Опер любит розы и одиночество

Я развеселилась, поняв, что Юрий Григорьевич меня простил и у нас снова мирные, дружеские, товарищеские отношения. Каковы эти отношения в действительности, мы оба не знаем, но они и дружеские, и товарищеские, и человеческие, и, естественно, мирные. Кто как понимает слово «мир»…

Сейчас он обрадовался тому, что его предположения подтвердились. В первую очередь мы обязаны доложить важную информацию генералу. После этого наконец-то сможем начать «грамотное» расследование, естественно, известив об этом начинании Володю Королева.

Без этого не обойтись! Иначе породим внутриведомственную войну.

«Грамотное» расследование означает, что оно производится в рамках уголовного дела, все процессуальные действия санкционируются прокурором, и в итоге мы сможем найти убийцу в стоге сена.

Наш третий «сокамерник» — заместитель полковника, улыбаясь, иронически посмотрел на наше примирение. Виктор Владимирович никогда не вмешивается в наши ссоры, полагая, что мы достаточно мудры, чтобы договориться без третейского судьи. Обычно он тихо сидит в своем закутке, выглядывая оттуда в том случае, когда наши перепалки с Юрием Григорьевичем достигают апогея.

— С чего начнете расследование, Гюзель Аркадьевна? — полковник как будто прирос к моему плечу.

Он сгорает от нетерпения в ожидании, когда я закончу описания моих похождений по «Ленэкс-по» и тихвинской автобазе. А мне надо связать в одно кружево ДТП в Тихвине и убийство Клавдии Николаевой.

Полковник изготовился схватить незаконченный рапорт, чтобы помчаться к генералу. Терпеть не могу, когда кто-нибудь торчит за моей спиной. У меня сразу начинают плавиться мозги, и для того, чтобы дописать рапорт, мне надо сильно напрячься.

— С «Петромебели». Отдам вам рапорт и поеду. С вашего разрешения, товарищ полковник?

— Разрешаю, — сказал Юрий Григорьевич.

Он не сказал, он промурлыкал. Потом схватил рапорт, прочитал и снова подсунул мне под руку:

— Подписи вашей не хватает. Подпишитесь.

— Самое главное забыла, — я размашисто расписалась, не забыв указать мое высокое звание.

— Получили бальзам, Гюзель Аркадьевна? Бальзам от одиночества, — Юрий Григорьевич уже дематериализовался вместе с моим рапортом.

Рапорт о моей неявке по «тревоге» сиротливо валялся на столе, забытый и попранный.

— Бальзам для одинокой женщины, — поправил Виктор Владимирович.

— Какая разница! — воскликнула я, натягивая полушубок.

Дубленый полушубок — моя дамская гордость. В нем не холодно в суровый мороз и не жарко в оттепель. Иногда я подумываю, а не начать ли компа-нию дефиле дубленых полушубков в июльскую жару? Уж очень мне идет полушубочек-то…

Почему я решила начать с «Петромебели»? Не знаю! И никто этого не знает, даже умудренный тридцатилетним стажем Юрий Григорьевич.

Справедливости ради могу сказать, что нормальный оперативник начал бы с «Ленэкспо», ведь там работала Клавдия Михайловна Николаева, и по факту ее убийства возбуждено уголовное дело, к которому «Петромебель» ровным счетом не имеет никакого отношения. Но я выбрала «Петромебель» из-за чрезмерной дотошности. Ведь Сухинин работал в «Петромебели», и его гибель была первой в очереди убийств. Почему смерть Николаевой оказалась второй по очередности? Это я узнаю, соединив две ниточки в одну пряжу.

Для этого нужно срочно посетить мебельную корпорацию. Когда-то, на заре перестройки, корпорация умело подобрала под себя мелкие предприятия, с годами превратившись в мощный оплот капитализма, и чтобы туда проникнуть, нужны такие же мощные допуски.

Особый мандат мне может вручить только генерал, но я не могу ждать, пока Юрий Григорьевич материализуется в нашем кабинете.

«Сама пробьюсь», — нагло подумала я и заглянула в сейф.

Во мне боролось смутное желание нацепить наплечную кобуру, чтобы увереннее себя чувствовать под защитой верного «Макарова».

«А с пистолетом и дурак пробьется, ты попробуй без пистолета обойди все препятствия». Я решительно захлопнула сейф и пришлепнула кусок пластилина, опечатав его гербовой печатью. Так спокойнее будет, все мои ценности в сейфе под защитой государственной печати. Да что там ценности, в сейфе вся моя жизнь!

Я сделала ручкой изумленному Виктору Владимировичу и дематериализовалась из помещения.

Как-то раз, внимательно присмотревшись к довольно тучному Юрию Григорьевичу, я окинула себя оценивающим взглядом. Если такой крупный дядька способен исчезать из кабинета, подобно джинну из бутылки, тогда мне сам бог велел, женщине стройной, как кипарис. Несомненно, я смогу перенять это диковинное свойство и пользоваться им при случае. Таким образом, я испарялась из кабинета на глазах Виктора, а при Юрии Григорьевиче особо не рисковала. Чтобы не нарушить субординацию!

Кому понравится, если его уникальные качества беззастенчиво воруют прямо на глазах.

На улице свирепствовала оттепель. Огромные лужи заливали проезжую часть. По Суворовскому проспекту спешила плотная вереница машин. Потоки воды лавиной вздымались наверх и с шумом обрушивались на прохожих. Не обращая внимания на автоматчика, я выскочила на дорогу и яростно замахала обеими руками. Схватив такси у самого входа в управление (что запрещено по уставу — у входа стоянка только для генеральских машин), я помчалась в сторону головного здания «Петроме-бели».

Если брать служебную машину, оперативников для прикрытия — слишком долгие сборы, слишком много времени уйдет. Не могу и не умею ждать, и пока судьба гонит меня, подгоняя пинками во все места, надо мчаться. Придет время, и я отосплюсь, спокойно отсижусь на аналитической службе, а сейчас надо стремиться в неизвестность. В голове у меня не было ни одного разумного вопроса. Я полагалась на интуицию. Если чутье есть у Иннокентия Игнатьевича, так почему ему не быть у меня? Сам бог велел!

Подъезжая к роскошному зданию «Петроме-бели», я спохватилась: а как туда проникнуть? Охрана маячила на всех углах только что отремонтированного здания, сиявшего роскошью и богатством, как здоровый и мускулистый человек среди калек и убогих. Рядом с «Петромебелью» теснились запущенные дома с грязными окнами, перемонтированные со времен расцвета красных стягов. Дорогу мне преградил верзила в черной куртке с желтыми нашивками на плечах.

«Совсем как бендеровец!» — брезгливо отпрянула я от верзилы.

Как выглядели бендеровцы, я знаю лишь по советским фильмам, но определенно они не носили черные куртки с желтыми нашивками.

— Дорогу ментам! — сказала я, переборов брезгливость.

Пошутила грубовато, но точно знаю, что соленый юмор всегда помогает в трудных ситуациях.

— Кто вам нужен? — верзила слегка присмирел.

— Кто-нибудь из руководства. У меня есть к ним вопросы, — говорила я резко и отрывисто, чтобы верзила не успел задуматься над смыслом.

Времени у меня слишком мало…

— Для того чтобы вас приняло руководство корпорации, необходимо договариваться за неделю до встречи. У нас есть пресс-секретарь, я могу дать ее телефон.

«Можно представить, — подумала я, чуть не фыркнув от злости, — какого рода вопросы можно задать пресс-секретарю, паблик-рилейшн, так сказать, в российском варианте. Вопросы задавать — это пожалуйста, а вот с ответами может получиться неувязочка».

— Мне нужен директор либо его заместители по кадровой политике. — Я ловко ввернула умное словечко — «по кадровой политике», желая поразить верзилу в самое сердце.

Сердце верзилы оказалось хрупким и нежным, как у пятилетнего ребенка.

— Я свяжусь с начальником безопасности. — Верзила подошел к телефонному аппарату, висевшему у двери. Он долго ждал, пока ему ответят. — Олег Иваныч, тут женщина подошла, требует, чтобы ее пропустили к руководству корпорации. Как ваша фамилия? — спросил верзила.

— Юмашева, я из ГУВД, — подойдя ближе к верзиле, я нагнула голову, чтобы слышать ответы Олега Иваныча.

— Она из ГУВД, фамилия — Юмашева. Она не говорит, какие у нее вопросы к руководству, — верзила замолчал, слушая гневный рокот черной пластмассовой трубки.

Разобрать слова из трубки я не смогла, но поняла, что они не сулят мне ничего хорошего.

Верзила осторожно, не дыша, держал трубку подальше от уха, чтобы гневные слова не щекотали ему нервную систему. Я не могла придумать другого объяснения тому, почему он так осторожно, двумя пальцами держит пластмассовый передатчик человеческих эмоций. Так же осторожно он повесил трубку, долго цепляя ее на аппарат, потом повернулся ко мне и негромко пробурчал:

— Вас не могут принять. Для встречи с руководством корпорации необходимо обозначить вопросы, прислать по факсу, и вам позвонят. Все телефоны есть в справочнике. В «Желтых страницах».

Стиснув зубы, я побрела по улице. Мчаться, бежать и стремиться мне уже никуда не хотелось — обломали пташке крылья.

Смешно подумать, но я надеялась, что магия аббревиатуры «ГУВД» сработает и со мной немедленно захотят побеседовать директор корпорации, все его заместители, пресс-секретари и прочая шушера. Но, кроме «бендеровца» в черной куртке, мне никого не удалось увидеть.

Где же справедливость, и как дальше работать? Что делать?

Я медленно брела по льдистому тротуару, осторожно ступая в вытаявшие кусочки асфальта, в глубине души надеясь, что мои ноги останутся целыми и невредимыми и я не попаду во всероссийскую статистику искалеченных и изувеченных в результате аномально ненормальных морозов.

Юрий Григорьевич занимался серьезным делом. Он приводил в порядок содержимое стола. Это не простой стол, столешница и две тумбочки, нет, это целый столище, четыре огромных тумбы с папками и несекретными документами. Стол хранит в себе многочисленные тайны. Правда, непосвященному в эти тайны доступ закрыт. Для того, чтобы копаться в них, надо отслужить в милиции лет тридцать, не меньше. Недавно у меня возникли подозрения, что Юрий Григорьевич служит в милиции больше тридцати лет, но от меня скрывает свой стаж.

Мои восемнадцать милицейских лет не идут в сравнение с тридцатью полковничьими годами. Он постоянно подначивает меня моим «юным» возрастом, намекая, что «малолетки» мало что смыслят в оперативной работе.

Горы бумаг возвышались на столе. Каждую страничку Юрий Григорьевич любовно оглаживал, скреплял, подшивая в огромные кожаные папки. Да и стол этот незыблемо высится в кабинете еще со сталинских незабвенных времен.

Когда мне скучно и тошно, я представляю, сколько народу пересидело за этим столом на высоких должностях, а потом валялось под ним…

— Вернулись с позором, Гюзель Аркадьевна? — Юрий Григорьевич хитро улыбнулся и тут же спрятал улыбку.

Сразу видно — испугался моего гнева.

— Откуда вы знаете? Про позор-то, — пряча взгляд, не снимая дубленки, я устало плюхаюсь на стул.

— Генералу звонили. У него скоро инфаркт будет вашими заботами. То вы по «тревоге» не прибыли, то вас с мебельной фабрики прогнали.

— Почему прогнали? Не пустили. — Даже плакать не хочется. До чего же тошно…

От самодовольной улыбки Юрия Григорьевича мне вдруг захотелось совершить противоправный поступок, но я сдержалась.

Он же знал, куда я еду, почему не остановил?

Еще одно обидное слово — и я прорвусь в «Пет-ромебель» с автоматчиками! Прямо сейчас, сию минуту!

Но полковник нахмурился и замолчал. Мне неловко пялиться перед его столом, и, жутко комплексуя, я тихонько переместилась за компьютер.

Жаль, что Виктор Владимирович отсутствует. В таких экстремальных ситуациях он мне помогает, действуя, как люфт или громоотвод. Варит мне в собственной кофеварке (стыренной под шумок у жены) крепкий кофе, угощает шоколадными конфетами. Иногда даже коньячку в кофе капает, как лекарство… Лекарство для асфальтового сердца.

Ничего хорошего из моего порыва не вышло, а жаль… Крупная капля — то ли из глаз, то ли из носа — шлепнулась на стол.

«Совсем разнюнилась, — я швыркнула носом, — был бы у меня муж, я бы наплевала на всю эту кутерьму. Отбыла день на службе, а вечером под крылышко к муженьку: согрей, дескать, меня, милый, от житейских неурядиц».

«Не житейских, а служебных, — оборвала я себя, — и нечего жалеть себя, несчастную, во-первых. И нюнить нечего, все девичьи обиды копишь, на эмоциях работаешь, нет чтобы включить рациональное начало. Это уже во-вторых…»

Обидели маленькую девочку, забыли, что она, между прочим, на сорокалетием рубеже находится.

Осушив слезы и шумно высморкавшись, я включила компьютер. На мониторе засветились буквы: «Анализ оперативной обстановки показывает, что…»

Все одно и то же — анализ оперативной обстановки что-нибудь показывает изо дня в день. От огорчения или от возмущения мои пальцы начали летать по клавиатуре, давая отдых разбушевавшимся эмоциям.

Надо заниматься своим основным делом и не лезть в чужие игры, как бы тебе ни хотелось.

Пусть Королев пашет на пользу государства в свое удовольствие. Все женщины в управлении скромно исполняют свои функции и в герои не лезут, да им и не дадут. Мужчины у нас завистливые, женщин не любят вперед пропускать. Надо быть, как все, скромно и тихо сидеть за компьютером, анализируя сложную оперативную обстановку.

В конце концов в каждой работе можно найти изюминку. Повеселевшие пальцы удвоили скорость, клавиши перестукивали в такт моему настроению.

На какое-то мгновение я остановилась, пальцы замерли над клавиатурой. Подняв голову, я обнаружила, что Юрий Григорьевич сидит у моего стола, загадочно улыбаясь, в довольно несвойственной ему позе. Он положил ногу на ногу и постукивает пальцами по столу в такт моим манипуляциям.

Чем больше я живу на свете, тем больше меня удивляет этот мир.

