Опознать отказались

ДВЕ СУДЬБЫ

День был морозный и ветреный. Мы с Николаем ходили на аэродром высмотреть, как охраняется горючее. Возвращались медленно, болтая о разных пустяках. Возле бывшей рабочей больницы, где размещался госпиталь для немецких офицеров, неожиданно повстречался наш школьный товарищ. Мы не видели его с начала оккупации города. На нем были засаленная фуфайка и такие же брюки, старая шапка с опущенными ушами неловко сидела на голове, а огромные ботинки со сбитыми каблуками не зашнурованы и едва держались на ногах. Он воровато оглядывался по сторонам, зябко ежился и вообще выглядел запуганным и жалким. Увидев нас, он еще больше ссутулился, втянул голову и норовил пройти стороной.

— Владик! Владислав! — вырвалось у Николая. Мы остановились, глядя на вздрогнувшего и застывшего в нерешительности товарища. — Подожди. Ты что, не узнаешь?

Владик, виновато улыбаясь, приблизился к нам и, нервно пожимая руки, заговорил быстро, повторяя отдельные слова по два-три раза:

— Я сразу и не узнал. Думаю, вы или не вы? Вы или не вы? Решил, что не вы, и потопал прочь. Да, да, подумал… не вы и… ходу домой.

В школе уважали Владика: он был добрый и правдивый парень, много читал, охотно делился книгами из своей библиотеки отличался исполнительностью. Хорошо играл на нескольких музыкальных инструментах и обладал удивительной «артельностью». Не проходило ни одного общественного мероприятия, чтобы Владик оставался в стороне. По складу характера он не был склонен к предводительству, но своей энергией и энтузиазмом зажигал самых вялых ребят. Всегда опрятный, он в отличие от других «чистюль» не задавался, был скромен, хотя его часто ставили нам в пример. Отец Владика работал каким-то большим начальником, но перед самой войной с ним что-то случилось: то ли его арестовали, то ли он оставил семью и уехал. Во всяком случае, семейная трагедия очень отразилась на впечатлительном парне, он замкнулся, отдался музыке, но учился по-прежнему хорошо. Как сложилась его дальнейшая судьба, мы не знали, и вдруг вот эта встреча. До ухода в «ремесло» Николай с большой симпатией относился к Владику и даже кое в чем подражал ему.

— Ну, как дела? Ты давно в городе? — нетерпеливо спросил Николай. — Рассказывай же!

— А что рассказывать. Живу, как горох у дороги — кто идет, всяк щипнет. Всех боюсь и все ненавижу. Себя тоже, как мокрицу жалкую, презираю. Мне бы в самый раз в петлю, но трус я, трус.

От таких слов мы оторопели, а Владик, бросив по сторонам быстрый и беспокойный взгляд, судорожно повел плечами и, стукнув ботинком о ботинок, сказал:

— Давайте двигаться, а то я в сосульку превращусь. Мы медленно пошли в сторону бутылочного завода.

Николаю не терпелось подробнее узнать о жизни товарища, и он с присущей ему настойчивостью потребовал:

— Ты расскажи о себе без философии.

— Только откровенность за откровенность, — Владик глубоко вздохнул, пристально посмотрел на Николая и продолжал: — Перед приходом немцев послали меня на оборонительные работы, к Днепру. Людей там набралось видимо-невидимо, а лопата одна на троих, носилки — на пять человек. Рыли противотанковый ров. Немцы с самолетов начали обстреливать, а потом разнесся слух, что танки прорвали фронт и могут нас окружить. Пристал к одной группе взрослых мужчин и шел с ними на восток. Потом мы рассыпались, и я поплелся один. Пристроился к эшелону с эвакуированными, но эшелон разбомбили, и я снова пустился в путь на своих двоих. Немецкие танки обогнали меня, и, поскитавшись еще несколько недель, я приплелся домой. Простудился, наверное, чирья пошли по всему телу. Месяца четыре матушка выхаживала. Окреп, снарядился в село вещи на продукты менять. На границе с Запорожской областью попал в облаву. Забрали в лагерь, повезли в Германию. Удалось сбежать. Мытарствовал по всей Украине. Угодил к партизанам. Был у них недолго. Пошел в разведку, заблудился и… домой двинул. Мать все поменяла на продукты и вообще стала какой-то полупомешанной. Гадает на картах, верит снам, читает библию. Рядом живет полицейский и неусыпно следит за каждым моим шагом, а почему — непонятно. В доме холодина, есть почти нечего. Надломлен до такой степени, что готов руки на себя наложить. Да-да, вот именно — наложить!

