Оправдание Шекспира

КНИГА вторая.

У КАЖДОГО СВОЯ ПЛАНИДА

ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА ФЕИ МЕЛЮЗИНЫ

В начале этой книги, уже на подготовленной почве, мы окунемся в детские годы четырех главных участников нашего повествования: Френсиса Бэкона, лорда Веруламского; Роджера Мэннерса пятого графа Ратленда, несравненного Бена Джонсона и метафизического поэта Джона Донна. Ведь детство – это волшебная палочка феи Мелюзины, которая наделяет растущего младенца чертами характера, а характер – это судьба. Но, может, в судьбе людей повинна не столько фея, сколько очередной поворот колеса непредсказуемой Фортуны?

БЭКОН

Бэкон родился 22 января 1561 года, за три года до рождения Галилео Галилея, в Йоркхаусе, резиденции лорд-канцлера. Дом скорее походил на замок, чем на дворец. Так теперь знать строила свои домашние резиденции, появился даже термин «to castellate», то есть строить жилые дома наподобие замков. Глухие мрачные стены средневековых крепостей с бойницами и зубчатым верхом уступили место орнаментальным башням и башенкам, увенчанным золочеными крышами-конусами и флюгерами; фасады украшала лепнина или резные деревянные украшения; причудливые фронтоны, парадные лестницы и подъезды вместо подъемных мостов; появились эркеры, высокие и широкие окна. Разительная перемена коснулась и внутреннего убранства домов. Сюзерен не восседал больше на помосте в мрачном зале, сложенном из дикого камня, глядя сверху вниз на вассалов, поглощавших без ножей и вилок за большим обеденным столом богатую охотничью добычу. Покои переделывались на итальянский лад. Золоченые с витыми ножками столики, стеклянные горки, резные шкафчики заполняли простенки между окнами, задрапированными дорогими тканями. По стенам висели тканые заморские гобелены с портретами и всякого рода сюжетами.

В залах и портретных галереях из тяжелых рам смотрели многочисленные, не очень далекие предки. Вокруг домов разбивался итальянский сад, с террасами, ступеньками, вазонами, полными цветов, фонтанами, прогулочными дорожками, участки сада разделялись замысловато постриженными тисами.

Йорк-хаус фасадом смотрел на Стрэнд, рядом стояли такие же величественные Эссексхаус, Сомерсет-хаус, задами дворцовые постройки выходили на Темзу, ступеньки причалов спускались прямо к воде. Был неподалеку и королевский дворец Уайтхолл, королева со своей свитой иногда в лодках плыла до Гринвича, где был один из ее летних дворцов и роскошный парк, по которому сейчас тонкой металлической ниткой проходит первый меридиан. Королева любила ездить из одного дворца в другой – эти великолепные процессии («progresses) были для горожан занимательным зрелищем. В особняках Стрэнда жила придворная знать.

Снимал здесь особняк и третий граф Ратленд, дядя Роджера Мэннерса, будущего пятого лорда, хотя у семьи Ратлендов было на северо-западной окраине Лондона собственное поместье в стенах женской обители «Святой источник» – «Holywell Priory», разрушенной в правление Генриха VIII, который в конце тридцатых годов повелел распустить все монастыри. Монахи накопили огромные богатства, а королям всегда нужны деньги. В двух шагах от поместья, вдоль западной стены к северу, стояли театры «Куртина» и «Театр», где играла труппа лорд-камергера. Бербедж арендовал часть монастырской земли у некоего Джайлза Аллена, чьи владенья примыкали к поместью Ратлендов. Сейчас от монастыря не осталось и следа, но место «Театра» (и монастыря) в начале прошлого века было установлено, и на строении 86-88 по Куртин-роуд, Шордич, висит бронзовая табличка, увековечившая память «Театра». Неподалеку от монастыря квартировали актеры, в частности, стратфордский мещанин Уильям Шакспер.

