Опер любит розы и одиночество

Выражаю благодарность и сердечную признательность моим друзьям — Людмиле Николаевне Чубатюк, Виктории Львовне Шервуд и Виктору Владиславовичу Иванову за долготерпение и моральную поддержку во время создания повести.

Названия фирм и торговых марок, встречающихся в повести, не имеют отношения к реально существующим организациям.

Названия городов, поселков и других населенных пунктов взяты наобум, в них никогда не происходили указанные в тексте события. Многие эпизоды и события реальны, но никак не связаны между собой по времени и месту действия. Совпадение имен, фамилий и некоторых событий — случайность, не имеющая отношения к реальной жизни. Герои и события повести — результат творческой фантазии автора.

Уютно гудевший вентилятор нагрел промерзший кабинет до состояния парной бани. Я с силой выдернула вилку из розетки, черт, даже вентилятор мне достался какой-то ненормальный, безжалостно сжирает весь кислород. Почему-то я всегда мерзну, но в эту суровую зиму 2003 года мерзнут абсолютно все, зима выдалась на редкость аномально морозной.

— Если кто-нибудь теперь скажет мне о глобальном потеплении климата на нашей планете, я придушу этого человека собственными руками, — вслух сказала я и углубилась в изучение докладной записки, над которой корпела почти неделю.

Больше всего на свете я не люблю писать доклады, но мне приходится заниматься этим суперинтеллектуальным трудом. Подготовить доклад на правительственное совещание — проблема не из легких. Хотите попробовать? Пробуйте. Убедитесь на личном опыте.

Для кого доклад? Для начальника управления! Он освещает состояние оперативной обстановки в городе и области на совещании членов правительства. Оппоненты обязаны начальника критиковать. Оппонентами являются остальные члены правительства. Обычно они слушают доклад вполуха, улавливая лишь его обрывки. В конце доклада начальнику управления достается «на орехи» на полную катушку. После «разгромного» совещания наступает очередь моего непосредственного начальника. Ему тоже достается своя порция «орехов». Еще одна ступенька, и очередь доходит и до моей шеи. Шея главного супераналитика идет на десерт. Как самое лакомое блюдо. Поэтому на подготовку доклада у меня уходит почти две недели. Он снится мне по ночам, брезжит передо мной за обедом и ужином, мелькая перед глазами мелкими отвратительными буковками в виде таежных мошек. За завтраком мне уже ничего не мерещится.

Я продолжаю пребывать в сонном состоянии и могу досматривать остатки снов, как в старомодном кинотеатре.

Студеный ветер свирепо постучался в огромное окно, напоминая о морозе и зимней депрессии, разом охватившей все население Петербурга. Несколько районов в городе бедствуют, находясь без отопления и электрического освещения. И я эгоистично дуюсь, что морозы не взяли измором ржавые трубы нашего управления. Мне жаль наших несчастных жителей, вынужденных терпеть холода, как в блокадные дни, но тепло и уют, исходящие от вентилятора «Филипс» и настольной лампы той же марки, согревают мою тоскующую душу. Я забываю обо всех страждущих и мерзнущих. Монитор компьютера светится голубоватым светом, напоминая о докладе.

— Пора браться за работу! — радостным голосом извещаю я монитор, пытаясь одушевить сложную машину, а заодно и свой неблагодарный труд, — труд афроамериканца, в скобках — негра, на плантации.

— Гюзель Аркадьевна, собирайтесь в командировку! — В кабинет вихрем ворвался начальник отдела, олицетворяющий сложный механизм управленческой работы главка: генерал — начальник отдела — подчиненные. От его умения организовать нерадивых подчиненных зависит бесперебойная работа управления.

Наступает звенящая тишина, угрожающая перерасти в забастовку моей тоскующей души. От шока я сначала немею, затем алею, и следующий этап — наливаюсь багровостью. Все это отнюдь не украшает милую и кроткую женщину, каковой я себя считаю, в глубине души, разумеется.

Начальник — бравый, еще не старый полковник, в свое время смотревший прямо в лицо афганским и чеченским пулям, боится моего гнева. Он углубился в изучение важных документов и не смотрит в мою сторону. Я раздуваюсь, как помидор из старой итальянской сказки. Бурею и дурнею от злости. Останавливает меня, конечно же, эстетика. Не дай бог, лишусь своей дивной красоты. «Дивная красота» подразумевает огромные кавычки.

Одна я знаю, какова я во гневе. Не дай бог, во сне кому-нибудь приснюсь. Я задерживаю дыхание, затем короткими толчками выпускаю воздух и заодно подбираю живот, то есть совершаю некий ритуал, приводящий меня в естественное состояние. Пульс начинает биться ровнее, сердце не бухает по ушам, волосы разглаживаются сами собой.

Тонкими штрихами художника-графика я рисую на разъяренном лице подобие улыбки и штурмом беру начальнический стол.

— Как это — «в командировку»? В какую это еще командировку? На улице минус тридцать градусов.

— Ничего, Гюзель Аркадьевна, — не отрываясь от изучения документов, ласково ответил начальник, — и в морозы люди обязаны работать. Не всем же в тепле сидеть.

Такой подлости я от него не ожидала. «В тепле сидеть» — надо же такое сказать!

— Да меня даже на Северный полюс можете засылать. — Я села за компьютер и окончательно успокоилась.

Командировка так командировка, может быть, без меня кто-нибудь доделает мою докладную записку. Полезно иногда проветриться, чтобы окончательно не сгнить в служебном кресле.

Командировка, она, знаете ли, омолаживает…

— Ну зачем же на Северный полюс? Поедете в Тихвин, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич встал из-за стола и подошел ко мне. На его лице хитроватая ухмылка: дескать, еще ничего не знаешь, а уже бурлишь. В руках у него надорванный конверт, весь усеянный штемпельными блямбами. В углу конверта приклеена нашлепка — «Секретно по исполнении». — Прочитайте письмо и отправляйтесь в канцелярию, выпишите командировочные и на подпись ко мне. Сначала я сам подпишу, потом у генерала.

— Сначала что? Прочитать письмо? Или в канцелярию? — Я мастерски изобразила тупость в смутной надежде, что тупых в командировки не отправляют.

— Как хотите, — махнул рукой Юрий Григорьевич и подошел к карте Ленинградской области.

Он находит Тихвин, проводит пальцем прямую линию от Тихвина до Петербурга и тихонько свистит, искоса поглядывая на мою реакцию. Я мну конверт, злясь на аномально морозную погоду, на свою нескончаемую службу, на одинокую незадав-шуюся жизнь, и вдруг мой подбородок начинает предательски дрожать. Он всегда так дрожит, когда я вспоминаю о собственной неустроенной одинокой судьбе.

Я крепко зажимаю дрожащий подбородок кулаком и пытаюсь прочитать расплывшиеся чернильные строчки: «Уважаемый товарищ министр внутренних дел!»

Ну, как всегда! Очередная жалоба самому министру, спущенная на тормозах в наше управление. И, кроме меня, некому ехать и разбираться с тихвинским жалобщиком.

— Юрий Григорьевич, мне надоели жалобы и заявления наших граждан! Отправьте в Тихвин кого-нибудь другого. У нас огромный штат сотрудников, и все выездные. Беременных и нетрудоспособных в наличии не имеется, все живы и здоровы, — выпалила я в надежде, что крохотной слезинке, притаившейся в уголке правого глаза, все-таки не удастся сформироваться в каплю и я ничем не выдам свое отвратительное состояние. Но слеза упрямо набухла и капнула прямо на подлолковничий китель, блистая, словно драгоценный камень.

— Не пристало офицеру плакать, — укоризненно заметил начальник, полюбовавшись игрой света на капле, — положите письмо на стол. Все равно вы не сможете его прочитать. Я вам объясню, в чем дело. Летом в Тихвине на центральной магистрали неустановленная машина сбила молодого мужчину. Мужчина приезжал в гости к своему деду. Дед утверждает, что внука убили умышленно. Он написал министру и приложил к письму вот эту записку. Записку нашли в кармане трупа. Почему-то записка оказалась у деда, а не в уголовном деле. Надо разобраться с этим. Факт зарегистрирован как дорожно-транспортное происшествие. Возбудили, конечно же, уголовное дело — «глухарь». А дед забросал наше министерство жалобами: дескать, милиция не может разыскать убийцу единственного внука. Последняя жалоба с запиской попала на стол к министру. Вот она…

Юрий Григорьевич вытащил из конверта затертую записку с оборванными краями. «Человек давно сгнил, а какая-то записка, затасканная бумажка, все еще блуждает по министерским столам», — подумала я, осторожно подцепляя записку за оборванные края.

— Что там? — Мои слезы мгновенно высохли.

Во мне проснулась ищейка. В такие моменты я забываю о своей незадавшейся жизни, о грядущей старости и об отсутствии всякого смысла в жизни. — Можно я прочитаю?

— Читать тут нечего, одни закорючки, тайная шифропись какая-то. Но дед уверен, что это разгадка смерти его любимого внука. Кстати, у деда больше нет никаких родственников. — Начальник ткнул пальцем в записку.

Я заметила, что один ноготь на пальце был обгрызен. Вот это новость — полковник грызет тайком ногти. Что-то раньше я не замечала за ним никаких вредных привычек!

— Погибший был единственным родственником? — зачем-то спросила я, хотя и так все было ясно. — Потому-то он и уверен, что внука убили.

На затертой бумажке ясно прочитывались тайные знаки:

«Р.р.» топ 700 г руб 000 изум 500 г

Кл. М.Н.

0,005 г калиф

— Что это? — Я недоуменно посмотрела на Юрия Григорьевича.

Полковник загадочно заулыбался.

— Вот и узнайте, что это такое. Кроме вас, Гюзель Аркадьевна, в управлении никто не сможет этого сделать.

Ох уж эти приколы! «Кроме вас, Гюзель Аркадьевна, в управлении никто!» сказано для того, чтобы я больше не рыдала. Чтобы из моих прекрасных глаз не выкатывались слезы, похожие на крупные бриллианты. Чтобы предательски не дрожал подбородок, ну, и вообще, чтобы я вспомнила, что главный герой нашего времени — я, Юмашева Гюзель Аркадьевна, подполковник милиции, прославленный сыщик в недалеком прошлом.

И почему он решил, что совершено преднамеренное убийство? Почему он хитрит и щурится, как Ленин на обложке букваря из моего далекого детства? Он что, решил, что нелепые записки на трупах являются доказательством совершения преступления? Да, он уверен в этом только из-за записки. Не валяются на случайных трупах загадочные записки просто так, без всякого смысла.

А может быть, полковник встал на сторону обиженного деда. Такой вот полковник. Настоящий! Всех униженных и оскорбленных жалеет. А на месте выяснится, что незадачливый внук попал под машину в пьяном виде. На периферии часто давят подвыпивших почем зря.

Задавать вопросы полковнику нельзя. В этом случае нарушается самая святая заповедь нашего министерства — субординация. Приказ есть приказ! Его необходимо выполнить! Лучше молча, без лишних вопросов.

— Мне нужно сопровождение! — громко заявила я.

Тон моего ангельского голосочка звучит вызывающе.

— Какое хотите? — начальник ласково посмотрел на меня и покорно кивнул головой. Дескать, бери хоть роту, а можешь — целый взвод.

— Линчука? — спросила я пустоту.

Юрий Григорьевич потерял ко мне всякий интерес. Как же, опасный барьер обойден, мой бунт подавлен в зародыше, всякое сопротивление погасло, не разгоревшись. А все остальное сама организуешь! Это крупными буквами написано на его скрытном лице.

Зачем мне в командировке понадобился Лин-чук? Толком не могу объяснить. Но он самый опытный сотрудник, пятнадцать лет оттрубивший в уголовном розыске, и, самое главное, он меня абсолютно не раздражает.

— Михаил! — Я вышла в соседний кабинет, где не щадя сил трудятся на ниве аналитической работы сотрудники отдела. Из числа средненачальствующего состава. Так они именуются во всех официальных документах.

Линчук молниеносно выскочил из-за компьютера и хитро улыбнулся. Он, как верный пес, всегда мне радуется, никогда не злится и все приказы выполняет с полуслова. Иногда с полувзгляда.

— Михаил, мы едем в Тихвин. — Я взглянула в глаза Линчуку, пытаясь прочитать в них хотя бы намек на непослушание или нежелание. Ну хотя бы малюсенькое раздражение…

Уж тогда я оттянусь по полной программе.

— В Тихвин так в Тихвин! Когда? — Линчук мгновенно собрал документы со стола.

Выучка у него старая, еще времен министра МВД Н.А. Щелокова. Не оставляет на столе никаких документов, ничего лишнего, все хранится в сейфе под пломбированной печатью.

— А сейчас и поедем. Оформим командировку и айда. Машины нам дадут в ГИБДД, со всеми при-бамбасами. Поедем по трассе, как генералы. Все посты нам честь отдавать будут.

— Ты как ребенок, — укорил меня Линчук, — тебе бы все в игрушки играть.

Несмотря на субординацию, Линчук обращается ко мне на «ты», подчеркивая этим свою корпоративность. Как же, мы с ним из уголовного розыска, — «тебе бы все в игрушки играть».

— Почему игрушки? Солидно поедем, как высокие чины. По дороге объясню, в чем там дело.

— Слушаюсь! — отчеканил Линчук, широко улыбаясь.

Я поняла, почему он так радуется. Лишние три-четыре дня вне семьи для Михаила — все равно что на Канары слетать.

В канцелярии я расписалась за секретный конверт с загадочной запиской. Получила в финансовом управлении командировочные. В глубине души я обрадовалась нечаянно привалившим деньгам. Потом позвонила в ГИБДД и в тихвинскую милицию, сожалея, что не успею заехать домой переодеться.

«Ничего, как-нибудь обойдусь без дамских принадлежностей», — поморщилась я и отправилась на инструктаж к начальнику отдела.

— Товарищ полковник, все документы оформлены, командировочные получены, машины вызваны. Линчук уже внизу ждет. Какие инструкции?

— Гюзель Аркадьевна, а какие вам инструкции нужны? — удивленно поднял брови Юрий Григорьевич.

А глаза по-прежнему вникают в шифрограмму.

