Опасный искуситель

12

На четвертый день пребывания в Йорке Корделия пригласила всех в гостиную Гонорины. Ее отец уже был там, он сидел за клавесином в своем лучшем парике и самом дорогом сюртуке. Казалось, ему неуютно среди позолоченной роскоши гирлянд, но его поддерживало чувство собственного достоинства, которым гордилась его дочь.

Гонорина и герцог глядели во все глаза с неподдельным любопытством. Корделия предложила им сесть, указав жестом на кресло и канапе.

– В чем дело? – Гонорина прошла по гостиной, шурша атласными юбками. – Похоже, тебе не терпится сообщить нам какой-то секрет? И Освальд выглядит бодрее, чем все эти дни.

Корделия была немногословна.

– Ты права, это секрет. А теперь садитесь.

Пожав плечами, Гонорина присела на стул, а Себастьян устроился на канапе, веселый огонек горел в его глазах.

Корделия ободряюще улыбнулась отцу. Он и впрямь выглядел бодро. Четыре дня воздержания от спиртного вернули здоровый цвет лицу и разгладили глубокие складки у рта. Все эти дни он был более раздражен, чем обычно, но геройски сражался с собой, чтобы не выплеснуть это на нее. Гонорина приняла на себя удар его неудовольствия и высмеивала его плохое настроение, как могла.

Более того, Корделия могла спокойно обучать отца в гостиной, где Гонорина и герцог не беспокоили их.

По вечерам она давала отдых отцу от музыкальных занятий. Гонорина играла с ней в вист и обычно выигрывала, а герцог и отец сражались в шахматы. Несколько необычное перемирие существовало между всеми, будто они молчаливо согласились избегать неприятных тем и сильных эмоций, будто, отгородившись снегом, как коконом, они обрели гармонию и покой.

Сейчас, когда снег немного сошел, их мирное пребывание у Гонорины подходило к концу. Пора было проверить то, чему обучился за это время викарий.

– Ну, начнем, девочка, – произнес викарий, и глаза его сверкали.

Себастьян и Гонорина в ожидании посмотрели на нее.

Она глубоко вздохнула и расправила складки на платье. Было заметно, что она нервничает.

– Ну хорошо, – переняв от отца весьма игривый тон, начала она. – Представьте себе, что вы находитесь в Лондоне на одном очень модном вечере. Вы оба известные покровители искусств и особенно интересуетесь музыкой. Вот в город приезжает новый композитор, этот вечер назначен в его честь, его сопровождает дочь, играющая на клавесине как ангел.

Гонорина хихикнула, но Корделия подняла руку в знак того, что это еще не все.

– Гонорина, естественно, хозяйка дома, величественная графиня, которая во что бы то ни стало пытается завладеть умом композитора.

– Могу я быть герцогиней? – лукаво спросила Гонорина.

Отец Корделии хмыкнул, но Корделия как ни в чем не бывало кивнула:

– Конечно. Раз у нас есть герцог, почему бы не быть герцогине. – Корделия повернулась к Себастьяну, с трудом сдерживая улыбку. – Его светлость – хозяин усадьбы.

– И покровитель искусств, – сухо прибавил он.

– Вдохновенный покровитель искусств, – улыбаясь, добавила она.

Гонорина подхватила:

– Но только не из этих льстивых, фальшивых денди, которые посещают так часто подобные вечера.

Корделия в притворном ужасе прижала руку к груди.

– Конечно нет. Его светлость может играть привычную для него роль высокомерного и заносчивого господина.

Себастьян положил руку на спинку канапе и промолвил, подняв одну бровь:

– Благодарю вас.

Корделия в шутку сделала ему реверанс и жестом указала на своего отца:

– Известный композитор – это многоуважаемый викарий из Северной Англии, он довольно неохотно говорит о своей музыке. Однако его произведения замечательны. Его просили сыграть свою пьесу для публики. Он неохотно согласился сыграть только прелюдию.

Себастьян, казалось, пришел в замешательство.

– Прелюдию?

На лице Корделии появилась довольная улыбка, и царственной походкой она направилась к клавесину.

– А сейчас дочь викария сыграет его произведения, поскольку сам композитор страдает от болезни суставов и не столь хорошо играет, сколь сочиняет.

– О, дорогой Освальд, с каких пор у тебя больные суставы?

– С тех пор, как ты стала герцогиней, – ответил он и демонстративно хрустнул костяшками пальцев.

Гонорина и герцог засмеялись, а Корделия решительно села за клавесин и приготовилась играть. На мгновение она замерла, чтобы сосредоточиться, затем, затаив дыхание и глубоко вздохнув, сделала первый аккорд.

Это была ее любимая прелюдия, сочиненная в честь того, что лорд Кент согласился издать ее хоралы. Она вся отдалась музыке, не обращая внимания на слушателей, извлекала чудеснейшие звуки из величественного инструмента Гонорины.

