Операция «Снег»

Глава 3. Отправляюсь в Канаду

К началу июля 1942 года, когда на подступах к Сталинграду шли ожесточенные бои, все формальности для нашей команды молодых дипломатов были завершены. Первая в истории дипломатическая миссия СССР отправилась в Страну кленового листа.

Наш путь лежал через Дальний Восток и Тихий океан на западное побережье Соединенных Штатов, оттуда через всю территорию США до Нью-Йорка и затем в канадскую столицу Оттаву. Отплытие было намечено из Владивостока в начале августа, все сотрудники миссии должны были собраться там.

Поскольку маршрут пролегал через Сибирь, а мою жену еще не видели родители, мы решили заехать в мой родной Барнаул. До Новосибирска, по меркам военного времени, мы доехали довольно быстро — на четвертые сутки. В Барнаул прибыли в разгар сибирского лета.

Родители были рады нашему приезду и встретили молодую жену со всем сибирским радушием, хотя жили очень трудно материально. Отец, которому исполнилось шестьдесят лет, был пенсионером, оставив свою работу из-за большой потери зрения. Он обучил маму бухгалтерскому делу, и она, до замужества сельская учительница, теперь стала счетоводом.

Мы провели в Барнауле три дня. Я успел показать жене дом, где провел детство. До начала войны он принадлежал родителям, но они вынуждены были его продать и перебрались в небольшую избушку на улице, которая именовалась довольно странно — улица Финударника. Вспоминаю об этом, так как с этим названием связан анекдотический случай: жена, отправляя мое письмо в Сибирь, указала адрес «улица Сына Ударника». Так ей послышалось. Но как ни странно, письмо до адресата дошло.

Я сводил жену и на нашу городскую гору — довольно высокий холм на левом берегу Оби. С высоты мы любовались Барнаулом, широкими просторами реки, по которой проплывали белоснежные пароходы, шли длинные плоты.

В 1942 году город еще не имел трамвая, улицы были без твердого покрытия и без тротуаров. Когда начинал дуть не редкий здесь ветер, тучи пыли и песка поднимались в воздух. Так что особого восхищения Барнаул не мог вызвать. Но это был мой родной город.

Уезжая, мы обещали регулярно писать родителям «из-за моря-океана» и просили их держаться и обязательно дождаться нашего возвращения, но, глядя на отца, у меня щемило сердце: так он состарился и почти уже ничего не видел. Я не думал, что это была моя последняя встреча с ним. В моей памяти со хранился его образ. Уже полуслепой и поседевший, он по-прежнему оставался беспокойным, деятельным и активно мыслящим человеком.

Мы уезжали в тревожную пору, и отец хотел передать нам свою глубокую веру в победу.

— Лишь бы у вас было все в порядке, — повторял он, — а мы справимся!

От Барнаула до Владивостока наш поезд тащился долго, то и дело уступая дорогу идущим в сторону фронта воинским эшелонам и товарным поездам со снаряжением для армии.

В последние дни июля мы были во Владивостоке. Погода стояла замечательная, ясное небо соревновалось голубизной с морем. Бродя среди гористых улочек, мы как-то оказались около здания с вывеской «ЗАГС». Вспомнив, что за делами так и не успели оформить свой брак, мы решили сделать это здесь, закрепив тем самым память о нашем пребывании на далекой российской окраине.

2 августа 1942 года, как было условлено, дипломатическая миссия СССР в Канаде отплыла из Владивостока на грузовом пароходе, полном пушнины и другими товарами для американцев. Но на всех грузах были советские адреса. Как нам пояснили, так сделали на случай, если бы японские сторожевики остановили судно в море. Любой груз, предназначавшийся американцам, был бы конфискован: ведь Япония находилась в состоянии войны с США. Не исключалось, что и все мы в такой ситуации могли быть интернированы или возвращены на Родину. После того как мы миновали опасную зону и вероятность встречи с японскими кораблями исчезла, судовая команда занялась переадресовкой грузов. Мы все ей помогали.

Пароход шел медленно: океан был затянут сильным туманом. Через каждые десять-пятнадцать минут раздавался звук корабельного колокола, чтобы предупредить от столкновения встречные суда. Колокол в то время заменял радар.

В Сиэтле, куда мы прибыли, нам быстро оформили въезд в США. Без задержки мы отправились по железной дороге в Нью-Йорк. Для большинства сотрудников миссии, впервые оказавшихся за границей, все было необычным. Я же, уже по бывавший в Соединенных Штатах, командовал, как говорится, парадом.

Из Нью-Йорка весь состав миссии на другой день отбыл в Оттаву, а я остался, чтобы посетить Вашингтон, встретиться с резидентом, узнать, не было ли для меня указаний из Центра. В Вашингтоне, едва мы с женой вышли из вагона, нас охватил жаркий и влажный воздух. Мы почувствовали себя как в бане. Клавдия Ивановна сразу же объявила, что не может оставаться в «душной яме» целый день, пока я буду занят, и готова сразу же вернуться в Нью-Йорк.

Действительно, климат Вашингтона, расположенного в котловине, в летние месяцы трудно выносить без привычки. Посадив жену на обратный поезд, я проверил, помнит ли она дорогу в гостиницу. Она отвечала довольно уверенно, но, как оказалось, не все было так просто. Если бы в поезде ей не повезло и она не познакомилась бы с выходцем из России, ей пришлось бы туго. Но земляк помог ей преодолеть возникшие трудности.

В конце августа 1942 года мы добрались до канадской столицы. Начали с поисков квартиры, а мне, как консулу, пришлось заниматься подбором служебного помещения миссии, которая на первых порах разместилась в отеле «Шато Лурье».

