Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Глава двадцать вторая Последнее воскресенье сентября

В это последнее воскресенье сентября 1986 года я сидел в своем доме один и писал мое первое за время якуткой ссылки политическое обращение — к предстоящей Венской конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе о необходимости амнистии всех политических заключенных во всех странах, подписавших Хельсинкский акт. Гости разъехались. Я собрал приличный урожай овощей, дом был утеплен, было заготовлено сорок кубометров дров, печка была в порядке. К еще одной зиме я был полностью готов.

В полдень, точно в двенадцать, дверь с силой рванули — она была заперта на крючок — замолотили ногами по косяку и снова рванули изо всей мочи. Я сунул записи в карман — самое подходящее место на случай домашнего обыска, подошел к двери, открыл. Вошли двое — якут лет сорока с лицом вроде бы знакомым и молодой плечистый русский, похожий на обложку советского детектива о ЦРУ, а может, американского о КГБ.

— Кто будете? — поинтересовался я.

— А что, забыли разве? — с обидой ответил якут. — Я начальник Кобяйского КГБ.

А, верно — самурай.

— А вы?

— А он со мной.

Русский молча стал у двери.

— Собирайтесь! Вам на сборы один час. Самолет ждет.

Итак, пришли! Ничто не дрогнуло в моей душе, душа в этот момент закостенела.

— Что брать, куда? На юг, на север, на запад? На восток?

— Не знаю.

Я решил укладываться из расчета на худшее, на этап, — кружка, ложка, авторучки, теплое белье, семейные фотографии, самые важные бумаги, самые важные книги.

— Книг — пять?

Может, из ответа я пойму что-нибудь? Если на том конце пути лагерь, то — пять.

— А зачем вам книги?

Смахивает на тюрьму. Я стал поспешно сортировать книги, записи, расчеты, накопленные за два с половиной года ссылки: что уложить? Взять много — замучаешься тащить, взять мало — упустишь необходимое. Надеть лучше телогрейку попроще и шапку подешевле: хорошими вещами только уголовников дразнить на этапе. Набралось, однако, много: чемодан, рюкзак — опять будет худо…

Обращение! Обращение в кармане!

— В уборную — на дорожку — одну минуту…

Начальник нахмурился, замялся на секунду, затем кивнул. Дина и Барахло ждали меня в огороде. Чекисты наблюдали из окна. Выкинув бумагу, я долго стоял в своей маленькой деревянной будке-уборной.

Две недели назад, когда я копал картошку в огороде, двое неизвестных в черных пиджаках, якут и русский, вдруг появились на крыльце соседнего дома. Один показал на меня пальцем другому. Когда я выпрямился, они отвернулись и быстро скрылись за углом. В тот же вечер я отбил в уборной одну из досок снизу, на всякий случай.

И вот этот случай настал. Я могу отодвинуть доску, вылезти — и бежать! Бежать по линии окно-уборная, затем направо — в лес, в тайгу, там рюкзак с припасами наготове. Пока-то они съездят за собаками. Тысячи раз за эти годы я обдумывал, как уйти от собак. Водой, конечно, водой в это время года, она еще не везде замерзла. Черт, Дина! Дина побежит за мной. Я забыл запереть ее в сенях… Я вышел в дверь. Барахло спрыгнул с крыши сортира и побежал по жердочке за мной.

Идиот. Нужно было бежать сразу, как только появились те двое в пиджаках. Разве не принял я решения бежать при первом же намеке на подготовку ареста? Но не хватило воли. Хотя знак был очевидный, верный — какие нужны еще подтверждения? — беги! Вместо этого освободил только доску на всякий случай — и остался в дураках.

— Ну что, пошли?

— Пошли.

