Настоящий Константин, собственной персоной.

Я ошеломленно глазела на него, удивляясь, что не догадалась сразу. У него была внешность и манеры типичного представителя папиной семьи. Только при ближайшем рассмотрении я смогла заметить изношенность его формы, простенькие кроссовки и старый матерчатый рюкзак.

— Лейн Константин — это твой отец? — спросила я, сгорая от любопытства, неужели мне удалось встретить одного из своих сводных братьев.

— Нет, нет, бедная сторона, помнишь? — его улыбка была слегка кривой и от этого еще более очаровательной. — Пожалуйста, не говори мне, что ты одна из тех, что помешаны на моей семье.

Конечно, а как иначе? Мне всю жизнь было интересно узнать о папиной семье. Однажды я увидела, как папа разговаривает по видеочату со своим старшим сыном Уинстоном, и мне очень захотелось, чтобы он нас познакомил. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что никогда не познакомлюсь с Константинами из Бишопс-Лэндинг.

Я поняла, что меня всегда будут прятать, вытаскивать, когда понадобится, и всегда в тайне.

— Тебе не стоит об этом беспокоиться, — немного запнувшись, сказала я. — Единственное, что мне интересно, это завести друзей.

— Ну, думаю, с этим я могу помочь, — Элиас протянул мне руку, как старомодный джентльмен, но тут прозвенел звонок, оповестив всех о начале урока. — Могу я проводить тебя на твоё первое занятие?

Я улыбнулась ему, взяв его под руку.

— Конечно, сэр. Ведите.


* * *


Элиас оказался одним из самых классных и добрых людей, которых я когда-либо встречала. Он познакомил меня со своими привлекательными товарищами по университетской футбольной команде, а еще с его подругой, Габриэллой, которую я сразу же полюбила, потому что она была веселой и чертовски милой. Когда перед обедом я вышла с последнего урока, Элиас ждал меня, прислонившись к шкафчикам у входа в зал, и пока мы стояли в очереди в изысканном кафетерии, пригласил меня потусоваться после школы.

Я разрывалась. Мне хотелось побыть дома с Брэндо после его первого дня в новой школе, после вчерашнего происшествия — хотя он, казалось, полностью поправился. Но я также понимала, что это предложение — социальная возможность. Элиас был совсем не из тех подростков, что я знала раньше. Он был уверен в себе почти до высокомерия, но с самоуничижительным юмором, который прекрасно все уравновешивал. Его друзья-парни несколько раз подшучивали над моей внешностью и тем, откуда я родом, но Элиас положил этому конец, бросив на них пару неодобрительных взглядов. У меня было ощущение, что он совсем не похож на стереотипного качка, каковым его считали в «Святом сердце», и мне было любопытно узнать Элиаса получше, особенно потому, что он оказался единственной за последние годы ниточкой, связывавшей меня с папиной семьей. Это было слишком хорошо, чтобы от этого отказаться.

Поэтому я написала Эзре, чтобы спросить, все ли в порядке, и он пообещал подъехать, когда я захочу вернуться домой. Я спросила, как дела у Брэндо, и он заверил меня, что мой младший брат не перестает болтать о том, какая замечательная у него новая школа.

— Парень? — спросил Элиас и, когда я ему улыбнулась, указал подбородком на мой телефон.

Я рассмеялась, наверное, слишком громко, как будто иметь парня это какой-то абсурд.

— Нет, мой младший брат. Сегодня его первый день в новой школе. Я просто хотела узнать, как он.

— Мило, — одобрительно сказал Элиас, когда мы шли по улице с Габриэллой. — Я тоже очень близок со своей сестрой Харлоу.

— А я единственный ребенок, — театрально вздохнув, сказала Габриэлла. — Вам, ребята, повезло.

Ни Элиас, ни я не выразили протеста по этому поводу, и мы втроем зашагали по тротуару в Метрополитен-музей. Когда я упомянула, что совсем недавно переехала в Нью-Йорк, Элиас с Габриэллой настояли на том, чтобы мы посетили местную достопримечательность и начали мой путь к тому, чтобы стать настоящей жительницей Нью-Йорка.

Они не знали, что я родилась всего в двух часах езды отсюда, в слишком маленьком городке для отца, которому принадлежало больше половины Манхэттена. Не знали, что даже при этом, а может, благодаря этому, я никогда не ступала на остров.

Они были просто милыми ребятами, которым не терпелось показать все новенькой.

Итак, я рассказала им о своей мечте посетить Метрополитен-музей, и, хотя их это явно удивило, они согласились пойти со мной. Я догадывалась, что большинству подростков захотелось бы увидеть Эмпайр-стейт-билдинг или Пятую авеню, может, статую Свободы или Центральный парк.

Мне же не терпелось увидеть знаменитую галерею. Туда меня всегда обещал сводить отец, хотя сейчас я понимаю, что это было пустым обещанием.

— Должен признаться, — проговорил Элиас, краем глаза бросив на меня оценивающий взгляд. — Я смотрел на твою машину, потому что на секунду подумал, что тебя подбросил Лео Морелли.

— Лео Морелли? — спросила я, и у меня в груди заклокотал искренний, почти нервный смех.

Знал бы он, насколько абсурдным было это утверждение. Морелли, приютивший ублюдков Константина, слишком походил на персонажа Шекспировских драм, чтобы поверить в нечто подобное.

Элиас пожал плечами, и на его губах появилась игривая ухмылка. Уже не в первый раз меня осенило, какой он сногсшибательный.

— Наверное, это была игра света или, может, я просто о нем подумал. Он, э-э, недавно женился на члене нашей семьи.

— Семьи Константин? — ахнула я, не успев сдержать удивления.

Я надеялась, что мою реакцию вполне можно списать на всем известную вражду между двумя этими семьями. Правда заключалась в том, что я с раннего возраста наслышана о Морелли от самого Лейна Константина.

Элиас кивнул, натянув шапку, чтобы прикрыть уши от холодного ветра, по его взгляду было видно, что он испытывает противоречивые чувства.

— Да. Это… сложная история, но Лео в итоге замутил с моей кузиной, Хейли.

— Чудовище из Бишопс-Лэндинг женился на твоей кузине, — изумленно пробормотала я.

За эти годы я навела достаточно справок о Константинах, чтобы иметь понятие о семье Морелли. Я знала, что старший сын Люциан управлял компанией «Морелли Холдингз», а Лео был заметным игроком на рынке недвижимости города со своей собственной компанией стоимостью в миллиард долларов. Я знала, что Кэролайн когда-то встречалась с Брайантом, главой семьи, а затем сошлась с моим отцом, и именно с этого началось их соперничество. У Морелли было семь детей против шести (законных) детей Константина, но я ничего не знала о младших братьях и сестрах с обеих сторон.

Я не могла представить, чтобы хоть одна из семей одобрила такие отношения.

— Очевидно, он не так плох, как о нем говорят, — сказал Элиас, но его слова прозвучали неубедительно. На самом деле, проступившее у него на лице отвращение красноречиво говорило о его отношении к этой семье.

Должно быть, у меня было такое же лицо, потому что он рассмеялся и, пока мы шли по последнему кварталу, дружески обнял меня за плечи. От него исходил пряный, насыщенный запах, как от дорогого одеколона.

— Не волнуйся об этом. Я сомневаюсь, что тебе когда-нибудь придется с ним встретиться, даже если мы станем лучшими друзьями.

Я усмехнулась, понимая, что могу выдать себя, если буду слишком много говорить об отношениях в его семье.

— Ну, это уже кое-что. Морелли меня пугают, хотя я мало что о них знаю.

— Ясное дело, — согласился Элиас. — В большинстве своем они безжалостные сукины дети.

— Святому они вполне нравятся, — сказала Габриэлла, слегка покраснев.

Элиас толкнул ее локтем.

— Да, и что Святой скажет, то и будет, верно, Габс?

— Заткнись, — шикнула она, но ее смуглые щеки залил румянец. — Он хороший человек.

— Кто такой Святой? — спросила я, немного растерявшись, когда мы остановились у широкой лестницы, ведущей в Метрополитен.

Вживую он был так же великолепен, как и на фотографиях. На баннере было написано, что сейчас в нем проходит специальная выставка полотен Ван Гога, но меня больше взволновала возможность увидеть Пикассо и Матисса.

— Может, позже ты с ним встретишься, — застенчиво сказала Габриэлла. — Он, наверное, за мной заедет.

— Это чертовски странно, — пробормотал Элиас. — Он какой-то… старый.

— Ему всего тридцать один год, — возразила она, ударив его своим маленьким кулачком. — А ты в прошлом году встречался с Эвелин Мэтисон, когда она была выпускницей!

На год старше Тирнана.

Так что, на мой взгляд, не старый.

— У него бизнес с моим отцом, — продолжила объяснять Габриэлла, пока мы поднялись по лестнице и становились в очередь за билетами. — Он… он друг семьи. Хороший друг.

Элиас закатил глаза на ее очевидную влюбленность, но его улыбка была доброй.

— Тебе нравятся старики, Габс, это круто.

— Эй, даже ты сказал, что он горячий! — запротестовала она.

Элиас на секунду замер, а затем усмехнулся, звук получился немного натянутым. Пряча от меня глаза, он пошел покупать билет, и я задалась вопросом, скрывает ли он свою ориентацию или просто смущен тем, что брякнул нечто подобное.

Когда я оплачивала билет, взяв деньги из пачки стодолларовых купюр, которую вручил мне за завтраком Тирнан, у меня в кармане завибрировал телефон.


Тирнан: «Почему ты не дома?»


Я закатила глаза, следуя за Габриэллой и Элиасом по лестнице на второй этаж.


Бьянка: «Я не знала, что мне нужно каждый час тебе отчитываться. Я гуляю с друзьями».


Последовала небольшая пауза.


Тирнан: «Это парни?»

Бьянка: «Да. Вся футбольная команда «Святого сердца». Они пригласили меня с ними поиграть…;)»


Я посмеялась про себя, положила телефон в сумку и подскочила к Элиасу и Габриэлле, взяв их под руки.

— Что ты хочешь увидеть в первую очередь? — спросил Элиас. — Наша семья много лет назад пожертвовала этому музею картину Пикассо. Кажется, она находится здесь, за углом. Тебе нравится Пикассо?

У меня остановилось сердце.

Пикассо?

Папа всегда рассказывал о своей коллекции произведений искусства. Сначала он собирал ее, потому что у богатых людей должны иметься дорогие произведения искусства, но, когда я подросла, и это стало моим увлечением, папа начал покупать картины, которые мне нравились. Он всегда говорил, что однажды они станут моими.

Вместо этого он погиб в результате необъяснимого несчастного случая и оставил Аиду, Брэндо и меня в общей сложности ни с чем.

— Да, мне нравится Пикассо, — прошептала я, вслепую следуя за Элиасом по коридорам, пока мы не вошли в большой белый зал, наполненный холодным светом и теплыми, яркими картинами.

Она сразу же бросилась мне в глаза.

Картина, которую папа купил на мой двенадцатый день рождения, всего за несколько месяцев до своей смерти.

«Ребенок с голубем» — одна из ранних картин голубого периода Пикассо, на которой изображена девочка в голубом платье, прижимающая к груди голубя. Папа сказал, что повесит ее в своем кабинете в личном имении Константинов, чтобы я всегда была с ним, даже находясь далеко в Техасе. (Голубой период — термин, используемый для обозначения картин, написанных испанским художником Пабло Пикассо в период с 1901 по 1904 год. В то время он писал по большей части монохромные картины в оттенках голубого и зелёно-голубого с редким добавлением тёплых тонов. — Прим. Пер.)

Ноги сами непроизвольно понесли меня к картине, за мной последовали Габриэлла и Элиас.

Под витиеватой рамой красовалась небольшая золотая табличка с надписью: «Пожертвовано Лейном Константином».

Я поднесла дрожащие пальцы к холодному металлу, как будто прикосновение к его имени могло хотя бы на краткий миг вернуть его мне.

— Это твоя любимая картина? — спросил Элиас, игриво дернув меня за прядь волос. — Ты кажешься потрясенной.

Я отпрянула назад, в легких перехватило дыхание, а рука безвольно повисла в воздухе.

— Да, можно сказать и так. Мой папа называл меня голубкой.

— Это очень мило, — Габриэлла подошла ближе и сжала мое плечо в знак сочувствия. — Ты и правда на нее похожа.

Я усмехнулась, пытаясь рассеять одолевшую меня меланхолию.

— Это пока меня не разозлишь.

Они рассмеялись и на мгновение отвлеклись, за это время я сфотографировала картину на свой телефон. Я могла бы часами стоять здесь и смотреть на полотно, связывающее меня с отцом так же, как украденный медальон, но мои новые друзья хотели идти дальше. Было ясно, что ни один из них не интересуется искусством, но в угоду мне они бродили со мной по музею.

У меня в сумке зажужжал телефон, но я игнорировала его все оставшееся время. Тирнан может и был моим опекуном, но не чертовым сторожем.

Когда мы покинули галерею, окунувшись в ледяной октябрьский вечер, я наконец-то достала телефон и прочитала пять полученных уведомлений.


Тирнан: «Ты меня не забавляешь. С кем ты?»

Тирнан: «Бьянка Бельканте, если не ответишь в ближайшие пять минут, ты будешь наказана».

Тирнан: «Вижу, сегодня ты проявляешь чрезвычайную несознательность. Прекрасно. Я включил отслеживание на твоем телефоне. Через 30 минут Эзра подъедет к Метрополитен-музею. Если ты будешь с кем-то не тем, я ужесточу твое наказание. И, Бьянка, лучше тебе не проверять, на что я способен».

Тирнан: «Ну все. Эзра за тобой не приедет. Я сам приеду. Будь у входа в Метрополитен через двадцать минут».


Ему даже не нужно было дописывать «иначе…», потому что это подразумевалось в самом тоне его сообщений.

Элиас взглянул на исказившую мое лицо гримасу и сочувственно поморщился.

— Все в порядке?

— Нет, — честно ответила я, гнев пронесся внутри меня, как торнадо, поглотив все положительные мысли о Тирнане. — Мой опекун — ревнивый, гиперопекающий придурок, обожающий покомандовать.

Габриэлла рассмеялась.

— Расскажи нам, что ты чувствуешь на самом деле.

