Операция «Степь»

Купец Иголкин

Если б Мишку спросили, хочет ли он, чтоб его сейчас увидели товарищи из Самгубчека, он, пожалуй, затруднился бы с ответом. С одной стороны, можно гордиться: не в городе с его культурной обстановкой, не на извозчике и даже не на автомашине, а на огромном лохматом верблюде, запряженном в киргизскую повозку, кочует по бескрайней заснеженной пустыне чекист Ягунин, разыскивая бандитов. Но можно взглянуть и с другого угла. И тогда от смеха не удержишься. Безоружный, обложился мешками с тряпьем и мелочным товаром, трясется на дурацкой арбе так, что рта не открыть, а то язык оттяпаешь. Не чекист, а просто немытый-небритый-нечесаный парнишка. Сколько их, жалких добытчиков пропитания, мыкается по дорогам и станциям Киргизского края, пробиваясь в хлебный город Ташкент? Хоть бы рысью бежал горбатый, что ли, на душе было б повеселей. Нет же, оттопырил губу — мне-то, мол, некуда торопиться. Мерно шлепает себе, будто часы: так-так, так-так… Снег в степи неглубок, до земли продавливает его верблюжья ножища.

В родных Мишкиных местах росли и рощи, и дубравы. Даже леса, куда старобуянская детвора хаживала за грибами. На юге Самарской губернии, где Мишка не раз бывал, служа в Самгубчека, его поразили неоглядные просторы многотравных и ковыльных степей. Но и там вдоль излучин речек, у озер ли, а то и просто под пригорком попадались деревья — дубы, осокори, березки. А тут… Ни пригорка, ни речки, ни деревца. Голое снежное поле. И не так свежо, не так чисто белое, как в российских краях, а с проплешинками, с сероватинкой. Сдувают ветры снега с жестких полей, развеивают, растрясают. И видной становится мертвая зыбь солончаков, обнажаются на обломах желтые глины. «Сколько же в мире земли пустой? — думал с горестным изумлением Мишка. — А не родит, верно. Глина, песок, а дождей, Байжан говорит, мало. Что тут вырастет, кроме колючей верблюжьей травы?»

Мишка уже считать перестал, сколько дней длится их путешествие на трясучей арбе. Только первые сто — сто двадцать верст они передвигались на юг, не сворачивая, по Гурьевскому тракту вдоль волнистого берега Урала. На ночь останавливались в казачьих станицах, в придорожных поселках. Пускали их охотно. За годы гражданской войны нарушился вековой календарь станичных ярмарок, и теперь нужда крестьян и казаков во всякой городской мелочи, без которой не проживешь, была, как никогда, острой. В Уральске чекисты щедро снабдили Мишку галантерейно-скобяным скарбом, и меновая торговля шла бойко. Нитки, швейные иголки, самодельные железные ложки и ножи, ленты, набивные платки, топоры без топорищ, щипцы, дверные скобы, кремни, пуговицы, солдатские фляжки, гвозди… Чего только не было в сундучке и в двух крепкого брезента мешках у молоденького вихрастого коробейника! Вез он, что было весьма ценно, и целый ворох поношенной одежды — пиджаки, юбки, рубахи, картузы, штаны и три солдатские шинели. В обмен у русского населения он брал муку, черную икру, соленую и копченую рыбу. Когда заезжали на киргизские зимние стойбища, выменивал там сушеную и вяленую баранину, конскую колбасу, просо.

Легенда у них с Байжаном была такая: Мишка изображал торгового агента из Самарской губернии, посланного земляками наменять продуктов, Байжан — нанятый киргиз, владелец верблюда и арбы. Он обеспечивает коробейнику как передвижение, так и ориентировку в незнакомой киргизской местности.

Звучала легенда достаточно достоверно. Во-первых, подобного им люда бродило множество. А во-вторых, общеизвестно было, что носильные вещи и предметы утвари в Самаре дешевле, чем где-либо. Оттого и облюбовали ее рынки скупщики вещей. Продукты же там были в цене, как нигде. Так что, если торговцу ехать из Самары прямиком через Пугачев на Уральск, то и дорога окупится, и барыш будет немалый. Если, конечно, вернешься. Но революция, гражданская война, а теперь вот и голод приучили людей к риску.

А как с документами? Бумагу, что помогла Ягунину на железных дорогах, он, разумеется, оставил в Уральске у Васильева. Как и свое удостоверение сотрудника Самгубчека. Для встреч с властями у Мишки была приготовлена другая цидулька:

И, разумеется, сине-фиолетовая печать. Такая сочная, что читать ее не было никакого смысла.

Странная бумаженция, чего и говорить! Однако о том, какой документик странный, а какой обыкновенный, какой липовый, а какой правильный, в ту пору судить было не просто. Тем более не шибко грамотным проверяльщикам. Трижды приходилось предъявлять справку Мишке за эти семь-восемь дней, и каждый раз сходило за милую душу.