Я забрал свои вещи и вышел, не оглядываясь. Начальник КГБ запер дверь, положил ключ в карман, вышел через калитку на улицу, я за ним, парень сзади. На улице ждали два мотоцикла, один с коляской, на нем известный мне якут — местный сексот. Как бесшумно сволочи подобрались к дому! Мне сказали сесть в коляску, к этому сексоту, сами — на передний мотоцикл. Рванули на всей скорости — они впереди, сексот за ними. Дина мчалась сбоку, язык наружу, дышала тяжело после чумки, перенесенной летом. Улицы были мертвы, абсолютно пустынны, хотя было воскресенье. Неужели они запретили людям высовываться из домов?

На грунтовом взлетном поле нас действительно ожидал десятиместный кукурузник. Мотоциклы подкатили прямо к самолету, минуя старое осевшее зданьице аэропорта. Снаружи никого, зато видны прилипшие к стеклам лица… Тут я обнаружил, что чемодан потерялся по дороге. Книги, записи — все пропало! К моему изумлению начальник КГБ приказал сексоту вернуться и поискать. К еще большему изумлению, чемодан нашелся и был привезен.

— Теперь вы подождите-ка минуточку, — сказал начальник и потрусил к зданьицу.

Лица от стекол отлипли. Он притрусил обратно, воскликнул удивленно: «Никто не желает лететь нашим рейсом!» — и засмеялся сам на свою шутку. Сексот-якут и русский парень с обложки не улыбнулись.

Я закинул вещи в пустой самолет, влез по лесенке, чекисты за мной, Дина тоже вспрыгнула. Парень пинком выкинул ее наружу Она не взвизгнула, стояла теперь, не отрываясь глядя в дверь на меня. «Погибнет, — подумал я. — Якутская собака. Так и умрет, ожидая в аэропорту. И кот погибнет. Впереди зима, дом под замком». Вошел летчик, закрыл дверь, взлетели. Дина все стояла, не двигаясь.

Лиственницы уже сбросили свои нежные иглы. Сверху тайга была черной, но болота еще зеленели. Тонкий прозрачный лед покрывал озера. Мало-помалу они перешли в незамерзшие еще протоки, протоки — в рукава, рукава — в реки и, наконец, — вся огромная Лена. Мы приземлились в Сангаре. Грунтовое поле было пусто и здесь. Сказали забрать чемодан и рюкзак, привели в балок ремонтников на краю поля и ушли. Молчаливый рабочий исправлял спиральку электроплитки — вскипятить чай. Что, если уйти? Я вышел. Парень стоял за дверью. Я вернулся. Пришли другие рабочие, разделись. Спиральку починили, чай вскипел. «Присаживайся!» Никто не спросил, чего я здесь. Нам до лампочки, кто привел, тот знает. Я пил с ними чай, поглядывал в окошко. Изящно приземлился зеленый военный двухмоторный самолет. Появился парень: «Пошли». Провел к самолету, понаблюдал, как я влезал внутрь, исчез.

В небольшом офицерском салоне уже сидели районный начальник КГБ и еще один якут. «Начальник Якутского КГБ», — сердечно ответил он на мой вопрос. Я уселся напротив них. Самолет взлетел и полетел на юг. Районный выглядел мрачновато. Молчали. Почему военный самолет? И, главное, куда летим?! Спрашивать было бесполезно. Через полтора часа приземлились в Якутске. Что ж, сюда они и грозились перенести мою ссылку. Или на самом-то деле имели в виду Якутскую тюрьму? Попросили опять вынести вещи из самолета, вышли и молча стали со мной на летном поле. Ни одной живой души не показывалось во всей видимой окрестности.

— Хорошо бы поесть, — заметил я.

Всегда лучше поесть раньше, чем позже. Они молча повели меня в стоявший поодаль административный корпус. У входа торчали четверо, безошибочно узнаваемые по лицам и движениям московские гебешники. На нас они не посмотрели. Мы поднялись на второй этаж в какой-то офис. Якутский КГБ распорядился, женщина средних лет принесла нам еду — очень приличную еду. Она была подчеркнуто внимательна ко мне, и неуловимая тень презрения, зыбкая, как воздух, сквозила в ее движениях, когда она подавала им. Может быть, ей сказали, что меня снова везут в тюрьму?

