассейн, смотрел на нее с презрением и злобой. Она вела себя не как супруга чиновника, которая прячется за своими garden-parties[42], укрывается под зонтиком, надзирая за суетой слуг. В Клубе Джеффри приходилось сносить иронический взгляд Симпсона, его колкости. Каждый знал, что положение агента компании «Юнайтед Африка» становилось все хуже и хуже из-за донесений D. О. «Каждому свое место» — таков был девиз Симпсона. Колониальное общество представлялось ему жесткой постройкой, где каждому отведена своя роль. Себе, разумеется, вместе с резидентом и судьей, он отводил самую важную роль, считал, что он тот камень, что венчает свод. «Weather cock, флюгарка!» — поправлял Джеффри. Джеральд Симпсон не мог простить May ее независимости, ее воображения. На самом деле он боялся критического взгляда, которым она смотрела на него. И решил, что они с Джеффри должны уехать из Оничи.

Отношения в Клубе становились все более натянутыми. Быть может, все ожидали, что Джеффри сам примет решение, отречется от нежелательной чужачки, отправит ее домой, в ту латинскую страну, чей акцент и манеры она сохранила вместе с чересчур смуглой кожей. Резидент Ралли пытался предупредить Джеффри. Он знал о неприязни Симпсона к May. «Вы хоть представляете себе толщину досье, которое накопилось на вас в Лондоне?» И он добавил, поскольку знал все: «Можете не сомневаться… Симпсон пишет по рапорту в неделю. Вам надо немедленно просить о переводе».

Джеффри задыхался от несправедливости. Вернулся домой подавленным: «Ничего не поделаешь. Думаю, они сами поручили ему объявить мой приговор».

Было начало сезона дождей. Большая река становилась свинцовой под тучами, ветер яростно гнул верхушки деревьев. May больше не выходила из дома во второй половине дня. Сидела на веранде, слушая, как грозы поднимаются далеко вверх, к истокам Омеруна. Зной крошил красную землю перед дождем. Воздух дрожал над железными крышами. Со своего места May могла видеть реку, острова. У нее уже не было желания ни писать, ни даже читать. Ей хотелось только смотреть, слушать, словно время не имело никакого значения.

Вдруг она поняла, что именно познала, приехав сюда, в Оничу, и никогда не смогла бы познать в другом месте. Неспешность, вот что, очень долгое и плавное движение — так река несет свои воды к морю, так плывет облако, так разливается духота послеполуденных часов, когда свет наполняет дом, а железные крыши раскаляются, словно стенки печи. Жизнь замирает, время тяжелеет. Все становится неясным, только вода течет, жидкий ствол с множеством ветвей — родников и ручьев, сокрытых в лесу.

Она вспомнила, как была нетерпелива вначале. Всерьез полагала, будто ничто и никогда не было ей так ненавистно, как этот раздавленный солнцем колониальный городишко, спящий у грязной реки. На «Сурабае» она воображала себе саванны, стада газелей, скачущих в дикой траве, леса, звучащие криками обезьян и птиц. Воображала себе голых дикарей в боевой раскраске. Авантюристов, миссионеров, изглоданных тропиками врачей, героических учительниц. В Ониче она обнаружила общество благопристойных чиновников, облаченных в нелепые костюмы и пробковые шлемы, которые убивали время, играя в бридж, выпивая и шпионя друг за другом, их жен, затянутых в корсет своих почтенных принципов, считающих денежки и сурово распекающих слуг в ожидании обратного билета в Англию. Она думала, что возненавидела навсегда эти пыльные улицы, эти бедные кварталы, лачуги, где полным-полно детей, этот народ с непроницаемым взглядом и карикатурным языком, этим пиджином, над которым так потешался Джеральд Симпсон и господа из Клуба, в то время как каторжники копали яму на холме, словно общую могилу. Никто не находил снисхождения в ее глазах, даже доктор Чэрон или резидент Ралли с его женой, такой учтивой и такой бледной, и их шавками, избалованными, как дети.

Она тогда жила ожиданием Джеффри, нервно расхаживая взад-вперед по дому, занимаясь садом или заставляя Финтана отвечать уроки. Когда Джеффри возвращался из конторы «Юнайтед Африка», лихорадочно засыпала его вопросами, на которые он не знал ответа. Ложилась поздно, гораздо позже него, под белым пологом противомоскитной сетки. Думала о ночах в Сан-Ремо, когда у них впереди была вся жизнь. Вспоминала вкус любви, рассветную дрожь. Все теперь стало таким далеким. Война стерла все. Джеффри стал другим, чужим, тем, кого имел в виду Финтан, когда спрашивал: «Зачем ты вышла за этого человека?» Он отстранялся. Уже не рассказывал о своем исследовании, о новом Мероэ. Хранил про себя. Это была его тайна.

May попыталась поговорить, понять:

— Это ведь она, верно?

Джеффри воззрился на нее:

— Она?

— Ну да, она, черная царица. Ты когда-то говорил мне о ней. Это она вошла в твою жизнь. Там для меня больше нет места.

— Глупости говоришь.

— Нет, уверяю тебя. Мне бы, наверное, надо уехать с Финтаном. Оставить тебя наедине с твоими идеями. Я тебе мешаю. Я всем тут мешаю.

Он ошеломленно посмотрел на нее, не зная, что сказать. Быть может, она и впрямь сошла с ума.

May осталась и мало-помалу вошла в тот же сон, стала кем-то другим. Все, что она пережила до Оничи: Ницца, Сен-Мартен, война, ожидание в Марселе — все стало чужим и далеким, словно это случилось с кем-то другим.

Теперь она принадлежала реке, этому городу. Знала каждую улицу, умела различать деревья и птиц, могла читать в небе, угадывать ветер, разбирать каждую подробность ночи. Знала также людей, их имена, прозвища на пиджине.

К тому же была еще Марима, жена Элайджи. По приезде она показалась May совсем ребенком, такая хрупкая и пугливая в своем новехоньком платье. Держалась в тени хижины, не осмеливаясь выйти на свет. «Боится», — пояснил Элайджа. Но мало-помалу приручилась. May усаживала ее рядом с собой на стволе дерева, служившем скамьей, перед хижиной Элайджи. Марима ничего не говорила. Не умела объясняться на пиджине. May показывала ей журналы, газеты. Мариме нравилось рассматривать фотографии, изображения платьев, рекламу. Она держала журнал немного наискосок, чтобы лучше видеть. И смеялась.

May выучила слова на ее языке. Ulo — дом. Mmiri — вода. Umu — дети. Aja — собака. Odeluede — приятно. Je nuo — пить. Ofee — мне нравится. So! — Говори! Tekateka — время идет… Записывала слова в свою тетрадку со стихами, потом читала вслух, а Марима смеялась.

* * *

Ойя тоже пришла. Сначала робко садилась на камень у входа в «Ибузун» и смотрела в сад. Стоило May приблизиться — убегала. Было в ней что-то одновременно дикое и невинное, внушавшее страх Элайдже, который считал ее колдуньей. Пытался прогнать, бросал камешками, выкрикивал ругательства.

Однажды May смогла приблизиться к ней, взяла за руку, ввела в сад. В дом Ойя входить не хотела. Садилась снаружи на землю, у лестницы на террасу, в тени земляничных гуайяв. Сидела там по-турецки, положив руки плашмя на свое синее платье. May пыталась показывать ей журналы, как Мариме, но Ойю они не заинтересовали. У нее был странный взгляд, гладкий и твердый, как обсидиан, полный какого-то незнакомого света. Веки оттянуты к вискам и очерчены тонкой каймой, совершенно как на египетских масках, думала May. Никогда она не видела столь чистого лица, таких бровей вразлет, такого высокого лба, слегка улыбающихся губ. Но главное — эти миндалевидные глаза, глаза стрекозы или цикады. Когда взгляд Ойи останавливался на May, та вздрагивала, словно этот взгляд излучал какие-то необычайно далекие и очевидные мысли, образы сна.

May пыталась с ней говорить на языке жестов. Кое-какие знаки она смутно помнила. В детстве, во Фьезоле, ей встречались глухонемые дети из приюта, она смотрела на них как зачарованная. Чтобы сказать «женщина», показывала на волосы, «мужчина» — на подбородок. «Ребенок» — делала жест рукой, словно гладила малыша по головке. Остальное выдумывала сама. Чтобы сказать «река», изображала жестами текущую воду, чтобы сказать «лес», растопыривала пальцы перед лицом. Вначале Ойя смотрела на нее с безразличием. Но потом тоже начала говорить. Это была игра, длившаяся часами. На ступенях лестницы под вечер перед дождем было так хорошо. Ойя делала всевозможные жесты, чтобы выразить радость, страх, задать вопрос. Ее лицо оживлялось, глаза блестели. Она корчила забавные гримасы, передразнивала людей, их походку, мимику. Насмехалась над Элайджей, потому что он старый, а его жена такая молодая. Они обе смеялись. У Ойи была особая манера смеяться — беззвучно, приоткрывая белоснежные зубы, суживая глаза в щелочки. А когда она грустила, ее глаза затуманивались и она съеживалась в комочек, обхватив затылок руками.

Теперь May понимала почти все, она могла говорить с Ойей. Под вечер перед дождем бывали совершенно особые моменты. May казалось, будто она проникает в какой-то другой мир. Но Ойя боялась людей. Когда приходил Финтан, отворачивалась и не хотела ничего говорить. Элайдже она не нравилась. Он все твердил, что она плохая и наводит порчу. Когда May узнала, что Ойя живет у Сэбина Родса, этого ненавистного ей человека, она все испробовала, добиваясь, чтобы Ойя ушла от него. Поговорила об этом с матерью-настоятельницей обители, энергичной ирландкой. Но Сэбин Родс был вне морали и приличий. Единственное, чего May добилась, — это его стойкой злобы. Она решила, что лучше забыть, не видеть больше Ойю. Это было больно, это было странно, она никогда такого не испытывала. Ойя приходила каждый день или почти каждый. Появлялась бесшумно, садилась на ступеньки, гладила Молли, ждала, обратив свое гладкое лицо к свету. Она казалась ребенком.

Что в ней притягивало May, так это свобода. Ойя была совершенно непринужденна, видела мир таким, какой он есть, глядя на него блестящим взглядом птиц или совсем маленьких детей. Именно этот взгляд заставлял сердце May биться сильнее, смущал ее.

Иногда, устав говорить жестами, Ойя прислонялась головой к плечу May. Медленно гладила кожу на ее руке, забавлялась, ероша волоски. May сначала напрягалась, словно кто-то мог их увидеть и распустить сплетню, но потом привыкла к этой ласке. К концу дня все затихало в «Ибузуне», свет перед дождем становился таким мягким, таким горячим. May, словно во сне, вспоминалось что-то очень давнее: детство, лето во Фьезоле, жаркая трава, гудение насекомых, ласковые пальцы подруги Элены, гладившие ее по голым плечам, запах ее кожи, пота. Ее смущал запах Ойи и, когда May оборачивалась к ней, блеск ее глаз во мраке лица, подобных живым драгоценностям.

Вот так однажды Ойя дала ей почувствовать ребенка, которого носила в своем чреве, — засунула руку Мау через вырез платья, туда, где вздрагивал плод, едва-едва, легко, как нерв, трепещущий под кожей. May долго держала руку на округлившемся животе, не осмеливаясь пошевелиться. Ойя была мягкой и горячей, сидела привалившись к ней и, казалось, заснула. А потом, через мгновение, без всякой причины вскочила и убежала по пыльной дороге.

Быть может, именно из-за Ойи May научилась любить дождь. Раскрывала ладони перед лицом, словно разверзая хляби небесные. Ozoo, дождь, что несется над рекой со скоростью ветра, покрывая растрескавшуюся землю благодатной тенью.

В конце каждого дня, после ухода Ойи, она смотрела, как приходит дождь. Это было настоящее представление. Глухие удары грома доносились со стороны высоких плато, оттуда, где небо делалось чернильно-черным. Больше незачем было считать секунды. Финтан садился рядом на пол под навесом веранды. Она смотрела на его обожженное солнцем лицо, на спутанные волосы. У него был такой же лоб, как у нее, а густая шевелюра, остриженная «под горшок», делала его похожим на американского индейца. Он больше не был замкнутым и хрупким ребенком, сошедшим на причал Порт-Харкорта. Его лицо и тело загрубели, ступни стали широкими и сильными, как у детей Оничи. А главное, что-то изменилось в его физиономии, во взгляде, в жестах — знак того, что началось величайшее приключение в жизни, переход во взрослость. Это было ужасно, May не хотела об этом думать. Внезапно прижимала Финтана к себе изо всех сил, как бы играя. Он вырывался, хихикал. Еще несколько мгновений был ребенком.

— Смотри, у тебя все ноги исцарапаны. Где ты бегал?

— Там, у Омеруна.

— Ты все еще ходишь с Джозипом? С Бони, я хочу сказать.

Он отводил глаза. Знал, что May боится, когда он уходит с Бони.

— Не ходи слишком далеко. Это опасно, сам знаешь. Твой отец и так о тебе беспокоится.

— Он? Ну да, как же.

— Не говори так. Он тебя любит, ты же знаешь.

— Он злой. Я его ненавижу. — Он показал синяк на своей руке, ниже плеча. — Гляди, что он мне сделал своей палкой.

— Ты должен его слушаться. Ему не нравится, что тебя ночью нет дома.

Но Финтан не унимался:

— А я ее сломал! Придется ему новую вырезать.

— А если тебя змея укусит?

— Я змей не боюсь. Бони умеет с ними говорить. Он сказал, что знает их чи. Он много всяких секретов знает.

— Что еще за секреты?

— Не могу тебе сказать.

