Опознать отказались

РАСЧЕТЫ И ПРОСЧЕТЫ

Немцы готовились к наступлению. Днем и ночью грохотали танки, нескончаемым потоком тянулись обозы. На аэродроме появились «юнкерсы» и «мессеры». Школы переоборудовались под госпитали; многие уцелевшие кирпичные здания усиленно охранялись — там размещались склады боеприпасов. Город был наводнен танками, пушками, автомашинами, старательно замаскированными в садах и парках. Был установлен строжайший контроль за светомаскировкой. Если ночью в каком-либо окне появлялся хотя бы слабый свет, солдаты прикладами выбивали рамы или стреляли по стеклам. Легковые автомашины бесконечно сновали по улицам, и вышколенные солдаты, вздрагивая, приветствовали высоких начальников.

В городе, превращенном в большой военный лагерь, в скопище солдат и техники население казалось лишним, с ним не считались, его не замечали.

Мы нервничали. Эфир приносил одну и ту же сводку. «На фронте без перемен, идут бои местного значения».

— Неужели наши там не знают, что немцы готовятся к наступлению? — горячился Николай. — Я готов хоть сейчас перебраться через линию фронта и рассказать нашему командованию о подготовке фашистов. Как вы на это смотрите?

— Перейти линию фронта не так просто, а если и перейдешь, что ты скажешь? Мы не знаем, сколько у немцев пушек, танков, самолетов, сколько пехоты даже на малом участке фронта. Мы можем узнать, сколько техники и солдат в нашем городе, но это ведь частица. Да и рисковать надо с толком.

Речь политрука была убедительной, но Николай не сдавался:

— Рассуждать мы все мастера, а вот сделать что-нибудь такое… — он не нашел нужного слова, махнул рукой и умолк.

— Нечего горячиться, — спокойно сказал командир. — Наши, будь уверен, тоже не сидят сложа руки.

Слова Анатолия не принесли успокоения, и мы разошлись, по-прежнему встревоженные и угнетенные собственным бессилием.

…Стоял погожий день. Земля пахла молодой травой. Торец медленно нес свои грязно-зеленые воды. Мы с Николаем молча сидели на берегу.

Пришел политрук, сел рядом. Откуда-то сверху донесся еле слышный гул мотора. Владимир встрепенулся и посмотрел в небо.

— Наш, — радостно сказал он. — Ты думаешь, он ничего не видит? Все видит. Солдат, технику и нас, наверное, видит.

— Возможно, — обронил Николай и, осмотревшись, добавил: — А вот и хлопцы.

— Что нового? — политрук внимательно посмотрел на Павла Максимова, обычно спокойного и уравновешенного, а сейчас выглядевшего возбужденным.

— Я, кажется, достал взрывчатку, — выпалил Павел.

Все повернулись к нему и застыли в ожидании.

— Кажется, достал или, кажется, взрывчатку? — уточнил Владимир. — Расскажи толком.

— Утром возле дома я обкапывал деревья. Слышу, кричит немец. Поднял голову — меня кличет. Подошел к переулку и тут все понял. Ночью груженая машина ввалилась в промоину и застряла. К ней немцы почти впритык подогнали другую машину, и тут им потребовался грузчик. Залез я в груженую, вижу ящики, каждый по пуду примерно весом. Какие-то надписи на них, но ни слова не, понял. Начал переносить и чувствую что-то сыпучее в середине. Шоферы стояли около машин и курили. Один ящик, по правде сказать, уронил нечаянно. Немец на меня как заорет: бух, бух, мол, и показывает, что может взорваться. Тут я и подумал — как же стащить? Смотрю, немцы пошли по переулку вниз, к колодцу, где женщины брали воду. Хватаю ящик — и в канаву. Засыпал чем попало, а тут племянник ведро жужелицы со двора вынес. Давай, кричу, сюда. Высыпал на ящик и дальше гружу, но уже быстрее. Умаялся здорово, мокрый весь был. Немцы похвалили и даже сигарет дали.

Павел достал сигареты и протянул их Алексею — курил только он.

— Дальше, дальше, — наперебой заторопили Павла.

— Когда машины уехали, я выбрал удобный момент и перенес добычу в сарай. В ящике оказались пачки в лощеной бумаге килограмма по два, а в них что-то белое, сыпучее. Ну, как крупная соль. Запаха нет, на вкус горькое и не горит.

— А может, и не взрывчатка? — усомнился Иван.

— Молодец, Павлик, — загорелся Николай. — Завтра же испытаем на деле.

