Опаленная юность

— Подъем! В ружье! Пять минут на сборы! — скомандовал он.

Потом, отведя нас в сторону, спросил:

— В чем дело? Быстро!

Однако докладывать не пришлось. В распахнутые ворота сарая донеслись громкие голоса, а две-три минуты спустя показался дозорный, без деликатности подгонявший дулом автомата давешнего белобрысого незнакомца. Его втолкнули в сарай. И мгновенно наступившую тишину нарушил радостный крик Самусева:

— Нечипур! Чертушка аэродромный!..

В следующий миг, по-медвежьи стиснув друг друга, они затоптались на месте, разбрасывая сапогами тряпье, устилавшее земляной пол. Бойцы, окружившие их тесным кольцом, радостными возгласами выражали свое удивление. И только мы с Машей, сгорая от стыда за двойной провал — не опознали своего, проморгали «хвост», — забились в угол. Смотреть в глаза друг другу не хотелось.

Обросший белобрысый парень, как нам теперь стало известно, оказался знакомым Самусева — Георгием Нечипуренко. И хотя бывший летчик-истребитель, после ранения списанный в пехоту, не имел опыта «наземной» войны, он неплохо проявил себя.

Выполняя приказ Самусева, Нечипуренко сориентировался по сохранившейся у него летной десятикилометровке Северного Кавказа, повел своих людей напрямки и к утру сумел километров на двадцать пять опередить «севастопольский батальон» Самусева.

Двигаясь несколько под углом к нашему маршруту, бойцы Нечипуренко вышли к участку лесополосы, где несколько дней назад какая-то головная часть немецкого десанта столкнулась с шедшей навстречу нашей маршевой ротой. Бой был, по-видимому, и долгим и жестоким. Маршевики, занявшие оборону на опушке лесополосы, имели при себе несколько пулеметов, ПТР и отбивались отчаянно.

Они сумели сжечь один броневик, подбили танк, прорывавшийся к ним с тыла, положили немало десантников, но и сами были почти все перебиты. Прочесав [122] потом полосу, бойцы Нечипуренко подобрали кое-какое оружие, не замеченное трофейной командой, — пяток трехлинеек, один симоновский полуавтомат с плоским кинжальным штыком, немецкий карабин.

Впрочем, реальной огневой силы это оружие не представляло. Магазин оказался полным только в карабине, владельцы же русских винтовок успели полностью израсходовать весь боезапас.

Обнаружили и пулеметное гнездо, развороченное прямым попаданием снаряда. В коробе искалеченного «максима» застрял обрывок ленты, двенадцать патронов — по два на ствол. Но и это было кое-что.

Немецкие трофейщики, а особенно солдаты похоронной команды, побаивались, видно, удаляться от дороги. Уже в километре от нее остались неубранными трупы гитлеровцев. Хотел Нечипуренко подобраться к танку — там-то наверняка можно было добыть оружие, — не вышло. В подбитой машине остался экипаж и несколько пехотинцев. Очевидно, повреждения были невелики и танкисты ожидали помощи.

Еще до встречи с нами Нечипуренко, замаскировавший своих бойцов в копенках по ту сторону лесополосы, обдумывал возможность нападения на одиночный танк. Теперь же, соединившись с «севастопольским батальоном», он предложил старшему лейтенанту смелый и остроумный план.

* * *

Сколько времени нужно, чтобы устранить незначительное повреждение в моторе или ходовой части танка, машины, мотоцикла? День. Не больше. Немцы не могли тронуться с места уже третьи сутки, жгли костер, что-то готовили. Значит, они ожидали помощи. Какой? Если машину должны зацепить тягачом и тащить на рембазу — незачем оставаться здесь всему экипажу.

Видимо, гитлеровцам должны были доставить какую-то важную деталь, установив которую, можно сразу оживить подбитую машину. А коли так, то не сегодня-завтра к полосе подойдет летучка. Крытый грузовик. Это сулило нам очень многое.

Группы Нечипуренко и Самусева двигались разными [123] маршрутами. Но ни мы, ни они не видели на дорогах ни регулировщиков, ни КПП. В такой обстановке прилично вооруженный отряд мог рискнуть на отчаянную вылазку. Захватив крытую машину, мы бы в несколько часов покрыли расстояние, на которое понадобились бы дни пеших переходов. Самусев до войны занимался в осоавиахимовском автокружке. Нечипуренко — летчик. Оба могли сесть за руль. Правда, за один рейс нельзя перебросить команду почти в шестьдесят человек даже в самом вместительном автофургоне. Но за два? Чем дольше Самусев и Нечипуренко множили километры на часы, а часы снова на километры, тем заманчивее становилось осуществление плана. Один из бойцов, выучивший с моих слов на зубок ориентиры маршрута, был отправлен к группе Нечипуренко. А сам лейтенант, набросив пряжку ремня на торчавший в стене ржавый гвоздь, стал тщательно править бритву.

— Ты что это, Жора? Другого времени не нашел? — недоумевающе протянул Самусев.

— Дело не в этом... Был у нас в эскадрилье летчик один. Пожилой уж, в Испании воевал, на Халхин-Голе. Так вот он, чем труднее день ожидался, тем старательней красоту наводил. Говорил, помогает с мыслями собраться. Вот и мы тоже...

Бывший летчик брился долго и тщательно. Когда он затем, умывшись ледяной родниковой водой, предстал перед нами, мы с Машей не узнали своего белобрысого «полицая». Крепко сбитый, с лоснящимися крутыми скулами и вольным разлетом темных бровей, он стоял посреди сарая, медленно закатывая рукава гимнастерки.

Бережно обтерев протянутый Самусевым автомат, Нечипуренко повесил его на грудь, сунул за голенища по паре запасных обойм, разгладив ладонями, натянул пилотку. Вытянулся перед Самусевым:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите выполнять?

— Разрешаю. — Самусев приложил руку к козырьку своей смятой фуражки. — Счастливого пути.

Нечипуренко, Заря, Вася-беспризорник и жилистый, тощий Сережа Иванов молча вышли из сарая. Им предстояло почти вплотную подобраться к вражеским [124] танкистам, разведать подступы, установить наблюдение. Брать машину решили под утро — раньше мы не успели бы объединиться с группой Нечипуренко.

Остаток дня прошел в неторопливых сборах, мирных, совсем по-домашнему, хлопотах. По возможности приводили в порядок одежду, изрядно пострадавшую во время проходов через лесополосы. На куске ноздреватого песчаника точили ножи, брились, перестирывали в ручье портянки. Я и Маша, накрывшись шинелями, тихонько посапывали в углу. И если бы только не сменялись каждый час дозорные, выдвинутые метров за сто от привала, можно было подумать, что не окруженцы собрались в этом ветхом сарае, а трактористы из МТС поджидают здесь подгулявшего ездового, который должен доставить бригаде горючее.

Чем ниже катилось багрово-красное солнце, тем чаще поглядывал на часы Самусев. В записке, переданной со связным бойцам Нечипуренко, встреча была назначена в лесополосе на двадцать три тридцать. Выходить из сарая решено было с темнотой. Туда же, к углу, образованному двумя лесополосами, должен был подойти и связной разведчиков. От этого угла до танка оставалось километра четыре. Расстояние достаточное, чтобы уйти от прицельного огня, и в то же время позволяющее довольно быстро добраться до исходных рубежей или скрыться от врага.