В огромном доме-замке на Стрэнде жила семья: папа – лорд-канцлер (верховный судья) и хранитель Большой королевской печати, мама – леди учености необычайной и два сына, старший Энтони и Фрэнсис, на три года младше. Это была истинно городская жизнь. В двух шагах от дома оживленная река, снующие по ней большие и маленькие лодки, голоса перевозчиков. Вокруг дворца сад, огороженный решеткой, цветы, десятка два-три деревьев, – тут вдоволь не побегаешь, не порезвишься. Впрочем, резвиться было некогда. Мальчики крепким здоровьем не отличались, оба не были ни задирами, ни спорщиками. Жили дружно, любили друг друга (всю жизнь) и были на редкость прилежными учениками. А учить их начали наукам чуть не с пеленок, наук тогда существовало немного, мать была требовательна, и главное, воздух дома насыщен классическими познаниями и трудолюбием.

Тишина в доме, покой, порядок. Отец, сэр Николас, был немолод, младший сын Фрэнсис родился, когда ему было уже пятьдесят три. Это был его второй брак, первая жена умерла, оставив трех сыновей и трех дочерей. Младшие, возможно, тоже еще жили со второй семьей отца, один из сыновей первой жены нарисовал мачеху в кухонном фартуке. Но никаких житейских упоминаний о них на страницах книг о том времени мне не встретилось. Хотя в дальнейшем все огромное семейство сохраняло теплые родственные отношения.

Кроме того, это была светская жизнь, и не просто светская. Отец иногда брал сыновей в королевские покои, там их ласкали не только придворные дамы, но и сама королева. Мальчики были воспитанные, красивые, не по летам умные и образованные.

Сэр Николас Бэкон был третье лицо в государстве, вторым был первый министр Елизаветы Уильям Сесиль лорд Бэрли. Лорд-канцлер и первый министр, верные слуги королевы, были друзья, женатые к тому же на родных сестрах. Отец Николаса – эсквайр и старший пастух одного из аббатств Суффолка. Николас был принят в колледж Корпус Кристи Кембриджа, где получил степень бакалавра искусств. Потом учился в Грейзинн, стал заниматься юриспруденцией и скоро в ней преуспел. Николас Бэкон и Уильям Сесиль были оба вдовцы и женились на родных сестрах. С тех пор и повелась их дружба. Когда Елизавета стала королевой, она назначила Сесиля первым министром, а Сесиль, зная ум, трудолюбие и кристальную честность свояка, сделал его своим советником и помощником. Королева вскоре произвела его в рыцари и доверила Большую королевскую печать и канцлерство. Друзья занимали свои высокие посты до последнего дня жизни.

О Николасе остались высказывания современников, все они в один голос утверждают: отец Бэкона был человек исключительных достоинств. Лучше всего о нем написал Дэвид Ллойд в книге «Государственные мужи и фавориты с начала Реформации» (1668): «Сэр Николас Бэкон был человек великого ума, мудрости и благородства, юрист, обладающий огромными познаниями…Этот человек хорошо понимал свою королеву, но еще лучше – свое время. Он умел сплотить разные партии на служение ей, сглаживая противоречия… отличался величайшим самообладанием в спорах и глубоко, не спеша, вникал в дело. (Это он первый сказал: остановись отдохнуть – быстрей достигнешь цели. Наше русское: тише едешь – дальше будешь. – М. Л.) Лейстер казался более мудрым, чем был, Бэкон был мудрее, чем казался…Он никогда не стремился стать великим. Никогда не напускал на себя величавости. Принцип его жизни и действий – девиз “Mediocria firma”. Королева однажды спросила, почему у него такой маленький дом в поместье “Горэмбэри”. “Не дом мал, вы меня сделали для него великоватым”. У него была любимая поговорка, он часто употреблял ее, и всегда к месту: “Хорошую шутку люблю, но друг дороже”…Словом, он был отец для своей страны и родитель Френсиса Бэкона». Вот каким воздухом дышал Бэкон с первых минут жизни и до пятнадцати лет, пока не уехал во Францию со свитой английского посла.

