Операция «Канкан»

Глава 9. Интенсивный допрос

Он решил не отпираться. Слишком хорошо известно, что следует за отрицанием вины, ибо сам неоднократно отдавал приказ подвергнуть арестанта интенсивному допросу.

Несколько суток без сна и маломальского отдыха. Резкий свет. Орудия пыток. Угроза самого древнего и эффективного средства добычи показаний – избиения. Не калечащего, но очень, очень болезненного. Чтобы за неделю перед открытым судом смог придти в себя и принародно заявить: каюсь, сограждане, в злом умысле, в работе на германскую разведку, в подготовке убийства товарища Сталина, в саботировании преследования троцкистов и вредителей. А если отпираться до упора, срывая показательный процесс, то по пятьдесят восьмой осудит тройка и приговор приведут в исполнение в течение часа. Но недели до заседания тройки покажутся годами…

Ягода готов был подписать показания на кого угодно – на Ежова и Кагановича, Буденного и Молотова, хоть на всю пионерскую организацию. Только бы избежать особых методов дознания.

Каждый привод к следователю начинался с вопроса и ответа. «Вы признаете, что гражданин такой-то вступил с вами в преступную связь с целью создания троцкистской антисоветской организации?» – «Да, гражданин следователь, признаю».

Изобличение в очередном эпизоде контрреволюционной деятельности дробилось на два акта. Сначала Ягоду обрабатывал подполковник Мешик из ГУГБ. Затем приходил следователь прокуратуры, официально возглавлявший следственную группу, и переписывал признания начисто.

К концу мая гэбист утомился готовностью подследственного взять на себя любые грехи. Бывший его начальник наговорил и подписал столько, что хватит арестовать все правительство и командование РККА. Даже если в Москве и созрел заговор, он технически не мог быть до такой степени глобальным.

Привычный лязг засовов возвестил Мешику о доставке Ягоды. Он согнут, ссутулен, от выправки не осталось ни следа. Некогда черные усы поседели напрочь. А может, нарком подкрашивал их, но в камере нечем. Подполковник крикнул сержанту впустить в допросную еще одного человека и дать ему табурет.

Ягода узнал вошедшего, но не ответил на его приветствие, еще больше ссутулившись.

– Производится очная ставка между обвиняемым по статье пятьдесят восьмой уголовного кодекса РСФСР гражданином Ягодой Генрихом Григорьевичем и свидетелем Серебрянским Яковом Исааковичем, – слово «свидетель» прозвучало так, чтобы не оставалось иллюзий: оно в любую секунду поменяется на «подозреваемый». – Серебрянский, прошу поставить вашу подпись. Вы предупреждены об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний.

В отличие от подполковника, бледного от нездорового образа жизни и долгих часов в подвалах Лефортово, Яков Исаакович шиковал плотным южным загаром на лысине. Конечно, Испания не курорт, там разгорелась нешуточная война. Но Мешик ощутил раздражение по отношению к коллегам из внешней разведки: катаются по всему миру, пока другим в допросных камерах приходится разгребать кучи навоза.

– Гражданин Ягода, вы сообщили, что в январе тридцать шестого года во время встречи в своей московской квартире склонили Серебрянского к сотрудничеству с троцкистской организацией и передаче британской разведке информации о коминтерновской резидентуре в Европе.

– Да… Так точно.

– Вы подтверждаете эти показания?

– По… кх-м… Подтверждаю.

Ягода старался не смотреть в глаза Серебрянскому и только что-то добавил на идиш.

– Что? Что он сказал?

– Попросил прощения, – вздохнул Серебрянский. – Откровенно говоря, товарищ подполковник, не могу понять, зачем он это делает. С тридцать пятого по май тридцать шестого я находился на задании в Китае и Японии, вернулся в Москву, если не изменяет память, к июню. Не виделся с Генрихом Григорьевичем более полугода. И уж точно не в январе.

– То есть вы отрицаете, что Ягода вас склонил к измене?

– Даже не делал попытки.

Мешик быстрыми движениями заполнил бланк протокола.

– Свидетель, есть ли у вас основания считать, что обвиняемый занимался контрреволюционной деятельностью?

Взгляды двух евреев пересеклись, тусклый Ягоды и твердый Серебрянского.

– Прямых доказательств не имею, иначе немедленно сообщил бы контрразведке, не дожидаясь ареста Ягоды. Однако ложное обвинение в мой адрес выглядит как вредительство. Я могу идти?

– Погодите, – Мешик кинул ручку-самописку и скрестил руки на груди. – Нужно прояснить один вопрос. С вашей командировкой в Испанию совпала странная история в Казани, погиб сотрудник ГБ, двое арестованных по пятьдесят восьмой бесследно исчезли. Это что? Проваленная операция? Диверсия?

– Да, провал, – откликнулся Ягода.

– Мне нечего добавить, – тут же вставил Серебрянский.

– Очень, очень странная история, граждане. Выглядит так, будто побег двух опасных врагов с убийством конвоира кто-то попытался представить внедрением агента во вражескую среду. Так называемая операция «Канкан». Кто именно работал по ней, гражданин Ягода?

– Капитан Чеботарев, гражданин следователь, из Иностранного отдела ГУГБ.

– Генрих, имейте совесть! И перед ним будете извиняться, как передо мной?