— Чего тянуть, можно прямо сейчас, — съязвил Владимир и, немного погодя, добавил: — Надо посоветоваться с Анатолием, попытаться разобраться в надписи на ящике.

Два «мессершмитта» низко промчались над городом и начали быстро набирать высоту.

— За нашим, наверное, погнались, гады, — Алексей тяжело вздохнул.

Политрук встал, заговорил решительно и строго:

— Алеша и Ваня, вы сходите на биржу труда и посмотрите, что там делается. Постарайтесь увидеть Женю Бурлай. Может быть, она что-либо сообщит об отправке наших людей в Германию. Коля и Павлик, разыщите Анатолия и расскажите о взрывчатке. А мы с Борисом пойдем в поликлинику к Вере Ильиничне. Встретимся завтра у Павлика в это же время.

Разошлись парами. Теперь нас занимал ящик с таинственным содержимым. На другой день к Павлу ребята пришли почти одновременно. Попытались прочитать надпись на ящике, но не смогли. Не немецкая, но чья же? Почти вся Европа находилась под пятой фашистской Германии, и написано могло быть на любом языке. Для нас так и осталось загадкой: что же собой представляла раздобытая «крупа». Но Павел многократно повторял, что, увидев уроненный ящик, немец побледнел, закричал «бух-бух» и руками изобразил взрыв.

После жарких споров решили без предварительной проверки сразу на деле испытать взрывчатку.

Мину поручили мастерить Николаю и Павлу. В старую кастрюлю они высыпали содержимое из двух пачек и вложили туда гранату — «лимонку». В крышке кастрюли пробили дыру, через нее пропустили взрыватель с кольцом гранаты. Достали метров сто пятьдесят тонкой проволоки.

Двое суток ребята возились со своим детищем с такой надеждой, будто от того, произойдет или не произойдет взрыв, зависел исход войны.

На дне кастрюли Николай гвоздем нацарапал: «Смерть немецким оккупантам!»

Несколько флегматичный, Павел вдруг стал проявлять горячность, нетерпение, а Николай едва сдерживал себя, готовый сейчас же, немедленно идти на операцию. Холодная рассудительность Анатолия раздражала их, а разговоры об осторожности расценивались даже как проявление трусости. Но командир не терпел поспешности. По его указанию Николай пошел в разведку на железную дорогу. Ночь он провел в посадке неподалеку от предполагаемого места диверсии. За это время прошло четыре состава и дважды — патрульная дрезина. Дорога на этом участке охранялась без особой строгости — немцы не допускали мысли, что на десятикилометровом перегоне между станциями кто-либо рискнет на диверсию.

Словом, место было выбрано удачно — высокая насыпь дороги проходила через большую и глубокую балку: в случае взрыва составу было куда лететь.

День клонился к концу. Анатолий еще раз проверил готовность ребят, и когда, по его мнению, «был полный порядок», Николай и Павел двинулись в путь. Павел в хозяйственной сумке нес мину, а Николай шел несколько позади. За городом в глиняном карьере они дождались темноты и не спеша двинулись дальше.

Ночь выдалась тихая и теплая. Лишь изредка раздавались одинокие голоса потревоженных птиц. Ребята шли согнувшись, прислушиваясь к каждому шороху, припадали к земле и застывали, ловя малейший звук. Они испытывали то особое нервное напряжение, когда человек не думает о себе, об угрожающей ему опасности, а все его помыслы, чувства и поступки подчинены одному — достижению поставленной цели. Если и было что-то похожее на боязнь, то это, скорее всего, чувство опасения: вдруг мина не взорвется.

Около балки, метрах в двадцати от дороги, ребята забрались в гущу посадки и залегли. Ничто не нарушало тишины и не вызывало подозрений. Повел посмотрел на часы — половина двенадцатого.

— Скоро появится поезд, — прошептал Николай. — А следующий через полчаса. Если будет так, как вчера.

И действительно, послышался вначале еле слышный, а потом все нарастающий гул. Показались слабые желтые огоньки. Земля подрагивала. Поезд промчался, стуча и громыхая.

— Семнадцать вагонов.

— Шестнадцать, — уточнил Павел. — Что они могут везти в товарных вагонах?

— Меня больше интересует следующий состав, — сказал Николай.

Друзья долго лежали молча. Время тянулось томительно медленно.

— Павлик! — заговорил Николай. — Бежать будем к Новоселовке. Сначала по дороге, а потом повернем к огородам и через сад выскочим к балке. У тебя табаку много?