Подкупающая откровенность да и вид Владика не оставляли сомнений в правдивости сказанного, но тем не менее он чего-то недоговаривал. Да иначе и не могло быть, ведь мы о себе пока еще не сказали ни слова.

— У меня и у Бориса все сложилось проще, — заговорил Николай. — Я с «ремеслом» пытался эвакуироваться, немец перехватил танками — и шабаш. Живу с родными, то менять езжу, то огороды обрабатываю — вот так и перебиваюсь.

— На оборонительных работах и мне пришлось побывать, — словно отчитываясь, начал я. — А потом отступал. Немцы обогнали на мотоциклах, попал в перестрелку, чуть не погиб. Пришлось домой шагать. Вот так и живем — кукурузу жуем да у моря погоды ждем.

По осуждающему взгляду Николая я понял, что шутка моя не удалась, а лицо Владика выражало недовольство. Ему не понравилась лаконичность наших рассказов о своей жизни на оккупированной территории.

— Я понимаю, о какой погоде ты говоришь, — обратился он ко мне. — Красные придут и, конечно, спросят, а что ты делал при немцах? Ничего. А почему с оружием в руках не сражался? Ждал погоды у моря. Возьмут тебя под белы рученьки — и в Сибирь. Да-да, в Сибирь. Даже на фронт не пошлют, оружия не доверят.

— Это трепня, — ровно и спокойно сказал Николай. — Ты боишься вопросов: что, мол, делал? А если не спросят, тогда как? Разве собственная совесть не может спросить? По-моему, перед кем-то отвечать легче, чем перед собственной совестью. Если, конечно, она есть и не очень замарана.

— Я понимаю, понимаю, — быстро заговорил Владик. — Немцы, конечно, ведут себя отвратительно, бесчеловечно. Они все разрушают. Убивают невинных людей. Издеваются и глумятся над своими жертвами. Это чудовищно, и они делают большую ошибку, что так безобразно обходятся с населением. И из-за этого могут проиграть войну.

— Ерунда, — жестко отрезал Николай. — Из истории известно, что завоеватели всегда вели себя с покоренными народами бесчеловечно, но неужели ты думаешь, что если бы фашисты не были такими жестокими, то наш народ смирился и признал бы их победителями, освободителями или как там они себя еще называют?

— Да, но ты, он, я и другие смирились? — спросил Владик и беспомощно развел руками. Потом тихо прибавил: — Не всякий способен каждый день жизнью рисковать даже за самые высокие идеалы. Тем более, если… брюхо пустое и от ветра качаешься.

— Может быть, мы с тобой и плохой пример, но; ведь есть люди, которые не стали на колени, сопротивляются, воюют.

— Для настоящей партизанской борьбы в Донбассе нет природных условий, — устало сказал Владик и потупился.

Мне показалось, что для первой встречи разговор носит слишком откровенный характер, тем более, что настроение Владика мне совсем не нравилось.

— Ты видел кого-нибудь из наших «однокашников»? — обратился я к Владику, незаметно подмигнув Николаю: мол, меняем пластинку. Друг понял.

— Никого. Я почти не показываюсь на улице, и главным образом от стыда. Кроме этой — другой одежды у меня нет, да и сил для прогулок не хватает: выйду на улицу — и голова кружится. Приучил себя спать по двадцать часов в сутки. Я слыхал изречение: кто спит, тот обедает.