Я ей улыбнулась, но уголки моих губ скривились от раздражения. Кем Тирнан себя возомнил? Возможно, мне всего семнадцать, но я уже много лет была вполне самостоятельной. Аида никогда меня не контролировала. Если уж на то пошло, это я контролировала ее и Брэндо. Я отвечала за все, шестидесятилетняя душа в теле подростка. Я никогда не принимала наркотики, не выпила ни глотка спиртного и даже не целовалась с мальчиками, если не считать того случая в раздевалке, когда Куинн Мастерс меня к этому принудил.

Мне не нужно было, чтобы Тирнан обращался со мной, как с ребенком.

Я не хотела, чтобы он так со мной обращался.

Пока я стояла и размышляла, раздражение все нарастало. Строя из себя альфа-самца, Тирнан испортил мне прекрасный день, и теперь мне хотелось испортить его.

В моей голове возникла идея, и на лице блеснула медленная, злобная ухмылка.

— Эй, вы очень торопитесь домой? — спросила я своих новых друзей, копаясь в рюкзаке и пересчитывая пачку сотенных купюр, полученную утром от Тирнана. — Я очень давно мечтала кое-что сделать…


* * *


Было больно.

Невозможно было обойти боль. Татуировка на любой части тела неизбежно причиняла боль, но татуировка, нанесенная на нежную кожу запястья, была особенно болезненной. Какая-то часть меня, затаившаяся в самых глубоких и темных недрах моего существа, возможно, наслаждалась этой сжимающей зубы болью, пронизывающим меня жужжанием, пока не разыгрались нервы, но я научилась хорошо это игнорировать.

Элиас и Габриэлла в знак солидарности сидели рядом со мной и болтали о повседневных школьных сплетнях и предстоящем бале памяти Лейна Константина, а мужчина с крашеным зеленым ирокезом склонился над моим запястьем со своим вибрирующим тату-пистолетом.

Я была несовершеннолетней, но Тирнан дал мне две тысячи долларов наличными, и я пустила их в ход, чтобы убедить сотрудника тату-салона на окраине Верхнего Ист-Сайда сделать мне татуировку. Я также отключила телефон, чтобы этот засранец Тирнан не смог меня найти.

— Вообще-то я должна на него пойти, — призналась я Элиасу, когда он рассказал о бале, который Константины устраивают в Метрополитен-музее в следующем месяце, чтобы вспомнить Лейна в годовщину его смерти.

Он моргнул.

— Правда?

— Да.

Он и Габриэлла обменялись взглядами, а я стиснула зубы от боли. Казалось, что парень почти закончил, но все мое предплечье горело от боли. Капля пота стекала в ухо по краю линии волос.

— Как ты получила приглашение? Не хочу показаться высокомерным, но это одно из самых известных событий в городе. Я думал, ты здесь недавно?

— Да, но я живу в семье МакТирнан, — объяснила я. — Они довольно обеспеченные люди.

Элиас нахмурился, его взгляд расфокусировался, и он углубился в воспоминания.

— МакТирнаны, я определенно о них слышал. Я должен спросить тетю Кэролайн или мою маму. Я измучаюсь, что никак не могу вспомнить, кто они такие.

Я пожала плечами.

— Кем бы они ни были для твоей семьи, я — ничто.

— Не ничто, — добродушно сказала Габриэлла, сжав мою свободную руку. — Проведя достаточно времени в «правильных» кругах, ты понимаешь, что большинство людей просто хотят от тебя что-то получить. Приятно встретить кого-то, кому плевать на наши фамилии.

Я ей подмигнула, а она рассмеялась и добавила:

— Меня зовут Габриэлла Заппа. Мой отец — Энеа Заппа, глава компании «Заппа Шиппинг Интернэшнл».

Я пожала плечами, потому что понятия не имела, кто такой Энеа Заппа или его компания.

Габриэлла снова засмеялась, и когда она откинула голову, ее густые каштановые волосы колыхнулись у талии.

— Видишь? Ты ни о чем не догадываешься, и это удивительно.

— Точно, — согласился Элиас. — Когда я начал учиться в академии, все, как только узнавали мою фамилию, пытались со мной подружиться. Прошло некоторое время, прежде чем они поняли, что я не имею абсолютно никакого отношения к Кэролайн.

— Потому что ты бедный? — забыв о тактичности спросила я, потому что мне было слишком больно.

Элиас пожал плечами, застывшую у него на лице маску гнева, от которой у него напряглась челюсть, перекрыл легкий налет скуки.

— Помимо всего прочего.

— Это отстой, — тихо сказала я, когда татуировщик отстранился и осторожно стер кровь с моей новой татуировки. — Я знаю, каково это — чувствовать себя отвергнутым собственной семьей.

Глаза Элиаса, так похожие на глаза Лейна, чистая, незапятнанная синева летнего неба, лучились теплом ко мне и старой, застоявшейся болью.

— Спасибо. Иногда мне кажется, что я готов на все, чтобы вписаться в общество, но знаю, что ничего не изменится. Совсем.

— Особенно, когда твоя кузина трахается с врагом, — поддразнила Габриэлла, чтобы разрядить обстановку.

Элиас спихнул ее с табурета, что вызвало взрыв хохота.

— Готово, — хмыкнул татуировщик Харлан. — Посмотри, пока я ее не закрыл.

Смех застыл у меня в легких, в мягкие ткани вонзились маленькие частички льда так, что мне стало трудно дышать.

У меня на запястье расправил в полете крылья миниатюрный, идеально прорисованный голубь. Это была великолепная копия голубя Пикассо, того самого, в честь которого дал мне прозвище мой отец.

Тирнан мог украсть мой медальон. Мог попытаться раздавить меня своим каблуком.

Но он не мог отнять у меня воспоминания.

Не мог лишить меня крови и любви Лэйна Константина, если только разрезать меня на части и выпустить кровь.

— Иди в жопу, — пробормотала я, уставившись на голубя.

Мне не нужна была татуировка для гарантии того, что я никогда не забуду папу или кем была при его жизни, будучи его дочерью, даже если это скрывалось.

Но это помогло.

Очень помогло.

Потому что в чем еще смысл искусства, если не в том, чтобы красноречиво выразить мириады зародившихся в человеческом сердце эмоций, которые настолько необъятны, чтобы их невозможно описать простыми словами?

— Как красиво, — сказала Габриэлла, наклонившись вперед, чтобы рассмотреть рисунок. — Тебе идет.

— Спасибо, — прошептала я, чувствуя, как сердце трепещет где-то у меня в горле.

— Дай мне посмотреть, — пробормотал Элиас, осторожно взяв мою руку, чтобы посмотреть. Он провел шершавым кончиком большого пальца по раздраженной коже, а когда наклонился ближе, чтобы посмотреть, обжег меня своим горячим дыханием.

Вот так он нас и застукал.

Какой-то парень склонился над моей рукой, словно намереваясь поцеловать ее в знак восхищения.

Кто-то вошел, и над дверью тесного салона звякнул колокольчик. Я находилась в коридоре за перегородкой и не видела, кто это был, но как-то поняла по тому, как моментально сгустился воздух, словно в банке старой шипучки, словно мертвое воздушное пространство после какофонических помех.

Каким-то образом Тирнан меня нашел.

Каждая клеточка моего тела застыла в чистом, абсолютном ужасе.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Звук дорогих туфель, мерно шагающих по короткому коридору.

Я затаила дыхание, кровь шумела у меня в ушах, как волны у пристани Бишопс-Лэндинг.

Когда он завернул за угол, я похолодела от ледяного взгляда зеленых глаз Тирнана.

Он заполнил своим мрачным присутствием весь дверной проем, широкие плечи касались обеих стен. Когда он скрестил на груди руки в своем черном костюме с почти черно-красной рубашкой, с поблескивающими на его запястьях бриллиантовыми запонками, то показался мне каким-то городским воплощением Смерти, пришедшей за душами. Его почти полностью скрывала тень от двери, если не считать блеска ненатурально бледно-зеленых глаз.

— О, Боже, — прошептала Габриэлла.

Она дрожала рядом со мной.

Хотя, как полагаю, это могла дрожать я.

— Бьянка, — это прозвучало как брошенный якорь — тяжелый, неподатливый.

Я сглотнула, застыв от ужаса перед его видом, таким великолепным и ужасающим одновременно.

— Тирнан, — с трудом парировала я, но это слово было произнесено с неприкрытой нервозностью.

— Мы уходим, — сказал Тирнан, не сдвинувшись ни на дюйм, но при этом как-то надвигаясь на меня. — Сейчас же.

Не раздумывая, я встала со стула. Габриэлла слегка прижалась ко мне, но Элиас не хотел отпускать мою руку. Он попытался встать рядом со мной в знак солидарности, но я остановила его легким кивком головы.

— У тебя есть двадцать секунд, чтобы встретить меня у машины, — голос Тирнана был тихим и от этого еще более зловещим.

Я открыла было рот, чтобы что-то ответить, огрызнуться, попытаться восстановить остатки своей потрепанной самостоятельности, но его голос пронесся между нами и больно меня ударил.

— Ни слова.

Затем Тирнан повернулся к татуировщику, который так же замер, возможно, от страха, но пытался это скрыть.

— Она заплатила?

Тот быстро мотнул головой с ирокезом. Тирнан достал из кармана зажим для денег, вынул слишком много хрустящих купюр и бросил их на пол.

— Теперь заплатила. Бьянка, десять секунд.

Я рванулась с места прежде, чем смогла воспротивиться его требованию. Это был какой-то мини-инстинкт самосохранения, который толкнул меня за угол, а Тирнан уже вышел и пробирался по коридору через дверь в темную нью-йоркскую ночь.

— Э-э, извиняюсь за него, — сказала я, оглянувшись на своих друзей. — Спасибо за компанию. Увидимся завтра.

— Эй! — позвал Элиас, его глаза сузились, на челюсти ходили желваки.

Я подумала, а не беспокоится ли он обо мне, и решила, что он, наверное, самый милый мальчик из всех, кого я встречала. Мне нравилось, что он оказался Константином, образом моей семьи, которую я никогда не узнаю.

— Напиши мне, когда вернешься домой. Он кажется взбешенным, — Элиас помедлил, глядя мне через плечо на виднеющегося за стеклом Тирнана. — Кто, ты сказала, он такой?

— Тирнан, — ответила я, ускорив шаг, чтобы уложиться в отведенные мне оставшиеся десять секунд. — Тирнан МакТирнан.

Если бы я еще немного задержалась, то, возможно, увидела бы проступивший на лице у Элиаса ужас. Возможно, расспросила бы его или он сам рассказал мне то, что знал.

Но я не стала этого делать.

Вместо этого я помчалась по коридору и выскочила за дверь мрачного тату-салона в бодрящую холодную ночь, затем на секунду перевела дыхание, открыла дверь черного Астон Мартина Тирнана и добровольно юркнула в клетку к разъяренному зверю.



ГЛАВА 6

БЬЯНКА


Тирнан не проронил ни слова.

И не дал мне сказать что-либо в свою защиту.

Когда я открыла рот, он заставил меня замолчать, положив одну из своих массивных, покрытых татуировками рук на мое бедро, так сильно его сжав, что я поняла: на этот раз синяк мне обеспечен.

Когда мы подъехали к Лайон-Корту, там было темно и тихо, хотя в семь тридцать вечера Брэндо должен был еще бодрствовать. Я не задавалась этим вопросом, следуя за Тирнаном в тихий, похожий на пещеру вестибюль, а затем на небольшую застеклённую террасу, расположенную в левой части дома. Воздух был влажным и спертым, от заполнивших все пространство субтропических растений пахло зеленью и землей.

— Что мы здесь делаем? — все же нашла в себе смелость сказать я, хотя это был, скорее, шепот.

Ничего не ответив, Тирнан стал пробираться сквозь толстые листья и разросшиеся кусты к задней части застекленной комнаты, где находился небольшой, облицованный зеленым мрамором пруд и тихо журчащий фонтан в виде угодившей в объятия Зевса нимфы. Было трудно понять, то ли она пытается освободиться, то ли извивается от страсти в объятиях полураздетого бога, и это зрелище пронзило меня до глубины души.

Резкий треск вернул мое внимание к Тирнану, остановившемуся у пруда рядом с зарослями бамбука. Он выбрал тонкую, крепкую ветку и переломил ее пополам. С колотящимся в горле сердцем я увидела, как он проверил гибкость ветки, а затем несколько раз со свистом рассек ею воздух, его удары были сильными и уверенными.

У меня затряслись колени.

Тирнан повернулся ко мне; в слабом свете пробивающейся сквозь стекло и железный потолок луны я не могла рассмотреть выражение его лица.

— Что я говорил о послушании, Бьянка? — его голос был мрачнее тени. Тирнан направился ко мне, сжимая в правом кулаке бамбуковый стебель.

Я попыталась заговорить, но в груди не хватило воздуха, чтобы произнести слова. Я прерывисто вдохнула, но сжала кулаки и вскинула подбородок.

— Что-то заумное и женоненавистническое?

Тирнан остановился в нескольких шагах от меня, словно изучая. Мгновение спустя бамбук отлетел назад и приземлился на его голую ладонь с таким жестким шлепком, что я вздрогнула.

— Нет, я так не думаю. Давай попробуем еще раз, хорошо? Что я говорил о послушании?

— Что ты требуешь его в качестве платы за то, что взял меня с Брэндо в свой дом, — упрямо сказала я.

Тирнан сделал большой шаг вперед, и ему на лицо упал лунный свет. Косая серебристая полоса осветила его шрам и сделала белым. В сжатых челюстях и напряженной линии губ Тирнана читался гнев, но в этом тусклом взгляде также таилось что-то темное и скрытое, что-то, что испытывало от моего страха какую-то извращенную радость.

По мне, словно волна тумана, прокатилась дрожь.

— Я хозяин этого дома. Я твой хозяин, — грубо напомнил мне Тирнан.

Он протянул свободную руку и, схватив меня за волосы, больно потянул назад, так что я была вынуждена взглянуть в его оскалившееся лицо.

— Я предупреждал тебя, что произойдет, если ты нарушишь мои правила, Бьянка. Я был добр к тебе и терпелив. Пустил все на самотек. Твой острый язык, твой отказ отдать мне медальон, твое нежелание выполнять даже самые простые приказы. «Она скорбит, — думал про себя я. — Это адаптация».