Меновая торговля давалась Ягунину туго. Да что там! Мука была невыносимая — дорожиться, набивать цену всякому клубочку ниток, запрашивать с походом. Понимать Мишка понимал, что между «сколько просишь» и «за сколько отдаешь» всегда есть разница, и не только количественная, но и принципиальная. На того, кто, торгуя, не торгуется, смотрят или как на дурачка («цены товару не знает»), или как на вора и грабителя («чужого не жалко»). Но что толку в одном понимании? Отдавать свою галантерею, тряпье и жестяной товар за бесценок Мишка не имел права как имущество казенное, то есть достояние республики. Разбрасываться им в тяжелое время разрухи было бы преступлением. Однако до хрипоты выторговывать лишний фунт мяса за десяток гвоздей было стыдно перед самим собой. Поначалу Мишка всякий раз покрывался жарким потом, краснел, бледнел и в конце концов начинал хамить, тем самым немало удивляя станичных покупателей и вызывая у них естественное желание выставить его вон.

Так шло до тех пор, пока не возмутился Байжан. Не раз, да все понапрасну пытался он давать Мишке практические советы. Ягунин огрызался, затыкал уши. Слышать ничего не хотел о хитрых премудростях коммерции. Терпелив был Байжан, но однажды не выдержал:

— Не будь глупым ишаком, Мишка! — крикнул он и в сердцах рванул верблюда под уздцы. Тот сразу и, видимо, не без удовольствия остановился. — Твоя губерния голодает, да? Сам говорил, что ей Красная армия помогает, свой паек дает. А мы для кого стараемся? С чем мы приедем в Лбищенск? Что там, в ЧК, скажем? Что нет продуктов? Пусть лучше армия голодает, да? Ты должен за каждую ложку икры спорить, за каждый кусочек баурсака! Вся еда войскам пойдет, которые Серова гоняют.

Приумолк, задумался Мишка. Прав оказался Байжан: в Лбищенске, первом городе на тракте Уральск — Гурьев, сдали они в ЧК под расписку совсем ерунду — с полсотни фунтов рыбы да фунтов тридцать вяленой баранины. Осетровой икры ни фунта: не пришлась Мишке на вкус. Скользкая, горьковато-соленая… Не верилось, чтоб такое было в хорошей цене. Хотя на польском фронте кто-то вроде бы говорил, что какие-то вустрицы и черная икра — самая барская еда. Может, другая, не эта икра? Выменивать ее, короче, Ягунин не торопился.

Байжана он с каждым днем дороги слушал все внимательней. Сначала Мишке казалось: ну, наш — сознательный киргиз, но, конечно, очень отсталый, как все в Киргизии и прочих Туркестанах. Но уверенность, что он, Мишка, главный, а Байжан как бы его подручный и проводник, скоро улетучилась. Потихонечку-помаленечку узнавал Ягунин, что Байжан — коммунист и чекист с заслугами. Он участвовал в операциях нашей разведки в Бухаре, бежал из тюрьмы от англичан в Баку и даже был в прошлом году в Москве на совещании у товарища Дзержинского. Говорил Байжан по-русски свободно, хотя с заметным акцентом. Когда он впервые сбросил с головы торчащий куполом малахай со свисающими на спину лисьими хвостами, Мишка увидел, что Байжан — красивый парень. Пожалуй, и Чурсинову до него далеко. Чуть с горбинкой, расширенный у основания нос, маленький твердый рот, густые черные брови, карие, чуть-чуть растянутые в уголках глаза… А главное, высокий, тонкий в талии, плечистый… И поет здорово: голос высокий, тугой. Правда, все песни у Байжана были печальные и несколько заунывные. А некоторые — необыкновенно длинные. Не как у русских.

— О чем ты? — спросил однажды Мишка, уверенный, что отважный киргизский чекист пел что-нибудь об угнетении его народа ханами и царями: песня показалась Мишке особенно грустной.

— О любви, — улыбнулся Байжан. И рассказал, как батыр Курпеч любил прекрасную Баян, а негодяй Тологой убил его, чтобы жениться на девушке, а та убила за это его, а заодно и себя. Так что совершенно прав был Мишка — о невеселых делах говорилось в ней. Еще об одной песне спросил Ягунин — и та оказалась о несчастной любви. Мишка неодобрительно покрутил головой и хотел было сделать Байжану замечание, что, мол, есть для песен и другие, более актуальные и важные темы, но… вспомнил Шурочку и сам загрустил.

Так и не упрекнул он своего нового друга в несовременности репертуара, оправдав певца несколько по-бабьи: «Двадцать восьмой годок, а все не женат…»

По слухам, которые до них доходили в пути — источниками их были встречные киргизы, — банда Серова как будто с боем овладела самим Гурьевом. Другие киргизы, у которых они заночевали, миновав станицу Мергеновскую, сообщили, что Серов из Гурьева сразу ушел. Неясность военной ситуации несколько смущала чекистов, хотя задача их в любом случае не менялась: следовало, как и прежде, двигаться по тракту к Гурьеву и войти в соприкосновение с Атаманской дивизией Серова. По дороге же зимней, скучной заниматься следовало тем, что велено: выменивая за барахлишко продукты, побольше рассказывать о мощи Красной армии, развеивать басни о кулацких мятежах в городах России, а самое главное — распространять по степи молву, что любой бандит, добровольно сдавшийся с оружием властям, может рассчитывать на помилование.