К этому времени Самусев уже знал, что одна из его разведчиц видит днем немногим лучше летучей мыши.

Сарай покинули в двадцать один тридцать, с первыми, высыпавшими на еще синеющем небе, звездами. Когда прошли примерно половину пути, у дороги вспыхнула стрельба. Взлетели осветительные ракеты. Группа залегла, выдвинула охранение. Автоматы вперехлест с пулеметом трещали, наверное, минут десять, ракеты взлетали одна за другой. Потом так же неожиданно стрельба стихла, хотя ракеты с нерегулярными интервалами продолжали чертить ночное небо.

Осторожно, по одному, вышли в предварительно проверенную дозорным полосу. Поджидавший нас Володя Заря доложил обстановку. Подбитый танк охраняли действительно пять человек. Чувствуют они себя, видно, неважно. Танкисты машину покидают по очереди, выходят оправиться — и сразу назад. Башня развернута [125] в сторону леса. Часовой ходит по кругу, не удаляясь от машины, сменяется каждые два часа. Один из танкистов, видно командир, с автоматом и при парабеллуме, несколько раз ходил к дороге, подолгу стоял там, что-то высматривая. От танка до дороги метров сто двадцать — сто пятьдесят.

— А что была за стрельба? — с тревогой спросил Самусев.

— Началось по-глупому, а кончилось скверно, — со вздохом отвечал Заря. — До темноты все было спокойно. Мы уж уходить собрались — Серега и встань во весь рост. Тут ракета. Они их, видать, со страху не жалеют. Ему бы стоять, дурному, в кустах, не заметили бы. А он, видать, оробел, плюх наземь. Треск пошел, они и всполошились. Хорошо, часовой ошибся, трассой указал направление, да не точно. Из танка — пулемет. И так с перерывами, вроде прислушиваются. Сначала правее нас бил, потом стали башню разворачивать все ближе, ближе. Наше счастье — лейтенант не растерялся, а то бы всем конец, ведь над самой землей стриг кусты, гад.

— Ну и как же вы? — не выдержал Самусев.

— Когда уж совсем рядом пошли очереди, Нечипуренко сук здоровенный схватил и в сторону — швырк. Туда, к дороге. И как же подгадал — перед концом очереди. Те смолкли, а сук вот он, по кустам. Часовой услышал, туда трассой полил, мы и уползли.

— Трое?

— До Иванова очередь из пулемета дошла. Он поодаль был. Две пули в голову, наповал...

— А где сейчас лейтенант?

— Метров за триста от танка они расположились. Записку он вам прислал.

Накрывшись с головой плащ-палаткой, Самусев чиркнул спичкой. Торопливо пробежал корявые, в темноте нацарапанные, строки:

Немцы встревожены. Часового в танк запускают по паролю. В лоб брать нельзя. До рассвета надо что-то придумать. Продолжаю наблюдение. Решение сообщи.

С рассветом внимание часовых обычно притупляется. Нервное напряжение тревожной ночи, когда каждый шорох, каждая тень обретают грозный пугающий [126] смысл, требует разрядки. Наступает реакция. Утренняя прохлада заставляет ежиться, вызывает желание поглубже спрятать голову в поднятый воротник, угреться, вздремнуть. А если перед этим тебя еще ругательски ругали за напрасно поднятую тревогу, проявлять повышенную бдительность становится как-то совсем неудобно.

Стало светать. Ночью дорога была пустынна. Но вот по шоссе проехала первая машина, притормозила на повороте у развилки. Вроде бы остановилась на минуту. Поехала дальше.

Тогда, хрустя сухими ветвями, в степь из лесополосы вышли двое солдат. Не обращая внимания ни на танк, ни на часового, они расположились перекусить, вытащили бутылку, сало.

«Немец», наблюдавший за часовым, заметил повышенный интерес того к бутылке и салу.

Хрипло глотнув враз пересохшей глоткой, часовой сделал несколько шагов в сторону.

Один из «немцев» встал, отошел на несколько шагов, остановился, широко расставив ноги, закинув за спину автомат.

Часовой тоже двинулся было вперед, но тут же остановился, затоптался на месте. А тот, который поднялся, «заметив» часового, жестом благодетеля призывно замахал:

— Шнелль, камрад!

Часовой побежал на зов.

Через минуту его еще подергивающееся тело отволокли в кусты.

К танку направились Заря и Алексей Плотников, давнишний, еще из Одессы, корешек погибшего этой ночью Сергея Иванова. Оба были босиком. За поясом у Алеши — пара гранат, у Зари — «шмайсер», в руке немецкая каска, полная воды. Неслышно шагая по мягкой, росистой траве, ребята подобрались вплотную к цели. Прислушались — тихо. Тогда Плотников залез на танк и принял из рук Зари необычную отмычку — котелок с водой. Следом поднялся Володя, взял автомат наизготовку.

Медленно, осторожно, стараясь попадать точно в паз закрытого люка, Алексей начал цедить воду, принесенную в каске. Зажурчала просочившаяся струйка, [127] в башне зашевелились, что-то спросили по-немецки. Рука Плотникова задрожала, струйка воды пролилась мимо, но это уже не имело значения.

В тишине звонко щелкнула задвижка, крышка шевельнулась, приподнялась... В то же мгновение, отшвырнув каску, Алексей обеими руками вцепился в бортик, с бешеной силой рванул его, и тут же заработал автомат Зари. Сунув ствол в черный зев люка, Володя не отнимал палец от крючка, пока не опустела обойма.

И снова наступила тишина.

С рассветом оживилось движение по дороге. А вокруг танка, как и прежде, прохаживался часовой в тяжелом шлеме, с автоматом на груди. Он, видимо, ранен — белое кольцо бинтов перехватывает подбородок, уходит за уши. Но ранение пустяковое — поступь часового тверда, руки крепко обхватили рукоять и ствол автомата. Это Володя Заря. Второй «немецкий солдат» сидит чуть поодаль, кашеварит, подбрасывает сучья в костер, что-то помешивает в котелке.

Но есть и изменения, которые не уловил бы поверхностный взгляд. Ручной пулемет, вытащенный из танка, установлен в кустах, поближе к дороге. За пулеметом — Самусев, который еще под Севастополем прекрасно изучил трофейное оружие. А Нечипуренко с шестью автоматчиками расположился у самой дороги — это группа прикрытия.

Одна за другой проносятся по дороге машины, мотоциклы, санитарные автобусы. Никому нет дела ни до танка, как и положено, охраняемого часовым, ни до самого часового.

Спустя несколько часов наблюдатели у дороги замечают одинокий, медленно ползущий автофургон. Не доезжая до полосы, машина останавливается. Сидящий в кабине офицер вылезает на подножку, оглядывается вокруг, достает карту, сверяется с местностью.

Один из наблюдателей чуть поднимает над кустами руку, и в то же мгновение другой метрах в трехстах от дороги замечает короткий всплеск солнечного зайчика. Негромкий свист доносится до Самусева, тот раздвигает кусты, окликает прохаживающегося вокруг танка Зарю:

— Кажется, они. Приготовились! [128]

Проехав лесополосу, машина сворачивает с дороги и направляется к одиноко стоящему танку.