Тирнан замолчал, и на одну маленькую секунду я задумалась, не была ли с ним излишне груба, не была ли обязана проявлять немного больше вежливости и уважения за то, что он взял нас с Брэндо к себе, независимо от причин, по которым он это сделал.

— Но хватит. Ты узнаешь, что я не из тех, кто будет терпеть неповиновение.

Он так резко отпрянул назад, что я потеряла равновесие и пошатнулась. Вместо того чтобы мне помочь, Тирнан смотрел на меня с легкой, светящейся в темноте усмешкой, его зубы были белыми и острыми, словно два ряда блестящих ножей.

— Иди к пруду, — тихо приказал Тирнан, но слова, казалось, эхом отдались в застекленном помещении, в шепоте листьев и деревьев.

Я медлила, сердце так сильно колотилось и бухало в горле, что мне показалось, что я сейчас задохнусь. Ему достаточно было постучать бамбуковой веткой по своей ладони, чтобы заставить меня сдвинуться с места.

Когда я дошла до мраморного уступа, Тирнан требовательно произнес:

— Наклонись и обопрись.

Я положила дрожащие руки на холодный камень, сжала пальцами край, чтобы приготовиться к тому, что, как я знала, должно произойти.

Тирнан встал у меня за спиной, уставившись на мой приподнятый зад, опасно норовящий выглянуть из-под моей короткой юбки. Тирнан пнул меня по ногам, раздвинув их пошире, и я, ахнув, вздрогнула. На мгновение мне подумалось, не задернет ли он юбку, раскрыв тонкую ткань моих хлопчатобумажных трусиков.

По мне, словно змея по траве, пронеслась дрожь, на этот раз не имеющая ничего общего со страхом.

Мне на поясницу опустилась тяжелая ладонь и крепко ее сжала.

— Тебя когда-нибудь шлепали, малышка? Еще долго после того, как я закончу, боль будет напоминать тебе, что ты моя, и поэтому повинуешься мне во всем. Ты не ответила на пять моих СМС. Вообще-то ты была с парнем, и без спроса вытатуировала на запястье какой-то бессмысленный рисунок. Собираясь использовать для этого мои деньги. Думаю, это заслуживает двадцати ударов плетью, не так ли?

Я не ответила, но в ответ на мое молчание Тирнан мрачно рассмеялся, большой палец его руки скользнул прямо под подол юбки, по слегка вспотевшей коже над ягодицами.

— Можешь плакать, — как бы вскользь пробормотал он, будто ему все равно. — Но ты будешь стоять в этой позе, пока я не нанесу двадцатый удар. Это понятно?

— Да, — огрызнулась я, моя правая нога дернулась от волнения, которое Тирнан быстро подавил, сильнее нажав рукой на мою спину.

Удар обрушился прежде, чем я успела собраться с силами, поскольку ожидала, что он еще отчитает меня за мой тон. Свист воздуха, затем приглушенный шлепок от соприкосновения ветки с моей прикрытой юбкой задницей. Ткань была довольно толстой, но ничто не могло сгладить острую боль, впившуюся мне в ягодицы, словно нить жидкого огня.

Я вскрикнула и с такой силой сжала пальцами ограду пруда, что треснул ноготь.

— Один, — выдохнул Тирнан.

Я глубоко втянула воздух, надеясь, что кислород в моих легких хоть как-то погасит пламя у меня на заднице.

Но не тут-то было.

Щёлк.

— Два.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

— Три. Четыре. Пять.

При следующем ударе у меня из в груди взметнулся крик и вырвался изо рта. Боль нарастала, превращаясь в нечто всеобъемлющее, она проникала мне в ноздри, затыкала уши, впивалась в горло, пока я не превратилась в единый атом ноющий боли.

Шесть, семь, восемь, девять, в такой быстрой последовательности, что я сама не поняла, что плачу и, когда это началось, пока не заметила падающие из моих затуманенных глаз капли прямиком в прозрачный пруд.

Когда раздался десятый удар, это произошло.

Это.

Какая-то странная магическая сила в химии моего тела превращала каждый удар этой безжалостно хлещущей бамбуковой ветки в нечто, проникающее до самых костей и согревающее.

В жидкость.

Мои мышцы медленно разжались, горячие и ноющие, жаждущие, а не защищающие. Под натиском руки Тирнана я неосознанно еще сильнее выгнула спину, прохладный воздух щекотал нижнюю часть моей пылающей задницы, вызывая такой восхитительный контраст, что я стиснула зубы не от боли, а от чего-то другого.

Одиннадцать.

Двенадцать.

по мне, как землетрясение, прокатился стон, расколов меня пополам, так что все темное и скрытое под аккуратным фасадом моего внешнего вида вырвалось в полумрак солярия, чтобы Тирнан мог это отфильтровать и разгадать.

— Тринадцать, — его голос теперь был подобен дыму, извилистый и греховный.

Уже не злой, а… возбужденный?

Я покачнулась назад в такт следующему удару, пальцы ног сжались в моих мокасинах Prada, дыхание вырывалось из груди, словно пар из паровоза.

— Не шевелись, — напомнил мне Тирнан, но в его голосе чувствовалось удовлетворение от моего нетерпения. — Не шевелись, малышка, иначе я могу сделать тебе больно.

Потому что Тирнан знал правду, что, на самом деле, он не причиняет мне боли, уже нет. Каждый удар обрушивался так же резко, как и раньше, но мое тело превращало его в пронизывающее до костей удовольствие. Я чувствовала нарастающую боль между бедер, влажность прилипшего к моему лону нижнего белья.

На меня обрушились четырнадцатый и пятнадцатый, но перед шестнадцатым Тирнан сделал паузу, потому что я снова выгнулась. Я теряла ощущение себя в водовороте боли и удовольствия. У меня не успели сформироваться мысли, как тело снова запело от ощущений. Когда он остановился, с моих губ сорвался тихий, почти беззвучный стон, и мне стало стыдно.

Но не настолько, чтобы прекратить.

— Тише, — приказал Тирнан, всем телом прижавшись к моему правому боку. Рука у меня на спине скользнула к левому бедру, так что я оказалась прижатой к его твердому, горячему члену. — Не шевелись и принимай то, что я тебе даю.

По мне пронеслась дрожь, словно моя упавшая в пруд слеза.

Щёлк.

— Шестнадцать.

Стон.

Щёлк.

— Семнадцать, — прозвучало сквозь стиснутые зубы, словно это Тирнан испытывал боль, он напрягся, прижимаясь ко мне.

Стон.

Щёлк.

— Восемнадцать.

Стон был таким долгим, что закончился только после девятнадцатого удара.

Я сильно плакала, действительно всхлипывала, мое лицо было таким же мокрым, как и нетронутое место между бедер. На языке вертелись непонятные слова, которые я безуспешно пыталась сформулировать, почти лепетала, когда Тирнан отпрянул назад и нанес мне последний, карающий удар.

Электрический жар пронзил меня насквозь, загоревшись в моей киске. Этого было почти достаточно. Так близко. Но все же недостаточно.

Тирнан крепко прижимал меня к себе, а я стонала, кричала и пыталась изгибаться, чтобы хоть какое-то трение дало мне освобождение.

Мне потребовалось несколько долгих минут, чтобы осесть под его успокаивающими руками, одна из которых гладила мое бедро, а другая — струившиеся по спине волосы. Гулкую стеклянную террасу наполнял только звук его хриплого дыхания и мои икающие, затихающие крики.

Я уставилась невидящим взглядом на виднеющуюся под водой мозаичную плитку, пытаясь вытащить свой разум из глубин возбуждающих синапсов моего тела. Вздрогнув, я пришла в себя, разум прояснился, мысли стали такими же ясными, как и эти крошечные мозаики, которыми было выложено дно пруда.

— Боже мой, — прошептала я, опустив голову, от чего волосы прикрыли мое лицо.

Мой позор.

Я почти испытала оргазм от того, что Тирнан меня отшлепал.

Чертовой бамбуковой палкой, как какую-то извращенную, бесстыдную шлюху.

Без самолюбия.

Без фамилии Бельканте, без гордой, благородной крови Константин.

Стыд затуманил мне глаза, как холодная вода, заструился по моим дымящимся венам, и мне захотелось плакать по разным причинам.

Тирнан, похоже, почувствовал произошедшую во мне перемену и молча отошел, чтобы дать пространство.

Я мгновенно выпрямилась, затем поморщилась от ярко вспыхнувшей боли в ягодицах, уступившей место тупой боли в мышцах, которые слишком долго находились в напряжении. Я не могла смотреть на Тирнана. Все во мне отталкивало его, потому что это сделал со мной он.

Во мне было желание давать, я давно это знала, эта острая жажда чего-то грубого и неправильного.

Но он из меня это выбил.

И я была чертовски напугана тем, что теперь, когда эта ненормальная вещь во мне увидела свет, я не смогу снова ее утихомирить.

Особенно рядом с ним.

— Ты чудовище, — прохрипела я, потому что он и был чудовищем, и в этот момент я ненавидела его всем своим существом, как никогда раньше.

Тирнан позволил мне развернуться и неуклюже пройти сквозь ведущую к двери растительность.

Только когда я оказалась в глубине его запертых в неволе джунглей, меня окликнул грубый, как гравий, голос Тирнана.

— Продолжишь нарушать мои правила, малышка, я продолжу придумывать оригинальные наказания.

Что касается угроз, эта ему удалась лучше всех.


* * *


В тот же вечер, после того, как я постаралась смыть с себя этот позор, прочитала Брэндо комикс «Железный человек» (причем Эзра все это время активно жестикулировал, потому что Брэндо хотел выучить американский язык жестов) и закончила домашнее задание, в мою дверь постучали.

Когда я открыла, за ней стоял Уолкотт, держа поднос с чайником и маленькой накрытой корзинкой.

— Что это? — спросила я истерзанным стонами и слезами голосом.

Лицо Уолкотта было испещрено глубокими шрамами, но я не думаю, что когда-либо видела более добрые глаза. Он слегка улыбнулся, передал мне поднос, а затем протянув руку, сжал мое запястье и повернул обратно в коридор.

Когда я поставила поднос на кровать и осторожно усадила свою горящую задницу на прохладные шелковые простыни, то увидела содержимое подноса.

Мятный чай, банан, новая бутылочка с алоэ вера и антибактериальной мазью, бинт и пакет со льдом.


«Смажь антибактериальной мазью татуировку и забинтуй. Алоэ и лед — для ягодиц. Надеюсь, каждый раз, когда она будет болеть, ты будешь думать обо мне».

— TM


Я откинулась на подушки и уставилась на висящий надо мной балдахин, пытаясь понять зверя, который избил меня, возбудил, а потом прислал мне какой-то хренов набор по уходу, чтобы вылечить меня после своего приступа ярости.

Как и хаотическая смесь болезненного удовольствия, которую он из меня выжал, Тирнан становился опасным искушением, и у меня оставалось все меньше и меньше уверенности, что я смогу его избежать.



ГЛАВА 7

ТИРНАН


Брайант Морелли одинаково хорошо смотрелся бы и на постере голливудского фильма об Уолл-стрит, и в фильме про мафию. Несомненно, он излучал богатство, власть и мужественность. Это было видно по дорогому деловому костюму, который он носил с момента завтрака в большой столовой, и до часа перед отходом ко сну, по дорогим часам и пристрастию к иностранному виски, автомобилям и сигарам. Но ему никогда не удавалось полностью скрыть свое низкое происхождение. Каждое утро Брайант фанатично тренировался, поднимая тяжести, которые шестидесятилетние мужчины обычно оставляют более молодым поколениям. В результате он был крепок в шее и плечах, его руки покрывали мышцы и мозоли, что, казалось, противоречило его обходительному образу бизнесмена. Брайант родился в бедности у родителей, возлагавших большие надежды на своего старшего сына, и они воспитали его жаждущим. Настолько, что даже десятилетия спустя, сколотив одно из самых больших состояний в Соединенных Штатах, он все еще испытывал жажду, все еще был вынужден искать воду в каждом возможном колодце.

Я достаточно хорошо его знал, чтобы понять то, чего, как я полагал, не знали мои братья. Брайант никогда не «уйдет на пенсию» вопреки его утверждению, что уже ушел. В нем был неутолимый голод, который никогда не будет удовлетворен. Он просто перевел свой офис из «Морелли Холдингз» в поместье Морелли в Бишопс-Лэндинг, где вел дела как раньше.

Брайант был скрытным человеком, но я знал его расписание и привычки лучше, чем кто-либо другой. Уж точно лучше, чем его жена или блудливые старшие сыновья. Я знал его, потому что, хотя он никогда бы не назвал меня своей правой рукой, я был чем-то гораздо более близким.

Я был любимым оружием Брайанта Морелли.

— Мне не нравится это дерьмо, — сказал он, поправив большую семейную фотографию в рамке на краю своего стола.

Фотография была сделана женщиной, которая фотографировала британскую королевскую семью. Меня на фотографии не было. Брайант отправил меня за город с «поручением» и забыл упомянуть о съемке, пока две недели спустя у него на столе не появилась эта рамка, а я о ней не спросил.

— Лео сошелся с этой мерзкой Хейли Константин, и он настаивает на том, чтобы Ронан получил зарплату… Он не уважает имя Морелли, ведя себя подобным образом.

Я не ответил. Он разразился тирадой, и я давно научился не прерывать его в гневе. Пальцы чесались прикоснуться к шраму, стягивающему кожу на левой щеке, но я сжал руку в кулак, чтобы не поддаться искушению.

Брайанту нравилось видеть, как меня преследует эта боль, и я не хотел доставлять ему такое удовольствие.

— Что ты делаешь, чтобы уничтожить Константин? — в упор спросил он меня, карие глаза семьи Морелли казались темными, как смоль. — Ты продолжаешь обещать мне голову Кэролайн на блюдечке с голубой каемочкой, но пока что я не вижу никаких доказательств твоего успеха.

Он хмыкнул, откинувшись в кресле и рассматривая меня так, как ученый рассматривает жука под стеклом.

— Ты не устаешь разочаровывать меня, не так ли, Тирнан?