— Ну, там, всякие указания, — смущенно пробормотала я, — предостережения, полномочия…

— Все необходимые полномочия вы имеете. У вас командировочное удостоверение, предписание штаба, сопровождение в лице капитана Линчука и двух офицеров ГИБДД. Вам, что, охраны недостаточно?

— Товарищ полковник, объясните мне задачу, — взмолилась я.

В конце концов один раз можно и субординацию нарушить. Я никак не могла понять, зачем и с какой целью я поеду в Тихвин в трескучий мороз.

— Найти убийцу, — отмахнулся Юрий Григорьевич, сдвигая брови и направляя взгляд на меня.

Дождалась! Так смотрят начальники на тупых и неповоротливых работников. Дескать, ему объяснять — все равно не поймет.

— Но это же ДТП! Какой убийца? — Мои брови тоже полезли вверх. Совсем как у начальника.

— Дед пишет, что у него есть факты. Фактов у него, разумеется, нет, но у него есть интуиция. Случается в нашем деле, когда родственники потерпевших кожей чувствуют правду. Проверьте, весь Тихвин на уши поставьте, но убийцу найдите. Министр лично расписался на жалобе, взял под свой контроль расследование «глухого» уголовного дела. Вам мало полномочий? Уезжайте, Гюзель Аркадьевна. Вас две машины и три человека внизу ждут. Весь личный состав Тихвинского управления внутренних дел на ушах стоит. Но больше всех вас ждет дед погибшего! Без результатов не возвращайтесь. Командировка будет продлена до окончания расследования.

По сдвинутым кустистым бровям я поняла, что лучше всего мне сейчас исчезнуть. Полковник больше всего на свете хочет, чтобы в докладе министру мы отчитались по полной программе. Дескать, вот, товарищ министр, работаем с заявителями, ищем иголку в стоге сена и, знаете ли, находим.

— Убийца ничего не знал о шифрованной записке. Или не придал ей значения. — Полковник произнес эти слова тихо-тихо.

Я быстро сбежала вниз, внутренне сожалея об отсутствии дамских принадлежностей. Без них нелегко выдержать бессрочную командировку. Но больше всего я сожалела о самой командировке. Бесполезная суета. Даром потраченное время. Как такового расследования в природе не существовало. Ведь факт гибели потерпевшего зарегистрирован как дорожно-транспортное происшествие. Я имела право лишь проверить факт ДТП, обоснованность возбуждения уголовного дела, посмотреть документы, акты, протоколы, поговорить по душам с дедом погибшего — и все.

На прочие действия у меня нет полномочий. Строжайший запрет.

Юрий Григорьевич не зря загадочно улыбался. В глубине души он мне сочувствует, совсем недавно я ушла от молодого и обеспеченного мужа, окончательно поставив точку в деле устройства личной жизни. Остаток своих дней я решила посвятить карьере, довольно неумело выстраиваемой в течение многих лет из-за той самой нелегкой женской судьбы.

И начальник вкладывал двойной смысл в мое откомандирование. Во-первых, я забуду о своих горестях. Во-вторых, раскрою преступление, и успех прольется бальзамом на одинокое дамское сердце. А Юрию Григорьевичу почет и уважение со стороны начальника управления. Будет раскрыто еще одно преступление по министерскому приказу. Вот и весь секрет настойчивости полковника. Все при деле! Я не тоскую за монитором, дед радуется открывшейся истине, преступники в камере.

Исполняется державный гимн, гордо реют стяги.

Сидя в машине, я вспомнила слова Юрия Григорьевича, сказанные мне вслед.

— Гюзель Аркадьевна, ключ к разгадке — в этой записке. Дед — он не просто дед, он любил своего внука, в нем чутье говорит.

— Чутье любящего сердца? — не оборачиваясь, я бросила в кабинет сакраментальный вопрос, будто камнем кинула.

Вопрос остался без ответа.

Мы уселись в разогретые машины — я во главе «колонны», Михаил оккупировал вторую машину. Я решила не тратить драгоценные силы на пустые разговоры. Надо внимательно прочитать письмо со штемпельными оттисками и набросать план действий. Для составления планов мне всегда требовалось одиночество и закрытая дверь.

Письмо я прочитала. А вот с планом вышла неувязочка. Никакого плана я не составила. Я не видела смысла в составлении плана. Все просто и ясно, и простота вытекала из самого письма.

Молодой парень приехал в Тихвин на выходные, пошел на дискотеку, и его на перекрестке сбила случайная машина, которая быстренько скрылась с места происшествия. Все! Какое тут раскрытие преступления, план действий, командировка и контроль министра? Мне очень хотелось пересесть в машину к Линчуку, но ложное представление о гордости и офицерской чести помешало выполнить это дамское желание.

Как всегда, лишь забрезжит маленькая проблемка — мне сразу хочется пасть перед мужским полом на колени, дескать, мужики, выручайте! Тетка в беду попала, где же ваша мужская сила?

Вытащив затертую до дыр записку с непонятными закорючками, я попыталась разгадать тайный шифр, но через полчаса у меня разболелась голова, и я сунула записку в конверт. Из-за трудной дороги у меня сделалась мигрень. Я органически не переношу запах переработанного бензина. За окном свирепствовал ветер, а в машине было тепло и угарно. Угрюмый гаишник молча смотрел на дорогу и не проявлял ко мне никакого интереса. Пришлось снова вытащить постылую записку. Я отвела ее подальше от глаз, чтобы понять тайный смысл закорючек.

Не помогло! Я уставилась тяжелым взглядом в замысловатые знаки, но никаких мыслей от этого не появилось. Можно было пялиться в записку еще очень долго. Слово «изум» ассоциировалось у меня с изюмом, «топ» с топ-моделью, «руб» с рублем, «калиф» с калифом на час, а таинственное «Р.р.» с масонской организацией. Представить, что в Тихвине запросто «мочат» членов тайной масонской ложи, было достаточно неинтеллигентно, и я сердито цыкнула и пфукнула. Все эти сложные манипуляции я всегда произвожу губами, чем привожу посторонних в изумление.

Водитель сердито засопел. Он не ожидал от меня таких бурных проявлений душевного негодования.

Бедный гаишник! Ему, понятное дело, невдомек, что я не могу собрать воедино столь странные слова, как изюм, рубль, топ-модель, калиф на час и объединить их с членством в тайной масонской организации.

Еще раз сердито цыкнув, я забилась в уголок «Жигулей» и преспокойно уснула. Проснулась я от грубого тычка Линчука и ворвавшегося в нагретую машину студеного воздуха.

— Вставай, приехали. — Михаил весело щерился.

Я представила свою заспанную физиономию и поморщилась. Плохо, что подчиненные видят тебя в неприглядном виде. Поправив растрепавшиеся волосы, я вылезла из машины, стараясь размять затекшие конечности.

Линчук подпрыгивал на месте, приобретая утраченный тонус.

— Мы с тобой похожи на лису Алису и кота Базилио. Ты хромая, я кривой.

— И слепой одновременно. Кот Базилио имел табличку с надписью — «слепой», как Паников-ский, — процедила я, стараясь выдержать начальственный тон. Заодно и выправку.

Все-таки я — старшая в бригаде по расследованию загадочной записки.

— Михаил, ты идешь со мной в УВД, а вы, капитан, едете в ГИБДД и поднимаете из архива уголовное дело. Оно приостановлено, поэтому отыщите следователя, который возбудил дело. — Я посмотрела на хмурые лица офицеров ГИБДД, им явно не хотелось копаться в стародавнем деле. Они молча поежились и покорно сели в машины.

А мы с Линчуком захромали по направлению к зданию местного управления внутренних дел. Действительно, кот Базилио и лиса Алиса… Только без табличек и надписей.

— Миша, начнем с деда. Он уже ждет нас. Его предупредили, что мы выехали из Питера. Проверять его жалобу. С дедом говорю только я. Ты молчишь. Подключаешься по мере необходимости. Ясно? — хрипловатым голосом пробурчала я.

Конечно, мне казалось, что я отчеканиваю слова. Железный Феликс в юбке отдает приказы. Но это, к сожалению, внутренние ощущения.

— Рот пластырем заклею. Суровыми нитками зашью. Можешь говорить, сколько хочешь, — сказал Линчук.

Он так радовался бессрочной отлучке из опостылевшего дома, что готов был исполнить любое мое желание.

Злая, готовая сорваться на любой раздражитель, я прохромала до двери с надписью «Уголовный розыск». Вошла в первый попавшийся кабинет и оккупировала место у окна.

«Вот простужусь, заболею горячкой и умру всем назло!» — как в детстве, подумала я.

Молоденький парнишка, влетевший за мной следом, возмущенно крикнул.

— Это мой стол!

— Твой стол у тебя дома! Здесь все столы государственные. С сегодняшнего дня это мой стол. Иди ищи себе новое место, — сказала я.

Вид отвязного парнишки доконал меня. Парнишка выскочил за дверь. Где-то послышались громкие голоса, крики, потом все стихло.

— Это опер. Из местных. Зачем ты его выгнала? — спросил Линчук.

Он уже присел на маленький кожаный диванчик и зорко присматривался к новой обстановке. Еще раз недовольно взглянув на меня, он нехотя поднялся, нашел чайник и кипятильник. Потряс пустыми пачками из-под чая и сахара, проверяя, не осталось ли чего-нибудь.

— Хозяйственный ты мужчина, Линчук. Завидую я твоей жене, — сказала я. — А оперу так и надо, он еще свой стол не заработал. Пусть побегает, побурлит немного, ему полезно.

Я закуталась в дубленку и позвонила дежурному по прямому телефону.

— Это Юмашева. Где ваш жалобщик? Приведите его ко мне.

Пока Линчук возился с чайными принадлежностями, обходясь с замызганной посудой, словно китайский специалист по чайной церемонии, я обзавелась записями.

Выписала в блокнот фамилию заявителя и долго качала головой, раздумывая, как лучше записать — полное имя или сокращенное. Имя звучало гордо — Иннокентий Игнатьевич. Покачав головой, я все-таки поставила инициалы, в глубине души надеясь, что мне удастся убедить Иннокентия Игнатьевича отказаться от его бесплодных и никому не нужных жалоб. Хотя с таким именем люди, наверное, рождаются упрямые и от своих навязчивых идей редко отступают без долгих и продолжительных боев.

Дверь кабинета резко распахнулась. Твердым шагом прямо к «моему» столу промаршировал высокий старик. Высокий, жилистый, несгибаемый, как жердь, Иннокентий Игнатьевич не производил впечатления выжившего из ума старика. Наоборот, честный взгляд серых глаз, спрятавшихся за кустистыми бровями, гармонировал с твердой поступью и прямой осанкой.

— Присаживайтесь, Иннокентий Варфоломеевич, — засуетилась я, выскакивая из-за ободранного оперского стола. Не знаю почему, но я всегда путаю имена и отчества — самые простые и незамысловатые. От страха, наверное, может, от волнения. В моей профессии недопустимый недостаток, но что поделаешь… В тот миг, когда я произношу чужое имя, мне оно кажется пустым звуком.

— Игнатьевич! — прогремел старик.

— Что? — Я потрясла головой, сгоняя трубный глас со своих ушей.

— Игнатьевич я, Иннокентий Игнатьевич! — трубил старик, гневно сверкая очами из-под нависших бровей.

В это время с боевыми криками в кабинет ворвался позорно изгнанный мной незадачливый парнишка-оперок из местных. Парнишка подскочил к столу, за которым я восседала, и схватился за шаткий стул. Второй рукой он оперся на стол. Стул оскорбительно затрещал, угрожая рассыпаться от резких движений. Полы длинного пальто артистично развевались в такт резким телодвижениям опозоренного мной парнишки.

Я схватилась руками за край стола и вытаращила глаза. В кабинете стоял гул, вмещающий в себя трубный глас Иннокентия Игнатьевича, тонкий визг разъяренного парнишки, играющего подряд все роли Микки Рурка, непонятное бормотанье спокойного Линчука с чайником в руках и бурное гоготанье оперативников, сбежавшихся посмотреть бесплатное представление. Оперативники толпой стояли в коридоре, облепив открытую дверь, и откровенно веселились, забыв на некоторое время свои дела и заботы.

— Молчать! — сказала я.

Сказала тихим голосом, почти шепотом. В такой ситуации орать нельзя. Повышенный голос только накаляет обстановку. А пониженный тон вызывает интерес, и эмоции уступают место здравому смыслу.

— Молчать! — шепотом добавила я и нажала кнопку звонка дежурного по управлению. — Быкова ко мне! Скажи — Юмашева требует.

И все стихло. Замолчал Иннокентий Игнатьевич, оперативники, Линчук и даже визгливый парнишка в длиннополом пальто. Он припал к столу всем телом и застыл в страдальческой позе.

Быков Александр Васильевич — начальник тихвинской милиции. Полковник милиции. Его предупредили, что в командировку с проверкой приедет Юмашева, то есть я, и он в страхе ждал в своем кабинете, когда я нагряну прямо к нему.

Увидев испуганное лицо Быкова за спинами хохочущих втихомолку оперативников, я громко крикнула:

— Александр Васильевич! Почему не создана рабочая обстановка? Вас же предупредили о моем приезде.

— Гюзель Аркадьевна, пожалуйста, в мой кабинет. Я освободил вам мой кабинет. Зачем вам здесь мучиться? Тут холодно. — Быков протолкнулся сквозь тесную толпу и вежливо склонился над столом. Настоящий полковник!

— Не пойду! — сказала я. — Я хочу здесь замерзнуть! Как в тундре. Оперативнику предоставьте рабочее место. Я буду работать здесь. Прикажите сотрудникам разойтись по рабочим местам. Немедленно!

Толпа незаметно рассеялась, забрав с собой тихо подвывающего парнишку-оперативника.

В первый раз в жизни ему досталась крапленая карта, а он не был готов к игре.

«Оперов надо учить, иначе от них никакого толку не будет, — подумала я, успокаивая разбушевавшуюся совесть. — Из щенка должен вырасти охотничий пес! А щенка натаскать надо!»

— Иннокентий Варсонофьевич, объясните мне, почему вы пишете жалобы? Неужели вам хочется тратить нервы и здоровье? Тратить деньги на конверты и марки? Конечно, наша почта в бедственном положении, но не до такой же степени, чтобы наши заслуженные пенсионеры таскали туда свою пенсию, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу. Мысленно я продолжала философствовать о проблемах наставничества.