— Гюзель Аркадьевна, вы успокоились? — кажется, у моего начальника новая идея…

— В общем-то, да. Обидно, знаете ли, — я сделала попытку продолжить работу, но полковник сделал знак, дескать, не надо, остановись, мгновенье. Я покорно замерла.

— Я позвонил в убойный отдел и договорился с Королевым, что мы будем работать вместе. Обмен информацией, взаимное сотрудничество. В убойном согласились, но как только услышали, что это будет Юмашева, схватились за голову. Так что могу тебя огорчить, большой радости никто не проявил от сотрудничества с тобой.

Юрий Григорьевич редко называет меня на «ты». Это бывает в двух случаях: когда он слишком зол на меня или когда хочет реализовать новую идею с моей помощью. Стиснув зубы, я изобразила жертвенную готовность.

— Ты, как всегда, торопишься и делаешь ошибки. Но я не хочу тебя останавливать. Чем больше ты набьешь шишек, тем больше наживешь опыта. Скажи, пожалуйста, ты изучила результаты медицинского исследования трупа Сухинина? Ты провела почерковедческую экспертизу? Надо было сравнить почерк Сухинина с этой запиской. Не сделала! — полковник торжествующе посмотрел на меня. — С чего ты начала работу в Тихвине? С деда. А надо было начать с изучения материалов уголовного дела. Что там может найти гаишник? Ничего. Он, наверное, и не читал результаты медицинского исследования. — Юрий Григорьевич встал и быстрыми шагами начал измерять расстояние от окна до моего стола. — Ты всегда работаешь на эмоциях. Это правильно, без этого не обойтись в нашей работе, но нельзя забывать, что интуиция, чувства, эмоции — не главное. Главное что? Разум! Логика! — Полковник погрозил мне пальцем. — Почему ты помчалась на «Петромебель»? Я мог бы остановить тебя, но не сделал этого. Думаю, пусть проветрится, помучается, может, толк и выйдет.

— Одна бестолочь останется, — не выдержала я назидательного тона.

— Может быть, вы и правы, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич перешел на обычный вежливо-безразличный вариант беседы. — Думаю, что начать вам нужно с проведения экспертизы. Если записка написана рукой Сухинина, тогда можно подумать о вариантах направлений поиска.

— А результаты медицинской экспертизы запрашивать?

— Разумеется! — чуть не закричал полковник, но сдержался. — Вам и без лишних вопросов нужно это сделать.

— Но это долго, — сказала я.

— А кто виноват, что вы прохлаждались в командировке вместе с Линчуком? Кушали чебуреки и пельмени. — Стул под Юрием Григорьевичем угрожающе заскрипел.

Он уже сидел за своим столом, продолжая вычищать хлам из ящиков. Сейчас он мне напоминал комиссара милиции, верного и преданного бериевца.

— Картошку мы с Линчуком ели, — проворчала я, злясь на весь белый свет.

Злиться надо было на самое себя, понадеялась на гаишного инспектора, думала, он изучит дело и найдет погрешности. А оно ему надо? Почему сама не посмотрела дело? Надеялась на специалиста, разберется, дескать, специалист по гаишной части. Думала лишь о том, чтобы Иннокентий Игнатьевич больше жалобами не кидался. Вот и получила по балде.

Что нужно сделать, чтобы исправить положение? Первое, запросить результаты экспертизы; второе, найти какое-нибудь письмо, написанное Гришей собственноручно, и отправить в экспертно-криминалистическое управление. На все это уйдет месяца два-три. Моя неуемная энергия может сократить срок до месяца.

Я глянула на календарь, через месяц будет двадцать шестое февраля. К этому сроку я должна успеть сделать максимум полезной работы: вернуть утраченный авторитет и найти убийцу.

Что еще для счастья нужно? Нужен бальзам для одинокой души!

Иннокентия Игнатьевича долго уговаривать не пришлось. На следующий день он примчался в Питер. Ровно в десять часов утра он уже мучил постового милиционера, требуя, чтобы тот немедленно отыскал Гюзель Аркадьевну Юмашеву. Дежурный нашел меня на совещании, долго препирался с инспектором, караулившим секретное сборище, и, наконец, выудил из душного помещения. Когда я вышла из зала, с трудом пробравшись сквозь ряды кресел, дежурный приказал мне срочно разобраться с бушующим дедом. Я спустилась к главному входу и издалека увидела Иннокентия Игнатьевича. Он пререкался с молоденьким постовым, наступая с грозным видом на безусого парнишку в форме.

— Иннокентий Ва-а… Па-а… Игнатьевич, здравствуйте. Не ругайтесь с сотрудником милиции. Он при исполнении. Выполняет свой долг. Идемте в переговорную. — Я схватила старика за рукав ветхого пальто, спасая постового, и увлекла в комнату для посетителей. — Привезли письма? Дайте их мне, я вам верну после экспертизы. Слово даю! — Я прижала обе руки к сердцу, чтобы выглядеть убедительнее.

— Гюзель Аркадьевна, кроме этих писем, у меня ничего не осталось от Гриши. — Старик чуть не плакал, прижимая конверты к груди.

— Когда он вам их написал? — я разбирала старые затертые конверты.

— Из армии еще писал.

— Как из армии? А свежих разве нет? — От огорчения все конверты выпали у меня из рук, рассыпавшись веером по полу.

— Не-ет, свежих нет. А зачем? Он сам ко мне приезжал из Питера. — Старик бросился поднимать бесценные письма.

— Гриша вам что-нибудь рассказывал о своих знакомых? Может, у него любовница была? Или подруга? Он же молодой мужчина! — воскликнула я, шарахаясь от разъяренного старика. — У него запросто могли быть женщины, не один же он жил.

— Один! Сухинины не болтаются как ни попадя, — отрезал Иннокентий Игнатьевич, махнув рукой. Жест явно означал, что более бестолковой женщины, чем Гюзель Аркадьевна, он в жизни не встречал. — Сухинины женятся раз и навсегда, а просто так не болтаются, — строго добавил он, охраняя устойчивость родового клана.

— Ну хорошо, Иннокентий Игнатьевич, — я уже твердо запомнила отчество старика, — договоримся так: если у меня будут новости, я вам сразу звоню.

— Договорились, — буркнул старик и поковылял к выходу.

Ссутулившаяся спина, некогда прямая, шаткая походка, весь горестный вид деда говорил о нестабильности в этом мире.

«Его внуку еще бы жить да жить, а вот, получите, старик жив, хоть и еле ноги волочит, а молодого парня нет, — подумала я, но тут же резко оборвала себя. — Опять не о том думаешь: о нестабильности, о разрушенных ценностях, вместо того чтобы действовать по плану».

План мой был до гениальности прост. Я решила всю трудную и монотонную работу свалить на оперативников убойного отдела. У них там сорок с большим гаком сотрудников, вот пусть и изучают дело. Запросто могут затребовать любую бумажку из Тихвина и исследовать всю медицинскую часть дела. Если найдут несоответствия, то в связи с вновь открывшимися обстоятельствами также запросто могут потребовать эксгумации тела Сухинина.

«Чем не гениальная идея? Зайка моя!» — это я так хвалю себя в особых ситуациях.

Опера из убойного отдела откровенно не переваривают подполковника Юмашеву за нестандартные выходки. Вечно я у них путаюсь под ногами. Вот они и злятся. При встречах со мной в управлении они изображают бурную радость, мгновенно затухающую при виде моего появления в епархии уголовного розыска на четвертом этаже.

Если я появилась в епархии убойного отдела или просто промелькнула моя тень, значит, у меня новые сногсшибательные идеи, что в корне меняет наши сложные взаимоотношения.

Особенно дергается один из сотрудников, точнее, самый главный из убойщиков — начальник отдела Владимир Федорович Королев. Он нервно крутит головой, словно пытается кого-то увидеть за моей спиной. За спиной у меня никого нет, это я точно знаю. За моей спиной белая ровная стена, и высматривать в ней нечего. Но Королев все равно тупо пялится в стену, делая вид, что вникает в суть моих слов.

— Королев, ты слушаешь меня? Я дело говорю, — от возмущения я пустила петуха, и по коридору гулко разнесся остаток вопроса.

— Слушаю, слушаю, товарищ штабная крыса. — Королев перевел взгляд со стены на меня.

Я замаскировала ненавидящий взгляд за очками, гневно сверкнула стеклами, тут же отлипла от стены, напирая всем телом на Королева.

— Сам ты клерк от уголовного розыска. Сидишь тут, дела по бумажкам изучаешь. Даже в командировки не ездишь. Сама дело запрошу, пошел ты знаешь куда?

Мои каблучки звучно отстучали внутриведомственный скандал.

— Куда? Я пошутил, — громко звучит мне вдогонку.

Каблучки немедленно прекратили перестук, словно раздумывают, раздувать дальше внутриведомственный скандал или пойти-таки на мировую.

— Ладно, давай мировую! — я стараюсь говорить веско, передразнивая Королева. — Ты запрашиваешь дело, вникаешь в результаты медицинского исследования, а потом вместе смотрим, что делать. Идет?

— Это будем посмотреть, — Королев играет словами, словно боится потерять мужское достоинство.

По-моему, все мужчины нашего управления с утра до ночи озабочены угрозой утраты того самого уникального качества сильной половины человечества.

— Ладно, будем так будем, посмотреть так посмотреть. Идет. — Мои каблучки уверенно застучали по направлению к лифту.

Главное, осуществить гениальную идею, а там, там — будем посмотреть!

Цитирую Королева…

Теперь осталось съездить в ЭКУ. Я беру с собой записку и письма Григория Сухинина. Почтой отправлять такие вещи нецелесообразно, не дай бог пропадут. Как я тогда в плачущие глаза Иннокентию Игнатьевичу посмотрю? Он и так доведен до отчаяния. Идентифицировать почерк довольно сложно. Для этого подозреваемый, обязан быть живым. Он должен написать много-много букв под диктовку оперативника или следователя. Так как Григорий Сухинин давно на кладбище, диктовать некому, и Сухинин — не подозреваемый, а потерпевший, то лучше всего в ЭКУ мне отправиться самолично. Понятно, что без прописанных под диктовку букв никакой стоящей экспертизы не получится. Записка с мелкими закорючками и письма, написанные больше десяти лет назад, — вот и все, что я везла в своем пакете. Слишком мало для работы эксперту. Но я знаю еще с советских времен одного уникального эксперта, Мишу Белкина.

Если к нему подлизаться, ласково попросить, он из письма двадцатилетней давности что-нибудь да наскребет. За эти годы Белкин мог бы давно стать начальником экспертного управления. За мягкосердечность его все любят, но в должности не повышают, словно на должности начальника интеллигентность не обязательна.

— Миша, ты меня любишь? — я бросаюсь навстречу Белкину.

Я никогда не звоню заранее, чтобы договориться о встрече. Единственное, что я делаю, узнаю график работы специалистов. Внезапность, она кого хочешь заставит чудеса творить…

— Очень! — Белкин при встречах со мной смущается и предательски краснеет.

Он не ожидал меня увидеть. Покраснение лица означает, что сработал эффект внезапности…

— Миша, ты женился? — этот вопрос я задаю, чтобы согнать предательскую краску с и без того румяного Мишиного лица. Он по-прежнему румян и свеж, а все потому, что не курит.

— Женился, — пробормотал Белкин и опустил голову.

От этого вопроса он покраснел еще больше, словно женитьба сотрудника милиции приравнивается к совершению должностного преступления.

— Мишка, ты краснеешь, как красная девица. Тебе сколько лет? — У меня невольно вырывается смех, хоть я и приехала с. серьезными намерениями. Серьезнее не бывает…

— Столько же, сколько и тебе, — пробормотал вконец смутившийся Белкин, — ты, какая была, такая и осталась.

— А ты хочешь, чтобы я превратилась в седую косматую старуху?

Надо срочно осваивать пространство. Понятно, что придется помучиться с экспертизой. Пока я объясню, в чем дело, пока приведу Белкина в рабочее состояние, глядишь, часа полтора и пройдет. Если Белкин засмущался, значит, надо привести его в чувство.

Для этой цели лучше всего — озадачить каким-нибудь сложным вопросом. Более сложного вопроса и придумать нельзя, чем тот, с которым я явилась в экспертное управление.

— Не хочу, оставайся такой же, — милостиво разрешил Белкин, входя в обычное свое настроение.

Первый натиск не сломил его, оставалось применить второй, более экстремальный прием.

Штурм! Бой! Натиск! Надо испугать его генеральским гневом. Тогда Миша быстренько войдет в творческое состояние.

— Миша, у меня дело к тебе. Очень серьезное, — я прикидываюсь скромной овечкой. — Надо сличить почерки и установить, кто написал вот эту вещь, — я бережно достала из конверта замусоленную руками и временем шифрозаписку. — Это письма десятилетней давности и записка, найденная на теле того же человека.

— А где направление? — Белкин вытаращил на меня по-детски наивные глаза.

Дескать, дружба дружбой, а служба службой…

— Миша, ну до чего ты скучный. Вот тебе запрос, вот тебе направление. Генерал подписал, не поленился. Учти, приказ генерала! Работай, Миша, работай. — Усевшись в низенькое креслице возле стола Белкина, я прикрыла глаза. Надо потерпеть, пока он присмотрится.

— А что с ним случилось? С трупом, не с генералом. — Белкин, нацепив лупу, колдовал над письмами.

— Наезд на трассе неустановленным преступником. Есть подозрения, что наезд совершен не случайно. Работай, Белкин.

— А у кого такие подозрения? У тебя одной, конечно. — Белкин не удержался от иронии.

Всем в милицейской округе известна моя привычка всех и вся подозревать, что поделаешь, мания преследования — профессиональное заболевание.

— На сей раз, Белкин, ты ошибаешься. Подозревает мой начальник, а с начальством, как ты знаешь, не поспоришь. Работай, Белкин.

Белкин засопел над своим столом. Маленького роста, кругленький, упитанный, с розовыми щечками, Миша всегда напоминал мне поросенка Хрюшу. Так же по-детски наивно задает вопросы и таращит глаза. Но за круглыми глазками прячется творческое вдохновение и талант. Я сидела, не шевелясь в своем креслице, боясь нарушить творческий процесс.

«Пусть он колдует, мешать не буду, — подумала я, стараясь не вникать, а что будет дальше. — Что я должна делать, если Белкин установит, что письмо и записка-написаны рукой Сухинина? А если записку написал не он?»