Дед со стороны матери, сэр Энтони Кук, был в высшей степени сведущ во всех изящных искусствах, бегло и правильно говорил на латыни, греческий знал безукоризненно, был силен в математике, логике, истории, риторике и стихосложении. «Он был уверен, что души человеческие равны, – писал Дэвид Ллойд, – и что женщины так же способны к обучению, как и мужчины», и вечерами просвещал пятерых дочерей, вливая в их головы то, чему днем учил принца, будущего короля – ребенка Эдуарда VI. Жил сэр Энтони недалеко от Йоркхауса, и внук его Фрэнсис, отличавшийся ранним развитием интеллектуальных способностей, наверняка посещал деда не только затем, чтобы просто повидаться. Леди Анна Бэкон и четыре ее сестры были известны серьезным знанием античности. Анна великолепно знала латынь и греческий, перевела с латыни на английский и издала в 1562 году труд епископа Солсберийского доктора Джона Джуэла «Апология в защиту англиканской церкви». Она унаследовала от отца не только ученость, но и его несгибаемый протестантизм.

Фрэнсис уже ребенком удивлял ранней интеллектуальной зрелостью. Королева, которая часто видела его и во дворце, и в поместье «Горэмбэри», любила с ним беседовать, ее восхищали не по-детски умные и спокойные ответы, и она называла его «мой юный лорд хранитель печати». Однажды королева спросила семилетнего Френсиса, сколько ему лет, и он ответил, что на два года моложе ее счастливого правления, чем очень ее растрогал. Ллойд писал: «Он унаследовал от отца огромный ум, от матери большие способности. Достоинства его росли куда быстрее, чем года. У него была замечательная память, суждения глубокие, воображение быстрое, речь лилась свободно…И в детстве ему никогда не доводилось сталкиваться ни с чем неблагородным или безобразным». Этот одаренный сверх меры ребенок рос, казалось бы, в исключительно благоприятных условиях. Отец – выдающийся государственный муж, великолепный оратор, мать – знаток античной древности, дед – сэр Энтони Кук, замечательный педагог и учитель.

В эпоху Возрождения такие чудо-юнцы были не редкость. Филипп Меланктон в одиннадцать лет написал работу «Рудименты греческого языка», которая впоследствии была опубликована, Агриппа д’Обинье в шесть лет читал на латыни, греческом, древнееврейском. В десять знал итальянский и испанский. Таким же ранним умственным развитием отличался и Томас Бодлей, создатель Бодлеанской библиотеки Оксфорда.

Но в Йорк-хаусе недоставало чего-то очень важного. Во-первых, материнского тепла, которое не учит, не назидает, а просто греет. И, во-вторых, того полумистического, метафизического духа, восходящего к неоплатонизму и древним оккультным верованиям, каким дышало тогда интеллектуальное европейское сообщество. И отсутствие этих неосязаемых тонкостей сказалось на всей последующей жизни братьев. Николас Бэкон, возглавлявший Канцлерский (верховный королевский) суд, все свои способности, мудрость, ум направлял на справедливое, удовлетворяющее все стороны разрешение серьезных тяжб, споров, часто затрагивающих интересы короны. И ему, выросшему среди простых, здоровых умственно и физически людей, честному прагматику, схоластические и иные философствования были чужды. А жизнь за стенами его департамента, Уайтхолла и Йорк-хауса кипела в русле общеевропейского хода истории, в том числе и мировоззрения. Его сыновья не остались непричастны к этому кипению. И чем меньше они ощущали его в родном доме – там этих веяний вообще не было, тем сильнее братья, особенно младший, оказались им подвержены.

Но и прагматическая жилка, унаследованная от отца, была сильна в Бэконе. Может быть, роль сыграл и отцовский пример, род его занятий.

К двенадцати годам мысль Бэкона не только пробудилась, но беспрестанно работала, питаясь теми впечатлениями, которые давала придворная жизнь, интересы родителей, тяжбы Королевского суда, религиозные распри, фанатизм, доходящий до бесчеловечной жестокости, противоречащей кроткому учению Иисуса Христа. Раз включившись, ум не перестает работать ни на секунду, пытаясь осмыслить и решить противоречия, которые преподносит действительность. Когда Бэкону минуло двенадцать лет, мальчиков определили учиться в Кембридж.

Бэкон учился в колледже Тринити-холл, наставником его был Джон Уитгифт, тогда возглавлявший колледж. Впоследствии он стал достославным епископом Кентерберийским.

Это был образец святости, учености и крутой приверженец ортодоксального пуританизма.