Дождь бил по крыше с железным грохотом. С реки тянуло холодом. Гул стоял такой, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

Вечером она занималась с Финтаном. Математикой, географией, английской грамматикой, французским. May брала тетради и книги, и они устраивались на веранде: она — в плетеном кресле, а Финтан — на полу. Даже когда ливень слабел, заниматься было трудно. Финтан смотрел на завесу дождя, слушал шум воды, стекавшей каскадом в бочки, накрытые парусиной. Когда с уроками было покончено, шел за книгой, которая ему нравилась. Она была старинная, он нашел ее в библиотеке Джеффри. Называлась «Детский путеводитель по знанию». Там были только вопросы и ответы. Финтан давал ее May, и она читала вслух:

Когда они заканчивали с «Путеводителем по знанию», Финтан просил: «May, поговори со мной на твоем языке».

Свет был низкий, близилась ночь. May раскачивалась в плетеном кресле, напевала filastrocche[43], ninnenanne[44], сначала тихо, потом громче. Это было странно — песенки и итальянский язык, такой мягкий, сплетавшийся с журчанием воды, как когда-то в Сен-Мартене.

Ей вспомнилось, как вскоре после приезда она взяла с собой Финтана на какой-то прием у резидента. В саду подавали чай и пирожные. Финтан бегал по аллеям, собачонки лаяли. May позвала Финтана по-итальянски. Подошла м-с Ралли и спросила, испуганным голоском: «Простите, но на каком языке вы говорите?» Позже Джеффри сделал May выговор. Сказал, понизив голос, подчеркивая этим, что не кричит, но, возможно, вполне ощущая свою неправоту: «Я больше не хочу, чтобы ты говорила с Финтаном по-итальянски, особенно у резидента». May ответила: «Однако раньше тебе нравилось». Быть может, именно в тот день все изменилось.

В ночи послышался шум «форда». Прорвался сквозь громовые раскаты, словно издалека, как самолет, вынырнувший из грозы. Финтан залез под свою противомоскитную сетку. Если Джеффри увидит, что он еще не в постели, опять будут неприятности.

May ждала на веранде. Послышались шаги в саду, скрип деревянных ступенек. Джеффри был бледен, выглядел усталым. Дождь вымочил его рубашку, приклеил волосы к голове, увеличив плешь на макушке.

— Случилось-таки. Днем.

Он держал листок бумаги, намоченный дождем. Письмо об увольнении. Джеффри больше не работал в компании «Юнайтед Африка». Всего несколько строчек, присланных из дирекции, где говорилось, что с ним не возобновляют договор. Без всяких обоснований, а стало быть, без возможности обжалования. May почувствовала что-то вроде облегчения, но при этом ей хотелось плакать. Теперь надо было уезжать.

Чтобы унять волнение, она спросила:

— Что будем делать?

— Уезжать, полагаю. — И тут же он рассвирепел: — Я телеграфировал в Лондон. Не собираюсь проглотить это, ничего не сказав!

Он думал о своих исследованиях, о пути Мероэ, об основании новой державы на острове посреди реки. Ему не успеть.

Сидя на веранде, снова стал изучать письмо при свете лампы, словно еще не дочитал его.

— Я не уеду. Мы вправе остаться здесь на некоторое время.

— На сколько? — спросила May. — Если никто не хочет, чтобы ты остался.

— А кто это решает? — оборвал ее Джеффри. — Поеду куда-нибудь еще, на север, в Джое или Кано.

Но он прекрасно знал, что это невозможно. Продолжил сидеть в кресле, смотрел на льющийся дождь. Нигде не видно было огней. И река пропала из виду.

Лежа в своей постели, Финтан не спал. Пристально вглядывался в луч света на потолке, пробившийся с веранды через щель в ставне.

* * *

«Пошли», — сказал Бони.

Он знал, что Финтан уедет однажды и они больше не увидятся. Он ничего не сказал, но Финтан понял — по его взгляду, по торопливости, быть может. Они вместе побежали через большую травяную равнину, спускаясь к реке Омерун. За деревья еще цеплялась рассветная серость, от домов поднимались дымки. Птицы прыскали из травы, кружили в небе с пронзительными криками. Финтан любил этот спуск к реке. Небо казалось необъятным.

Бони бежал впереди сквозь траву выше человеческого роста. Время от времени Финтан замечал его скользящий черный силуэт. Они не перекликались. В тишине разносился только звук их хрипловатого, свистящего дыхания. Когда Финтан терял Бони из виду, он искал след, примятую траву, вынюхивал запах своего друга. Теперь он умел это делать — бегать босиком, не опасаясь муравьев или колючек, отыскивать след по запаху, охотиться ночью. Он угадывал присутствие животных, прячущихся в траве, цесарок, притаившихся у деревьев, стремительное движение змей, а иногда острый запах дикой кошки.

Сегодня Бони направлялся не к Омеруну. Он двигался на восток, в сторону холмов Нквеле, туда, где рождались облака. Внезапно над землей появилось солнце, дивно ее осветив. Бони остановился на мгновение. Присев на корточки на плоской скале, возвышавшейся над травой, и соединив руки на затылке, смотрел перед собой, словно пытался вспомнить дорогу, по которой надо идти. Финтан присоединился к нему, сел на скалу. Солнце уже обжигало, на коже выступили капли пота.

— Куда мы? — спросил Финтан.

Бони показал на холмы за полями ямса:

— Туда. Сегодня там переночуем. — Он говорил по-английски, не на пиджине.

— А что там?

Лицо у Бони было блестящее, непроницаемое. Финтан вдруг заметил, что он похож на Окаво.

— Мбьям, — сказал он только.

Бони уже произносил раз это слово. Это был секрет. Он говорил: «Когда-нибудь я отведу тебя к воде мбьям». Финтан понял, что этот день настал, потому что ему придется уехать из Оничи. Его сердце забилось быстрее. Он подумал о May, о ее слезах, о гневе Джеффри. Но это был секрет, он уже не мог повернуть назад.

Они опять пустились в путь, теперь друг за другом. Преодолели хаос скал, потом углубились в заросли колючего кустарника. Финтан следовал за Бони, не чувствуя усталости. Колючки рвали одежду. Ноги кровоточили.

Около полудня они добрались до холмов. Впереди виднелось несколько разбросанных домов, лаяли собаки. Бони взобрался на источенную ветром темно-серую скалу, которая крошилась пластинками под его ногами. Со скалы открывался вид на всё плато, на далекие деревни, поля и почти нереальное русло реки, блестевшей меж деревьев. Но взгляд притягивала пересекавшая плато огромная расселина, где красная земля лоснилась, словно края раны.

Финтан рассматривал каждую деталь пейзажа. Стояла глубокая тишина, слышалось только легкое шуршанье ветра на слоистом камне, приглушенное эхо собачьего лая. Финтан не осмеливался говорить. Видел, что Бони тоже смотрит на раскинувшееся перед ними плато и красную расселину. Это было таинственное место вдали от мира, где можно было забыть все. «Вот где ему надо бы побывать», — сказал про себя Финтан, подумав о Джеффри. И сам удивился, что больше не злится на него. Это место стирало все, даже ожог солнца и уколы ядовитых листьев, даже голод и жажду. Даже удары палкой.

«Вода мбьям — там», — сказал Бони.

Они спустились по склонам холмов на север. Путь был трудный, приходилось перепрыгивать со скалы на скалу, избегать колючих кустов, трещин. Вскоре они добрались до узкой лощины, где тек ручей, укрытый темным влажным сводом деревьев. В воздухе роилась мошкара. Финтан видел перед собой тонкий силуэт Бони, пробиравшийся меж стволов. И вдруг почувствовал, как его горло сжалось от испуга. Бони исчез. Финтан слышал только стук собственного сердца. Он бросился бежать вдоль ручья с криком: «Бони! Бони!..»

Ручей струился по камням на дне оврага. Финтан встал на колени у самой кромки и долго пил, опустив лицо к воде, как зверь. За спиной послышался какой-то звук. Он вздрогнул и обернулся. Это был Бони. Его друг шел медленно, делая странные жесты, словно тут подстерегала какая-то опасность.

Он повел Финтана дальше по течению. Вдруг из-за дерева показалась вода мбьям. Это был глубокий водоем, окруженный высокими деревьями и стеной лиан. В дальнем его конце бил родник — маленький водопад среди листвы.

Финтан почувствовал приятную прохладу. Остановившись перед озерцом, Бони застыл, глядя на воду. Его лицо выражало таинственную радость. Он очень медленно вошел в воду, омыл лицо и тело. Обернулся к Финтану: «Давай!»

Зачерпнул воды и плеснул ему в лицо. Холодная влага текла по коже, и Финтану казалось, что она проникает в тело, смывает усталость и страх. Внутри растекалось спокойствие, как глубокий сон.

Деревья были огромными и молчаливыми. Вода — темной и гладкой. Небо стало необычайно ясным, как всегда перед наступлением темноты. Бони выбрал место на маленьком плёсе у озерца. Из веток и листьев соорудил шалашик для ночлега, чтобы укрыться от вечерней росы. Там они и спали, окруженные спокойствием воды. Рано утром пошли обратно в Оничу.

* * *

Ночью Джеффри не смыкает глаз. Он видит свет своего сна. Именно в этом свете явилась народу Мероэ река, далеко посреди саванны, похожая на металлического дракона. Зима, ветер опаляет красное небо, солнце окружено ореолом, как царица своим народом. Перед рассветом слышится какой-то шум, внезапное волнение. Это поспешно вернулись молодые люди, уходящие каждую ночь на разведку. Они рассказывают, как со скалы, на которую они залезли, решив поохотиться на куропаток, увидели огромную реку, отражавшую небесный свет. И тогда народ Мероэ, разбивший лагерь, чтобы укрыться от песчаной бури, снова пускается в путь. Впереди торопливо идут мужчины и дети, жрецы несут носилки молодой царицы. Все побросали свои вещи, припасы, кухонную утварь. Остались только старухи, со стадами. Скрип песка под ногами, звук дыхания. Они идут весь день без передышки.

Доходят до края гряды и останавливаются, застыв в изумлении. Вскоре гул голосов растет, ширится, словно песнь. «Река! — повторяет народ Мероэ. — Река! Смотрите, это река!» Они завершили поход, после стольких лет, после стольких смертей, пришли к Атебу, к истоку небесной реки!

Окруженная своими жрецами, Арсиноя тоже смотрит, как блестит река в свете заходящего солнца. И диск на мгновение зависает над горизонтом, огромный, цвета крови. Словно время остановилось, словно ничто уже не изменится и никогда не будет смерти.

В этот миг народ Мэроэ возвращается в день своего ухода, когда Аманиренас, окруженная предсказателями и великими жрецами Атона, объявила о начале странствия к другому концу света, к вратам Туат, к стране, куда спускается солнце. Тот же трепет, тот же гул голосов, та же песнь. Арсиноя помнит. Она была тогда совсем маленькой, а ее мать — молодой и полной сил. Дорога, что связует две стороны мира, подобные двум сторонам зеркала, бесконечно коротка. Реки соприкасаются друг с другом в небе, великий бог Хапи[45] цвета изумруда, вечно текущий на север, и этот новый бог грязи и света, что прорезает желтые травянистые равнины, медленно скользя на юг.

Там, на краю обрыва, откуда они в первый раз увидели реку, жрецы Мероэ воздвигли стелу, обращенную к заходящему солнцу. Высекли резцом на камне имя Гора[46], владыки мира, создателя земли и пучин. На закатной стороне, где так надолго остановилось небесное светило, высекли знак Тему[47], крылатый диск. Так родилось священное клеймо, которым должно помечать каждого первенца в память о прибытии народа Мероэ к берегам реки.

Молодая царица Арсиноя первой получает мету Осириса и Гора. Последний великий жрец давно умер, у могилы Аманиренас, посреди пустыни. Его заменил Джеберату, нубиец из Алуа. Это он наносит священные знаки: на лоб — два глаза небесной птицы, солнце и луну, на щеки — косые бороздки, подобные перьям на крыльях и хвосте сокола. Он насекает лицо царицы ритуальным ножом и присыпает порезы медными опилками. Этой ночью все первенцы, мальчики и девочки, получают тот же знак, чтобы никто не забывал миг, когда бог остановился в своем движении и озарил для народа Мероэ русло великой реки.

Но их путешествие еще не закончено. Люди Мероэ начинают спускаться по течению реки на тростниковых плотах в поисках острова, где они могли бы основать город. Впереди плывут, окружая плот царицы, самые здоровые и крепкие мужчины и женщины. По берегу медленно бредут стада, ведомые детьми и стариками. Джеберату уносит с собой кусок стелы для закладки будущих храмов. На заре по сверкающей реке медленно скользят десятки плотов, длинные шесты вонзаются в ил.