— Черт с ним! Какая разница! — шумно выдохнула я вслух. «Будет проблема, буду решать. Зачем ломать голову, если проблемы пока нет».

Я скрутилась клубочком в кресле и уснула. Сны меня не беспокоили, наверное, мистические явления боятся экспертного управления и не заглядывают в эти края.

— Проснись, замерзнешь, — я очнулась от легкого тычка в спину. Белкин, улыбаясь, накрывал на стол. — Пока ты спала, я уже в магазин сбегал.

— Да ты что! А я ничего не слышала, спала, как младенец, без сновидений. Зачем ты в магазин бегал? Это я должна тебе стакан налить, — теперь настала моя очередь покраснеть.

Если обращаешься за срочной помощью к старому товарищу — ты непременно обязан сбегать в магазин, чтобы угостить коллегу на славу. Так положено по милицейскому уставу, автор которого, естественно, не известен потомкам.

Бездарные потомки утратили легендарное имя славного предтечи добрых традиций.

Белкин, нежно краснея, парировал:

— Гулька, я же мужчина и за встречу должен проставиться.

— Миша, мы что, с тобой вдвоем будем пить? Давай хоть компанию соберем.

— Нельзя! — Миша категоричен, как никогда. — Сегодня дежурит Шатунов, он за это дело может взыскание навесить.

Белкин — хозяйственный мужчина. Стол заставлен немыслимыми закусками, вроде маринованных огурчиков, нежно светящейся колбаски с тонким слоем жирка, кусочков сыра со слезой, мелких ломтиков домашнего сала. Крохотные стопочки, стеклянные, но художественного стекла…

— И хрен с ним, с Шашуновым, мы же будем тихо сидеть. Белкин, ты думаешь, мы песни орать будем? Успокойся, я сегодня не в голосе.

Я умираю от любопытства и нетерпения, но не спрашиваю о результатах исследования. Если спрошу, нарушу устав того самого автора, имя которого осталось неизвестным.

Пока мы с ним препирались, в кабинет неслышно подтянулись сотрудники экспертного управления. Они бесплотными тенями, тихо и незаметно окружали стол, уставленный закусками и художественными стопками, пока не оккупировали его окончательно. Белкин возмущенно заорал:

— Не трогайте, это не для вас, это для Гульки. — Миша покраснел от возмущения, казалось, еще немного, и он затопает ногами.

И мне пришлось взять бразды правления в свои руки.

— Коллеги, приступим, а то сейчас Шашунов унюхает своим экспертным носом запах алкоголя и примчится, чтобы разогнать нашу шайку-лейку. Шашунов с экспертов начинал карьеру?

— Да, да, — загалдели эксперты, дружно наваливаясь на маринованные огурчики. Да и прочего не обошли.

Сейчас они не боялись никого — ни Шатунова, ни самого генерала. Что есть начальственный гнев по сравнению с маринованными огурчиками в качестве закуски?

Они сейчас все сметут, как метлой. Надо успеть перекусить, в конце концов Белкин для меня старался. Я раздвинула плечиком спины экспертов и принялась поглощать невиданные деликатесы, ничуть не смущаясь, что поглощение происходит в разгар рабочего дня, в экспертно-криминалистическом управлении среди моих старых товарищей.

Отпив глоток коньяка, я посмотрела на Белкина. Кажется, можно приступать к допросу. Мишины щеки разгорелись еще ярче, он чувствует себя гостеприимным хозяином, этакий хлебосол-эксперт. Кажется, он совсем забыл, с какой целью я к нему прибыла.

— Гуль, покажи пушку, — ко мне пристал Коля Удалец.

Коля Удалец, это у него действительно такая фамилия, эксперт, капитан милиции, в жизни не видевший живого пистолета. После неудачи на «Петромебели» я везде бегаю с пистолетом, он придает мне уверенность и, хотите смейтесь, хотите нет, солидности. С надутыми от важности губами я отцепляю пистолет и даю подержать Удальцу.

Сама же оттискиваю Белкина в угол и заговорщически шепчу:

— Миша, ну, что? Чей почерк? Сухинина?

— Нет, это не его почерк. — Белкин наморщил гладкий лоб.

Ему не хочется огорчать меня. Но что поделаешь — почерк в записке не идентичен почерку Сухинина…

— Точно? — летят к чертям собачьим все мои версии.

Наверное, это к лучшему. От сильного хлопка я сжимаюсь, с ужасом понимая, что это не хлопок, а выстрел из «Макарова». Белкин зажат мной в угол, и я стою спиной к застолью. Обернуться я боюсь, ожидая увидеть новый труп. Веселье мгновенно стихло. В кабинете наступила мертвая тишина. Мы с Белкиным так и мумифицировались бы в нашем углу от страха, если бы в кабинет не влетел сам Шатунов. Он подлетел к столу, оглядел бешеным взором всех присутствующих. Потом скакнул в угол и резко дернул меня за плечо. Все это мне рассказали эксперты позже, в самом конце приключения. В тот момент я ничего не видела, ожидая, что Шашунов меня побьет. Или убьет. Или обматерит.

Не случилось ни того, ни другого, ни третьего…

Когда Шашунов понял, что все живы и здоровы, он просто уселся за стол и налил себе рюмку коньяка. Залпом выпил и молча ушел. Мы быстро убрали следы пиршества со стола, вылили остатки злополучного коньяка в раковину. После этого все шумно расхохотались.

— Ты, Удалец, балда, у меня же всегда патрон в патроннике. Ствол нужен для обороны, а не для игрушек, — я поправила кобуру и усмехнулась. — Вот если бы ты замочил кого, не ходить бы мне никогда в полковниках.

— А ты что, полкана получила? — загалдели эксперты.

Очередное звание для сотрудников милиции — тема животрепещущая и болезненная…

— Нет, но собираюсь, — гордо изрекла я, размышляя, будет Шашунов шум поднимать или сделает вид, что ничего не заметил.

Наверное, сделает вид, что ничего не произошло. Иначе и ему несдобровать. Генерал у нас вспыльчивый, всем известен его шумный характер, мне достанется на орехи, но и Шашунову отломится наверняка еще больше, чем мне. Шум, служебное расследование, взыскания, выговоры и всякие служебные несоответствия…

— Сегодня кто по экспертному дежурит от руководства? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Шашунов, — вздохнули эксперты, поглядывая в раковину и вдыхая ароматный запах.

Сожаление от содеянного в результате психологического шока охватило всю компанию. Кто из нормальных людей выливает коньяк в раковину? Где это видано? Примерно такого содержания вопросы запечатлелись на их лицах.

— Белкин, пришлешь мне официальное заключение по почте. — Я сделала на прощание ручкой приветственный знак, издала боевой клич команчей и исчезла из поля зрения ЭКУ, словно это была и не я, а кто-то другой.

— Черт тебя дернул дать этому мудаку ствол! — мысленно ругала я себя, не замечая, что разговариваю, точнее, ругаю себя вслух. — Как это могло случиться? Ты же никогда не допускала таких проступков! А если бы он кого-нибудь застрелил нечаянно? Господи, неужели пронесло стороной такую неприятность? Всем неприятностям неприятность! Бедный Шатунов, он и так при встречах со мной покрывался трупными пятнами от страха, теперь будет избегать за версту. Глупая ты женщина, Гюзель Аркадьевна!

С этими словами на всех парах я влетела в управление.

Совесть — категория этическая, любил говаривать один из моих милицейских начальников. Видно, он давал понять сотрудникам, что можно обойтись и без оной.

Но моя совесть мучила меня постоянно, вот как сейчас, стоило мне представить себе последствия моего неразумного поступка, как совесть тут же начинала грызть меня, как глист-солитер. Вооб-ще-то я не знаю, как грызет внутренности глист-солитер, но моя совесть представляет собой осязаемую субстанцию. Она грызет, сосет, заставляет страдать, короче, постоянно мучает меня.

В такие периоды жизни я становлюсь на редкость сговорчивой и покорной. Заглядываю начальникам в глаза, вспоминая, сколько раз им попадало из-за меня, бегаю как оглашенная с поручениями, стараясь выполнить их безупречно.

Коридоры управления раздвигаются, коллеги уступают мне дорогу, едва завидев издали. Канцелярия управления оглашается моими возгласами каждые полчаса, а она находится на первом этаже, я же на пятом. И так весь день, вместе с совестью-солитером я и ношусь, пока не выбегаю все мои муки. К вечеру становится ясно, что день прожит не зря, я выполнила блок работы примерно на месяц вперед, начальники уже гордятся мной, и тогда совесть уползает в свою нору, и где она там прячется до поры до времени, я даже не знаю. Бывает, конечно, желание найти то загадочное место, отыскать мучительницу-совесть и взять ее в свои руки, чтобы не она мной управляла, а я ею.

Я скидываю мою гордость-дубленку и скромно присаживаюсь за свой стол, но не как обычно, по-хозяйски, а бочком, словно я не заработала свое рабочее место. Включила компьютер и заплясала пальцами по клавиатуре. Если я подготовлю аналитическую справку к вечеру, есть надежда, что совесть заползет в свою норку.

Юрия Григорьевича в кабинете нет, Виктора тоже. Вскочив с краешка стула, я открываю шкаф — точно, шинелей нет, оба на выезде. Ах да, наверное, снова убийство…

Лампочка на карте с монотонным подвываньем излучает сигналы бедствия: SOS… спасите наши души…

Жаль, ведь чаще всего мы выезжаем, когда спасать уже некого. Я ловко подпрыгнула и нажала на кнопку. На этот раз сработало, лампочка перестала вопить о беде. Смешно, но Виктор Владимирович и Юрий Григорьевич могут спокойно работать при этой лампочке, не замечая, что она воет уже несколько дней. Я слышать не могу никаких сигналов бедствия, мне хочется, чтобы жизнь всех радовала и приносила одно счастье. Так я устроена, и странно, что уже восемнадцать лет я служу в милиции.

Мало того что я обладаю восприимчивой душой. Мне и службы доставались самые трудные. Здесь я кривлю душой, службы выбирала самостоятельно, считая, что должна пройти весь сложный путь тяжелой милицейской работы.

— Пройти-то прошла сложный путь, а из-за моей глупости человека чуть не убили! — воскликнула я вслух и тут же услышала:

— Да, Гюзель Аркадьевна, из-за вас человека убили!

Полковник опять материализовался в кабинете, как старик Хоттабыч. Виктор Владимирович как нормальный человек, как все нормальные люди, вошел в кабинет, открыл и закрыл за собой дверь, а Юрий Григорьевич к тому же прочитал мои греховные мысли.

— Почему из-за меня? — вытаращила я раскосые глаза.

В экстремальных ситуациях мои глаза напоминают блюдца, иногда тарелки размером с НЛО. Если эти тарелки где-нибудь и существуют…

— Вы вчера ездили в «Петромебель»? — Юрий Григорьевич навис над моей грядкой. «Грядкой» я называю свой стол и никому не позволяю сесть за него.

— Вы же знаете, что ездила, — ответила я.

Я недоумеваю, с какой стати он ко мне прицепился…

— Мы с Виктором Владимировичем были на месте происшествия, — Юрий Григорьевич повернулся к карте, увидев, что лампочка мерцает ровным светом и не зуммерит, снова повернулся ко мне, — убит начальник безопасности «Петромебели».

— Не может быть! — прошептала я, вспомнив, что бендеровец-верзила разговаривал по внутреннему телефону с каким-то Олегом Иванычем.

Я даже пыталась подслушать их разговор.

— Может! Срочно идите в убойный отдел и объясняйтесь. Я устал из-за вас в дураках пребывать.

— Они, что? Меня допрашивать будут? Я же в глаза не видела этого Олега Иваныча! — От ужаса мой голос превратился в дискант.

Юрий Григорьевич махнул мне рукой, дескать, иди, иди в убойный отдел, только не визжи.

— Гуля, сходи в убойный, объясни им, когда и зачем ты приезжала в «Петромебель», — по-человечески, нормальным голосом советует незлобивый Виктор.

Ему не хочется присутствовать при служебной перепалке — кто виноват, что делать и где лучше…

— Витя, а к кому подойти в убойном? — Я обращаюсь к Виктору, чтобы задеть своим невниманием Юрия Григорьевича.

Но его абсолютно не трогает охлаждение моих чувств. Он тихо переговаривается с Виктором, нетерпеливо поглядывая на меня, видно, сгорая от нетерпения, когда же я уйду.

— Подойди к Королеву, он ждет тебя, — Виктор жалеет меня, он прерывает беседу с полковником, что не положено по уставу, и напутствует взглядом, дескать, не тушуйся, все нормально…

Он включил кофеварку, и в кабинете запахло свежесмолотым кофе. Сейчас этот дивный запах трансформируется и превратится в самый вдохновенный запах на свете. Совесть-солитер, поднявшая было голову, тут же юркнула в норку. Схватив рабочую тетрадь, я полетела по коридору в убойный отдел. От одной мысли, что меня ждет кровожадный Королев, готовящийся выпить из меня литра два крови, у меня прерывалось дыхание и стыла в жилах кровь.

— Привет, Королев! — Я храбрюсь, делая вид, что настроение у меня отличное, задор боевой и, вообще, моя совесть чиста. — Допрашивать будешь?

— Обойдусь, — проворчал Королев, доставая какие-то листы, исписанные мелким почерком. — Скажи, ты видела вчера Олега Иваныча?

— Нет, не видела. Но он дал указание не пропускать меня на фирму. — Я устраиваюсь удобнее, готовясь к долгой беседе.

Побеседовать о серьезном деле с самим Королевым — это вам не фунт изюму скушать…

— Зачем ты ходила на фирму? — пустыми глазами уставился на меня Королев.

— Не знаю, сама толком не знаю. У них Григорий Сухинин работал водителем. Ты же запросил уголовное дело из Тихвина?

— Запросил, завтра привезут, — отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, Королев. — Значит, ты не видела Олега Иваныча?

— Нет, не видела, — я кладу ногу на ногу, собираясь закурить.

В кои-то веки меня принимают в убойном отделе на равных, а не как женщину-сотрудницу…

— Свободна! — рявкнул Королев. — Можешь испариться в свой штаб.

— Сволочь ты, Королев! — сказала я.

Пришлось рявкнуть в ответ. И я срочно дематериализуюсь, в глубине души радуясь, что вовремя сперла уникальное качество у полковника.