Но в Кембридже он, по-видимому, не был еще суровым и непреклонным блюстителем дисциплины и нравственности. Во-первых, он не воспрепятствовал Бэкону покинуть Кембридж до получения степени хотя бы бакалавра. И, во-вторых, будучи строгим моралистом, тем, не менее, разрешил опубликовать в 1593 году поэму Шекспира «Венера и Адонис», в высшей степени неприличную по тем меркам. Но и не в меньшей – поэтичную.

В Кембридже Бэкон пробыл недолго. Был принят в апреле 1573 года. С конца августа семьдесят четвертого до марта семьдесят пятого, во время чумы, жил дома, на Рождество этого года опять уехал домой по болезни и больше в Тринити-холл в юности не возвращался.

Делать ему там было нечего. Логику, риторику, геометрию, музыку, теологию, латынь и греческий он превзошел дома.

Кембридж, как и Оскфорд, был оплотом схоластической науки. Там преподавали маститые ученые. Подросток Фрэнсис отправился в Кембридж в надежде, что найдет учителей, которые научат его подбирать ключи к тайникам природы, чтобы поставить ее на службу человечеству, освободить людей от голода, мора, войн. Бэкон был не только внуком ученого деда, но и сыном своего отца, который, засучив рукава, стремился искоренить темные проявления жизни, и пустые разглагольствования ему претили. А нашел там Бэкон схоластическое царство, оторванных от жизни ученых, занимающихся построением все новых изощренных умозаключений, выводимых из учения Аристотеля. От этого веяло смертельной скукой. Схоластические занятия были все еще непреодолимой преградой развитию наук. И никакой пользы человечеству.

Совсем юный Бэкон уже знал свои возможности, его не привлекала чисто юридическая деятельность, у него был другой темперамент, не отцовский. И у него не было протестантской экзальтации матери. Она была, можно сказать, оголтелой кальвинисткой, нетерпимой и рвущейся в бой. Судя по ее письмам сестре Милдред, она пыталась даже вмешиваться в государственную политику, проводимую ее шурином. Если отец вызывал уважение деятельностью, честностью, ораторским искусством, острым, как скальпель, умом, то мать вызывала у братьев тихий, но решительный протест. И, конечно, она все время пыталась навязать свою волю сыновьям, даже когда они уже выросли. «Твой брат, – писала она Энтони, – небрежен к своему здоровью. Я совершенно уверена, плохое пищеварение у твоего брата вызвано тем, что он слишком поздно ложится спать. И вместо того чтобы спать, nescio quid (предается безбожным размышлениям) и потому поздно просыпается и долго лежит в постели. От этого и слуги его ленивы, и сам он постоянно недомогает» [440]. Думаю, что протест этот начался очень рано, Фрэнсис не подчинялся суровому режиму навязываемому матерью, уходил в болезнь и вел в Йорк-хаусе жизнь, которую можно было бы назвать сибаритством, если бы не постоянные занятия науками. Привычка очень поздно ложиться сопутствовала ему всю жизнь. Мать считала, что его слабый желудок, лень и распущенность его слуг – следствие ночных бдений; электричества не было, работал он при свечах. Так что студенческая жизнь в Кембридже, где рабочий день у студентов начинался спозаранку, не могла его не раздражать во многих отношениях. С Уитгифтом же у Бэкона теплые отношения сохранились до смерти прелата в 1612 году. Но и с матерью он всегда был много терпеливым и почтительным сыном.

Сэр Николас отнесся к бегству сына из Кембриджа спокойно. Он тоже знал цену своему необычайно одаренному дитяти. И тоже не был склонен мириться с пустопорожним времяпрепровождением в надежном прибежище схоластики. Видя, что сын уже овладел свободными искусствами, сэр Николас решил образовать его и в искусстве управления государством. Как раз в это время во Францию отбывал со своей свитой новый английский посол, сэр Эмьес Полэ, канцлер ордена Подвязки, член Тайного совета, заслуженно пользующийся большим уважением королевы. Он охотно согласился взять к себе в свиту и даже в домочадцы сына лорд-канцлера, уже известного выдающимися способностями. 25 сентября 1576 года он пишет лорду Бэрли из Кале, что в его свите замечательные молодые люди, которые, он уверен, в будущем принесут большую пользу королеве и Англии. Среди них первый – пятнадцатилетний Фрэнсис Бэкон. Его ожидал Париж, абсолютно не похожий на Лондон, – Ренессанс там был уже во всем блеске. Отец проводил сына с легким сердцем. Больше они никогда не увидятся.