Каждый день река кажется все шире, по берегам все больше деревьев. Арсиноя, сидя под навесом из листьев, смотрит на новые земли, тщится угадать знак судьбы. Иногда появляются большие плоские острова, вровень с водой, тоже похожие на плоты. «Надо плыть дальше», — говорит Джеберату. В сумерках люди Мероэ останавливаются на плёсах и молят богов: Гора, Осириса, Тота[48], носителя ока небесного сокола, Ра, владыки горизонта на востоке неба, хранителя врат Туат. Джеберату воскуряет благовония на жаровнях и читает будущее по завиткам дыма. Что-то монотонно поет под барабаны нубийских музыкантов и крутит головой, гремя ожерельями из ракушек каури. Его глаза закатываются, тело выгибается дугой. Тогда он говорит с богом неба, с облаками, с дождем, со звездами. Когда огонь поглощает фимиам, Джеберату берет сажу и мажет ею свой лоб, веки, пупок, пальцы ног. Арсиноя ждет, но Джеберату пока не видит конца путешествия. Люди Мероэ измучены. Ропщут: «Остановимся здесь, мы не можем идти дальше. Стада отстали далеко позади. Наши глаза уже не могут больше видеть». Но каждое утро, на заре, как некогда Аманиренас, Арсиноя приказывает выступать, и народ Мероэ снова восходит на плоты. На носу первого плота, пред балдахином молодой царицы, стоит Джеберату. Его тонкое черное тело облачено в плащ из шкуры леопарда, в руке длинное копье-острога, знак колдовского могущества. Люди Мероэ шепчут, что молодая царица теперь в его полной власти, что он царит даже над ее телом. Она же, сидя в тени навеса из листьев, обратив лицо к бесконечному берегу, вздыхает: «Когда же мы приплывем?» И Джеберату ответствует: «Мы на плоту Гарпократа, подле тебя священный скарабей, на корме Маат, твой кормчий — овноголовый отец богов[49]. Двенадцать денных божеств влекут тебя к месту вечной жизни. Когда твой плот коснется острова зенита, мы прибыли». Это река медленно течет в теле Джеффри во время сна. Народ Мероэ проходит сквозь него, он чувствует взгляды, обращенные к лесистым сумрачным берегам. Пред ними взлетают ибисы. Каждый вечер чуть дальше. Каждый вечер — волхвование прорицателя, его лицо, застывшее в экстазе, и дым фимиама, возносящийся в ночь. Поиск знака среди небесных тел, в чаще леса. В пении птиц, в следах змей на прибрежной грязи.

Однажды в полдень посреди реки появляется остров, заросший тростником, похожий на большой плот. И народ Мэроэ понимает: приплыли. Место, которого они так ждали, здесь, на излучине реки. Конец долгому путешествию, потому что нет больше ни сил, ни надежды — только огромная усталость. На диком острове заложено новое царство Мероэ, с его домами, храмами. Здесь же рождается дочь Арсинои и жреца Джеберату, та, что будет зваться Аманиренас или Кандакой, как ее бабка, умершая в пустыне. Это о ней, плоде союза последней царицы Мероэ и прорицателя Джеберату, грезит сейчас Джеффри. Видит во сне ее лицо, ее тело, чувствует ее магию, видит ее глазами мир, где все только начинается.

Ее лицо, гладкое и чистое, как маска из черного камня, вытянутый череп, профиль нереальной красоты, губы, сложенные в улыбку, высокий взмах бровей, расходящихся от переносицы крыльями, а главное, вытянутые, изостренные глаза, похожие на тело небесного сокола.

Она, Аманиренас, первая речная царица, наследница Египетской державы, рожденная на острове, который стал метрополией нового мира, чтобы народы леса и пустыни объединились под законом неба. Но ее имя звучит уже не на далеком, сожженном и изорванном переходом через пустыню языке. На языке реки она зовется Ойя, она и есть само тело реки, супруги Шанго. Она — Йемоджа, сила воды, дочь Обаталы-Сибу и Одудуа-Осириса[50]. Чернокожие народы Озимири заключили союз с людьми Мероэ. Принесли зерно, плоды, рыбу, ценное дерево, дикий мед, леопардовые шкуры и слоновьи бивни. Люди Мероэ дали взамен свою магию, свою науку. Секрет металлов, гончарное искусство, медицину, знание звезд. Дали тайны мира мертвых. И священный знак солнца и луны, крыльев и хвоста сокола, начертанный на лицах первенцев.

Он видит ее, она смущает его сон. Ойя скользит на носу длинной пироги, держа шест в руках, как балансир. Теперь он узнаёт ее, это точно она, в нем, безумная и немая, блуждающая вдоль речных берегов в поисках пристанища. Она, за которой мужчины подглядывают из тростников, в кого дети бросают камешками, потому что, как говорят, она уносит души на дно реки.

Джеффри Аллен внезапно просыпается. Его тело мокро от пота. Имя Ойя жжет его мозг, словно клеймо. Он бесшумно выскальзывает из-под противомоскитной сетки, идет на веранду. Внизу, в конце невидимого склона, в ночи блестит тело Ойи, сливаясь с телом реки.

* * *

Джеффри перестал ходить в Клуб. От старого Мозеса, работавшего на Пристани, он узнал, что у слуха есть имя — имя его преемника, который должен прибыть ближайшим пароходом из Саутгемптона. Его зовут Шексон, он работал в Корнхилле на «Джиллетт», а также на «Сэмюэл Монтегю энд Ко». Все эти подробности стали известны благодаря Сэбину Родсу. Для человека, чуравшегося английского круга Оничи, он был замечательно осведомлен.

Тогда-то May и совершила безумный, отчаянный поступок. Как-то днем, пока Джеффри был в конторе «Юнайтед Африка», отправилась с Финтаном на другой конец города, туда, где над причалами возвышался похожий на форт дом Сэбина Родса с палисадом из кольев и воротами. May назвала себя, держа Финтана за руку. Слева от ворот открылась низкая дверь, и появился Окаво, почти голый. Его лицо в шрамах блестело на свету. Он смерил May взглядом, не выражавшим ничего, кроме безграничной скуки.

— Могу я видеть мистера Родса? — спросила May.

Окаво ушел, ничего не ответив, бесшумный и гибкий, как кошка.

Потом вернулся, впустил May в большой зал, где хранились коллекции. Ставни были по-прежнему закрыты. В полумраке африканские маски, предметы мебели, большие, украшенные жемчугом вазы странно поблескивали. Потом May заметила и самого Сэбина Родса — в шезлонге перед урчавшим вентилятором. Он был опять облачен в свое длинное бледно-голубое одеяние и курил сигару.

May видела его всего один раз, вскоре после своего приезда в Оничу. Ее поразил цвет его лица: в сумраке большого зала лимонно-желтый оттенок резал глаза, контрастируя с иссиня-черным Окаво.

Когда May и Финтан вошли, Родс встал и придвинул им два кресла:

— Располагайтесь, пожалуйста, мадам Аллен.

May была немного удивлена этим нарочито любезным тоном. Сказала:

— Финтан, подожди меня в саду.

— Окаво покажет тебе маленьких котят, которые родились вчера вечером, — добавил Родс. Голос у него был мягкий, но May сразу же обнаружила злобность в его взгляде. Подумала, что он превосходно знает, зачем она пришла.

Снаружи, в саду, слепило солнце. Финтан, следуя за Окаво, обошел вокруг большого дома. На заднем дворе, рядом с кухней, в тени дерева сидела на земле Ойя. Одетая в то же синее миссионерское платье, в котором была на борту «Джорджа Шоттона». Она пристально смотрела в выстланную тряпьем картонную коробку, где трехцветная кошка кормила молоком своих малышей. Не отвела взгляда, когда Финтан приблизился к ней. Ее живот и груди набухли под платьем. Финтан смотрел на нее, не говоря ни слова. Ойя повернула голову, и Финтан увидел ее глаза, необычайно большие и вытянутые к вискам. Кожа с медным отливом была темной, блестящей и гладкой. Волосы по-прежнему схвачены тем же красным платком, а на шее все те же бусы из ракушек каури. Ойя на мгновение перевела на Финтана свой странный, вызывавший головокружение взгляд. Потом опять устремила его на кошку и детенышей.

А в зале с коллекциями у May сжималось сердце. Сэбин Родс глумился над ней самым нестерпимым образом. Называл ее синьориной, говорил то по-итальянски, то по-французски, раскатывая «р», как она. И то, что он говорил, было гнусно. Он еще хуже других, думала May. Теперь она была уверена: это Родс подстроил увольнение Джеффри из «Юнайтед Африка».

— Дорогая синьорина, мы тут каждый день видим людей, подобных вашему мужу, которые намереваются все реформировать. Я не говорю, что он неправ, а также вы, но надо же быть реалистами, надо видеть вещи такими, каковы они есть, а не такими, как хочется. Мы ведь колонизаторы, а не благодетели человечества. Вы задумывались, что произошло бы, если бы англичане, которых вы столь явно презираете, убрали свои пушки и винтовки? Задумывались, что эта страна будет охвачена огнем и залита кровью и что именно с вас, дорогая синьорина, с вас и вашего сына они начнут, несмотря на все ваши благородные идеи, принципы и дружеские беседы с женщинами на рынке?

May сделала усилие, притворилась, будто не поняла.

— Неужели не остается какого-нибудь шанса, возможности? — Она хотела сказать: «Сделайте что-нибудь, скажите что-нибудь в его пользу. Он хочет жить только здесь, не может покинуть эту страну!»

Сэбин Родс пожал плечами, пыхнул сигарой. Вдруг заскучал.

— Окаво, как там чай?

Чувства этой женщины, ее темные глаза, итальянский акцент, ее усилия не выдать своей тревоги — все это его раздражало, было слишком патетично. Он заговорил о другом, об изысканиях Джеффри, о его одержимости Египтом:

— А знаете, это ведь я ему впервые сказал о египетском влиянии в Западной Африке, о сходстве египетских мифов с преданиями йоруба, Бенина. Рассказал о менгирах[51], которые видел на берегах реки Кросс, рядом с Аро-Чуко. Когда он приехал, я дал ему прочитать все эти книги: Амори Талбота, Лео Фробениуса, Нахтигаля, Барта и аль-Хасана ибн Мохаммеда аль-Ваззана аль-Фаси, прозванного Львом Африканским. Это от меня он узнал про Аро-Чуку, последнее место, где отправляли культ Осириса. Моя идея. Он ведь вам говорил, не так ли? Сказал, кто такие люди Аро-Чуку, говорил, что хочет отправиться туда? — Казалось, его охватило некоторое возбуждение. Он выпрямился в своем шезлонге, позвал изменившимся, звучным голосом: — Окаво! Wa! Немедленно сходи за Ойей!

Молодая женщина вошла в зал, за ней следом — Финтан. Против света ее силуэт казался очень большим, из-за раздутого живота она выглядела великаншей. Остановилась на пороге. Сэбин Родс направился к ней, подтолкнул к May.

— Смотрите, синьорина Аллен. Это она не дает покоя вашему мужу. Богиня реки, последняя царица Мероэ! Сама она, разумеется, об этом и понятия не имеет. Немая дурочка. Слабоумная. Явилась сюда однажды невесть откуда, бродила вдоль реки, от города к городу, продавала себя за крохи еды, за бусы из ракушек. Поселилась в развалинах «Джорджа Шоттона». Смотрите, разве она не выглядит царицей?

Сэбин Родс взял молодую женщину за руку, подвел поближе. Окаво держался в стороне, смотрел на них из дверной тени. May возмутилась:

— Оставьте ее в покое! Никакая она не царица и не слабоумная. Просто бедная глухонемая девушка, чем все пользуются. И вы не имеете права обращаться с ней как с рабыней!

— Теперь она жена Окаво. Я отдал ее ему.

Сэбин Родс повернулся и сел в свое кресло. Ойя медленно пятилась к двери. Выскользнула наружу мимо Финтана, наблюдавшего эту сцену.

— Но мог бы отдать вашему мужу! — И он коварно добавил, вперив в May свой голубой взгляд: — Кто знает, от кого ребенок, которого она носит в животе?

May почувствовала, как гнев обжег ей лицо.

— Как вы можете! У вас нет никакого чувства чести, никакой… порядочности!

— Пор-р-рядочность! — повторил он, раскатывая «р» в подражание May. — Пор-р-рядочность!

Он больше не скучал. Теперь он мог завести свою обычную речь. Встал, спустив рукава своего одеяния:

— Порядочность, синьорина! Но оглядитесь вокруг! Наши дни сочтены, у всех, у всех! У добрых и злых, у людей порядочных и у таких, как я! С империей покончено, синьорина, она рушится со всех сторон, обращается в прах. Великий корабль империи почтенно идет ко дну! Вы говорите о милосердии, ваш супруг живет среди химер, а тем временем все рушится! Но я-то не уйду. Я останусь здесь, чтобы видеть все. Это моя миссия, мое призвание — смотреть, как тонет корабль!

May взяла Финтана за руку.

— Вы сумасшедший, — Это были ее последние слова в доме Сэбина Родса. Она быстро направилась прямо к двери.

В саду Ойя опять сидела перед кошкой в коробке.

Узнав о случившемся, о затее May, Джеффри впал в сильнейший гнев. Его голос гремел по пустому дому, сливаясь с рычанием грозы. Финтан спрятался в цементной комнате, в конце дома. Слушал слова Джеффри, резкие, злые: «Это из-за тебя. Ты тоже этого хотела. Все сделала, чтобы нам пришлось уехать».

Сердце May сильно стучало, она задыхалась от гнева, обиды, твердила, что это неправда, что он так со зла говорит, плакала.

Финтан закрыл глаза. На крыше рокотал дождь. Сильнее всего был запах прохладного цемента. Он подумал: завтра пойду в Омерун, к бабушке Бони. Никогда не вернусь. Никогда не поеду в Англию. Он нацарапал камешком на цементной стене: РОКО INGEZI.

* * *

Огонь жжет сильнее и отчетливее — теперь, когда ничто не защищает его, не встает между ним и его сном. Джеффри медленно поднимается по реке Кросс в перегруженной моторной пироге, которая борется с течением, усилившимся из-за дождей. Вода несет грязь и сломанные ветви. Сегодня утром дождь лил на холмы, и притоки Кросса переполнились, окрасив реку кровью. Окаво сидит на носу. Почти не шевелится, лишь время от времени зачерпывает немного воды и пьет из горсти или смачивает себе лицо. Он согласился поплыть вместе с Джеффри, довести его до Аро-Чуку. Не колебался ни мгновения. Ничего не сказал Сэбину Родсу. Просто пришел утром на причал, сел в «форд V-8» и поехал с Джеффри в Оверри. Ничего не взял в дорогу. На нем только шорты цвета хаки и рваная повседневная рубашка.

