Оппенгеймер. Альтернатива

Глава 7

– Спасибо, что зашли, Роберт. присаживайтесь.

– Всегда к вашим услугам, генерал.

У Лесли Гровза был в Лос-Аламосе собственный кабинет, которым он пользовался во время своих частых визитов из Вашингтона. На одной стене там висел портрет президента Рузвельта, другую стену почти полностью занимала карта мира в меркаторской проекции, а на столе стояла фотография, повернутая так, что Оппи хорошо видел жену генерала с сыном, тезкой отца, двадцати лет от роду, и пятнадцатилетней дочерью.

– Роберт, вы знаете, что я доверяю вам и целиком и полностью полагаюсь на вас.

– Благодарю вас, генерал.

– Мне представляется, что вам известно: далеко не все были согласны с моим выбором, когда я решил назначить вас директором этого научного центра. Вы, конечно, понимаете, что имелись в виду… ваши прежние знакомства.

Оппи знал об этом даже подробнее. В его послужном списке не было ни одной руководящей должности, он даже не был деканом факультета и не заведовал хотя бы кафедрой. И его назначение руководителем Лос-Аламоса не на шутку поразило многих. Один из его коллег по Беркли заявил, что лично он не доверил бы Оппи даже киоск с гамбургерами.

– Да, я слышал об этом.

– Но я с самого начала был уверен в своей правоте, – продолжал Гровз, – и сейчас остаюсь при прежнем мнении. Вы как нельзя лучше годитесь для этой работы. – Он хихикнул. – Только не пересказывайте мои слова полковнику Николсу: он считает меня очень скупым на похвалу, – он сделал небольшую паузу, которая явно должна была подчеркнуть финал фразы, который Гровз произнес обычным грубоватым тоном, – для подчиненных.

– Благодарю, – сухо ответил Оппи; генерал недвусмысленно обозначил границы.

– Знаете, мы с вами впервые встретились пятнадцать месяцев назад, и смотрите, чего мы достигли. – Он широко развел руки в стороны, определенно подразумевая изменившееся за последний год плато.

– Это великолепно.

– И за все это время, Роберт, я ни разу ничего не приказывал вам. Вы и сами это знаете.

Генерал, сын армейского пресвитерианского капеллана, никогда не курил, и Оппи, уважая его привычки, старался воздерживаться от курения в его присутствии, но сейчас ему все сильнее хотелось курить.

– Это правда.

– Прошу вас, Роберт, не заставляйте меня делать это сейчас. Прошу вас по-человечески. Нам необходимо знать имя того посредника, о котором вы говорили лейтенанту Джонсону и полковнику Пашу. Люди полковника изо всех сил роют землю и составили список вероятных кандидатур. Я дам вам этот список и очень надеюсь, что вы отметите в нем того человека, который наводил справки от имени Элтентона. – Он повернул лежавший перед ним лист бумаги и подвинул его через стол к сидевшему напротив Оппенгеймеру.

Первым там значился Джозеф Вейнберг, один из лучших студентов, которые когда-либо учились у Оппи, далее следовали еще восемь имен, по одному на строчке. Все коллеги-физики. Оппи поднял глаза от списка:

– Генерал, говоря по совести, я просто не могу этого сделать.

– Роберт, прошу вас как друга.

– Я и отвечаю как друг.

– Что ж, ладно. – Гровз тяжело вздохнул и повторил громче: – Ладно. – Он посмотрел в глаза Оппи. – Доктор Оппенгеймер, приказываю вам назвать это имя.

Оппи закрыл глаза и тоже вздохнул. Хок, как он хорошо знал, читал и перечитывал Гюго в оригинале, по-французски. Нельзя допустить, чтобы в эту нехорошую историю оказался втянут непричастный человек. Хок не может не понять этого.

– Шевалье, – негромко выговорил он.

– Кто? – рявкнул Гровз.

– Хокон Шевалье.

Гровз резко подвинул к себе листок и быстро схватил авторучку.

– Произнесите по буквам.

Он медленно и четко произнес имя и фамилию, и генерал записал их печатными буквами.

– В первый раз слышу.

– Он не имеет отношения к точным наукам. Он преподает французскую литературу.

– Вот оно как… – протянул Гровз. – Неудивительно, что его не могли найти.

– Кроме того, – добавил Роберт, – он уволился из университета. Честно говоря, мне неизвестно, где он сейчас живет, но я уверен, что он против всего этого.

– Шевалье… – прочитал вслух Гровз. – Значит, он не американец?

– Вообще-то, он родился в Нью-Джерси.

– Отлично.

– Чем же?

– Американский гражданин, – пояснил Гровз. – И, значит, американская юрисдикция.

Желудок Оппи резануло болезненным спазмом. Он поднялся со стула. Генерал взглянул на него снизу вверх с некоторым удивлением, а потом рявкнул:

– Можете идти! – лишний раз повернув нож в ране.

На следующей неделе Оппи получил письмо, адресованное, как и вся почта обитателей Горы, на п/я 1663, Санта-Фе, Нью-Мексико. Поверх трехцентовой марки стоял нью-йоркский штемпель. Конверт, как всегда, был вскрыт.

Внутри лежали два машинописных листка. Оппи вынул их, развернул, и у него сердце екнуло в груди. Письмо было от Хокона Шевалье и начиналось словами: «Дорогой Опьи». Так, на голландский манер, его называли, когда он, двадцатичетырехлетний, провел семестр в Лейденском университете, а его старый друг старательно осваивал голландское произношение.

Первой из неприятностей, гнетущих Хокона, был непрекращающийся разлад с Барб. А что касается второй…

Хок определенно не имеет представления о причинах того, что с ним происходило. Знай он, откуда пошла вонь, тон был бы совсем другим, он, как подобает профессору французской литературы, кричал бы: «J’accuse…!»[15] Но по письму он представлялся совершенно растерянным и брошенным. Шевалье писал, что взял творческий отпуск и отправился в Нью-Йорк, рассчитывая поработать переводчиком в Управлении военной информации. Он три месяца проторчал в Большом яблоке, ожидая, когда же закончится проверка для допуска к секретности – вообще-то, совершенно рутинная процедура, – и в конце концов получил отказ, причины которого никто не пожелал ему объяснить толком. За это время, сидя без работы, он истратил значительную часть своих сбережений. Завершалось письмо такими словами:

Затем следовала подпись – одно только имя, написанное с характерным наклоном влево, который всегда забавлял Роберта, но сегодня не вызвал обычной улыбки.

Оппи решил, что кислая горечь, стоящая в горле, как раз и есть вкус вины. Дрожащей рукой он отложил страницу, подумав, что наверняка Пир де Сильва, получивший указания от Бориса Паша, с иезуитским Schadenfreude[16] отправил адресату это письмо, не вычеркнув ни единого слова.