Владик изобразил на изможденном лице что-то напоминающее улыбку, но вдруг остановился и, глядя на Николая, сказал:

— Через два-три дня я с соседом поеду в село на менку, вернее, помочь ему. Я свободно говорю по-немецки и нужен ему как тягловая сила и переводчик на всякий случай. Обещает кормить и посулил ботинки. Возвращусь через пару недель и зайду потолковать.

Владик боязливо глянул по сторонам и быстро простился.

— Он хороший и умный парень, но растерялся, раскис, а жалко, пропасть может. Ему надо помочь найти себя, но первым долгом подкормить малость. Пусть сходит в село, а потом непременно я займусь им. — Николай долго шел молча, о чем-то напряженно размышляя, потом резко повернулся ко мне, продолжил: — Как ты думаешь, разрешат мне заняться Владиком? — И, не ожидая ответа, сказал твердо: — Будет он подпольщиком. Я постараюсь, а ты мне поможешь.

Однако планы Николая не сбылись. Через месяц мы узнали, что Владик с матерью в своем доме отравились угарным газом. Был ли это несчастный случай, или самоубийство — никто определенно сказать не мог, но мой друг искренне горевал по поводу гибели товарища, и мы замечали, что он терзался угрызением совести, хотя ни в чем не был повинен перед Владиком.

У Николая появился новый товарищ — Валек. Я спросил у него об этом парне.

— Мировой пацан, — ответил он охотно. — Моложе нас, но хлопец что надо. Смелый, толковый и «без языка». О нашей организации он не знает, но мне кое в чем помогает. Вот познакомишься, он и тебе понравится.

Потом Николай сказал, что они с Вальком достали 5 гранат, еще через несколько дней сообщил, что Валек принес 10 коробок патронов. Все Валек да Валек. Решили узнать этого паренька поближе.

Приходим с политруком к Николаю — и удачно: застаем его вместе с новым товарищем. Познакомились, но разговор не клеился. Даже Владимир, всегда умеющий находить общие темы для разговора с совершенно незнакомыми людьми, молчал, изучающе поглядывая то на Николая, то на Валентина. Мне показалось, что я его уже где-то видел. Потому и спросил:

— Послушай, ты не в нашей ли, одиннадцатой, школе учился?

— Да. Перед войной в седьмом классе был.

— Родители у тебя есть?

— Есть мать и сестренка меньшая. Живем на Стекольной колонии.

— А отец?

— В тридцать седьмом забрали, и ни слуху ни духу.

— А ты чем занимаешься? — спросил политрук, не отрывая взгляда от Валька.

— Кражами! — не моргнув глазом, брякнул новый знакомый.

— Кражами? — переспросил политрук, недоумевая.

— Да, кра-жа-ми, — чеканя каждый слог, ответил Валек, удивляясь: неужели, мол, непонятно?

Николай вдруг несколько раз кашлянул и, краснея, робко вмешался в разговор:

— Понимаешь, Вова, они воруют только у немцев… Продукты, обмундирование и даже оружие.

— Кто это они?

— Я и мои товарищи, — спокойно ответил Валек и, недовольно взглянув на Владимира и меня, не простившись, ушел.

— Ну и дружка ты приобрел, — в замешательстве проговорил политрук и развел руками. — С таким другом быстро угодишь, если не в гестапо, так в полицию. И сложишь там голову не за понюшку табаку. Это как пить дать.

— Воры — народ хлипкий, одного поймают, а он всех выдаст, — прибавил я.

Наши слова обидели Николая.

— Вы напрасно о нем так плохо думаете. Валек — настоящий парень. С ним можно в огонь и в воду — не дрогнет! Я уже испытал его. А от дружков отважу и на правильный путь поставлю.

— Может быть, — недоверчиво сказал Владимир. — Но сейчас нет времени перевоспитывать. Ты хоть с Анатолием говорил о Вальке?