Вскоре дипломаты и вспомогательный аппарат приступили к нормальной деятельности — шло установление официальных контактов и освоение страны пребывания. Что касается меня, то положение заведующего консульским отделом создавало благоприятные возможности для развертывания работы резидентуры. Обеспечение безопасности миссии и ее сотрудников оказалось довольно хлопотным делом и отнимало много времени, хотя это было значительно проще, чем организация сбора разведывательной информации. Ряд лиц, представлявшихся мне наиболее обещающими источниками информации, был уже «перехвачен моими военными „соседями“ — работника ми резидентуры ГРУ, получившими конкретную помощь от своих товарищей в США и из Центра. Мне же наша нью-йоркская резидентура не смогла дать ни одной наводки, из Центра я тоже ничего не получил. Пришлось строить агентурный аппарат, что называется, с нуля. К тому же приобретать необходимые связи практически мог только я. Вот и пришлось мне, начинающему разведчику, доказывать себе, а главное, Центру, что „и один в поле воин“.

Учитывая, что это была моя первая самостоятельная работа и в силу сложившихся обстоятельств, о которых читатель узнает из последующего рассказа, она не могла быть успешно завершена, не буду рассматривать ее в деталях. Тем более что она мало что дала мне для будущей карьеры, за исключением, пожалуй, некоторого опыта действий в экстремальной ситуации, возникшей к концу командировки. К тому же последующие дела, богатые интересными событиями, сгладили в моей памяти многое из канадского периода.

Несмотря на объективные трудности, я не стал долго собираться с силами. Вскоре после прибытия в Центр ушла шифровка: резидентура готова вступить в строй. В ответ я получил первое оперативное задание: надо было выехать на запад страны, в Ванкувер, — это более четырех с половиной тысяч километров от столицы. Там надлежало установить связь с агентом, привлеченным из числа лиц, бежавших из Польши после оккупации ее немцами. Никаких других сведений, кроме места обусловленной встречи и пароля для связи, я не получил: ни описания внешности, ни условий опознания.

Местом встречи оказался довольно многолюдный в обычное время перекресток. К сожалению, время было назначено неудачно — в час «пик» после окончания работы, когда на улицах появляется много людей.

Так я получил первый психологический опыт. Предстояло решить задачу, как опознать нужного мне человека, как выделить именно его из многих прохожих. Подобрав удобное для наблюдения место, я решил остановить свой выбор на том, кто будет находиться здесь более длительное время. И вдруг обнаружил еще одно осложнение — встреча была назначена у рекламного щита, где всегда находилось несколько любопытных.

Но неожиданно помогла «психология». Окинув взглядом находившихся поблизости людей, я интуитивно как-то сразу выделил из толпы человека средних лет, поведение которого подсказывало, что он пребывает в напряженном ожидании. Внимательно осмотревшись вокруг и не обнаружив никого другого, кто походил бы на ожидающего встречу, я решил пустить в ход пароль, тем более что его содержание позволяло без труда ретироваться в случае ошибки. Условная фраза начиналась с вопроса:

— Скажите, где здесь галерея Коперника?

Ответ должен был быть необычным для жителя Ванкувера:

— Я знаю только музей Коперника, но он находится в Кракове.

На вопрос к незнакомцу я получил нужный ответ. Мы оба облегченно вздохнули и, обменявшись рукопожатием, направились в заранее подобранное мною кафе.

Хотя это был мой первый самостоятельный выход на незнакомого до этого агента, привожу его только из-за отмеченного «психологического» момента. В последующем, в процессе многих первых оперативных встреч с неизвестными до того лицами, я неоднократно отмечал, что важными признаками ожидающего человека является его поза, выражение лица, жесты. И внимательное предварительное наблюдение за поведением объекта, чтобы твердо удостовериться в его личности, всегда полезно.

Но в этом явлении «внешнего выражения внутренних чувств» кроется и большая опасность для разведчика. Ведь и он, если не принимать нужных мер маскировки, может быть выявлен наблюдателем противника. Поэтому, идя на встречу, я научился подавлять в себе это чувство «ожидания», настраиваясь на другие мысли, не связанные с ней.

К сожалению, далеко не все разведчики, и особенно наши агенты, учитывают такую опасность. В западных публикациях можно прочитать, что нередко провалы или захваты наших разведчиков происходили после того, как наружное наблюдение противника, не имея заранее данных о внешних признаках или опознавательных знаках, выделяло их как лиц, пришедших на встречу.

После обстоятельной беседы в кафе я убедился, что получил в свое распоряжение надежного агента, который мог стать хорошей опорой для нашего «освоения» канадского запада. Первый визит в Ванкувер оказался успешным, впоследствии довелось еще не раз бывать в этом красивом канадском порту как по консульским делам, так и в связи с решением разведывательных задач.

Выполняя консульские функции, я много разъезжал по Канаде. Наиболее частыми были поездки в крупнейшие города страны Монреаль и Торонто, где были значительные колонии выходцев из России, с которыми шла оживленная переписка по консульским делам. Иногда эти дела требовали личных встреч, и для удобства клиентов я назначал им определенные дни, когда намеревался быть в этих городах, и место, где мог их принять.