Фуга начиналась робко и нежно, перерастая затем в менуэт, мелодия которого отдавалась радостью в ее сердце. Ей нравилось, когда фуги выходили у нее точно и безукоризненно, а сегодня ее пальцы словно обрели крылья.

Когда же она перешла к коде, ее руки и инструмент представляли уже единое удивительное создание. Она хотела, чтобы этому не было конца.

Последние ноты стихли. Никто не проронил ни звука. Она обернулась и увидела, что Себастьян застыл, подавшись вперед – весь внимание, а Гонорина улыбалась. Лицо викария сияло от гордости.

Несмотря на явно благоприятное впечатление, ее так и подмывало спросить, как им все это понравилось, но, помня о цели этого спектакля, она смолчала.

С большим усилием она вернулась теперь к придуманным ею обстоятельствам.

– Эта была самая жизнерадостная пьеса отца, не так ли, папа?

Викарий застыл на мгновение, услышав знакомую реплику, как солдат при виде сержанта, входящего в казарму.

– Да, – он сделал паузу. – Я старался избегать полных каденций. Они, знаете ли, нарушают ритм.

Несмотря на то, что он походил скорее на ребенка, отвечающего заученный урок, Корделия надеялась, что это будет восприниматься как следствие нервозного состояния, связанного с необходимостью говорить о своей музыке.

Гонорина внимательно посмотрела на Корделию, затем на ее отца.

– Преподобный Шалстоун, – сказала она, и в глазах ее заиграли хитрые искорки, – пожалуйста, расскажите нам, как вам удалось написать тему фуги. Она звучит как трель флейты. Не помню, чтобы когда-либо слушала нечто столь же восхитительное.

Снова повернувшись к клавиатуре, Корделия сыграла тему прелюдии, сосчитав в уме восемь нот.

– Вы имеете в виду эту часть? – спросила она из-за клавесина.

– Да, эту, – ответила Гонорина.

Корделия повернулась к отцу и кивнула ему.

Он пожал плечами.

– Флейты? Полагаю, вы почти угадали, хотя я хотел, чтобы это скорее звучало как лютня. С этой целью я обрываю аккорды в первых пяти тактах, и в особенности до-минорный аккорд.

Гонорина так и открыла рот от удивления, Корделия же просияла. Она одобрительно посмотрела на отца, и тот подмигнул ей в ответ.

Себастьян смотрел подозрительно.

– Что касается этого быстрого пассажа… Того самого, которой звучит… будто бы ноты… вынужденно наслаиваются одна на другую. – Корделия понимала, что Себастьян пытается компенсировать свои ограниченные познания о музыке серьезным вопросом. – Не слишком ли сложно направлять все эти элементы? – закончил он неубедительно.

Гонорина захихикала, а Корделия просто наиграла мелодию, о которой, как ей казалось, шла речь, спокойно сосчитав до десяти.

– Вы имели в виду это место?

Викарий заерзал на стуле.

– Вы, очевидно, говорили о стретто в основной теме? – он снисходительно улыбнулся Себастьяну. – Действительно, трудно держать в голове все эти ноты, но для музыканта это естественно.

Выйдя из предписанной ей роли, Гонорина в волнении вскочила со стула, направилась к отцу Корделии и взяла его за руку.

– Не нужно больше никакого обучения, – произнесла она, с восхищением глядя на Корделию широко раскрытыми глазами. – Я совершенно поражена – еще вчера твой отец не мог отличить стретто от коды!

– Он и сейчас не может, – Корделия с трудом сдерживала улыбку. – Смотрите!

Она сыграла шесть нот из фуги и кивнула отцу.

– Эта кода с простой гармонией в главной теме – одна из моих самых любимых, – важно проговорил викарий.

Гонорина удивленно покачала головой, а Себастьян прищурил глаза.

– Это что, какой-то шифр?

– Вы почти догадались, – с усмешкой сказала Корделия.

– Но ведь невозможно предугадать, о каком пассаже будет идти речь, – возразила Гонорина. Она подошла ближе к клавесину и уставилась на клавиши, будто стараясь найти на них какую-нибудь подсказку.

Корделия и ее отец обменялись торжествующими взглядами.

– А это и неважно, – объяснила Корделия. – Понимаете, мне было очевидно, что отец никогда не сможет разбираться в музыке. Это не его. Но у него замечательная память на слова – Писание, стихи, отрывки из классической литературы… И кроме того, он же умеет считать.

Викарий поспешил помочь дочери.

– Я просто запоминал слова Корделии. Если кто-нибудь задает вопрос, она играет небольшой отрывок, но только определенное число нот. Шесть нот – вопрос о коде, а десять – о стретто.

– Но это подходящие ответы лишь для этой пьесы, – резонно заметил Себастьян. – А что, если публика не захочет слушать прелюдию?

– Мы с отцом разучили таким образом три пьесы для вашего брата и Генделя. – И Корделия удовлетворенно улыбнулась. – Не думаю, чтобы лорд Кент или Гендель потребовали бы от отца большего. Помимо прелюдии есть еще два хорала.