Обсасывая селедку, районный начальник завел разговор о моем избиении за год до того. «КГБ не имеет к этому никакого отношения», — повторял он одно и то же, а глаза выдавали — имеет. Его босс, якутский начальник, безразлично откинулся на стуле: уж я-то, мол, точно не имею к этому отношения. Было странно, как будто у меня была некая власть над ними, какая-то возможность навредить. Почему им так важно доказать свою невинность? Может быть, Горбачев, подобно Хрущеву, решил почистить хлевы и призвал КГБ к ответу?

Обгладывая жаркое, районный КГБ перескочил на Мишу Горностаева, моего сангарского друга.

— Бы полагаете, зачем Горностаев демонстративно ушел из главных энергетиков в простые электрики?

— Это не демонстрация. Его заела бюрократия вместо реальной работы, — объяснил я. — Электриком он чувствует, что творит вещи, а не бумаги. И заработок выше. Он мастер своего дела.

— Вот вы всегда, Орлов, изображаете на свой лад! — начальник поглядел затравленно. Вполне возможно, что он начал уж выстраивать статью против Миши, да как будет выглядеть теперь в глазах начальства преследование человека, боровшегося с бюрократией, когда сам генсек начал войну против нее же?

В середине десерта вошел московский квартет: «Пора!»

Значит, не Якутск.

Я встал. Как-то неуследимо они оказались впереди, позади, справа и слева от меня — тоже мастера своего дела. Начальники КГБ остались за чаем с тортами.

Меня привели обратно к тому же самому военному самолету. Войдя теперь с хвоста, я увидел, что это был десантный самолет-пограничник: скамьи для солдат, огромный бак с горючим. Я оставил под скамьей свои вещи, прошел в офицерский салон и сел к окну, чекистский квартет вокруг. Офицер-пограничник уже ждал там же, сидя на отдельной скамейке. Они начали болтать. Мы поднялись. За окном стремительно темнело. Летчик взял курс на север.

Приземлились в темноте. Скелеты обгорелых или побитых штормами елей удручающе чернели на фоне глубокого фиолетового неба. Здание аэропорта было совсем новым. К моему удивлению, людей внутри было немало. Они держались так, как если б все было абсолютно нормально: вот человек гуляет тут с чемоданом и рюкзаком в центре плотного кольца из четырех охранников. Я вспомнил, как в самолете из Иркутска на Якутск пассажиры старались не видеть моих наручников. Я изучил информационную доску. Мы были в городе Полярном.

Полярный!

Мозаичная фреска на стене свидетельствовала, что здесь добывают золото и алмазы: счастливый советский рабочий с рукой американской статуи Свободы держал алмаз, лучащийся как солнце.

— Где мы? — спросил я одного из охраны.

— На Полярном круге.

«Должно быть совсем новый город, — подумал я, — никогда не видел его на картах».

У моих чекистов появился газик, и меня повезли куда-то вдоль темноватых улиц, мимо бесконечных стандартных пятиэтажек, огромных драг и опять пятиэтажек. Закончили путь ни в чем не примечательной двухкомнатной квартире, которую они открыли своим ключом. Это было нечто вроде общежития — по три кровати на комнату.

— Это ваша постель, — сказали мне. — Располагайтесь.

Один из них собрался в магазин купить жратвы на всех. Я дал ему денег и на себя. Он принес рыбные консервы и хлеб. Они вежливо пригласили меня присоединиться.

— Куда вы меня везете-то?

— Юрий Федорович! Это вы нас везете, а куда, мы, ей-богу, не знаем.

Улеглись: двое в моей комнате, третий в комнате рядом, четвертый бодрствовал в прихожей, сторожил. Изменить я ничего не мог, совесть была спокойна и я спал хорошо.