Пирога поднимается по реке Кросс, доставляя пассажиров к Афикро, к свинцовым рудникам Абониа-Ахара. Женщины с детьми и багажом, мужчины, везущие товары, масло, горючее, рис, банки с говяжьей тушенкой и сгущенным молоком. Джеффри знает, что плывет к истине, к сердцу. Пирога поднимается по реке к Аро-Чуку, поднимается по реке времени.

В декабре 1901 года подполковник Монтанаро, командующий британскими силами на землях аро, поднялся по этой самой реке на пароходе. С ним было восемьдесят семь английских офицеров, тысяча пятьсот пятьдесят чернокожих солдат и две тысячи сто носильщиков. Потом разделенная на четыре колонны армия направилась через саванну к Аро-Чуку, оставляя позади Огуту, Аквете, Унвуну, Иту. Настоящий экспедиционный корпус, как во времена Стэнли, с хирургами, географами, штатскими чиновниками и даже англиканским пастором. Они — носители имперской мощи, у них приказ идти вперед, чего бы это ни стоило, чтобы подавить очаг сопротивления в Аро-Чуку и уничтожить навсегда оракул Лонг Джуджу. Подполковник Монтанаро худ и бледен, несмотря на годы, проведенные под солнцем Африки. Приказ категоричен: разрушить Аро-Чуку, обратить в прах мятежный город с его храмами, фетишами, жертвенниками. Камня на камне не оставить от проклятого места. Истребить всех мужчин, даже стариков и мальчиков старше десяти лет. Ничего не должно остаться от этого отродья! Ему ли подвергать сомнению военные приказы, направленные против народа аро, против оракула, который проповедует уничтожение англичан? Четыре колонны движутся вперед через саванну вслед за разведчиками из Калабара, Дегемы, Оничи, Лагоса.

Не это ли собирается искать здесь Джеффри — как подтверждение близкого конца империи или конца его собственного африканского приключения? Он вспоминает тот первый раз, когда поднялся по течению времени, по приезде в эту страну. Поездка верхом через чащи Обуду, через темные холмы, где живут гориллы, в Санквалу, Умаджи, Энгго, Вулу. Заброшенные храмы в лесу, менгиры, похожие на гигантские, устремленные в небо фаллосы, стелы с высеченными иероглифами. Он написал тогда May длинное письмо, рассказал, что нашел конец пути Мероэ, знаки, оставленные народом Арсинои. Потом была война, и след прервался. Сможет ли он отыскать все это снова? Пока пирога поднимается по реке, Джеффри обводит взглядом берега в поисках знака, который позволит ему сориентироваться. Аро-Чуку — истина и сердце, которое не перестало биться. Свет окружает Джеффри, вихрится вокруг пироги. Лицо Окаво блестит от пота, шрамы кажутся открытыми ранами.

Под вечер они высадились на отлогом берегу, там, где река Кросс делает поворот. Окаво сказал, что именно отсюда начинается путь к Аро-Чуку. Где-то на противоположном берегу в лесу скрыты менгиры. Джеффри складывает свои вещи на ночь, а пирога тем временем уплывает, увозя людей и товары к верховьям реки. Окаво сидит на камне, смотрит на воду, ничего не говоря. Его лицо высечено из черного блестящего камня. Взгляд прикрыт тяжелыми веками, губы выгнуты в полуулыбке. На лбу и щеках блестят знаки итси, словно медная пыль ожила. На лбу — солнце и луна, глаза небесной птицы. На щеках — крылья и хвост сокола. Когда приходит ночь, Джеффри закутывается в одеяло, прячась от укусов мошкары. По плёсу разносится шум реки. Он знает, что подобрался к самому сердцу к самой причине всех путешествий. И не может уснуть.

* * *

После проливных дождей и июльских бурь настало августовское затишье, которое называют «малый сухой сезон».

Им-то и воспользовался Джеффри, чтобы отправиться на восток. Вставая поутру, Финтан видел облака, висящие в небе над рекой. Красная земля уже растрескивалась, образуя неровные плитки, но река продолжала нести илистую воду, темную, лиловую, загроможденную стволами деревьев, вырванных на берегах Бенуэ.

Финтан и подумать не мог, что эта короткая пора доставит ему такое счастье. Быть может, из-за Омеруна, деревни, реки. После полудня, когда May отдыхала в комнате с закрытыми ставнями, Финтан убегал босиком в саванну, к большому дереву, и там поджидал Бони. По пути к месту встречи слышал тихие звуки санзы[52], сплетавшиеся с гудением насекомых. Это напоминало музыку, которой вызывают дождь.

В стороне Агулу, Нанки, реки Маму и большой расселины громоздились облака, образуя горную цепь. На равнине виднелись дымки над деревнями, фермами. Финтан слышал тявканье собак, разносившееся все дальше и дальше, с поля на поле. Идя к дереву, Финтан слушал и смотрел жадно, словно в последний раз.

Джеффри уехал по дороге в Оверри. Быть может, отправился на поиски другого дома? Ведь в «Ибузуне» поселится его преемник. Но Джеффри говорил об этом странном месте, Аро-Чуку — таинственном, магическом городе посреди саванны. Прежде чем сесть в свой «форд», он странно себя повел. С силой прижал Финтана к себе, погладил по волосам. Сказал очень быстро и тихо: «Прости, boy, мне не надо было так срываться. Я устал, понимаешь?» Сердце у Финтана сильно забилось, мысли путались, словно он вот-вот заплачет. Джеффри еще шепнул: «До свидания, boy, позаботься о маме». Потом сел за руль, согнув свое длинное тело. На соседнее сиденье положил портфель, который брал с собой, когда ездил по делам в Порт-Харкорт. Насовсем, что ли, уезжает? — подумал Финтан. И тут же пожалел, что этот вопрос пришел ему в голову.

May говорила об Оверри, Абакалики, Огодже, о людях, которых он увидит, о доме, который они предполагают там найти. Впервые она произносила «твой отец». Если повезет, они, быть может, смогут остаться, не вернутся в Марсель. «Форд» доехал до дороги, вздымая красную пыль, потом спустился к берегу и потерялся на улицах Оничи.

Большое дерево росло на вершине бугра, откуда была видна долина Омеруна. Бони сидел на корнях, играл на санзе и смотрел вдаль. С тех пор как в тюрьму попал и его брат, он изменился. Не приходил больше к дому Джеффри, а если встречал Финтана в городе, переходил на другую сторону улицы.

Бони знал, что Джеффри уехал. Знал про Оверри, про Аро-Чуку. Финтан даже не удивился. Бони знал все, словно мог слышать людские разговоры на расстоянии.

Финтан никогда не говорил с ним о Джеффри. Только один раз, после того как они ночевали у воды мбьям и Джеффри выпорол его ремнем, Финтан показал следы на своих ногах и спине. Сказал: «Poko Ingezi». Бони забавлялся, повторяя за ним: «Poko Ingezi».

Финтан очень любил Омерун. Хижина бабушки Бони стояла на берегу реки. Старушка кормила их фуфу, жареным ямсом, испеченным в золе бататом. У этой низенькой женщины было удивительное при ее дородности имя: ее звали Уго, что значит «хищная птица, летающая в небе», сокол, орел. Она называла Финтана «уму», словно он тоже был ее внуком. Иногда Финтану казалось, что это и вправду его семья, что его кожа стала такой же, как у Бони, черной и гладкой.

May еще спала под сеткой в комнате с приоткрытыми ставнями. Финтан проскользнул туда босиком, чтобы взглянуть на нее, затаив дыхание из страха разбудить. Такой он любил ее больше всего — спящей, с темными спутанными завитками на щеках, с отсветом зари на плечах. Как раньше, в Сен-Мартене или на «Сурабае», где они были одни в каюте.

С тех пор как Джеффри уехал в сторону Оверри, к реке Кросс, все изменилось. В доме царил необычайный покой, Финтану даже выходить не хотелось. Мир застыл в неподвижности, заснул тем же сном, что и May, потому и дожди перестали лить. Можно было забыть все. Не было больше ни Клуба, ни Пристани; склады «Юнайтед Африка» закрылись. May тоже не хотелось ходить вниз, в город. С нее было довольно и того, что можно смотреть на реку с террасы или же заниматься с Финтаном, повторять с ним таблицу умножения, неправильные английские глаголы. Она даже вновь начала записывать стихи в свою тетрадку — о реке, о рынке, о горящих кострах, о запахе жареной рыбы, о ямсе, о перезрелых плодах. Столько всего требовалось высказать, что она даже не знала, с чего начать. Это было немного грустно, потому что ею вновь завладела та же торопливость, то же нетерпение, что и перед отплытием из Марселя. А куда теперь придется уезжать?

Бони перестал ходить на встречи под деревом. Из-за праздника ямса. В Омеруне царит Эзе Эну, живущий на небе, чей глаз — Аниану, солнце. Его называют также Чуку абиа ама — «Тот, кто парит в воздухе, как белая птица». Когда облака расходятся, говорит Бони, изображая жестами планирующую крылатую тень, пора подносить еду Эзе Эну. Его одаривают первым ямсом, белым-белым, на белом полотне, расстеленном на земле. На белое полотно кладут перо белого орла, перо белой цесарки и ямс, белый как пена.

Как раз сегодня вечером должен начаться праздник. Марима позвала May с собой в Омерун, посмотреть «игру луны». Это была какая-то мистерия. Ни она, ни May никогда еще туда не ходили.

Со своего наблюдательного поста на старом деревянном причале Финтан смотрел, как движутся по реке суда. Груженные пальмовым маслом баржи спускались медленно, обходя водовороты; люди придерживали их с помощью длинных гибких шестов. Время от времени воды рассекала пирога, ревя подвесным мотором, длинная ось которого выдавалась далеко назад, словно дрожащая в исступлении рука. Выше виднелись острова, будто плывшие против течения. Броккедон, руина «Джорджа Шоттона» и устье Омеруна, большой остров Джерси с его темным лесом. Финтан думал об Ойе, о ее теле, распростертом внутри мертвого корабля, о ее опрокинутом взгляде, когда Окаво входил в нее, и о гневе молодого воина, с громовым грохотом разбившего зеркало. Думал о пляже меж тростников, о том, как Бони хотел взять Ойю силой на дороге, и о собственном гневе, который ощутил как ожог в теле, и об укусе Ойи на своей руке.

Из-за всего, что произошло, Финтан уже не верил в отъезд из Оничи, возвращение в Европу. Ему казалось, что он родился здесь, рядом с этой рекой, под этим небом и всегда знал это. Знал медлительную мощь реки, вечно текущую воду, темно-красную, несущую древесные стволы, похожую на тело, на тело Ойи, блестящее и отягченное беременностью. Финтан смотрел на реку, и его сердце билось сильнее, он ощущал в себе часть ее магической силы, счастья. Он уже никогда не будет чужаком. То, что произошло там, в руинах «Джорджа Шоттона», скрепило некий договор, связало их общей тайной. Он вспомнил, как в первый раз увидел на пляже Омеруна нагую девушку, стоявшую в реке. «Ойя», — Бони произнес ее имя шепотом. Она словно родилась из реки: гладкое тело цвета глубокой воды, эти груди, глаза египтянки. Они тогда лежали на дне пироги, сливаясь с тростниками, бесшумно, будто подстерегая какого-то зверька. У Финтана перехватило горло. Бони смотрел с болезненной сосредоточенностью, его лицо застыло, словно камень.

Никогда Финтан не сможет разлучиться с рекой, такой медленной, такой тяжелой. Он неподвижно сидел на причале, пока солнце не спустилось на другой берег — око Аниану, разделяющее мир.

* * *

Высоко в черном небе сияла луна. May шла по дороге в Омерун с Маримой. Финтан и Бони шагали немного позади. В траве квакали жабы. Трава казалась черной, но листья деревьев отливали металлом, а дорога блестела в лунном свете.

May остановилась, взяла Финтана за руку: «Смотри, как красиво!» Она обернулась, чтобы поглядеть на реку с высоты берега. Было ясно различимо устье, острова.

В Омерун шли и другие люди, торопились на праздник. Из Оничи и даже с того берега, из Анамбары. Некоторые ехали на велосипедах, петляя и звеня звонками. Время от времени ночь пронзал фарами грузовик, вздымая облако едкой пыли. May закуталась в покрывало, как женщины с севера. Звук шагов ширился в ночи. Над деревней пламенело зарево, как от пожара. May испугалась, хотела сказать Финтану: «Давай вернемся». Но Марима тащила ее за собой: «Wa! Иди!»

Вдруг May поняла, что ее испугало. Где-то на юге возник рокот барабанов, сливаясь с приглушенным ворчанием электрической грозы. Но на дороге, среди идущих людей, он уже не пугал. Это был знакомый звук, исходивший из глубины ночи, человеческий звук, который успокаивал, как огоньки деревень, блестевшие вдоль реки до границ леса. May подумала об Ойе, о ребенке, которому предстоит родиться здесь, на речном берегу. Она больше не чувствовала одиночества. Ей казалось, что она вырвалась наконец из заточения, из замкнутости колониальных домов с их изгородями, за которыми прятались белые, чтобы не слышать мира.

Она шла быстро, торопливым шагом людей саванны. Погасила электрический фонарик, чтобы не затмевал свет луны. Думала о Джеффри: ей хотелось, чтобы и он был с ней на этой дороге, где сердце стучит в ритме барабанов. Решено. Когда Джеффри вернется, они покинут Оничу. Заберут Ойю с младенцем у м-ра Родса и уедут, ни с кем не попрощавшись. Оставят всё Мариме, всё, чем владеют, и уедут на север. Самое грустное — не видеть больше детского личика Маримы, не слышать ее смеха, отвечая урок на языке ибо: Je nuo, ofee, ulo, umu, aja, которому Марима ее учила, как и многому другому, готовя возле дома на камнях очага еду: фуфу, гари из кассавы[53], исусисе — вареный ямс и суп из арахиса.

