Операция «Эрзац»

5. Необыкновенный хлеб

Фронтовая дорога была изрыта минами, танками, тягачами, и Грачёв вёл машину на малой скорости, — в «санитарке» лежали раненые. Боясь забуксовать в какой-нибудь колдобине, Грачёв напряжённо всматривался в дорогу, стараясь издали определить опасные места. Опыт помогал ему «читать местность»: вот здесь рванула мина, здесь тянули тяжёлое орудие, а слева прошла колонна танков.

Скверная дорога окончательно испортила ему настроение. День начался неудачно: в медсанбате никто не предложил ему «закусить на дорогу». И пока санитары переносили раненых, Грачёв не выдержал, съел свой суточный солдатский паёк — триста граммов хлеба, за что теперь нещадно ругал себя: он рассчитывал, освободившись, заскочить домой на Лоцманский остров, оставить родителям и Женьке кусочек хлеба. Каждый из них получал теперь всего-навсего по сто двадцать пять граммов. К тому же завтра Женьке исполнится двенадцать лет. Кусок хлеба был бы царским подарком! Но хлеб он съел сам… А Женька, конечно, ждёт… Каждый раз, когда Грачёву удавалось попасть домой, Женька с жадностью смотрел на его противогаз, откуда иногда появлялся кусок хлеба или пшённый концентрат. А сегодня он явится с пустыми руками…

Несмотря на свои тяжёлые мысли, Грачёв не переставал следить за дорогой и ещё издали заметил у обочины военного, стоявшего с поднятой рукой. Подчиняясь неписаному закону войны, Грачёв затормозил машину. Видавшая виды шинель, потёртая кобура, потрёпанный планшет не оставляли сомнений — «голосует» бывалый фронтовик.

— Куда? — спросил Грачёв.

— В Ленинград. Подбрось, браток.

— В машину нельзя, там раненые впритирку.

— Продрог до костей! — взмолился фронтовик. — Выручи, в долгу не останусь!

— Если не останешься — садись.

Фронтовик влез в кабину, и Грачёв дал газ.

— Ну, как вы там? — спросил Грачёв, косясь на противогаз спутника. Намётанным глазом он определил, что в сумке кроме противогаза есть и сухой паёк. — Как вы там, держитесь крепко?

— Держимся? Не то слово, товарищ. Это фриц вшивый держится, а мы стоим насмерть! Вы-то как там, в Ленинграде?

— Тяжело… Уж если армия на голодном пайке… сам понимаешь, каково гражданским… детям, старикам…

— Заводы работают?

— Которые работают, которые нет… Да и кому работать?

— Рабочим, конечно, кому же ещё?

— С луны свалился! Рабочим! Кто не эвакуировался — тот в армии. Работать некому. У станков — подростки да женщины. Вот и моя Валентина, до войны в «Пассаже» кассу крутила, а теперь, как говорится, «на выстрел» работает. Дома вовсе не бывает, — на казарменном положении.

— Советская женщина! — восхитился фронтовик. — Что же она делает? Гранаты? Снаряды?

— После войны спросишь.

— Что?

— Спросишь, говорю, после войны. Понятно?

— Одобряю, — усмехнулся фронтовик. — Ответ правильный. Солдатская заповедь свята: держи язык на замке!

— Язык — дело нехитрое, живот на замке держать — труднее…

— А кто виноват? Мы и виноваты! Немцы не сегодня-завтра Москву возьмут. Допустили, вот и приходится голодать.

— Слушай, друг, может, у тебя найдётся лишний кусочек хлебца? Могу на табак сменять, непочатая пачка, первый сорт…

— Моё слово твёрдое: сказал — отблагодарю, значит железно! — Фронтовик порылся в противогазе и вытащил кусок хлеба: — Ешь, товарищ. За табачок — спасибо. Своего не хватает, сам знаешь, сколько дают.

Довольный менкой, некурящий Грачёв сунул хлеб в свой противогаз. Кусок был большой — граммов на триста.

— А как же ты? — спросил он для приличия.

— На сегодня хватит, а завтра стану на питание в Дом Красной Армии.