— Да. Он только запретил упоминать о нашей группе.

— Ну, это само собой разумеется.

Николай был доволен концовкой разговора и даже хитровато подмигнул: моя, мол, взяла.

…Вскоре пришлось вновь встретиться с Вальком. Вызвал меня командир, сказал:

— Пойдем оружие искать.

Мы пришли к сгоревшему зданию конторы химического завода, и тут я, к своему удивлению, увидел Николая и Валентина. Вместе спустились по ступенькам в подвал, но не до самого низа. Темно, сыро и немного жутко. Дно подвала залито водой. Валек сухо сказал:

— У меня есть свечка и несколько газет, это для освещения. Воды здесь немного… За одним пистолетом пойдет Коля, я ему рассказал, где лежит. А другой должен находиться за трубой, на той стороне подвала.

— А почему должен находиться, а не находится? — поинтересовался Анатолий.

Валек остановил на нем взгляд и, как мне показалось, сказал с оттенком насмешки:

— Прятал еще зимой, за это время и забрать могли. Не только вам оружие нужно.

— Кому это — вам? — спросил я, но в ответ Валек только многозначительно улыбнулся.

Командир начал поспешно разуваться, а за ним и мы с Николаем. Валек снял ботинки последним и, дав мне спички и газеты, сам со свечкой в руках первым шагнул в ледяную воду. Дно подвала густо усеяно кирпичом, трубами и разным хламом. Я поджег газету и светил вдоль толстой трубы, идущей на высоте полутора метров, а Анатолий обшаривал каждое углубление и выступ. Двигаясь вдоль стены, мы уже подходили к середине подвала, как вдруг донесся радостный возглас Николая:

— Есть, нашел!

Эти слова нас подхлестнули, и мы с Анатолием с еще большим усердием стали обшаривать каждый сантиметр стены, но понапрасну, видимо, кто-то уже забрал пистолет. Также осторожно ступая, мы направились к светлевшему квадрату выхода из подвала, где Николай и Валек, уже обувшись, рассматривали находку. Командир разочарованно вздохнул. Это был громоздкий, заржавленный шестизарядный револьвер без единого патрона. Заглянув в его ствол, командир сказал упавшим голосом:

— Очень большой калибр. К нему и патронов не достанешь. К тому же страшно тяжелый и неудобный.

Николай отнесся к этому более оптимистично:

— Ничего, ничего. Авось да пригодится.

— Второй пистолет был лучше, — заметил Валек. — Я в оружии не разбираюсь, но у того в ручку вставлялись патроны.

— Не в ручку, а в рукоятку, — поправил Николай.

— Ну пусть в рукоятку. Я постараюсь узнать: кто взял его.

Голос Валька звучал немного виновато. Разошлись мы по двое. В пути Анатолий заметил:

— А что, видать, Валек толковый малый.

— Да, пожалуй, — согласился я. — А револьвер, наверное, «противотанковый». Такой я у румынского офицера видел.

Через несколько дней ко мне пришел Николай и, улыбаясь, спросил:

— Не простудился, интеллигентик?

— А почему «интеллигентик»?

— Так Валек тебя и Вовку назвал после знакомства. Прямо так и сказал: «Какие-то засмоктанные интеллигентики».

— А теперь?

— Теперь у него мнение другое. У вас, я думаю, тоже мнение о нем изменилось?

— Парень, видать, что надо. Ты помнишь, как он политруку о себе выложил: вор, и все тут. Так может поступить только смелый, но неосторожный человек.

Николай задумался.

— Я ведь сразу сказал, что Валек башковитый и нужный нам парень. От воровской шпаны я его отшатнул. Немцы к ворам крайне жестоки и расстреливают за малейшую кражу. В городе пять человек расстреляли. На Химической колонии одного прямо на улице застрелили и два дня хоронить не давали, для устрашения других. А на вокзале невиновного убили. Какой-то сердобольный немец матери убитого дал буханку хлеба, и этим, наверное, очистил свою совесть. Так сказать, искупил грех. Они ведь «набожные», даже на солдатском ремне написано: «С нами бог».