Утром вернулись в самолет. Офицер-пограничник тоже подъехал и мы полетели на запад. Вот и Норильск, символ ГУЛАГа. Меня вывели снова с рюкзаком и чемоданом. Я стоял на вокзале, охранники вели длинные таинственные переговоры с местными чекистами.

Значит, это и есть мое место.

Здесь, в этом закрытом городе между Ледовитым океаном и Полярным кругом, у меня не будет ни дома, ни огорода. Приехать ко мне сюда будет почти невозможно. То-то идеальное место для ссылки…

Однако через два часа мы снова поднялись, подлетели к самому океану и повернули опять на запад, вдоль океанского берега.

Куда же мы, черт возьми, летим?!

Я не отрывался от окна. Тундра, замерзшая, но свободная от снега, бугрилась благородным коричневым шелком. Черно-зеленые волны океана казались неподвижными, как на фотографии. Я всматривался и всматривался, пытаясь обнаружить движение, должны же они двигаться, но все же мне пришлось признать, что океан так и замерз волнами.

— Куда летим? — спросил один из чекистов офицера пограничника. — Не на Шпицберген?

Этот архипелаг разрабатывался СССР и Норвегией совместно. Я ждал с напряжением, но офицер не ответил. Внизу пошла опять тайга. Гигантские длинные широкие просеки тянулись одна за другой с севера на юг. Сторона лесоповала, сторона лагерей.

В полдень приземлились в 400 километрах южнее Ледовитого океана. «Печора», — объявил один из охраны. Мы вышли опять с вещами. Нашли вполне цивилизованную уборную, построенную снаружи отдельно от аэровокзала. Погуляли.

— Вот там, в том лагере сидит Петров-Агатов. Помните такого? — спросил меня другой охранник, показывая на колючую проволоку метрах в двухстах от нас, как раз при начале городской улицы. — Помните?

— Помню. Я вижу вы тут эксперт по лагерям. За что сидит-то на этот раз?

— За что и всегда — за мошенничество.

— Адекватный соавтор и КГБ, и Центрального комитета. ЦК переделывал его статью в «Литгазете» против Гинзбурга и меня десять раз.

— Откуда вам это известно?

— Значит, летим на Шпицберген?

Но от Печоры мы полетели не на северо-запад к Шпицбергену, а на юг.

Итак, в Москву. В тюрьму.

К вечеру достигли «Шереметьева». Две черных «Волги», четыре дополнительных чекиста в черных костюмах. Они мчались впереди, мы за ними. Какой русский не любит быстрой езды? Ленинградский проспект. Улица Горького; дом, в котором, быть может, в этот момент Ирина гостит у матери. Забудь об этом. Красноказарменная. Только теперь не стоят вдоль пути черные «Волги», как дредноуты. Он был прав, сволочь, начальник «Лефортова», мы встречаемся снова. Открыли стальные ворота, машины въехали в маленький дворик, ворота сразу закрылись. Чекисты ушли.

Часа два я сидел в машине один, затем ввели внутрь, в специальную камеру, обыскали, прощупали вещи, унесли их и выдали тюремную одежду. Значит, теперь новые порядки, своя одежда запрещена. Знакомый охранник, теперь-уже немолодой, молча провел в камеру и с грохотом захлопнул железную дверь. Как девять с половиной лет назад. И как тогда: две застеленных кровати, одна пустая, один сокамерник. Я немедленно потребовал бумаги написать жалобу. На каком основании изменили режим со ссылки на тюрьму? Через час меня повели на допрос. Был поздний вечер.

— Юрий Федорович, — начал следователь, тот самый, что допрашивал меня девять лет назад по делу Щаранского. — Вас привезли сюда пока как свидетеля по уголовному делу об антисоветской деятельности так называемого Русского фонда помощи политзаключенным и их семьям, статья 70 УК РСФСР, часть вторая. Что вы можете рассказать нам об этой активности?.. Хорошо, начнем официально. Ваше имя? Отчество?