Я потратил годы, чтобы закалить себя против его жестокости, но, несмотря ни на что, в моей броне всегда оставалась трещина, мизерное отверстие для яда, что он впрыскивал в мою кровь.

На данный момент это больше всего задевало мою гордость. Я взял старый ростовщический бизнес Брайанта и превратил его в целое преступное царство незаконных игорных притонов, подпольных боев, спортивных подтасовок и мошенничества с недвижимостью. Только на одной этой схеме я в прошлом году заработал для семьи двадцать шесть миллионов долларов.

И все равно я его разочаровал?

— Я кое-что нашел, — сказал я, прежде чем смог обуздать породивший эти слова гнев. — Кое-что о бывшей любовнице Лейна Константина.

Брайант насмешливо хмыкнул.

— Черт, у нас у всех есть любовницы. Ну, у всех, кроме тебя. Все еще не можешь ни на кого запасть, парень? Грейс нет уже больше десяти лет.

— Не произноси ее имя, — огрызнулся я, слова сорвались с моих губ прежде, чем я успел щелкнуть предохранителем.

Он рассмеялся, громко и долго и, хлопнув одной толстой рукой по столу, наконец, замолчал.

— Ты так прост, Тирнан. Даже после всего этого времени ты не можешь вынести упоминания о той девушке.

Я не мог вынести упоминания ее имени в его устах.

— Это другое дело, — сквозь стиснутые зубы продолжил я, челюсть свело судорогой. — Лейн мог что-то ей оставить.

Кто-то другой, возможно, не заметил бы ничтожной задержки дыхания в бочковатой груди Брайанта, но я так долго его изучал, что это показалось мне очевидным.

Я завладел его вниманием, он повелся, словно заглотил крючок своим внезапно разинутым ртом.

— С чего ты это взял? — спросил он, стараясь не выдать подозрения.

Если бы я хотел раскрыть все свои карты, то мог бы заверить его, что собственная любовница Брайанта и двое внебрачных детей в безопасности, по крайней мере, от меня. Пока что. Но мне показалось хорошей идеей дать ему попотеть, гадая, знаю ли я о Мэдисон Бейли и ее детях.

— Ты помнишь «Коломб Энерджи Инвестментс»?

— Компанию «зеленых технологий»? Конечно.

— Она была дочерней компанией «Галикон», — сказал я, упомянув основное предприятие Константин, которым управлял старший сын Уинстон. — Но после смерти Лейна она перешла в доверительное управление.

— В этом нет никакого смысла, — размышлял Брайант, рассеянно потирая под столом правое колено. В Нью-Йорке в конце октября было еще холодно, и его старая рана давала о себе знать. — Разве КЭИ не владеет патентом на технологию улавливания углерода, которую хочет использовать в своей энергетической инициативе канадское правительство?

Я мрачно улыбнулся его воспоминанию. Брайант старел, но ни на йоту не утратил своего превосходства. Он мог вспомнить, что прочитал в «Файнэншл Таймс» в прошлый вторник, если бы мне захотелось его об этом спросить.

— Да. Я связался с одним человеком в Оттаве, но он не особенно распространялся по поводу проекта.

— Это интересно, но я не знаю, какого черта, по-твоему, это имеет отношение к бывшей любовнице Лейна Константина.

— Я думаю, он мог оставить его ей вместе с наследством, — признал я. — Там не так много, но я нашел старое письмо, которое Лейн написал любовнице, в котором говорил о своих планах на нее.

Я опустил тот факт, что на самом деле Лейн говорил о своих планах относительно ее детей. Брайант, возможно, и сыграл на моем характере, чтобы заставить меня признаться в кое-какой стратегии, но я не был настолько глуп, чтобы рассказать ему о Бьянке и Брэндо. Ради меня и ради них.

— Он сказал, что обеспечит ее до конца жизни.

— И он это сделал?

— Я нашел ее живущей практически на грани нищеты, — признался я.

— Приведи ее ко мне, — невозмутимо изрек Брайант, словно король, приказывающий своему вассалу.

По моим венам разлился гнев, плеснув керосина в сухую, как хворост, вязанку истории, хранящейся в глубине моей души. Я был не мальчиком, а взрослым мужчиной, и заслуживал большего, чем его пренебрежительное отношение. Люциан получил холдинги Морелли, Лео — уважение нашей семьи, а я — лишь гребаные отбросы.

— Она мертва.

Это было правдой, но Брайант наклонил голову и встретился со мной взглядом, медленно, расчетливо, как птица поворачивает голову, чтобы засечь добычу. Он изучал меня в течение долгого, напряженного момента, затем потянулся к столу и достал что-то, что небрежно бросил себе на колени.

Каждый мускул в моем теле напрягся.

Брайант был человеком жестоким и громогласным. Когда он замолкал, вы понимали, что он сворачивается кольцами, как змея перед прыжком.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, Тирнан, — пробормотал он, протянув мне руку через стол.

Я подал ему свою ладонь, понимая, что, если этого не сделаю, последствия будут гораздо хуже.

— Но я надеюсь, ты знаешь, что мое терпение на исходе. Сначала Люциан заигрывает с этой троллихой Элейн, а потом Лео с Хейли Константин. Я больше не буду валять дурака. Если мы позволим этой проклятой семье продолжать нами манипулировать, люди решат, что мы слабые, мягкотелые. Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Если у тебя нет возможности это сделать, у тебя нет возможности остаться в этой семье. Я понятно объясняю?

Это не имело значения. У меня было собственное богатство, свой собственный затененный престиж. Что с того, что высшие эшелоны общества считали меня изуродованным идиотом-головорезом, сыном Брайанта и Сары Морелли? Что с того, что мои братья и сестры считали себя лучше меня?

Это не должно было иметь значения.

Я был взрослым тридцатилетним мужчиной.

Но я был воспитан на ярости.

На идее, что, если нас обидели, мы должны отомстить.

И я был крайне обижен.

Моим собственным отцом, тем самым человеком, который всю мою жизнь запихивал эту пословицу мне в глотку.

— Тирнан? — потребовал Брайант, крепче сжав пальцами мою руку. — Ты понимаешь, что я не потерплю неудач? Что секреты, если ты их хранишь, будут выведаны и уничтожены?

Я бросил на него безучастный взгляд.

— Мне нужно напоминать тебе, кто главный в этой семье? — спросил он меня.

Вот оно.

Никто не посещал гребаный особняк Морелли, если мог этого избежать. В этой сказке Брайант был драконом, а Сара была затравленной принцессой, глотающей таблетки в своей отдельной башне. Это был дом ужасов, и никто из выросших в этих стенах детей его не забудет.

Особенно я.

Поэтому я был готов к тому, что Брайант внезапно двинулся с места и поднял с колен свободную руку с крепко зажатым в его сильных пальцах ножом, который он достал из ящика. Схватив меня за руку, он прижал мою ладонь к мраморной столешнице стола, намереваясь проткнуть мою руку, или, что более вероятно, оставить прекрасную кровоточащую рану как напоминание о том, что он могущественнее меня, и я не должен об этом забывать.

Это был грубый силовой ход.

Насилие как вопрос, вместо ответа.

Я дал ему свой ответ.

Кончик ножа полоснул по тыльной стороне моей руки — всего лишь царапина, но острие было острым как бритва. Под металлом кожа вскрылась, тонкая лента крови потекла от костяшек до запястья. Но я успел увернуться, прежде чем на коже остался шрам. Я перевернул свою порезанную руку, схватил его за запястье и потянул к себе, нарушив его равновесие. Брайант попытался удержаться рукой, в которой сжимал нож, и оперся на ладонь так, что выпустил лезвие.

Я в мгновение ока вырвал нож из его пальцев и сделал шаг от стола как раз в тот момент, когда он неловко на него приземлился.

Когда Брайант посмотрел на меня, его темные глаза горели жарко и темно, как уголь.

Я держал двумя пальцами нож, который подарил ему на шестидесятый день рождения, и покачивал им в воздухе.

— Не следует использовать подарок против дарителя, отец.

— А тебе не следует испытывать альфу, если не хочешь драки, — возразил он, спокойно выпрямляясь, хотя на его щеке дергался мускул, словно бомба, отсчитывающая время до взрыва.

С моей стороны было безрассудством ему противостоять. Я не делал этого так явно уже много лет, и головокружение от этого пронеслось сквозь меня, вызвав легкое безумие. Мне хотелось смеяться над ним и над собой за то, что мы были такими животными, такими чертовски нецивилизованными, в то время как Морелли годами пытались убедить людей, что они — самые лучшие представители общества.

Я знал, кем мы были, и Брайант тоже. Пришло время вернуть то, что всегда должно было быть моим.

Мою жизнь.

— Еще раз причинишь мне боль, и я сам уйду из семьи, — сказал я, слова с грохотом падали на пол, словно установленные между нами мины. — Тебе больше не нужно мне угрожать. Я выполняю твои приказы с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.

— Ты делаешь это, потому что больше ничего не можешь предложить этой семье, — напомнил он мне. — У тебя нет ни ума, ни красоты Морелли, ты едва ли стоишь имени в свидетельстве о рождении. Ты должен быть рад, что я дал тебе цель.

— Если я это сделаю, если опозорю Константин и захвачу контроль над КЭИ, я больше не буду твоим приспешником, Брайант. Мне нужны гарантии, — потребовал я, подбросив нож в воздух и, не глядя, поймав его за рукоятку.

Брайант сердито посмотрел на меня, и независимо от того, был ли он моим биологическим отцом или нет, точно такой же хмурый взгляд я уловил в своем отражении в оконном стекле позади него. Я знал, что играю с огнем, что он из тех людей, которые буквально убивают людей за неподчинение, но это был мой единственный шанс выйти из-под его влияния, не убив его.

Я ждал этого годами, этого мексиканского противостояния с человеком, который должен был любить меня, но не любил. Мне просто не хватало достаточно сочной наживки, чтобы его к этому подтолкнуть.

И теперь у меня была Бьянка.

Я видел, что он этого хотел.

Даже под нахмуренными бровями его глаза были широко раскрыты от искренней тоски. Десятилетиями он был почти одержим Кэролайн и Константинами. Брайант также был человеком, который наслаждался властью над всеми остальными, и его явно расстраивало то, что он не мог сделать того же самого с нашими соперниками.

Поэтому я не удивился, когда он сказал:

— Хорошо, даю тебе слово.

Но я рассмеялся.

— Твое слово для меня ничего не значит, — напомнил ему я. — Я был на твоей стороне достаточно долго, чтобы знать, что слово Морелли значит меньше, чем его жадность. Подготовь бумаги. Я хочу выйти из твоего бизнеса, а ты — из моего.

— Тогда и из моего завещания, — пригрозил Брайант.

— Мы с тобой оба знаем, что, если я это сделаю, мне не понадобятся твои деньги, — сказал я, почти с радостью, потому что, черт возьми, мне было приятно смотреть этому человеку в глаза и знать, что я держу его за метафорические яйца.

— Хорошо, — разрешил он.

Я кивнул, повернувшись спиной к человеку, который, как я знал, был зол, потому что я кайфовал от своего упоения властью над ним. Только когда моя рука оказалась на дверной ручке, Брайант прервал момент, чтобы сказать:

— О, Тирнан, ты должен помнить, что означает каждая отметка на твоей спине и кому ты служил — мне. Если ты отвернешься от меня, парень, я отвернусь от тебя и передам улики полиции.

— Ты никогда не посадишь за решетку одного из своих.

Тем не менее, я оглянулся на него, чтобы оценить серьезность его предупреждения.

— Хорошо, что ты не настоящий Морелли, да? — сказал Брайант, приятно улыбаясь в совершенно зловещей манере.

— А ты не задумывался, что постоянное напоминание мне об этом с самого детства может заставить меня стать менее лояльным к семье, которой я, похоже, не нужен? — спросил я, искренне любопытствуя, но скрывая за смертельным предупреждением свою искренность. — Ты когда-нибудь задумывался о том, что взрастил чудовище, но никогда не впускал его в дом с холода? Ты когда-нибудь задумывался, что он может найти там без присмотра?

Прежде чем Брайант успел ответить, я метнул нож, резко развернувшись и не глядя, куда он попадет.

Я и так знал, что он вонзился в фотографию семьи Морелли, стоящую в рамке на углу стола Брайанта.





ГЛАВА 8

ТИРНАН


Саре Морелли не нужно было подзывать меня так, как это делал мой отец. Я не посещал особняк Морелли, не заглянув в ее комнату в восточном крыле. Хотя я не позвонил заранее, кто-то из слуг, очевидно, предупредил ее о моем присутствии, потому что, когда я открыл дверь в ее комнаты, Сара была одета в длинную, отороченную мехом шелковую ночную рубашку и такой же халат.

Я был тридцатилетним мужчиной, но подчинился ее молчаливому приказу и шагнул в ее обильно надушенные объятия. Под нотками синтетических цветочных ароматов от нее пахло дорогой водкой и горькими послевкусием таблеток, которые она долго держала на языке, прежде чем проглотить. Сара обхватила меня за шею, а другой рукой провела между моих плеч, по тринадцати отметкам, которые заставил меня сделать Брайант с тех пор, как мне исполнилось семнадцать, чтобы пометить меня как свое оружие, как при каждом убийстве делают военные на своих пистолетах.

Ей нравилось проводить по ним рукой через одежду, как будто она могла стереть несмываемые чернила.

— Мой милый монстр, — промурлыкала мне Сара, затем отстранилась, удерживая обеими руками за предплечья, чтобы лучше меня рассмотреть. — Ты выглядишь усталым.

— А ты выглядишь прекрасно, — возразил я, стряхнув с себя ее руки, чтобы отойти подальше в женскую комнату.

На меня со своей шелковой подушки тявкнула Шеба, маленькая собачка Сары, но я не обратил на нее никакого внимания и, расстегнув пиджак, присел на белый диван.

— Я ненадолго, — сразу же сказал я. — Есть кое-какие дела.

— О? — спросила Сара, двигаясь к барной тележке, чтобы налить себе напиток, хотя было всего десять тридцать утра. — Я думала, эта уродливая сука умерла?

— Она умерла. А ее дети — нет.

— А, ну, это интересно.