РАТЛЕНД

через две недели после этого письма далеко, далеко от Лондона, на севере графства Йоркшир, в богатом имении Хелмсли, в старом замке-крепости родился в семье Джона Мэннерса, будущего четвертого графа Ратленда, мальчик, которого в честь двоюродного деда, постельничего королевы Елизаветы и троюродного брата Генриха VIII, назвали Роджер.

Замок, сейчас от него остались руины, находится на полпути между Бельвуаром и Шотландией. На востоке графство Йоркшир омывается Ла-Маншем, на западе тянется вересковая пустошь, отделяющая его от западных земель, вроде той, где ночью в грозу и бурю бродил несчастный король Лир.

Йоркшир был местом действия многих эпизодов войны Алой и Белой Розы. На северном побережье в 1471 году высадился король Эдуард IV, вернувшись из недолгого бегства в Бретань. Вот как об этом сказано в хронике Эдварда Холла «Союз двух благородных и блестящих домов Ланкастеров и Йорков, 1548 год» (нарочно даю английский текст: так писали всего за сорок пять лет до появления в печати первого шекспировского произведения в 1593 году): «Kinge Edwarde… sailed into England, and came on the cost of York shire, to a place called Ravenspurr… where before his clayme was to be restored to the croune and kyngdome of England, nowe he caused it to be published that he only claymed the Duchie of Yorke, to ye entent that in requyryng nothyng, but that which was bothe trew and honest, he might obtayne the more favor of the common people» [441]. А вот как этот же эпизод описан в «Генрихе VI. Часть 3»:

…Edward from Belgia

With hasty Germans and blunt Hollanders,

Is pass’d in safety through the Narrow Seas,

And with his troops doth march amain to London [442].

Ни в одной из хроник нет подробностей насчет немцев и голландцев, но зато именно эти слова имеются в одном из писем Эдуарда IV Йоркскому дворянину Вернону, письмо это и сейчас находится в архивах Бельвуара, замка герцога Ратленда.

В год рождения Ратленда произошло еще одно событие. Джеймс Бербедж, отец и глава труппы лорда Лейстера (позже труппа лорда камергера, а еще позже слуги короля Иакова), которая давала представления во дворах гостиниц на передвижной сцене, решил построить для своей труппы театр. Арендовал на двадцать один год участок земли у западной стены полуразрушенного монастыря за чертой города. В черте города городские власти строить театры не разрешали по причине дурного влияния зрелищных заведений на моральные устои горожан: спектакли шли днем, и простолюдины, вместо трудов праведных, предавались безделью и разврату. Назвал свое строение Бербедж, не мудрствуя лукаво, «Театр».

«Театр» стоял в самой северной части внутри западной стены, место выбрали удачное, и через два года чуть южнее возвели еще один театр – «Куртина». А еще дальше к югу вдоль той же стены стоял большой амбар Ратлендов, рядом с ним их пруд с коновязью для лошадей. Все это есть на топографических картах того времени. Знатные зрители добирались до театров верхом, оставляли коня на привязи у пруда – бывший «Святой источник», вернее, то, что от него осталось, и шли смотреть представление, а кони пили из ратлендского пруда «святую» воду. За кирпичной стеной тянулась сточная канава, бывший ров, за ним дорога, а дальше начинались поля Финсбери, где иногда казнили преступников.

Южную часть вдоль западной стены занимало обширное поместье Ратлендов. Господский дом, как и театры, фасадом выходили на аллею внутри монастыря, которая называлась «Новая гостиница». От дома шла крытая галерея к стоявшей неподалеку монастырской церкви, обустроенной и поддерживаемой в царствование Генриха VII приближенным к королю вельможей сэром Томасом Лавелом, дальним родственником Ратлендов, именно через него они были в дальнем родстве с горячим, можно сказать, страстным поклонником Шекспира Леонардом Диггсом, чьи восторженные стихи есть и в Первом Фолио, и в «Сонетах» 1640 года. К началу XVII века церковь являла собой печальный вид: хоры были раскрыты, разграбление обители началось сразу после того, как указом короля 1539 года монастыри в Англии – центры не только накопленных богатств, но и замечательных творений человеческого ума и таланта – были распущены. Свинцовые кровли отвозились в Вестминстер для собственных нужд. Как писал Эразм Роттердамский: «Простые смертные строят города, безумные правители их разрушают». Эти топографические подробности, интересные сами по себе, важны еще и потому, что они всплывают в пьесах и сонетах Шекспира («Комедия ошибок», сонет 73) и комедиях Бена Джонсона («Празднество Цинтии», «Алхимик», «Новая гостиница»). Граф Ратленд, конечно, посещал это поместье. А пока он живет еще очень далеко от Лондона, полного учености, соблазнов и преступлений на всех уровнях.