Он зачитал мне некие показания против Московской Хельсинкской группы, а именно что она участвовала в работе фонда помощи политзаключенным. Такая деятельность и всегда под тем или иным предлогом преследовалась, но при генсеке Андропове она стала официально противозаконной. Уголовное дело было уже довольно пухлое. Говорить было нечего и незачем. Мне ничего не известно, да и ничего не помню, а вам, КГБ, помнить бы неплохо, что вы не имеете права держать меня здесь в тюрьме как свидетеля более трех суток.

Так допрашивали три дня, понемногу, гораздо легче, чем в дни моего первого визита в это заведение. Впрочем, они обычно начинают легко.

— Кто помогал вам, когда вы были в лагере?

— Никто.

— Кто помогал вашей семье?

— Мне неизвестно.

— Кто помогал вам, когда вы были в ссылке?

— Исключительно ученые.

— Какие?

— Этого я вам сказать не могу. А в чем, собственно, преступление — организовывать помощь заключенным и ссыльным?

— В том, в частности, что всякая информация о них есть государственная тайна.

На четвертый день, когда я уже заявил об отказе участвовать в следствии, потому что содержание свидетеля под арестом более трех суток есть нарушение закона, и когда я уже ждал, что меня переквалифицируют на следующие десять дней из «свидетеля» в «подозреваемого», и только после этого — в «подследственного» — их обычные игры, охранник вывел меня из камеры и привел в комнату с хорошей, под старину, мебелью, с мягкими коврами и обоями с позолотой. Сидели там два пожилых чина КГБ в штатском, с лицами несколько опухшими и носами несколько лиловыми от жизни, похоже, несколько сладкой. Меня попросили присесть на изящное золоченое кресло, заранее приготовленное в центре комнаты. Чины представились — имена, к сожалению, я тут же забыл, никогда не веря в их достоверность. Тот, что сидел за столом, без всякого выражения прочитал Указ Президиума Верховного Совета о лишении меня советского гражданства. «Вы будете высланы в США ближайшим авиарейсом, — добавил он так же бесцветно. — Ваша жена последует вместе с вами. Но до того, согласно инструкции, вам придется подождать здесь».

Но ведь я могу не увидеть своих детей до конца жизни! Где написана такая инструкция?!

Лишение гражданства с последующей высылкой предполагалось наказанием самым ужасным. Только Троцкий с Солженицыным до тех пор сподобились такого. И все же в красноватых бельмах заслуженных чекистов («Что ты бельма-то выставил!» — говорили бабы в нашей деревне) мелькала неприкрытая зависть, затем они покрылись поволокой, возможно даже, волнами недоступных средиземных морей, с девами нагими на кисельных берегах… Но вот старички встряхнулись: надо провести с Орловым беседу.

— Не торопитесь, Юрий Федорович, делать антисоветские заявления за рубежом, — дружелюбно посоветовал тот, что сидел на диване. — Мы понимаем, конечно, что антисоветские организации сразу же возьмут вас в оборот. Но знайте, что в стране готовятся такие перемены, о каких вы как раз и мечтали.

Я потребовал свидания с детьми.

В тот же вечер с меня сняли мерки, и утром были готовы отлично сшитые костюм и рубашка. Выдали также галстук и штиблеты, невероятно удобные на ногах. Так что, прожив шестьдесят два года в своей стране, я наконец узнал, как приобрести в ней приличную одежду. В этой новой одежде меня отвели в другую комнату с золочеными обоями на свидание с детьми. Свидание разрешили, но провели это в своем нормальном стиле: ребят вызвали не в «Лефортово», а в ОВИР, не сообщив, зачем. Дима, боясь, что его депортируют за границу, не явился вовсе. Когда Саша и Лев приехали в ОВИР, их посадили в черную «Волгу» и без всяких объяснений доставили в Лефортовскую тюрьму. Короткое свидание прошло в присутствии двух бдительных стражей. Мы просто попрощались. Обнимая меня в последний раз, Саша прошептал на ухо:

— За нас не бойся. Продолжай борьбу за других.