— Ну его к черту, — громче, чем следовало, сказал Павел. — Анатолий, несмотря на свою брезгливость, насобирал и принес из госпиталя кучу «бычков». Противные, вонючие. Я два часа возился с ними, пропитался этим запахом насквозь. Потом высушил табак, растер в порошок и вот, пожалуйста, «противособачье» средство готово. — Павел помолчал немного и, улыбаясь, добавил: — Я за свою жизнь, наверное, меньше чихал, чем за те два часа, что с табаком возился.

— Говорят, чихать полезно, легкие развиваются, — серьезно заметил Николай и вдруг замер. Николай крепко сжал руку друга и достал свой «дамский» пистолет. Патрули скрылись во тьме, ребята облегченно вздохнули.

— Пора, — прошептал Павел.

Они осторожно поползли к полотну. У самой дороги привстали и осмотрелись. Все спокойно. Павел оставил возле Николая сумку, взобрался на полотно и между шпалами под рельсом начал рыть углубление. Гравий шуршал, с шумом скатывался с насыпи, но Павел, ибдирая пальцы, рыл и рыл. Когда ямка была готова, Николай подал сумку. Павка осторожно уложил мину под рельс. Николай размотал проволоку, один конец отдал Павлу, а сам взял другой и, согнувшись, скрылся в посадке. По его сигналу Павел закрепил проволоку за кольцо гранаты и побежал к другу.

— Хорошо? — глухо спросил Николай.

— Пор-рядок. Потянулись тяжелые, томительные минуты ожидания. Время словно остановилось. Нетерпение нарастало, Николай едва-едва справлялся с ним.

— Ты надежно закрутил проволоку, — то и дело спрашивал он, — обрыва не будет?

Наконец послышался небольшой шум, легкий стук колес и показался медленно приближающийся огонек.

— Дрезина, — разочарованно прошептал Коля. Дрезина прошла, и тут же донесся отдаленный грохот: поезд!

Нервное напряжение достигло предела, ребят трясло, как в лихорадке. Паровоз был недалеко от мины, когда Николай резко потянул за проволоку. Раздался взрыв.

Убегая, юные диверсанты слышали позади лязг и скрежет металла, автоматные очереди. Пробежав метров пятьсот, они залегли и прислушались. Николай начал скручивать проволоку, которую почему-то не бросил. Слышно было пыхтенье паровоза. Упавшим голосом Николай сказал:

— Взорвалась только граната.

Донеслось несколько винтовочных выстрелов, и ребята снова побежали.

Я почти не спал всю ночь, ожидая сильного взрыва, несколько раз выходил во двор и смотрел в сторону железной дороги, где должна совершиться диверсия. Ждал пожара и еще чего-то такого, что должно бы подтвердить удачный исход операции. Взрыва и пожара не было. Меня начала беспокоить судьба ребят. «Вдруг напоролись на засаду? Вдруг их схватили на насыпи? Вдруг…» Десятки самых невероятных предположений роились в голове.

Едва рассвело, я уже мчался к Анатолию. Он, видно, тоже ночь провел без сна, был бледен, но спокоен. У меня несколько отлегло от сердца.

— Ну, как? — спросил я.

Быстро вошел политрук. Вслед за ним ворвались Иван и Алексей.

— Спят у Коли, — успокоил всех командир. — Через час разбудим.

Потом, как всегда в таких случаях, он проверил: заперты ли двери, посмотрел в каждое окно и уже после этого достал из подполья приемник.

Мы приготовились записывать сводку Совинформбюро. Ничего ободряющего радио не принесло, фронт застыл на месте, происходили бои местного значения. Анатолий спрятал приемник, сказал:

— Пойду будить.

Едва он шагнул к двери, как постучали. Выглянув в окно, командир просиял:

— Сами пришли.

По выражению лиц ребят нетрудно было догадаться, что операция закончилась безуспешно, но это ни в коей мере не снижало нашего интереса к тому, что же произошло ночью. Со всеми подробностями, дополняя друг друга, они рассказали о своей неудаче. Если Николай говорил лаконично, словно рапортуя, то Павел повествование сопровождал язвительными насмешками в свой адрес, считая себя виновным в изготовлении неудачной «адской машины».

— Единственная польза от этой затеи заключается в том, что мы запорошили фонари паровозу и разбудили кондукторов, — иронизировал, не щадя себя, Павел.