Чем ближе подъезжали они к городу, тем хуже становилась дорога. Грачёв сбавил ход, стрелка спидометра подрагивала на цифре «20».

— Чего ты так ползёшь? — спросил фронтовик.

— Адова дорога… У меня же раненые…

— Много приходится возить?

— Раз на раз не приходится, — уклончиво ответил Грачёв.

Фронтовик понимающе кивнул.

Машина приблизилась к контрольному пункту. Начальник пункта уже знал Грачёва и его машину. Мельком взглянув на пропуск, он остановил взгляд на фронтовике:

— Предъявите документы.

Фронтовик расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана документы и протянул лейтенанту. Тот долго рассматривал удостоверение личности, командировочное предписание и, не отрывая взгляда от документа, опросил:

— Фамилия?

— Там же написано! — не без раздражения сказал фронтовик.

— Отказываетесь отвечать?

— Политрук Хлебников, — поспешно сказал фронтовик.

— Имя, отчество?

— Иван Сергеевич.

Лейтенант кивнул головой и отдал документы.

— Трогай, — приказал он Грачёву. — Там за поворотом мина час назад шлёпнула — учти…

— Ладно, объедем красотку по кривой! — уверенно сказал Грачёв, плавно выжимая газ. — Хорошая у вас фамилия, товарищ политрук, только не ко времени: о хлебе напоминает…

Машина ехала по безлюдным улицам Ленинграда, Хлебников молчал, неотрывно глядя в боковое стекло.

— Что, давно не был в Питере? — поинтересовался Грачёв. — Сам-то ленинградский?

— Псковский. В Ленинграде только два раза был до войны… на экскурсиях… В Пскове у нас теперь немец хозяйничает… Родителей расстреляли, — не успели эвакуироваться… Они у меня тоже партийные были…

— Что поделаешь, друг, все теперь кровью умываемся, — вздохнул Грачёв, понимая, что в такой беде утешить человека нельзя.

Политрук тряхнул головой, словно избавляясь от тяжёлых мыслей.

— Скажи, где лучше слезть: мне в комендатуру надо, выправить продаттестат.

— По пути. Подвезу.

На Инженерной Грачёв остановил машину у подъезда комендатуры, распрощался с Хлебниковым и поехал в госпиталь.

В госпитале машину уже давно ждали. Санитары и врачи быстро перенесли раненых в приёмный покой, и теперь Грачёву надлежало явиться в свой медсанбат. В кабине он не удержался, пощупал в противогазе хлеб. «Заверну домой, с таким подарком хоть к богу на именины!»

Последний раз Грачёв был дома пять дней назад. Женька говорил только о еде и рассказывал, что во сне ел досыта пшённую кашу с вареньем. Разговоры отца о фронте мальчик слушал равнодушно и только спросил, чем кормят солдат на передовой и дают ли им сахар.

Подымаясь по лестнице домой, Грачёв представлял себе, как обрадуются сын и старики такому куску хлеба.

Женька был в комнате один. Он сидел на диване в старой отцовской кожанке и читал толстую книгу. Поднятый воротник наполовину скрывал его худенькое бледное лицо.

— Здорово, сынище! Где дед да баба? — спросил с наигранной весёлостью Грачёв.

— Бабка пошла карточки отоваривать. По радио объявили — кондитерские изделия вместо сахара…

— А дед?

— Ушёл на рынок часы менять. Говорит, за часы полкило хлеба можно взять.

— Так… — Грачёв тяжело вздохнул, вся его деланная весёлость исчезла. — Что читаешь?

— «Мёртвые души» Гоголя.

— Нравится?

— Не знаю, — вяло сказал мальчик.

— Как это — не знаешь? Читаешь и не знаешь?..

— Я только про еду читаю… Тут много про еду написано… Один помещик целого осетра съел…

Грачёв заметил на лице сына незнакомое ему выражение испуганной настороженности.

— У нас бомбёжка ночью была, — сказал Женька. — В задний двор попало. Дом как подпрыгнул!.. Деда говорит, что бомба не разорвалась, а то бы нас убило…

— Ты испугался?