May сжимала руку Финтана. Ей захотелось сейчас же сказать ему, что, как только Джеффри вернется, они поедут жить в деревню, подальше от всех этих злых людей, безразличных и жестоких, которые вынуждали их уехать, хотели разорить. «А куда поедем, May?» Она старалась, чтобы ее голос звучал весело, беззаботно, и крепче сжала руку Финтана: «Там видно будет. Может, в Огоджу. А может, поднимемся по реке до пустыни. Как можно дальше». Она грезила на ходу. Свет луны был таким новым, сверкающим, упоительным.

Когда они пришли в деревню, площадь была полна народа. От разожженных жаровен веяло запахом горячего масла, лепешек из ямса. Гудели голоса, дети бегали в темноте с криками, и совсем рядом звучала музыка барабанов. Откуда-то издалека доносились тонкие ноты санзы.

Марима вела May сквозь толпу. Потом они вдруг оказались в самом сердце праздника. На пятачке утоптанной, затвердевшей земли плясали мужчины, их тела блестели при свете костров. Это были молодые парни, длинные и худощавые, в одних лишь изодранных шортах цвета хаки. Они топали пятками по земле, раскинув руки в стороны, выпучив глаза. Марима оттащила May и Финтана подальше от круга танцоров. Бони исчез в толпе.

Стоя у стены дома, May и Финтан смотрели на плясунов. Плясали и женщины, неистово крутя головой, пока все не поплывет перед глазами. Марима взяла May за руку. «Не бойся!» — крикнула она. Втянув голову в плечи, May жалась к стене, чтобы остаться в тени. И вместе с тем не могла отвести глаз от танцующих посреди костров. Ее внимание привлекли мужчины, которые устанавливали на площади столбы. Между двумя столбами натянули длинную веревку. У одного из столбов была развилка наверху.

Барабаны не смолкали. Но гул толпы мало-помалу стих. Обессиленные танцоры попадали на землю. May хотела заговорить, но горло сдавило непонятное беспокойство. Она еще сильнее стиснула руку Финтана, чувствуя за спиной земляную стену, еще теплую от солнца. Увидела, как на каждый столб что-то подняли, и подумала сначала, что это большие тряпичные куклы. Но силуэты начали двигаться, танцевать, сидя на веревке верхом, и она поняла, что это люди, мужчины. Один — в длинном женском платье и с перьями на голове. Другой — голый, размалеванный желтыми полосами и белыми точками, в деревянной маске с большим птичьим клювом. Удерживая равновесие на веревке, свесив длинные ноги в пустоту, они стали сближаться, извиваясь в ритме барабанов. Под ними собралась толпа, испуская странные крики, призывы. Двое мужчин казались фантастическими птицами. Откидывали голову назад, разводили руки, как крылья. Птица-самец тянулась клювом к птице-самке, а та отворачивалась. То отскакивала, то подбиралась поближе среди смеха и криков.

Что-то могучее притягивало May к этому зрелищу, танцу человекоптиц. Музыка барабанов отдавалась теперь внутри нее, вызывая головокружение. Она была в самом сердце таинственного рокота, который слышала с самого своего приезда в Оничу.

Причудливые птицы танцевали перед ней, повиснув на веревке в свете луны, крутили масками с удлиненными глазами. Их движения стали похотливыми, потом они вдруг словно затеяли драться. Зрители вокруг тоже плясали. May дивилась блеску их глаз, крепости неутомимых тел. Посреди площади колыхалась завеса пламени, мужчины и дети с криками прыгали сквозь огонь.

May была так напугана, что едва могла дышать. Ощупью вернулась к стене дома, ища глаза Финтана и Мариму. Музыка барабанов все гремела. Невероятные птицы соединились на веревке, образовали гротескную чету, свесив непомерные ноги. Потом медленно соскользнули вниз, и толпа унесла их.

May вздрогнула — кто-то взял ее за руку. Это была Марима. Финтан стоял рядом. May хотелось плакать, она устала.

— Пойдем! — сказала Марима. И вывела May из деревни на дорогу, которая шла вверх через высокую траву.

— Они умерли? — спросила May.

Марима не ответила.

May не понимала, почему все это так важно. Ведь это всего лишь игра в лунном свете. Она думала о Джеффри. Чувствовала, как к ней возвращается лихорадка.

* * *

Джеффри совсем близко к озеру жизни. Вчера он видел монолиты Акаванши на берегу Кросса, возвышающиеся в траве подобно богам. Вместе с Окаво приблизился к базальтовым глыбам. Казалось, они упали прямо с неба, вонзившись в красную грязь реки. Окаво сказал, что они были доставлены из Камеруна силой великих колдунов Аро-Чуку. Один из камней высокий, как обелиск, метров девять, быть может. На обращенной к закату стороне Джеффри узнал знак Аниану, око Ану, солнца, необычайно расширенный зрачок Ус-ири, несомый крыльями сокола. Это знак Мероэ, последний знак, начертанный на людских лицах в память Хонсу[54], юного египетского бога, который носил на своем челе изображения луны и солнца. Джеффри вспоминает слова «Книги мертвых», переведенной Уоллисом Баджем; он может произнести их по памяти вслух, как молитву, заставляющую трепетать недвижный воздух:

Черный камень — самый отдаленный образ бога Мина[55] с напряженным фаллосом. На черной грани ярко блестит в низком, предзакатном свете знак Ндри. Вокруг богов вихрится жизнь. В воздухе висят насекомые, красная земля исчерчена бороздами. Джеффри зарисовывает в свой блокнот священную эмблему царицы Мероэ: Онгва — луна, Аниану — солнце, Одуду эгбе — крылья и хвост сокола. Вокруг знака пятьдесят шесть выдолбленных в камне точек, ореол умундри, детей, окружающих солнце.

Окаво стоит рядом с камнем. На его лице блестит тот же знак.

Потом приходит ночь. Окаво мастерит из чего придется укрытие от дождя.

Над черными камнями медленно вращаются звезды.

На заре они снова пускаются в путь вдоль реки. Пирога рыбака доставляет их на правый берег Кросса, немного выше по течению от монолитов. Там обнаруживается ручей, наполовину скрытый деревьями, которые принес последний паводок.

«Ите-Бриньян», — говорит Окаво. Это там Атабли-Иньянг, там озеро жизни. Джеффри следует за Окаво, который входит в воду по пояс и прорубает путь сквозь ветви ударами тесака. Они продвигаются вперед в черной воде, почти холодной. Потом идут по скалам. Солнце стоит высоко, Окаво снял одежду, чтобы не цеплялась за ветви. Его черное тело блестит, как металл. Он прыгает с камня на камень, указывает путь. Джеффри с трудом поспевает за ним. Его хриплое дыхание отдается в тишине леса. В нем пылает солнце, все эти дни солнце жжет его изнутри, словно сверхъестественный взгляд.

Что я ищу здесь? — думает Джеффри и не может найти ответа. Из-за усталости и солнечного жара в глубине тела причины не отыскать. Единственное, что важно, — двигаться вперед, шагать за Окаво через этот лабиринт.

Незадолго до сумерек Джеффри и Окаво достигают Ите-Бриньяна. Тесный лесной коридор, которым они следовали весь день вдоль ручья, продираясь сквозь преграду деревьев, сквозь нагромождение скал, вдруг раздался вширь, подобно гроту, выходящему в огромный подземный зал. Перед ними озеро, отражающее цвет неба.

Окаво останавливается на скале. Его черты застывают, принимают выражение, которое Джеффри никогда не видел ни на одном лице. Лишь на какой-нибудь маске, быть может. Что-то жесткое и сверхчеловеческое. Глаза обведены тонкой чертой, из-за чего взгляд кажется пустым, а зрачки — расширенными.

Ни малейшего признака жизни ни в воде, ни в лесу, окружающем озеро. Тишина такая, что Джеффри чудится, будто он слышит шум крови в своих артериях.

Потом Окаво медленно входит в темную воду. На другой стороне деревья образуют непроницаемую стену. Некоторые так высоки, что солнечный свет цепляется за их верхушки.

Теперь Джеффри слышит звук воды. Некое дуновение меж стволов, меж камней. Вслед за Окаво он входит в воду и медленно идет к роднику. Средь глыб черного песчаника — маленький водопад.

«Это Ите-Бриньян, озеро жизни». Голос Окаво упал до шепота. А может, Джеффри только почудилось, будто он что-то услышал. Он вздрагивает перед водой, бьющей ключом, как в первый миг Вселенной. Холодно. Чувствуется какое-то дуновение, дыхание, исходящее из леса.

Окаво горстями зачерпывает воду и ополаскивает лицо. Джеффри пересекает озеро, оскальзывается на скалах. Вес намокшей одежды мешает ему выбраться на берег. Окаво протягивает руку и помогает подняться на камни у ключа. Там Джеффри умывает лицо, долго пьет. Холодная вода гасит жжение внутри тела. Он думает о крещении, он никогда уже не будет прежним.

Приходит ночь. Огромная тишина нарушается только голосом родника. Джеффри ложится на еще теплые от солнца камни. После стольких испытаний ему, полумертвому от усталости, кажется, что он достиг наконец цели своего путешествия. Прежде чем заснуть, он думает о May, о Финтане. Вот куда надо будет с ними перебраться, бежать из Оничи, скрыться от предательства. Здесь он сможет написать свою книгу, закончить поиски. Он, как царица Мероэ, нашел наконец место для новой жизни.

На рассвете Джеффри замечает над собой дерево. Ночью он не обратил на него внимания, быть может из-за темноты. Лежал, осененный им, сам того не подозревая. Огромное, многоствольное, оно укрывает ветвями источник. Окаво спал чуть выше, меж корнями. На земле, рядом со стволом, примитивный алтарь: разбитые горшки, бутыли из тыквы, черный камень.

Все утро Джеффри исследует окрестности родника в поисках других знаков. Но нет ничего. Окаво нетерпелив, он хочет уходить, прямо сегодня, после полудня. Они спускаются по ручью до реки Кросс. На берегу в ожидании пироги сооружают шалаш.

Ночью Джеффри просыпается от ожогов на теле. При свете карманного фонарика замечает, что вся земля покрыта блохами; их так много, что кажется, будто красная почва ходит ходуном. Окаво и Джеффри спасаются на плёсе. Рано утром Джеффри колотит лихорадка, он не может идти. Мочится темной жидкостью цвета крови. Окаво проводит рукой по его лицу. «Это мбьям, вода мбьям».

Около полудня приходит моторная пирога. Окаво взваливает Джеффри себе на спину, переносит в лодку и укладывает под брезентом, чтобы защитить от солнца. Пирога быстро спускается по реке, к Иту. Небо огромно, почти иссиня-черное. Джеффри чувствует огонь внутри и холод воды, который накатывает волнами, затопляет его. Он думает: все кончено. Рая нет.

* * *

Почувствовав, что время пришло, Ойя покинула больницу и направилась к реке. Занимался рассвет, на берегу еще никого не было. Ойя ощущала беспокойство, искала место для родов, как трехцветная кошка в саду Сэбина Родса. Обнаружила пирогу на причале. Отвязала ее и, выгнувшись, налегла на длинный шест. Устремилась на середину реки, к острову Броккедон. Она спешила. Волны боли уже раскрывали матку. Теперь, оказавшись на воде, она перестала бояться, а боль можно терпеть. Невыносимо было бы оставаться дольше в белой палате среди всех этих больных женщин и запаха эфира. Река текла спокойно, туман цеплялся за деревья, пролетали белые птицы. Руина корабля была неразличима в тумане, сливалась с островом, тростниками и деревьями.

Она направила пирогу поперек течения, изо всех сил отталкиваясь шестом, чтобы взять разгон, и пирога продолжила двигаться по инерции, немного наискось. Схватки стали сильнее. Ойе пришлось сесть, вцепившись руками в шест. Течение сносило лодку вниз, и Ойя орудовала шестом как веслом. Боль сопровождала каждое движение ее рук, опиралась на воду. Ей удалось преодолеть течение. Пирогу еще сносило немного, но Ойя уже не мешала воде и, поскуливая, наклонившись вперед, позволила лодке медленно скользить вдоль тростников Броккедона. Теперь она была в тихой заводи, среди тростника, откуда вылетали тучи мошкары. Наконец пирога стукнулась носом в увязший корабль. Ойя воткнула шест в тину, чтобы остановить пирогу, начала взбираться по шаткой железной лестнице на палубу. Боль вынудила ее остановиться, передохнуть, вцепившись руками в ржавый поручень. Она глубоко вдыхала воздух, закрыв глаза. Ее синее миссионерское платье осталось в больнице, на ней была только белая рубашка, теперь совершенно мокрая от пота и заляпанная грязью. Но она сохранила оловянный крестик. Утром, перед рассветом, когда у нее отошли воды, обмотала бока одеялом.

Медленно, на четвереньках, Ойя двинулась по палубе к лестнице, ведущей в разоренный салон. Ее убежище было там, рядом с ванной комнатой. Она развязала одеяло, расстелила на полу, потом легла. Ее руки пытались нашарить трубы, прикрепленные к переборкам. Через отверстия в корпусе, сквозь ветви деревьев сочился бледный свет. Речная вода обтекала корабль, производя непрерывную вибрацию, которая проникала в тело Ойи, присоединяясь к волнам ее боли. Глядя на свет, Ойя ждала, когда наступит решающий миг; каждая волна боли приподнимала ее тело, заставляла крепче цепляться за старую, ржавую трубу над головой. Она пела песню, которую не могла слышать. Это была долгая дрожь, похожая на движение реки, омывавшей корабль.