Равнодушный часовой с перехваченным бинтами подбородком, завидев подъезжающий грузовик, стучит камнем по броне танка и отходит в сторону. Когда автофургон приближается вплотную, часовой вдруг замечает что-то необычное у задних колес. Заинтересованный шофер высовывается из кабины. Часовой сидит на корточках у заднего колеса и старательно выковыривает застрявший между скатами здоровенный кусок бутылочного стекла.

«Менять двойной скат в такую жару, на скошенном поле, где и домкрат опереть не на что?» Встревоженный водитель выскакивает, бросается к часовому, наклоняется над колесом. Жесткая грязная ладонь перехватывает ему рот, точным ударом плоского штыка Заря без звука валит шофера. Подтянувшись, заглядывает в кузов — никого.

И тогда, испытывая чувство мгновенного облегчения, поняв, что задумка уже осуществилась — танком овладели без взрывов, машину и еще один комплект формы получат в целости и сохранности, — Заря спокойно обходит грузовик с другой стороны. Предупредительным жестом распахивает перед фашистским офицером дверцу кабины и в упор стреляет ему в голову.

Все дальнейшее происходит молниеносно.

Пока Самусев, кряхтя, натягивает на ноги узкие в голенищах офицерские сапоги, бойцы вышвыривают из кузова ящики с инструментами, запасные части, баллоны газосварки.

Между траками танковых гусениц заклинивают четыре лимонки с выдернутыми чеками. Еще одну гранату Плотников умащивает в башне, на стеллаже со снарядами. Проволока соединяет ее кольцо с крышкой верхнего, незадраенного люка. Выбравшись через смотровое окошко водителя, Алексей отпускает стопор задвижки и наглухо захлопывает люк.

Бойцы быстро заполняют кузов автофургона, задергивают за собой брезент. Угловато-незнакомый в чужой форме Иван Самусев обходит машину со всех сторон, придирчиво осматривает ее. Все как будто в порядке. [129]

За руль. Рядом садится «автоматчик» — Плотников. Заря с трехлинейкой, на которой он установил свой снайперский прицел, взбирается в кузов. Там тесно, плечом к плечу, уже разместились бойцы, которые должны первыми совершить рейс в неизвестное. Погоня, если она будет, окажется очень не простой. Бойцам Нечипуренко наши оставляют ручной пулемет с четырьмя снаряженными магазинами.

Фирма, изготовившая грузовик, позаботилась о водителях, не знакомых с машиной: на пластмассовой головке рычага коробки — гравированная схема переключения скоростей, фигурка с заводной ручкой изображена у ключика стартера.

С добродушным урчанием тяжелый трехосный грузовик попятился, развернулся, тронулся в сторону дороги. У самого выезда остановились. Подбежал Нечипуренко, вскочил на подножку, крепко сжал протянутую навстречу руку Самусева, испытующе глянул в его серые, с узким ястребиным разрезом глаза. Самусев понял:

— Не беспокойся, Жора. Все будет, как договорились. Трехчасовой перегон, не больше. И с ходу — обратно. Девушек с тобой оставляю, так, думаю, меньше риска будет. А вы — в поле. Судя по карте, тут и южнее можно укрываться, кое-что растет, станиц больших нет. Часов через пять высылай к дороге маяков.

— Сделаем... — Нечипуренко с усилием отвел в сторону взгляд. — Да ты не тушуйся, командир! Тебе первому выпало двигать. И мы теперь не с пустыми руками остаемся — семь автоматов, пулемет, на каждого по гранате. Сейчас нас просто гитлеровцы не возьмут!

— Ладно, Жора, — невпопад закончил Самусев. — Буду живой — вернусь, ну а ежели... В общем, сам, думаю, все понимаешь.

Вместо ответа Нечипуренко крепко, до боли, стиснул широкую ладонь Самусева и соскочил с подножки. Громоздкий автофургон рывком взял с места и, быстро набирая скорость, запылил по дороге.

Странные, ни на что не похожие, противоречивые чувства овладели Самусевым. Это был какой-то противоестественный сплав тревоги и лихости, настороженности и гордости, горечи и уверенности в том, что все, [130] даже самое неправдоподобно-рискованное, с этой минуты будет ему обязательно удаваться.

Он понимал, что фронт прорван на большом и очень важном участке, что гитлеровцы сильные, сытые, нахрапистые, по-прежнему рвутся к кавказской нефти.

Он знал, что только неправдоподобная удача, только редчайшее стечение счастливых обстоятельств могут провести его группу сквозь густой частокол неблагоприятных случайностей. Причем любая неблагоприятная случайность более закономерна в этих условиях, чем даже крохотное везение.

И все же он, старший лейтенант Самусев, вопреки всему катит на мощной и послушной машине, не беспомощный, не одинокий, не безоружный. Вместе со своими товарищами он действует на этой врагом отторгнутой земле, как хозяин. Все это наполняло его сердце дерзкой мальчишеской радостью.

На повороте, когда точным движением руля он вписал многотонный грузовик в скоростной, на полном газу, вираж и машина подчинилась, не заюзила, эта радость стала острой, жгучей, рвущейся наружу. Он запел:

— Осоа...осоа... осоавиахим...

Сидевший рядом Плотников за ревом мотора не расслышал, придвинулся:

— Это вы мне, товарищ старший лейтенант?

Самусев опомнился, смутился:

— Осоавиахим, говорю, полезное общество. Осоавиахим — это хорошо.

В кузове, вцепившись руками в железные дуги опор, стояли, прижавшись друг к другу, бойцы. Двое, проткнув ножами брезентовый обвес, просматривали дорогу впереди, по ходу, задние так же внимательно смотрели на убегающую ленту шоссе. Оружие было наготове. В любой, даже самой неожиданной, ситуации они бы не растерялись.

За два часа покрыли пятьдесят шесть километров. У мостика, переброшенного через глубокий овраг, сориентировались. Судя по карте, взятой у убитого офицера, до ближайшей станицы оставалось еще километров восемь. Самусев свернул налево, ходко погнал «даймлер» по ровному лугу в сторону от дороги. [131]

Он чувствовал, что в этом направлении найдется подходящее укрытие. И действительно, километра через четыре добрались до густого кустарника, росшего по краю раздавшегося в этом месте оврага.

Отлогие склоны позволяли гнать машину вниз, замаскировать на славу. Самусев окончательно уверовал в свою удачу. Оставив старшим Зарю, он тут же пустился в обратный путь и даже позволил себе завернуть на ближайшую бахчу, набросать в кузов десятка три отличных спелых арбузов.

Правда, старик, стороживший баштан и не разделявший самусевского настроения, сыграл несколько не по роли. Он насупленно сосал люльку и дипломатично не обращал внимания на то, как немецкие офицер и солдат выбирают себе арбузы покрупней и позвонче. Зато дед проявил редкую прыть и красноречие, когда «гитлеровцы» решили его поблагодарить. В ответ на русское обращение «дедушка» сторож обложил их такой замысловатой, староказачьей руганью, пожелал им, их родителям, детям и внукам столько хвороб, что Самусев заторопился к машине.

Дважды на обратном пути попадались им встречные колонны. Но никто не обратил внимания на одинокую машину. Самусев только прижимал свой фургон к обочине да, непрерывно сигналя, посильнее давил на акселератор. Добротная кубанская пылюка отлично завершала маскировку.

Встреча с Нечипуренко и его отрядом состоялась в условленное время и в намеченном месте, за неширокой прогалиной, через которую с основного тракта был съезд на полевую дорогу. Густая стена зелени позволяла здесь притаиться машине, словно бы человеку за углом — всего в нескольких десятках метров от трассы.

