Операция на совести

Мануэль Гарсиа-Виньо. Возвращение

Мальчик с силой швырнул мяч в чугунный узор калитки, и трехцветный шар, ударившись о столбик, упал на влажное дно канавы недалеко от клумбы генциан. Он подбежал и схватил его, вытер о зеленую траву газона, подбросил вверх, поймал и повернулся, чтобы швырнуть в калитку снова.

Но, повернувшись, он увидел, что, хотя калитка по-прежнему закрыта и не слышно было, чтобы она скрипнула, по эту сторону ее стоит человек. А ведь он только что смотрел на тропинку за калиткой, словно ручей стекавшую по пологому склону, и никого на ней не видел.

Мяч выпал у него из рук, прокатился несколько метров, остановился в клевере, на полпути между ним и незнакомцем.

Ребенок смотрел на того, чей силуэт так четко вырисовывался в свете заходящего солнца, и чувствовал, что его знает, хотя до этого никогда не видел. Лица из-за расстояния и света он хорошо разглядеть не мог.

Человек сделал к нему несколько шагов, и мальчик заглянул в темную бездну его взгляда. Закружилась голова, а потом стало страшно — как будто он оказался во тьме пещеры, где таится все, что вызывает в нем ужас, все, что вызывает в нем отвращение, все, что мучает его в снах. Несколько мгновений он чувствовал, как его поймали и держат эти хищные, цвета крови, зрачки, взгляд которых обращен внутрь; зрачки, которые никогда не знают покоя; все время ищут что-то, но никак не найдут; зрачки, такие же тусклые и отталкивающие, как поверхность стоячих вод.

— Нет, нет! — закричал ребенок, не понимая, что он отрицает, чувствуя только: он не хочет смотреть, не хочет видеть, узнать.

Желудок сжало, что-то поднялось к горлу, глаза застлал туман, а потом, сдерживая дрожь, пробегавшую по всему телу, он собрал все силы и отвернулся. Он увидел перед собой свой дом — из его окон потоками лились цветы, а от выбеленных стен отражалось, как смех, вечернее солнце цвета созревшего лимона. Дверь была приоткрыта, и из нее плыли вкусные запахи и знакомые звуки. К ней он и побежал, зовя мать.

Профессор посмотрел на стоящего перед ним человека, а потом перевел взгляд на стены камеры, где проступала большими пятнами сырость.

— Садитесь, — предложил он.

Человек мотнул головой.

Профессор смотрел на него все так же пристально, — словно размышляя над тем, что означает этот отказ и чем он вызван.

Он протянул пачку сигарет, но человек отказался и от нее.

— Ну что ж, — сказал профессор.

Не отрывая от него взгляда, он повертел пачку в руках и, наконец, положил обратно в карман, после этого прикусил верхнюю губу и, словно отвечая сам себе не невысказанный вопрос, кивнул несколько раз головой. Потом, вздохнув, кивнул опять и сказал:

— Так, значит, вы решили?

Человек иронически улыбнулся:

— Дать себя повесить или стать вашим подопытным кроликом — тут выбирать не приходится.

— Возможно, — согласился профессор. — Но должен еще раз вам напомнить, что в Машине Времени никто никогда не путешествовал. Даже морская свинка…

— Не волнуйтесь, такой свинкой стану для вас я. Да и не все ли мне равно, попаду я на стол анатомички или распылюсь на атомы, путешествуя в Машине Времени?

— Хорошо, в таком случае… придется пройти обследование.

— Я в вашем распоряжении.

— Договорились.

Профессор пошел к двери, но остановился и снова на него посмотрел.

— Это не одно и то же… — начал он.

— Что именно?

Профессор чуть развел руками, висевшими как плети, и только потом сказал:

— Не я создавал законы, по которым вас осудили, хотя и считаю их справедливыми.

— Я тоже считаю их справедливыми.

— Я вам не судья и не палач.

Человек снова улыбнулся.

— Так ли?

— Уверяю вас. Вот почему мне нужно было ваше согласие.

— Право, мне все равно. Да вы обо мне не волнуйтесь.

— Не могу не волноваться, — сказал профессор.

Наступило молчание, и казалось, будто из толстых тюремных стен сочится низкое, не грани слышимого гудение — тревожное гудение, родившееся из отчаяния, одиночества и страха.

— Волнуюсь, — продолжал профессор, — хотя знаю, что вы приговорены к смертной казни, и знаю все то ужасное, в чем вас обвиняют.

Человек посмотрел ему в глаза ничего не выражающим взглядом. Профессор горько улыбнулся.

— Мы говорили с вами о путешествии, которое я вам предложил. А задумывались вы когда-нибудь о путешествии, которое привело вас сюда?

Человек наморщил лоб. Выражение иронии, появившееся на его лице с первых слов собеседника, исчезло.

— Да, задумывался. И за последние дни не один раз. Путешествие из молодости, подававшей такие надежды, от карьеры, начавшейся так блестяще (да вы знаете все это не хуже меня), из дружной, счастливой семьи — в исковерканную зрелость, в пропасть преступления, а камеру смертника… Да, конечно, я об этом задумывался.

— И что же?

— А ничего. Когда на шее у тебя петля, когда знаешь, что бесполезно просить о помиловании, когда так страшно, как сейчас мне, ты видишь все в другом свете. Было бы нечестностью, обманом, если бы я стал мерить свои вчерашние поступки меркой моих сегодняшних мыслей. Я знаю: вернись я к началу своего пути, все повторилось бы.

— Вы не раскаиваетесь?

— Не знаю.