Он насмешливо улыбнулся и продолжал:

— Валек наотрез отказался от дружбы с ворами. Они его посчитали отступником, обвинили в трусости и даже угрожали. Он же остался непреклонным. Я с ним по этому поводу много раз говорил. Однажды намекнул ему: будем заниматься другим и тоже опасным делом. Он меня понял и согласился быть с нами. Так-то…

— Нет, ты не думай, пожалуйста, что я хвастаюсь, — смущенно добавил Николай. — Нет, просто приятно, что хорошего парня из болота вытащил. Вот увидишь, он полезным человеком будет.

Я дважды спрашивал о револьвере, но Николай уклонялся от ответа, а потом со вздохом сказал, что он неисправный, сломан боек, да и патронов к нему нет.

Впоследствии Валек получил в нашей группе постоянную «прописку» и стал настоящим боевым товарищем. Он выполнял опасные задания, проявляя удивительную смелость, сообразительность, и всем ребятам пришелся по душе.

В начале лета 1943 года полиция арестовала бывшего товарища Валька из воровской братии. На допросе он в числе соучастников назвал и Валентина, но высказал предположение, что тот переметнулся к «политическим», то есть к партизанам. Обосновал догадку тем, что однажды вытащил у Валька из кармана листовку, что тот с блатной братвой перестал водиться.

От знакомого полицейского Николай узнал, что его другу грозит опасность, и Вальку было предложено немедленно перейти на нелегальное положение.

Теплой летней ночью он осторожно пробирался домой: надо было переодеться, взять спрятанный в сарае пистолет, а потом хотя бы на время покинуть город. Легкий стук — и испуганное лицо матери показалось в окне.

— Где ты бродишь, что натворил? — тревожно спросила она, в потемках целуя сына. — Ищут тебя. Полицейские приходили, и немцы на мотоцикле приезжали, обыск делали, но ничего не нашли. Забрали золотой перстенек и серьги, что еще твой отец подарил. Сказали, что как только ты явишься в полицию, так и отдадут эти вещи.

— Мам, — перебил ее Валек, — дай поесть. Найди серую рубашку и пиджак в полоску, мне надо уходить.

В этот момент за дверью раздались голоса:

— Открывай! Немедленно открывай — стрелять будем!

Валек прижался к стене и слегка выглянул в окно: двое вооруженных полицейских стояло около двери, а один у самого окна.

— Дом окружен, открывай! — неслось со двора.

Мать, дрожа, металась по комнате и причитала:

— Что же будет… Что же это будет… Заскочив в спальню, окно из которой выходило на улицу, Валек открыл его и выпрыгнул. В тот же миг раздался выстрел. Раненый Валек был схвачен. В полицию его доставили без сознания. Опасаясь, что предполагаемый подпольщик умрет раньше, чем они успеют у него что-либо выведать, полицейское начальство распорядилось немедленно отправить его в больницу.

Когда кризис миновал и врачи заверили, что парень наверняка выживет, у его постели появилась охрана. Круглые сутки двое полицейских, сменяя друг друга, дежурили около Валька, не допуская к нему никого из посторонних.

Николай узнал, что друг попал в засаду, ранен в бедро и лежит под охраной в городской больнице. Было ясно, что едва Валек окрепнет и начнет передвигаться хотя бы на костылях, его немедленно отправят в полицию, а после допросов и пыток, конечно, расстреляют. И Николай начал вынашивать план похищения друга.

Валек лежал на втором этаже в небольшой палате, в которой размещалось пять коек, стоявших так плотно друг к другу, что больные едва могли протиснуться между ними. В палате было жарко и душно, и полицаи чаще всего сидели в коридоре у двери или около поста дежурной сестры у самой лестницы.

В больнице работали врачами наш комсомольский секретарь В. И. Яковлева и член нашей организации В. С. Залогина, а также М. В. Шулишова — женщина энергичная и смелая, сплотившая вокруг себя группу патриотически настроенных медработников.