Замок Хелмсли был мощным фортификационным сооружением. Чем ближе к Шотландии, тем толще должны быть стены, уже бойницы, недоступнее подходы. До севера Йоркшира новая мода обустраивать средневековые жилища на новый, ренессансный манер не дошла. Угроза исходила не только от шотландцев, но в давние времена от норманнов, а в не столь давние – от своих, же во время междоусобиц. От замка Хелмсли не осталось никаких зарисовок, чертежей, одни каменные развалины. Но тогда это был центр богатого имения, полученного Мэннерсами вместе с Бельвуаром во второй половине XV века благодаря браку Элеоноры, сестры и сонаследницы Эдмунда лорда Роса, с сэром Робертом Мэннерсом, брак был устроен великим графом Уориком. Третий граф Ратленд Эдуард, старший брат отца нашего Роджера, жил на царскую ногу в недавно отстроенном Бельвуаре; земли вокруг Бельвуара в аренду фермерам не сдавались, это были, главным образом, пашенные угодья. Много времени Эдуард проводил при дворе в Лондоне. Его младший брат Джон жил в замке Хелмсли, вокруг которого – пастбища и огороженные леса, полные дичи. В девяностые годы в Хелмсли разводился мелкий и крупный рогатый скот, в имении Бельвуара выращивались зерновые. «…В Хелмсли часть хозяйских земель была сдана под пастбища, на этой земле пасся скот фермеров. В Бельвуаре большую часть денежных доходов приносила продажа зерна, поступавшая от фермеров-арендаторов… На пастбищах Хелмсли в конце года (1596-1598 годы) паслось сто голов кастрированных быков и бычков и таких же баранов от 470 до 700 голов» [443]. Привожу эти сухие цифры, взятые из столь же сухого, но точного исторического исследования, потому что они перекликаются с началом комедии «Как вам это понравится». Вот что говорит в самом первом монологе младший брат Орландо, жалуясь на своего старшего брата:«Разве можно назвать такое воспитание воспитанием? Чем такое воспитание отличается от существования быка в стойле… я, брат его, приобретаю у него разве только рост; да ведь за это скотина, гуляющая на его навозных кучах, обязана ему столько же, сколько я» [444]. Орландо в пьесе не похож на Джона Мэннерса, отца Роджера.

Разве только тем, что он – младший брат. Но не это важно, а то, что эта бытовая подробность (быки и навозные кучи) могла быть извлечена автором из воспоминаний детства. Поместье Хелмсли поставляло в Бельвуар продукцию скотоводства. При всем том детям Джона Мэннерса жилось в Хелмсли, наверное, куда лучше, чем в лощеных покоях и ухоженном парке Йорк-хауса. Их было много, всех их горячо любила заботливая, судя по письмам, матушка.

Вокруг холмы, долины, леса, полные дичи, реки, озера, речушки. Редкие селения – крестили Роджера в пятнадцати милях от замка поздней осенью, дороги в Англии скверные, значит, ближе церкви не было. Это самый север Йоркшира. Город Йорк значительно южнее. Окружение – слуги, фермеры, простой люд, с их детьми играли дети хозяина замка. Думаю, что в такой глуши социального расслоения, как в Лондоне, не было.

Сам Джон Мэннерс учился в Кембридже и даже в Грейз-инн, но в Лондоне не остался.