Пожалуй, больше всего я бывал в Монреале. Это город с франкоговорящим населением, промышленный центр провинции Квебек. Там у меня появилось много друзей и интересные оперативные связи, развитие которых требовало частых личных встреч. В нем проживало в то время почти 10 процентов населения страны (900 тысяч человек из 11 миллионов 500 тысяч жителей всей Канады). Расстояние до Монреаля от столицы небольшое — около 200 километров. При необходимости съездить туда можно было после окончания рабочего дня и даже успеть вернуться домой до полуночи. Но, обычно выезжая вечером, я не спеша проводил свои оперативные дела там, ночевал в каком-нибудь небольшом отеле или на частной квартире, а рано утром, выехав часов в 6 утра, к началу работы уже был в консульском отделе. В Монреале, где множество небольших ресторанчиков и кафе, я подбирал для оперативных встреч каждый раз новое место, удобное для разговоров и безопасное с точки зрения возможного наблюдения. Для решения вопросов по консульскому прикрытию, как правило, посещал одни и те же понравившиеся мне кафе.

И вот такой поучительный эпизод. Однажды, имея срочную встречу в Монреале, я в тот же вечер должен был вернуться в Оттаву. После работы, заскочив домой, сменил костюм и отправился в дорогу. В Монреале, поскольку время встречи позволяло хорошо предварительно осмотреться, заглянул перекусить в один из ресторанчиков, где бывал раньше лишь однажды.

Получив заказанное, собирался сразу же расплатиться, но обнаружил, что в спешке забыл переложить в новый костюм бумажник. Официант, заметив мою невольную растерянность, тут же сказал:

— Если, сэр, вы забыли захватить деньги, то можете расплатиться со мной в следующий раз. Я вас знаю, вы уже посещали наше заведение.

Я, естественно, поблагодарил официанта, но про себя подумал: какова же его профессиональная память и как надо остерегаться нам, разведчикам. Припомнил, что когда был в этом ресторанчике пару недель назад, то дал чаевых немного больше обычного. Наверное, это тоже сыграло свою роль. Словом, случившееся было уроком — никогда ничего не делать в спешке.

Побывал я несколько раз и в столице провинции Квебек, которую называют колыбелью Канады. Именно здесь в 1534 году Жак Картье отправился в свое путешествие, в результате которого появились первые французские поселения вдоль реки Святого Лаврентия. В Квебеке, городе и провинции, очень заметно влияние французской культуры, правда, двухсотлетней давности, еще периода до Великой французской революции.

Реже, чем в Монреале, но тоже довольно часто, примерно раз в месяц, приходилось бывать в Торонто. Там были очень близкие связи по консульской линии с Федерацией русских канадцев, редакцией газеты «Русский гудок». Их руководители — мои друзья Окулевич и Ясный, белорусы, но, как и все выходцы из Белоруссии, они считали себя в то время русскими.

В офисе федерации я с разрешения ее председателя Окулевича проводил прием посетителей по консульским делам, а газете передавал материалы консульского отдела посольства о жизни в нашей стране. Иногда друзья организовывали по юбилейным датам встречи с выходцами из Советского Союза, которые всегда проходили очень оживленно и, я бы сказал, не без пользы и для моих разведывательных интересов.

Работая в Канаде практически в одиночку, я испытывал потребность хотя бы изредка перемолвиться словом с более опытным разведчиком. Самым близким на американском континенте был В.М.Зарубин, ставший к концу 1941 года руководителем нью-йоркской резидентуры. Мое давнее знакомство с ним позволяло надеяться на любую консультацию и возможную практическую помощь нашей молодой разведывательной точке. К сожалению, кроме небольших консультаций, эта резидентура не смогла чем-либо существенным помочь, ее сведения о Канаде были очень скудными. Тем не менее, имея разрешение Центра, я пару раз выезжал в Нью-Йорк, где помимо Василия Михайловича и его жены Елизаветы Юльевны встречался со многими ранее известными мне сотрудниками ИНО. Были среди них А.С.Феклисов и А.А.Яцков, работавшие по линии научно-технической разведки, и их начальник А.И.Раина, к моменту моего возвращения в Москву ставший заместителем начальника внешней разведки. Был там и А.Н.Прудников, в дальнейшем работник управления нелегальной разведки, где мы с ним подружились. В меру своих сил они оказывали мне содействие, но в главном — подсказать какие-либо конкретные оперативные возможности, выходившие на Канаду, помочь не смогли.

Общение с Василием Михайловичем и Елизаветой Юльевной, однако, не сводилось только к просьбам с моей стороны. Имея долгое время отношение к руководству из Москвы американской резидентурой, зная ее оперативные возможности, а также агентов Рида, я мог ответить на многие конкретные вопросы из прошлой деятельности резидентуры. Так, мне были известны серьезные замечания Центра в адрес нашей нью-йоркской точки по поводу недостаточной дисциплины и конспиративности, отмечавшиеся в начале руководства В.М.Зарубина. Особенно это относилось к самому Василию Михайловичу, привыкшему в нелегальных условиях к более свободному по ведению среди окружения. Ему было трудно сдерживать свою неукротимую активность, и дело доходило до того, что он сам бросался выполнять задания, с которыми вполне справились бы рядовые сотрудники.

Сразу после измены шифровальщика оттавской резидентуры ГРУ Гузенко в сентябре 1945 года я предупредил Зарубина о возможных неприятных последствиях этого предательства для всей нашей разведывательной деятельности на Американском континенте. Дальнейшее развитие оперативной обстановки в США показало, насколько это было важно и своевременно.