Сара обошла стоящий напротив меня диван, но не остановилась, а села рядом со мной так, что наши бедра плотно соприкоснулись. Возможно, это было слишком близко для нормальных отношений матери и сына. Но Сара бродила по комнатам этого дома, как птица в клетке, кроме меня, мало кто из детей ее навещал, а Брайант ее категорически игнорировал, если только в ней не возникало необходимости. Она жаждала ласки, внимания, и я был для нее единственным источником.

Я мирился с этим, хотя мне не нравилось, когда ко мне прикасались, особенно когда это делалось только для удовлетворения ее потребностей, а не моих. Я стал маменькиным сынком с того дня, как она надела на мой сломанный палец кольцо МакТирнана, точно так же как стал оружием своего отца с того дня, когда он до крови избил меня своим ремнем.

Когда мне было четырнадцать, на меня впервые за семь месяцев обратил внимание Люциан.

Я считал.

Он нашел меня на застекленной террасе Сары. Я сидел на краю спрятанного среди зелени большого пруда кои — точной копии созданного ею в Лайон-Корте. Мне нравилось сидеть там под звуки журчащей воды, пока я изо всех сил пытался читать учебники, но слова сливались до боли в голове.

Я был так поражен его появлением, что чуть не свалился в этот чертов пруд. Люциан не поднял меня на смех, как это мог бы сделать Картер, и не предложил мне помощь, невзирая на страх, как Ева. Вместо этого он чем-то в меня кинул.

Я рефлекторно это поймал, сжав в руках тонкую книгу. На обложке была фотография мраморного бюста и слова «Царь Эдип».

— О тебе и маме написали книгу, — сказал мне Люциан с бесстрастным выражением лица и тоном, который невозможно было разобрать.

Он резко повернулся и ушел.

Это был жестокий подарок, поскольку из-за своей дислексии я и в лучшие времена читал с трудом, но я был рад, почти счастлив, что он что-то мне подарил. Мне не терпелось ее прочитать, и следующий месяц я провел, кропотливо перебирая страницы.

Только потом я понял, олицетворением какого бездушия была эта книга.

Это была трагическая история о человеке, который невольно убил своего отца и женился на собственной матери. Когда он понял, что произошло, то выколол себе глаза.

Обнаружив меня в следующий раз, Люциан, кажется, очень удивился тому, что мои глаза по-прежнему на своем месте.

Слово «охуевший» даже приблизительно не описывает семейные отношения Морелли.

— Так что ты с ними делаешь? — спросила моя мать, поднося ко рту мартини своими дрожащими, обсыпанными бриллиантами пальцами. — Ты бы не упоминал о них, если бы не думал, что с их помощью сможешь убрать эту дрянь Кэролайн.

Я не обратил внимания на ее слова, хотя при упоминании о Саре Морелли, большинство людей представляют себе красивую, вежливую и гораздо более молодую жену Брайанта, а не сквернословящую, глотающую таблетки пьяницу, в которую он превратил ее за закрытыми дверями.

— В этом что-то есть, — неопределенно согласился я.

— Они тебе нравятся, — рискнула она, будучи гораздо более проницательной, чем кто-либо о ней думал. — Ты не хочешь так их использовать?

— Я использую, — пожав плечами, сказал я.

— Конечно. Ты всегда делал то, что тебе говорили.

В ее голосе было столько же горечи, сколько и гордости. Она наслаждалась моей преданностью, но ненавидела то, что Брайант меня использовал.

— Нет ничего важнее, чем уничтожить Константин. Тебе ли не знать.

Она провела пальцами по моей ладони, затем коснулась татуировки у меня на левой руке — ангела, плачущего кровавыми слезами.

— Они так много отняли у тебя. У этой семьи.

Я не ответил, но, с другой стороны, мне и не нужно было.

Все это время рядом со мной была Сара, молча ожидая своего часа, чтобы утешить меня после того, как все крупные игроки на доске сделали свои ходы. Ей никогда не приходило в голову встать на защиту своих детей. А нам уже давно не приходило в голову об этом просить.

Кроме того, у нее была своя месть и предубеждения против Константинов. Против Кэролайн, женщины, которая сломила своего мужа, так и не успев его полюбить.

— Сколько им лет?

— Семнадцать и семь.

Я подумал о Брэндо, о его улыбке, о том, как он бился в конвульсиях на кухонном полу, как я учил его драться на ринге, как Железный человек, о звуке его голоса, бесконечно лепечущего Эзре, Уолкотту или Хенрику, кто бы его ни слушал. Он был ярким и зеленым, словно сок только что выжатого лайма. Невозможно было не поддаться его искренности и обаянию.

Затем о Бьянке, которая намного старше и в плане возраста, и души, о ее больших голубых глазах, наполненных историей, которую мне хотелось раскопать, словно археологу. Мне хотелось разграбить ее в поисках сокровищ, использовать ее для своих планов и других, более темных желаний, которые, казалось, разгорались во мне с шокирующей регулярностью.

У меня дернулась лежащая на бедре рука, когда я вспомнил резкий удар бамбуковой тростью по сладкому, волнующему изгибу ее спрятанной под юбку попки. Милая школьница выгнулась передо мной. Это был провокационный образ, но слишком шаблонный. Когда я приказал ей нагнуться, я и представить себе не мог, что под брюками у меня все напряжется, словно сталь, а ее боль расцветет удовольствием, слезы станут такими красивыми, а крики — музыкой.

— Ты годишься им в отцы, — прервал мои сладострастные воспоминания голос Сары. — Бьянка подросток, не так ли? Она красивая?

Я бросил на нее невеселый взгляд.

— Не все из нас любят малолеток, мама.

Сара рассмеялась, ее грустные глаза вспыхнули весельем. В каком-то смысле они напомнили мне глаза Бьянки. Невольно я задался вопросом, не станет ли Бьянка однажды такой же, как она, достаточно трагичной, чтобы утопить свои печали в бутылке, а сожаления — в тумане, вызванном таблетками. По спине, словно ледяная вода, пробежала дрожь ужаса.

— Не стоит нанимать таких милых садовников, — с ухмылкой сказала Сара.

— А чистильщики бассейна?

Ее глаза блеснули, и она пожала плечами.

— И странный инструктор тоже. Эти йоги такие гибкие.

Я покачал головой, но мне было приятно ее рассмешить. Обычно я не вызывал у людей такой реакции, и она обычно тоже ее не выказывала.

— Она тебя привлекает? — спросила Сара, потому что думала, что быть моей матерью означает иметь право вторгаться в мою личную жизнь.

По большей части я ей это позволял.

Ее собственничество было нездоровым, но ничего другого у меня не было.

Тем не менее, я не рассказал ей о том, как мое тело реагирует на Бьянку. О том, как от вида ее слез, когда я сорвал с нее медальон, у меня напрягся член. Как воспламенилась моя кровь, когда Бьянка схватила свою словесную рапиру и вступила со мной в спарринг. Как отхлестав ее бамбуковым стеблем по заднице, я чуть не бросил ее в пруд и трахнул среди кувшинок. Бьянка меня не боялась, что было редкостью, но еще более уникальным был проблеск, который я иногда замечал в ее ярко-голубых глазах. Он наводил на мысль, что она, возможно, хочет, чтобы я причинил ей боль. После прошлой ночи я не сомневался, что так оно и есть.

Эта мысль была опасно возбуждающей.

Вся эта безупречная золотистая плоть под моей карающей хваткой, эти слишком зрелые для девушки изгибы, пощечины и укусы, пока они не станут моими, хотя бы на одну ночь.

О да, меня к ней влекло. Один только ее запах вызывал у меня желание проследить источник этого трепещущего пульса у нее на шее, всегда бешено бьющегося вокруг меня. Это была половина причины, по которой я любил ее раздражать.

Бьянка была такой красивой, когда злилась.

А вчера вечером я узнал, что она еще красивее, когда плачет.

Становилось все более невозможным не представлять, как я вколачиваюсь в эту тесную девственную пизду, чтобы увидеть, как Бьянка плачет, когда я заставляю ее принять меня всего.

Может, я и спал с ее матерью, но секс был всего лишь сделкой, а мое влечение к ней едва ли можно было оправдать.

Возможно, мысль о том, чтобы трахнуть ее дочь, должна была вызвать у меня отвращение.

Хороший человек не стал бы о таком мечтать.

Но я не был хорошим человеком и не хотел им быть.

— Ты собираешься сказать мне, чтобы я не вмешивался? — сухо спросил я. — Сейчас уже поздновато включать заботливую мамочку.

Она поджала губы в ответ на мою колкость, но в остальном только повела плечами, помешивая наманикюренным пальчиком оливку.

— Ты уже участвуешь в ее жизни. Трахнуть ее могло бы стать вишенкой на торте унижения. Больше всего на свете Кэролайн ненавидит братание между нашими домами. Хотя, даже я содрогаюсь при мысли о том, что могла бы с ней сделать Ледяная Сучка, будь у нее такой шанс.

Сара склонила голову набок, глядя на меня.

— В связи с этим возникает вопрос, что будет потом?

— Потом, — повторил я, но не потому, что не думал о том, что произойдет после того, как я преуспею в своем плане, а потому, что впервые в жизни не был уверен в ответе.

— Ты скормишь ее собакам Константин и будешь смотреть, как они могут унизить и погубить внебрачного ребенка Лейна? Позволишь ли ты им разобраться с ней самим? — она сделала паузу, достаточную для того, чтобы само по себе красноречивое молчание обрело форму. — Очевидно, что ты не можешь оставить их себе. Из бездомных животных не получаются хорошие питомцы, Тирнан.

— Я и не мечтал об этом, — заверил я ее, но у меня в груди сжались легкие при мысли о том, чтобы передать их в приемную семью, где их разделят по разным домам. Мне было интересно, если я их прогоню, останутся ли «Джентльмены» Лайон-Корта со мной или пойдут с Белькантами, и их преданность перейдет к сиротам. — Но когда я доберусь до этого моста, я его перейду.

— Константины заслуживают того, что их ждет, — мрачно пробормотала мать и, осушив свой мартини, встала, чтобы налить еще.

Поколебавшись, я задал вопрос, который оставался без ответа всю мою жизнь.

— Ты ненавидишь их, потому что первой Брайант полюбил Кэролайн? Или это как-то связано с моим настоящим отцом?

Я знал выражение кислого неодобрения на лице моей матери точно так же, как тот факт, что небо голубое. Я видел его каждый раз, когда пытался затронуть тему своего происхождения с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет, и я впервые настолько озаботился, чтобы об этом спросить.

— Не глупи, Тирнан, Брайант — твой отец, — тупо произнесла она, словно цитируя строки из сценария.

— Не морочь мне голову, Сара, — предупредил я. — Ты обещала, что когда-нибудь расскажешь мне, и я считаю, что сегодня этот день настал.

Слегка дрожащей рукой она поднесла к губам бокал с мартини и осушила его.

— Я не хочу об этом говорить. Это… это плохо сказывается на моих нервах. Ты же не хочешь, чтобы твоя мама заболела?

— Нет, — согласился я. — Но в том же духе, ты же не хочешь расстраивать своего сына? Все эти материнские инстинкты, должно быть, вопят от того, что я так долго не видел своего настоящего отца.

Она слегка усмехнулась.

— Он ничем не лучше Брайанта, так что не надо сочинять об этом глупые сказки.

— Ничто в моей жизни не является сказкой, так почему с этим должно быть иначе? Я все равно хочу знать правду.

Сара сжала губы.

— Не сейчас, Тирнан. Возможно… если ты успешно разоришь этих Константинов, я расскажу тебе правду, какой бы грязной она ни была.

— Поклянись мне, — потребовал я, взяв ее за плечо, так что она была вынуждена повернуться ко мне лицом и прочитать в моих глазах выражение жестокого утверждения. — Если мне это удастся, ты скажешь мне, чья кровь течет в моих жилах.

В ее глазах царила война, страх сталкивался с решимостью и гневом, возможно, даже с небольшой долей вины. Наконец, Сара вздохнула и с тоской посмотрела на свой пустой бокал, а затем перевела взгляд своих остекленевших глаз на мои.

— Хорошо, Тирнан, если у тебя получится, я расскажу тебе о твоем отце. Хотя, основной причиной для тебя должно быть разорение Константинов. Они заслуживают того, что их ждет.

Всю свою жизнь меня воспитывали так, чтобы я верил в то же самое, но впервые я заметил в фундаменте трещину. Формально Бьянка и Брэндо были Константинами. В их жилах текла кровь Лейна, но они были воспитаны Бельканте. Я понятия не имел, кто был моим отцом, но меня воспитали как Морелли. Это было то, кем я был, независимо от моего происхождения. Можно ли сказать то же самое о Бьянке и Брэндоне?

Опасная правда заключалась в том, что я больше не был уверен, что они заслуживают того, к чему приговорил их отец.




ГЛАВА 9

ТИРНАН


Когда той ночью я вернулся после того, как весь вечер занимался делами в «Беззаконии», в доме было темно и тихо. Тишина эхом разнеслась по похожей на пещеру комнате, и, когда я двигался по захламленному дому к своему кабинету, моим единственным ориентиром был лунный свет. Я замешкался у двери, заметив полоску света, пробивающуюся из-под нее в холл. Мое сердце сильно забилось, но затем замедлилось до ровного ритма, когда я потянулся к поясу за сунутым туда ранее пистолетом.

Я очень сомневался, что злоумышленнику удалось взломать мою систему безопасности, но в моей работе стоит быть осторожным.

Держа в руке пистолет, я толкнул старую дверь, и она скрипнула.

Бьянка моргнула, уставившись на меня и так и не донеся до рта ложку «Лаки Чармс».

На одно бесконечное мгновение мы застыли на месте, словно участники плохо поставленной сцены в какой-то любительской театральной постановке. Только разноцветный зефир, упавший с ложки в стоящую у нее на коленях миску, разрушил паралич.

Я опустил пистолет, а Бьянка ложку.

— Ты всегда носишь оружие? — скорее с любопытством, чем со страхом спросила Бьянка, хотя я готов был поспорить, что она впервые в жизни видит оружие вживую.

Направившись через весь кабинет к своему столу, я с отработанной легкостью выбросил магазин и опустошил патронник, мне на ладонь упала пуля. Я присел перед оружейным сейфом, ввел код и положил разобранное оружие внутрь.

