Оппенгеймер. Альтернатива

Глава 6

С тех пор как Роберт провел ночь с Джин, прошло шесть недель, наполненных исступленной работой. Все, чем он занимался на Горе, было срочным, и чем усерднее он вникал в дела, тем меньше времени оставалось у него на то, чтобы мысленно возвращаться к ней, к той ночи, к жизни, которая у него могла бы быть, к его жизни, которая могла бы состояться.

И вот теперь он снова вернулся в Беркли отчасти для того, чтобы заняться вопросами безопасности, учитывая определенную расхлябанность в Радиационной лаборатории Эрнеста Лоуренса и привлекшие внимание армейской разведки неосторожные действия его бывшего аспиранта Росси Ломаница, все еще работавшего в Калифорнийском университете. Каждый атом его существа стремился снова проехать по Оклендскому мосту на запад, чтобы обнять Джин, но…

Но. В последний раз за ним действительно велась слежка, по результатам которой был составлен скандальный отчет. Оппи постоянно носил с собою таблетку, которую ему дал Гровз, но все же до той поездки не осознавал, какой по-настоящему всеобъемлющей будет система безопасности в этом проекте; или, возможно, как сказала бы фрейдистка Джин, он подавлял мысль, которая должна была прийти в голову любому разумному человеку.

И все же – если бы только он мог снова увидеть Джин. Ради нее. Ради него самого. И, конечно же, на благо проекта: выбросить лишнее из головы, очистить разум, зарядить тело энергией, успокоить душу. Армия всегда понимала ценность отпуска; даже генерал Гровз капитулировал перед Оппи, когда он настаивал на том, что ученым, собранным на Горе, необходимо предоставить отдых от трудов по воскресеньям.

Роберт наполнял легкие теплым августовским воздухом, пил его. Газовая диффузия: одна-две молекулы кислорода, когда-то побывавшие в ее теле, с легкостью преодолевали несколько разделявших их миль и сейчас, несомненно, находились в нем.

Предоставленный ему военный водитель ни за что не повезет его к ней, своей машины у него нет, а трамвай ничего не стоит проследить. А вот шофер такси наверняка обрадуется заработку и еще больше обрадуется чаевым, и очень скоро – через час? – Джин окажется в его объятиях.

Чертова безопасность! Что-то нужно, даже необходимо засекретить, и он никогда не допускал промахов в этих вопросах. Он читал ей только стихи, а не формулы, а ведь у каждой формулы есть своя красота и свой ритм. Они не стали бы касаться ни его работы, физики, ни ее работы, психологии; первой – потому, что теперь это строго запрещено, а второй – потому, что она тоже становилась взрывоопасной, когда дело касалось Джин. Ее сложная, утонченная психика хрупка, как цветок, изготовленный стеклодувом.

И все же было хорошо вернуться в Беркли, опять оказаться среди деканов и профессоров, экономистов и знатоков классической филологии, среди молодых пытливых умов. Он сознавал, насколько сильно ему недостает этой молодежи, но одно лишь ее присутствие, ее смех, ее сумбурные разговоры придавали ему душевных сил. В университете было отнюдь не так многолюдно, как несколько месяцев назад, в начале осеннего семестра, но он все равно гудел страстной музыкой, в которую сливались струны тысяч исследований, сотен специальностей, где не было места мономаниакальной сосредоточенности всех на одном-единственном вопросе.

Роберт прошел через гранитный главный портал Дюрант-холла. Студенты Оппенгеймера славились умением передразнивать его походку и жестикуляцию; он знал, что они делали это не в насмешку, а напротив – из искреннего восхищения своим профессором. Но была одна очень важная область, в которой им больше не следовало подражать ему. Оппенгеймеру перед войной сошла с рук неудачная попытка создать профсоюз, а теперь Ломаниц снова взялся за то же самое. Оппи умолял всех своих бывших студентов отложить политику до окончания военных действий, но горячий и безрассудный Росси был одержим этой идеей.

Оппи намеревался повидать Ломаница. Следуя по коридору, он прошел мимо кабинета лейтенанта Льялла Джонсона, бывшего агента ФБР, который служил сейчас в армейской контрразведке, следил за состоянием дел в кампусе и постоянно находился здесь.