Вскоре в США произошел большой провал в результате предательства одного из агентов нелегальной группы, руководителем которой был Я.Голос. Американская контрразведка получила в 1946 году возможность раскрыть ряд наших ценных агентов. Однако своевременно принятые Центром и нью-йоркской резидентурой меры, а также крайне неквалифицированное использование предателя американской контрразведкой позволили сохранить наши наиболее эффективные разведывательные возможности. Но и Зарубину, и Ахмерову во избежание неоправданного риска пришлось уехать. Оба они к концу 1946 года оказались в Москве почти одновременно со мной.

«Дело Гузенко». Тут я должен рассказать о событиях, приведших к моему отъезду из Канады. Осенью 1945 года шел четвертый год моего пребывания в этой стране. Я вполне освоился и, как считали в посольстве, успешно выполнял обязанности консула. Благоприятно развивалась и моя основная деятельность в качестве руководителя резидентуры.

Судя по текущей переписке, Центр был удовлетворен работой нашей малочисленной резидентуры. Естественно, наши оперативные результаты не могли сравниться с успехами резидентуры военной разведки, которая вносила весомый вклад в дело победы над Германией и Японией, добывая актуальную информацию. Ведь наши «военные соседи» стали действовать в Канаде гораздо раньше нас.

Уже прогремели победные салюты: вслед за фашистской Германией была повержена милитаристская Япония. Казалось, что открыты пути дальнейшего успешного развития советско-канадских отношений, расширения установившегося во время войны сотрудничества и взаимопонимания. Но такое возможное развитие событий вступало в противоречие с установкой реакционных кругов Запада и нового президента США Гарри Трумэна. Опасаясь сильно возросшего международного авторитета Советского Союза, американская реакция стала провоцировать конфликты, направленные против нашей страны. Одна из таких громких провокаций неожиданно произошла в Канаде.

5 сентября 1945 года, через месяц после того, как американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, сотрудник советского военного аппарата в Оттаве, шифровальщик лейтенант Игорь Гузенко, как утверждали местные власти, украв «важные секретные документы», обратился с просьбой о политическом убежище. С этого момента в Канаде под руководством британских советников и при негласном сотрудничестве американских спецслужб начала раскручиваться спираль шумной антисоветской кампании.

Должен сказать, что, несмотря на тягостную атмосферу, которую создавали вокруг нас власти и реакционные круги, я всегда верил, что придет время, когда между нашими народа ми исчезнет эта искусственно создаваемая стена отчужденности и враждебности.

Сейчас, критически анализируя «дело Гузенко», не могу поверить в распространенный тогда миф о том, что он самостоятельно принял решение изменить Родине. Сопоставляю этот случай с многочисленными примерами активных попыток западных спецслужб, в первую очередь ЦРУ, склонить к бегству на Запад именно советских шифровальщиков. Шифровальные органы являются, так сказать, приоритетными объектами, к проникновению в которые постоянно устремлены усилия иностранных разведок. В связи с этим представляют несомненный интерес данные американского юриста Уильяма Шэппа, обнародованные агентством Канадиен Пресс в 1978 году, о том, что деятельность ЦРУ в Канаде «сопровождается подкупами и шантажом, стремлением манипулировать мнением канадцев и направлять развитие событий в угодном для США направлении», не считаясь с национальными интересами Канады. В подкрепление этого сообщения агентство утверждало, что в американском посольстве в Оттаве скрывается по меньшей мере «два десятка представителей ЦРУ, занимающихся шпионажем».

В свете этих фактов трудно отделаться от мысли о вполне реальном участии американской разведки в инспирации бегства Гузенко, тем более что твердо установлено: в широком пропагандистском использовании «данного источника» против нашей страны главная роль принадлежала именно ЦРУ.

Что же представлял собой этот дезертир?

Игорь Гузенко был военнослужащим и подлежал отправке в действующую армию. Но в разгар войны каким-то образом ему удалось избежать участия в боевых действиях. В середине 1943 года он приехал в Канаду в составе создававшегося тогда военного атташата во главе с полковником Заботиным. В советской колонии он сразу же отгородился от других стеной равнодушия и замкнутости. Чурался он и своих коллег. Так же вела себя и его жена.

Можно только догадываться, что Гузенко искал пути к выезду за границу с далеко идущими целями. Об этом говорит и скрытый смысл его собственных признаний в «автобиографической» книге под претенциозным названием «Железный за навес», отредактированной хозяевами из канадской контрразведки и изданной в 1948 году.

Поскольку наши читатели вряд ли знакомы с этим опусом, стоит несколько подробнее остановиться на том, как изменник рисует свою прошлую жизнь в Советском Союзе.

Уже с первых страниц нельзя отделаться от ощущения, что это не собственный рассказ Гузенко, а в большей мере сочинение его кураторов из канадской и английской, а вероятно, и американской спецслужб. Об этом невольно проговаривается в предисловии и сам издатель: «Для опубликования книги оказалось необходимым сотни страниц, написанные Гузенко, привести в читабельную форму. С этой целью А.В.Обрайен из Монреаля, по существу, сделал книгу заново».

Видимо, по недосмотру редактор оставил в книге некоторые эпизоды, которые ярко характеризуют подлинную натуру «автора». Например, Гузенко описывает, как однажды, вернувшись с собрания, на котором незаслуженно исключили из комсомола его подругу, некую Потемкину (наш герой вместе с некоторыми другими соучастниками испугался ее поддержать), он рассказал об этом эпизоде своей матери. Та, женщина, по-видимому, с обостренным чувством справедливости, стала осуждать решение собрания и трусливое поведение сына. Грубо оборвав ее, Гузенко пригрозил «донести куда следует» о «враждебных» высказываниях матери. Тогда он не пошел дальше угроз. А в 1945 году выполнил свой замысел — предал и мать, и сестру, поставив их своей изменой под удар. А всю вину за это сваливал на советские власти, якобы толкнувшие его на этот шаг.