Только когда я выпрямился и сел в кожаное кресло с высокой спинкой, то обратился девушке, что сидела напротив меня с прижатыми к груди коленями в моем кабинете.

— А ты всегда вламываешься в чужие кабинеты и ешь там отвратительные хлопья?

Уголки ее губ невольно дрогнули, веселье в ней боролось с раздражением. Я уже не в первый раз заметил, что ее верхняя губа немного полнее нижней, этот изящный изгиб, который мне хотелось бы почувствовать под своими зубами.

— Это единственная комната, от которой у меня не бегут мурашки по коже, — почти застенчиво призналась Бьянка. — Серьезно, там как в готическом мавзолее. Мне кажется, что на чердаке поселились летучие мыши, а когда мы с Брэндо на днях отправились на разведку, то нашли буквально гроб в спальне для гостей.

Она скептически посмотрела на меня.

— Брэндо все еще уверен, что ты вампир.

Я слегка усмехнулся, но в моей груди затаилось что-то теплое, что-то похожее на нежность.

— Не волнуйся, — добавила Бьянка, как будто я когда-то волновался. — Брэндо думает, что ты самый милый вампир, которого он когда-либо встречал.

У меня вырвался изумленный смешок, от которого запершило в горле.

— А он встречал много вампиров?

Она пожала плечами и, прежде чем ответить, сунула в рот еще одну ложку отвратительной каши.

— Зная Брэндо, возможно. Мальчуган дружит со всеми. Чем страннее, тем лучше, я полагаю. Ты видел, как дружны они с Эзрой?

Мое веселье угасло. Эзра любил детей, всегда любил. Когда он узнал о Грейс, то первым купил ей крошечные пинеточки. Они до сих пор хранятся у меня в комнате, запертые в сундуке, который я не открывал уже много лет.

— Так, а ты? — повторила Бьянка. — Постоянно носишь с собой пистолет?

Я скрестил руки и откинулся на спинку кресла, изучая ее невинное лицо, огромные, манящие голубые глаза. Она была серьезным ребенком, всегда настороженным, всегда сомневающимся. Меня удивило не то, что она интересуется тем, чем я занимаюсь, а то, что я хочу ей об этом рассказать. Большинству людей я с первого взгляда внушал страх, а потом, если они когда-нибудь узнавали, что я делаю для семьи, то едва ли могли говорить без запинки в моем присутствии.

Мне было интересно посмотреть, какая реакция будет у нее, если я ей расскажу.

— Я владею казино, — начал я. — Местом, где богатейшие люди могут оставить все свои наличные. У меня одна из крупнейших в штате строительных компаний. Импортно-экспортный бизнес, который приносит неплохие доходы, и немного… защиты на стороне.

Бьянка моргнула, ее ресницы отбрасывали абсурдно длинные тени в тусклом свете расставленных по всей комнате ламп.

— По-моему, это звучит криминально.

— О? — приподнял бровь я. — И что может знать об этом маленькая техасская девочка вроде тебя?

Что-то промелькнуло на ее лице, прежде чем она смогла контролировать выражение своего лица, но глаза остались затравленными.

— Достаточно.

— Фильмы и книги.

— Моя мама встречалась со многими мужчинами, — невнятно сказала она, помешивая в своей миске «Лаки Чармс», молоко стало розовым от красителя. — Я знаю больше, чем ты думаешь. Кроме того, ты вошел в комнату с пистолетом наперевес и с ужасным порезом на руке.

Я с удивлением посмотрел на рану, которую нанес мне в тот день Брайант. Рана не затянулась, она стала глубже, чем я думал, и открылась, так что кожа изогнулась, словно искаженные в рыке губы.

— У тебя есть аптечка? — спросила Бьянка, уже спустив ноги с кресла и вставая.

Я помедлил, но мне хотелось посмотреть, что она собирается делать, поэтому я кивнул, затем махнул подбородком в угол комнаты, где стояло антикварное бюро, набитое всем, от элементарной аптечки до инструментов для экстренной хирургии. Никогда не знаешь, что может случиться в моей сфере деятельности.

Бьянка встала, чтобы посмотреть, и я испытал извращенное удовольствие, наблюдая, как она идет в своей старой потрепанной, безразмерной футболке, едва прикрывающей ее задницу. Несмотря на невысокий рост, у нее были длинные стройные ноги, которые в свете ламп отливали золотистым светом. Когда Бьянка наклонилась, чтобы открыть ящик, я мельком увидел над стройными бедрами изгиб ее задницы.

Я поправил свой член в узких брюках от костюма, но не стал ругать себя за растущее влечение к Бьянке. Она была красива так же, как ее мать, почти неотразима, но в отличие от Аиды, в ней была теплота, врожденная чувственность, которую невозможно было не заметить. Да у самого Папы Римского случилась бы эрекция, увидь он, как Бьянка расхаживает в майке «Гринпис», с длинными, упругими, слегка спутанными на концах локонами. Мне хотелось вцепиться пальцами в эти локоны и держать ее за них, пока буду трахать ее рот.

С тихим криком «ура» Бьянка взяла аптечку и, обойдя стол, направилась в мою сторону.

Я молча, возможно, слишком пристально смотрел, как Бьянка, поколебавшись, вклинилась между мной и столом, затем села на него, соприкоснувшись со мной ногами. Когда она взяла меня за руку, меня поразило, насколько мы с ней разные. Она была бледнее, кожа шелковистая под пушком белокурых волос, ногти на ее длинных и тонких пальцах были покрыты вечно облупившимся лаком. На фоне моей смуглой кожи, рассеченной ножом отчетливой татуировки ангела, я казался каким-то варваром, дикарем.

Я это и чувствовал тоже.

Ее запах проник мне в нос, вытворяя что-то с моими внутренностями. Я хотел прижать Бьянку к столу, сильно надавив рукой ей на грудь, затем широко раздвинуть ее ноги и зарыться ртом в источник этого сладкого запаха, в эту юную киску, которая была уже в дюймах от моего лица.

Охуеть.

Я никогда не был помешан на сексе, потому что не был помешан на удовольствии.

Я знал только боль и одиночество. Подрочить в сухую, чтобы почувствовать жесткое трение собственной руки, было в основном достаточно для удовлетворения, а когда этого не происходило, я трахал какую-нибудь из бесконечной череды женщин, вешающихся на меня в «Беззаконии», потому что я был богат и опасен.

Никогда простого женского запаха не было достаточно, чтобы я стал твердым, как гребаные гвозди.

Я подумал, не покраснела ли ее задница и не покрылась ли рубцами от бамбуковой трости, и почувствовал, как мой член соприкоснулся с тканью брюк моего костюма.

Бьянка тихонько зашипела, рассматривая мою руку под светом стоящей у меня на столе лампы Тиффани — кожа была изрезана квадратиками цветного света.

— Выглядит ужасно, Тирнан.

«Тирнан», было сказано непринужденно. Редко можно было услышать это вот так, словно она друг или член семьи, не живущая в страхе и не запуганная.

Я хотел дать ей повод меня бояться, увидеть, как ее глаза наполняются слезами, пока я учу ее, как принимать боль, как доставлять мне удовольствие.

— Ничего страшного, — сквозь стиснутые зубы произнес я.

Это было меньше, чем ничего, Брайант уже столько раз нанес мне столько ран, в столь впечатляющих формах, что для меня это было буквально пустяком.

— Кто это с тобой сделал? — спросила Бьянка, как будто хотела отругать ребенка за драку на детской площадке.

Не знаю, что заставило меня быть честным. Может, мне захотелось ее шокировать. Может, признаться кому-то, кто его не знает, что Брайант всегда был чудовищем, каким Бьянка, вероятно, считала и меня.

— Мой отец.

Она моргнула, глядя на меня с таким выражением лица, которое можно было назвать в какой-то степени восхитительным.

— Ты серьезно?

Я пожал плечами и повторил:

— Ничего страшного.

В течение какого-то времени она рассматривала меня серьезными голубыми глазами, но не стала настаивать. Вместо этого Бьянка просто цокнула языком. Я смотрел, как она открывает металлическую коробку и достает материалы, чтобы сшить кожу. Она была самой заботливой семнадцатилетней девушкой на планете.

— Ты размечталась, если думаешь, что я подпущу тебя с этим к себе, — пробурчал я, отдернув руку.

— Ты не первый человек, которому я накладываю швы, — простодушно сказала Бьянка, сжав мою руку между бедер, чтобы я не двигался. Прикусив зубами нижнюю губу, она приготовила иглу и хирургическую нить.

Мои пальцы дернулись, чтобы пробежать вверх к теплу ее киски, находящейся всего в нескольких дюймах от моей руки.

— Мне трудно в это поверить.

— Как я уже сказала, Аида встречалась со многими мужчинами. У нас не было денег, чтобы ездить в больницу каждый раз, когда кто-то из них ее избивал.

Во мне так быстро вспыхнул гнев, что я на мгновение перестал дышать.

— Кто-нибудь из них доебывался до тебя и Брэндо?

Будь это так, я бы самолично выследил их и убил. Прошло слишком много времени с тех пор, как я лишал кого-то жизни, и эти ублюдки это заслужили.

— Ммм, — сказала Бьянка и, не глядя на меня, наклонилась, чтобы взять мою руку.

Игла пронзила мою плоть, но я не вздрогнул. Я к этому привык, а у нее была на удивление твердая рука.

— Никому из них не было дела до Брэндо. Какие-то приставали ко мне. Один ударил меня наотмашь, — она осторожно пожала плечами, чтобы не задеть мою руку. — Он был очень богат, поэтому Аиде это не понравилось, но она на следующий день с ним порвала. У меня две недели был синяк под глазом.

После паузы Бьянка тихо сказала:

— Перестань двигаться.

Я не заметил, что дрожу. Ее слова ударили мне в грудь, как молот в гонг, ярость вибрировала во мне с такой силой, что у меня болели зубы.

Я был совсем не ангелом… блядь. Но избивать ребенка?

Только самые отъявленные чудовища причиняют вред детям.

Я знал, потому что таким был мой отец.

Знал, потому что однажды он пытался сделать таким и меня.

— Его имя, — потребовал я.

Бьянка подняла на меня глаза, ее лицо в форме сердца на фоне ореола светлых волос было скрыто тенью. Она казалась шокированной моим ответом, ее рот был приоткрыт и расслаблен, ладони безвольно держали мою руку.

— Ты на днях отшлепал меня, разве это так уж отличается?

— Кардинально, — рявкнул я. — Ты знала правила, ты их нарушила. Я назначил тебе наказание, а ты не особенно сопротивлялась. Это не то же самое, что быть бестолково избитым грубияном только потому, что он жалкий ублюдок, и ты напоминаешь ему о том, чего у него никогда не будет.

— Почему тебя это волнует?

— Его. Имя. Бьянка, — прорычал я.

— И что ты собираешься делать? — спросила она, наклонив голову, в ее тоне слышалась темная нотка любопытства.

Я не ответил.

— Сделаешь ему больно? — сузив глаза, спросила она, ее щеки стали такого же розового оттенка, что и губы. — Сделаешь ему больно за то, что он сделал больно мне? Око за око?

— Никто не трогает то, что принадлежит мне, — выдавил из себя я, хотя слова были едва слышны сквозь грохот крови в моих ушах.

Я уже подсчитывал, сколько времени понадобится, чтобы снова добраться до Бамфака в Техасе. Смогу ли я выехать сегодня вечером и вернуться на встречу с «Фаир Девайломентс» завтра в три часа дня.

— Тогда я не была твоей, — мужественно возразила она. — И сейчас не твоя.

Бьянка ахнула, когда я вывернул свою руку из ее ладоней и крепко сжал ее запястье, чувствуя, как горит заново сшитая кожа.

— Ты живешь под моей крышей, ты спишь в моей кровати, я плачу за твое существование. Ты моя, Бьянка, и единственный мужчина, имеющий право причинить тебе боль, — это я.

Я завороженно смотрел, как ее глаза вспыхнули синим, затем почернели от явного возбуждения. Итак, этой милашке нравилась моя агрессия, моя одержимость.

В моей груди зародился рык, но я не дал ему вырваться наружу.

Воздух в кабинете вдруг показался мне слишком плотным.

— Хочешь сделать мне больно? — прошептала Бьянка, пульс на ее запястье бился под моим большим пальцем, словно крылышки колибри.

Я медленно встал, нависнув над ней и отбрасывая тень.

— Да, — прошипел я, наклонив голову так, что ее лицо обдавало мое дыхание. — Я из тех мужчин, которые находят удовольствие в боли. Я из тех, кто заставляет женщину кричать и плакать, потому что она не знает, как выдержать интенсивность того, что я делаю с ее телом. Я из тех мужчин, которые заставят женщину ползать и умолять меня, прежде чем я соизволю избавить ее от страданий, насадив ее на свой член.

— О, — почти неслышно сказала она. Это был скорее вздох, чем звук. — Это, ах… ох.

Свободной рукой я схватил ее за волосы и, намотав их на кулак, так резко запрокинул назад ее голову, что Бьянка ахнула, а ее рот раскрылся, словно идеальная роза. Ее невинность в контрасте с темным, томящимся любопытством была пьянящим сочетанием, от которого я чувствовал, что вот-вот сойду с ума.

— Ты не знаешь, как со мной обращаться, малышка, — поддразнил я ее.

В ее сапфировых глазах вспыхнул огонь, полные губы сжались.

Мне стало еще тяжелее видеть эту дерзость и искру. Мне стало интересно, будет ли она бороться изо всех сил, чтобы ощутить внутри себя мой член, если я буду долго ее дразнить и отказывать в этом.

— Я не люблю стариков, — ответила Бьянка, но ее дыхание было слишком быстрым, а щеки покрылись пятнами. — И не люблю, когда мне делают больно.

— Вчера тебе было больно, — жестоко заметил я, разя ухмылкой, как оружием. — Ты извивалась и стонала от ударов трости по твоей милой попке. Я подумал, что ты даже можешь кончить для меня, не тронутая.

— Вряд ли, — задыхаясь, огрызнулась она.

— Это звучит опасно близко к вызову, — мрачно заметил я, чуть сильнее потянув ее за волосы и услышав шипение. Бьянка выгнулась, от чего ее груди прикоснулись к моей груди.

Их твердые соски прижались к моим грудным мышцам.