Точнее говоря, он должен был бы пройти мимо, но…

Но дверь была открыта, открыто было и окно – хозяин кабинета пытался бороться с августовским зноем при помощи сквозняка. Да и, наверное, неплохо было бы сначала, так сказать, отметиться…

Итак, он вошел в кабинет и обнаружил Джонсона за разгадыванием кроссворда. Бросив беглый взгляд на лист, Оппи произнес:

– Шесть по вертикали – Рубикон, – и продолжил: – Я хотел бы поговорить с Росси Ломаницем, если вы не возражаете. Он ведь хороший парень и хороший физик. Уверен, что он прислушается к моим доводам.

Джонсон благословил Роберта в его намерении наставить Ломаница на путь истинный. Оппи повернулся было, чтобы уйти, но вдруг подумал, что мороженое обязательно нужно украсить вишенкой, а мартини следует подавать с оливкой. Да, его старания образумить Росси наверняка покажут, что Оппи отрешился от своего красного прошлого. Однако, попав в Беркли, он неожиданно вспомнил о разговоре с Хоконом Шевалье, случившемся за несколько дней до того, как они с Китти уехали в Лос-Аламос. И сейчас, лишь для того, чтобы подчеркнуть, что он всем сердцем предан общему делу, он повернулся к Джонсону и добавил:

– Кстати, в «Шелл девелопмент» – знаете, в Эмеривилле – есть один химик. Некто Джордж Элтентон. Возможно, к нему стоит приглядеться.

Джонсон, уже совсем было вновь углубившийся в свой кроссворд, резко вскинул голову.

– Да?

– Я не знаю ничего определенного, – сказал Оппи, – но незадолго до отъезда в Пункт Y я краем уха слышал, что он может интересоваться теми работами, которые ведутся в Радиационной лаборатории. Элтентон вроде бы жил в России, так что… – Он предоставил лейтенанту возможность самому закончить мысль.

– Спасибо, профессор, – ответил Джонсон и записал имя авторучкой на клочке крафт-бумаги. Оппи, читая так же вверх ногами, заметил, что Джонсон с первого раза записал фамилию правильно.

– Я не сомневаюсь, что это просто ерунда, но… – Он приподнял шляпу в знак прощания и вышел в коридор, чтобы направиться дальше к Ломаницу. Из-за открытой двери было слышно, как Джонсон набирал номер телефона.

Ближе к вечеру Оппенгеймер получил от лейтенанта Джонсона приглашение посетить на следующее утро его кабинет. Ночевал Оппи в одиночестве в своем двухэтажном особнячке в испанском стиле, глядевшем на Беркли с вершины Игл-хилла в ожидании того времени, когда хозяин с женой и сыном смогут навсегда вернуться сюда.

Он толком не уснул в эту ночь. Все время ворочался и путался в простынях. Бедняжка Джин была так близко, совсем близко… В окно он видел ярко сверкавший Альтаир. Фотону требовалось шестнадцать лет, чтобы со скоростью света долететь от альфы Орла до Игл-хилла, но Оппи видел звезду. А вот увидеть Джин он не мог.

Утром он принял душ (из труб довольно долго пришлось спускать застоявшуюся за много недель воду), оделся и вернулся в Дюрант-холл. На сей раз дверь кабинета Джонсона оказалась закрыта. Чтобы не привлекать внимания к секретной работе, проводимой в университете, объекты охраняла штатная полиция кампуса, а не военная полиция. В это утро один из них дежурил у двери оперативного агента. Судя по всему, он ожидал появления Оппи, поскольку приветствовал его коротким: «Профессор», открыл дверь и жестом пригласил войти.

Джонсон был в комнате не один.

– Доктор Оппенгеймер, – приветствовал его подтянутый мужчина немного за сорок с редеющими светло-каштановыми волосами и в очках с круглой тонкой оправой. – Я подполковник Паш.

Роберт уже слышал это имя. Паш командовал контрразведкой Девятого армейского корпуса, контролировавшего эту часть Западного побережья; его штаб находился в Пресидио. Оппи также знал, что его имя – Борис. От рождения он носил имя Борис Федорович Пашковский, хоть и родился в Сан-Франциско. Первую мировую войну он провел в Москве с отцом, священником Русской православной церкви. Когда большевики захватили власть и начались Гражданская война и жестокие гонения на церковь, восемнадцатилетний Борис вступил в белую армию, чтобы сражаться с ними. Оппи слышал, что его ненависть к коммунистам граничила с патологией.