Да, в те времена сталинских указов об ответственности родственников за преступления их близких Гузенко сознательно обрекал и мать, и сестру на тяжелую участь. На фоне такой бессердечности фальшиво звучат «высокие доводы» изменника относительно заботы о благе человечества.

Все, кто знал Гузенко, в том числе и более или менее близко общавшиеся с ним в Канаде коллеги, не имели ни малейшего сомнения относительно его «храбрости». Один из них засвидетельствовал, что, прочитав в газете сообщение о взрыве американской атомной бомбы над Хиросимой, Гузенко побледнел как полотно. Он был смертельно испуган, и можно с полным основанием предположить, как этот трус стал немедленно искать надежное убежище. То, что Гузенко страдал патологической трусливостью, было не новостью для окружающих. Он предпринимал лихорадочные усилия, чтобы не попасть на фронт. В 1944 году начальник военной миссии Заботин получил предписание из Москвы откомандировать Гузенко на Родину для прохождения дальнейшей воинской службы, но он сумел уговорить своего шефа оставить его в Канаде еще на год. Когда же летом следующего года поступил категорический приказ об откомандировании в Москву, Гузенко всячески оттягивал отъезд, вплоть до момента бегства в сентябре.

Оказавшись по другую сторону баррикады, Гузенко, говоря словами Белинского, стал «мстить за свое ничтожество». Он лгал без зазрения совести, выдумывая «красочные подробности» из жизни военного атташата и советской миссии в Канаде. Желая выслужиться перед новыми хозяевами, клеветал на честных канадцев, когда-либо посещавших наше представительство и искренне стремившихся во время войны чем-либо помочь советскому народу. Всех их предатель безосновательно зачислил в «шпионы Москвы», способствуя тем самым раздуванию антисоветской шумихи.

Дело о «советском шпионаже», начатое на основании показаний Гузенко, разворачивалось властями по подсказке специальных служб Вашингтона таким образом, чтобы не только нанести максимальный ущерб нашим позициям в Канаде, перспективам развития отношений с этой страной, но и ударить по прогрессивным силам как в Канаде, так и в Англии и США.

В феврале 1946 года была создана так называемая «королевская комиссия» по расследованию дел о шпионаже по показаниям Гузенко. Однако еще до того, как она приступила к работе, 4 февраля американский журналист Дрю Пирсон вы ступил по радио с сообщением, что премьер-министр Канады Маккензи Кинг докладывал президенту Трумэну о «канадском шпионаже». По всем данным, это была целенаправленная «утечка информации» для американской администрации, заинтересованной в развязывании широкомасштабной антисоветской кампании.

«Дело Гузенко» получило сильный импульс. В Канаде реакция развернула «охоту за ведьмами» по примеру США. Политические взгляды отдельных лиц стали поводом для увольнений, отказа от приема на государственную службу.

Доклад «королевской комиссии» был представлен в июле 1946 года, а материалы, полученные ею в ходе следствия, опубликованы только в 1981 году — тридцать пять лет спустя.

С 1 по 13 февраля 1946 года комиссия заседала при закрытых дверях, а 15-го были арестованы двенадцать человек. Тогда же премьер-министр выступил с первым публичным заявлением.

Через пять дней, 20 февраля 1946 года, Советское информбюро заявило: проведенным расследованием установлено, что некоторые сотрудники советского военного атташата в Канаде получали от канадских граждан, с которыми они были знакомы, определенную информацию, которая, однако, не представляла большого интереса для советских организаций. Далее в заявлении отмечалось, что большая часть полученных материалов была почерпнута из открытых работ по радарам и атомной энергии. Сообщалось, что полковник Заботин отозван за неправильное поведение и что советский посол и другие сотрудники посольства никакого отношения к этому делу не имели.

В ходе судебных процессов из всех названных Гузенко двадцати обвиняемых только десять человек были признаны в той или иной мере виновными, а с остальных сняты какие-либо подозрения.

А как обстояло дело с осужденными? Приведу лишь один пример.

Гузенко назвал среди «шпионов» канадского профессора Буайе. Как консул, я встречался с ученым, когда он посещал советское посольство. У него был серьезный повод: он делом хотел помочь нашему народу, несшему основную тяжесть в борьбе против гитлеровской Германии. Буайе изобрел новое, очень эффективное взрывчатое вещество, взятое на вооружение западными союзниками. Узнав через военного атташе, что его изобретение не передано Красной Армии, он стал добиваться, чтобы это было сделано канадскими властями. Но встретил сопротивление местных бюрократов. Тогда ученый проявил инициативу и сам предоставил нам необходимые сведения для производства взрывчатки. Причем он не делал никакого секрета из своего поступка, считая его патриотическим, в чем его поддерживали коллеги-ученые. Беда Буайе со стояла в том, что через руки шифровальщика Гузенко прошло в Центр сообщение о подарке, который профессор сделал Красной Армии.

Не сомневаюсь, что сам факт глубоко патриотического поступка ученого должен был бы заставить менее тенденциозно настроенных судей снять с него любые подозрения, но они предпочли рассматривать это событие глазами Гузенко. Между тем множество объективных людей в Канаде одобрили поступок Буайе, способствовавший ускорению победы над общим врагом человечества — нацизмом. Нечто подобное произошло и с некоторыми другими обвиняемыми.