Во второй половине мая 1943 года В. И. Яковлева и В. С. Залогина были арестованы жандармерией. Подозревали, что они связаны с партизанами. За отсутствием улик после изощренных издевательств их освободили, но установили слежку в надежде изобличить их и напасть на след партизан.

Чаще один, а иногда с подпольщиком Виктором Прищепой Николай бывал около больницы. Наши врачи сообщали ему о состоянии здоровья Валька, но увидеть друга Николаю не удавалось.

Однажды он с молотком, плоскогубцами и гаечным ключом объявился в больнице и, расхаживая по палатам, осматривал полужесткие сетки кроватей. Многие нуждались в ремонте. Зайдя в палату, где лежал Валек, он спросил:

— У кого кровать неисправная? — и, не дождавшись ответа, потребовал: — Ходячие, встаньте, я осмотрю сетки.

Одного больного не было в палате, а трое встали и нехотя вышли. Валек осторожно приподнялся на кровати, опустил на пол здоровую ногу и попросил подать стоявшие в углу костыли. Сидевший у входа полицай глазами указал на них, но сам не шевельнулся.

— Перелом или вывих? — спросил Николай, подавая костыли и глядя, как больной с трудом пытается встать с кровати.

— Перелом, — скрежеща от боли зубами, бросил Валек и, стуча костылями, сделал несколько неуверенных шагов.

— Бывает, — посочувствовал «слесарь» и снял с кровати Валька весь в шишках матрац. — Сеточку бы надо перетянуть, заменить несколько пружин, и вообще…

В неотложном ремонте нуждалась еще одна сетка, и Николай, насвистывая, ушел, а Валек, вслух проклиная «бездельника-слесаря», снова лег в постель, положив костыли на пол у кровати.

Через день, придя с проволокой, пружинами и инструментом, Николай принялся ремонтировать сетки. Молодой толстогубый полицейский сидел около сестры.

Кроме Валька в палате был еще один изможденный недугом человек, слегка похрапывавший у окна.

— Через неделю переведут или в лагерь или в тюрьму. Об этом говорил сегодня полицейский с врачом.

Валек сообщил это с таким безразличием, словно речь шла не о нем, а о каком-то другом, постороннем. Николай, делая из проволоки крючок, тихо промолвил:

— Жди меня завтра к концу дня.

— Нет, давай послезавтра. Дежурить будет сегодняшний полицай, а он каждое дежурство влюбляется в какую-нибудь сестричку или няню. Волочась за ними, иногда часами не появляется около меня. Завтра дежурит пожилой, этот ни на шаг не отходит. Молчаливый и, видать, очень злой. Лучше послезавтра.

— Добро. Рубашку и брюки уже приготовили, квартиру нашли. Сегодня и завтра взбей температуру. Ты знаешь, как это делается? — спросил Николай, поглядывая то на дверь, то на спящего больного.

— Уже научили.

Весь следующий день Валек не вставал, жаловался на боль в ноге и просил лекарств «от головы». Ночью нарочно стонал и почти не спал. Утром приходила мать и сказала, что опять был обыск. Губатый полицай явился на дежурство гладко выбритый, пахнущий немецким ароматическим мылом. По лицу скользила блудливая ухмылка, и он не скрывал хорошего настроения.

— Тебе стало хуже? — злорадно спросил он у Валька и, не дождавшись ответа, добавил: — Скоро уведут отсюда. Нам уже надоело торчать здесь около тебя.

Достав сигарету, он щелкнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, вышел в коридор. Днем Вальку сделали перевязку, и, отвечая на его жалобы, врач ободряюще сказал, что рана заживает нормально и скоро можно будет танцевать. Выходя из перевязочной, Валек увидел Яковлеву, которая на ходу сообщила, что во время ужина Николай будет ждать его в туалетной комнате.