— Игнатьевич я! — бухнул старик и закрыл лицо руками.

Черт, опять я перепутала отчество! Ну почему — Варсонофьевич? Игнатьевич — такое простое отчество. У меня сжалось сердце. Я видела горе этого гордого старика, ничем не прикрытое, оголенное, оно сквозило из всех его морщин, кустистых бровей, тяжелых складок на лице и шее.

— Иннокентий Игнатьевич, я никак не могу привыкнуть к вашему отчеству. Оно простое, но мне кажется очень заковыристым. Извините меня. Расскажите, что вас мучает?

— Моего внука убили! — произнес Иннокентий Игнатьевич и посмотрел на меня.

При этом вид у него был торжественный.

Мне послышался короткий смешок Линчука. Я бросила взгляд в угол кабинета, но Михаил внимательно рассматривал чайник, как будто хотел высмотреть там что-то невиданное.

Вид у Линчука был самый незамысловатый и простецкий, дескать, ты работай, работай, а я пока тут с чайником разберусь.

Я перевела взгляд на старика.

— Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич, почему вы решили, что вашего внука убили?

— Потому что я так считаю. — Иннокентий Игнатьевич порылся у себя в карманах и вытащил откуда-то из-за пазухи засаленную бумажку. — Это характеристика с места работы.

— Ваша? — Мне было непонятно, почему характеристика с места работы может служить фактическим доказательством заказного убийства.

— Внука, характеристика на моего внука, Григория Сухинина. Прочитайте ее, — приказал старик, протягивая мне бумажку.

Я пробежала глазами машинописный текст. Правда, для этого мне пришлось надеть очки. Вот уже год я пользуюсь очками. Врач-окулист объяснил мне, что у меня возрастные изменения, ничего страшного, нужно помочь глазам.

Можно подумать, возрастные изменения в хрусталике не должны страшить человека, тем более если этот человек — одинокая женщина с неустроенной личной жизнью.

Очки мне понравились. Я часто манипулирую ими. Иногда, чтобы скрыть выражение собственных глаз или прикрыть усталость. Но чаще пользуюсь ими, чтобы не смотреть собеседнику в глаза. Использую, как щит, как прикрытие.

Недаром говорят, глаза — зеркало души. Иногда посмотришь в какое-нибудь зеркало и хочется тихо взвыть, совсем как тот молоденький парнишка, которого я только что выгнала из его собственного кабинета. Вот и сейчас я прикрыла свои проницательные глаза очками — не дай бог, старик догадается, что я о нем думаю.

Линчук, тот с самого начала решил, что дело не стоит выеденного яйца, и отнесся к командировке, как к увеселительному приключению. Он тихо бренькнул чашками и испуганно посмотрел на меня. Линчук понял, что я переживаю самые неприятные моменты в жизни любого милиционера, сталкивающегося с человеческим горем. Ты видишь это мерзкое горе, ощущаешь его, можешь даже потрогать, настолько оно осязаемо, но вот помочь человеку ничем не можешь.

«Если я не смогу его убедить в очевидности происшедшего, то я хотя бы успокою его, утешу, раньше этими делами церковь занималась, а сейчас людям, кроме как в милицию, и податься некуда», — подумала я, пытаясь сфокусировать мысли.

— Иннокентий Игнатьевич, ваш внук часто приезжал к вам в Тихвин?

— Нет, редко. Он мне писал, звонил, но приезжал редко. — Старик вытер с иссохшей щеки струйку жидкости, вяло пробирающуюся между крупными морщинами.

— Он что-нибудь рассказывал о себе? — Все-таки мне хотелось добраться до сути.

— Нет, очень мало, почти ничего не рассказывал. Я его уговаривал жениться, ведь, кроме меня, у него никого не было на свете. Гришины родители погибли в аварии, — добавил он, предугадывая мой вопрос.

«Вот откуда у него уверенность, что внука убили. Вторая авария в жизни, и обе унесли его родных. Тут любой свихнется на почве криминальных разборок», — я покачала головой в такт яростно бурлившему чайнику.

В горле у меня пересохло. Давно хотелось что-нибудь съесть. Желудок посылал сигнальные маячки во все части тела. Особенно чувствительны эти сигналы в области правого виска, там активно пульсировала жилка, напоминающая о нормальной еде, режиме дня, семье и детях.

Правый висок — это мое в корне задавленное женское начало. Как только я забываю о нормальном пищеварении, висок начинает напоминать мне о другой женской доле, с мужем и детьми, домашним очагом и фартуком, праздниками и выходными днями в кругу семьи с чадами и домочадцами.

С силой потерев висок, как будто желая снести его до основания, я спросила старика:

— Иннокентий Игнатьевич, мы с дороги. Не будете против, если мы с коллегой чайку выпьем? Заодно и вы присоединяйтесь. За столом что-нибудь придумаем.

Старик засуетился, вытащил грязный пакет, завернутый в газетный лоскут, развернул его, и я увидела домашние пироги.

— Вот, угощайтесь. Мне Александр Васильевич сказал, что вы приедете по моей жалобе. И уж очень вы пирожки любите, Гюзель Аркадьевна.

Я внутренне содрогнулась.

Во-первых, откуда Быкову знать про мои гастрономические пристрастия, во-вторых, откуда одинокий старик взял эти пирожки. Но моя романтическая душа умилилась при мысли о том, что Быков позаботился и обо мне, и о старике.

Если эти пироги из кулинарии, есть я их не смогу. Когда-то я взяла на вооружение принцип знаменитого Сальвадора Дали. Они с женой часто сидели без денег (это в начале карьеры) и в тяжелые времена ели простой хлеб, запивая обычной водой. Лишь только появлялись какие-то деньги, они покупали много-много хорошей еды и наедались до отвала, считая, что бесценный человеческий желудок нельзя заполнять некачественной едой. Так поступала и я, искренне полагая, что пирожки из кулинарии, маргарин и другие концентраты большого счастья мне не принесут. В еде я всегда полагалась лишь на внутренние инстинкты.

Если запах продуктов внушал мне аппетит и гнал слюну, я немедленно приступала к поглощению вкусностей. Если же при взгляде на еду меня начинало тошнить, скребло по животу, я брезгливо отворачивалась, отнекиваясь от угощения любыми отговорками, как бы голодна я ни была. Глядя на Иннокентия Игнатьевича, я приняла решение съесть эти пирожки во что бы то ни стало. Пусть и начиненные стрихнином.

Линчук тихо похохатывал, раскладывая пирожки на чистой бумаге. Он застелил кусок стола бумагой, отождествив ее со скатертью, — и получилось довольно мило. Чашки с дымящимся чаем, пирожки, румяные и поджаристые, сахарница с оббитыми краями. Мне очень хотелось узнать, откуда все это богатство — чай и сахар, но, посмотрев на

Линчука, удержалась от вопроса. Все это время он тихонько возился с посудой и откуда-то откопал все необходимое. Линчук вообще относится к категории тех мужчин, кто считает своим долгом накормить женщину. Мужчина — кормилец, женщина — беззащитное существо, совершенно беспомощное и не приученное к добыванью пропитания. Повезло его жене!

Пирожки манили к себе своим домашним запахом. Я осторожно взяла один и откусила крохотный кусочек.

— Я сам испек пирожки, Гюзель Аркадьевна. — Старик по-домашнему суетился у стола.

— А я не умею, Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич. Какая-то я нехозяйственная уродилась. Мне бы мужа повара, ох и зажила бы я, как в сказке. Расскажите, откуда у вас такие ощущения, Иннокентий Игнатьевич, почему вы все-таки утвердились в мысли, что Гриша убит умышленно? Насколько я понимаю, на перекрестке сходятся дороги на Новгород, Москву и Питер. Могла любая случайная машина сбить, ведь так?

— Так-то оно так, но сердце мое подсказывает, что не совсем это так. — Иннокентий Игнатьевич расслабленно прихлебывал душистый чай.

И откуда у Линчука такие способности? И чай у него душистый, и стол — как скатерть-самобранка…

Вот бы мне такого мужа! Заботливый и хозяйственный, внимательный и чуткий…

Откуда у деда эти предчувствия? Я еще могу понять полковника, ему отчитаться надо в министерстве, а вот с дедом никакого понимания не получается. Вообще в моей голове какая-то каша, то я думаю о собственных чувствах, то о работе… Надо сосредоточиться!

— Кроме предсказаний сердца, еще что-нибудь есть? — Пирожки молниеносно исчезали.

Я приметила, что Линчук и Иннокентий Игнатьевич съели по одному и спокойно наблюдали, как я поглощаю угощение. Халява, как-никак!

— Нет, Гюзель Аркадьевна, кроме предсказаний, ничего нет. Когда Гришу сбила машина, на трассе никого не было. Но люди сказывают, что кто-то что-то видел. Я обошел всех свидетелей, поговорил с ними. У нас же маленький город. Все всех знают. И знаете, что говорят люди?

— Что? — Мне пришлось приложить усилия, чтобы выговорить это «что», с набитым ртом вообще трудно что-либо говорить.

— Говорят, что это была машина директора автобазы, а за рулем находился сын директора. Номер машины начинается с цифры 40. «Волга», белого цвета…

— Зачем сыну директора автобазы умышленно совершать наезд на вашего внука? Он мог совершить наезд, но скорее всего случайно… Его уже допрашивали в ГИБДД? Есть в деле протокол допроса? У вас же маленький город, уже полгода вы проводите собственное расследование, значит, знаете об этом эпизоде, — добавила я в надежде, что сын директора уже допрошен и мне не нужно трудиться по проверке нового факта.

Честно говоря, мне не хотелось допрашивать свидетелей во второй раз. И какие это свидетели, если на трассе в момент наезда никого не было? Любой допрос — это психологическая пытка для человека, стресс, потрясение. Зачем мучить людей?

— В том-то и дело, что нет, не допрошен. Я все инстанции обошел, следователь отказывается его допрашивать, говорит, что у сына директора есть железное алиби. Дескать, поэтому он не подлежит допросу в качестве свидетеля. Я требую, Гюзель Аркадьевна, чтобы вы допросили этого подонка, официально допросили. Люди недаром говорят, что это он убил Гришу.

— А люди в вашем городе не говорят, почему он это сделал? Может быть, личная неприязнь? Вражда? Деньги не поделили? Девушка? Любовь-морковь?

— Они не были знакомы. Гриша не знал этого подонка.

Мне оставалось удивиться еще больше. Честность старика меня сначала забавляла, затем разозлила. Вот он хочет, чтобы по делу были проведены все процессуальные действия. Зачем же тогда говорить, что Гриша и сын директора не были знакомы? Цель оправдывает средства, разве не так? Но Иннокентий Игнатьевич честно гнул свою линию, не вникая в тонкости мышления сотрудников правоохранительных органов, и вообще, и в частности.

— Хорошо, Иннокентий Игнатьевич, вы меня убедили. — Я стряхнула крошки с бумаги. Пирожки съедены, чай выпит, желудок надолго замолчал, насытившись тихвинским гостеприимством. — Я сделаю все необходимое, чтобы люди перестали говорить небылицы. Я проведу все необходимые процессуальные действия, не я, конечно же, а следователь, но под моим руководством. Я не уеду из Тихвина, пока вы не убедитесь, что мы честно отработали свой кусок хлеба. Линчук, ты готов к труду и обороне?

— Всегда готов! — сказал Михаил.

Меня охватило легкое раздражение. Почему он всегда веселится?

— Вот видите, Иннокентий Игнатьевич, мы готовы. По крайней мере, вы будете знать, что милиция сделала все необходимое, чтобы найти убийцу, совершившего наезд умышленно либо неумышленно. Кстати, почему вы решили, что наезд совершен умышленно?

— Записка. Записку видели? — сказал старик.

Он не сказал, он почти простонал.

— Видела, ничего не поняла. Попытаюсь разгадать ее, но не ручаюсь за успех. Слишком уж она загадочная. Внук не был кришнаитом?

— Кем?

— Сектантом каким-нибудь?

— Нет, Гриша был хорошим парнем, русским, честным, порядочным. — Иннокентий Игнатьевич погрустнел.

— Иннокентий Игнатьевич, вы так говорите, будто все нерусские — непорядочные и нечестные. Я верю, верю, что Гриша был хорошим парнем, — предупредила я жест возмущения, крепко схватив деда за рукав. — Не переживайте, будем работать в одной связке, обо всех наших действиях вы будете знать первым. Вторым будет Быков, а все остальные по количественному признаку. Идет?

— Идет! — сказал Иннокентий Игнатьевич. Он ушел, оставив нас с Михаилом в полной прострации.

Почему-то всем живущим на этой земле присуще желание прокрутить пленку прошлых событий. Людям кажется: прокрутив пленку назад, они смогут вернуть утраченные иллюзии.

К сожалению, а может быть, и к счастью, так не бывает. Пленка прошлого крутится, не останавливаясь ни на мгновение, забирая наши мысли и чувства, желания и возможности, оставляя на удаляющемся берегу все наши надежды. Я часто крутила невидимую пленку событий в Тихвине и не могла понять, почему все так произошло. Куда подевалась моя интуиция? Опыт? Знания, полученные в университете и академии? Где любовь к людям и профессии? Почему все так случилось? Почему? Почему?

Но все эти «почему» будут позже. В невидимой кинокамере божьего промысла.

В настоящую минуту мы с Линчуком в грязнонеухоженном кабинете изгнанного мной молоденького оперативника составляли план действий. В любом случае надо было отчитаться по возвращении в Питер, и отчет требовался основательный.

— Миша, ты возьмешь на себя автобазу. Проверишь парк машин, заодно посмотришь личные автомобили работников, номера, цвет, техосмотр, царапины, потертости. Я понимаю, что время ушло, машина залатана и зачищена, но ты уж постарайся. Я займусь сыном директора и самим директором. Гаишники уже позвонили. Они нашли следователя. Он уже работает. Сейчас все прибудут в УВД. Черт, как плохо, что ГИБДД и УВД в разных зданиях, никакой мобильности. Миша, работаем без учета времени. Чем быстрее мы все сделаем, тем скорее вернемся домой. Согласен?