Несмотря на шумную антисоветскую кампанию, канадская общественность в своем большинстве не поверила клеветническим измышлениям Гузенко. Проведенный перед судебными процессами опрос общественного мнения показал, что 51 процент канадских граждан высказались в пользу СССР и лишь 27 процентов поддались антисоветской пропаганде. Это как раз и пугало реакцию. К тому же расследование «королевской комиссии» проводилось, как свидетельствовала канадская пресса, с грубыми нарушениями прав человека. «Свидетели», под которыми значились обвиненные Гузенко канадцы, привлекались к показаниям насильно, после предварительного содержания в одиночном заключении в течение четырех-пяти недель, на их допросы не допускались защитники.

Сам премьер-министр Маккензи Кинг вынужден был отметить нарушения гражданских свобод и содержание обвиняемых длительное время под стражей без предъявления обвинений. Но в тот период эта сторона «дела Гузенко» всячески замалчивалась.

Конечно, среди канадского населения, в своем подавляющем большинстве симпатизировавшего нашему народу, были злобные враги Советского Союза. Впрочем, и не только нашей страны, но и самого демократического общества, в котором они жили.

Не случайно многие пособники фашистов, военные преступники, бежавшие от справедливого возмездия после разгрома гитлеровской Германии, нашли укрытие в Стране кленового листа.

Мне пришлось вплотную соприкоснуться с проблемами противодействия деятельности немецких специальных служб во время Великой Отечественной войны на территории Канады и с ее территории против нас. С началом второй мировой войны спецслужбы союзников развернули в Канаде подготовку агентуры из числа бывших жителей Европы для заброски в тыл немецким войскам, на оккупированные гитлеровцами территории. Нашлось немало добровольцев среди выходцев из России, Польши, Чехословакии, Болгарии, Югославии. Были они и в довольно многочисленной немецкой колонии.

Об этом стало известно нам; знала об этой деятельности союзников и немецкая разведка. Она была крайне заинтересована в проникновении своей агентуры в центры обучения добровольцев. И принимала соответствующие меры. Эти происки нацистской секретной службы представляли опасность для западных союзников, а с началом Великой Отечественной войны и для нас.

С продвижением гитлеровцев на Восточном фронте и захватом ими советских территорий такие перевербованные немцами и внедренные ими агенты могли действовать на оккупированных советских землях. А после освобождения этих районов они оставались на важных объектах в нашем тылу. Поэтому мы активно занимались противодействием этой подрывной деятельности нацистской агентуры в Канаде.

Другая немаловажная сторона нашего интереса к подготовке союзниками кадров состояла в том, что создавалась реальная возможность продвижения агентов по этим каналам в их спецслужбы. Такая перспектива была тем более реальной, что созданное в 1942 году Управление стратегических служб, как нам стало известно, зачисляло в свой аппарат наиболее способных агентов. Скажу только, что наши усилия не прошли даром. А если учесть, что значительное число кадров УСС в последующем, при создании ЦРУ, перешло на работу в это важное разведывательное ведомство США и другие спецслужбы, то станет ясно, что игра стоила свеч.

Проводя эту работу во время Великой Отечественной войны, мы ни в коем случае не нарушали суверенитета Канады, стремились избежать каких-либо действий наших агентов, которые могли быть истолкованы в этом смысле.

Именно поэтому, как бы ни чернил Гузенко наших военных коллег, все, что они делали, было направлено исключительно на дело скорейшей победы над нашим общим с Канадой врагом — гитлеровской Германией. И изменнику это было хорошо известно. Не случайно уже после победы он выкрал тенденциозно подобранные материалы, которые можно было бы трактовать по-иному.

Завершая страницы самых неприятных для меня воспоминаний о канадском периоде разведывательной работы, хочу коснуться того, как сложилась дальнейшая судьба Гузенко.

Через двадцать лет после измены, в июле 1965 года, канадская газета «Оттава джорнэл» выступила со статьей о «плачевной судьбе Гузенко». Он оказался полным банкротом, моральной развалиной. Он не мог вести какие-либо дела, изучать иностранный язык, не мог что-либо делать кроме того, как бояться, бояться и бояться. Поистине, как говорил Сенека, «преступник может иногда избежать наказания, но не страха перед ним».

«Ситуация вокруг Гузенко такова, — писала далее та же га зета, — что премьер-министр, министр юстиции и другие канадские деятели заняты более важными делами, чтобы уделять внимание жалобам несчастной жены человека, который спас свободный мир от катастрофы». Если отбросить ложный пафос газеты, то становится видна ничтожность этого «клерка-изменника», от которого отвернулись не только канадское общество, но и сами канадские власти. Недаром каждый раз, когда реакция поднимала на щит его затасканное имя, а он, паразитируя на антисоветизме, заявлял о своих претензиях, в редакции канадских газет сыпались многочисленные письма читателей, возмущавшихся поддержкой изменника.

Однако реакционные круги регулярно, примерно раз в четыре года, поднимали на страницах прессы шумную кампанию шпиономании, используя для этого очередную провокацию контрразведки и вытаскивая на свет Божий «дело Гузенко». Так было и в 1965-1966 годах, когда королевская конная полиция (контрразведка), спровоцировав так называе мое «дело Спенсера», а затем «дело Герды Мусинджер», вызвала бурный скандал в парламенте, чуть не завершившийся отставкой правительства либералов. В своих неуемных поисках советских «шпионов реакционеры дошли до обвинений бывшего консервативного премьер-министра Дифенбейкера и одного из его министров, якобы связанного с Гердой Мусинджер, подозревавшейся в связи с разведкой ГДР. По поводу этого шумного скандала газета „Телеграмм“ сообщала в мае 1966 года из Нью-Йорка, что „дело Мусинджер“, возможно, превзошло все другие канадские дела со времен войны 1812 года, которым уделила внимание американская пресса. Настолько вздорными были обвинения в адрес Советского Союза, что на них даже откликнулся известный американский фельетонист Aрт Бухвальд. В своем фельетоне он едко высмеял „сексуальный скандал“, поднятый в канадском парламенте вокруг „дела Герды Мусинджер“. „Теперь, — писал Бухвальд, — Канада встала в один ряд с великими державами, такими как Англия, в которой был скандал с «делом Профьюмо“[25], и США с их «делом Бейкера».