Я теперь тоже, как старик Хоттабыч, но в юбке и рангом пониже.

В кабинете стояли на посту свежий запах кофе и мертвая тишина. Юрий Григорьевич и Виктор Владимирович углубились в работу. Они не сопят, не кряхтят, в воздухе тихо шелестит бумага, навевая мысли об архивных крысах. Мышкой проскользнув за компьютер, я уставилась тупым взглядом в монитор и задумалась.

Надо проникнуть на «Петромебель»! И я проникну туда, чего бы мне это ни стоило!

— Юрий Григорьевич, можно вас спросить? — Я робко присела на стул, стоявший рядом с глыбой-столом полковника.

— Спросите, Гюзель Аркадьевна, — милостиво разрешил Юрий Григоьевич.

— Добудьте мне разрешение у генерала на доступ в «Петромебель», — я заискивающе заглядываю ему в глаза.

— А я уже достал, — улыбнулся полковник. — Я же знаю, что для вас это бальзам. Пока вы любезничали с Королевым, — тут я не преминула хмыкнуть, знали бы вы, как мы с Королевым любезничаем, — я убедил генерала в целесообразности такой встречи, сначала мы хотели договориться о встрече на комбинате, но потом решили вызвать всех прямо в управление. Генерал вам поблажку сделал, Гюзель Аркадьевна. Бальзам, просто бальзам для вашей души!

— Что — «бальзам»? — недоуменно спросила я.

— Бальзам от одиночества. — Юрий Григорьевич оторвался-таки от бумаг и засмеялся, разглядывая меня. — Завтра все руководство «Петромебели» будет в вашем распоряжении. Прямо здесь, с доставкой на дом. Благодарите генерала, он не любит, когда сотрудников милиции обижают. Если бы они вас вчера пустили, может быть, убийства бы и не было.

— Вот это сервис! — воскликнул Виктор, гремя чашками. — С доставкой, как в Интернет-кафе.

В чашках дымился животворный напиток…

Одна из чашек предназначалась мне. Непонятно одно — «сервис» относился к кофе или к встрече руководителей корпорации, в которой беззастенчиво мочат уже второго работника.

— А вы будете присутствовать, Юрий Григорьевич?

— Зачем? Сами справитесь. — Юрий Григорьевич поблагодарил Виктора за кофе и потерял ко мне интерес.

— Ноя, это, боюсь, — забормотала я, сгорая от возмущения на проснувшуюся совесть-солитер.

Я ерзала на стуле, пытаясь объяснить, почему я боюсь. Из моей попытки ничего не вышло, потому что я никого и никогда не боялась. И все в управлении это знали.

— А вы не бойтесь. — Юрий Григорьевич отпил глоток из чашки и добавил: — Пейте кофе, а то что-то вы у нас бледная. Вы знаете, кто генеральный директор на «Петромебели»?

— Да, знаю, Дмитрий Николаевич Шерстобитов. У него два учредителя — Шацман Григорий Исакович и Шерегес Александр Иваныч. Шерстобитову сорок пять лет, Шерегесу около сорока, Шацману далеко за пятьдесят. Все они в одной упряжке почти десять лет. Корпорацию создавали собственными руками, на пустом месте, точнее, на месте социалистической собственности. Десять лет назад социалистическая собственность являлась бесхозной, вот они и подобрали комбинат. Много лет укрупнялись, создавали империю, в переводе на общедоступный язык — корпорацию. Почему директор корпорации — Шерстобитов? Потому что у него самая русская фамилия, в российском бизнесе принято назначать директорами людей с русской фамилией. Я их называю «Три Ша», или «Школа шпионов в штатском». На пятом канале есть прикольная передача с таким названием. — От глотка кофе у меня окончательно прояснилось в голове, нет, все-таки я не чайная женщина, скорее я — кофейная дамочка…

— Красиво рассуждаете, — усмехнулся Юрий Григорьевич. — До завтра вас хватит? Не растеряете способность мыслить?

— Не растеряю. — Мне, кажется, пришлось заверять полковника в профессионализме.

Совесть уже уползла в нору. Больше она не высовывала свою ядовитую голову.

«Анализ оперативной обстановки показывает, что за 12 месяцев прошлого года…»

«Вот и 2002 год стал прошлым годом, как быстро мчится время, — подумала я, мелькая пальцами по клавиатуре. — Но я его опережу, я все равно обгоню время! Ведь бегаю-то я быстро… Надо срочно изучить материалы уголовного дела по факту убийства Телегина Олега Иваныча. Это жизненно необходимый процесс — как есть, спать и дышать. Лишь бы убойный отдел мне не мешал! Плохо, что Юрий Григорьевич не помогает мне расправиться с изучением, но он считает, что я сама должна вникать во все подробности. Никогда ни мне, ни Виктору Владимировичу он не объясняет, что и как мы должны делать. «Сами работайте, сами думайте, служба в милиции — работа творческая. Это вам не армия!» — любит добавлять Юрий Григорьевич, отправляя нас на сложные задания».

На голове Телегина Олега Ивановича медики-эксперты обнаружили ушиб, свидетельствующий о том, что Телегин был мертв к тому времени, когда его переехал автомобиль. В сущности, этой информации мне хватило. Все остальное сделают великие специалисты из убойного отдела. Они рассчитают по минутам и секундам, как нанесен удар, каким образом Телегин оказался на проезжей части.

Я понимаю Юрия Григорьевича. Разрешив мне проводить независимое расследование, естественно, с обязательным обменом информацией с убойщиками, он хочет доказать управлению уголовного розыска, что в штабе, святая святых управления, тоже работают специалисты, и не менее великие, чем в убойном отделе.

Поэтому моя задача, с одной стороны — облегченная, с другой — усложненная. Всегда сложно кому-то и что-то доказывать. Юрий Григорьевич и сам мог бы разобраться в этом деле, но он считает, что при правильном направлении талантов и способностей сотрудников задачу можно решить в более короткие сроки.

От этого будет польза родному управлению — это раз, и населению — два. Население ли на первом месте, управление ли на втором, никто толком определить не может, но лучше, чтобы обе стороны были довольны.

Оставалось продумать, как принять высокопоставленных гостей из мебельной корпорации. Отправить ли Линчука на вход, чтобы ждал их, или самой сбегать вниз, чтобы встретить — оказать гостям «уважуху».

Ни то, ни другое никуда не годится, чертыхнулась я, как всегда, тпрукая губами.

Буду ждать звонка снизу, позвонят, попрошу постового милиционера пропустить, пусть сами ищут дорогу в наш кабинет, чай, не заблудятся. Если разобраться, подпольный миллионер из них один — Шацман Григорий Исакович. Он всегда сидел на деньгах, даже при советской власти. Шерегес вылез на перестройке, в молодости учился на инженера, даже работал одно время на заводе, потом неожиданно завладел социалистической собственностью, но на паях, разумеется. Шерстобитов — темная лошадка, чем он только не занимался, и фарцовкой, и скупкой ваучеров. Кстати, приоритет в создании мебельной корпорации принадлежит именно ему. Это он умудрился скупить все приватизационные чеки у мебельных рабочих. Благодаря его сметке комбинат попал в руки этой троице. О взаимоотношениях партнеров в городе не осведомлены, вроде до сих пор они ладили друг с другом, не ссорились, по крайней мере, публично.

Все трое женаты, все благополучные отцы семейства, домовитые и обремененные многочисленной родней. Вот, пожалуй, и все, что я сумела узнать о завтрашних гостях. Обиды на них у меня не было, ведь они не знали, что я рвалась к ним на встречу, а Телегин мог и скрыть сей позорный факт. Хорошо, что Юрий Григорьевич убедил генерала в необходимости этого рандеву на четверых, наверное, ему пришлось приложить максимум усилий, чтобы зазвать троицу «Три Ша» в ГУВД.

Можно было бы съездить в паспортный стол и снять копии фотографий, но это уж абсолютно никчемное занятие. Они ведь не преступники, а всего-навсего российские миллионеры. Нужно задать всем троим один вопрос: «Почему в вашей корпорации убиты два работника безопасности?»

«А они мне ответят — мы не знаем, кто их убил. Мы честно платим налоги на содержание милиции, вот и ищите преступников, — засмеялась я своим вопросам и ответам. — На этом наша беседа и закончится…»

Ночью я спала спокойно. Свой пистолет после последней заварушки спрятала в сейф, полагая, что он оказал мне дурную услугу. «Без тебя обойдусь», — буркнула я, закрывая маленький ящичек в сейфе на секретный ключ.

В ящичке я храню самые сокровенные вещи, как-то: пистолет, остатки от зарплаты (мои попытки экономии всегда оканчиваются бездарно), секретное предписание и другие мелочи, имеющие для меня немалое значение. Если кто-нибудь увидит эти ценности, с дубу рухнет от отупения — это точно. У грозного оперативника в сейфе дамские секретики в виде мини-суперпрокладок на самый экстренный случай, помада в золоченой упаковке (я не пользуюсь косметикой принципиально), ну и другие точно такие же «ценности».

Единственная мысль не давала мне долго уснуть, но я, так и не разобравшись с ней, мирно уснула на рассвете. Мир тесен для людей, они всегда воюют, отвоевывая себе пространство, перегрызая друг другу глотки, но почему он стал тесен для мертвых? Почему мертвые сталкиваются в этом мире, как принято у живых? Им тоже тесно? Почему записка, найденная на трупе Сухинина, оказалась ниточкой, ведущей к Клавдии Николаевой и Олегу Телегину? Они что, при жизни не могли разобраться и теперь встречаются друг с другом через меня? Почему именно я?

К утру я задремала. Ровно в семь я вскочила как угорелая. День предстоял трудный.

Заканчивая очередную докладную записку, я посмотрела на часы. Скоро двенадцать, а господа предприниматели обещали прийти в первой половине дня. Юрий Григорьевич отбыл в регион, забрав с собой Виктора Владимировича, оставив меня рулить процессом борьбы с преступностью. Я распечатала доклад и сложила стопочкой на краешке стола. Посидела и полюбовалась на результат непосильного труда. Потом выровняла бумажные края, постучав по ним лакированным ногтем, — люблю порядок в делах.

В этот момент в кабинет вошел важный господин, настороженно оглядываясь, за ним прошли еще двое. Они молча склонились в полупоклоне, изображая дружеское приветствие. Все трое улыбались резиновыми полуулыбками. Я никогда их раньше не видела, но моментально определила, что низенький, слегка ссохшийся человечек — Шац-ман Григорий Исакович, высокий стройный красавец, накачанный, мускулистый, с бритой головой — Шерегес Александр Иванович, среднего роста, с пышной шевелюрой, стройный и подвижный — Шерстобитов Дмитрий Николаевич. Они улыбались так, словно мы были знакомы лет двадцать и вообще никогда не расставались со студенческой скамьи. Скамья Шацмана, правда, скрипела под ним в годы моего розового детства…

По кабинету распространился запах дорогой одежды и другой, неизвестной мне жизни. Эта жизнь отличалась от моей, суровой и сложной, она была просто другой, наполненной запахом наживы, больших денег, кредитов и, разумеется, заказных убийств.

От господ исходил авантюрный аромат опасности, тревожащий мое чувственное воображение.

Прикрыв глаза, я скомандовала себе:

«Пустые мысли вон! Задело! Никакой философии!»

Аутотренинг сработал. Приветливо улыбаясь резиновой улыбкой, я сказала:

— Была уверена, что позвоните снизу, я бы за вами сотрудника прислала (наглая ложь, никого присылать и не собиралась).

— Мы у вашего генерала задержались, — сухо ответил Шацман. — Мы подъехали к десяти. Скоро полдень. Нам пора в офис. У нас назначены встречи, — говорил он резко и отрывисто, словно лаял, но лаял вежливо и беспристрастно.

— Вот оно как, — пробормотала я, срочно проводя мысленную передислокацию — к генералу господа ходили за моральной поддержкой, надо учесть при разговоре, — присаживайтесь. Я вас долго не задержу.

— Мы спешим, — брезгливо оглядывая стулья, сохранившиеся с тех же незапамятных сталинских времен, что и стол Юрия Григорьевича, присоединился к беседе Шерстобитов.

Он все-таки выбрал самый подходящий стул и присел на краешек.

— Я понимаю вас, — с искренним сочувствием покачав головой, я уставилась на Шацмана и Шерегеса.

Они стояли посереди кабинета, напряженные, скрученные в тугие пружины, готовые в любой миг сорваться и пулей выскочить из ненавистного помещения. Чем оно им не понравилось, не знаю. Лично мне в нем очень уютно, стабильно и комфортно.

Мой кабинет — монолит, на котором зиждется основная идея борьбы с преступностью. Здесь все — карта, сейф, пистолет в сейфе, стол, стулья, даже компьютер — подчинено одной цели — во что бы то ни стало найти преступника.

То есть врага…

— Присядьте, пожалуйста. — Я понимала, что Шацман и Шерегес выражают протест, изображая бурю в пустыне, дескать, какая-то бабенка вызвала их к себе и изгаляется над ними, отнимая драгоценное время, которому, как известно, цены нет. Время — оно бесценно!

Драгоценное время текло, чуть слышно отстукивая маятником в настенных часах, фонируя негромким завыванием зуммеров розоватых лампочек на карте и шелестом докладной записки, края которой я нервно трепала. Струи времени касались не только моих ушей, но и ушей упрямых мужчин, пока до них не дошло, что я собралась их перемолчать. Они стоят, я молчу, и им все равно придется говорить первыми.

Когда эта простая мысль посетила их гениальные головы, они присели на краешки стульев рядом с Шерстобитовым. Дмитрий Николаевич радостно осклабился, дескать, давно бы так, а то выделываетесь, фасон держите…

— В Тихвине убит Григорий Сухинин, через полгода в Питере таким же способом Олег Телегин. Сухинин работал у вас водителем, Телегин — начальником службы безопасности. Оба из одной службы корпорации — безопасности. Если у вас есть какие-либо объяснения, я слушаю, если нет, вы свободны. — Я резко двинула докладной запиской по столу, и листы рассыпались.

Черт, какую комбинацию испортила, теперь надо собирать листы, ползая по полу…

Я чуть не расплакалась от обиды — всегда мне черт сует палку под ноги в самый неподходящий момент.

А может быть, это палочка-выручалочка?