Из железной бочки предусмотрительно оставленной в кузове, до пробки наполнили бак горючим, осмотрели скаты, проверили уровень масла в моторе. Бойцы разместились в кузове, набросав перед задним бортом несколько снопов, на которые выложили в три ряда отборные арбузы. Можно было трогаться, но Самусев почему-то медлил. Нечипуренко, сидевший в кузове, откинул обвес, перегнулся к водителю:

— Слушай, ты не немцев, случаем, дожидаешься? [132]

— Угадал ведь. — Самусев скосил в его сторону сиявшие озорным весельем глаза.

— Сдурел?!

— Ни капелюшечки!

— С огнем поиграть охота?

— С дымом, — коротко хохотнул Самусев. — Понимаешь, — понизив голос, продолжал он, — сюда мы втихую добрались. Понятно? Встречный разъезд мимо мелькнул, и рассмотреть-то его толком было некогда. А обратно? Нас ли кто догонит, впереди ли будет кто стоять, подвернись один любопытный — и все. Стрельба, шум...

— Ну и что ты надумал?

— К колонне нам надо пристроиться. Пропустим и сядем на хвост. За этой пылью, как в дымовой завесе, ни один черт нас не углядит. Опять же, ежели КПП — тоже у головной будут документы смотреть. Подлинней бы только колонну!

— Много риску на себя берем, — с сомнением протянул Нечипуренко. — Сами к ним в лапы лезем...

— Вот-вот. Тебе задумка психованной кажется, а они-то и вовсе до этого не допрут. Не риск, а расчет. Психология.

— А охранение ежели? — Нечипуренко все еще не принимал неожиданный план.

— Думаю, не должно его быть. Фронт уже далеко отклонился, места открытые, не партизанские, они сейчас на рысях идут, не опасаются. А потом, дозорные-то на мотоциклах — Плотников услышит, он ведь в кабине у окошка сидит. Все получится, Жорик, не сомневайся. Мы на этом слоне еще до наших доскачем.

Самый рискованный план не всегда бывает и самым трудноисполнимым. Расчет Самусева полностью оправдался. Для бойцов, укрывшихся в кузове, эта поездка стоила многого. Трудно сохранить спокойствие, сидя под темным пологом брезента в сотне шагов от врага, невольно затаивая дыхание при каждом переключении скоростей, каждом взвизге тормозов. Но зато через три с половиной часа «автолетучка» благополучно достигла деревянного мостика.

Машина остановилась. Плотников, сидевший рядом с водителем, немедленно выскочил с ведром, полез на дно оврага. И если бы кто из немцев, ехавших в конце [133] удалявшейся колонны, в тот момент обернулся, то увидел бы обычную дорожную картину — грузовик с раскрытым капотом и солдата, льющего воду в закипевший радиатор. Правда, для того чтобы дать колонне уйти подальше, Плотникову пришлось не раз слазить в глубокий овраг. Но в азарте он даже не почувствовал усталости.

А потом мы снова свернули в сторону, и вскоре автофургон на малом газу задом съехал в ложбину. Группы соединились.

* * *

Выбирая укрытие для очередного полуторасуточного привала, Самусев руководствовался двумя соображениями. Прежде всего, надо было вновь сориентироваться в обстановке — группа уже приблизилась к густонаселенным местам. Кроме того, следовало дать бойцам хоть короткую передышку. Измотанные многокилометровыми переходами, недоеданием, беспрерывным нервным напряжением, все это время почти не спавшие, все мы буквально валились с ног.

Отдых отдыхом, а с едой у нас было туговато: арбузы, сваренная на жарком пламени сухого бурьяна кукуруза, по паре ломтей хлеба на брата да по кусочку сала размером в спичечный коробок — вот и весь дневной рацион. Но даже он в более или менее спокойной обстановке позволил бы бойцам собраться с силами. А кроме того, был у старшего лейтенанта один план заготовки продуктов, который он не преминул привести в исполнение.

Володя Заря, уроженец Ставрополья, бывал в здешних местах у родственников. Правда, довольно давно. Этим обстоятельством и решил воспользоваться старший лейтенант для успешного налаживания контакта с местными жителями. Когда еще в первый раз Заря увидел переброшенный через овраг мостик, он как будто узнал знакомые места. Потом решил попытать счастья — отыскать хутор Подгорье, где жила бабка. Первые два бойца, посланные Зарей в разведку еще до возвращения Самусева, запаздывали. Теперь Володя решил отправиться на хутор сам.

Ближе к вечеру нанесло тучи, стал накрапывать дождь. Поначалу редкий, словно нерешительный, он [134] постепенно набирал силу и к тому времени, когда Володя, я и трое бойцов прикрытия добрались к хуторскому лугу, сыпал уже безостановочно.

Резкие порывы ветра подхватывали мелкие частые капли, размалывали их в водяную пыль. За такой завесой нелегко что-нибудь рассмотреть. Мальчишка пастушонок, как капюшоном прикрывший голову и плечи вдвое сложенным рогожным кулем, не замечал меня, пока я не подошла почти вплотную.

Поговорили. Выяснили, что немцы на хуторе не останавливаются — «бои тут булы дуже сильные, уси хаты скризь покарябани, та йисты нема чого».

А потом произошло неожиданное.

Когда Заря в накинутой на плечи немецкой плащ-палатке, издалека наблюдавший за встречей, подошел ближе, он узнал в пастушонке Петьку Шкодаря, жившего через три хаты от дома его бабки. Мальчик тоже вспомнил человека в парадной форме, с орденом Красной Звезды, чью фотографию так часто показывала соседка бабка Уля.

Стиснув зубы так, что на посиневших от холода скулах явственно проступила россыпь веснушек, Петька подхватил кнут и, несколько раз изо всех сил перетянув ближайшую корову, не отвечая на оклики, кинулся бежать от нас.

Всерьез расстроенный Заря только руками развел:

— Тьфу ты, напасть! Пропала разведка. Так, вслепую, придется на хутор переть.

— А стоит ли, Володя?

— Конечно, не стоит. Только как быть? Обстановку не разведали. Насчет харча тоже непонятно. А потом, скажу я тебе, за бабку боязно. Этот Шкодарь на весь хутор меня ославит, житья старухе не видать, ежели что. В общем, пошли, деваться некуда.

Прогноз, сделанный старшим сержантом, был достаточно точным. Когда мы подошли к калитке, подвешенной на самодельных, из приводного ремня, петлях, у плетня уже толпилась кучка оживленно балакающих соседок. Ни дождь, ни холодный ветер не помешали им терпеливо дожидаться на перекрестке внука бабки Ульяны. Взгляды женщин были столь красноречивы, что Володя, проходя мимо, непроизвольно нашарил под плащом рукоять автомата. [135]

Ульяна Андреевна встретила нас на пороге. В руках у сухонькой, легкой старушки была большая, тяжелая, взятая как ружье наизготовку кочерга.

— А ну, геть видсиля! От паскуднык! Явывся, та ще и кумпанию за собою волоче. Гонить его, люди добри! — И Ульяна Андреевна, вскинув кочережку, пошла на внука.

При всей комичности ситуации мне с Зарей было в ту минуту не до смеха. Как унять разбушевавшуюся старуху? А тут еще соседки, собравшиеся за плетнем, вот-вот кинутся ей на подмогу...