– Молчите, Серебрянский! Я вам слова не давал, – подполковник повысил голос. – Канкан, надо понимать, это пошлый буржуазный танец с высоким выбрасыванием голых бабских ног. И где Чеботарев? Как фамилии тех двоих беглецов?

– Слуцкий должен знать, – подсказал Ягода, и Серебрянский с омерзением догадался, что за месяц после ареста привычка подкидывать обвинения бывшим подчиненным превратилась во вторую натуру низвергнутого наркома. – Но Слуцкий не имеет права их называть без прямого приказа товарищей Ежова или Агранова.

– Не вопрос, – отмахнулся Мешик, записывая слова о Чеботареве в связи с операцией «Канкан». – Я разберусь, где кончаются ваши агентурные игрища, а где начинается очковтирательство. Оперативная разработка фашистского шпиона в советской тюрьме относится к прерогативе контрразведки, какого фига ИНО полез не в свои дела?

Ягода промолчал, Серебрянский напомнил, что к началу «Канкана» уехал в Испанию и не в курсе, как принимались решения в ИНО. Подполковник задал несколько технических вопросов, дал расписаться на бланке обоим. Серебрянский попрощался. Ягода не шелохнулся.

В тот день через допросную в Лефортово прошли многие, стопка исписанных бланков протокола очной ставки еще больше расперла толстый том уголовного дела. Эйхманс, Кацнельсон, Агранов, Заковский, Реденс, Леплевский в один голос топили Ягоду и открещивались от его обвинений. Кто-то без особых эмоций, кто-то с возмущением, но практически все – с затаенным страхом. Комиссары госбезопасности внутренне дрожали перед подполковником, точнее говоря, перед силой, которую он олицетворял, – всесокрушающей мощью НКВД, безжалостной, если прикажут, по отношению к собственным солдатам и генералам.

Совсем по иному сценарию прошло свидание с Семеном Фириным, ранее служившим в управлении лагерей. Едва конвойный втолкнул его в камеру, тот вонзил в Ягоду указующий перст и разразился длинной тирадой, повествуя о приказе наркома создать в одном из учреждений ГУЛАГА несколько боевых групп из авторитетных уголовников-головорезов для государственного переворота в стране. По команде Ягоды Фирин должен был переправить боевиков в Москву с заданием уничтожить руководителей партии и правительства, а также захватить важнейшие объекты.

Конспектируя словесный поток разоблаченного врага народа, Мешик вдруг узнал в программе заговорщиков Апрельские тезисы Владимира Ильича. Банки, почта, телеграф, правительство. Воистину бессмертные идеи!

– Готов выступить на открытом процессе и сорвать маску с контрреволюции, гражданин следователь! – гаркнул Фирин и подмахнул протокол, не читая. – Рассчитываю на снисхождение за содействие органам госбезопасности!

– Будет тебе снисхождение… Увести!

– Спасибо, гражданин подполковник. Я ж все же не чужой…

От наивности последней реплики усмехнулся даже мрачный Ягода. Сломленный Фирин цеплялся за иллюзии, как утопающий за соломину. Когда его увели, Мешик шагнул к Ягоде и без разговоров отвесил зуботычину. Это еще не интенсивный допрос, только предупреждение, что особые методы не заставят себя ждать.

– Издеваешься?

Удар левой.

– Клевещешь на честных сотрудников НКВД? Кроме Фирина, – оговорился подполковник. – Признавайся, кто действительно в твоей шайке?

– Понятно… Какие обвинения пустить в ход, а что придержать на потом. Гражданин следователь, позвольте дать вам совет…

– Мне от тебя не советы, а показания нужны. Правдивые!

Ягода вытер губы.

– Будут показания. Сейчас. А пока – совет. Решите с начальством, кто в очереди на арест. На того и пишите мои признания.

– Ты мне не указ, что делать. Кто входил в твою преступную организацию? Ну? Быстро!

Арестант неожиданно распрямился, не вставая с табурета. На миг на его унылой физиономии промелькнула тень некогда всесильного главы НКВД, вершителя миллионов судеб.

– Никто. Потому что никакой организации не было. Агранов просто подлец-лизоблюд, Слуцкий не более чем жалкое подобие Артузова, но вряд ли они шпионы и заговорщики. Я неугоден кому-то наверху. Возможно, Самому. Ежов исполняет его приказ вашими руками. Я подпишу любые признания без пыток, так как плохо переношу боль. Затем вы меня расстреляете. Договорились?

– Нет.

Мешик наклонился близко к арестанту, едва не касаясь лица Ягоды. Тот отодвинулся назад, насколько мог это сделать, будто приготовился ударить головой.

– Нет, Генрих Григорьевич. Ваше дело настолько важное, что меня не поймут, если обойдусь без интенсивного допроса. Время терпит. Подумайте до завтра, что скажете, когда начну спрашивать по-настоящему.

Ягоду увели. Подполковник устало сгреб бумаги. Расследование продвигалось по законам театральной интриги. Арест и допросы были только первым актом пьесы. В ней наметились основные сюжетные линии, коим предстоит дойти до логического конца. Фамилия капитана Чеботарева, затерянного позади высокопоставленных руководителей ГБ, подобна ружью на стене. Если верить Станиславскому, это ружье непременно должно выстрелить.