— Всегда согласен! — сказал Михаил.

Он весело засмеялся. Его смех меня почему-то не раздражает, наверное, сытый желудок не реагирует на внешние раздражители. Да и смех Михаила означает лишь одно — полную боевую готовность.

Работать по ночам — пожалуйста, в командировку — пожалуйста, без обеда — пожалуйста…

Всегда к вашим услугам, мадам!

Страшно вспомнить те проклятые три дня, проведенные в промороженном оперативном кабинете тихвинского УВД. Михаил направлял ко мне для допроса работников автобазы, и я дотошно расспрашивала их обо всех мелочах быта предприятия. Меня, естественно, интересовало лишь два вопроса: кто их них ремонтировал машину марки «Волга» и почему в маленьком городке плодятся упорные слухи о причастности сына директора автобазы к происшествию на трассе прошлым летом. Работники пожимали плечами. Ремонты автомобилей они делают ежедневно, это входит в их обязанности, а почему сына директора приплели к наезду на Гришу Сухинина, один господь бог знает.

— Характер у него такой, — отвечали в голос ремонтники.

Они словно сговорились. Как назло, директорского сына никак не могли разыскать в маленьком в общем-то городке. Местные оперативники, разумеется, за исключением обиженного мною, прочесывали квартал за кварталом, но обнаружить следы пребывания нужного человека им никак не удавалось. Пришлось мне отложить расспросы и допросы и взять инициативу в свои руки. Я вытащила из архивов оперативников все записи и документы и долго искала хоть какие-то ниточки.

Наконец я вычитала в одной старой бумажке, что у Игоря (так звали «нашего клиента») есть подружка по школе. В документе значился адрес подружки, ее имя и отчество.

— Никогда не выбрасывайте старый хлам, — произнесла я.

Сказала, вкладывая в сказанное дидактический смысл. Совсем как старая училка. Проблемы наставничества давали о себе знать.

Когда-то Игоря вместе с подружкой задержали за позднее пребывание на улице (при советской власти это считалось серьезным правонарушением для подростков), и рапорты о задержании остались в архиве уголовного розыска. Больше никаких документов я не обнаружила и очень огорчилась. Моя скрупулезность при отработке архивных документов приобрела всемирную известность.

— Собери группу для проверки адреса. Я тоже еду. Не доверяю вам, все испортите.

Я даже не обратила внимания на помрачневших оперативников. Да уж, было написано на их лицах крупными буквами, мы испортим, а ты — нет.

— Не надо бы вам с нами ехать, — сказал оперативник.

Я все время обращалась к нему. А его имени и отчества не удосужилась узнать. Вот он и не хочет, чтобы я ехала вместе с ним. Стесняется солидных женщин! Женоненавистник…

«Кстати, а как его зовут? — мысленно спохватилась я. — Неприлично все время его «тыкать». Он все-таки умудренный опытом сотрудник и в глубине души, наверное, на меня обижается. А и черт с ним! Если бы не их разгильдяйство, я бы сейчас в тепле, в Питере предавалась мечтам и фантазиям, а так мне приходится корячиться за них. И все равно я имя перепутаю, как отчество у деда».

На мое счастье, Игорь оказался в квартире школьной подружки. Он спрятался там, едва до его ушей донеслось, что по жалобе Иннокентия Игнатьевича приехала комиссия. Он лежал на диване в полной уверенности, что его не найдут в заброшенном доме, стоявшем на отшибе рабочего квартала. Игорь давно не поддерживал связей со своей школьной подружкой, искренне полагая, что все забыли о его старой дружбе. Узнав о приезде сотрудников из МВД, он сразу вспомнил о ней и укрылся старой дружбой, как одеялом. Так укрываются от бед и невзгод в непогоду все слабые и капризные мужчины. Мы взяли его тепленьким, заодно прихватив и подружку. При задержании Игорь вел себя странно, он все озирался по сторонам, словно ждал неожиданную помощь от кого-то. В «уазике» он вел себя прилично, все обошлось без эксцессов, но в УВД мне предстояло увидеть жуткую сцену.

Я никогда не видела истерики в ее чистом виде. И то, что устроил нам паренек, не поддается описанию. Он дергался, заливался пеной, корчился в судорогах, крутил белками глаз, колотился головой о стену. Я скромно сидела за столом, пытаясь собрать всю выдержку в один мощный кулак, совершенно точно зная, что когда-нибудь ему надоест валяться на полу. Или он просто устанет.

Игорь выдохся после трех часов представления. Он забился в угол, дико урча и сплевывая пену. Странно он выглядел. Красивый молодой мужчина, с копной белокурых волос, высокий, стройный, с тонкими чертами лица. Мне было сложно определить, каков он в действительности, но все, что он выделывал, включая трюк с подружкой, наталкивало на мысль, что его земляки, в сущности, правы. Это он совершил наезд на Гришу Сухинина, и его неадекватное поведение лишь подтверждало пустые, как мне казалось в самом начале, домыслы.

Если он не виноват, с какой стати ему прятаться в заброшенном доме, биться в судорогах, заливаясь пеной бешенства. Игорь не хотел ни с кем разговаривать, он угрюмо прикрыл глаза и старался не смотреть по сторонам. Он даже не видел или не хотел видеть, как я пытливо его рассматриваю.

«Если я вызову психушку, — размышляла я, — вся работа пойдет псу под хвост. Во-первых, он здоров как бык, во-вторых, он играет роль, которой долго обучался с детских лет. Наверное, единственный ребенок, красивый, избалованный, упрямый… Родился с золотой ложечкой во рту, привык получать все сполна — и счастье, и любовь, и достаток. И вдруг такая неприятность, облыжное обвинение в убийстве земляка. А почему, собственно говоря, обвинение облыжное? Почему я так решила? Люди зря не скажут, дыма без огня не бывает, и все его поведение подтверждает этот «огонь». А не посадить ли мне его в камеру? И психушку вызывать не надо. В камере он подумает, отдохнет, наберется сил и энергии, вот тогда и поговорим».

— Покарауль его! — приказала я оперативнику.

Мне показалось, что он зло фыркнул в ответ на мой приказ. Я настойчиво продолжала обращаться к нему, обходясь без имени и отчества. Таким образом я проводила тест, как долго смогу обращаться к человеку, не зная его имени и звания.

Зайдя в кабинет к гаишному следователю, я велела всем присутствующим немедленно удалиться и приступила к психологической обработке важного процессуального лица, коим и является следователь любого ведомства. Присутствующие медлили, во что бы то ни стало желая узнать, во имя каких высоких целей я пожаловала к следователю. Я надменно молчала в ожидании, пока выйдет последний замешкавшийся сотрудник, топоча мелкими шажками следом за выводком свидетелей, и закроет дверь. Дверь захлопнулась, сотрясая стены. Замешкавшийся сотрудник давал мне понять, что я отнимаю драгоценное время у местных ментов.

— Уважаемый коллега! — торжественно произнесла я, судорожно соображая, как лучше обращаться в таких случаях, по имени или без него. Если следователь назовет мне свое имя, я все равно что-нибудь перепутаю, и это вызовет легкое раздражение. Хорошо, если легкое, а если хуже… — Уважаемый коллега! — Я решила обходиться без имен и отчеств. Очень удобно — «уважаемый коллега!» Не придерешься. — Вы слышали, что происходило в соседней комнате?

— Да. — Следователь оказался немногословным.

— Понимаете, его надо подержать в камере. С воспитательной целью. Для этого вы предъявите ему обвинение в совершении наезда. Это не нарушение закона. У меня есть протоколы допросов людей, утверждающих, что Игорь причастен к данному факту.

— Не имею права! — сказал следователь.

Сказал — как отрезал. «Жаль, что не спросила, как его зовут, теперь буду мучиться», — подумала я, слегка злясь на собственную бестолковость.

— Имеете! — сказала я. Мне пришлось поднять голос выше положенной нормы. — И сделаете это! Вы не имеете права приостанавливать уголовное дело, не допросив Игоря. Так?

— Ну, так, — нехотя согласился следователь.

— Тем не менее вы полгода мурыжили дело, затем приостановили его, так и не допросив этого бешеного. Это вы нарушаете права потерпевших, а я тут расхлебывай за вас кашу.

— На каком основании я предъявлю обвинение? — пошел на попятную упрямый представитель уголовного процесса.

— На каком хотите! Я вам предоставляю протоколы допроса свидетелей. Вы можете сами сделать попытку допросить Игоря, но я вам не советую это делать.

— Почему? — спросил следователь.

У него было упрямое выражение лица, как у молодого бычка на привязи.

— Испортите себе настроение. А вообще — он к вашим услугам. Мы его даже не связали, лежит, отдыхает, набирается сил. Если вы к нему подойдете, он начнет свою волынку заново. Желаете?

— Не хочу, — сказал следователь, — но попытку сделать обязан.

Говорил он тихо, но грубо, скорее не говорил, а сердито бурчал.

— Сделайте, сделайте, а я посмотрю. — Легко спрыгнув со стула, я перенеслась в «свой» обжитой кабинет, словно раздвинула стены силой внутренней энергии. Кабинет стал мне родным, я обжила пространство, вдохнув в его нежилые стены свое упорство и волю. — Игорь, поднимайся, сейчас тебя следователь будет допрашивать. — Я ласково тронула «клиента» за плечо.

Резкий удар откинул меня в сторону. Он не причинил мне видимого вреда, разве что прибавил обиды и злости. Потрогав сначала лицо, я ощупала руки, плечи, вроде не больно…

— Ты, Игорь, не прав, совсем не прав, — укоризненно произнесла я, стараясь не смотреть на сотрудников. Они сжимали губы, удерживая хохот. — Очень смешно! — пристыдила я их. — Вам бы так.

В открытую дверь заглядывал следователь, он, слава богу, оказался свидетелем столь позорного зрелища. «Теперь он имеет полное право «закрыть» клиента на трое суток, — подумала я. — А уже через трое суток можно подумать и о предъявлении обвинения по статье «Нападение на сотрудника органов внутренних дел при исполнении служебных обязанностей». Это в том случае, если Игорь не заговорит. В конце концов, какая разница, когда клиенту предъявят обвинение, сейчас или через трое суток? Это дело следователя и адвоката».

Из-за спины следователя уже выглядывал довольно упитанный мужчина лет пятидесяти, и мое сердце екнуло. Это и есть адвокат, судя по внешнему виду, они ведь все как близнецы-братья, несмотря на возрастные и половые различия.

Как бы он не остановил «заговоренного» мною следователя, не «отбил» бы ему руки. Что делать? Что делать? Я мысленно воззвала к небесам. Кто успел вызвать адвоката? Покажите мне этого врага народа!

— Я привел адвоката, вот он. Мой сын будет под его контролем. — Пятидесятилетний мужчина шагнул в переполненный кабинет, свирепо сверля меня глазами-буравчиками.

Ошибочка вышла, это не адвокат вовсе, это папаша бешеного Игоря собственной персоной, а адвокат спрятался за спинами, в страхе, что ему морду набьют — либо менты, либо подозреваемый.

Я разозлилась на себя. Моя знаменитая интуиция опять подвела.

— Этот адвокат будет под нашим контролем.

Если ваш сын ответит на вопросы следователя, его отпустят. Но он бросается на людей, обещает совершить суицидную попытку. Можно, конечно, вызвать «Скорую помощь» в синих вицмундирах, но вы первый будете против. Так? — спросила я.

Пришлось покатать желваками, чтобы устрашить мужчину с жалящим взглядом.

— Так, — согласился мужчина и спрятал буравчики.

Вместо острых жал на меня глянули вполне нормальные мужские глаза, темно-карие, проницательные, понимающие. Я обрадовалась. Найдем общий язык, если глаза нормальные, значит, можно договориться…

— Тогда предлагаю конструктивные меры. Ваш сын ударил меня. Это могут подтвердить и сотрудники, и свидетели, бывшие при инциденте в кабинете. Мы можем оформить и возбудить еще одно уголовное дело. Согласны?

В это время раздался дикий вой. Игорь, услышав наш диалог, свернулся в клубок, раскрутился, как пружина, и заорал, дико сверкая белками глаз. Что он кричит, невозможно было понять. Слишком яростно он орал, разбрасывая длинные руки.

— Ну вот, видите, — я мотнула головой и обратилась к мужчине: — Лучше договориться. Полюбовно. Я работаю вместе со следователем и ставлю вас в известность о любом нашем действии. Вас, не адвоката! Согласны?

— Согласен, — произнес мужчина.

Он откровенно стыдился родного сына. Лицо его стало грустным и совсем старым. Он не смотрел на присутствующих. Слишком много столпилось народу в тесном, но вместительном кабинете. У оперативных кабинетов есть маленькая хитрость, они могут вместить сразу сто человек, а могут показаться тесными и одному…

— А с адвокатом вы сами любезничайте. Нам ваш сын не нужен. Если бы он вел себя нормально, мы бы тоже его полюбили. Я, как потерпевшая от его буйства, могу вас заверить, что мы не дадим хода этому факту, если сможем обуздать приступ бешенства. Он ведь не болен? Я имею в виду шизофрению, — спросила я. Тайком я бросила на него испытующий взгляд, соврет или не соврет.

— Нет, он не болен, — папаша усмехнулся.

Видно, сынок его достал своим буйным поведением.

— Тогда будем обращаться с ним как со здоровым человеком. Можете спокойно удалиться, забрав с собой адвоката. Попейте пива, чаю или чего-нибудь покрепче. Рекомендую. Нам нельзя. Мы при исполнении. — Мой монолог сопровождался легкими подталкиваниями папаши в спину по направлению к выходу.

Мне хотелось выпроводить всех бесполезных людей. Предстояла долгая и трудная ночь. Что-то она нам принесет?

Отец Игоря беспрекословно подчинился моим тычкам и увлек за собой всех зевак, безмолвно наблюдавших весь бесплатный спектакль. Нельзя допускать посторонних людей при совершении процессуального действия, даже если они являются сотрудниками милиции. В кабинете остались я, следователь, Линчук и местный оперативник, имени которого я так и не узнала.