— Ты бы не стал, — сказала она, но в ее голосе не было убежденности, потому что даже опытный лжец не смог бы сделать это правдой. — Ты встречался с моей матерью. Это отвратительно.

У меня на губах проступила волчья ухмылка, полная голода и жадности. Положив ладонь на ее запястье, я поднял правую руку Бьянки и провел ее собственными пальцами по соскам, торчащими сквозь тонкую ткань футболки.

— Ты не кажешься мне отвратительной.

— Я ненавижу тебя, — выплюнула Бьянка, и, возможно, так оно и было.

Я оторвал ее от всего, что она когда-либо знала в Заднице Техаса и привез в большой, плохой мир «Морелли против Константин», чтобы использовать ее в качестве средства достижения цели. Я плохо к ней относился, потому что сначала Бьянка была просто инструментом, неясно раздражающим меня. Потом она раздражала меня по другим причинам. Никто никогда не оскорблял меня, не перечил мне. Это было удивительно освежающе и шокирующе возбуждающе. Я хотел заткнуть этот умный ротик своим языком, пальцами и членом.

— Твоя ненависть ужасно похожа на желание, — заметил я, наклонившись, чтобы провести зубами по ее трепещущей точке пульса, а свободной рукой гладил ее грудь под шеей, где кожа была теплой и раскрасневшейся, а грудь вздымалась от неровных вдохов. — Ты когда-нибудь трахалась с тем, кого ненавидела? Знаешь, каково это — с удовольствием поставить врага на колени? Ощущение власти, Бьянка, — вздохнул я, обдавая своим дыханием ее открытый, податливый рот. — Это пьянит.

— Ты никогда не сможешь доставить мне удовольствие.

О, но слова были хлипкими, как карточный домик, который только и ждал, когда я его разрушу.

Я прижался к ней сильнее, втиснув свои бедра между ее бедер, так что она была вынуждена их раздвинуть, и мой член уперся в жар ее прикрытой трусиками киски. Она так сильно задрожала, что прокусила нижнюю губу, зажав ее между зубов.

Я смотрел на кровь, понимая, что должен почувствовать на своем языке ее вкус.

— Ты пытаешься соблазнить меня, малышка? Я предупрежу тебя только один раз. Мой железный контроль существует ради безопасности других, ради тебя. Как только я сорвусь, возврата не будет, пока я не получу именно то, чего желаю, а мои желания черны, как ночь.

— Пошел ты, — рыкнула она.

И это была красная тряпка для быка.

У меня не было выбора, не было другого инстинкта, кроме как ответить.

Насилие, как она однажды сказала, в качестве ответа.

Не успела она моргнуть, как я обрушился на ее рот, мой язык прошелся по ее нижней губе, собирая ярко-медный привкус крови. Стон, ее или мой, отозвался во мне, как удар камертона.

Как мелодия, повторяющая один и тот же пылкий мотив, я поднял Бьянку со стола, обхватив одной рукой ее бедра, и целовал ее до тех пор, пока она не перестала дышать.

Потому что я не хотел, чтобы она протестовала.

Я не мог смириться с мыслью, что мне придется покинуть теплое, шелковистое убежище ее рта, с ароматом молока и сладких конфет.

Я трахал ее рот снова и снова, трахал его так, как хотел трахать ее, пока она не превратилась в бескостное месиво мокрой плоти и взъерошенных светлых волос.

Бьянка не просто приняла это, она умоляла об этом каждой линией своего выгибающегося, дрожащего тела; сиськи прижались к моей груди, руки внезапно запутались в коротких прядях на моем затылке, ногтями Бьянка вцепилась в мою шею, чтобы притянуть меня ближе, чтобы она могла сосать мой язык так, как мне бы хотелось, чтобы она сосала мой член.

В глубине моего сознания зазвучал тихий ворчливый голос, который, что неудивительно, походил на голос моего отца, но также и на голос моей матери, напоминающей мне, что я целуюсь с врагом.

Напоминающей мне, что, трахнув ее, я все испорчу.

Я вырвался из последних, рваных остатков своего контроля, намереваясь положить конец хаосу. Но Бьянка уставилась на меня своими бархатными голубыми глазами, окруженными длинными, загнутыми ресницами, ее взгляд был совершенно темным от желания, рот влажным, с красными следами от моих жестких поцелуев.

И я подумал: «так вот что значит потерять контроль».

«Вот что рисуют поэты и художники словами и маслом».

«Безумие, вызванное острой болью тоски».

Я чувствовал, как она вторгается в меня, заполняя пустоты моих внутренностей синевой того же цвета, что и эти красивые глаза, светом, как луч, исходящим от ее улыбки.

Меня неотступно одолевал гнев, бессилие и ярость от того, что Бьянка так легко пустила под откос все, ради чего я работал. Я стиснул зубы, сжав в руке ее волосы, пока она не поморщилась и не ахнула, но не запротестовала. Я мог взять ее, позволить себе это и все равно сделать то, что должен был сделать.

Я был Тирнаном Морелли, повелителем тьмы и греха.

Какая-то милая крошка с нимбом в волосах и душой, как в старом, сложном сборнике рассказов, не могла поставить на колени такого человека.

Никто не мог.

Но я могу поставить Бьянку на колени…

— На колени, — потребовал я.




ГЛАВА 10

ТИРНАН


— На колени, — снова приказал я, когда она не сразу повиновалась, желание поглотило конец фразы, выдав меня.

Бьянка все еще медлила, облизывая припухшие губы, которые я хотел натянуть на свой член.

На мгновение я подумал, что она не подчинится. Подумал, что слишком сильно надавил и потерял нить желания Бьянки, вместо того чтобы ее затянуть. Я сказал себе, что должен быть счастлив, удовлетворен. Она не могла справиться со мной, и я не должен был даже думать о том, чтобы позволить ей попробовать.

Но затем, словно соскользнувшая с края стола лента, Бьянка спрыгнула на ноги, а затем грациозно опустилась на колени.

Мой член сильно дернулся в штанах, выделив предэякулят.

Я запер ее в клетку прежде, чем она успела передумать.

Прежде чем я успел переубедить себя.

Я стоял перед ней, слегка расставив ноги, прямо перед ее лицом была бугрящаяся от эрекции ткань. Я наклонился вперед и положил руки на стол у нее за головой, так Бьянка оказалась зажатой между моим членом и ящиками стола у нее за спиной.

— Вытащи член.

У нее дрожали руки, но не от нервов. Бьянка была возбуждена и дрожала от этого, пока возилась с моим ремнем, медленно расстегивая каждый зубчик молнии, заставляя меня скрежетать зубами от нетерпения. На ее губах появилась еле заметная улыбка, тайное, женское удовлетворение, потому что Бьянка знала, что, возможно, она и угодила в клетку, собиралась сосать мой член, как хорошая девочка, но была единственной, кто контролировал ситуацию. Мой самый ценный придаток шлепнулся о мой живот и, когда она вытащила его наружу, запятнал предэякулятом рубашку.

Издав тихий, почти неразборчивый гул одобрения, голода, она, палец за пальцем, обхватила своей маленькой ручкой основание моего толстого члена.

Без всякого указания она наклонилась и облизала влажный красный кончик. На этот раз ее мурлыканье было громче.

У меня чертовски затряслись колени. Я крепче вцепился в стол и расставил ноги шире, наклонил голову, чтобы наблюдать за белокурой головкой, медленно облизывающей меня, словно котенок сливки.

Этого было слишком много и одновременно недостаточно.

Я хотел трахать ее в рот, вбиваться ей в горло, использовать до тех пор, пока она не лишится голоса, и он не пропадет на несколько дней.

Но я этого не сделал.

По какой-то необъяснимой причине, в которую мой лихорадочный мозг отказывался погружаться, я позволил ей исследовать себя мягкими пальцами и языком, пока не превратился в потеющего, беснующегося зверя, запертого в клетке собственного контроля.

Через несколько долгих минут Бьянка подняла взгляд на меня, и это зрелище почти лишило меня дара речи. Ангел, стоящий на коленях перед чудовищем, держащий мой член так, словно он был святым, словно Бьянка была создана и рождена, чтобы всегда ему поклоняться.

— Заставь меня, — прошептала она так тихо, что я бы не услышал ее, не будь в комнате тихо, как на алтаре. — Я хочу… ты заставишь меня?

Из моего горла вырвался стон. Не успев ответить что-то осознанное, я скользнул руками в шелковистые волосы и сжал их в кулак, подавшись вперед бедрами. Я слишком глубоко погрузился в горячую пещерку ее рта, скользя по ее языку, пока не уперся в заднюю стенку ее горла. Она подавилась, из уголков ее глаз потекли слезы, но, когда я хотел выскользнуть, Бьянка обхватила руками мои бедра и впилась ногтями в мою плоть.

Больше.

Она хотела большего.

Охуеть, Бьянка хотела, чтобы ее использовали как маленькую штучку, которой она и была.

И кто я такой, чтобы ослушаться этого призыва?

Я был настолько далек от святого, насколько это вообще возможно. Я был грешником, отмеченным и предназначенным для ада.

И в этот момент я решил, что, блядь, заслужил это.

Мой член входил и выходил из нее, долбя ее рот, ее горло. Я использовал Бьянку, пока с краев ее заполненного розового рта, стекая по подбородку, не полилась слюна. До тех пор, пока из ее закрытых глаз свободно не покатились слезы, а мокрые ресницы не прилипли к раскрасневшимся щекам.

Бьянка позволила мне ее использовать, и ей это чертовски нравилось.

Не отдавая себе отчета в собственных реакциях, она все время стонала вокруг члена, прижимаясь ко мне каждый раз, когда я вытаскивал, как будто она не могла вынести отсутствия моего члена.

— Да, такая хорошая малышка, — шипел я, прижимая ее крепче, трахая сильнее, только чтобы услышать ее рвотные позывы и стоны. — Прими весь мой член в это тугое горло.

Она сдвинулась, и я понял, что ее бедра слегка покачиваются, ища трения, которого она не могла найти.

— Если я прикоснусь к твоей пизде, ты намочишь мои пальцы, не так ли? — жестко потребовал я, представляя себе шелковистое скольжение ее складок вокруг моих пальцев. — Ты жаждешь, чтобы тебя заполнили и там.

Бьянка застонала вокруг меня, проводя языком по чувствительному ободку моей головки.

Не успев об этом подумать, я изменил позу, плотно прижав правую голень ей между бедер. Я чувствовал жар через свои брюки, через ее нижнее белье. Через несколько секунд ее влага просочилась сквозь ткань и потекла по моей ноге.

— Если хочешь кончить, сделай это поскорее, — сказал я, мои яйца напряглись, нижняя часть спины натянулась, как сжатая пружина, готовая вот-вот сорваться. — Сделай это, пока я кончаю тебе в горло.

Она не колебалась.

Ни секунды.

Бьянка начала жестко, яростно раскачиваться на моей ноге, так крепко зажмурив глаза, что у нее выступили слезы и потекли по щекам.

Я смотрел, как она трахает меня, отчаянно и бесстыдно, и чувствовал, как на меня надвигается самый сильный в моей жизни оргазм, словно волна цунами, готовая обрушиться и утопить меня.

Бьянка была самым сексуальным существом, которое я когда-либо, блядь, видел.

А затем, как будто опустошить меня было недостаточно, она распахнула свои потемневшие глаза и вперила их в меня, а мой член грубо исказил ее прелестный ротик, застряв у входа в ее бьющееся в конвульсиях горло.

Я потерял его.

Потерял контроль.

Свой контроль.

Свои мысли.

Фундамент жизни, на котором я устойчиво стоял тридцать лет.

Все это было разрушено сокрушительной, жестокой волной удовольствия, которая прокатилась по мне, ломая цепи и кости, пока я не оказался без точки опоры и не поплыл. Я выплеснулся в ее горло в порыве оргазма, дергаясь снова и снова, как утопающий, борющийся за воздух за несколько секунд до конца.

Смутно я услышал стон Бьянки, когда у нее на языке растекся мой вкус, немного пролившись из ее широко раскрытых губ, и по подбородку скатилась жемчужина солоноватой жидкости.

А затем напряжение; дрожащий, сжимающий рот стон, длинный, низкий, почти траурный, как призыв горна на похоронах, когда она поддалась своему собственному оргазму и вздрогнула у меня на ноге. Влага просочилась сквозь ткань, испортив мои брюки за тысячу долларов, прилипла к волоскам на ногах, скатилась по голени в край носка.

Это была самая горячая вещь, которая когда-либо со мной случалась.

Настолько зажигательная, что я почувствовал себя израненным, все мое тело было покрыто пятнистой плотью, как у Уолкотта.

После этого мы оба тяжело дышали, вгоняя кислород в поврежденные легкие. Я все еще держал ее за волосы, теперь уже мягкие, подушечки пальцев нежно впивались в ее череп. Она склонила голову к одному бедру, и ее дыхание прохладой обдавало мой мокрый, обмякший член.

В тишине комнаты, среди реликвий, собранных моими бабушкой и дедушкой во время их эксцентричных путешествий, я не мог избавиться от ощущения, что мы сделали что-то правильное, независимо от того, насколько неправильным, по моему утверждению, это должно быть.

Это казалось… если не предопределенным, то чем-то святым.

Чем-то, что ощущалось правильным в гулких, пустых пространствах моей души.

Чем-то, что тихо шептало: «Да».

Еще тише — «моя».

Я резко отпустил Бьянку, отступил, словно ошпаренный, потрясенный поворотом своих необузданных мыслей. У меня чертовски дрожали руки, пока я убирал член в брюки.

Бьянка ошеломленно моргнула, совершенно уничтоженная нашей встречей. На ее щеках, подбородке и груди были слюна и сперма, глаза расфокусированы, как будто она падает с покорённой высоты, волосы в беспорядке от моих сжимающих рук, на скулах соленые дорожки.

Такая потрясающая, что у меня, блядь, заныли зубы.

Я сделал еще шаг назад, потом еще, внезапно почувствовав себя загнанным в угол, моя кожа была слишком горячей и слишком тесной. Плоть, зашитая ею поверх ангела на моей руке, остро пульсировала. Иррационально, мне захотелось вырвать швы и бросить их к ее ногам.

В комнате не хватало кислорода. Бьянка лишила меня его, как маленькая воришка.