* * *

Финтан и Бони забрались внутрь увязшего корабля. Слышалось только их собственное дыхание, хриплое, затрудненное. Ойя лежала на полу в бывшей ванной комнате, выгнувшись и цепляясь руками за что-то такое, что Финтан сначала принял за ветку; лишь потом догадался, что это та самая труба, от которой Окаво отломал кусок, чтобы разбить зеркало. Бони тоже подошел поближе. На их глазах творилось таинство, они не могли говорить — только смотрели. На рассвете, когда Финтан пришел на причал, Бони все ему рассказал о бегстве Ойи и о ребенке, которого она собиралась родить. На пироге своего дяди Бони отвез Финтана к кораблю. Сам сначала не хотел подниматься, но потом все-таки последовал за Финтаном по железной лестнице. Это было ужасно и одновременно притягательно, они затаились в темном нутре корабля и смотрели.

Время от времени тело Ойи приподнималось на расставленных ногах, словно она с чем-то боролась. Ойя стонала, тихонько, тоненько, будто что-то пела. Финтан вспомнил тот странный взгляд, запрокинутое лицо, когда Окаво повалил ее на пол; она тогда словно испытывала боль, но при этом была где-то далеко. Финтан пытался поймать ее взгляд, но по ней прошла волна боли, и она отвернула лицо вбок, в тень. На белой больничной рубахе темнели пятна грязи и пота, лицо блестело в полумраке.

Теперь момент настал, после всех этих месяцев, когда она бродила по улицам Оничи нетвердой походкой. Финтан поискал взглядом Бони, но тот исчез. Бесшумно выскользнул наружу, взял пирогу и поплыл к берегу — позвать женщин из больницы. Финтан остался один в чреве корабля с рожающей Ойей. Момент настал. Она вдруг повернулась к Финтану, посмотрела на него, и он подошел ближе. Она стиснула ему руку, чуть не сломав. Он должен был что-то делать, участвовать в рождении. Боли в руке он не чувствовал. Слушал, переживал необычайное событие. Внутри «Джорджа Шоттона» что-то появлялось, заполняло пространство, ширилось — дыхание, переливающаяся через край вода, свет. Сердце Финтана стучало так, что становилось больно, а волна все скользила по телу Ойи, запрокидывая ее лицо, открывая рот, словно вынося ее с глубины. Вдруг она испустила крик и вытолкнула из себя младенца, похожего на красное светило в облаке плаценты. Ойя наклонилась вперед, подобрала новорожденного и зубами перекусила пуповину, потом откинулась назад, закрыв глаза. Ребенок, еще весь скользкий и блестящий от слизи, начал кричать. Ойя поднесла его к набухшей груди. Ее тело и лицо тоже лоснились, словно и она плавала в околоплодных водах.

Финтан вышел на палубу шатаясь. Его одежда промокла от пота. Река внизу казалась струей расплавленного металла. Берега застилала белая пелена. Финтан увидел, что солнце уже в зените, и у него закружилась голова. Столько времени прошло, случилась такая важная, такая необычайная вещь, а для него все слилось в один краткий миг, единое содрогание, вопль. Он еще слышал душераздирающий крик ребенка, когда Ойя поднесла тщедушное тельце к груди, истекающей молоком. И голос Ойи, и эту песню, внятную только для нее одной, стон, легкую дрожь речной воды, обтекавшей корабль. Финтан сел наверху железной лестницы и стал ждать, когда вернется Бони с больничной пирогой.

* * *

Короткий сухой сезон закончился. Над рекой снова появились облака. Было жарко и душно, ветер поднимался только в конце дня, после долгих часов ожидания. May не покидала комнату, где лежал Джеффри. Слушала, как потрескивает раскаленная солнцем железная крыша, следила за тем, как нарастает жар в теле Джеффри. Он дремал. Заросшее щетиной восковое лицо, слипшиеся от пота волосы. Она заметила, что макушка у него облысела, и ее это успокаивало. Она представляла себе, что он похож на ее отца. Около трех часов пополудни он открывал глаза, опустошенные страхом. Это напоминало кошмар. Он говорил: «Мне холодно. Мне так холодно». Она заставляла его проглотить таблетку хинина, запив ее чуть не литром воды. Всякий раз с боем.

В первые дни после возвращения из Аро-Чуку доктор Чэрон твердил ужасные слова — blackwater fever, черная малярия. May вкладывала в руку Джеффри горькую таблетку. Думала, он принимает ее с водой. Но Джеффри увязал все больше. Уже не мог стоять на ногах. Бредил. Воображал, что Сэбин Родс входит в его комнату. Выкрикивал непонятные слова, ругался по-английски. С трудом мочился, черной зловонной мочой. Элайджа зашел проведать Джеффри, долго смотрел на него, потом изрек, качая головой, словно объявлял прискорбное решение: «Он умирает».

May поняла: Джеффри не принимал хинина. В бреду ему казалось, что доктор Чэрон хочет его отравить. May нашла спрятанные таблетки под подушкой. Джеффри уже ничего не ел. Даже питье вызывало у него спазмы в желудке.

Доктор вернулся со шприцем. После двух первых уколов хинина Джеффри стало лучше. Он согласился принимать таблетки. Приступы становились реже, были не такими ужасающими. Кровотечение прекратилось.

Финтан оставался дома, чтобы побыть с May. Вопросов не задавал, но в его взгляде была та же тревога. May говорила: «Сегодня утром сто четыре». Финтан не знал шкалы Фаренгейта, и она пересчитывала для него: «Сорок».

Под навесом веранды Финтан читал «Путеводитель по знанию». Это было хорошо. Далеко от всего происходящего.

Финтану нравилось грезить обо всех этих удивительных вещах, о королях, чудесах, фантастических народах.

Бунт вспыхнул утром, до дождя. Финтан понял это сразу. Марима зашла предупредить: весь город лихорадит. Выскочив из дома, Финтан побежал на пыльную дорогу. К городу спешили и другие люди, женщины, дети.

Очагом возмущения стал дом Джеральда Симпсона, каторжники, копавшие яму под бассейн. D. О. решил, что легко восстановит порядок палками, и велел раздать смутьянам несколько ударов. Но заключенные схватили одного из надзирателей и утопили в яме с грязной водой, потом некоторые из них неизвестно как освободились от цепи, но, вместо того чтобы убежать, засели в верхней части сада, у ограды. Кричали, угрожали D. О. и англичанам из Клуба.

Видя, что ситуация выходит из-под контроля, Симпсон с гостями укрылся в доме. Успел позвонить резиденту — как раз перед тем, как бунтовщики повалили столб, — и резидент поднял по тревоге казарму.

Финтан оказался у дома Симпсона одновременно с военным грузовиком. Когда он увидел особняк, страх сдавил ему горло. Небо в клубках облаков было таким красивым, деревья такими зелеными, казалось просто невероятным, что тут творится насилие.

Прибыл верхом лейтенант Фрай, солдаты заняли позицию, оцепив участок перед большой ямой с грязной водой. Слышались голоса каторжников, крики женщин. Лейтенант отдавал в рупор приказы на пиджине, из-за эха слов было не разобрать.

Англичане наблюдали за сценой с террасы белого дома, наполовину скрытые колоннадой. Финтан узнал белый китель Джеральда Симпсона, его светлые волосы. Заметил англиканского пастора и людей, которых не знал. Рядом с Симпсоном стоял какой-то приземистый тучный человек с очень белым лицом, в пробковом шлеме. Финтан подумал, что это, должно быть, преемник Джеффри, новый агент «Юнайтед Африка» со странной фамилией Шексон. Никто не шевелился; все ждали, что будет дальше.

Оставшиеся скованными каторжники больше не кричали из ямы, перестали угрожать. Их лица, обращенные к полукругу солдат, блестели от пота. Они сгрудились у кромки грязной воды и из-за цепи, соединявшей их лодыжки, стали похожи на внезапно отключенные автоматы. Освободившиеся каторжники отступили к ограде. Попытались сломать ее, но не сумели, лишь кое-где покорежили сетку. Они еще кричали время от времени, но это была, скорее, предсмертная песнь, мрачный и покорный судьбе зов. Солдаты не двигались. Сердце Финтана громко стучало в груди.

Потом раздались вопли. Зрители покинули террасу и устремились внутрь дома, опрокидывая плетеные кресла и столы. Глянув в сторону грязной ямы, Финтан увидел дым. Скованные каторжники бросились вперемешку на землю. Только тут Финтан осознал, что слышал выстрелы. К подножию решетки упали тела. Какой-то очень высокий, голый по пояс чернокожий, один из зачинщиков, наполовину повис на ограде, словно сломанная кукла. Это было ужасно — винтовочный дым и тишина, пустое небо, белый дом с исчезнувшими зеваками. Солдаты ринулись по склону с винтовками наперевес, через мгновение подмяли под себя каторжников и скрутили.

Финтан бежал по дороге. Его босые пятки стучали по красной земле, воздух обжигал горло, словно крик. В конце улицы, у последних домов, на последнем дыхании он остановился. В его голове грохотали выстрелы.

— Давай скорей! — Это была Марима. Она схватила его за руку и потащила.

Финтан безропотно подчинился выражению ее гладкого лица, говорившему: опасно, нельзя здесь оставаться. Она довела его до «Ибузуна». Всякий раз, когда им попадалась на дороге группа людей, спускавшихся к реке, Марима закрывала Финтана полой своего покрывала.

May ждала в саду, на самом солнцепеке. Она была бледна.

— Я так испугалась. Это ужасно. Что там случилось, внизу?

Финтан пытался говорить, рыдал:

— Они стреляли, они их убили. Стреляли по закованным людям. Те упали. — Он стискивал зубы, чтобы не заплакать. Ненавидел Джеральда Симпсона, резидента с его женой, лейтенанта, солдат и особенно Шексона. — Хочу уехать отсюда, не хочу больше здесь оставаться.

May прижимала его к себе, гладила по волосам.

Позже в тот же вечер, после ужина, Финтан заглянул к Джеффри. Тот лежал в постели, одетый в пижаму, бледный и худой. Читал газету при свете керосиновой лампы, почти уткнувшись в нее лицом, потому что был без очков. Финтан заметил вмятинку, оставленную очками на его переносице. И в первый раз подумал, что это его отец. Не незнакомец, не самозванец, а его собственный отец. Он познакомился с May не по объявлению в газете, не завлекал в ловушку, суля златые горы. May сама его выбрала, полюбила, вышла замуж, и у них было свадебное путешествие, в Италию, в Сан-Ремо. May так часто о нем рассказывала в Марселе, говорила о море, о колясках, ездивших вдоль пляжа, о воде, что была такой теплой, когда они купались ночью, о музыке в беседках. Это было до войны.

— Как ты, boy? — спросил Джеффри. Без очков его голубые глаза были очень яркими и молодыми.

— Нам скоро придется уехать? — спросил Финтан.

Джеффри немного подумал.

— Да, ты прав, boy. Думаю, теперь пора уезжать.

— А как же твои поиски? А история царицы Мероэ?

Джеффри засмеялся. Его глаза блестели.

— А, так ты все знаешь? Верно, я же тебе кое-что рассказывал. Мне бы надо съездить на север, а также в Египет, в Судан. И к тому же есть документы. В Британском музее, в Лондоне. Затем… — он поколебался, словно все это с трудом обретало смысл, — …затем мы вернемся, года через два-три, когда ты немного продвинешься в учебе. Будем искать новое Мероэ выше по течению, там, где река выписывает большое «W». Поедем в Гао, туда, где все началось: бенин, йоруба, ибо. Будем искать рукописи, надписи, монументы. — Вдруг усталость опустошила его взгляд, голова вновь упала на подушку. — Позже, boy, позже.

Той ночью Финтан, прежде чем заснуть, уткнулся лицом в шею May, как делал когда-то, в Сен-Мартене. Она гладила его по волосам, пела ему детские песенки на лигурийском диалекте, ту, которую он особенно любил, про мост через Стуру:

* * *

На рассвете Окаво спустил длинную пирогу на воду реки. Ойя сидит на носу, на своем любимом месте. За спиной у нее привязан ребенок, большим куском синей ткани. Время от времени она передвигает его к груди, чтобы пососал молока. Это мальчик, она не знает его имени. Его зовут Океке, потому что он родился в третий день недели. Пирога медленно спускается по течению, проплывает мимо причала, где ждут рыбаки. Окаво даже не оборачивается, чтобы взглянуть на дом Сэбина Родса, уже далекий, затерявшийся среди деревьев. Вернувшись из Аро-Чуку, Окаво купил пирогу у одного рыбака с реки, запасся на Пристани рисом, сушеной рыбой, креветками, консервами, керосиновой лампой, кое-какой кухонной утварью и еще отрезом ткани. Потом зашел в больницу за Ойей и забрал ее с сыном.

Пирога скользит по течению без усилия, Окаво лишь время от времени слегка отталкивается шестом. Лодка плывет вниз, к дельте, к Дегеме, Брассу, острову Бонни. Туда, где по реке поднимается приливная волна, где в мутной воде кружат рыбы-пилы и дельфины. Солнце блестит на темной поверхности реки. Птицы взмывают из-под носа пироги, летят к островам. За спиной Окаво и Ойи большой город из досок и жести, Пристань, лесопилка, где начинает урчать мотор. Большие острова, распластанные почти вровень с водой, и руина «Джорджа Шоттона», похожая на допотопное животное. Уже всё растворяется вдали, сливаясь с линией деревьев. Когда Окаво вернулся из Аро-Чуку, он не пошел в дом Сэбина Родса. Ночевал под открытым небом, возле больницы. Он уже уплыл, был уже далеко, с Ойей, в другом мире. Сэбин Родс не понимал. Он, покидавший свой дом лишь для того, чтобы отправиться на реку, ходил по городу, искал Окаво возле Пристани. Даже отважился дойти до «Ибузуна», шпионил. Расспрашивал медсестер в больнице. Впервые он что-то, кого-то не понимал. Потом, когда понял, затворился в своем большом мрачном зале, с масками на стенах, с вечно закрытыми ставнями, сел в кресло покурить.