Шерстобитов бросился на пол, услужливо собирая страницы шедевра служебной документалистики. Ловко подпрыгивая, враз собрал бумагу и положил на стол. Все безупречно вежливо и интеллигентно, не придраться.

— Это вы должны нам объяснить, почему милиция плохо работает. — Григорий Исакович нервно шевелил пальцами. Кисти рук перемещались в ломаных пассах, пальцы гнулись, словно это были не пальцы, а тонкие раскрученные пружинки. — Наших работников убивают, а мы должны еще что-то объяснять.

— Почему вы решили, что Сухинина убили? На него совершен наезд. — Шерстобитов вопросительно посмотрел на меня, дескать, говори, да не заговаривайся. — В том месте трасса проходит, машины на бешеной скорости мчатся, пост ГАИ далеко. Я был на месте происшествия, — пояснил он мне, внимательно смотрящей ему в глаза, — вместе с Олегом Телегиным. Нам позвонили, и мы выехали в Тихвин. Гриша был хорошим работником. Сотрудники милиции нам сказали, что это наезд, преступник не установлен. Кстати, в Тихвине все говорили, что наезд совершил сын директора автобазы.

— Так-то оно так, но уголовное дело испрошено для проверки, и есть мнение, что Сухинин был подброшен на трассу уже мертвым. Там ведь не было свидетелей как таковых — маленький городок, никто ничего не видел, но кто-то что-то слышал. Я всех допросила, нашла новых свидетелей и выяснила, что никого на месте происшествия в момент наезда не было. Слух о версии с сыном директора автобазы кем-то подброшен в толпу, вот, пожалуй, и все.

Я отложила докладную записку от греха подальше, чтобы случайно не рассыпать листы. Мои руки лежали на столе. Я спокойно оглядывала тройку нуворишей, неожиданно взлетевших на самые вершины российского бизнеса. Держались они по-разному — Шацман играл пальцами; Шерегес молча пялился на меня, как бы не понимая, что вообще он здесь делает, ведь его ждут великие дела; Шерстобитов непринужденно улыбался.

Пожалуй, он один вел себя достойно, не презирал меня за нищенскую обстановку кабинета и роль мытаря, не спешил, не поглядывал на часы в золотом браслете. Часы у всех троих самого высокого класса, жаль, что я так и не смогла разглядеть марки. Да и черт с ними, с часами!

— Ну это ваше дело разбираться, кто совершил наезд. — Шацман шумно вздохнул и сделал попытку подняться со стула.

— Сухинин — простой водитель, мы даже не знали, где он живет, Телегин — жил замкнуто, не распространялся о себе, мы мало о нем знаем. К тому же у нас уже побывали работники прокуратуры с обыском. — Дмитрий Николаевич терпеливо разъяснял мне, кто есть кто на этом свете.

— Да? И что они нашли? — оживилась я.

Работники прокуратуры оказались самыми резвыми, опередили не только убойный отдел во главе с Королевым, но и меня, вездесущую и парящую.

— Они забрали список работников корпорации из отдела кадров. Вот и все, этим они и ограничились. — Дмитрий Николаевич излучал обаяние, всячески демонстрируя моральное одобрение. Таким образом он поддерживал меня в трудном деле.

— Нам больше нечего сказать по этому вопросу. — Шацман набрался наглости и первым поднялся со стула.

Шерегес проворно вскочил, обратив свои взоры на старшего товарища, правильно ли он делает. Шацман одобрительно глянул на младшего, ободряя взглядом — все правильно, так держать. Шерстобитов не шелохнулся в ожидании моего напутствия.

Я крутила ручку в руках. Мое спокойствие мгновенно улетучилось.

Почему-то вспомнилась сцена из «Шерлока Холмса», где Никита Михалков гневно спрашивает. «За кого меня принимают в этой гостинице? За дурачка? За дурачка…» И Михалков сам себе отвечает… Констатирует факт.

Опять немая сцена, двое стоят, двое сидят. Все словно отупели от вселенского непонимания. Трое мужчин никак не могут понять, что я от них хочу услышать. Женщина сидит, сжав губы, и чуть не плачет.

— Мне нужна копия списка из отдела кадров, — неожиданно ровным голосом произнесла я. — Я пришлю сотрудника нашего управления. Предварительно вам позвонят. Вы — свободны!

— Всего хорошего. — Все трое поплыли к выходу.

Шерстобитов потерял былое обаяние и как-то уж очень заспешил, опережая партнеров. Шли они спокойно, так идут ко дну корабли, медленно и тихо, не теряя достоинства.

— Творческих успехов в деле строительства капитализма, — я все-таки не удержалась от ерничества. Люблю прикалываться!

Для чего они мне понадобились, один бог знает. Лично себе я не смогла объяснить, зачем вызвала их в управление. Может быть, надо было настоять на приеме в офисе корпорации? И что изменилось бы? Один бог знает…

В сложных ситуациях я приучила себя и свой организм перестраиваться на другой лад. Этакий музыкальный инструмент, настроил струну или клавишу, вот инструмент и заиграл по-другому. Если ничего не получается, натяни другую струну, а оборванную выбрось, не жалей, другие найдутся.

Кажется, надо поговорить с подругой Клавдии, настал такой момент.

Наверное, Николаева по-бабски делилась своими секретами с подругой. Наверное!

И если подруга не рассказала эти тайны оперативникам, значит, ситуация требует моего вмешательства.

Сыграю-ка я на бабской солидарности.

Ну, положим, не бабской, бабская солидарность — слишком грубо, а дамской, женской, девичьей. Нет, все равно, бабьей, что уж тут глазки строить.

Как, бишь, ее зовут, подругу Клавдии Михайловны? А ее зовут, ее зовут — Людмила Борисовна Коровкина, работает Коровкина товароведом на «Русских самоцветах». Хорошая профессия, лучше не придумаешь. Звонить или не звонить? Быть или не быть? Пить или не пить? Любить или не любить? Жить или не жить? Тонуть или не тонуть? Работать или не работать?

На последнем вопросе меня заклинило — производство расследования не входит в мои служебные обязанности. По должности я обязана анализировать состояние оперативной обстановки, изо дня в день, изо дня в день, и так до самой старости, до пенсии, до полной отставки из органов внутренних дел. Скучно! Тошно! Пресно!

Юрий Григорьевич правильно сделал, что втравил меня в это дохлое дело, честь ему и хвала.

Редко у кого из начальников бывает чутье на способности сотрудников, а у полковника оно есть. Он умеет углядеть в самом тупом и неповоротливом сотруднике творческое начало. Высмотрит и немедленно зашлет в Тмутаракань, в Мухосранск какой-то, и уже оттуда нелепый и нерадивый сотрудник возвращается похудевшим, постройневшим, бодрым, исполненным сил и надежд.

А все потому, что проявил себя на трудном участке работы.

Значит, работать, а работа — она, знаете ли, омолаживает.

Я решила не звонить Коровкиной, ну ее, только перепугаю. Взволнуется девушка, перенервничает, к чему?

А нагряну-ка я неожиданно, и мы с ней мирком да ладком посидим, потолкуем, хлопнем по рюмашечке коньячку. Глядишь, и найдем общий язык, а что нам, красивым женщинам, общий язык не найти, что ли?

Поеду вечером, а сейчас отыщу уникальную личность — Славу Резника и озадачу его поручением. Слава Резник не только уникальная личность, он еще и хороший товарищ, отличный сотрудник и классный оперативник.

К тому же очень красивый парень!

Когда-то я предложила Резнику создать программу на манер аналитической, но построенной по другому принципу. Я долго ему втолковывала, зачем нужна эта программа, пока Слава Резник не принес мне на блюдечке первую распечатку.

Ученик превзошел своего учителя! При отборе криминальных объявлений из средств массовой информации — пароль, номер телефона, адрес, фамилия, имя, отчество, кличка, — слово из преступного жаргона в Славиной программе перемешива-лось в солянку и выдавало уникальный результат. Машина выплевывала небольшую справочку-объ-ективку на любую интересующую вас фамилию или адрес.

Из моей идеи Резник сделал конфетку, он «вбивал» в программу все, что прочитывал и изучал в течение недели. Его стол, заваленный газетами, журналами, исключительно «желтопрессными», изобилующими голыми девицами, пышными грудями и задами, вначале будоражил сотрудников управления, и к нему бегали в обеденный перерыв посмотреть диковинные издания. На досуге никто эти издания не читал, не покупал, считая их бульварными и недостойными внимания сотрудника милиции. Называли это — посмотреть журналы «с титьками».

В кабинете Славы эти произведения искусства в кавычках приобретали другой вкус, вкус профессиональный, требующий особого, внимательного отношения. Позже интерес к голым задницам и титькам у сотрудников управления безвозвратно исчез.

А Слава шумно перелистывал глянцевые страницы, выискивая интересную информацию в гордом одиночестве.

Я встретила его в столовой. Слава стоял в глубоком раздумье у стойки бара и разглядывал содержимое буфета. Содержимое не привлекало Славиного внимания. Он уныло водил очками со стеклами «хамелеон» по полупустым полкам, в глубине души надеясь, что самое вкусное он проглядел.

— Резник, вы мне нужны. — Слава интеллигентный молодой мужчина, окончивший два высших учебных заведения, и мне неловко обращаться к нему на «ты».

— Я слушаю вас, Гюзель Аркадьевна. — Внимание Славы вместе со стеклами «хамелеон» переключилось на мою запыхавшуюся физиономию.

— Давайте кофейку выпьем, я угощаю, — предупредив его торопливый жест, я вытащила большой портмоне.

Этот огромный портмоне настолько пузат и толст, что служит мне косметичкой, которую я обычно таскаю с собой на «всякий пожарный случай». Деньгами в нем и не пахнет, зато он благоухает парфюмерией.

— Нет, что вы, Гюзель Аркадьевна, это я вас угощаю. — Резник галантен, как никогда.

Он вежливо кивает буфетчице, и та запузыривает нам две огромные чашки черного кофе.

Я точно знаю, что мне и моим друзьям она не жалеет живительных зерен и сыплет кофе по самую макушку. Кофе получается крепким и вкусным. Коллеги завистливо косятся на меня и компанию, желая вкушать такой же напиток. Но не все удостаиваются особых привилегий. Буфетчица питает ко мне особые симпатии — жарит котлетки, яичницу, чтобы я, не дай бог, не испортила желудок казенной пищей. Симпатию буфетчицы и все сопряженные с этой симпатией привилегии и дары я принимаю с видом жрицы древнеегипетского храма, дескать, отчего же и не принять, давайте ваши дары.

— Слава, нужно съездить в мебельную корпорацию. И забрать у них список работников в отделе кадров. Я уже договорилась, там все готово к вашему приезду. Почему обращаюсь к вам? У вас есть гениальное качество — вы сумеете отыскать в корпорации массу нужных нам документов. Дело интересное, его расследуют убойщики во главе с прокуратурой, а я вписалась потому, что дед потерпевшего накатал жалобу министру. Теперь дело на контроле у министра, и мы по инструкции, наш отдел, должны отсмотреть его до окончания расследования. Слава, вы понимаете, что мне нужно?

— Понимаю, Гюзель Аркадьевна. — Резник отпил глоток кофе.

Он не прихлебнул, не причмокнул, не присвистнул, он отпил глоток, интеллигентно, не фырча и не отдуваясь, не булькая горлом.

Что означает — Резник получил хорошее домашнее воспитание.

«Ему бы в дипломатах служить, а не в городском управлении внутренних дел», — невольно подумала я, глядя на Славины губы, на них не осталось даже пятнышка от черного, как уголь, напитка.

— Вы хотите раскрыть преступление и отчитаться перед министром, разумеется, лично. — Резник посмотрел на меня ясными глазами из-под сползших на переносицу очков.

Я закатила глаза в потолок. Вот вам и хваленая интеллигентность. Теперь я понимаю, почему Слава Резник — не дипломат, а мент поганый.

— Слава, хорош прикалываться! — резко прикрикнула я, перепугав буфетчицу.

Она перегнулась из-за стойки, рассматривая нас с Резником.

Сладкая парочка! Резник и Юмашева ругаются за чашкой кофе, словно молодожены после медового месяца.

— Хорош ерничать, — спокойным голосом продолжила я, с улыбкой кивнув буфетчице, мол, все в порядке.

Она обрадовалась нашему с Резником мирному сосуществованию и исчезла за стойкой бара.

— Кто раскроет, тому и хвала будет. Я же занимаюсь этим, потому что работа — моя жизнь! Другой у меня нет и не предвидится в ближайшем будущем. Резник, вы поедете в корпорацию? — Я резко отодвинула пустую чашку.

Кофе выпит, пора задело приниматься!

— Когда ехать? — Резник поправил сползшие очки и вскочил из-за стола.

Как всегда подтянутый, как всегда готов к труду и обороне.

Нет, пожалуй, ему не служить в Министерстве иностранных дел, он — прирожденный мент. Я невольно загляделась на Резника. Эх, побольше бы таких сотрудников, с ним и в разведку пойти не страшно.

— Когда? — вслух переспросила я. — Сейчас! К вечеру жду с информацией в клюве…

Главное — не перехвалить сотрудника, а то испортится, или, как говорят в преступном мире, — «скурвится». Иногда это нехорошее слово можно применить и к вполне благополучным людям. Такое с ними иногда случается.

Слава богу, Славе Резнику это, кажется, не угрожает.

Минут сорок я «пилила» в электричке метрополитена. Душный, прогорклый воздух проник в легкие и сморил меня. От спертого воздуха разыгралась мигрень. Я так и не додумала основную, тревожащую меня мысль — почему преуспевающие женщины живут на Ленинском проспекте?

Почему бы им, красивым и благополучным, не селиться поближе к нашему управлению, так всем спокойнее и нам, сотрудникам, удобнее. Жили бы они рядом, и виделись бы мы чаще, может быть, и неприятностей случалось бы меньше, ведь рукой же подать.

Но, увидев роскошный дом по другую сторону от универсама «Аякс», я мгновенно изменила точку зрения.

Пусть, пусть преуспевающие женщины живут в таких богатых домах, здесь, наверное, не протекает крыша, не заливает горячей водой подвалы, не бегают взбесившиеся крысы, не гаснет в самое неподходящее время электрическое освещение. Здесь люди не дерутся, не убивают друг друга, не скандалят, а живут и благоденствуют, как в знаменитом «Городе Солнца».