Паш поднялся из-за стола, за которым вчера сидел Джонсон; молодой лейтенант устроился на шатком деревянном стуле возле шкафа с бумагами.

– Рад знакомству, – сказал Паш. – Я не отниму у вас много времени.

– Не беспокойтесь, – ответил Оппи, выдержав сокрушительное рукопожатие. – Мое время в вашем распоряжении.

Паш опустился в кресло и жестом предложил Оппи занять второй свободный стул – точно такой же, как и тот, на котором сидел Джонсон. Оппи сел, пристроив шляпу на костлявое колено.

– Мистер Джонсон рассказал мне о вчерашней короткой беседе с вами, – сказал Паш. – И, знаете ли, я сразу встревожился.

Вчерашний разговор Оппенгеймера с бывшим аспирантом не дал того результата, на который он рассчитывал.

– Я хотел объяснить ему, что он ведет себя глупо, и предполагал, что он смутится, если прямо указать ему на это, но, откровенно говоря, он, похоже, не способен смущаться, так что…

– Вы о чем? – нахмурился Паш.

– О Росси Ломанице. Он…

– Он меня не интересует, – перебил Паш и резко взмахнул рукой. – Мистер Джонсон сказал, что вы говорили о том, что нашими делами здесь могли заинтересоваться некоторые… зарубежные державы.

У Оппи вдруг сердце екнуло в груди, а во рту внезапно пересохло.

– О, это ведь только слухи. Я ничего точно не знаю.

– Но вы все же слышали что-то о химике Джордже Ч. Элтентоне?

Оппи не упоминал, да и не знал второго инициала, так что, несомненно, контрразведчики провели какую-то работу.

– Ну, да, вероятно, Элтентон, хм-м… намекал, что может передавать без опасности утечки или скандала любую, э-э, техническую информацию, которую кто-либо мог бы ему предоставить.

– И кому же он намекал?

Оппи вынул сигарету, прикурил. Его пальцы дрожали.

– Участникам этой программы.

– Элтентон непосредственно обращался к кому-то из участников работы?

– Нет, через посредников, – быстро ответил Оппи, пытаясь сместить направленность разговора. – А теперь позвольте сказать откровенно: если бы Верховный главнокомандующий решил проинформировать русских о том, чем мы здесь занимаемся, я всей душой приветствовал бы это – как-никак они наши союзники и тоже сражаются против нацистов. Но я ни в коей мере не приветствую попытки передавать информацию через черный ход.

Оппи разглядел, что Паш записал в лежавшем перед ним блокноте «всей душой» и сопроводил их восклицательным знаком, а ниже добавил «черный ход» и обвел эти слова жирным кольцом.

– Не могли бы вы подробнее рассказать о… об этом самом «черном ходе», как вы выразились? Вы, несомненно, понимаете, что такие вещи столь же интересуют меня, как весь проект – вас.

Проклятье! Он смял лишь наполовину выкуренную сигарету в зеленой стеклянной пепельнице и закурил следующую, пытаясь выиграть несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

– Что ж, – сказал он, глядя не на Паша, а в окно за его спиной на пожухшую от солнца траву, на Сатер-роуд и Уиллер-холл, – все разговоры заводились с людьми, которых эти попытки встревожили. Я думаю, что называть еще какие-то имена, кроме одного человека, которого уже упомянул, – Элтентона, – значило бы привлекать к делу людей, которые не принимали сделанных намеков, а, напротив, решительно отвергали их.

– Да, но…

– Нет, нет. Если и дальше копаться во всем этом, будут затронуты люди, которые не просто ни в коей мере не виновны, но благонадежны на все сто процентов.

– Но к ним все же обращались. Когда? Где? Нам будет полезна любая информация.

– Происходило это месяцев пять, если не шесть или семь, назад. Я слышал о трех случаях, и, кстати, двое из тех, к кому обращались, находятся вместе со мною в Лос-Аламосе, и мы тесно сотрудничаем.

Непреодолимая сила, недвижимая масса…

– Хорошо, профессор. Я понимаю, что вы хотите оградить невинных людей, к которым всего лишь обращались с предложениями. Но вы, несомненно, понимаете, что человек, делавший эти самые предложения от имени Элтентона, тоже виновен. Вы можете назвать его имя?