Пирога медленно скользит по реке. Окаво ничего не говорит, он привык к молчанию. Ойя уложила сына на носу пироги, под навесом из ветвей, на который накинула синюю ткань. Солнце медленно поднимается в небе, пересекает реку, словно по огромной невидимой дуге. День за днем они плывут к устью. Река широка, словно море. Никаких берегов, никакой земли — только плоты островов, затерянные в водоворотах. Туда, на остров Бонни, большие нефтяные компании — «Галф», «Бритиш петролеум» — отправили своих геологов-разведчиков прощупывать речную грязь. Сэбин Родс встретил однажды на причале этих странных краснолицых гигантов в цветных рубашках и шапочках с козырьком. Таких на реке еще никто никогда не видел. Он сказал Окаво, хотя, быть может, говорил с самим собой: «Конец империи». Чужаки обосновались на юге — на реке Нун, в Угелли, Игните, Апаре, Афаме. Всему предстояло измениться. Через мангровые заросли протянутся трубопроводы, на острове Бонни возникнет новый город, приплывут крупнейшие в мире суда, вырастут высоченные трубы, ангары, гигантские нефтехранилища.

Пирога скользит по воде цвета ржавого металла. Над морем поднялись облака, образуя сумрачный свод. Ойя стоит, ждет дождя. Завеса двигается по реке, стирает берега. Нет уже ни деревьев, ни островов — только небо и вода, слитые в движущемся облаке. Ойя раздевается, встает на нос, прижав сына к бедру; ее левая рука держит длинный шест, упертый в форштевень. Окаво налегает на широкое весло, и они входят в завесу дождя. Потом гроза проходит, поднимается по реке к лесу, к травяным равнинам, к далеким холмам. Когда настает ночь, на горизонте со стороны моря виден красный свет, ведущий странников, как созвездие.

* * *

Аро-Чуку был взят англичанами 28 ноября 1902 года, почти без сопротивления. На рассвете отряд подполковника Монтанаро соединился в саванне с тремя остальными экспедиционными корпусами, на некотором расстоянии от оракула. Прохладным утром под голубым небом это больше напоминало загородную прогулку. Чернокожие солдаты — ибо, ибибио, йоруба, — сначала опасавшиеся экспедиции против оракула Лонг Джуджу, успокоились, видя свободную ширь саванны. От засухи уже растрескалась земля, пожелтевшая трава так высохла, что одной искры было достаточно, чтобы вся равнина обратилась в пекло.

Следуя за разведчиками из Оверри, войска Монтанаро скрытно двигаются на север, делают привал на берегу ручья, притока реки Кросс. Оракул теперь так близко, что вечером солдаты видят дымки над хижинами и слышат глухие удары экве, большого барабана войны. Ночью по лагерю наемников распространяются странные истории. Будто бы оракул офа заговорил, предрекая победу аро и поражение и смерть всем англичанам. Узнав об этих россказнях, Монтанаро, опасаясь дезертирства, решает атаковать Аро-Чуку через пять дней, 2 декабря. Окружив прорицалище, он пускает в ход пушки, которые тянули через саванну. На заре 3 декабря, так и не увидев ни одного противника, первый отряд Монтанаро, вооруженный пулеметами «максим» и винтовками, атакует деревню. Раздаются ответные выстрелы, несколько наемников убито. Аро, исчерпав свой порох, пытаются сделать вылазку, с одними только копьями и мечами, но их косят очереди «максимов».

Около двух часов пополудни, под ярким солнцем, войска подполковника Монтанаро проникают за ограду дворца Оджи, короля Аро-Чуку. В глинобитных руинах, развороченных снарядами, обнаруживается покрытый леопардовой шкурой пустой трон. Рядом стоит ребенок лет десяти, не более, который говорит, что его зовут Кану Оджи, что он сын короля и что его отец погиб под обломками. Ребенок, неподвижный и невозмутимый, несмотря на страх, расширивший его глаза, смотрит, как солдаты входят в развалины дворца, грабят его, растаскивая ритуальные предметы и драгоценности. Без единой слезы, без единой жалобы он присоединяется к толпе пленников у руин дворца — женщин, стариков, рабов, худых и оголодавших.

«Где оракул? Где Лонг Джуджу?» — спрашивает Монтанаро.

Кану Оджи ведет офицеров вдоль ручья к озерцу, окруженному большими деревьями. Там они находят оракул, который воспламенил весь африканский запад. Находят в лощине, называвшейся Эбритум. Это большая впадина овальной формы, чуть более двадцати метров в глубину, пятьдесят пять в длину и сорок шесть в ширину.

Следуя берегом ручья, Монтанаро и остальные офицеры преодолевают два ограждения из колючих кустов, рубя их саблями. На поляне ручей разделяется надвое, образуя скалистый остров. Посреди острова — два алтаря, один окружен воткнутыми в землю ружьями, чьи приклады украшены человеческими черепами. Другой, в виде пирамиды, еще хранит последние подношения: горшки с пальмовым вином, лепешки из кассавы. На вершине скалы тростниковая хижина с черепами на крыше. Над оракулом висит мертвая тишина.

Монтанаро приказывает разрушить алтари кирками. Под грудой камней не находят ничего. Армия поджигает деревенские хижины и заканчивает разрушение дворца Оджи. Ребенок смотрит, как горит дом его отца. Гладкое лицо не выражает ни ненависти, ни печали. На лбу и щеках блестит знак итси — солнце с луной, крылья и хвост сокола.

Последние воины аро, взятые в плен, уведены в Калабар. Монтанаро приказывает выкопать большой ров, в который бросают тела убитых врагов и черепа, украшавшие алтари. Остаток народа — женщины, дети, старики — образует длинную колонну, которая пускается в путь к Бенде. Оттуда последние аро разошлись по деревням юго-востока: Оверри, Або, Осомари, Авка. Оракул Аро-Чуку перестал существовать. Только живет еще на лицах первенцев знак итси.

Они не уведены в рабство, не носят цепей, ибо такова привилегия умундри, потомков Ндри. В память о договоре, о первой жертве, когда из тел его детей вырос первый урожай, давший пищу людям.

Англичане ничего не знают об этом завете. Дети Ндри начинают свое странствие, выпрашивая пропитание на рынках, путешествуя от города к городу на длинных рыбачьих пирогах. Так растет Окаво, пока не встречает Ойю, которая носит в себе последнее послание оракула, в ожидании дня, когда все сможет возродиться.

Лежа на ременной постели, Джеффри слушает дыхание May. Закрывает глаза. Он знает, что не увидит этого дня. Путь Мероэ затерян в песках пустыни. Все стерто, кроме знаков итси на камнях и лицах последних потомков народа Аманиренас. Но в нем уже нет нетерпения. Время не имеет конца, как течение реки. Джеффри склоняется над May и у самого ее уха шепчет, как прежде, слова, которые вызывали ее улыбку, свою песнь: «I am so fond of you, Marilu». Он чувствует ее запах, ночной, мягкий и медленный, слушает дыхание спящей May, и вдруг это становится самым важным в мире.

* * *

Над Порт-Харкортом лило, будто из ведра, когда шофер м-ра Ралли остановил зеленый «форд V-8» на причале перед конторой «Холланд Африка лайн», как Джеффри год назад, ожидая May и Финтана, сходивших с корабля. Но на этот раз у причала стояла не «Сурабая». Это было гораздо более крупное и современное судно, контейнеровоз, который не нужно чистить от ржавчины, и назывался он «Амстелкерк». Водитель выключил зажигание, и Джеффри выбрался из «форда» с помощью May и Финтана. Машина больше ему не принадлежала. Несколько дней назад он продал ее м-ру Шексону, человеку, который занял его место в конторе «Юнайтед Африка».

Вначале Джеффри возмущался: — Это моя машина. Я лучше отдам ее Элайдже, чем продавать этому… этому Шексону!

Вмешался резидент Ралли, со своей джентльменской учтивостью:

— Он купит ее у вас по хорошей цене. Вы окажете услугу ему, а значит, и всей нашей общине, понимаете?

May сказала:

— Если ты отдашь машину Элайдже, они ее отнимут. Ему от нее не будет никакого проку. К тому же он и водить-то не умеет.

В конце концов Джеффри уступил при условии, что сделкой займется сам Ралли и что его, Джеффри, с семьей доставят к кораблю, который отвезет их в Европу. Резидент даже предоставил своего шофера: сам Джеффри был не в состоянии сесть за руль.

С «Ибузуном» было сложнее. Когда Шексон потребовал немедленно освободить дом, Финтан сказал: «Как только съедем, я его сожгу!» Однако съезжать все-таки приходилось, и избавляться от всего поскорее. May много чего раздала: ящики с мылом, посуду, продукты. В саду «Ибузуна» состоялся своего рода праздник, благотворительная ярмарка. Но May напрасно старалась изображать веселье. Это было грустно, подумал Финтан. Джеффри заперся в своем кабинете, перебирал бумаги, книги, жег заметки, словно это были секретные архивы.

Женщины в длинных платьях выстроились в очередь перед May с Маримой. Каждая получила свою долю: кастрюли, тарелки, мыло, рис, варенье, коробки печенья, кофе, простыни, подушки. Дети бегали по веранде, входили в дом, тащили все, что попадалось под руку, хватали карандаши, ножницы. Перерезали веревки качелей и трапеции, унесли гамаки. Финтан был недоволен. May пожала плечами: «Оставь, какая разница? У Шексона нет детей».

Около пяти часов вечера праздник закончился. «Ибузун» был пуст, еще более пуст, чем когда в него вселился Джеффри, до приезда May. Он устал. Лег на раскладушке, единственном предмете меблировки, оставшемся в комнате. Он был бледен, щеки покрывала серая щетина. В своих металлических очках и черных кожаных ботинках походил на старого солдата под арестом. В первый раз Финтан что-то почувствовал, глядя на него. Ему хотелось побыть с ним, поговорить. Солгать в утешение, сказать, что они вернутся, начнут все сначала, поплывут по реке до нового Мероэ, до стелы Арсинои, до знаков, оставленных народом Осириса.

«Куда бы ты ни отправился, я пойду с тобой, буду твоим помощником. Мы раскроем секреты, станем учеными». Финтану вспомнились имена, которые он видел в тетрадях Джеффри: Бельцони, Виван Денон, Дэвид Роберте, Присс д'Авенн; вспомнились черные колоссы Абу-Симбела, открытые Буркхардтом. На мгновение глаза Джеффри заблестели, как в тот раз, когда он увидел свет солнца, обрисовавший знаки итси на базальте, на подступах к Аро-Чуку. Потом он заснул, обессилев; лицо белое, как у мертвеца, холодные руки. Доктор Чэрон сказал May: «Отвезите вашего мужа в Европу, заставьте его есть. Здесь он никогда не поправится». Они уезжали. В Лондон или во Францию, в Ниццу, быть может, чтобы быть поближе к Италии. У них будет другая жизнь. Финтан пойдет в школу. Обзаведется друзьями своего возраста, научится играть в их игры, веселиться с ними, драться по-детски, не касаясь лица. Будет гонять на велосипеде, кататься на коньках, пить молоко, сироп, есть картошку. Больше никакой сушеной рыбы, жгучего стручкового перца, бананов плантейн и окры[59]. Он забудет фуфу, жареный ямс, арахисовый суп. Научится обуваться, переходить улицу между машинами. Забудет пиджин, не станет больше говорить: «Da buk we yu bin gimmi a don los am». He скажет «Chaka!» пьянице, что бредет, спотыкаясь, по пыльной дороге. Не станет звать Nana старую Уго, бабушку Бони. И она больше не назовет его коротким именем, которое он так любил: «Уму». В Марселе он, наверное, снова будет для бабушки Аурелии ее bellino, а она обнимет его крепко-крепко и поведет в кино. Словно он никуда не уезжал.

Последний день в «Ибузуне» Финтан встретил очень рано, до рассвета, чтобы еще раз пробежаться босиком по большой травяной равнине. Рядом с замками термитов дождался появления солнца. Вокруг был такой простор, небо омыто дождями, наполнено завитками облаков. Ветерок шелестит в траве, гудят насекомые, где-то под защитой деревьев кричат цесарки. Финтан долго ждал, не двигаясь.

Он даже уловил тихий чешуйчатый шорох змеи, скользившей рядом в траве. Финтан заговорил с ней вслух, как Бони: «Змея, ты у себя, это твой дом, дай мне пройти». Взял немного красной земли и намазал себе ею лоб, щеки.

Бони не пришел. После бунта каторжников он больше не хотел видеть Финтана. Среди тех, кого вояки лейтенанта Фрая расстреляли у решетки, были его дядя и старший брат. Однажды мальчики встретились на дороге в Омерун. У Бони было замкнутое лицо, глаза прятались под скошенными веками. Он ничего не сказал, не бросил камня, не выругался. Просто прошел мимо, и Финтан почувствовал стыд. А также гнев. У него слезы навернулись на глаза, ведь в том, что сделали Симпсон и лейтенант Фрай, он был не виноват. Он их ненавидел так же, как Бони. И все-таки позволил Бони уйти. Подумал: если бы я убил Симпсона, смог бы я снова увидеть Бони? И он пошел к белому дому близ реки. Увидел искореженную решетку, там, где текла и впитывалась в землю кровь. Большая яма бассейна казалась затопленной могилой. Вода была грязная, цвета крови. Перед входом стояли на посту два солдата с ружьями. Но дом казался странно пустым, заброшенным. Вдруг Финтан понял, что у Джеральда Симпсона никогда не будет бассейна. После случившегося никто не придет копать землю. Большая яма станет наполняться грязной водой каждый сезон дождей, приползут жабы, будут квакать тут по ночам. Это его развеселило, он злорадно рассмеялся. Симпсон проиграл.