Не следует думать, что все женское население хутора отличалось такой уж безудержной храбростью и было готово встретить с оружием, пусть даже «печным», любого представителя оккупантов. Будь на месте Зари иной — немец или, допустим, русский, но незнакомый полицай, женщины, может быть, оказались бы менее воинственными.

Но если любой другой человек в чужой форме был бы для улицы таинственным, непонятным и потому вдвойне опасным, то в Вовке Зареныше, которого большинство женщин знали еще с детства, никто из них просто не мог признать полноценного оккупанта. Для хуторянок это был хоть и вызывавший общее возмущение предатель, но в то же время парень в какой-то степени свой и оттого совсем не страшный.

Трудно сказать, чем бы кончилась вся эта глупая неразбериха, не приди мне в голову счастливая мысль. Выхватив из-за пазухи свою смятую, с алой звездочкой пилотку, я кинулась к Ульяне Андреевне, протягивая пилотку как документ, как мандат:

— Вот! Смотрите!

Хотя в ту пору каждый вышедший за околицу мог без труда обзавестись какой угодно формой и зачастую оружием обеих армий, пилотка со звездочкой подействовала. Разбушевавшиеся страсти утихли.

Ульяна Андреевна выронила кочергу и, опустившись на ступеньки, зашлась в тихом старушечьем плаче. Соседки, еще не до конца уяснившие ситуацию, но уже достаточно успокоившиеся, отодвинулись от плетня, о чем-то тихо переговариваясь.

Зашли в хату. Володя, уже несколько пришедший в себя после неожиданной встряски, снял немецкий [136] мундир, остался в одной рубахе. Я наспех накинула сухое платье хозяйки и пристроилась у печи, выгоняя из настывшего тела озноб.

В этот момент за дверью раздался хрипловатый, но громкий голос:

— Чы можно до вас, Ульяна Андреевна?

— Входи, входи, Мефодьич, — откликнулась бабка и, успокаивая, повернулась к внуку: — Це Трофим Мефодьич, бригадир наш.

В хату, отряхивая с пышной раздвоенной бороды капли воды, вошел пожилой, но еще крепкий как колода казачина.

Если бы не пустой рукав старенького чекменя, булавкой подколотый к правому плечу, его, наверное, и сейчас признала бы годным к строевой самая придирчивая медкомиссия. В бороде, в брюнетистой шевелюре — ни одного седого волоса, зубы ровны, белы как рафинад, под уверенной поступью поскрипывают, гнутся половицы. Только густая сеть морщин, избороздивших кирпичное от степного загара лицо, да голос с хрипотцой выдавали немало пожившего человека.

Степенно поздоровавшись, бригадир прошел к столу, опустился на лавку.

— С гостями вас, Ульяна Андреевна. Чы з далека будут?

— Да так, по соседству наведались... — не очень любезно ответил Заря, настороженно поглядывая на пришельца.

— А куда збыраетесь?

— Про кудыкину гору не слыхивал, батя? — с язвинкой в голосе полюбопытствовал старший сержант.

Трофим Мефодьич, видимо, рассердился, резко поднялся. Добродушно-хитроватое лицо его сразу отяжелело, речь потеряла украинскую певучесть, стала отрывистой, рубленой.

— Дурак ты, парень. Перед кем юлишь? Мне седьмой десяток идет. Три войны прошел. Кавалер и Георгия и Красного Знамени. Или ты об этом забыл? Такого, как ты, хитреца насквозь вижу. Насчет дороги разведать пришел. Время не переводи, говори прямо. Лучше меня никто тебе дислокацию не нарисует. — И снова сел, левой рукой вытягивая из кармана шаровар длиннейший кисет. [137]

Трофим Мефодьевич действительно оказался для нас сущим кладом. Единственный в хуторе владелец радиоприемника, детекторного, не нуждавшегося ни в сети, ни в батареях, он регулярно слушал сводки Совинформбюро, прекрасно представлял себе положение в этом, до последнего хуторка известном ему, районе.

Фронт, по его словам, ушел далеко на юг, немцы уже заняли Армавир, вплотную подошли к Моздоку. Двигаться надо было на Кизляр, в песчаные степи Грозненской области.

— В той стороне линию фронта держать — никаких армий не хватит. Разведка, конечно, будет гулять, может, и гарнизоны встретятся, но только все равно: если где пробиваться, так только там. Много вас?

— Да так — поменьше роты, побольше взвода, — ответила я, вызвав укоризненный взгляд Зари. Я окончательно прониклась доверием к Трофиму Мефодьевичу и не считала нужным особенно скрываться.

— Вон оно что... — Старик на мгновение задумался. — Тогда так. — Сдвинув в сторону миски и стаканы, уже приготовленные Ульяной Андреевной, он прочертил острым концом кресала своей «катюши» извилистую линию на поверхности стола. — Смотри. Здесь река. Не знаю, как по карте, а казаки ее Солоницей зовут. Мелкая, к осени ее вброд перейти можно. Водой запасетесь — и двигайте правее. Переход тяжелый — ни колодцев, ни озер, но и фашистов там быть не должно. Суток за четверо до калмыков доберетесь. Запомнил?

— Так точно, — как старшему по званию, ответил Заря.

— Це дило, — враз одевая личину степенного хуторянина, закончил деловой разговор Трофим Мефодьевич. И по-хозяйски обратился к Ульяне Андреевне, хлопотавшей у потрескивавшей кизяками печи: — Мы вже побалакали, а шось «дымка» не видать. Тай на яешню я б тоже остався.

Впрочем, «погостювать» как положено ни разведчикам, ни бывшему бригадиру не пришлось. Стрелки часов, за которыми я следила, напоминали и о неблизкой дороге, и о мокнувших под дождем трех бойцах охранения, и об отряде, с нетерпением ожидавшем вестей. [138]

Опрокинули по стаканчику самогона, закусили яичницей с салом, картошкой, кислым молоком. Трофим Мефодьевич не прочь был и продолжить, но Заря, почувствовав, как разом ударил в голову хмель — сказывалась трехдневная голодовка, — решительно поднялся.

Однако тут-то и вмешалась Ульяна Андреевна:

— А я як же?

— Баба Уля, — укоризненно начал Заря, — я ж солдат, мое место...

— Де тоби место, я и сама знаю. Тилькы як мени людям в очи дывытысь? Що хошь робы, а щоб зналы сусиды, що ни якый ты не супостат. По хатам ходыть та кажному доказуваты я не можу.

— Ладно, баба Уля, что-нибудь придумаем, — поспешил утешить старушку Заря, хотя и сам не очень представлял, как выполнить требования бабуси. Однако судьбе вольно было распорядиться по-своему.

Трофим Мефодьевич, опрокинув перед уходом еще одну чарку, пошел проводить нас. Хмель, видимо, все же подействовал на старого казака: уж очень разговорился он по дороге. Узнали мы, что в бригаде успели припрятать и посевное зерно, и горючее для сева яровых, и даже трактор, оставшийся на стане, «бабий батальон МТС» успел загнать на старый ток и тщательно укрыть соломой.