Фантастический рай, сказка, островок благополучия в разрушающемся городе. Красивым и преуспевающим женщинам сам бог назначил место проживания. Фата Моргана!

Я помучила кнопку домофона, но он упрямо безмолвствовал. Неожиданно дверь подъезда отворилась, и на улицу выбежал мальчик с догом. Бережно обогнув дога, я шустро шмыгнула в открытую дверь.

Лифт бесшумно пролетел несколько этажей, и я вышла на восьмом. Лестничная площадка сверкала чистотой и опрятностью.

Тьфу ты, черт, даже плюнуть некуда, все сияет. Люблю во всем порядок, чистоту и благонравность. Приятно выйти на восьмом этаже многонаселен-ного дома и полюбоваться пышными растениями, развешанными тут и там на стенах площадки.

Я присела на корточки и приготовилась ждать, предварительно посмотрев на часы. Интересно, вовремя придет сегодня Людмила Борисовна или припозднится?

Дверцы лифта бесшумно открылись, и на площадку ступила высокая нога в длинном ботфорте. Затем появился второй ботфорт, вслед за ним блеснул яркий голубой плащ, сияющий перламутром, и за ним образовалась буйная грива пышных волос. Лицо незнакомки закрывали волосы и грим, сначала я даже не смогла разглядеть Людмилу Борисовну. Ее фотография валялась в моей сумочке. В метро я долго изучала симпатичное личико, надеясь, что узнаю его из тысячи случайных лиц. Но нет, эту Людмилу Борисовну я никогда бы не смогла узнать — слишком ярок был плащ, высоки ботфорты и пышны кудри.

— Людмила Борисовна? — Я еле поднялась с корточек.

Ноги предательски затекли и при подъеме громко хрустнули в обеих коленках.

— Что вам угодно? — надменно откликнулся перламутровый плащ.

Мне показалось, что плащ — существо одушевленное, и он ведет по жизни Коровкину Людмилу Борисовну. Он командует ею, иди туда, отвечай так, а не иначе…

— Я из ГУВД, подполковник милиции Юмашева. Мне надо с вами побеседовать. Вот мои документы. — Я развернула корочки удостоверения и поднесла к глазам Людмилы Борисовны.

Она даже не удосужилась посмотреть, небрежно отмахнувшись от меня и от удостоверения.

— Я найду на вас управу! Я на вас жалобу напишу! Я в суд подам! Я собаку натравлю! Я адвокату позвоню! Я бандитов найму! Я в прокуратуру пойду! Да, да, я пойду в прокуратуру. Там будем разбираться, — особенно ей понравилась идея с прокуратурой. Если вначале она визжала, как резаная, то в конце монолога твердила, как заговоренная: — Будем разбираться в прокуратуре… будем…

Мне пришлось подождать, пока она замолчит.

Когда разговариваешь с визжащей женщиной, надо молча смотреть на нее и ждать, ждать, ждать, пока она не устанет. Ни в коем случае не прерывайте ее и не успокаивайте, все бесполезно. Устанет, выдохнется, сама замолчит. Даже вопросы начнет задавать.

Я молчала, внимательно рассматривая пышные кудри, полосатый шейный платок, перламутровый плащ, ботфорты.

Ботфорты — вещь шикарная, доложу я вам. Высокие, почти до пояса, они делали фигуру Людмилы Борисовны тонкой и длинной, словно вся она состояла из одних лишь ног. В действительности же Коровкина представляла собой обычную женщину, среднего роста, плотненькую, про таких говорят — крепко сбитая. Но плащ и ботфорты сделали ее фотомоделью средних лет, длинноногой и высокой, худой и стройной.

Вот какие чудеса вытворяют вещи с людьми.

Коровкина молчала, не зная, что ей делать, молчать дальше или открывать дверь. Ключи нервно бренчали на тонкой цепочке, и Коровкина то заматывала цепочкой тонкую руку, то широко размахивала, описывая круг тяжелой связкой. Когда связка ключей описала круг у моего лица, я спросила:

— Может, поговорим?

— О чем? — устало отозвалась Коровкина.

Возраст тяжелыми складками лег на ее лицо.

Усталость, накопившаяся задень, вылезла из-под макияжа, резко обозначив носогубные морщины, височные, лобные. Веки набрякли, глаза налились влажностью, и по щеке покатилась слеза. Но второй глаз сухо рассматривал меня.

«В первый раз вижу, чтобы у женщины плакал один глаз, а второй нагло глядел, как ни в чем не бывало, — ужаснулась я. — И куда вся красота подевалась? Какая она страшная стала, один глаз — женский — плачет, второй — бандитский — беззастенчиво пялится, изучая мою уникальную физиономию. Ну и времена настали, женщины получили двойственность в своем естестве. Результат феминизации!»

— О вашей подруге — Клавдии Николаевой. Я понимаю, — я тронула ее за рукав перламутрового плаща, но моя рука соскользнула с прорезиненной ткани, — вам надоели расспросы. Но человека убили, и этот человек был вам близок. Надо пожалеть ее.

— Надо пожалеть ее память. У вас нет никакой жалости, не прикидывайтесь. — Коровкина отвернулась от меня и начала возиться с замком.

Испытав облегчение, все-таки дверь предо мной распахнется, я почему-то подумала: а и впрямь, жаль мне Николаеву или нет?

Может быть, я прикидываюсь и всего лишь хочу выслужиться? Хочу заслужить, к примеру, медаль к выслуге лет — «Двадцать лет псу под хвост», так называемая медаль ветерана — сотрудника органов внутренних дел.

Или хочу заработать авторитет у Юрия Григорьевича и Виктора Владимировича, одновременно у генерала, которого я никогда не вижу, а только выполняю его приказы?

В конце концов расследование убийства Николаевой никоим образом не входит в мои служебные обязанности. Подолгу службы я обязана контролировать расследование, а искать убийц должен Королев энд компани, то есть оперсостав управления угрозыска.

А авторитет у меня и без того имеется, заработала за восемнадцать лет службы, медаль мне и без Николаевой положена. При выходе на пенсию ее вручают всем, кто покидает стены управления.

А Клавдию Михайловну мне искренне жаль, как жаль всех потерпевших. Жил-жил человек, в данном случае, жила себе красивая женщина, обеспеченная, не последняя в этом городе, и вот, нате вам, зверски убита, располосована ножом на две части, как свинья на скотобойне.

— Я всех женщин жалею, себя, вас, Клавдию, — проворчала я, входя следом за Коровкиной в уютную прихожую.

Прихожая напоминала грот с журчащей водой. Напоминала диковинными растениями, свисавшими чуть ли не с потолка, подсветкой, фантастическими картинками на стенах. Коровкина раздвинула картины, и моему взору открылся шкаф с длинным рядом разнообразной одежды.

«Тут, наверное, только рыцарских доспехов нет, вообще-то, кажется, что Коровкина запаслась нарядами на все маскарадные случаи», — хмыкнула я про себя, разглядывая дивные наряды.

Чего тут только не было! Длинные манто, шифоновые декольтированные платья с пышными юбками, шубы, костюмы, кардиганы, пиджаки, блузоны и брюки.

Джинсами тут и не пахнет, дамочка другого пошиба, не любит рядиться в массовую одежду, косит под индивидуальность.

«Что же, дело хорошее, дамское. Было бы хуже, если бы она наряжалась в ватник и кирзовые сапоги», — успокоила я себя, пристроив дубленоч-ку на полу.

Я поставила ее стоймя, чтобы не утратить достоинство незатейливой одежонки.

В конце концов у каждого своя шизофрения, каждый с ума сходит по-своему, кто пьет, кто анашу курит, кто любовниками балуется, а эта увлеклась маскарадом. Ежедневно она выходит из дома, облаченная в новый образ, как бы укутанная в таинственный мех.

В Петербурге такие дамочки не редкость.

С эдакими мыслями я прошла на кухню, где Людмила Борисовна, открыв дверь холодильника, раздумывала, чем могут поживиться две женщины, измотанные тяжелым трудовым днем. Заглядывать в чужой холодильник неприлично, и я загадала загадку: если у нее холодильник полон, как подвал у Лукулла, значит, это редкий экземпляр женской особи. По моему разумению, у такой дамочки еды в доме вообще не бывает, слишком она роскошна и изящна, чтобы опускаться до кастрюлек. Но размеры холодильника смущали мое мировоззрение. Пространство кухни, занятое белоснежным монстром, напоминало небольшой полигон. Не выдержав напряжения, я сделала вид, что хочу увидеть вечерний Питер из окна шестнадцатиэтажного небоскреба. Пройдя мимо созерцающей свое хозяйство Людмилы Борисовны, я ахнула. Холодильник снизу доверху был набит всевозможными яствами. Чего там только не было! Совсем как в платяном шкафу, в коридоре, — там маскарад, здесь изобилие.

Вот какой должна быть женщина, не только красивой, но и хозяйственной.

— Людмила Борисовна, я ненадолго вас отвлеку. Не хлопочите. Присядьте. — Мне захотелось домой, зайти в свою кухню, открыть свой родной пустой холодильник, пусть, и…

Побывать в чужом доме — значит заглянуть в тайники незнакомой души. Раскрытая тайна может приятно удивить.

Но может и напугать.

— Сейчас, — буркнула Коровкина, — на стол накрою.

Она не желала ударить в грязь лицом. Всю сознательную жизнь она строила этот карточный домик, желая удивить весь мир. Но «весь мир» в моем лице удивляться не желал. И это нежелание больно ранило коровкинское самолюбие. Плохо быть проницательной, и я почувствовала сострадание к Людмиле Борисовне.

— Тогда достаньте колбасу, огурцы, батон и рюмки, Людмила Борисовна. Больше ничего не нужно. Я с собой коньяк привезла. Выпьем, посидим, поплачем. Помянем Клавдию Михайловну.

Коровкина с удивлением посмотрела на меня, на минутку отпрянув от шикарного холодильника. Ей хотелось поразить мое воображение шикарным застольем, изысканными деликатесами. А вместо этого гостья предлагает закусить чуть ли не картошкой с селедкой.

— Да, да. Людмила Борисовна, мы не станем чревоугодничать. У нас мало времени, завтра обеим на работу. Давайте самое простое и незатейливое, что-нибудь подходящее для нашего странного знакомства.

Я сама достала рюмки, открыла бутылку, делая вид, что не замечаю стройного ряда бутылок, выстроившихся на самом виду в стенном буфете.

«Все-то у нее длинными рядами, одежда, питание, напитки. Наверное, она и любовников так же выстраивает, длинными рядами и колоннами», — мысленно юморила я, разливая янтарную жидкость в рюмки.

Коровкина расставила тарелки, она не послушалась меня и устроила стол по-своему. Фрукты, овощи, холодная говядина, креветки, соусы и сыр, ломти белого хлеба, вино и сок украсили бы любые поминки.

— Давай помянем Клавдию, — предложила я, незаметно перейдя на «ты».

Только в нашей профессии могут быть такие метаморфозы — только что ругались на лестничной площадке, как две базарные торговки, а через полчаса уже сидят на кухне и распивают коньяк.

— Чокаться нельзя.

— Нельзя. Давайте, — Коровкина сделала вид, что не заметила плавного перехода на братание.

Мы молча выпили и принялись за говядину. Молчание угрожающе затягивалось. Я не выдержала первой.

— Людмила, ты любила Клавдию? Как подругу, я не имею в виду всякие гадости вроде «розовой» любви.

— Очень любила. У нас ведь никого нет на всем белом свете. Мы с ней две сиротинушки казанские. Ни мужей, ни любовников, ни детей, ни родителей.

— А куда вы всех подевали? — наивно спросила я. И тут же спохватилась. — У меня тоже никого нет, я могу перечислять в том же порядке.

— Да долго рассказывать, к делу не относится, — Коровкина небрежно отмахнулась от меня.

Как раз к моему делу все относится, и друзья, и мужья, и дети, и любовники, и, естественно, их отсутствие.

— А ты расскажи, — я лениво покусывала кусочки сыра, — время пока есть.

Если женщина начинает рассказывать о своей нелегкой судьбе, это означает одно — Гюзель Аркадьевна сделала правильный шахматный ход, навестив Коровкину на дому.

— Мы же с Клавой детдомовские, — начала Коровкина свой грустный рассказ. — Когда окончили школу, нас всех направили учиться в ПТУ по целевой программе, помнишь, в семидесятые годы была такая программа?

Я молча кивнула. Да, была такая программа, всех подростков непременно пропустить через мясорубку профтехобразования. Мне тоже пришлось пройти и детдом, и ПТУ…

Кажется, у меня предательски задрожал подбородок. Крепко обхватив предателя кулаком, я приготовилась слушать.

— Нам повезло, два места случайно, как потом выяснилось, спустили из ювелирного ПТУ, и они достались нам с Клавой. Мы с Клавкой обрадовались, что нам повезло. В ювелирном ПТУ учились только дети блатных, в основном дети профессиональных ювелиров. И эти два места случайно кто-то отдал по целевой программе по требованию обкома партии. Девчонки пошли учиться на маляров, штукатуров, пескоструйщиц, бетонщиц и камен-щиц. И только мы с Клавой на ювелиров. Нам все завидовали. А мы, конечно же, сразу задрали носики, мы крутые, мы блатные. Но блатными мы оставались только для своих, детдомовских, а в своем ПТУ мы были чужими, безродными, никому не нужными.

Мой кулак начал дрожать вместе с подбородком, а все из-за коньяка. Пить надо меньше… Я присовокупила второй кулак, изо всех сил сжав подбородок, лишь бы не дрожал.

— Нам пришлось выдирать у этой жизни свое место, ведь мы не жили, мы не учились, мы отвоевывали наше светлое будущее. Воевали за место под солнцем. Учились лучше всех, никогда не опаздывали, учителей слушались, заглядывали им в глаза, постоянно напоминая своим видом, что мы — сироты. А кто сироту обидит, того бог накажет.

Задрожал не только мой подбородок, задрожали кулаки, локти нервно заерзали по столу, подрагивая от волнения.

Я принципиально не хотела вспоминать свою юность — детдом, ПТУ, стройка, университет, голодные дни, недели, обмороки в библиотеке, все это давно осталось за кадром моей жизни. И вот моя юность догнала меня. От прошлого не уйдешь, его не загонишь в подвал тайников души. Все равно оно вырвется наружу когда-нибудь, случайно, за рюмкой коньяка, в чужом незнакомом доме.