Подошло время ужина — больным выдавали кусочек эрзац-хлеба и стакан закрашенного ячменем кипятка с сахарином.

Медсестра в сопровождении Губошлепа, как прозвали полицейского, понесла ужин двум тяжелобольным в самую дальнюю палату.

Поликлиника на первом этаже давно опустела, а дежурившая у входа няня хлопотала на больничной кухне в надежде поживиться кусочком хлеба.

Опираясь на костыли, Валек в белье стоял у окна и, казалось, рассеянно глядел во двор. За кустами мелькнуло два велосипеда, и он безошибочно узнал Николая и Виктора Прищепу.

Стараясь не стучать костылями, Валек направился к условленному месту. Коридор был пуст. Он вошел в туалетную комнату. Туда же пробрался Николай, начал помогать другу надевать рубашку и брюки.

Лестница была сразу же за стеной. Николай выглянул в коридор, скомандовал: — Берись за плечи.

Валек обхватил друга, и тот с удивительной прытью вынес его во двор. Виктор усадил беглеца на раму велосипеда и усиленно завертел педалями. Когда ребята скрылись за углом, Николай вскочил на свой велосипед и быстро догнал их. Петляя по переулкам, они приехали на поселок, именуемый в городе Нахаловкой, и оставили Валька у надежных людей.

Медсестра была ласкова с полицейским, много смеялась и даже прощала ему некоторые вольности.

Вдруг кто-то закричал на весь коридор:

— Сестра! В туалете стоят костыли, а человека нет!

Как ужаленный вскочил полицейский и, выхватывая на ходу пистолет, кинулся к палате, где лежал Валек:

— Где этот партизан?

— Не знаем. Не видели. Мы были на ужине, — вразнобой отвечали соседи Валька. Губошлеп бросился в туалет: костыли сиротливо стояли в углу.

Несколько дней бесилась полиция, были произведены многочисленные обыски, устраивались засады, облавы, но все безрезультатно.

Вместо Валька в тюрьму угодил толстогубый полицай.

Принеся как-то Вальку продукты, бинт, вату и сделав ему перевязку, Николай спросил:

— Где спрятан пистолет?

— Дома, в сарае. У самого входа лежит камень, и под ним закопан «вальтер». Дважды в сарае рылись полицаи и не нашли. На камне стоял офицер и руководил обыском.

— Забрать бы надо, но сейчас нельзя. Твою маму все время таскают в полицию. За домом наблюдают днем и ночью. Но я все равно принесу тебе «вальтер».

Валек грустно молчал. Он понимал, что полицаи не оставят мать в покое, будут терзать, обвинять ее в причастности к побегу. Николай уловил настроение друга и успокаивающе сказал:

— Ты не волнуйся за маму, с ней ничего не случится. Ты вне опасности, и это придает ей сил.

Валек немного повеселел и спросил:

— Как ты мог с такой легкостью нести меня по лестнице? Как пушинку мчал.

— Я десять дней тренировался: взвалю братьев на плечи и бегаю по двору, приседаю и даже прыгать пытался. Сначала мышцы болели, а потом все прошло. Я сейчас на одной ноге тридцать раз присесть могу.

— Ну уж и тридцать! — недоверчиво протянул Валек.

— Давай спорить? — Николай азартно протянул руку для пари. — Дрейфишь?

— Нет. Не люблю спорить.

— То-то… — мягко сказал Николай и поднялся. — Будь здоров. Приду через несколько дней. Есть одно интересное задание.

Это был единственный случай, когда Николай не сдержал данное другу слово — они больше никогда не увиделись.

В начале сентября 1943 года в Константиновку вступили части Красной Армии, и Валек долечивался уже в военном госпитале. Черные дни оккупации навсегда миновали и стали историей.

Сейчас Валентин Ковальчук живет в своем родном городе, он закончил техникум и трудится на химическом заводе.

За активное участие в подпольном движении в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и проявленный при этом героизм В. Я. Ковальчук награжден ме-: далью «За отвагу».