Попрощались. Расставаясь, вовсе не думали, что встреча состоится через каких-нибудь несколько часов. К привалу возвращались перед рассветом — в темноте сбились с пути и изрядно поплутали по степи. Дождь перестал. Хлюпая сапогами по раскисшей земле, поминутно оскальзываясь, подходили мы к месту стоянки. И еще издали, за несколько сот метров, услыхали натужное, захлебывающееся гудение автомобильного мотора. Стало ясно: произошло нечто непредвиденное.

Выбирая место стоянки, Самусев не учел, что погода может измениться. Для маскировки тяжелый «даймлер» был загнан на дно ложбины. Усилившийся дождь погнал по склонам тысячи мелких ручейков. Машина оказалась в ловушке. Спохватились поздно. Задний мост почти по диффер влип в размягшую почву.

Полночи под проливным дождем боролись за машину. В иную погоду или будь у нас трос, пятьдесят [139] человек без особых усилий вызволили бы застрявший грузовик. Но сейчас, когда сапоги скользили по грязи, «даймлер» никак не желал поддаваться. Правда, набросав под колеса вороха ореховых прутьев, шинели, плащи, машину все же вытащили из глиняной западни. Но подняться по склону она не могла — то шла юзом, то, буксуя, скатывалась назад, угрожая покалечить людей.

А самое скверное было то, что на первой скорости выжгли почти все горючее — осталось не больше четверти бака, а бочка была пуста еще со вчерашнего дня.

Выслушав доклад старшего сержанта Зари, Самусев немного успокоился. Обстоятельства вроде бы благоприятствовали нам.

«Чумазая команда», раздевшись, выкручивала обмундирование, прыгала, стараясь согреться в лучах восходящего солнца. Нечипуренко и Самусев продрогли меньше остальных: они по очереди сменялись у руля — каждый надеялся, что именно ему повезет; так несколько часов и просидели в кабине, а в кабине, что ни говори, не только сухо, но и тепло.

— Ну, лейтенант, как будем действовать дальше? — уставился Самусев на Георгия Нечипуренко. — Бросать грузовик и топать мешком? Далековато.

— Н-да, километров триста... Без машины плохо. Думаю, что часа через три подсохнуть должно. На небе, видишь, ни облачка. Только на этом запасе горючего мы далеко не уедем.

— Товарищ старший лейтенант! — встрепенулся примостившийся на подножке Заря. — Так горючего я вам хоть бочку доставлю!

— Родишь? — съязвил Нечипуренко. — Трепач ты, старший сержант, а нам сейчас не до трепа.

Но Володя, обрадованный неожиданной идеей, даже не обиделся за несправедливый упрек.

— Да нет же! Я на полном серьезе. Наши хуторские колхозники поделятся — знаю точно, бензину они припрятали. Вот только...

— Что только? — нетерпеливо перебил Самусев, все еще не веря в подобную удачу.

— Не рассказал я вам, как меня на хуторе встретили... Ну постеснялся, что ли. Мефодьич, конечно, свой человек, однако он не один там хозяйничает. [140]

А бабы... Бабы — они другое дело. Трофим Мефодьич признался: когда наши через хутор отходили, ругали их казачки на чем свет стоит. Очень сильно колхозницы за отступление обижаются...

— Обижаются, говоришь?.. — задумчиво повторил Самусев. И резко, всем телом, повернулся к Нечипуренко: — Слушай меня, Жора. А что, если...

Несколько часов спустя «даймлер» на последних литрах бензина добрался до хуторского луга и остановился у большой скирды. Две хорошо вооруженные группы бойцов обошли Подгорье с флангов и с обоих концов перекрыли дорогу, проходившую через хутор. «Парадный взвод», бойцы которого действительно не пожалели сил, приводя себя в порядок, вошел в хутор. И поплыла над домами торжественная величавая песня:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой...

Если бы нашелся в Подгорье какой-нибудь глухой и слепой паралитик, то и он наверняка в ту минуту не выдержал бы, выполз из хаты. Скорбная и грозная мелодия, известная каждому, набатом грянула в утренней тишине. Дружно чеканя шаг, по хуторской улице проходила колонна. Сбоку, вскинув на плечо винтовку с оптическим прицелом, гордо вышагивал Володя Заря. На груди его сиял рубиновыми лучами орден Красной Звезды.

И хотя война напрочь отучила людей от сентиментальности, голодные и ослабевшие бойцы чувствовали себя не просто солдатами, а чрезвычайными и полномочными послами Родины на захваченной, но не покоренной врагом земле. И чувство это было настолько острым, сильным, что комок подступал к горлу.

То, что они делали в ту минуту, было лишено какого-либо практического смысла. Мы с Машей Ивановой еще утром побывали на хуторе, встретились с Трофимом Мефодьевичем и уже договорились о горючем. Но в том, что здесь, в тылу оккупантов, вот так, парадным строем, прошли по Подгорью наши бойцы, был какой-то другой, трудно выражаемый словами, но понятный всем и каждому высший смысл. [141]

Этот импровизированный парад нужен был и бойцам, которые шагали в полуразбитых сапогах по неподсохшей уличной грязи, и хуторянам, с верой и надеждой глядевшим на это диковинное зрелище.

Пять дней назад мы, бойцы госпитальной команды, превратились в окруженцев. После первой стычки с противником снова стали солдатами. Теперь мы чувствовали себя победителями, и любой понимал: это ощущение навсегда вошло в жизнь.

А те, кто смотрел на нас со стороны, кто бежал перед строем, не утирая радостных слез, кто кидался к тайникам, чтобы вытащить и отдать последний кусок съестного, — что чувствовали эти люди! Пусть это была для них радость на час. Но то был час великой веры в будущее, ради которого стоило жить и бороться...

На захваченном у гитлеровцев «даймлере» наш «севастопольский батальон» без особых приключений выбрался к своим в районе Кизляра. После шестидневных скитаний по оккупированной фашистами земле мы с великой радостью снова влились в могучие ряды защитников Родины. [142]

Вместо эпилога

Сразу после выхода из окружения бойцов «севастопольского батальона» распределили по боевым частям.

Я находилась в действующей армии до осени 1944 года. Окончила курсы младших лейтенантов, была командиром взвода ПВО, затем командиром пулеметного взвода и роты. Дослужилась до звания старшего лейтенанта. И хотя военно-врачебная комиссия давно признала меня ограниченно годной и некоторое время пришлось служить в запасном полку в Харькове, я убедила командование отправить меня на фронт. Мне поручили сопровождать на передовую маршевую роту.

До пункта назначения мы так и не добрались — попали под бомбежку. В результате тяжелой контузии я стала инвалидом.

Способность хоть немного видеть вернулась ко мне уже после победы над фашистской Германией. А спустя несколько лет смогла взять в руки перо. И по сей день не перестаю интересоваться славными делами однополчан. Я не забыла обещание, которое дала весной сорок второго года Нине Ониловой: если останусь в живых, рассказать людям о дорогих моему сердцу чапаевцах, [143] об их боевых делах во время героической обороны Одессы и Севастополя.

Не так давно мне посчастливилось участвовать во встрече защитников Севастополя, посвященной двадцатипятилетию обороны славной черноморской твердыни. Это было братское свидание солдат-ветеранов.

Мы прошли по местам былых жарких схваток с врагом. Познакомились с ослепительно прекрасным городом, поднятым из руин. До войны я не бывала в Севастополе. Впервые увидела его четверть века назад хмурым декабрьским днем перед штурмом фашистских войск. Тогда это был город-солдат, уже выдержавший не одно суровое испытание огнем, город разрушенных улиц, город зияющих ран.