— После ПТУ нас распределили на «Самоцветы», там мы и пахали вплоть до перестройки. Понимаешь, мы делали всю черную работу. На нас ездили все, кому не лень. Потом получили по комнате, нам казалось, что жизнь уже сделана, есть работа, жилье, внешностью бог не обидел, не красавицы, но и не дурнушки. Женихи нас стороной обходили, мол, сироты, без роду, без племени, — кто на таких женится? Но мы не тужили, все ждали своего часа. Так и жили, а в перестройку Клава ушла на вольные хлеба, захотела кооператором стать. Торговала на рынках, ночью мастерила безделушки, глаза слепила, а днем простаивала на толчках, пятачках, у метро, на остановках. Тогда вы боролись с кооператорами.

Я молча кивнула: да, дескать, вовсю боролись, и я в первых рядах, считая кооператоров злостной социальной нечистью на теле нашей несчастной родины.

— Однажды ее отловили на рынке обэхээсэс-ники и посадили. Она торговала своими же поделками, смастерила заколки, гребенки, брошки из бросового материала, из пластмассы, и пошла на рынок. Там ее и взяли, с этими брошками и заколками. Пришили статью, и пошла моя Клавка на зону на целых пять лет. Дали ей по всей строгости, не пожалели, что сирота. Я ходила на суд, хоть и боялась, что на заводе узнают. Там сразу от Клавки отвернулись, мало того, что в кооператоры подалась, так еще и в тюрьму угодила. Судья — женщина грузная, дебелая, грубая, она и слышать не захотела, что Клавка невиноватая, дескать, я исполняю закон. На меня все посматривала: мол, смотри, и до тебя доберусь.

Мне стало холодно и жарко одновременно. В те годы я считалась в своих кругах самым ярым исполнителем закона — всех кооператоров в тюрьму, всех на нары вплоть до полной победы коммунизма.

— Клава хорошо себя вела в колонии, она делала всякие украшения для жены начальника колонии, для сотрудников, для их жен, детей, вот и попала в число передовых. Клава — она талант! — восхищенно прошептала Коровкина. — Она из ничего могла сделать такое украшение, жена президента бы не отказалась надеть, не то что жена начальника колонии. Сбавили ей срок, вышла моя Клава через два с половиной года. Выйти-то вышла, а здесь жизнь другая, комнату отобрали соседи, работы нет, знакомых нет, друзья отвернулись.

— А ты? — не утерпела я, вертясь от волнения, как ежик.

— Я? Я как была, так и осталась. Клава мне как родная. Как родная была. — Людмила Борисовна уткнулась в ладони. Она покачала головой, словно прогоняла боль. И тихо продолжала: — Клава у меня жила первые месяцы. Сначала она не верила, что на свободе, потом заболела. Прямо напасть какая-то. Я лечила ее народными средствами, травами, в баню водила, водочку подогревала. Горячая водка — она размягчает больную душу. — Коровкина потерла сухие глаза.

Я слушала и никак не могла сопоставить двух женщин — нахальную Коровкину на лестничной площадке в ботфортах и перламутровом плаще и Коровкину настоящую, с сухими и блестящими глазами, плачущую без слез, обычную русскую бабу, претерпевшую в этой жизни слишком много страданий.

— Неожиданно для меня Клава выздоровела. Как-то прихожу домой, а она пляшет, поет, скачет, меня обнимает, целует: Спрашиваю: что с тобой? Она смеется и молчит. Потом призналась — новость хорошую узнала, вот и повеселела.

— Какую новость? — насторожилась я, подавшись всем телом вперед, чуть не опрокинув при этом стол.

— Судья, что дала ей срок, кончила плохо. Ее сын стал наркоманом, и не простым, а сбытчиком, продавал наркотики таким же, как он сам. Когда его осудили, не посмотрели, что мать — судья со стажем. Вкатили ему все пятнадцать лет, это по старому еще закону. Судья после приговора получила инфаркт, потом инсульт, но осталась жива. Вот Клава и обрадовалась, говорит, бог ее наказал, пусть помучается на этом свете, как я мучилась. После этого известия дело пошло на поправку. Клава выправилась, похорошела, покрасивела, забыла наконец-то о своей беде. Начала помаленьку мастерить свои поделки, материал покупала на рынках, деньги у меня брала, но обещала вернуть.

— Вернула? — опять вылезла я со своим вопросом.

— Вернула, с лихвой вернула. Все это, — Коровкина обвела рукой вокруг, — благодаря Клавдии. Она меня в люди вывела. Она же умница, все придумает, как сделать, как продать, как организовать. Создала фирму, небольшую, потом укрупнилась. К ней стали липнуть бандиты, сначала она боролась, потом сдалась, но не до конца. Однажды не выдержала и бросила свою фирму. Бросила свой кусок бандитам, как кость собаке. Ей предложили место на «Российских рубинах» — организатором выставок, и она решила, что ей легче добиться успеха на большом предприятии, чем воевать на маленьком участке. Меня пристроила на высокую должность. Без Клавы меня бы не повысили на работе. Все благодаря ее хлопотам.

— А ты знаешь этих бандитов? — Я отодвинула стул и положила ногу на ногу. Так легче контролировать «бесконтрольные» эмоции. Подбородок больше не дрожал, руки спокойно лежали на коленях.

— Да знаю, — прошипела Коровкина, — век бы их не знать.

— Расскажи мне все в подробностях, Люда. — Я закурила и, немного подумав, разлила оставшийся коньяк в рюмки. Неплохо бы кофейку выпить, но не хочется прерывать рассказ на самом интересном месте.

— Гюзель Аркадьевна, можно я вам завтра все расскажу? Вы так неожиданно заявились ко мне, разговорили меня, вдушу залезли, честно говоря, мне не по себе. Плохо мне. Я подумаю, поразмышляю, все сложу в одну коробочку и завтра вам расскажу. Только вам расскажу, больше никому не доверю Клавины дела. Вам верю! Ко мне приходили всякие, но я всех отшила.

— А бандиты приходили?

— И они были, все побывали у меня. Клава им покоя не дает. Завтра, все завтра, — замахала руками Коровкина. — Кофе попьем?

— Попьем! — обрадовалась я. — А ты ничего не скроешь от меня?

— Все расскажу, я верю, что вы найдете убийцу. Ой, я не могу…

Коровкина разрыдалась. Она расползалась от слез, размазывая черные полосы по лицу, вытирая глаза шелковым шейным шарфиком. Пока она говорила, держалась, как натянутая струна. Кажется, волнение достигло предела, сейчас может случиться истерика.

А вот что творится со мной? Коньяк предательски расползся по всему телу, и мой язык выделывал замысловатые кренделя. Да что там язык, все тело дрожало волнующей зыбью, ноги раздуло от повышенного давления, они стали ватными и непослушными, мысли путались, мне показалось — еще немного, и у меня наступит амнезия.

Только этого мне не хватало! Опьянеть в чужой квартире и грохнуться в беспамятстве на пол!

— А где ты ее похоронила? — спросила я, еле ворочая языком.

Игривая мысль незаметно прокралась в мою опьяневшую голову, а ведь Коровкина тоже опьянела, и она не замечает, что я еле на ногах держусь.

— Собираюсь на Серафимовском, — Людмила Борисовна вытаращила на меня глаза, дескать, Клавдия еще не похоронена. — Клава еще в морге находится, мне не разрешают ее хоронить.

Я специально огорошила ее этим вопросом, отвлекая от слез и истерики, одновременно изо всех сил пытаясь овладеть своим организмом. Почему он меня не слушается?

— Я похлопочу, чтобы тебе быстрее дали разрешение. Завтра приедешь ко мне в управление, там все и решим, договорились? — Я погладила Людмилу Борисовну по плечу. Плечо обмякло, и я отдернула руку, боясь, что вернется истерика.

— Может, у меня переночуете, Гюзель Аркадьевна? — Коровкина подняла зареванные глаза. — Далеко ехать?

— В центр, ничего, доберусь как-нибудь. Не люблю уходить на работу не из дома. Я же на работу, как на войну иду, а квартира у меня окоп, блиндаж, траншея. Из этой траншеи нужно выходить полной сил и энергии, излучать красоту и обаяние. Если у тебя переночую, такого эффекта не будет. Завтра увидимся, поговорим, только, чур, без слез. У меня начальник строгий, страсть как не любит женские слезы. Сразу кричит, ругается и выгоняет из кабинета. На дух не переваривает нашу драгоценную жидкость.

Стоя в прихожей, излучающей мерцание подсветок из аквариумов, я спросила, еле справляясь с внезапно наступившим опьянением:

— Люда, а Клавины родители умерли? Или лишены родительских прав?

— Теперь уже умерли. В детдом ее сдали, а потом умерли. Они какие-то ненормальные были, то ли болели чем-то, то ли сумасшедшие. Клава не любила их вспоминать.

У меня не повернулся язык спросить Коровкину о ее родителях. Какое мне дело? Захочет, сама расскажет, может, не хочет бередить рану. Такие раны долго не заживают, иногда за всю жизнь даже пленкой не затянутся. Мне бы самой благополучно до дома добраться…

— До завтра, Люда. Спасибо за гостеприимство, за приют, за угощение. Очень вкусно, очень сытно, уютно, тепло и душевно. Завтра встретимся!

Мы обнялись на прощание, распространяя на всю округу винные пары, и я съехала на сверхскоростном лифте на первый этаж.

Выйдя на Ленинский проспект, я долго и безуспешно махала рукой, останавливая мчащиеся мимо меня такси, пока меня не пожалел какой-то сердобольный частник и не подбросил до метро. Денег он с меня не взял. Наверное, учуял, болезный, пьянящий запах выветривающегося коньячного выхлопа.

Дома я крепко уснула, приписывая столь уникальное событие чудодейственным свойствам коньяка. Ночью я проснулась и, проклиная себя за неудержное потребление алкоголя, долго ворочалась на постели. Потом, не выдержав мучений, включила свет. Долго пыталась прочитать неведомые знаки на потолке, пока не поняла, что это отблески люстры. С трудом прочитала одну строчку из пошлого детектива, валявшегося на тумбочке, и наконец прекратила всякие попытки цивилизованно пережить бессонницу, окончательно смирившись со своим положением. «Надо тихо лежать и ни о чем не думать, — решительно приказала я себе. — По крайней мере, не думать, что у меня бессонница. Даю установку! Даю установку!»

И Кашпировский из меня снова не получился. Я перевела мысли в русло работы и мгновенно забыла, что мучаюсь бессонницей. Вспомнила, что разговорила Коровкину, «залезла вдушу», кажется, так она сказала. И не довела дело до логического конца. Не рассчитала свои слабые силенки, выпив полбутылки коньяка. Многовато для стильной дамочки. Стильная дамочка обязана выпивать рюмку кофейного ликера один раз в месяц и не больше.

Ничего, завтра я раскрою эту тайну. Сразу же поеду в Тихвин к моему деду — Иннокентию Вар-сонофьевичу, тьфу, черт, Игнатьевичу, чтобы сообщить ему радостную новость. Вот дед обрадуется…

«Почему ты решила, что завтра ты свяжешь все ниточки в одну большую и толстую веревку? — спросила я сама себя, боясь подумать о том, что может случиться на самом деле. — Я так думаю! Ничего страшного не случится, — успокаивала я себя, переворачиваясь на другой бок, — ну, не убьют же ее этой ночью. Не может этого быть! Так не бывает!»

Людмила Борисовна, наверное, ворочается в своей кровати и тоже не спит, вспоминая все унижения, через которые она прошла.

Странно устроена жизнь — внешне привлекательная женщина, шикарная и преуспевающая, при внимательном рассмотрении превращается в жалкую и несчастную. Нет, не жалкую, не несчастную, скорее уязвимую. Детдомовский ребенок, прошедший все мытарства жизни, успевает вскочить в роскошную ладью, но ладья неожиданно опрокидывается.

Я задремала. Мне пригрезилась в полудреме широкая лодка, плывшая по бурной реке. В лодке сидели Коровкина и незнакомая женщина. «Наверное, это Николаева Клава, ее подруга, — подумала я во сне. — Почему они вместе сидят? Но они же подруги, вот и сидят в одной лодке. А где я нахожусь? А ты спишь, — сама себе ответила я во сне, — ты долго не могла уснуть, а сейчас спишь и смотришь на двух девочек».

Вместо Коровкиной и Николаевой в утлой лодчонке плыли и тонули две маленькие девочки. Я бросилась их спасать, но почувствовала, что не могу добежать до реки, ноги стали ватными и непослушными. От ужаса, что девочки могут утонуть, а я не смогу им помочь, я закричала и проснулась.

— Черт, совсем нервы расшатались. Сны дурацкие замучили, надо какое-нибудь лекарство купить, — проворчала я вслух. — А какое лекарство, если тебе даже коньяк не помогает. Тебе же лекарство пить, что слону дробину проглотить, после такой-то дозы коньяка, болезная ты моя.

Так, разговаривая вслух, я продефилировала на кухню, босиком, в шортах и майке. Включив свет, я уселась с ногами в кресло и попыталась мысленно двигать часовой стрелкой, стремясь ускорить ее ход. Стрелка непослушно шла своим отработанным веками путем, тик-тик-тик… Часы показывали без двадцати шесть.

«Скорее бы на работу, не могу больше так мучиться. — Я вскочила с кресла. — Надо было остаться у Коровкиной, вместе приехали бы в управление. Трезвые и красивые».

Что ты так нервничаешь? Не передумает Людмила Борисовна, не из тех она женщин, если что сказала, то и сделает. Такие женщины слово крепко держат, они — стальные, эти женщины. А маскарады, шарфики, ботфорты, плащи и прочая мишура — всего лишь защитная маска от внешнего мира. Им так легче скрыться от посторонних, чересчур любопытных глаз.

«Поеду-ка я на работу, — я не выдержала мучительных размышлений, — ничего страшного, если сегодня заявлюсь раньше. Зато очищу совесть-мучительницу за все мои прошлые опоздания. Чем не выход? Лучше на работе докладную доделаю, чем тупо глядеть на никуда не спешащие часы».

Через сорок минут я уже сидела в своем кабинете, уставившись в монитор.