— Уведите его или унесите. Короче, делайте что хотите, но к утру он должен стать разговорчивым. Если он признается в совершении наезда, нам всем дадут медали, Иннокентий Игнатьевич помрет с чистой совестью, а в городке прекратятся слухи о продажной милиции. Устраивает такой расклад?

— Устраивает, — сказал следователь.

Он уже выписывал постановление о помещении Игоря в изолятор временного содержания на трое суток. Слава богу, обошлось без предъявления обвинения. Линчук и оперативник без имени отнесли скрюченное тело Игоря, положив постановление о задержании ему на грудь.

Неужели он притворяется? Если притворяется, то умело и профессионально. Или он прирожденный артист, или все-таки тяжелобольной человек.

В любом случае к утру я должна знать, кто он такой. Исходя из этого, я смогу установить степень причастности Игоря к смерти Сухинина.

Наезд совершен неумышленно. Это я могу и сейчас утверждать, опираясь на увиденное.

Не мог этот обалдуй Игорь совершить преступление осознанно. Он мог сбить Сухинина случайно и только в состоянии опьянения. Тогда откуда эта записка и чутье любящего человека?

А существует ли вообще на свете это самое чутье любящего человека? Какое мне дело до философии? Какое мне дело, существует чутье или нет?

Мое дело — закон. Я должна установить вину Игоря или признать перед обществом его непричастность к преступлению. Это моя работа, я получаю за нее зарплату. Я существую работой, дышу ею, не в состоянии и дня прожить без этой работы.

Иногда мне становится невмоготу от перегрузок, испорченных нервов, мигрени и всяких других недомоганий. Но, поразмыслив немного, абстрагируясь от действительности, я понимаю, что милиция — это сладкий яд, отрава, проникшая в мой организм и сделавшая мое существование вне ее абсолютно немыслимым.

Мгновенно вспомнился мой неудавшийся брак с молодым и перспективным мужем в его роскошной квартире на канале Грибоедова. Скука, поселившаяся в той богатой квартире, изводила меня, доводя до состояния исступления. Иногда мне хотелось бить посуду и беспричинно швыряться предметами.

Однажды я испугалась саму себя и ушла от мужа, покинув комфортную, но унылую квартиру, променяв ее на командировки в мороз и стужу, на нервные перегрузки, хроническое недоедание, нервное истощение и прочую нескладуху, гордо именующуюся у нашего брата службой в правоохранительных органах.

Я помахала рукой, отгоняя неприятные воспоминания, пытаясь обрести нарушенный ритм. При малейшем воспоминании о комфортной квартире на канале Грибоедова мое сердце начинает щемить тонкой тягучей тоской.

Мне начинает казаться, что я плохо кончу, умру от старости и одиночества в одном из промерзших оперативных кабинетов. И тут же спохватываюсь, трясу головой, отгоняя видения, и принимаю окончательное решение — никогда не вспоминать о «нехорошей» квартире на знаменитом канале…

Нет, Игорь не болен, но он и не артист. Он не притворяется. Игорь — такая личность, и понять эту личность предстоит мне. Без меня он пропадет. Его когда-нибудь запишут в разряд больных или он совершит настоящее преступление, чтобы привлечь к себе внимание. Именно — он хотел привлечь к себе внимание, он такой, каким и хотел казаться. Это не притворство! И он скажет мне правду! С такими победными мыслями я встретила хмурого Линчука. Он вернулся из изолятора, слегка помятый и нервный. Видно, досталось от взбесившейся личности…

— Михаил! — Я бросилась к нему на шею. — Я хочу жрать! А ты?

— Половина третьего ночи, — он посмотрел на часы, — вредно поглощать пищу в ночное время. Организм должен отдыхать ночью. — Линчук гордо и непреклонно отринул мое предложение, заодно сбросив мои цепкие руки с его шеи.

«Наверное, сильно ему досталось от непонятой личности, если на него мое отчаяние не действует», — подумала я и приступила к новому натиску.

— Так это у нормальных людей он должен отдыхать, а мы с тобой — менты. Давай что-нибудь придумаем, а?

Как у всех бывалых оперативников, у Михаила застарелая язва желудка. Он тщательно скрывает от всех свой недуг, но Мишина язва уже давно — секрет Полишинеля.

В нашем отделе все знают, у кого какой недуг — язва желудка, вегетососудистая дистония или мания преследования. Других диагнозов операм не ставят. Все мы боимся выхода на пенсию. И потому скрываем свои болячки. Довольно часто оперативники в отставке получают инфаркт со смертельным исходом. Сердце не выдерживает проверки покоем. Десятилетиями оно привыкает работать в удесятеренном ритме, и состояние покоя приводит незадавшегося пенсионера к смерти. Вот такая у нас работенка! Но пока все хорошо. Пенсия далеко, отставка высоко, государство ценит наши с Михаилом заслуги и требует полной отдачи наших физических и интеллектуальных сил.

— Линчук, надо покушать, у нас впереди бессонная ночь. Интересно, в Тихвине можно найти что-нибудь питательное глубокой ночью?

— Можно, — проворчал Линчук и набросил куртку, — сейчас сбегаю.

Миша никому не доверяет столь ответственное дело, как добывание пищи. Он лично выбирает в магазине еду, не полагаясь на курьеров.

Тихонько вздохнув и закутавшись в дубленую курточку, я начинаю возиться с чайником. Думать ни о чем не хочется, все мои мысли в Питере. Я злорадно представляю, как брошенный мною Завадский названивает в пустую квартиру, не зная, что со мной случилось. На работу он звонить не будет, боясь утратить мужское достоинство. А вот домой может и позвонить. Но меня нет дома, я нахожусь в холодном кабинете тихвинского УВД и стараюсь вскипятить воду в допотопном чайнике.

Злой Линчук с пакетом молча прошествовал мимо меня, оттер плечом от чайника и посуды и сам занялся приготовлениями к трапезе. Надо повиноваться, Линчук не любит, когда у него отнимают любимое дело. Надо тихо сидеть и ждать, пока пригласят к столу.

Кто бы видел меня? Картина, достойная кисти великого мастера. Экстравагантная дамочка в ожидании ночного ужина. Где они, великие мастера? Почему они не заглянут сегодняшней морозной ночью в этот кабинет, где два взрослых человека, не связанные семейными и личными отношениями, молча готовятся к ночному ужину.

Вообще-то это женское дело — заниматься кухней, но у меня всегда плохо обстояли дела с кулинарией.

— Все готово, мадам! — Линчук весело подергал меня за рукав куртки, дескать, присаживайся.

— Миша, ты умница, ты прекрасный муж и отец, благополучный семьянин. Не то что я, абсолютно не приспособленная к быту и кухне. — Надо подлизаться к Линчуку, чтобы с голоду не умереть. Ведь неизвестно, когда закончится командировка.

— Да я и опер отличный, — парирует Линчук, — не подлизывайся, а ешь давай.

В незнакомой обстановке у меня всегда просыпается зверский аппетит. Стоит уехать в отпуск, в командировку или, что еще хуже, попасть в гости к кому-нибудь, и начинается приступ булимии, то есть обжорства. Я ем много и жадно, не разбирая, полезно или вредно для здоровья поглощение пищи в таких количествах. Линчук жалостно смотрит на меня. Он, наверное, думает, что я не ела года три, а то и больше…

Он расстарался. Принес две копченые курицы, аппетитно пахнущий хлеб, зелень, огурцы и помидоры. Несколько вареных картофелин, аккуратно завернутых в чистый целлофан, насторожили меня.

— Миша, а картошка откуда? — Я начинаю подозревать Линчука в «сращивании» с местной мафией.

— Да так, — неопределенно хмыкнул Линчук, — на дороге нашел.

— Что-то я не встречала на дорогах отварную картошку. Везет же тебе. — Мои подозрения подтверждались.

В командировке Линчук «срастился» с местными бандитами. Только местные бандиты могут ночью снабдить ментов такими изысканными продуктами. Термин «сращивание» применялся в правоохранительных органах при советской власти. Этим словом клеймили на партийных собраниях и оперативных совещаниях всех провинившихся оперативников, заподозренных в неслужебных связях с подпольными миллионерами, будущими «новыми русскими». Но Михаил не из тех, не из продажных.

— Плохо ищешь, — констатировал Линчук, по-хозяйски оглядывая стол, вдруг забыл что-нибудь важное. — Ешь давай, картошку и зелень Иннокентий Игнатьевич принес. Он в дежурной части сидит, ждет тебя. Переживает из-за Игоря.

— Господи, вот не спится старому! — невольно вырвалось у меня.

Аппетит пропал, я с грустью посмотрела на стол. После слов Линчука еда костью в горле встанет.

— Ты поживи с его, тогда и будешь решать, когда тебе спать, а когда волноваться. — Линчук подвинул мне чашку с чаем. — Курицу доедай, жалко выкидывать. До завтра испортится.

В его голосе зазвучало «мужское начало». Так я называю командирский тон моих коллег. Едва кто-нибудь повысит на меня голос, я тут же ехидно осведомляюсь: что, мужское начало проснулось?

— Слушаюсь, товарищ начальник. — Я послушно доела кусок курицы и выпила горячего чаю. Мне сразу захотелось жить, думать и действовать.

Чай я терпеть не могу и никогда не пью, но на работе, в экстремальных ситуациях, глоток горячего чая пробуждает во мне силы. «Совсем как в рекламе», — засмеялась я.

— Прикалываешься? — спросил Линчук.

Он тоже всех подозревает в измене Родине.

— Нет, вспомнила «чайную» рекламу. Иди, зови деда. А сам смени следака, он, наверное, уже скончался в голодных муках от этого шизофреника. Пусть перекусит. Да, и Игоря накорми чем-нибудь, — крикнула я вдогонку Линчуку.

Следователь, измученный процессуальными терзаниями, молча уничтожал остатки курицы, а Иннокентий Игнатьевич терзал меня своими сомнениями.

— Надо отпустить Игоря, — огорошил он меня, усаживаясь на колченогий стул.

— С чего бы это? — спросила я.

— Вдруг он не виноват, зачем безвинного человека в тюрьме держать. — Иннокентий Игнатьевич заметно рефлексировал.

Руки у него тряслись, он все укладывал их на коленях, стараясь унять дрожь.

— Иннокентий Пафнутьич, извините, Игнатьевич! — выкрикнула я, испугавшись, ведь снова, идиотка, перепутала отчество деда. — Вы что, решили, что мы тут в игрушки играем? Захотели — человека в тюрьму, точнее, в изолятор временного содержания поместили, расхотели — отпустили? Вы когда жалобы свои катаете, о чем думаете? Министру внутренних дел жалуетесь! Это же вам не начальник ЖЭКа. Вот перед вами следователь, он ночью должен тут обретаться, а ему с утра на службу. Ему никакого послабления не дадут за бессонную ночь. Он что, сам себе враг? — орала я на деда. — Нет, он не враг, — это я уже сама себе сказала совершенно спокойным голосом.

— У меня сердце болит, — сказал Иннокентий Игнатьевич.

— Зато у меня оно из асфальта. Нисколько не болит. Словно у меня совсем нет сердца… Сижу, чай пью, курицу ем, картошечку. А что? Плохо ли? Очень романтично, не правда ли? — Все это я адресовала своему бывшему мужу, жалея, что он никогда не услышит этой пламенной речи. — Идите, Иннокентий Варсонофьевич, отдыхайте и не мешайте нам работать.

— Игнатьевич я! — крикнул в отчаянии старик.

Огромной глыбой он возвышался над моим столом. Я даже пригнулась.

— Ну, хорошо, Игнатьевич, идите, вам поспать надо. Придет время, мы во всем разберемся и дадим вам ответ.

Гордый старик молча вышел, оставив после себя ощущение всеобщей разобщенности.

Так мы никогда и не поймем друг друга. Бьемся каждый в одиночку. Я не понимаю своего мужа, дед не понимает меня, Игорь, тот вообще непонятая личность. Почему — Варсонофьевич? Откуда я взяла это имя — Варсонофий?

— Как он? — спросила я сосредоточенно жующего следователя. — Игорь как себя ведет?

— Молчит. Иногда кричит, что не виноват. Подруга говорит, что на момент наезда его в городе не было, в Питере болтался. — Он шумно отхлебнул остывший чай. От этого звука у меня заныло под ложечкой.

«Он так каждый день прихлебывает, и его жена все терпит», — не на шутку разозлилась я.

— Кто может подтвердить?

— Только он сам сможет назвать людей, которых видел в Питере. А он замкнулся, не хочет говорить.

— Тогда идите домой, выспитесь, а с утра приступим, — я не выдержала пытки шумным прихле-быванием. — Идите, идите уже…

Теперь осталось выгнать Линчука на мороз — и все в порядке, останусь одна-одинешенька на все УВД. Нет, нам тоже с Мишей надо выспаться — я решительно поднялась со стула.

Только на исходе третьих суток Игорь заговорил. Мне оставалось удивляться его вполне связной речи. Отец Игоря, внимательно наблюдавший за допросом, хранил гробовое молчание. Во избежание лишних жалоб я решила работать с Игорем в присутствии отца и адвоката. В коридоре сидел нахохлившийся Иннокентий Игнатьевич. Он давно простил Игорю все его прегрешения и сейчас «болел» за него, испытывая угрызения совести. Дед жаждал освобождения ненавистного ему прежде парня.

Да, Игоря не было в городе, его брат подтвердил алиби… Отец — директор автобазы — в протоколе допроса дал показания, что в гараже базы никогда не было «Волги» с номером, начинающимся с цифры 40.

Свидетели, вызванные вторично, отреклись от своих же показаний. Никто из них не был на трассе в ту ночь, и они не могли видеть, что в «Волге» находился Игорь…

Замаячившая было удача ловко увернулась от меня, отмахнувшись, как от назойливой мухи.

— Дед, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу, боясь перепутать его отчество, — дед, извини, но больше мы ничего сделать не можем. Как видишь, и у милиции бывает непруха.

— Да, я понимаю, — Иннокентий Игнатьевич быстро-быстро заморгал глазами, и по морщинистым щекам покатились слезы, — я понимаю. Гришу не вернешь. Я не хочу, чтобы другие безвинные люди страдали.