В глазах человека мелькнула искра вызова, гнева, а может, и страдания, и он крикнул:

— И знать не хочу!

Профессор шагнул к нему, и казалось, что сейчас он дружеским жестом дотронется до плеча собеседника, однако он этого не сделал.

— Успокойтесь, — сказал он, — успокойтесь, пожалуйста, и простите меня. Похоже, я пытался оправдать себя перед самим собой в том, что принял теперешнюю свою роль, — вот почему я был жесток с вами. Простите меня.

Человек снова иронически улыбнулся.

— Я уже говорил — обо мне не волнуйтесь.

— Хорошо.

Профессор протянул руку, но ее не пожали.

Приготовления закончились — на них хватило двадцати дней. Через три недели после того, как профессор впервые появился в тюрьме, человека вывели перед рассветом из камеры и усадили в полицейскую машину.

Машина перевезла его с одного конца города на другой и подъехала к небольшому особняку на окраине. Там, перед входом, его уже дожидался профессор.

Движением руки профессор остановил конвоиров, а ему сказал:

— Идемте со мной.

Он привел его в комнату, где все — пол, потолок, стены — было из металла, где не было окон, а посредине стояло кресло, тоже металлическое. Больше ничего — ни картины, ни коврика.

— Ну вот мы и пришли, — сказал профессор. — Когда я выйду, усаживайтесь…

Человек был бледен, и казалось, будто каждое движение стоит ему огромных усилий.

— Куда вы меня отправите?

Профессор задумался.

— Теоретически, — сказал он наконец, — я могу отправить вас куда угодно. Я еще не решил…

Человек дрожащей рукой провел по лбу.

— Я все-таки хотел бы знать… куда я попаду, куда могу попасть? Теоретически.

Прошли секунды, и в глазах ученого он увидел: решение принято.

— Выбирайте сами.

— Но, профессор…

Кусая губы, человек судорожно сцепил пальцы рук.

— Профессор, эти три недели я много думал о своем путешествии — о том, про которое вы меня спрашивали…

Он схватился рукой за горло, словно силился оторвать что-то, его сжимавшее, может быть, петлю виселицы.

— Вы не обязательно умрете. Если бы обязательно, то, поверьте мне, я бы не…

— Какая разница! — перебил его человек. — Хотя нет, разница есть. А впрочем, не все ли равно? Если бы не ваши опыты, меня в этот час уже не было бы в живых.

— Хорошо, — с некоторым нетерпением сказал профессор. — Говорите же, что хотели сказать.

Человек облизнул пересохшие губы, потом набрал полную грудь воздуха.

— Первую жестокость я совершил, когда мне было десять лет. Как-то раз мы играли, и тогда это произошло. Никто не придал этому значения, но я-то знаю — вот начало, отправной пункт путешествия, которое привело меня сюда. Профессор, я хочу вернуться в те времена, когда я еще не начал творить зло. В какой-то из дней моих десяти лет, но до этого страшного дня. В сад моего дома, дома моей матери. Это возможно?

Профессор кивнул.

— Где вы тогда жили?

Человек назвал адрес в том же городе, где они были сейчас.

— Возможно это? — спросил он снова.

— Я уже сказал, думаю, да.

Человек как будто успокоился, напряженность, в какой он выл, ослабла.

— Профессор, если мне суждено попасть куда-нибудь, то лучше мне попасть именно туда.

Профессор вышел, закрыл за собой дверь, и человек сел в кресло.

Он огляделся вокруг. В комнате было очень светло, но откуда исходит свет, понять он не мог. Он поискал глазами дверь, за которой исчез профессор, но не нашел и ее. Комната была кубом, грани куба приблизительно пятиметровые; пол, стены и потолок ничем друг от друга не отличались листы металла без видимых швов или спаек, матово отражающие от себя странный свет.

Через некоторое время (какое именно, он не знал) ему показалось, будто он слышит (хотя он не мог бы сказать, услышал он его только что или начал слышать с момента, когда сел в кресло) какое-то низкое гуденье, воспринимаемое не только слухом, но и осязанием и зрением. Казалось, воздух в комнате, до этого неподвижный, теперь дрожит, и это дрожание проникало в самую глубь его существа.

Вдруг он почувствовал, что висит в пустоте, и одновременно что перестает быть самим собой. Гудение прекратилось, и теперь его окружал со всех сторон плотный серый туман. У него закружилась голова, и последнее, о чем он подумал, это что он падает в бездонную пропасть, падает, падает…

Это был сад его дома, дома его матери, место, где прошло его детство. Он узнал чугунный узор калитки, канаву, клумбу генциан, клевер, цветы на окнах, побеленные стены дома, от которых отражалось, как смех, вечернее солнце цвета созревшего лимона. Узнал трехцветный мяч, и мальчика, еще не творившего зла, мальчика, полного трепетных надежд, — тех самых, во власти которых когда-то, давным-давно, он пребывал.

Мальчик на него смотрел. В глазах у ребенка был вопрос, и ему захотелось на него ответить. Он сделал несколько шагов, но взгляд мальчика остановил его. В этом взгляде были страх и отвращение, и в нем жили наводящие ужас сны, которые позднее стали действительностью.

— Нет, нет! — закричал мальчик.

И он понял, что мальчик отвергает его, и тогда он изо всех сил пожелал отсюда исчезнуть. И когда мальчик, зовя мать, бросился к дому, у человека снова, как до этого, закружилась голова, и он опять, как в Машине Времени, почувствовал, что висит в пустоте, а потом падает в бездонную пропасть, падает, падает и никак не достигнет дна…