Не прошли эти факты и мимо советской прессы. В декабре 1965 года в статье «С поводырем из ЦРУ» «Известия» обратили внимание мировой общественности на то, как США стремились распространить антисоветскую кампанию на другие страны, в частности и на Канаду. В статье отмечалось также, что во время строительства здания посольства СССР в Оттаве канадские спецорганы под руководством советников из ЦРУ вмонтировали в его стены присланные из США микрофоны для подслушивания.

Канадские власти отрицали это, но П.Райт[26] в книге «Ловец шпионов» описал участие английских спецслужб в установке микрофонов в советском посольстве. По его словам, выяснив через Гузенко расположение служебных комнат резидентов политической и военной разведок, контрразведчики заложили подслушивающую технику. В этом конкретном случае усилия канадцев, сокрушается Райт, пропали даром. Наши службы обезвредили технику противника, а когда сочли это целесообразным, продемонстрировали ее канадской общественности. Впечатление было потрясающим. Западные спецслужбы стали подозревать, что у них произошла утечка информации. Они не допускали и мысли, что у нас есть новейшие средства обнаружения подслушивающей техники, так как сами тогда еще не имели таких возможностей. Замечу, кстати, что эта операция, которая, по словам Райта, получила кодовое название «Земляной червь», шаблонно повторяла ранее проведенную в Австралии. Там другой изменник, резидент внешней разведки КГБ в Канберре Владимир Петров, перебежавший в 1954 году на сторону ЦРУ, подсказал, где должны быть вмонтированы «жучки». Но и тогда мы обвели противника, заставив его впустую тратить деньги и время.

Конечно же, как разведчик, я понимал, что до тех пор, пока существуют и действуют силы, которые видят в США «устроителя мирового порядка», мы должны оставаться бдительными и следить за развитием событий. Но следить вовсе не значит вмешиваться во внутренние дела страны, в чем, однако, американская разведка, даже в государствах, образовавшихся на территории бывшего СССР, себя пока не намерена ограничивать. Что касается российско-канадской дружбы, то опасность для нее состоит как раз в том, что специальные службы союзников Канады всячески подталкивают канадскую контрразведку на опасное взаимодействие в так называемых тайных операциях.

Итак, еще в 1965 году Гузенко использовался как «эксперт» по делам «советского шпионажа», хотя и с сомнительными результатами. Да другого и нельзя было ожидать. П.Райт писал, что на запрос английской разведки в середине 60-х годов о возможности повторного собеседования с Гузенко по интересовавшим ее проблемам канадцы ответили, что «у них есть сложные проблемы с Гузенко из-за его алкоголизма и постоянного требования денег».

Как показывает анализ ряда дел изменников, судьбу Гузенко разделило большинство предателей. Интересно, что бывший английский разведчик Чепмен Пинчер в книге «Их ремесло — предательство» приходит к заключению, что каждое предательство неизбежно сопровождается отчаянием и депрессией в результате чувства вины и панического страха ожидания возмездия. Изменники, как правило, пытаются заглушить алкоголем эти чувства, а нередко дело кончается и самоубийством.

Нельзя не согласиться с Пинчером в том, что чувство неполноценности обуславливает мелкую мстительность большинства перебежчиков по отношению к бывшей Родине.

Руководящий работник ЦРУ Полгар, занимавшийся специально проблемами перебежчиков и ушедший в отставку в 1981 году, говорил, что независимо от ценности информации, которую доставляет перебежчик, он несет с собой также тяжкий груз психологических проблем — одиночество, ощущение потери и незащищенности, физические и эмоциональные срывы, неуверенность в будущем.

Выступавший на этом слушании в качестве свидетеля, изменивший своей родине бывший работник чехословацкой разведки Л.Биттман со знанием дела утверждал, что перебежчик знает, что совершил акт измены, и должен преодолеть чувство вины. Если ему это не удается, он становится кандидатом в самоубийцы, алкоголиком, наркоманом или в конце концов может решить вернуться на родину, что, конечно, является психологической формой суицида.

Пример Гузенко — подтверждение правильности этих выводов. После почти тридцати шести лет постоянного страха за свою жизнь он внезапно умер в июне 1982 года. Его смерть, как писали газеты, «похожая на естественную, была в определенном смысле такой же таинственной, как и его жизнь с сентября 1945 года».

Летом 1946 года из канцелярии премьер-министра Маккензи Кинга раздался телефонный звонок в посольство СССР в Оттаве. Глава правительства приглашал поверенного в делах Н.Д.Белохвостикова на прием. На вопрос поверенного, какой может быть причина приглашения, я однозначно ответил, что речь пойдет об объявлении меня и еще ряда сотрудников посольства «персонами нон грата», и предложил Белохвостикову взять меня к премьеру в качестве переводчика.

Из этого визита, завершавшего мою командировку в Канаду, сохранилось в памяти что-то вроде смущения и растерянности премьера в первые мгновения нашего появления. Чтобы разрядить атмосферу, Белохвостиков пояснил, представляя меня, что, так как он испытывает затруднения в языке, его сопровождает первый секретарь.