— Да этому Игорю только на пользу такое испытание, — отмахнулась я, — да и люди перестанут травить его слухами. Ведь вся семья страдала от облыжных обвинений. Теперь он чист перед народом. Кто сможет сказать, что Игорь виноват? Никто! Наша работа оказалась полезной в этой части. Дед, успокойся. Ну, сходи в монастырь, помолись. Не трави душу из-за Гриши. Это ведь трасса, кто угодно мог мчаться на бешеной скорости. Сейчас время ушло, установить невозможно. Это — вечный «глухарь», надо смириться с этим.

— Дочка, да как смириться-то? Спать не могу, есть не могу. Жить не могу.

Иннокентий Игнатьевич закрыл лицо руками.

— Надо жить, дед, надо. Не греши перед богом. Еще жалобы писать будешь?

— Нет, дочка, больше не буду. И министру своему скажи, что больше не буду писать жалобы.

— А, — засмеялась я, взглянув на Линчука, — министр, он — высоко и далеко, в Москве. Иннокентий Игнатьевич, — наконец-то мне удалось выговорить отчество с первого раза, — если будет невмоготу, пишите хоть в Организацию Объединенных Наций. Вот вам мой телефон, звоните или сразу приезжайте в управление. Только не мучайте себя. Вы и так сделали все, что могли.

В машине мы ехали молча, тихо ненавидя друг друга. Линчук пытался спать. Он удобно устроился на заднем сиденье. Гаишник (второй был отправлен в Питер в день прибытия) тоже молчал, злясь на нас с Мишей, на погоду, на убогую зарплату и вообще на жизнь.

Я молчала. Я испытывала комплекс вины перед Игорем и Иннокентием Игнатьевичем. Закрыв глаза, я занялась подсчетом своих земных грехов. Вот и прибавила себе еще два греха, вовек их не замолить, по крайней мере в этой жизни. Грехи повиснут на мне, как медали. Грехи вместо награды! Ужаснувшись от количества обиженных мною людей, я покраснела и разозлилась. В моем далеко не невинном возрасте я не утратила способности краснеть, особенно при воспоминании о грехах, как явных, так и мнимых.

Пришлось выстраивать другую схему житейских отношений — к примеру, я спасла Игоря от ложных обвинений, а Иннокентию Игнатьевичу придала мужества в его горе. Грехи сразу утратили остроту, в таком восприятии они выглядели не грехами, а чем-то иным, вроде спасения душ утопающих.

В роли спасителя человечества я понравилась себе гораздо больше, чем в греховном обличье. Сразу успокоилась и уснула. И ничего мне не приснилось.

Стол Юрия Григорьевича пугал своей пустотой. Наверное, начальник задерживался на утреннем оперативном совещании. Я уселась за компьютер и долго возилась с какими-то бумагами.

Наконец-то включила монитор и увидела неоконченный доклад.

Доклад застыл посередине. Как желейная масса. Без меня он почему-то не увеличился в объеме, оставаясь в прежнем состоянии. Буквы сливались в сплошную строку с мерцающими точками. Моя голова зазвенела от пустоты. Совсем как начальнический стол.

— Гюзель Аркадьевна, объявляю вам взыскание, — громогласно заявил Юрий Григорьевич, влетая в кабинет. — Почему не позвонили, не доложили о результатах? Я готов выслушать ваши объяснения.

Объяснять мне было нечего. Я толком не выполнила задание. Чем нарушила субординацию. Уткнувшись в монитор, я соображала, что бы такое сморозить.

Рапорт о проделанной работе лежал у Юрия Григорьевича на столе. Он несколько раз прочитал его и негромко сказал:

— Жаль, что вы ничего не сделали. Я был уверен, что вы справитесь.

«Почему он так хочет выслужиться? Неужели доклад министру для него так важен? Ведь дело выеденного яйца не стоит», — думала я, злясь на Юрия Григорьевича.

— На трассе произошло самое тривиальное ДТП. Товарищ полковник, почему вы так уверены, что гибель Сухинина имеет криминальную окраску?

— Это вы мне должны объяснить! Каким образом записка с трупа попадает в руки деду? Вы не выполнили задание! Срочно распечатайте докладную записку.

— Она не готова, — сказала я.

Вместо слов из меня вылетел какой-то шелест. Или лепет. Детский лепет.

— Меня это не интересует. Через полчаса я должен отнести доклад на ознакомление к генералу.

— Я не успею.

Вместо нормальных слов из меня вырывалось занудное нытье.

— Меня это не касается. Доклад должен быть у меня на столе через полчаса. — Юрий Григорьевич погрузился в работу.

В кабинете наступила мертвая тишина, прерываемая монотонным гуденьем монитора.

Осталось тихо выматериться и приняться за работу.

После переезда в новое здание нашему отделу досталось несколько помещений. Все кабинеты были пустынно-огромные, холодные и какие-то нежилые. Пришлось срочно обживать новое место. После новоселья кабинеты стали родными. Личный состав отдела разместился с особым шиком, совсем как в полиции Соединенных Штатов, отгородившись друг от друга мониторами и экранами.

Начальник отдела, он же заместитель начальника управления, его заместитель и я, скромный начальник маленького отделения, переселились в огромный кабинет с картой во всю стену. На карте четко прорисовывались районы Санкт-Петербурга с названиями самых маленьких улочек и переулков и Ленинградской области со всеми мелкими ручейками и речушками. Нигде и никогда я не встречала такой огромной карты. Карта весело перемигивалась огоньками разноцветных лампочек, обозначающих спокойствие в нашем городе.

И когда какая-нибудь лампочка начинала звенеть и моргать, это означало, что в городе или области совершено преступление и срочно требуется наша помощь.

Я стучала по клавишам, не вникая в текст. За полчаса мне нужно было подготовить доклад, который я обычно изобретаю за две недели. Здесь большая выдержка требуется, талант или уникальные способности.

В этот момент я наконец-то осознала, что особыми талантами не страдаю, уникальные способности у меня отсутствуют, да и с выдержкой получилась напряженка.

Я злилась на Юрия Григорьевича, мне хотелось услышать от него хотя бы одно слово похвалы или утешения. Но я понимала, что похвалу еще не заработала. А насчет утешения… Кто готов утешить подполковника милиции? Есть желающие? Желающих не видно на горизонте.

Да и что у меня было в докладе? Григорий Сухинин, тридцати трех лет от роду, неженатый, работающий водителем на крупной фирме «Петромебель», сбит неустановленной машиной на трассе Новгород — Москва — Санкт-Петербург.

В Питере проживал на «съемной хате» на улице Кирочной, бывшей Салтыкова-Щедрина, один, друзей у него не было. Все это со слов любящего деда, Иннокентия Игнатьевича, 82 лет от роду. Хорошая компания, Иннокентий Игнатьевич и я, Гюзель Аркадьевна Юмашева, вернувшаяся из командировки с пустыми руками.

На столе у начальника отдела лежала расписка Иннокентия Игнатьевича, что он удовлетворен работой комиссии. Жаловаться в высшие инстанции больше не будет.

Я думала, что обрадую Юрия Григорьевича, а он что-то совсем расстроился. Ну и что? Почему он всегда прав? Я тоже могу быть уверенной в своей правоте! Мои пальцы стремительно летали по клавиатуре…

Кому мог насолить простой водила с фирмы? Где тут криминал? Опять в моей голове каша.

Я выглянула из-за монитора. Юрий Григорьевич что-то сосредоточенно писал, высунув кончик языка. Еще одна вредная привычка, мужчина в возрасте пятидесяти лет не имеет права писать с высунутым языком.

«Тоже мне, полковник, — фыркнула я, продолжая летать пальцами по клавишам. — Вам нужен доклад, товарищ полковник? Вы его получите ровно через полчаса».

Он убежден, что Сухинина убили, из-за особого внимания министра? Ну, это я уже слишком загнула. Полковник — не карьерист. Жаль, что не могу его спросить по-человечески. Во-первых, нарушу субординацию. Во-вторых, он усомнится в моих профессиональных качествах, а не хотелось бы добавлять лишних сомнений в мой адрес.

Через полчаса я молча положила распечатанный доклад на стол Юрия Григорьевича. Сидя в подсобке (это наша мини-столовая, кафе, ресторан, кухня и одновременно приют комедианта), я дула на горячий чай и судорожно соображала, как бы улизнуть с опостылевшей работы. Во-первых — как, во-вторых — куда…

Каким образом улизнуть — придумать можно, а вот с «куда» — гораздо сложнее.

Сбегать с работы абсолютно некуда — дома сидеть не хотелось, а в другие места душа моя не рвалась. Да и где можно найти приют одинокому истосковавшемуся сердцу?

Я вспомнила странные знаки на записке: изум, руб, топ. А если это не изюм, рубль и уж точно не топ-модель? Что могут означать эти слова?

А возьму-ка я словарь и посмотрю все слова, начинающие с изум… Ну конечно, это изумруд! Тогда «топ» — это топаз, что ли? «Руб» — рубин? Да. Так и есть! Ура, ура, ура! Банзай! Слава Аллаху! Рубин, топаз и изумруд! А что такое «калиф»? Таких камней нет в природе, есть только калифы на час. Ну да ладно, разберусь. Надо же доказать полковнику свой профессионализм. Только доказывать надо молча, без криков «ура» и «банзай». Откуда у водителя мебельной фирмы могла взяться записка с сокращенными названиями драгоценных камней? Значит, интуиция у полковника железная? Недаром он уверен, что ДТП не ДТП, а криминальная разборка. Конечно, он прослужил тридцать с лишним лет, а я всего-то около двадцати. Мало это или много?

Я невольно дернулась. Приемник оглушающе орал, перебивая шумные голоса краткими сводками новостей. Я прислушалась: «21 января в «Лен-экспо» открывается выставка — «Петербург — салон роскоши».

Господи, подумать только — Петербург прослыл салоном роскоши! Интересно, что там такое, бриллианты валяются под ногами, что ли?

Я вспомнила грязь на улицах и проспектах, превратившуюся от мороза в булыжники, комья застывшего снега, норовящие угодить прямо под ноги. Говорят, что наш город в этом году занял первое место по России по количеству сломанных и переломанных конечностей. А может быть, где-то есть он, этот так называемый салон роскоши? Есть, существует, зазывает в свои недра с рассыпанными тут и там сокровищами. А я сижу в подсобке и тихо гнию от тоски и отчаяния. Вот на эту выставку роскоши я и поеду. Там я и разберусь с драгоценными камнями. Все лучше, чем со словарем в руках кроссворды отгадывать.

Все брошу, милицию, Юрия Григорьевича, Иннокентия Игнатьевича с их бедами и амбициями и поеду искать салон роскоши, как ищут землю обетованную. Может быть, я и разгадаю секрет записки с изумрудами и рубинами, найденной в кармане мертвого водителя.

Тем более что искать надо не за тридесять земель и не в тридевятом царстве, а всего лишь в «Ленэкспо». Ехать недалеко, зато могу разгадать ребус с диковинными камнями.

Выглянув из подсобки, я увидела, что Юрия Григорьевича в кабинете нет, значит, моя докладная записка прошла первый тест. Теперь осталось удачно смыться из управления, не встретив никого из начальников. Надо еще предупредить дежурного, чтобы меня не потеряли, а то объявят во всероссийский розыск.

Закутавшись в пальто и надвинув на глаза берет (чтобы не так стыдно было), я мелкими шажками побрела к выходу, считая по дороге этажи, пятый — пусто, четвертый — пусто, третий — пусто, второй — навстречу мчался Юрий Григорьевич…

Я срочно спряталась за стену лифта, сгорая от стыда. Совсем как в школе, точно так же я сгорала от смущения, сбегая с последних уроков. Полковник промчался мимо меня, мимо лифта (он никогда не ездит на лифте, полагая, что быстрее домчится на своих двоих), оставляя после себя ощущение нескончаемой работы.

В его присутствии мне кажется, если я выйду хотя бы на полчаса из управления, жизнь в городе мгновенно прекратится, сразу начнутся беспорядки, несанкционированные митинги и забастовки, вылазки неофашистов, антиглобалистов, скинхедов, перестрелки и всякие другие безобразия.

Когда я выхожу из здания, это ощущение пропадает, потому что я понимаю: мое отсутствие или присутствие ничего не решает, милиция всегда была, есть и будет, и неважно, кто в ней служит, — Юмашева, Иванова или Перетятькина.

Миновав второй и первый этаж, одновременно переборов чувство стыда за свое позорное бегство, я вышла на Суворовский проспект. Если сесть на проходящую маршрутку, через полчаса, самое большее сорок минут, можно оказаться в «Ленэкспо», и тогда — прости-прощай, уныние и тоска. На выставке я увижу загадочный салон роскоши — другой угол зрения, иное мироощущение. Сколько людей, столько мнений. Я вижу в городе сплошные неудобства, грязь, гололед, жижу и копоть, разрушающиеся здания, подвалы, залитые водой, а кто-то с иным мироощущением видит роскошь, рассыпанные бриллианты и небо в алмазах. Откуда оно берется, это иное мироощущение? Может быть, люди притворяются и иного мироощущения нет? Они придумывают себе забавы и салоны роскоши?

С этими мыслями я шагнула в вестибюль выставочного павильона. Мне сразу преградили дорогу два охранника в тужурках и сторожиха в толстом ватнике.

— Ваш билет! — властно потребовали они в три голоса.

От такого трехголосья у меня заложило уши.

— А что, еще и билет нужен? Все-таки салон роскоши, наверное, туда бесплатно должны пускать, — пробормотала я.

Я даже не спросила, а предположила. Предположение стоило мне дорого, меня мгновенно вытурили на улицу в направлении билетной кассы.

— Сто рублей! — потребовала кассирша, не отрывая взгляда от маленького телевизора.

По всей вероятности, в кассе было жарко натоплено. Чайник уютно попискивал свистелкой, что-то бормотал телевизор, и мне до боли душевной захотелось превратиться в кассиршу.

«Зачем я выбрала профессию милиционера?» — мысленно завопила я и протянула сторублевку в крохотное окошечко.

— Почему так дорого? Случайно у вас для сотрудников милиции скидок нет?

— Нет! Случайно — нет! — отрезала кассирша и кинула мне билет в лицо.

«Черт, за мои же деньги меня оскорбляют», — рассердилась я, но связываться с кассиршей никакого желания не было — плохо разозлилась, потому что мало оскорбили, вот если бы кассирша плюнула в меня за сто рублей, тогда можно было и завестись. Уныло покрутив носом, я снова направилась к выставке.