Других деревьев, кроме одинокой купы на пригорке, вокруг не было. Отсюда Финтан мог видеть дома Омеруна и повсюду дымки других деревень, поднимавшиеся в прохладном утреннем воздухе. День начинался как любой другой. Слышались голоса, лай собак. Тонкий звон молотка в кузнице, глухие удары пестов, дробящих сорго. Финтану казалось, что он ощущает добрый запах еды: жареной рыбы, печеного ямса, фуфу. Это было в последний раз. Он медленно пошел к реке. Первый причал был пуст. Гнилые доски постепенно проваливались, обнажая почерневшие, поросшие травой сваи. Ниже по течению, на Пристани, стояло судно из Дегемы, пришедшее за грузом ямса и бананов плантейн, диковинная деревянная посудина, похожая на португальские каравеллы. Проснувшись, Финтан услышал гудок и вздрогнул. Подумал, что Джеффри тоже слышал сигнал: в этот день по реке приходила почта, доставляемая без особой спешки, и разные товары. На причал перед складом «Юнайтед Африка» будут выгружать ящики с мылом, а старый Мозес примется затаскивать их под тень железной крыши. Шексон, быть может, уже там, нетерпеливо расхаживает взад-вперед по Пристани, в пробковом шлеме и одном из тех безупречно белых льняных костюмов, которые он меняет два раза в день. Должно быть, и резидент Ралли явился, чтобы принять возможных визитеров, перекинуться парой слов с капитаном. А вот Симпсон наверняка не придет. После бунта его вызвали в Порт-Харкорт. Уже ходил слух, что его переведут в другое место, может, отзовут в Лондон, усадят за письменный стол, где он будет не так опасен.

Финтан сел на развалившийся причал и стал смотреть на реку. Из-за дождей вода вздулась. Темная, тяжелая, она завихрялась, образуя водовороты, несла ветви, сорванные с деревьев, листья, желтую пену. Иногда проплывал какой-нибудь посторонний предмет, взявшийся неведомо откуда: бутылка, доска, старая корзина, тряпка. Бони говорил, что в реке живет богиня, по ночам слышно, как она дышит и стонет. Она утаскивает молодых людей с берегов и топит. Финтан подумал об Ойе, о ее теле, распростертом в темном нутре корабля, о ее хриплом дыхании в момент родов. Финтан тогда смотрел на ребенка, пришедшего в мир, и не осмеливался пошевелиться. А потом, когда тот испустил свой первый крик, неистовый, пронзительный, выскочил на палубу, чтобы дождаться Бони с подмогой. May сопровождала Ойю в больницу, ухаживала ней. Финтану никогда не забыть, как Ойя прижимала ребенка к себе, пока ее несли на носилках в больницу. У нее родился мальчик, еще никак не нареченный. А теперь Ойя ушла со своим сыном и никогда не вернется.

Посреди реки, на мысу острова Броккедон, смутно проступали очертания заброшенного корабля. Финтан ощутил вдруг укол беспокойства, словно эта развалина была самой важной вещью в его жизни. Он нашел пирогу на другом причале и поплыл к середине реки, в сторону Асабы. Бони научил его грести, погружая весло немного наискосок и придерживая на мгновение вдоль борта, чтобы пирога шла прямее. Вода в реке была темной, другой берег еще прятался в облаках. Среди деревьев блестели электрические лампочки лесопилки.

Вскоре он оказался на быстрине посреди реки. Течение здесь было сильное, вода бурлила вокруг пироги, и Финтан почувствовал, что лодку сносит. Какое-то время ему удавалось держать курс на мертвый корабль. «Джордж Шоттон» начал тонуть, как и предвещал Сэбин Родс. Теперь это была всего лишь некая форма, похожая на челюсть кашалота, большой черный костяк, торчавший среди тростников, за который цеплялись унесенные паводком стволы деревьев и груды желтой пены, исторгнутой водоворотами. Топляки пробили корпус, вода проникла внутрь. Пока течение проносило Финтана мимо острова, он заметил, что паводок сорвал и лестницу, по которой поднимались Ойя с Окаво. Осталась только верхняя площадка и длинный поручень, который шевелился, уходя в текущую воду. Птицы больше не жили в руине.

На мысу Броккедона пирога вышла из протока и оказалась в тихой заводи. Асаба была совсем рядом. Финтан ясно видел причал, здания лесопилки. Когда он повернул к Ониче, у него защемило сердце. Ойя ушла. Это она была хранительницей «Джорджа Шоттона». Без нее блуждающие топляки разрушат все, что еще оставалось от корабля, и окончательно похоронят его в грязи.

Днем, перед дождем, Финтан в последний раз вылепил кукол из земли, как учил его Бони. Тот называл это «делать богов». Старательно слепил маски Эзе Эну, живущего на небе, Шанго, мечущего молнию, и двух первых детей, Агинджу и его сестры Йемоджи, из уст которой рождается вода рек. А еще воинов, и духов, и лодки, на которых они плавают, и дома, в которых живут. Закончив, выставил их обжигаться на солнце, на цементе террасы.

May и Джеффри спали в пустом доме, в комнате с закрытыми ставнями. Лежали друг подле друга на узкой кровати. Время от времени просыпались, Финтан слышал их голоса, смех. Они казались счастливыми.

Это был очень долгий день, почти бесконечный, как тот, что предшествовал отъезду Финтана и May из Марселя.

Финтан не захотел ложиться. Он хотел все видеть, все сохранить в памяти, на месяцы, на годы. Каждую улицу города, каждый дом, каждую лавку на рынке, ткацкие мастерские, склады на Пристани. Хотел бегать и бегать босиком без конца, как в тот день, когда Бони отвел его на край обрыва и показал овраг, долину реки Маму. Он хотел запомнить всё на всю жизнь. Каждую комнату «Ибузуна», каждую отметину на дверях, запах прохладного цемента в проходной комнате, коврик, под которым прятались скорпионы, сладкие лимоны в саду, листья, попорченные муравьями, пролет грифов в грозовом небе. Стоя под навесом веранды, он смотрел на вспышки молний. Ждал рычания грома, как на следующий день после своего приезда. Он не мог ничего забыть.

Начинался дождь. Финтан вновь ощутил упоение, как в первые дни после приезда. Стал бегать в траве по склону, который вел к реке Омерун. Посреди саванны возвышались замки термитов, похожие на башни из обожженной глины. Финтан нашел в траве сук, отломанный от дерева грозой. И стал яростно колотить им по термитникам. Каждый удар отдавался внутри его тела. Он колотил по термитникам и орал во все горло: «Pay, раа, арр!» Стены рушились, отваливаясь целыми кусками и выбрасывая на смертоносный солнечный свет личинок и слепых насекомых. Время от времени он останавливался, чтобы передохнуть. Руки болели. В голове звучал голос Бони: «Это же боги!»

Больше ничто не было правдой. К концу этого дня, к концу этого года не осталось больше ничего, Финтан ничего не сохранил. Все было обманом, как истории, которые рассказывают детям, чтобы у тех заблестели глаза.

Финтан перестал колотить. Поднял горсть красной земли, легкой пыли с живой личинкой, драгоценной, словно редкостный камень.

Задул ветер, предвестник дождя. Стало холодно, как ночью. Небо со стороны холмов сделалось чернее сажи. Беспрерывно плясали молнии.

Сидя на ступеньках веранды, May смотрела в небо, в ту же сторону. Утром было так жарко, солнце еще палило сквозь кровельное железо. Снаружи ни звука. Финтан бегал по саванне. May знала, что он вернется только ночью. Это был последний раз. Она думала об этом без грусти. Теперь у них начнется новая жизнь. Ей не удавалось представить себе, какой будет эта жизнь вдалеке от Оничи. Но зато она хорошо знала, о чем станет сожалеть там, в Европе: о мягкости женских лиц, о смехе детей, их ласке.

Что-то изменилось в ней. Марима положила руку ей на живот и сказала:

— Ребенок. — Она сказала это на пиджине: — Pikni.

May прыснула, и Марима тоже. Это была правда. Как она догадалась?

В саду Марима выпытала будущее у богомола, который всегда знает пол еще не рожденных детей. Богомол подобрал к груди лапы-щипцы.

— Девочка, — заключила Марима.

May ощутила дрожь счастья.

— Я назову ее Маримой, как тебя.

Марима сказала:

— Она родилась здесь. — И показала на землю вокруг, на деревья, на небо, на большую реку.

May вспомнила, что ей когда-то рассказывал Джеффри, перед своим отъездом в Африку: «Там люди считают, что ребенок рождается в тот день, когда был зачат, и принадлежит той земле, на которой это случилось».

Марима была единственной, кто знал.

— Не говори об этом никому.

Марима кивнула.

Теперь она ушла.

В полдень заглянул попрощаться Элайджа. Он возвращался в свою деревню по ту сторону границы, у Нконгсамбы. Пожал руку Джеффри, лежащему в кровати. Снаружи, на солнцепеке перед домом, ждала Марима. Стояла среди багажа — чемоданов, коробок с кастрюлями. Была там даже швейная машинка, прекрасный «Триумф», которую May купила ей на Пристани.

May спустилась, обняла Мариму. Сознавала, что они никогда больше не увидятся, и все же не испытывала грусти. Марима взяла руки May, положила их на свой живот, и May почувствовала, что Марима тоже ждет ребенка. Это было то же благословение.

Потом подъехал грузовик с брезентовым верхом, остановился на дороге. Марима и Элайджа загрузили свои вещи в кузов, Марима села впереди, рядом с шофером. И они скрылись в облаке красной пыли.

Около пяти часов начался дождь. Финтан сидел на своем любимом месте, на склоне, немного возвышавшемся над большой рекой. Видел другой берег, темную линию деревьев, красные, похожие на стену обрывы. Над Асабой небо было черным, как провал в никуда. Бежали облака, касаясь деревьев змеистыми щупальцами. Река была еще залита солнцем. Огромная, цвета грязи, с золотыми блестками. Виднелись наполовину затопленные острова. Вдалеке — Джерси, окруженный островками чуть больше пироги; ближе, возле устья Омеруна, — вытянутый, плохо различимый Броккедон. Возможно «Джордж Шоттон» затонул ночью, от него не осталось ничего. Финтан подумал, что так лучше. Вспомнил слова Сэбина Родса о крушении империи. Теперь, когда Ойя и Окаво ушли, все изменится, исчезнет, как развалившийся корабль, канет в золотистых речных наносах.

Прямо перед Финтаном в свете неба вырисовывались деревья. Растрескавшаяся земля ждала грозы. Финтан подумал, что знает каждое дерево на берегу реки, большое манго с шарообразной кроной, колючие кустарники, серые плюмажи пальм, наклоненных северным ветром. На голой земле перед домами играли дети.

Внезапно на реку обрушилась гроза. Завеса дождя накрыла Оничу. Первые капли застучали по земле, поднимая облака едкой пыли, срывая листья с деревьев. Струи царапали Финтана по лицу, через мгновение он промок насквозь.

Внизу снова появились попрятавшиеся было дети, кричали и бегали по полям. Финтан ощутил беспредельное счастье. Сбросил одежду, как они, и, оставшись в одних трусах, носился под ударами дождевых струй, запрокинув лицо к небу. Никогда он не чувствовал себя таким свободным, таким живым. Бегал и кричал: «Озоо! Озоо!» Ребятишки, блестя под дождем голыми телами, носились вместе с ним. Вторили ему: «Озоо! Озоо! Лей, лей!» Вода затекала в рот, в глаза, такая обильная, что он захлебывался. Но это было чудесно, упоительно.

Дождь цвета крови струился по земле, унося с собой все: листья и ветви деревьев, отбросы, даже потерянную обувь. Сквозь завесу капель Финтан видел воду реки, огромной, вздувшейся. Никогда он не был так близок к дождю, так полон его запахом и шумом, полон холодным дождевым ветром.

Когда он вернулся в «Ибузун», May ждала его, стоя на веранде. Казалась рассерженной. Взгляд был жестким, почти злым, по обе стороны рта — горькие складки.

— Да что с тобой такое?

May не ответила. Схватила Финтана за руку, втолкнула в дом. Она сделала ему больно. Он ничего не понимал.

— Ты хоть видел, на кого похож? — Она не кричала, но говорила сурово. Потом вдруг рухнула на стул. Прижала руки к животу. Финтан заметил, что она плачет.

— Почему ты плачешь, May? Ты заболела?

У Финтана сжалось сердце. Он положил руку на живот May.

— Я устала, устала. Я бы так хотела оказаться далеко, чтобы все кончилось.

Финтан обхватил May руками, сжал крепко-крепко.

— Не плачь. Все будет хорошо, вот увидишь. Я никогда не расстанусь с тобой, даже когда ты состаришься.

May удалось улыбнуться сквозь слезы.

Джеффри лежал в полумраке с открытыми глазами. Шум грозы нарастал крещендо. Пустую комнату озаряли молнии.

В эту ночь, поев на скорую руку (консервированный суп «Кэмпбелл», разогретый на керосинке, банка красной фасоли, печенье, последние куски голландского сыра, очищенные от красной корки), May и Финтан легли в одной постели, чтобы не тревожить Джеффри. Ворчание грозы не давало им уснуть почти до рассвета. Зеленый «форд V-8» не заставит себя ждать. Водитель м-ра Ралли будет тут с первым лучом солнца.