Байжан много рассказывал Мишке о своем народе. Он называл его не киргизами, а по-своему — казахами.

— Мой народ добродушный, чистый, сочувствует чужому страданию, — говорил он Мишке, который, закутавшись в войлочную шубу и прижимаясь к другу, трясся на арбе по заснеженному тракту и все-все мотал на ус. Теперь Ягунин не считал себя в этой поездке главным. — Но есть у казаха, — самокритично продолжал Байжан, — свой маленький недостаток: любит скорее всех новость людям передать. Слухи у нас в степи бегут быстрей ветра. Поэтому ты рассказывай, рассказывай побольше. Ничего, что у нас по-русски мало кто понимает. Я переведу все, что скажешь. — Он расхохотался. — Даже больше, чем скажешь. Позже Мишка узнал, что не раз Байжан его самого, чекиста Ягунина, выдавал за раскаявшегося и сдавшегося бандита, которому за сознательность разрешили торговать в зауральских степях.

Мелькали казачьи станицы, поселки, аулы, зимние киргизские стойбища… Мишка отъелся и давно позабыл, как кружилась, бывало, голова от голодухи и что такое сосущая боль в желудке. Киргизы угощали сытно, сажали русского гостя на почетное место. «Красным углом» его, правда, назвать было нельзя, так как в юртах углов не было вообще. Но Мишка уже знал, что дальняя от входа часть киргизской войлочной избы, устланная коврами или волосатыми кошмами, предлагается самым уважаемым людям. Байжан скромно садился слева у входа. Его, наемного проводника, киргизы побогаче за желанного гостя не считали. Впрочем, и ему перепадали щедроты традиционного гостеприимства — хрустящие баурсаки из теста, жаренного в бараньем жиру, густая вкусная похлебка баламык и, что всего вкуснее, каурдак. Изжаренные в курдючном сале кусочки мяса, печенки и почек были до того аппетитны, что проголодавшиеся путники задолго до стоянки начинали мечтать о них. Однажды случился конфуз: пожилой хозяин, в знак особого расположения к купцу, торговый обмен с которым показался ему удачным, неожиданно сунул Мишке кусок баранины рукой прямо в рот, отчего Ягунин чуть было не подавился. Еле раскашлялся. Но — не запротестовал, не вдарился в амбицию. От Байжана он знал: ему оказан особый почет.

А Байжан, то переводя Мишкины разглагольствования, то добавляя к ним кое-что свое, мало-помалу выспрашивал, выяснял, уточнял, кто и из каких киргизских родов и семей воюет сейчас в войске Серова. Байжан открыто никого не осуждал. «Ничего, — доброжелательно говорил чекист, — если будут умными, и они могут остаться живы. Как другие, которые поняли, что глупо воевать с советской властью. Это все равно что пытаться повернуть воду Урала в обратную сторону. Или переменить ветер».

Утром они опять направляли верблюда в сторону Гурьевского тракта. Если ночью мело, арба, увязая в снегу, шла тяжело. Приходилось подкапывать снег под высокими колесами и толкать, помогая взопревшему животному. Потом выбирались на тракт, и снова легко бежала мудро придуманная киргизская арба. По углам ее крепко стягивали ремни из верблюжьей кожи, в один из ременных узлов был замотан маленький браунинг — их единственное оружие. Спрятан не на всякий, а на самый крайний случай. Ни на себе, ни в своем скарбе хранить его чекисты не решились. Первый же обыск мог оказаться роковым.

Зато за свой главный груз — за самарские газеты с письмами сдавшихся бандитов — они меньше всего беспокоились. У «купца Иголкина», как ядовито обзывал себя Мишка, весь товар был аккуратнейшим манером сложен, перевязан веревочками и обернут газетами. Попадались среди всей этой упаковочки прошлогодние и позапрошлогодние номера, даже «Новый день», выходивший в Самаре в бытность Временного правительства. Но были и свежие газеты, нужные чекистам для осуществления операции «Степь».

Ягунин крепко помнил, что в чем у него завернуто, и поступал каждый раз по обстоятельствам. Кому-то из покупателей оставлял «на закурку» смятый «Новый день», а кому-то — взрывоопасную «Коммуну». Иногда его просили почитать: интересовались, что там сейчас в России? До киргизских-то степей вести доходят не скоро.

Как правило, читая вслух заметку в «Коммуне», Мишка не пропускал покаянных писем серовцев. Как правило. Но не всегда. Чем ближе продвигались они с Байжаном на юг, в места, где рыскали отряды Атаманской дивизии, тем бдительнее им проходилось быть.

А до Тополей, до Горской и Красноярской — станиц, куда, по слухам, отошли выбитые из Гурьева банды Серова, было еще ой-ой-ой как далеко. Оставалась почти треть пути, верст полтораста, не меньше, и Мишкино терпение было на пределе…