«Что там меня еще ожидает? Новый плевок? Или все-таки салон роскоши?» Самое главное, мне расхотелось переквалифицироваться в кассирши, и то польза.

В каждой профессии есть свои плюсы и минусы.

В восьмом павильоне я попала в самый настоящий рай. В огромном, напоминающем здание аэропорта помещении, гудели вентиляторы. Своим жужжаньем они навевали мысли о другой, уютной и комфортной жизни. Где-то на улице трещал мороз, а здесь витали ароматы дорогих духов, сверкали драгоценные камни, играя отблесками огней, словно переливались струи водопада. В выставочном зале красовалась продукция всех ювелирных салонов России.

Так вот почему салон роскоши! — ахнула я, подбегая то к одному экспонату, то к другому.

Сияние красоты и роскоши. Терпеть не могу украшений, но, собранные в одном месте, драгоценные камни имеют свойство притягивать к себе взоры даже завзятых пессимистов. «Русские самоцветы», «Российские рубины», «Салон роскоши» — яркие и блестящие названия манили к себе, привлекая мое внимание. Все предприятия устраивали розыгрыши и лотереи. В толпу жаждущих получить что-либо на халяву вписалась и я, имевшая в кошельке всего двенадцать рублей, как раз на маршрутное такси до дома. «Вдруг и я что-нибудь выиграю», — игриво подумала я, не утратившая до сих пор желание выиграть сразу миллион. Чтобы, значит, как в сказке — хочу быть столбовою дворянкой!

С одной стороны, хорошо, что человек на сорокалетием рубеже не утратил романтического мироощущения. А с другой — я живо представила себе, как разыскивает меня Юрий Григорьевич. Отогнав от себя грозное видение, я схватила анкету и заполнила какие-то цифры.

— Барышня! — я оглянулась, моложе меня никого рядом не было, разве что дама в норковом манто. Но ей давно перевалило за энное количество лет, судя по толстому слою макияжа на фарфоровом лице.

— Барышня! Это я вам, — меня схватил за руку администратор, — вы выиграли. Держите! — он торжественно всучил мне какой-то журнал.

— Что это? — я отдернула руку.

Журнал упал на пол. Выставка «Российские рубины» — огромные буквы золотом сияли на обложке журнала.

— Это ваш выигрыш, панорама нашей выставки. — Администратор, юркий мужчинка, удивительно напоминающий молодого угря, поднял журнал с полу и сунул его мне под мышку.

— Буклет, что ли? — поерзав рукавом, я укрепила журнал в его новом положении.

— Если хотите, буклет, — гордо произнес администратор, извиваясь надо мной хлипким телом.

«Теперь он похож на пиявку», — я повела носом. Это у меня такая привычка, я все на нюх определяю.

— Вам крупно повезло, — добавил администратор-пиявка.

— Вы бы лучше мне какой-нибудь бриллиантик подарили. А то буклет, зачем он мне? — Я опять поерзала рукавом, пытаясь избавиться от журнала.

— В следующий раз, если вы примете участие в розыгрыше, вы получите вот это. — Администратор метнулся к прилавку и достал роскошную книгу в темной суперобложке с золотыми буквами «Российские рубины».

«Красивая книга, прямо как в настоящем салоне роскоши», — позавидовала я будущим экскурсантам.

— Следующего раза не будет! — с зажатым под мышкой журналом, я шагнула к выходу.

Перед моими глазами замаячила удивленно-гневная физиономия Юрия Григорьевича. Он уже обыскал все здание управления и наверняка принялся за другие маршруты и координаты. Если я не приеду через полчаса, он поднимет тревогу. Изучу каталог на рабочем месте. Спокойнее и мне, и начальству!

Потратив последние деньги на маршрутное такси, я благополучно доехала до управления. Во мне проснулось безумное желание выскочить из такси у своего дома, мимо которого я промчалась.

Пробок на дороге почему-то не было, вот такси и неслось, пробуждая во мне подростковые инстинкты. Всегда мне хочется сбежать, удрать, спрятаться, будто от жизни можно куда-то убежать и где-то спрятаться.

Мимо дома с песнями — я с тоской проводила взглядом удаляющийся от меня старинный дом.

Тихонько прошмыгнув мимо дежурного, я угрем, вспомнив о чернявом юрком администраторе, проскользнула за монитор.

Будто целый век здесь кукую, как одинокая кукушка.

Где же Юрий Григорьевич? Стол начальника желтел пустым полем, вообще-то он никогда не оставлял документы на столе, с лейтенантских лет памятуя о режиме секретности.

Все в сейфе, все под замком, под гербовой печатью.

Карта уныло завывала и моргала красноватой лампочкой, совсем как в Новый год. А это вовсе и не Новый год, это означает, что в городе кого-то грохнули, завалили, замочили, то есть убили, насильственно лишив человека жизни.

«Что такое бриллианты? Туфта, пыль и прах, а самое ценное у человека — это его жизнь», — думала я, подходя к карте и с трудом дотягиваясь до кнопки.

Если кнопку вовремя отключить, карта выть перестанет, а если упустить время, лампочка заморгает на неделю, чередуя подмигиванье с элементами завыванья.

Кажется, на сей раз время безнадежно упущено, мне придется неделю жить в состоянии тревоги.

Юрий Григорьевич, наверное, на происшествии. Приедет злой и нервный, надо заранее провести аутотренинг по сохранению самообладания. Первым делом исправить докладную записку и изобразить бурную деятельность.

А вечером внимательно изучу каталог салона роскоши, может быть, придут на ум новые идеи по поводу странной записки Гриши Сухинина. Откуда у простого водителя могла появиться записка с сокращенными названиями драгоценных камней? Вопрос настойчиво пробивался через пласты неотложных дел. Ерунда какая-то…

— Гюзель Аркадьевна, где вы прохлаждались? Я вас искал. — Полковник материализовался в кабинете, словно джинн из бутылки.

Я не успела заметить, чтобы он входил через дверь. Вот это энергия, даже стены раздвигает.

— А вы где были, Юрий Григорьевич? Я сижу тут, вся упахалась, а вас все нет и нет, — сделала я попытку отразить натиск старшего начальствующего состава.

Кажется, попытка удалась…

— Где я был? — вопросом на вопрос отвечает полковник и как-то странно смотрит на меня, охватывая взглядом мой живот, грудь, всю целиком.

Я сжимаюсь в комок, пытаясь уйти от настырного, ощупывающего взгляда. Очень странный взгляд, в психических отклонениях полковник до сих пор замечен не был.

— Я был в одной квартире. Там женщину убили. Астенического телосложения, точно такое же, как и у вас. У нее распорот живот, вот отсюда и досюда, — Юрий Григорьевич проводит рукой по кителю, демонстрируя страшный разрез. — И знаете, Гюзель Аркадьевна, что я заметил?

— Что, Юрий Григорьевич? — мне захотелось отвернуться.

Спрятаться бы где-нибудь! Иногда я бываю слабонервной и не люблю такие подробности. А некоторые говорят, что у меня вместо сердца кусок асфальта…

— У нее в животе такой толстый слой жира, даже не можете себе представить. — Юрий Григорьевич испытующе смотрит на меня. Понятно, прикалывается, хочет испытать на прочность: дескать, как себя чувствуют тонкие дамочки, когда им демонстрируют действия убийцы-маньяка? — Вы все время на диете, а в животе у вас все равно жир.

Это означает, зря стараетесь, Гюзель Аркадьевна, зря изводите себя диетами.

— Убийство с сексуальной целью? — прищуриваюсь я, пытаясь опрокинуть с ног на голову прикол полковника. Мало ли что у меня внутри, тонкости, чувства, эмоции, жир… Главное, не показать виду, что ты не можешь выносить всякие ужасы.

— У вас в голове один мотив — сексуальный. — Юрий Григорьевич потерял ко мне всякий интерес.

Он подпрыгивает и дотягивается до кнопки. Лампочка гаснет и начинает светиться ровным розовым цветом, совсем как в новогоднюю ночь. Не понимаю, почему эта кнопка так высоко, наверное, затем, чтобы я не могла дотянуться…

— Кто эта женщина? — мне не нравится, что я пикируюсь с начальником.

Мне очень хочется вернуть старые добрые дни, те дни, еще до тихвинской командировки.

— Клава. — Юрий Григорьевич задумчиво уставился в телевизор.

«Наверное, переваривает увиденное, — со злостью думаю я, — все мужчины — тайные эротоманы. Почему никак не ухватить прежние отношения, то он злится, то я обижаюсь на весь мужской пол».

— Почему Клава? — спросила я.

Мой голос натянулся, как струна, готовая лопнуть. Имя Клава для меня означает одно — вечный прикол. Я не имею в виду Клаудиу Шиффер.

— Клавдия Михайловна Николаева. Женщину так звали. Одинокая женщина, сорок лет, любовников не имела, в браке не состояла, детей тоже нет. Судя по всему, убийцу она знала, впустила в квартиру, отключила сигнализацию. Они выпивали, на столе две рюмки, пустая бутылка из-под джина. Клавдия лежала на кровати, видно, уже уснула, в это время ей располосовали брюшную полость.

— А кто? Если мужа нет, любовников нет, кому надо резать одинокую женщину? — Очень любопытно узнать, почему все-таки женщину убили…

— В квартире все вещи целы, ценности, деньги, много денег, аппаратура, шубы, все на месте, — Полковник настойчиво изучал ведущую модной телепрограммы.

Наверно, рассматривал тонкости женского телосложения. А мне хотелось, чтобы он отвернулся от надоевшего телевизора и обсудил со мной все детали преступления.

— Откуда вы знаете, что все на месте? — спросила я.

Я задвигала губами и наморщила лоб. Мне так легче думается.

— Подруга у нее есть, Коровкина Людмила Борисовна, она нам и сказала, что вещи и ценности на месте. Вот какие дела происходят на свете, Гюзель Аркадьевна, пока вы прохлаждаетесь неизвестно где. — Юрий Григорьевич оторвался нако-нец-таки от телевизора и повернулся ко мне.

Мне стало нестерпимо стыдно под его взглядом за мое подростковое поведение, и действительно, несолидно, не по-взрослому я себя веду. Вместо того чтобы заниматься делом, сижу тут, копаюсь в собственных комплексах.

— Несолидно, несерьезно вы себя ведете, Гюзель Аркадьевна. Стыдно и больно за ваше поведе-ниє, — подхватил Юрий Григорьевич мои тайные мысли.

— Я больше не буду, — тонким голоском пробормотала я, опустив голову.

Господи, за что мне такие муки? В школе меня стыдили за плохое поведение, теперь в милиции упрекают за легкомыслие…

— Я ухожу на оперативное совещание, вы можете ехать домой, уже восемь вечера. Завтра без опозданий! — он повысил голос на две октавы, и я даю себе слово никогда не опаздывать, чтобы не опускать голову и не краснеть от упреков начальства.

В темноте я пробираюсь по сугробам, наваленным вокруг моего дома. Кругом темно, ни единой лампочки, я проклинаю местные и городские власти, стараясь материться шепотом. Не дай бог, услышит какой-нибудь грабитель. Не хватало мне самой попасть в сводку происшествий — потерпевшая Юмашева, ограбленная на пороге собственного дома, вот смеху-то будет. Опера полгода будут прикалываться, вспоминая новую байку о моих приключениях.

И опять в магазин забыла зайти, кажется, холодильник пустой. Я нащупала в сумке посторонний предмет, покопавшись в темноте, я вытащила ключи и таинственный предмет.

Господи, это же каталог с выставки, ладно, дома посмотрю, миролюбиво подумала я, что означало, моя диета будет сопровождаться чтением панорамы «Российских рубинов».

Погружение в мир роскоши поманило меня, оставив раздражение где-то в подсознании. Голод подступил слишком близко. Почему еда занимает столько времени в моей голове? Нормальная хозяйка долго не размышляет, она просто идет в магазин, запасается продуктами на неделю и каждый день кашеварит, по привычке или с любовью, это кому как нравится. Мне же лень стоять у плиты, и вместо походов по магазинам и торчанья у плиты я лишь размышляю о том, какие вкусные вещи я могла бы приготовить, если бы…

Что мне мешает осуществить основную женскую функцию, я не знаю, но думаю об этом каждые полчаса.

Кухня блистала девственной чистотой, а если у хозяйки кухня сверкает стерильностью, значит, на кухне давно закончились съестные припасы.

Не дай бог, если мужчина посетит такую кухню, поживиться ему будет нечем, полки пустые, банки звенят, как барабаны, пустой холодильник надрывается от безысходности. Привычка открывать пустой холодильник сидит во мне крепко, я никак не могу отучить себя заглядывать в него время от времени. Будто в мое отсутствие в нем могло что-нибудь появиться. Я села в кресло и закрыла глаза.

Что бы я сейчас съела? Индейку? Гуся? Баранину в собственном соку?

Эх, хорошо бы молоденькой баранинки с жареной картошечкой да присыпанной зеленью… И все это запить свежим грейпфрутовым соком, холодненьким, ядрененьким. Потом лениво достать из вазы спелую медовую грушу и скушать на десерт, обливаясь спелым соком. Я глянула в пустую вазу, никаких груш в ней не присутствовало, даже дохлого мандарина не было. Желудок бастовал и требовал жертвоприношения в виде жареного мяса, свежего салата или какой-нибудь другой снеди.

Надо что-то придумать. С трудом поднявшись с кресла, я еще раз открыла холодильник и увидела в углу что-то завернутое в вощеную бумагу. Развернув, я обнаружила кусок сырокопченой колбасы, найти пакет с сухарями не составило труда, и вот на плите варится кофе, вкусно булькая и распространяя вокруг неповторимый запах обжитого дома с домовитой хозяйкой во главе.

«Домовитая хозяйка» уселась в кресло и открыла выставочный каталог. Невозможно глаз оторвать от такой роскоши, дизайн буклета продуман до мелочей и полностью оправдал название «Российские рубины».