Говорят, что Севастополь был на редкость красив до войны. Теперь он стал сказочно чудесным. И если бы те, кто сложили голову, отстаивая его от врага, смогли увидеть город таким, каким он открылся нам, они наверняка сказали бы, что их кровь пролита недаром. И еще мы с великим трепетом увидели: здесь свято чтят память погибших.

Мы любовались возрожденным Севастополем, вспоминали товарищей и прошлое. Далекое прошлое с могучей силой вставало перед мысленным взором.

Вот тут, на бывшем рубеже, где снова шумит молодой лесок, уходили в поиск снайпер Володя Заря и разведчик Василий Кожевников. Здесь они спасли в бою старшего лейтенанта Ивана Самусева. Я все еще надеюсь услышать хотя бы о ком-нибудь из них...

Здесь находился дот № 1 взвода Морозова. Из этого дота я вела огонь, сдерживая натиск гитлеровцев в тяжелые дни их июньского штурма...

Где-то на том склоне располагался в июне КП полка. Отсюда вместе с остатками комендантского взвода пошел в отчаянную атаку командир полка майор Антипин. Неподалеку от этого места ранило во время налета вражеской авиации начальника штаба нашей дивизии полковника Неустроева, встреча с которым в сочинском госпитале определила мою судьбу солдата...

Немногие чапаевцы смогли приехать на наш слет ветеранов, и мало о ком удалось мне узнать.

Солдат есть солдат. Война не бывает без жертв. А все-таки хочется верить: кого-то задержали в те дни [144] неотложные дела, кто-то не получил приглашения на встречу...

Мне удалось связаться с двадцатью чапаевцами-ветеранами.

По-прежнему полон энергии наш боевой комдив генерал-лейтенант Т. К. Коломиец. Оправившись после контузии, полученной 30 июня 1942 года в Севастополе, Трофим Калинович был назначен заместителем командующего 51-й армией. В дальнейшем командовал 54-м стрелковым корпусом, части которого участвовали в освобождении Севастополя. Закончил войну в должности заместителя командующего 2-й гвардейской армией. Два тяжелых ранения и три тяжелые контузии перенес наш генерал. И хотя он давно находится в отставке, много времени и сил отдает общественной деятельности. Трофим Калинович неутомимый пропагандист, лектор, докладчик, занимающийся военно-патриотическим воспитанием молодежи Волгограда.

Начальник штаба легендарной чапаевской дивизии полковник в отставке Парфентий Григорьевич Неустроев после госпиталя командовал Орловским пехотным училищем, затем был облвоенкомом в Омске да так и остался в этом городе после ухода на пенсию.

Бывший командир батальона А. М. Рыбальченко вернулся после войны в родное село и уже много лет отлично трудится в государственном племзаводе «Жовтень», что на Полтавщине.

Жив и майор запаса Владимир Адамович Одынец, чьи герои-артиллеристы проявили себя замечательными мастерами прямой наводки и вместе с пехотинцами-чапаевцами преграждали путь к Севастополю гитлеровским танкам. Обосновался В. А. Одынец в Одессе, там и работает в одном из учреждений.

Бывший оперуполномоченный особого отдела дивизии Михаил Гордеевич Пушкарь, которого все мы знали как замечательного человека, готового не пожалеть жизни ради спасения товарища, стал москвичом и работает ныне в Министерстве автодорожной промышленности. Однажды во время второго штурма Севастополя старший лейтенант Пушкарь оказался в горячий момент в роте Лазарева (о самом А. С. Лазареве я расскажу дальше). По приказу комдива рота [145] разведывала боем одну из занятых гитлеровцами высот. Действовали наши довольно успешно. Но неожиданно ожила одна из огневых точек врага. М. Г. Пушкарь и появился как раз в тот момент, когда Лазарев приказывал связному Шувалову уничтожить вражеский пулемет. С согласия командира роты Пушкарь отправился на задание вместе с Шуваловым. Через несколько минут раздались взрывы гранат, немецкий пулемет замолчал. Старший лейтенант благополучно приполз к своим и притащил на себе тяжелораненого Шувалова. Вскоре подоспело подкрепление. Высота была взята.

Одним из тех, кто не дал врагу с ходу занять Севастополь, был младший лейтенант Вениамин Никитович Герасин. Когда рота Лазарева выбивала фашистов с одной из высот, он со своим взводом зашел в тыл противнику и полностью уничтожил минометную батарею. Завязался неравный бой. Взвод Герасина отвлек на себя гитлеровцев и дал возможность роте Лазарева занять высоту при минимальных потерях. Будучи раненным, командир взвода покинул поле боя только, когда узнал, что рота прочно закрепилась на высоте. Сейчас майор запаса В. Н. Герасин живет и работает в Севастополе.

С болью услышала подробности о гибели майора Бориса Анисимовича Шестопалова. В один из последних дней героической обороны Севастополя он был тяжело ранен и подорвал себя гранатой...

Лишь кое с кем из тех, кого увидела на встрече, была я знакома в то далекое и трагическое время. С большинством товарищей встретилась впервые. Но узнала от них многое. И прежде всего о делах, совершенных в славные дни обороны черноморской твердыни.

Встретила на слете ветеранов однополчанина — офицера флота Аркадия Степановича Лазарева.

Чтобы не дать врагу с ходу прорваться в Севастополь в ноябре 1941 года, командование флота срочно сформировало несколько морских батальонов. В одном из них и был командиром роты лейтенант Лазарев. Моряки грудью отстаивали город на дальних подступах. Они обеспечивали возможность перебросить к Севастополю сухопутные войска. [146]

В тяжелых, непрерывных боях силы моряков быстро таяли. Из роты Лазарева немногие остались в живых. Среди них были Андреев, Весна, Решетняк, Пушкарев, Попов. Роту отвели в Севастополь, заново пополнили и в составе 19-го морского батальона бросили в бой под Дуванкой.

После этих боев рота Лазарева была фактически сформирована заново, хотя теперь ее численность не превышала численности полного взвода. И все же моряки на своем участке сдерживали врага в ноябре 1941 года. Тогда морской батальон вошел в состав чапаевской дивизии...

Еще в дни обороны Севастополя немало слышала я о краснофлотце Алексееве, который захватил одного из первых «языков».

Об Алексееве мне рассказывали на слете и Лазарев, и Решетняк, который в то время выполнял обязанности начальника связи 3-го батальона. А я хочу сказать несколько слов о самом Решетняке.

В одном из оборонительных боев рота Лазарева попала в окружение. Связисты подразделения погибли при попытке установить контакт со штабом батальона. Тогда в роту отправился Решетняк, чтобы передать приказ любой ценой прорваться к своим. Пользуясь темнотой, он проскользнул сквозь вражеское кольцо.

Остатки роты пошли на прорыв. В этой схватке Решетняк трех гитлеровцев заколол штыком, а четвертого пленил и заставил его нести на себе раненого красноармейца.

Впрочем, Решетняк прославился не только отвагой, но и смекалкой. Чтобы обеспечить бесперебойную связь штаба батальона с полком, он использовал провода обесточенной высоковольтной линии, находившейся как раз на участке между батальоном и штабом полка. Пленные рассказывали, что немецкие разведчики сбились с ног, отыскивая эту «ниточку», а она спокойно висела у них над головой.