«Анализ оперативной обстановки показывает, что увеличился процент тяжких и особо тяжких преступлений…»

Господи, опять процент увеличился, мне кажется, если я совсем перестану спать и есть, навсегда откажусь от употребления коньяка, он все равно будет увеличиваться с астрономической скоростью. Что бы сделать такое, чтобы процент снизился?

— Гюзель Аркадьевна, вы сегодня раньше меня на службу явились?

Юрий Григорьевич, как всегда неожиданно, материализовался перед моим столом. Почему я никогда не слышу его стремительных шагов, стука дверей, бряканья ключей?

— Выслуживаюсь, — буркнула я, прячась за монитором.

Мне не хотелось демонстрировать свое истерзанное бессонницей и коньячными излишествами лицо.

— Что это вы прячетесь? Будьте любезны, доложите результаты вашей деятельности.

Кажется, Юрий Григорьевич настроен решительно. Если требует доклада о проделанной работе, значит, у него появились ценные идеи, советы, если хотите, рекомендации. Во время доклада нужно рассказать все подробно, включая мои разнузданные эмоции, ощущения и, естественно, мимику, жесты, случайные слова, взгляды моих испытуемых собеседников. Рассказывать нужно коротко, ясно, но доходчиво.

Юрий Григорьевич — благодарный слушатель, он все понимает с полуслова, быстро реагирует, мгновенно оценивает обстановку. Если меня заносит в сторону философии, немедленно рычит. Отставить лирику!

Я перестраиваюсь, как «Летучий голландец», пытаясь донести до его понимания ситуацию, в которой он должен разобраться. Доклад нужен для того, чтобы я не «перегибала палку», что в переводе на нормальный язык означает — не переступала рамки дозволенного законом. Мне переступать рамки закона — не резон, себе дороже, поэтому я докладываю с удовольствием.

Я уселась напротив Юрий Григорьевича и только открыла рот, чтобы начать свой рассказ, как оглушительный треск всех телефонных аппаратов зазвенел в кабинете с громкостью, превышающей все допустимые децибелы. Полковник Деревян-шин схватил две трубки и прижал к ушам, еще две снял с аппаратов и положил на стол, одновременно нажимая кнопки мобильника.

— Полковник Деревяншин! — рявкнул он в обе трубки. — Где? На Ленинском? — это он в одну крикнул, и сразу во вторую: — Слушаюсь! Бегу!

Побросав все четыре трубки на стол и аппараты, он выскочил из-за стола как угорелый и бросился к двери, на бегу оглушая мои нежные уши громкими командами.

— Гюзель Аркадьевна! На Ленинском мокруха. Поедете вместо меня. Я на совещание к генералу. Там из МВД бригада прибыла с проверкой. Отзвонитесь с места происшествия.

Дверь звонко хлопнула, стены затряслись, и уже из коридора донеслось:

— Машина внизу ждет.

Я растерялась. С одной стороны, я не могу ослушаться и обязана выполнить приказ руководителя. С другой стороны, ко мне приедет Коровкина с важной информацией, способствующей раскрытию преступления, она и обидеться может, уедет, передумает, раздумает, не додумает, и я останусь с носом. Человек закроется в свою раковину, и попробуй разговори ее в следующий раз.

Но ехать надо! Приказ есть приказ! Служба есть служба! Если на нашей работе не выполнит приказ один сотрудник, потом второй, получится не милиция, а шарашка. Я замотала шею шарфиком, неожиданная оттепель продолжалась, навевая мысли о будущей весне и новых надеждах, и без дубленки, вприпрыжку, побежала выполнять приказ начальника.

Уже в машине я спросила водителя:

— А какой дом на Ленинском?

— 186-й вроде бы. — Водитель вытащил рацию и долго орал в трубку: — Вань, какой дом на Ленинском?

Он еще долго кричал, но я уже знала, что это дом напротив универсама «Аякс», огромный, роскошный, новый небоскреб в шестнадцать этажей. В Питере даже пять этажей — уже небоскреб, с нашим-то климатом и подземными водами. Я даже знала номер квартиры — 389. На лестничной площадке пышно цветут олеандры и рододендроны, а может быть, простая герань. Я абсолютно не разбираюсь в ботанике.

Тупо уставившись в смотровое стекло, я покачивала головой и что-то мычала. Сердобольный водитель вежливо поинтересовался:

— У вас зубы болят, Гюзель Аркадьевна?

— А? Что? Нет, не болят. — Я перестала раскачиваться и крепко сжала кулаки.

Надо контролировать эмоции, нельзя давать волю чувствам. Особенно при исполнении служебных обязанностей. Сейчас ты спокойно войдешь в квартиру и посмотришь, трезво оценишь ситуацию, а переживать и страдать будешь позже и без свидетелей.

В квартире присутствовали все, кого мог собрать ранним утром дежурный по городу. Эксперты, судебные медики, следователи прокуратуры, все в двойном экземпляре, словно раздвоились с утра пораньше. Только Королев молча курил в одиночестве. Неожиданно я почувствовала к Королеву какую-то изъедающую душу нежность.

Хорошо, что Королев сегодня дежурит. Опять мне повезло! Я — просто везунчик. Удача сопутствует мне с утра. Королеву можно объяснить, откуда здесь мои отпечатки пальцев, откуда запах моих духов и все такое прочее.

Про запах духов я, конечно же, загнула. А вот отпечатки эксперт снимает как раз с той рюмки, которую я держала в руках.

— Королев, можно тебя на минутку?

Королев, нехотя отлепившись от стены, медленно подошел ко мне. Он смотрел мне куда-то между бровей, словно он один знал, кто здесь гостевал вчерашним вечером. К тому же перебрал лишнего…

Вот это интуиция! — восхитилась я, невольно любуясь медленной походкой Королева. Редкий мужчина может выдержать такой шаг. Ждет моей реакции… Настоящий полковник!

— Где она, Королев? — Ему оставалось еще два шага, но я не выдержала и первой задала вопрос.

— В спальне. — Он замолчал, уставившись взглядом в мою переносицу.

— Пойдем, я взгляну на нее. — Я схватила его за рукав. — По дороге расскажу детали нашего с Людмилой Борисовной знакомства.

— Что ты здесь делала? — Королев давно все понял.

— Колола, — коротко бросила я, и меня передернуло.

Я подавила приступ тошноты, прижав подбородок к груди.

Коровкина лежала на кровати одетая, в той же одежде, в какой была предыдущим вечером. Только живот у нее распался на две части. Мне не хотелось рассматривать подробности чужой брюшины, и я отвернулась.

— Расколола? — в голосе Королева сквозило ехидство вперемешку с иронией.

И чего было больше, ехидства или иронии, я так и не поняла.

— Да. Но… — я запнулась, не зная, как объяснить свой отъезд.

— Вот и я говорю, что «но»! Говно! Зачем ты сюда приезжала? — грозно взревел Королев.

Все присутствующие в спальне специалисты на миг прекратили свои действия и замерли, но на какой-то миг, и тут же, словно по команде, продолжили свое скорбное занятие. Мой тяжелый вздох прокатился по всему Юго-Западу и замер где-то на окраине Сосновой Поляны.

— Если ты приехала колоть, будь добра, доведи дело до конца! Ты понимаешь, что ты наделала?

— Понимаю.

Я все поняла еще в дежурной машине, когда раскачивалась в такт завыванию милицейской сирены. Убивали всех, кто имел отношение к банде. Все потерпевшие — одинокие люди, не имевшие родных и близких, все вели замкнутый образ жизни, мало с кем встречались и никому и ничего не рассказывали о своей жизни. Только у Сухинина оказался родственник, да и тот несколько староват.

Пойдем далее — убивали вслед за моими наездами к потерпевшим, словно преступник дышал мне в затылок или сидел со мной в одном кабинете. Прослушивание телефона не в счет — из моих разговоров ничего понять невозможно. И самое страшное, что могло случиться, — это то, что потерпевшие не успевали ничего рассказать. Все свои тайны они унесли в иной мир, где им тоже тесно, как и живым. А преступник издевается надо мной, он методично убивает свидетелей, намекая на причастность к преступлению лишь одного человека. И этого человека я знала, видела, разговаривала…

Преступление может остаться нераскрытым, если его совершил один человек! Может остаться нераскрытым! Может быть, может быть…

— Ты витаешь в облаках, ты никогда не советуешься, ты все делаешь на эмоциях, — издалека донесся голос Королева. Он продолжал разносить меня в пух и прах, полагая, что я внимательно прислушиваюсь к его словам.

Любое преступление можно раскрыть, так нас учили в университете, при этом добавляли оговорку — «если один человек…».

— Спорная точка зрения! — произнесла я, почти идя тараном на Королева.

От неожиданности он попятился и споткнулся.

— Не падай, Королев, в обморок. Я напишу тебе объяснение, почему и как я здесь очутилась. Ошибок я не допускала, просто уехала домой, оставляя время для раздумий Людмиле Борисовне. Королев, не ори, ты точно так же поступил бы, как и я. Оставил бы ей время для раздумий. Ну не остался бы ты у нее на ночь? Не остался? — Я приблизила лицо к недовольной физиономии Королева, грозно сверкая глазами.

— Не остался бы, — проворчал он, отводя взгляд.

— Ты — честный мужчина! Молодец! Правду говоришь, не боишься. — Я обвела взглядом спальню и прошла на кухню.

В кухне царил легкий беспорядок, но все оставалось точно в таком же состоянии, как было вчера вечером. Никаких следов борьбы, разбитой посуды (я заглянула в мусорное ведро, брезгливо перебрав ошметки, вымыла руки над раковиной), заглянула в шкаф, в холодильник. Нет, в холодильнике не лежали расчлененные трупы, деликатесы по-прежнему свисали со всех полок, напоминая о быстротечности жизни — хозяйка уже в ином мире, где деликатесы не требуются.

— Королев, преступник хорошо знал Коровкину. Она впустила его в квартиру, они выпили, — я потрогала чистый стакан в раковине, — вот здесь стоит джин, целых пол-бутылки, вечером эта бутылка стояла вот на той полке, потом она уснула, и он ее располосовал. Дверь была закрыта?

— Открыта. Соседи позвонили по «ноль два». — Королев мрачно смотрел на меня.

«После того как я остыну, он вновь перейдет в атаку», — подумала я и продолжила:

— Он не хотел дверь закрывать, хотел привлечь внимание соседей. В бутылке или в рюмке должны быть следы снотворного, или клофелина, или еще какой-нибудь отравы. Скажи эксперту, чтобы внимательнее…

Королев не выдержал и прервал меня на полуслове:

— Ты не учи меня жить! И не учи меня работать! Тебе бы в ликбез пойти!

Пошло-поехало! Если я ему отвечу в таком же тоне, никакого конструктивного разговора не получится. Я мотнула головой и, сцепив зубы в жесткий диск, направилась к выходу. Пусть сам руководит боевыми действиями. Я свой долг выполнила. Не по своей же воле я сюда приезжала.

— Стой! — Королев догнал меня и крепко схватил за рукав свитера.

Я рванулась в сторону, и рукав по-обидному затрещал.

«Видно, шов разошелся, а жаль, хороший был свитер», — подумала я, и вслух сказала, скосив глаза к переносице:

— Королев, успокойся. В управлении поговорим — если захочешь, если не захочешь — я не настаиваю.

Я потерла руку, все-таки сила у Королева есть, а внешне выглядит вполне безобидно, даже, я сказала бы, интеллигентно. Наверное, синяк останется от такого дружеского пожатья. За что он меня не любит?

— Обещаю впредь ставить тебя в известность о моих планах. Договорились? — Надо говорить ласково и терпеливо, как с ребенком, иначе… а что иначе?

Иначе нам предстоит внутриведомственная война, а в таком деле война бессмысленна. Лучше худой мир, нежели добрая война.

— Иди уж, — Королев беззлобно махнул рукой.

— И пошла, и пошла, и пошла. — Я нажала кнопку стремительного лифта, олицетворяющего расцвет цивилизации.

Вот тебе и благополучный дом, новенький и благоустроенный, в таких домах убивают точно так же, как и в старых, изношенных временем.

— Я слушаю вас, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич приготовился слушать и даже отложил свои важные документы.

— Юрий Григорьевич, долго рассказывать, только все на лад пошло, и вот, Коровкину убили. Она обещала мне рассказать сегодня обо всех криминальных делах Николаевой. Понимаете… — Я долго объясняла Юрию Григорьевичу, что я понимаю и чего не понимаю.

Он внимательно слушал меня, ни разу не перебив мою запальчивую речь вопросами. Потом долго сидел, прислонившись головой к стене.

Глаза он прикрыл, наверное, для того, чтобы легче думалось.

Я сидела напротив, не зная, что мне делать. Анализировать ли оперативную обстановку или что-нибудь еще…

Юрий Григорьевич помотал головой и, увидев, что я продолжаю сидеть рядом, спросил:

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Я собираюсь работать по делу. Сейчас займусь справкой из отдела кадров «Петромебели», которую мне привез Слава Резник.

— Занимайтесь.

У Юрия Григорьевича назревала щекотливая ситуация — его ведомство в моем лице влезло в дела другого ведомства. И у него могли получиться из-за этого оч-чень большие служебные неприятности. Пока я сидела у стола-монстра, сердце мое выстукивало вполне музыкальную симфонию: разрешит — не разрешит, побоится — не побоится, струсит — не струсит.

Не испугался! Не струсил! Настоящий полковник!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Сначала разберусь с докладной запиской. Потом займусь Славиной справкой. Справка из отдела кадров мебельной корпорации лежала у меня на столе уже два дня. Я просмотрела ее, но пока не нашла ничего интересного. Я оставила ее на столе на видном месте, авось придет какая-нибудь идея в голову. Но идея где-то припозднилась, заблудилась, замечталась, короче, спряталась в закоулках мозга.

А когда это идея приходила по своей воле? Идею заслужить надо, заработать потом и кровью, как медаль ветерана-сотрудника.

Телефонный звонок прозвучал неожиданно. Я привыкла, что звонят в основном многочисленные аппараты на столе Юрия Григорьевича. Мой телефон звонит с утра, потом он напоминает о себе к обеду и начинает свои трели к вечеру, часов с пяти. Ровно в семь трель прекращается до половины десятого следующего утра.

— Слушаю, Юмашева. — Прижав трубку к уху, я просматривала справку мебельного комбината, в которой что-то заставило меня насторожиться. Но что?..

— Гюзель Аркадьевна, — нежно пропел мужской баритон.