Везде на черном шелке сверкали кроваво-красные камни, крупные, мелкие, средние, с острыми гранями, округлые и самородки. Откусывая колбасу мелкими кусочками, я бросала в рот мелкие сухари, запивая все это богатство крепчайшим кофе. Наслаждение! Я лениво листала журнал, любуясь прекрасными камнями. Дотянувшись до портсигара, я вытащила сигарету и, защемив ее губами, так же лениво закурила.

Мне казалось, что все, что я делаю, несомненно изысканно и аристократично. Красиво!

Зажженная сигарета неожиданно полетела на пол, завалившись прямо на ковер. Я не обратила на нее внимания, потому что журнал вывернулся из рук, и моему взгляду открылась последняя страница. На ней красовались буквы: «Р.р.», то есть те самые российские рубины. «Руб» — рубин.

Сигарета предательски задымила, угрожая поджечь квартиру. Я нагнулась, подняла ее и с жадностью закурила.

Это ли не подлость? Оказывается, таинственная шифрограмма «Р.р.» означает какое-нибудь акционерное общество по обработке драгоценных камней. И лишь один старый дед — Иннокентий Игнатьевич — обратил на записку внимание. А я сама не догадалась, а ведь это так просто! Я отодвинула тарелку с колбасой и сухарями, бог с ней, с едой, тут не до баранины с картошечкой.

Так, во-первых, надо успокоиться и взять себя в руки. Во-вторых, досмотреть журнал до конца. Это не журнал, это послание дьявола по почте, просто знамение какое-то или небесный Интернет. Интернет не Интернет, но совершенно точно высший знак. Случайно такие знаки в руки не даются. Их вручают только уникальным личностям вроде Гюзели Аркадьевны Юмашевой. Сначала я взяла в руки словарь, потом каталог…

Полковник, как всегда, прав! Стоит взять в руки словарь, и обычное ДТП превращается в криминальную разборку.

На последней странице крупным шрифтом перечислялись фамилии организаторов выставки в «Ленэкспо»: старший менеджер — Крупин Анатолий Давыдовыч, менеджер — Клавдия Михайловна Николаева. Рядом располагались их фотографии, смеющиеся лица ни в чем не заподозренных людей. Второй раз мне эта Клава попадается, сегодня я уже слышала это имя.

Жуткий холод поднялся со дна моей души и тяжелым осадком осел во рту, рот наполнился тягучей горечью, словно я выкурила две пачки сигарет.

Перед моими глазами возникло видение — Юрий Григорьевич смотрит на мой живот изучающим взглядом и говорит: «У вас астеническое телосложение, значит, в животе у вас толстый слой жира, как у Клавдии Михайловны Николаевой. Кто-то разрезал ей живот и грудь, одним ударом. Она одна жила, мужа и любовников не имела, детей нет».

Вот откуда она — Николаева Клавдия Михайловна, ее убили одним ударом, разрезав от горла до лобка. Жуть! Гриша Сухинин оставил после себя записку с мелкими буквами, почти зашифрованными, и шифр оказался смертельным.

Значит, эти два человека чем-то связаны, какой-то таинственной нитью, и пока об этом знаю одна я. Если бы я не сбежала от брюзжащего Юрия Григорьевича, расследованием убийства Николаевой занимался бы потихоньку отдел Володи Королева, и не то что я, вообще никто и никогда бы не узнал о таинственной ниточке, приведшей меня к разгадке аббревиатуры «Р.р.».

Чем могут быть связаны водитель с «Петромебели» и администратор выставки «Российские рубины»? Да ничем, разве что Гриша мог быть любовником Клавдии Михайловны. Судя по фотографии, бабочка она хоть куда, лет сорок пять — пятьдесят. Как раз для романа с тридцатитрехлетним Сухининым сгодится.

Вот вам, товарищ подполковник, первая версия — Григорий Сухинин любовник Клавы Николаевой. Оба убиты. Юрий Григорьевич оказался прав, Сухинин убит насильственной смертью.

Напрашивается вывод: нельзя выстраивать версии, не узнав досконально подробности дела. Жаль, что я закинула записку в сейф, была бы она под ру-кой, я бы поломала голову за чашкой кофе всю ночь напролет.

Может быть, и хорошо, что записка в сейфе находится, свой срок вылеживает, я хотя бы нормально высплюсь. Только что вернулась из командировки, не успела отдохнуть, и тут нате вам, такие сногсшибательные находки.

Надо позвонить Юрию Григорьевичу, решила я и тут же остановила себя в своем порыве. Я представила, как он рявкнет в трубку: «Срочно приезжайте».

И мне придется ехать в управление. Вообще иногда мне кажется, что он не уходит из управления: я прихожу — он уже на службе, ухожу — он еще на совещании.

Где ест и спит начальник отдела и как все это терпит его бедная жена, одному богу известно. Лучше уж переждать до утра, выспаться, и уж завтра на свежую голову принять решение.

Но утром я поняла, что надо было звонить начальнику вечером, я все равно не выспалась, проворочавшись всю ночь в постели с боку на бок.

Всю ночь в голову лезли дикие идеи, вроде: Клавдия Николаева заказывает убийство Григория Сухинина. Сын директора автобазы выполняет заказ и потом удачно «косит» под шизофреника. Вместе с Сухининым Клавдия Николаева зашивает российские рубины в стулья «Петромебели», и они рассылают драгоценные камни по всему свету, включая Америку. Неужели в Америке покупают российские стулья?

Кто его знает, может быть, и покупают. Ведь видела же я в Сиэтле на распродаже мотоцикл еще советского производства. Мотоцикл был новенький, в упаковке, видно, долгие годы лежал на американских складах, а потом его выставили на продажу. Вот так и стулья с дорогими каменьями продают на аукционах.

Меня чуть не стошнило от сумасшедших версий, и я дала себе установку — «спать, спать, спать!». Точно по Кашпировскому. Но команды великого шарлатана не помогли, я так и продолжала пялиться широко открытыми глазами в белевший в темноте потолок. Неожиданно в Питере наступила весна, после сильных морозов с крыш капало, из водосточных труб с грохотом вылетали глыбы льда, подтаявшего от оттепели, прерывая сон мирных граждан звуками, напоминающими террористические акты, вошедшие в моду в начале третьего тысячелетия во всем мире. Грохот охлаждал меня от горячечного бреда. Я безуспешно пыталась трезво оценить ситуацию.

Но мне так и не удалось избавиться от ощущения мистического наваждения. Я знала, что в нашей работе часто встречаются элементы мистики, но чтобы до такой степени!

По крайней мере со мной это случилось в первый раз, утешила я себя, перевернувшись в сотый раз с боку на бок.

В нашем управлении раскрытием убийств занимается отдел Владимира Федоровича Королева. Его епархия находится на четвертом этаже управления, и он никого не допускает в этот «Виев круг». И в прямом, и в переносном смысле.

Отдел, возглавляемый Юрием Григорьевичем, занимается контролем расследования уголовных дел, в смысле — сроки, законность и прочая, и прочая. Под его руководством верно служит отчизне блистательный подполковник Юмашева, которая без команды руководства не имеет никакого права вмешиваться в процесс расследования.

Вполне возможно, мне и разрешат проводить независимое расследование — с учетом моих личных качеств и неуемного характера. Ведь я нашла ключ к разгадке кроссворда с помощью словаря. Но Королев все равно будет сопротивляться этому решению и непременно начнет совать палки в колеса моей бурной деятельности.

И во что превратится моя прекрасная жизнь?

Я уже знала, во что она превратится — расцветет яркими красками интриг и соблазнов, приключений и опасностей, риска и жажды жизни.

На этой ноте я все-таки уснула, и во сне меня преследовали кроваво-красные рубины, переливавшиеся на черном блестящем шелке. Камни росли, увеличивались в объеме, угрожая похоронить меня под своей тяжестью. Громада камней все росла и росла, я убегала от нее, но в какой-то момент я поняла, что мне не удастся удрать, я задыхалась, кричала, но крик мой никто не слышал, ноги становились ватными, а камни продолжали свое победное наступление. Вот уже они падают рядом, падают на меня, рушатся на голову, больно ударяя по лицу. В ужасе я закричала, собирая последние силы, и в том же состоянии ужаса проснулась, вся в липком поту, с бешено бьющимся сердцем.

Я долго лежала в предутреннем рассвете, стараясь совладать с неровным дыханием, с колотящимся сердцем, откинув одеяло, давая остыть телу. В комнате стояла мертвая тишина, из-за окон не доносилось никаких звуков, даже льдины из труб не грохотали, наверное, слегка примерзли за ночь. Успокоение не приходило, и, собрав остатки воли, я вышла из комнаты.

На кухне я допила остывший кофе, посмотрела на валяющийся на полу журнал «Российские рубины» и рассмеялась. Смеялась я долго, смачно, с удовольствием, словно перемещая ночные страхи в бурное веселье. От хохота я схватилась за живот и тут же замолчала. Я вспомнила, что у женщин астенического телосложения на животе толстый слой жира.

— Ну и черт с ним, с жиром! — вслух произнесла я, успокаиваясь. — Как же без жира-то, так и замерзнуть можно. Небось в России живем, а климат у нас суровый.

Меня уже не преследовали сны и страхи, настрой на весь день предполагался самый боевой. Я люблю просыпаться с боевым настроением, как петух, тогда мне сам черт не страшен, даже если он посылает мне свои послания по небесному Интернету в виде глянцевых буклетов.

На кухне я не обнаружила ничего подходящего для завтрака. Кофе выпит ночью, остатки колбасы угрожали кишечным отравлением, и я выбросила их в мусорную корзину. Бросив в рот два сухарика, я быстро собралась и раньше обычного отправилась в управление.

Уж сегодня-то я приеду раньше Юрия Григорьевича, чему он весьма удивится. И, вполне возможно, похвалит!

На столе Юрия Григорьевича уютно светилась лампа под широким зеленым абажуром. Он всегда включает эту лампу ранним утром, что означает — он уже в управлении. Включенная лампа, стол с разбросанными документами — все ясно, в ГУВД аврал.

Если на столе Юрия Григорьевича валяются бумаги с чернильными пометками, значит, покоя сегодня никому не будет. Все будут носиться как угорелые, с полусумасшедшими глазами, отдавая бесчисленные указания направо и налево.

Я спокойно открыла сейф и угрюмо пошевелила находившимися там предметами. Первым делом я осмотрела пистолет, свежесмазанный, чистенький, он сразу пошел мне в руки, как котенок.

Наверное, чувствует, что скоро мне понадобится.

Затем я вытащила записку Гриши Сухинина и, положив на стол вместе с журналом, приготовилась к разгадыванию кроссворда.

Совершенно ясно, что «топ», не топ-модель, а топаз, «руб», не рубль, а рубин, «изум» не изюм, а изумруд, «Кл. М.Н.» — Клавдия Михайловна Николаева, а вот что такое «0,005 г калиф» — я так и не отгадала. Просто мне не дали возможности отгадать, мой мозг — организм животрепещущий, ему нужно сосредоточиться. А как тут сосредоточишься, если в кабинет влетает достаточно крупный мужчина пятидесяти лет и басом кричит.

— Гюзель Аркадьевна, вы опять опоздали!

— Какая наглость! — невольно вырвалось у меня.

Вольно или невольно, но свою честь надо отстаивать. Принцип — он дорогого стоит!

— Почему вы не прибыли по «тревоге»? — полковник не обратил внимания на мой защитный выпад и продолжал орать, швырнув на стол очередную порцию документов.

Я проследила взглядом за полетом «порции», и у меня сразу заболели зубы.

— А что — «тревога» была? — пришлось напрячь память и вспомнить, что вчера я отключила телефон, чтобы спокойно поразмышлять. Нам категорически запрещено отключать телефоны, по рангу не положено, ты — сотрудник милиции, находящийся на государственной службе, будь добр, подчиняй свою жизнь интересам государства.

— «Тревога» не была! «Тревога» и сейчас в действии! Ее никто не отменил! — все возгласы на повышенных тонах, с нервом. — Почему вы опоздали?

— Телефон вечером отключила, а включить забыла. — Вот почему меня мучили кошмары! Потому что я изолировала себя от внешнего мира.

Теперь приходится оправдываться, а ведь на работу летела на всех парах, думала, что мне и моим находкам обрадуются, а здесь сплошное «молотилово».

Мне пришлось презрительно фыркнуть и быстренько усесться за объяснительную записку. Пока не прошлись по моей сухощавой спине граблями, надо изобразить мученицу и страдалицу. Дескать, память девичья, бывает, что телефон забываю включить.

Образ страдалицы мне понравился, и я, скорбно поджав губы, протянула полковнику изготовленную на скорую руку объяснительную записку.

Берите, ешьте, хоть масло пахтайте, но совесть моя чиста!

— Положите на стол, — сказал Юрий Григорьевич.

По его бурчанью я поняла, что нет мне прощения во веки веков.

Ему попало от генерала за мое опоздание, вот ведь как бывает, человек спешит на службу, а в его отсутствие косточки несчастного сотрудника нещадно перемывают, раздирая на клочья его честную фамилию.

Представив, как полковник отстаивал мою честь, дескать, была в командировке, задерживается, сейчас прибудет, я поморщилась. Оправдывающийся полковник не внушает уважения, но, с другой стороны, он заступался за меня, значит, сегодня — я сама покорность. Ни слова поперек, только вдоль, и главное — надо доложить Юрию Григорьевичу результаты моего ночного бдения.

— Товарищ полковник, — подлизываюсь я, — вчера я посетила выставку «Петербург — салон роскоши». Там выиграла каталог выставки «Российские рубины».

— Плачет по вашу душу дисциплинарное взыскание, — проворчал Юрий Григорьевич оттаявшим голосом, — мало того что по «тревоге» не прибыли вовремя, так вы в рабочее время по выставкам ползаете.

Если не обращать внимания на различные инсинуации, вроде «ползаете», тогда наши отношения смогут войти в прежнее русло.

— Вечером я отключила телефон и прочитала журнал, смотрите, что я нашла! — торжествующим голосом воскликнула я, подсовывая каталог под нос Юрию Григорьевичу.

— Гюзель Аркадьевна! Почему вы не написали рапорт? Где штабная культура? Забыли, как оформляется документ? С каких это пор информация в таком виде докладывается руководству? — забурлил эмоциями полковник. Наверное, он вспомнил свою боевую молодость.