— Не надо так, Павлуша, — сказал Владимир, положив руку на плечо другу. — Польза есть и от неудач. Поезд наверняка простоял несколько часов, а значит, было нарушено движение составов. Немцы народ пунктуальный, и если что-то непредвиденно изменяет их привычный распорядок, то они теряются, принимают поспешные решения и часто неправильные. Даже незначительные диверсии выбивают их из колеи, деморализуют. Конечно, теперь начнутся облавы, обыски, и надо быть предельно осторожными, но терзаться не следует. Научимся и мы эшелоны пускать под откос. Не получилось сегодня, получится завтра, через месяц, но все равно получится. Будем прилежными учениками, и тогда всему научимся.

Политрук любил говорить «по-взрослому», и надо сказать, что это у него получалось.

Вале Соловьевой и мне поручили установить связь с молодежью села Николаевки и города Часов-Яр. На протяжении недели мы несколько раз ходили в Николаевку, где жили Валины знакомые девушки, встречались с ребятами из Часов-Яра, присматривались, прощупывали друг друга. Наконец нам удалось создать небольшую подпольную группу, во главе которой стал Леонид Иржембицкий.

Я шел доложить командиру о выполнении задания и возле бывшей нашей школы встретил Николая. Он был сердит, казался каким-то отрешенным, чужим. Я пытался завести разговор, но друг упрямо молчал.

Школа № 11, где большинство членов нашей группы училось до войны, расположена в центре города. Теперь там был госпиталь. Тронув меня за плечо и пальцем показав на раскрытое окно второго этажа, Николай вдруг сказал:

— Наш класс.

— Да, да, — подхватил я. — Мы сидели с тобой за первой партой справа, у самого окна. Помнишь?

— А как же! — его глаза немного оживились, лицо повеселело. — Я не забыл, как ты пульнул из резинки и Валентину Мурашко в ухо попал. Сам выкрутился, а меня из класса выставили. Ты шкодил, а мне попадало.

— Кто старое помянет… — Николай не принял шутку.

— Там, где нас учили уму-разуму, теперь недобитых фрицев выхаживают.

Я пытался как-то рассеять плохое настроение друга, но безуспешно.

Анатолия дома не оказалось, и мы разошлись.

Через два дня собрались у командира, и Николай ни с того ни с сего начал проверять наши знания по физике.

— Если очень высокий столб или заводская труба имеет громоотвод, но он поврежден, — может молния их разрушить?

— Конечно, — в один голос ответили Анатолий и Павел, — если только попадет.

— А какая вероятность попадания? — продолжал допытываться Николай.

— Ничтожно малая, — сухо ответил Анатолий, и командира поддержали остальные ребята.

— А если к громоотводу пристроить магнит, чтобы он притягивал молнию? — не унимался дотошный экзаменатор.

Мнения разошлись, и мы, с присущим молодости азартом, спорили, как говорится, до кулаков. Горячность — плохой помощник в споре, когда нужны конкретные знания, но юный задор не считается с этим. В ход пошли предположения, догадки и даже подначки. Николай, затеяв диспут, участия в нем не принимал, но слушал с таким вниманием, словно истину в этом споре дано было постичь только ему одному.

Вдруг Анатолий пристально посмотрел на него и спросил, сердясь:

— А на что тебе сдался этот громоотвод?

Мы прекратили спор, с нетерпением ожидая ответа. Николай хитровато улыбнулся и, словно по секрету, сказал:

— Уже целую неделю немцы что-то возят в крытых машинах на бутылочный завод. Чем они нагружены — не знаю, но завод начали усиленно охранять, установлено несколько сторожевых вышек с пулеметами. Проникнуть сейчас на территорию трудно, но я знаю одно подходящее место.

Николай неожиданно умолк, остановив на мне взгляд, и тихо засмеялся. Мы, недоумевая, смотрели на него: к чему все это? Чудной какой-то он сегодня.

— Года за два-три до войны я легко пробирался на завод за трубками для самопалов. Хотя и дурное дело, но что было, то было… Борис может подтвердить.

Когда-то Николай действительно принес мне трубку, а из нее сосед сделал для меня самопал. При первом же выстреле трубку разорвало, и я чудом остался невредимым. Этот случай отбил у меня охоту к самопалам. Николай еще тогда смеялся надо мной и, вспомнив об этом, не удержался и сейчас.

— При чем здесь громоотвод? — спросил политрук.

— А при том, — продолжал Николай, — что склад немцы устроили в центре завода, там, где стоит самая высокая труба. Взорвать склад у нас нечем. А вот если молнию направить на трубу, чтобы она рухнула всей своей стометровой махиной на склад… Только клочья полетят от всего имущества фашистского!