Премьер объяснил, что его правительство не желает ничем омрачать канадо-советские отношения, но вся пресса выступила с обвинениями в адрес ряда сотрудников посольства, и он не видит иного пути, как удовлетворить требования общественности и объявить о нежелательности дальнейшего пребывания в Канаде этих лиц. Он назвал меня, моего шифровальщика и еще двух дипломатов, сотрудничавших, по утверждению Гузенко, с нашей военной разведкой.

— Канадские власти, — добавил премьер, — ожидают отъезда в течение сорока восьми часов.

При этих словах я с возмущением сказал Белохвостикову, что мало того, что власти ни в чем обвинить меня не могут, но еще и лишают возможности спокойно собраться. И посоветовал: надо добиться, чтобы выдворяемым дали на сборы хотя бы неделю. Получив согласие Белохвостикова, я передал эту позицию поверенного в делах, с чем премьер после некоторого раздумья согласился…

Последняя неделя в Канаде. Теперь уже десятки моих личных друзей звонили из разных уголков страны, прощаясь и заверяя, что не верят в выдвигаемые против нас обвинения. Это было настоящей наградой за четыре года общения с канадцами.

За это время в нашей семье произошли радостные перемены. В 1943 году родился сын Александр. Его появление скрасило нашу беспокойную жизнь вдали от Родины. Каждую свободную минуту я стремился проводить вместе с сыном. Естественно, рядом с большой радостью возникли и новые заботы.

Клавдия Ивановна была в резидентуре единственной машинисткой и секретарем. Решили прибегнуть к помощи няни. Сначала появилась пожилая женщина, полька по происхождению, очень заботливая, но изъяснявшаяся на каком-то странном польско-английском языке. Так, она говорила: «Заклозувайте виндову щеку, а то ребенок захорует»[27]. Поскольку Саша рос и перенимал такую речь, пришлось с няней расстаться. Нам помогли найти более молодую и, что важнее, образованную канадку. Под ее руководством ребенок стал быстро набирать английские слова и, к нашему удивлению и радости, вскоре заговорил сразу на двух языках — на русском с нами и на английском с няней. Что поражало с самого начала и до отъезда, когда Саше было уже три года, он твердо знал, к кому на каком языке обращаться.

Развитию его английской речи способствовало и то обстоятельство, что на втором этаже нашего особняка в Оттаве проживала супружеская пара пожилых канадцев, которые привязались к нашему сыну и охотно проводили с ним время.

Когда Александр подрос, я стал брать мальчика в свои поездки по окрестностям столицы. Весной 1945 года я решил показать Клавдии Ивановне Ниагарский водопад, где сам был лишь однажды проездом в США.

Вместе с Сашей мы отправились с утра пораньше. Нам пред стояло проехать 750 километров до городка Ниагара-Фолс, где уже все благоухало цветами, хотя в столице снег еще не стаял. Погода выдалась замечательная. Водопад, к которому мы подъехали что-то около полудня, выглядел величественно, особенно в солнечном сиянии, окрашивавшем всеми цветами радуги водяные брызги.

Мы захватили с собой недавно приобретенный киноаппарат фирмы «Кодак», который и зафиксировал все красоты этого чуда природы. На его фоне красовались мама с сыном. Особенно эффектны кадры, когда они отважились пересечь водопад по висячему мосту. Этот фильм сохранился до сих пор. Мы часто его просматривали, и это доставляло нам огромное удовольствие, возвращая в годы нашей молодости.

Осматривая водопад, я обратил внимание на существовавший в его районе облегченный режим пересечения канадо-американской границы. Дело в том, что одна сторона берега при надлежит Канаде, а другая — США. Зрителям разрешается беспрепятственно переходить с одной стороны на другую. Впоследствии этим обстоятельством мы пользовались в разведывательных целях.

Обратный путь из Канады в Советский Союз глубоко не отложился в моей памяти. Я находился в каком-то расслабленном состоянии. Видимо, сказалось непрерывное напряжение, в котором я пребывал после измены Гузенко. На мне тяжким грузом лежала ответственность за безопасность дипломатической миссии, ее сотрудников и членов их семей. А в пути я душевно и физически отдыхал, хотя мысль о «деле Гузенко» продолжала тревожить меня: как Центр отнесется ко всей этой истории? И все же сейчас я был простым пассажиром грузопассажирского судна, шедшего из Нью-Йорка в Ленинград с заходом в Южную Америку.

В колумбийском порту Баранкилья мы приняли экзотический груз — бананы для ленинградцев, отвыкших за время изнурительной войны и голодной блокады от заморского лакомства. Наше возвращение было вдвойне приятно, будто мы сами доставляли гостинцы многострадальному городу на Неве…

В Москве у нас не было квартиры, и я не питал иллюзий относительно возможности ее получения. Нам еще долго пришлось ютиться у родственников. Мы устроились у сестры Клавдии Ивановны Анастасии Ивановны Гусевой, занимавшей с мужем, полковником в отставке, двадцатиметровую комнату в коммунальной квартире на Котельнической набережной. Там мы и жили в одной комнате около года — их двое и нас трое. Однако это не удручало, мы были уверены, что в перспективе устроимся более основательно. Действительно, поскитавшись еще несколько лет по чужим квартирам, мы в 1949 году получили собственные две небольшие комнаты в коммунальной квартире на Песчаной улице. Отдельную трехкомнатную квартиру на проспекте Мира нам дали (уже на четверых) только в 1956 году.