Викарий гордо поднял голову и улыбнулся:

– Шесть нот в первом хорале значат, что в ответе будет объяснение о смене тональности в четвертом такте, – проговорил он, с огромным удовольствием демонстрируя глубину своих познаний.

Хотя Себастьян был хмур, лицо Гонорины сияло от радости. Она подсела к Корделии и похлопала ее по руке.

– Это замечательно, дорогая, я потрясена!

– Ну-ну, – заговорил викарий, – я тоже к этому причастен, без меня бы ничего не вышло.

– Я вообще не уверен, что все это действенно, – вмешался Себастьян. – Преподобный Шалстоун может сказать что-нибудь невпопад…

– Ну уж нет, – запротестовал викарий, – все знают, что у меня прекрасная память. Я помню наизусть множество псалмов и послание к Ефесянам.

Себастьян недоверчиво посмотрел на него.

– А что, если они будут задавать совсем другие вопросы? Что тогда?

Корделия встала и зашагала по комнате.

– Мы выучили двенадцать ответов на вопросы, они достаточно общие и охватывают почти все предполагаемые темы. Но если у нас возникнут проблемы, то я дополню ответ сама, если в этом будет необходимость. Лишь бы это происходило не слишком часто и не выглядело так, будто я отвечаю вместо отца.

Себастьян покачал головой:

– Я не знаю. А что, если завяжется общий разговор? Если они будут спрашивать его и вы не сможете играть? Я хочу сказать, что ваш план действен в таких узких рамках, что…

– Но что еще, ваша светлость? Другой вариант – это сделаться музыкантом за две недели, что невозможно для отца, или я должна сказать всю правду, а это вы считаете невозможным. Вы можете предложить что-нибудь еще?

Себастьян вздохнул.

– Нет. – Он скрестил руки на груди, вид у него все еще был озабоченный. – Я и не подозревал, что ваш отец настолько далек от музыки. Я надеялся, что вы сможете объяснить ему суть.

Выражение ее лица стало мягче.

– Вы принимаете меня за кудесницу, Себастьян. Вы, вероятно, исходили из своих способностей. Возможно, вы сами смогли бы понять многое в музыке за несколько дней, но для большинства людей это невозможно. Я вообще не думаю, что кто-нибудь способен мыслить как композитор.

Он понимающе улыбнулся.

– Я опять недооценил сложность ситуации. – Затем он прибавил, подарив ей особенный взгляд: – И величины вашего таланта.

Гонорина встала.

– Что касается меня, то я считаю, что все это удастся. – Она помолчала, откинула назад непослушный локон. – Я настолько уверена, что все получится, что готова подвергнуть этот эксперимент гораздо более сложному испытанию, которое все и решит раз и навсегда.

Взгляды всех обратились на нее.

Она не спешила. Грациозно обошла комнату, поправив кое-где фарфоровые статуэтки.

– Вы, вероятно, заметили, что снег уже достаточно стаял, и самое позднее послезавтра мы сможем отправиться в путь.

Она остановилась и оглядела комнату.

– Этого времени мне достаточно, чтобы пригласить друзей на небольшой ужин.

– На ужин? – переспросил викарий.

Она кивнула с улыбкой.

– Завтра вечером. Я приглашу кое-кого: судью с супругой, пастора и регента хора, конечно. – Она широко улыбнулась. – Я могу пригласить и музыкантов из нашего оркестра, которые играют на клавесине. Это будет самая тщательная проверка. Если, Освальд, ты убедишь их в своем таланте, то ты убедишь и любого.

Себастьян искал глазами глаза Корделии, чтобы прочитать в них несогласие с такого рода экспериментом, но она, гордо выпрямив спину, произнесла:

– Это превосходно придумано.

Она хотела, чтобы это прозвучало более уверенно, чем она на самом деле чувствовала. Себастьян сказал, что легко разыграть такую шараду в кругу друзей, но перед незнакомыми людьми это, возможно, окажется не так просто.

– Однако Гонорина права. Необходимо выдержать более серьезную проверку, прежде чем осмелиться предстать перед лордом Кентом и Генделем.

– Ты готов к такому испытанию? – спросила Гонорина отца Корделии.

Он пожал плечами.

– Я всегда готов. Завтра мы сможем еще подготовиться немного. Если она считает, что мы готовы, я не стану оспаривать ее мнения.

Сомнение в его голосе не расстроило Корделию. И жребий был брошен.

– Великолепно, – воскликнула Гонорина. – Уверена, этот вечер запомнится надолго.

Да, вечер запомнится, подумала Корделия, а Гонорина тем временем стала обсуждать угощение для своего небольшого ужина.

Корделия надеялась, что вечер запомнится на долгие годы как радость, а не смешной казус. Потому что, несмотря на прежнее воодушевление по поводу своего плана, вопросы герцога о его уязвимости породили в ее голове ряд вопросов.

И она не была уверена, что сможет найти на них ответы.