Глаза его вспыхнули, и, потирая от удовольствия Руки, он встал со стула, сделал несколько шагов и возбужденно сказал: — Если разрешите, я завтра же начну перепиливать громоотвод. Соображаете — вред большой, а виноватых нету. Все обойдется без заложников и расстрелов. Так сказать, сила природы. Авось да получится, трубе труба и складу труба.

Замысел мне показался мудрым и реальным, но у других ребят он не вызвал особого энтузиазма. Подойдя к Николаю и похлопав его по плечу, Анатолий покачал головой:

— Надежд на успех мало. Но если ты все продумал и твердо решил, то возражений не будет. Действуй.

— Может быть, и я с тобой? — вызвался Павел.

— Нет, одному лучше, — отказал Николай.

Он уселся на прежнее место присмиревший, удовлетворенный. Карие глаза его светились радостью. В дальнейших разговорах Николай участия не принимал, напряженно думая о чем-то своем. В тот день мы с ним должны были сходить в городскую больницу к нашим врачам В. И. Яковлевой и В. С. Залогиной за медикаментами для одного больного военнопленного, бежавшего из концлагеря под Киевом.

— Может быть, ты один пойдешь? — попросил Николай. — Я должен еще кое-что разведать и подготовиться. Хорошо?

Отказать ему было трудно. В пути я думал, что, если Николай решился, то непременно добьется — упорства у него хоть отбавляй.

Не виделись мы с ним несколько дней, но со слов командира я знал, что все идет благополучно. Много раз смотрел я на самую высокую трубу бутылочного завода и думал о друге, по ночам трудившемся у ее подножия. Порой представлял падение этой громадины на немецкий склад.

Я было уже собрался идти на биржу труда к Жене Бурлай за документами для военнопленного, как в комнату, словно ветер, влетел брат и с порога крикнул:

— Твой Николай пришел, а в дом заходить не хочет.

Я выскочил во двор, обхватил друга и начал кружить, а он, смеясь, просил:

— Да оставь же ты меня.

И только я это сделал, как почувствовал себя оторванным от земли: Николай тряхнул меня и с силой поставил на ноги.

— Тише, слон, — взмолился я. Мы рассмеялись.

Вообще-то после командира он был самым сильным среди нас. Поглядев внимательно на друга, я заметил, как он осунулся, похудел. Поторопил его:

— Рассказывай.

— Говорить почти нечего. Около механического цеха стоит несколько автомашин с грузом, а дальше два трактора с прицепами. В самом цехе много ящиков, тюки, бочки непонятно с чем и всякая всячина, но орудия нет. Подошел к трубе, отыскал громоотвод. Провод толщиной в палец и… начал напильником орудовать. Медленно пилю, а все равно: р-р-р… аж эхо откликается. Попилю немного, притихну, прислушаюсь и опять продолжаю. Не успел, как следует, поработать, а уже светать начинает. Засыпал землей подпил — и ходу. На вторую ночь так же. На третью то же. Вчера закончил. Теперь бы хорошую грозу — и капут складу!

Его голос звучал убежденно и твердо.

— Страшно одному?

— Первый раз страшновато, а потом нет. Даже интересно.

Он сказал это так просто, словно речь шла о прогулке.

— Ну, я пойду. Мать ругает, что дома почти не бываю, даже ночевать не являюсь. Помогу ей по хозяйству, успокою малость.

Все мы с нетерпением начали ждать грозы. Наконец-то небо заволокло черными тучами. Они теснили друг друга, сталкивались и полыхали молниями. Со смешанным чувством тревоги и надежды поглядывал я теперь на заводскую трубу. Молнии, как ножом, резали на части взбудораженное небо, извивались над городом, иногда одновременно сверкали в двух-трех местах. Дождь лил как из ведра. Я же, стоял у окна, не сводил глаз со злополучной трубы. Порой казалось, что она вздрогнула, закачалась и вот-вот рухнет. Но молнии потухали, а труба оставалась невредимой.

Едва кончился дождь, я помчался к Николаю.

Он стоял у калитки. По его лицу скользила кривая ироническая улыбка.

— Здорово громыхало, но… попусту. Нет, надо надеяться на себя, а не на бога, — и, помолчав, добавил: — А ведь мы неправильно говорим-«громоотвод». Не гром может поразить, а молния, а для ее заряда делается отвод. Значит, правильнее будет «молниеотвод». Так-то…

Никогда и никто из нас не заводил потом разговора об этой злосчастной заводской трубе, но каждый раз, когда над городом сверкали молнии, мы тайно надеялись, что одна из них угодит в трубу, а так, упав, раз рушит немецкий склад.

При отступлении фашисты взорвали большинство заводских труб. Не уцелела и Колина.