Следующим утром трое чекистов из моего прежнего квартета спешно усадили меня с чемоданом в черную «Волгу». А рюкзак, сказали чекисты, слишком стар брать за границу, зачем он вам? С рюкзаком у них остались мои две адресные книжки, фотографии Сахарова, приемник, но я обнаружил это только в США. По дороге в аэропорт я вглядывался в Москву из-за плечей своих охранников. Белорусский вокзал. Здесь отец встретил мою мать, отсюда они ездили в деревню навещать меня. Уж никогда не увижу тот заброшенный пустырь, где когда-то стояло Гнилое. Всю жизнь откладывал, все откладывал поездку в те места. Вот 22-й завод слева за заборами — отец работал там слесарем. Сколько заводов в Москве, а надо же, на этом самом заводе работали и отчим, и Галя!

Подхватив мой чемодан, чекисты ввели меня в самолет «Аэрофлота» прямо с летного поля. Самолет был пуст. Показали на несколько передних рядов. «Садитесь где-нибудь здесь», — оставили чемодан и исчезли. А Ирина? Обманули? Оставят одного? Я сел у окна.

Через полчаса вдруг появилась Ирина. За ней — знакомый мне Ричард Коме, теперь помощник посла США. За ним — обычные пассажиры. Ирина выглядела усталой и грустной. Мы поцеловались. «Они все-таки освободили тебя, наконец». Люди медленно текли мимо нас, незнакомые, не совсем понятные лица. Но вот — какое приятное совпадение — молодой теоретик из ИТЭФ, улыбнулся, подал руку, громко поздоровался.

— В аэропорту меня провожало очень много народу, — говорила Ирина. — Надеялись увидеть и тебя.

Еще двое знакомых, физики из Серпухова. Эти поздоровались натянуто, не глядя в глаза.

— Если бы только я знала, что не будут проверять мои вещи на таможне. Сколько фотографий оставила! И все, все почти вещи раздала. Уезжаю с одним чемоданом, как после пожара.

— Это не освобождение, — сказал я. — Депортация. Почему?

— А тебе разве не объяснили? Свиньи! В Америке арестовали советского шпиона Захарова. Чтоб его выручить в Москве подстроили провокацию и арестовали американского журналиста Николаев Данилова.

— И?

— И Рейган отказался обменивать шпиона на заложника. Тогда они начали торговаться, кого добавить к заложнику. И наконец пришли к соглашению «об освобождении некоего Орлова», как выразился Шеварднадзе на пресс-конференции. Это было в воскресных газетах.

Самолет взлетел. Мне не хотелось глядеть в окно. В воскресных газетах? Кобяйская почта закрыта по воскресеньям, а с полудня меня взяли под стражу. Пять дней все знали, кроме меня. Два дня меня протаскали через полмира с чертовыми чемоданом и рюкзаком, набитыми ненужным этапным барахлом, чтобы гадал, в тюрьму везут или на новое место ссылки. Потом в тюрьме три дня делали вид, что новое дело на меня уже готово. И все эти дни и районный КГБ, и Якутский, и охрана, и следователь — все знали, что на самом деле меня освобождают.

Типично для них.

Ирина забылась. Время шло быстро. Двухчасовое интервью с Сергеем Шмеманом, корреспондентом «Нью-Йорк таймс», возвращавшимся из Москвы в США. Разговоры о физике с дружелюбным теоретиком из ИТЭФ, обдумывание научных планов.

Наука… Начинать еще раз все с самого начала. Новая жизнь. Новый язык. Ладно, управимся и с этим. В конце концов голова на том же месте.