— Поздравляю, — сказал я, слова с трудом вырывались из меня, царапая горло, прежде чем я почувствовал их на языке. — Ты уже лучше своей матери.

Я в мгновение ока развернулся, но не настолько быстро, чтобы не заметить сокрушительное опустошение, которое мои слова произвели на ее хорошеньком, залитом слезами и спермой лице. Мое сердце билось то слишком сильно, то слишком медленно. Мне казалось, я умираю.

И все же я подошел к двери своего кабинета, зная, что буду избегать его несколько дней, пока из воздуха не испарится запах ее «Лаки Чармс» и подросткового возбуждения, пока у меня не получится закрыть глаза и при этом не увидеть там ее, на коленях, плачущей, когда я уходил.

На этот раз слезы были уродливыми.

Такими же уродливыми, как мои слова.

Как мое сердце.

Когда я закрыл перед ней дверь, это было окончательно, фаталистично. Что-то рожденное в моей груди, нежное и маленькое, но растущее с тех пор, как Бьянка вошла в этот дом, увяло, а затем умерло.

Я пошатнулся у закрытой двери, опершись рукой о стоящую сбоку от кабинета статую льва. Я дал себе одно-единственное мгновение, короткое, как зажженная аварийная сигнальная ракета, чтобы почувствовать панику и горе, отчаяние и тоску.

После этого я выпрямился, поправил свои бриллиантовые запонки, которые подарил мне Брайант после моего первого и второго убийства, и пошел по коридору тем же человеком, которым был раньше.

До встречи в кабинете.

До того, как Бельканте осветили Лайон-Корт изнутри.

До того судьбоносного вечера, который, казалось, был вечность назад, когда Бьянка открыла дверь в свой жалкий дом и приняла мою розу.

Тирнан Морелли, чудовище, а не Тирнан Морелли, человек.




ГЛАВА 11

БЬЯНКА


Мы не разговаривали две недели.

Я не могла полностью свалить вину на Тирнана, потому что избегала его так же усердно, как он, казалось, избегал меня.

Прошло четырнадцать дней, а я все еще не знала, что делать с инцидентом в кабинете Тирнана.

Я была шокирована не столько своей реакцией на его властные манеры, сколько тем, насколько сильно мне хотелось, чтобы это повторилось. У меня всегда были темные, порочные мысли. Я всегда мечтала, чтобы мужчина гнул и скручивал меня, как оригами, по своему выбору. Мне было стыдно, потому что я была умной, независимой, молодой женщиной с твердым характером и здоровой долей самоуважения. Какой женщине нравится, когда ее трахают в горло, пока она не охрипнет на несколько дней? Какой женщине нравится, когда ее используют как мокрую дырку для толстого, великолепного члена? Какая женщина считает, что слова «хорошая малышка» — это самое сексуальное, что она когда-либо слышала?

Я, наверное.

Этого было не избежать.

Каждый раз, когда я вспоминала, как меня наполняли, крепко сжимали и трахали в рот, мои соски затвердевали, превращаясь в драгоценные пики. Трудно было понять, что моя девиантность может существовать отдельно от моей личности, но я заставляла себя аккуратно отделять их друг от друга, как слипшиеся страницы в журнале.

Я изучила вопрос, узнала, что это называется «игра с болью», «грубый секс», «доминирование и подчинение».

Я нашла примеры девиантности в искусстве, потому что это была среда, к которой я всегда обращалась за утешением и пониманием. Я нашла набросок Рембрандта, изображающий монаха, нарушающего свои обеты с другим мужчиной на кукурузном поле. У моего любимого художника, Пабло Пикассо, была довольно удивительная коллекция эротического искусства, включая картину «La Doleur», изображающую женщину, бесстыдно отсасывающую мужчине так же, как я отсасывала Тирнану. Художники от Микеланджело до Сезанна и Корреджо рисовали сцены прекрасной смертной Леды, соблазненной или изнасилованной Зевсом в образе лебедя. Тот же японский художник, известный знаменитой картиной «Большая волна в Канагаве», создал эротическое сплетение обнаженной женщины и огромного морского чудовища.

Это доказало мне, что человечество всегда было очаровано более острыми гранями и темными уголками сексуальности. Меня успокаивало осознание того, что если я и была девиантом, то такими же были и многие блестящие художники, которых я боготворила с юности.

Мои сексуальные пристрастия были смягчены, но не болезненные, ненадежные порывы моего сердца.

Я не могла разобраться в своих чувствах к Тирнану, потому что не знала, как выразить их словами.

Я была в некотором смысле ими очарована. Так ребенок боится чудовищ под своей кроватью, но отказывается заглянуть под нее, чтобы навсегда изгнать их на свет. Какой-то части меня нравилось, что я не понимаю Тирнана, что он может быть то жестоким и бессердечным, то неоспоримо, необычайно добрым.

Например, на следующий день после того, как он трахнул меня в горло и сказал, что из меня шлюха лучше, чем из моей матери, он отвез Брэндо на прием к лучшему неврологу в Нью-Йорке. Ему назначили новый режим приема лекарств, которые должны были помочь справиться с участившимися припадками. Кроме того, его записали на лазерную интерстициальную тепловую терапию в январе, когда у него будут зимние каникулы.

Когда Брэндо позвонил с телефона Тирнана и сообщил мне новости, я закрылась в кабинке туалета в Академии «Святого Сердца» посреди четвертого урока математики, чтобы поплакать.

И вот сегодня, когда я вернулась домой из школы, измученная экзаменом по химии, ради которого не спала всю ночь, потому что мне нужны были отличные оценки по этому предмету, чтобы поступить в университет на факультет художественного консерватизма, он снова потряс меня.

Прежде чем войти в дом, я долго смотрела на дверной молоток в виде львиной головы, собираясь с духом на случай, если увижу Тирнана и буду вынуждена с ним общаться.

Меня встретил хаос.

Дом звенел, как какофония колокольчиков, с детским и взрослым смехом и отчетливого шума, который безошибочно принадлежал собаке.

Глубокий, настораживающий лай.

Я поморгала, пока мои глаза не привыкали к темноте прихожей, и тут же разинула рот, поскольку в ведущем на кухню коридоре раздался шум, и секундой позже между ног железного рыцаря проскочила серая пуля.

Она неслась ко мне на лапах, покрытых белой шерстью, и ее маленькое тельце сотрясалось от силы виляющего хвоста.

Собака, не сбавляя скорости, подбежала ко мне, врезалась в мои ноги, а затем обвилась вокруг них, как овчарка.

— Что за черт? — спросила я, не успев обуздать свой язык, потому что заметила, что вслед за ней в зал вошел Брэндо, за которым вскоре последовали Уолкотт и Эзра.

— Янка! Он услышал тебя в дверях и так обрадовался, — воскликнул Брэндо и, смеясь от чистой радости, побежал через холл ко мне, а затем опустился на колени.

Пес тут же оставил меня, вскочил и положил лапы на плечи Брэндо, чтобы лизнуть его в лицо. Мой младший брат захихикал, и этот звук пронзил меня насквозь.

Брэндо всегда хотел завести собаку, но у нас и так не было денег, чтобы прокормить семью из трех человек, не говоря уже о ветеринарных счетах и собачьей атрибутике.

— Чья это собака? — прошептала я, внезапно охрипнув, как в тот день, когда Тирнан трахнул меня в горло.

Но я уже с ужасающей ясностью знала, чья это собака.

— Моя! — воскликнул Брэндо, когда собака повалила его на спину и осыпала его лицо и руки собачьими поцелуями. — Его зовут Пикассо, в честь твоего любимого художника. Он тебе нравится?

Брэндо боялся, что собака мне не понравится, помня, что я годами твердила ему, что ему нельзя ее завести. Ревность и негодование боролись в моей груди с благодарностью, словно перетягивание каната на болотистой почве моего сердца.

— Он прекрасен, — пробормотала я, что было правдой.

Пес казался какой-то серебристо-серой помесью питбуля, с большими голубыми глазами и небрежной ухмылкой. Он не был настолько трагичен, чтобы назвать его в честь Пикассо, но мне понравилось, что Брэндо постарался придумать имя, которое понравилось бы и мне.

— Это дрессированная собака для припадков, — объяснил Уолкотт, когда два джентльмена перешли через холл на нашу сторону, и Эзра закрыл за мной распахнутую дверь. — По идее, он должен быть в состоянии обнаружить, когда у Брэндо начинает появляться аура, и предупредить нас или защитить его, пока кто-нибудь не придет. Пикассо будет прижиматься к его телу, чтобы поддерживать его в стабильном состоянии во время приступа, или очищать пространство вокруг него от беспорядка, чтобы он себе не навредил.

— Что? — прошептала я, что-то невнятное сжало мое горло.

Глядя на меня добрыми глазами, Уолкотт шагнул ближе и сжал мое плечо.

— Мы все видели, что произошло на кухне, и никто из нас не хочет, чтобы это повторилось. В ночь после эпизода с Брэндо Тирнан начал искать лучшие места для тренировок. Когда на прошлой неделе это повторилось, он заплатил, чтобы обойти список ожидания, — Уолкотт пожал плечами, как будто в этом не было ничего особенного, как будто у меня в груди не разрывалось сердце. — Следующие три недели мы все должны проходить обучение, чтобы убедиться, что знаем, как обращаться с Пикассо, но после этого он должен быть в состоянии реально изменить жизнь Брэндо.

С моими коленями было что-то не так. Они дрожали, как плохо застывший желатин. Прежде чем я успела крепко их зафиксировать, они подогнулись, и я упала на пол. Секунды спустя на меня забрался сам Пикассо, облизывая мой подбородок.

— Ты ему нравишься, — с гордостью сказал мне Брэндо, перевернувшись на спину, чтобы вклиниться между моих раздвинутых ног и прижаться к моей груди.

Он подозвал к себе Пикассо, и пес с удовольствием свернулся калачиком у него на коленях, прижавшись к груди Брэндо и высунув язык.

— Он тебе нравится, Янка? — снова спросил Брэндо, запрокинув голову, а затем хихикнул, когда собака лизнула его подбородок. — Могу я оставить его себе? Тирнан сказал, что это мой запоздалый подарок на День рождения!

Эмоции застряли у меня в горле уродливой, набухшей массой, из-за которой было трудно дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить, поэтому я только кивнула и поцеловала кудрявую голову младшего брата.

Эзра поймал мой взгляд и медленно сказал жестами, потому что я все еще не освоила этот язык: «Тирнан в своем кабинете, если хочешь с ним поговорить».

Он имел в виду, если я хочу сказать спасибо.

Я слегка вздрогнула при упоминании его кабинета, места моих сексуальных преступлений. Медленно покачав головой, я крепко обняла брата, а затем отпустила его и вскочила на ноги.

— Я пробегусь, — объявила я, отчаянно желая выбраться из дома, пока не сломалась во всеуслышание.

Эзра и Уолкотт одновременно нахмурились, последний сказал:

— Не думаю, что Тирнану это понравится. Он, э-э, не хочет, чтобы ты слонялась по Бишопс-Лэндинг. Это может быть опасным местом.

Мой смех был жестким и глухим.

— Бишопс-Лэндинг — самый богатый район в стране. Сомневаюсь, что меня ограбят на тротуаре, Уолли.

Тем не менее, он выглядел обеспокоенным.

— Позволь мне поговорить с Тирнаном, прежде чем ты уйдешь.

Я пожала плечами, уже взбегая по правой изогнутой лестнице в свою комнату. Я не собиралась ждать, пока Тирнан «одобрит» мое желание совершить пробежку. Ради Бога, мне было семнадцать, и большую часть своей жизни я заботилась о семилетнем мальчике. Я была достаточно ответственной, чтобы отправиться на пробежку и не покончить с собой.

Я быстро сбросила форму, сменив ее на черные шорты из спандекса и спортивный бюстгальтер, который заставила меня купить Тильда, потому что, очевидно, мои старые потрепанные футболки были неприемлемы теперь, когда я стала МакТирнан. Я схватила из школьной сумки наушники и помчалась обратно через холл и вниз по лестнице, протиснувшись в дверь как раз в тот момент, когда в другом коридоре появился Уолкотт, окликая меня.

Дверь захлопнулась при моем имени, и я рванула с места, как будто это был выстрел на стартовой линии.

Пробегая через маленькие пешеходные ворота в массивных стенах, охраняющих Лайон-корт, я осознала, что еще не исследовала идеально благоустроенную территорию Бишопс-Лэндинг за готическим особняком Тирнана. Выйдя из ворот, я свернула налево и направилась по дороге вдоль океана, минуя обширные участки с дорогими домами, ухоженными лужайками, теннисными кортами и бассейнами с подогревом, из которых в прохладный весенний вечер струился горячий туман.

Из моих наушников лилась музыка, мои уши заполняли гулкие меланхоличные мелодии Имоджен Хип, а чувства эхом отдавались в моем сердце. Я убегала от Тирнана, от бури эмоций, которые он с каждым днем выбивал из моей груди. Последние несколько недель я провела, задаваясь вопросом, почему такой жестокий человек, как Тирнан, взял на воспитание двух сирот, и я знала, что это не просто по «доброте душевной». Он был насторожен и груб, явно желая получить что-то от нас с Брэндо, возможно, что-то связанное с Аидой, но более вероятно, что-то связанное с моим отцом.

Только Лейн не оставил нам ничего, что можно было бы найти.

Ни денег, ни имущества, ни последнего письма, наполненного любовью.

Только медальон, который он мне подарил, а Тирнан украл, и брата, которого я буду любить и защищать до конца времен.

Я заставила себя напрячься сильнее, пот выступил у меня на лбу, грудь тяжело вздымалась.

Тирнан был нашим опекуном, потому что решил стать им по каким-то причинам, хотя я сомневалась, что это было потому, что он не мог смириться с тем, что дети Аиды остались без присмотра. Сейчас более, чем когда-либо прежде, было очевидно, что Тирнан никогда не любил мою мать. Меня кольнуло, что я любила ее за то, что она была моей мамой, но потеря ее не отозвалась болезненным эхом в моей жизни. При жизни ее чаще всего не было дома, мама почти не участвовала в жизни нашей семьи, за исключением моментов, когда она только что порвала с парнем и испытывала к нам необычайную нежность.

Загрузка...