После эвакуации из Севастополя Иван Николаевич Решетняк воевал под Сталинградом и был там тяжело ранен.

Все послевоенные годы бывший защитник Севастополя живет и трудится в Одессе. Недавно он проводил в армию сына. [147]

Узнала и о том, как сложилась судьба другого защитника Севастополя, тоже связиста, Николая Митрофановича Весны.

Никогда с первого взгляда не подумаешь, что в этом спокойном, даже медлительном человеке таится столько смелости и отваги.

В одном из боев во время второго штурма Севастополя Весна был окружен и вступил в неравную схватку. Когда гитлеровцы обнаружили, что против них бьется всего-навсего один солдат, ему предложили сдаться.

— Моряки-чапаевцы не сдаются! — крикнул Весна, не прекращая стрелять из винтовки. На случай, если его попытаются захватить живым, он держал рядом связку гранат.

Боевые друзья выручили храбреца. Они пробились к Весне, вместе с ним пошли в контратаку, отбросили гитлеровцев.

После Севастополя Весна служил в авиационных частях. Участвовал в освобождении Украины, Румынии, Венгрии, Австрии, а в мирные годы заочно окончил сельскохозяйственную академию. Сейчас — старший научный сотрудник Украинского научно-исследовательского института механизации и электрификации сельского хозяйства. Готовит кандидатскую диссертацию.

Знатным комбайнером Николаевщины стал снайпер Михаил Ананьевич Пушкарев. А в те далекие славные дни он был грозой гитлеровских пулеметных расчетов. Пушкарев до последних часов севастопольской обороны не расставался со своей снайперской винтовкой, но был тяжело контужен, оказался в плену, бежал и до конца войны стойко сражался за Родину.

Встретила я среди чапаевцев-ветеранов и таких, кто не только оборонял Севастополь в 1941–1942 годах, но и участвовал в освобождении города-героя. К их числу относится Яков Демидович Попов, штурмовавший Сапун-гору.

Попов был корректировщиком у артиллеристов. Выполняя приказ, он скрытно пробрался под самым носом у гитлеровцев. Те долго не могли обнаружить разведчика. Наконец все-таки выследили. И такой [148] страх испытывали фашисты перед одним-единственным советским офицером, что пустили против него танк. С полчаса утюжила высотку тяжелая бронированная махина.

Когда наши солдаты пришли на выручку, Попова нашли в бессознательном состоянии. Несколько дней боролись врачи за жизнь офицера. Его удалось спасти. Только пришлось ампутировать ногу: очень сильно была помята.

Сейчас Попов живет в городе, который защищал и освобождал от врага. Он частый и желанный гость севастопольских школьников.

Вот уже двадцать лет работает начальником шестого дорожно-ремонтного пункта автомагистрали Москва — Минск герой защитник Севастополя Владимир Семенович Сидоров, являвшийся в дни войны начальником штаба 3-го батальона.

Однажды, во время второго штурма, когда рота А. С. Лазарева вела жестокий бой на подступах к Севастополю, выяснилось, что на правом фланге погиб орудийный расчет, прикрывавший танкодоступный проход. Создалась угроза прорыва вражеских танков и бронетранспортеров в тыл батальона. Тогда Сидоров сам стал к орудию. Несколько часов длился этот неравный поединок между единственным орудием с единственным артиллеристом и несколькими танкетками, бронетранспортерами, оравой фашистских автоматчиков. Кончилась стычка победой советского офицера. Он расстрелял в этом бою три бронетранспортера, подбил две танкетки, уничтожил много живой силы врага.

В самые тяжелые дни В. С. Сидоров командовал батальоном. В период июньского штурма Севастополя он был тяжело ранен и попал на Большую землю с последним рейсом лидера «Ташкент».

Любимец чапаевцев полковник Николай Васильевич Захаров погиб в Севастополе в июне 1942 года. А сменивший его на посту командира 287-го полка майор Михаил Степанович Антипин закончил войну в Кенигсберге в должности заместителя командира мотострелковой бригады. До самых последних лет он служил в армии и лишь недавно по состоянию здоровья вышел на пенсию в звании полковника. [149]

Жив и здоров бывший начинж полка Кондрат Васильевич Куценко. Много лет назад он влился в семью тульских шахтеров и теперь является начальником участка на шахте в городе Сокольники.

С радостью узнала, что в Одесской области трудится в совхозе бывший командир комендантского взвода лейтенант Павел Алексеевич Шафорост, который воевал под Севастополем в течение всех двухсотпятидесяти дней героической обороны, а затем в рядах Советской Армии продолжал сражаться с фашистами до победы.

К сожалению, затерялись следы дорогого моего наставника и учителя, командира пулеметного взвода Павла Андреевича Морозова. Узнала, что он был тяжело ранен в районе Херсонесского маяка, оказался в плену, но и там остался настоящим патриотом, честным солдатом. Мне рассказывали, что Морозов пронес через все испытания свой партийный билет и орден боевого Красного Знамени, полученный еще в годы гражданской войны.

И ныне здравствует бывший помощник командира 287-го полка по тылу Сергей Иванович Зудин — руководитель крупного учреждения в Москве.

Грустная и счастливая покидала я город, ставший мне родным еще в дни войны. Встреча с ним была похожа на встречу со старым другом, что не становится менее дорогим из-за разлуки. Там, в Севастополе, навсегда осталась частица моей трудной и прекрасной юности. Там были рядом люди, которых люблю и уважаю всем сердцем. Нет срока для человеческой памяти. И, если помнишь тех, кого любишь, они для тебя всегда живые. А потому никогда не умрут для меня Ваня Самусев, Володя Мирошниченко, Вася Кожевников, Маша Иванова, Андрюша Зайцев, Нина Онилова, Коля Сизов, Толя Самарский, Оля и Федя Ткаченко, Володя Заря.

Примечания

{1} Пулеметчица Н. А. Онилова была посмертно удостоена звания Героя Советского Союза. — Прим. ред.

{2} Михаил Степанович Антипин принял наш полк после того, как Н. В. Захарова перевели в бригаду морской пехоты. — Прим. авт.

{3} О том, что произошло в тот день дальше, я узнала, уже находясь в медсанбате, и пишу со слов товарищей. — Прим. авт.

{4} После ранения майора М. С. Антипина полком стал командовать начальник штаба майор Борис Анисимович Шестопалов. — Прим. авт.

{5} Комбатом А. М. Рыбальченко стал внезапно, когда в июньских боях выбыло из строя большинство командиров. До этого он был заместителем начальника штаба полка. — Прим. авт.

{6} Спустя много лет после войны я узнала, что случилось тогда с Кондратом Васильевичем Куценко. Выйдя с Анатолием Самарским на дорогу, он попытался остановить бешено мчавшийся грузовик, но был сбит и получил тяжелые увечья. Самарскому удалось втиснуть старшего лейтенанта в проходившую машину с ранеными. Однако через несколько минут она попала под сильный артиллерийско-минометный огонь противника. Невдалеке разорвался снаряд. Кондрата Васильевича выбросило из загоревшейся машины. Когда пришел в себя, услышал рядом чужую речь. Сразу понял, что это означает. Попытался взорвать себя гранатой, которая чудом уцелела в кармане, но граната не сработала.

Анатолий Самарский, раненный, все же добрался в полк и передал приказ командира дивизии. Но корабли так и не подошли в бухту Круглая. — Прим. авт.