— Испугался, когда дом подпрыгнул…

— А старики?

— Как стали бомбить, деда сказал: давайте хлеб съедим, а то убьют, зря пропадёт… Мы всё и съели. Теперь деда пошёл на базар часы менять.

— Ладно, сынище, не горюй. Поздравляю тебя с наступающим днём рождения, сейчас подарок получишь. — Грачёв вытащил из противогаза краюху, разрезал её и протянул половинку Женьке: — Это тебе, а это — старикам. — Он положил на стол вторую половинку.

— Спасибо! — Исхудалые пальцы Женьки вцепились в ломоть хлеба.

— Ешь понемножку, сытее будешь, — сказал Грачёв, стараясь не замечать, с какой жадностью набросился мальчик на хлеб.

— Не могу понемножку! Не могу!

Обветренные скулы Грачёва дёрнулись желваками, в промёрзлой комнате ему вдруг стало жарко.

Женька ел, и на лице его появилась жалкая улыбка, от этой улыбки Грачёву хотелось плакать.

— Вкусный какой, — сказал Женька, не переставая жевать. — На, откуси немножко…

— Не хочу, сынок… спасибо, я уже поел…

— Откуси кусочек, вкусный-вкусный!

— Я же говорю — сыт! — сердито сказал Грачёв, и Женька удивился, почему отец сердится.

— Деда говорит, ты нам отдаёшь, а сам голодный…

— Ничего, с голоду живот не треснет, только сморщится…

Грачёв ждал, что Женька засмеётся, до войны мальчишка был смешлив, от каждой незатейливой шутки звонко хохотал, высоко запрокидывая круглую остриженную голову. Но сейчас он даже не улыбнулся.

— Нам такого вкусного хлеба не дают. Попробуй…

— Ну, хорошо… — Грачёв отщипнул крохотный кусочек и сразу почувствовал давно забытый вкус настоящего ржаного хлеба. Грачёв взглянул на кусок, оставленный старикам. Пористый, хорошо пропечённый, с тёмно-коричневой корочкой, он был совсем непохож на мокрый, тяжёлый суррогатный хлеб, который получали солдаты. «Где этот политрук раздобыл такой хлеб? — подумал Грачёв. — Неужели на их участке солдаты получают один хлеб, а командиры и политработники другой? Быть этого не может! Но тогда откуда же у политрука настоящий хлеб?» Он смотрел, как сын с блаженной улыбкой теперь уже медленно доедал вкусный хлеб, и неосознанная тревога заставляла его снова и снова задавать себе вопрос: «Где политрук разжился таким хлебом?»

Женька проглотил последний кусок.

— Вкусный, — повторил он. — Нам такой, не дают! — И он жадно уставился на кусок, оставленный старикам.

Грачёв ещё раз ощутил чистый хлебный запах — лучший, какой только может быть на земле. Этот мирный запах одновременно и притягивал к себе и настораживал. Значит, в блокадном Ленинграде кто-то ворует муку и для кого-то пекут отличный хлеб? Солдаты, раненые, дети, старики едят горький, мокрый хлеб с целлюлозой, а политрук жрёт отличный хлеб из краденой муки! И ещё называется коммунистом! Грачёв задохнулся от злобы. «Ворюга, а не коммунист! Ну, нет! Я это дело так не оставлю! Завтра же этот Хлебников загремит в штрафную. Дважды два!»

— Сынок, я поеду, мне пора, — сказал Грачёв. — Я, знаешь, должен взять этот хлеб, который остался… Это не мне, ты не думай…

— Не смей! Не бери! Они тоже голодные! — Мальчик вскочил с дивана. — Я им скажу! Сперва дал, а теперь отбираешь! Это честно, да? Отдай!

— Сынок, так нужно. Я потом всё объясню…

— Жалко стало! Я бы знал, не ел всё! Бабушка еле ходит!

— Перестань кричать! Хлеб этот, видно, краденый. Сразу я не заметил, а теперь вижу. Надо заявить! Хлеб надо показать кому полагается. Иначе нельзя! Краденый он, понимаешь, краденый!