Голос Оппи сорвался до писка.

– Мне кажется, это будет неправильно. Я ведь сказал вам, от кого исходила инициатива. Повторяю: все прочее затронет людей, которых вовсе незачем вмешивать в эту историю.

– Профессор, я все же вынужден настаивать. Этот посредник, пока не обнаружен, серьезно угрожает безопасности. Я просто обязан просить, чтобы вы сказали, кто он.

– М-м-м… он… это человек крайне левых взглядов.

– Это само собой разумеется. Итак?..

Оппи глубоко затянулся, надеясь, что это поможет ему хоть немного успокоиться.

– Прошу прощения, – сказал он, – но я считаю, что это грязный трюк. И что вы пытаетесь привязать к делу человека, который – доллар против окурка! – никакой опасности представлять просто не может.

– При всем уважении, вы не компетентны об этом судить.

Оппи промолчал.

– Профессор?.. – Никогда прежде название собственной должности не звучало для него столь издевательски.

Оппи вздохнул:

– Он преподает в Беркли, но не имеет отношения к нашему проекту. Вот, собственно, все, что я могу сказать.

– И он обращался к троим ученым одновременно?

Трое ученых. Вот же черт… Он сам это сказал.

– Нет, нет. – Остается хвататься за соломинку. – Эти разговоры происходили с интервалом в несколько недель, и никто из них при разговорах с кем-то другим не присутствовал.

Паш выразительно поднял указательный палец.

– Послушайте, Роберт, – вы позволите называть вас так? – послушайте, Роберт, без вашей помощи нам придется потратить очень много времени и сил на вычисление этого посредника. И вы, конечно, понимаете, что мы из кожи вон вылезем, но его отыщем – дело-то очень серьезное. Итак, повторяю: вы согласитесь назвать имя этого человека?

– Он и сам считал этот путь ошибочным. И сомневаюсь, что он был согласен с ним. – Оппенгеймер почувствовал, что к нему возвращаются силы. – Даже более того: я знаю это.

– Все же послушайте, профессор…

– Нет, это вы послушайте, – перебил Оппи, и слова хлынули потоком. – Вам же известно, что между двумя союзниками, русскими и Соединенными Штатами, очень непростые отношения. И все же, хотя официальная политика нашего правительства направлена на сотрудничество с Россией, очень много секретной информации, например о радарах и многом другом, к ним не поступает. Но они там сражаются за свою жизнь – ежедневно на Восточном фронте гибнут тысячи их парней, – и, конечно, хоть некоторые сведения о том, чем мы, в Америке, занимаемся, воодушевили бы их. И предложение подразумевало всего лишь… исправление дефектов в работе наших официальных каналов. Несомненно, все это происходит из-за того, что в Госдепе пара каких-то парней блокирует здравые инициативы. Понимаете? Вот в какой форме это представлялось при беседах.

Паш скорчил недоверчивую мину, но промолчал.

Оппи страстно хотел избавиться от нервного повизгивания и говорить нормально.

– Конечно, если бы речь шла о том, чтобы предоставить информацию нацистам, все предстало бы в совсем ином цвете…

– Не в моей картине, – возразил Паш.

– …но я уверен, что даже при таком подходе все, к кому обращались с этим предложением, единодушно решили, что никаких приватных связей с русскими быть не должно. Никто и ни за что не дал бы Элтентону того, чем он интересовался. Это было бы государственной изменой.

– Вне всякого сомнения, – сказал Паш. – Я, конечно, не настаиваю, но…

– Вы настаиваете… и этого требует ваш долг. И я тоже очень серьезно отношусь к моему долгу. Я несу ответственность за все происходящее в Пункте Y, и могу заверить, что все, что касается секретности, там в стопроцентном порядке. Это доподлинная правда. – Оппи указал на Леконт-холл, где находился кабинет Лоуренса. – А здесь таким порядком похвастаться не могут; поэтому мне пришлось беседовать с Ломаницем. И пусть меня расстреляют, если я не справляюсь со своими обязанностями.

Паш сделал еще одну пометку в блокноте.

– О, сомневаюсь, что дойдет до таких крайностей.