Женившись довольно рано, он получил от брата, а возможно, по завещательному распоряжению отца, отдаленный замок, где зажил своей семьей. Бельвуар и Хелмсли были два главных имения семейства Ратлендов. Только замок Бельвуар был перестроен в соответствии с новомодными веяниями, а Хелмсли оставался средневековой крепостью. И пока брат Эдуард делал при дворе головокружительную карьеру благодаря родственным связям, собственному уму и обширной образованности, младший с молодой женой обзаводились в далекой глухомани детьми. У старшего была пока только одна дочь. Есть предположение, что Джон изучал историю, но документальных подтверждений этому нет. Можно, однако, утверждать, что интересом к сложным перипетиям европейской политики его старший сын обязан именно ему. Став лордом и переехав в Бельвуар, Джон получал от своего поверенного и секретаря Томаса Скривена, верно служившего трем лордам, подробные реляции о войне между Испанией и Нидерландами, о волнениях во Франции, об отношениях Европы с Турцией. И, возможно, читал хранившиеся в семейном архиве письма английских королей времен не очень далекой междоусобной войны, с которыми его семейство было в родстве.

Но в сравнении с блистательным старшим братом [445] он был простой захолустный дворянин. Впрочем, не такой уж и простой.

У отца были многочисленные хлопоты, при таком-то семействе, детей ведь надо не только обуть, одеть, при натуральном хозяйстве это просто, но их надо учить, вывести в люди, тем более что он – младший сын, детям его придется или самим пробивать дорогу, или так и погрязнуть среди навозных куч в этой глуши.

Письма матери и отца Роджера поражают одним замечательным свойством: помимо того, что они естественны, не униженно просительны, полны заботы о детях (письма матери), они еще написаны чистым и правильным английским языком – редкий случай в то время.Характер у отца был желчный, неуступчивый, но человек он был честный, дороживший собственным достоинством. Он сам об этом писал сыну первого министра Роберту Сесилю, когда стал, после неожиданной смерти брата, четвертым графом Ратлендом. Вот это письмо: «1587, июнь 15. Поскольку, как я узнал, Ваша благородная натура созвучна моим понятиям, позвольте этим письмом поближе Вас со мной познакомить. Я не лицемер и не питаю любви к людям по причине их мирского успеха. Ибо я презираю свет и уповаю только на Бога, вознесшего меня столь высоко не за мои заслуги или тайные надежды: я не пригоден к подобной деятельности и недостоин ее. Когда в свете сложится обо мне мнение, уверен, оно будет соответствовать тому, каков я на самом деле. Я скор в оценках и склонен к поспешным выводам, и если друг, которому я доверяю, поведет себя вопреки моим ожиданиям, то я, будучи чужд лукавству, коим поражен мир, тут же вспыхну, и уж тогда ему не сдобровать; будучи человеком сильных страстей, я не умею прятать обиду. И в простоте душевной не терплю коварства, сколько бы раз с ним ни столкнулся. Прости и помилуй, Господи, того, кто со мной слукавил, я никогда больше не буду ему верить. На свете нет более желчного человека, но я все же надеюсь, что Господь сподобит меня, и я смогу в собраниях сократить свой нрав и не раздражать чиновников. Я открылся перед Вами, чтобы Вы, взвесив мое признание, решили, сможете ли Вы навечно принять мою любовь, как я приму Вашу» [446]. Письмо это требует психологического анализа с позиций Выгодского (не Фрейда!) как для понимания самого лорда Джона, так и всех семейных отношений. На мой взгляд, чтобы жить в любви и согласии с таким человеком, жена должна быть мудрой, кроткой и душевно сильной. Пятый граф, Роджер Мэннерс, мне думается, унаследовал от отца сильные страсти, от матери мягкую человечность и чувствительность. А художественная одаренность у Плантагенетов в крови. Характер – это судьба.

Роджер был старший сын, до десяти лет он и не помышлял о разительной перемене жизни, которая ожидала его в ближайшем будущем. Он знал, конечно, что он – Плантагенет, Йоркская ветвь, отец, судя по его характеру, должен был это ему поведать. Но, думаю, веселого выдумщика, чья голова полна самых невозможных затей, а уж передразнить он мог кого угодно, да так, что, наверное, иначе, как клоуном его дома не называли, плантагенетство особо не волновало. Да и чего волноваться – от него никому ни жарко, ни холодно. У Роджера было врожденное актерское дарование, он мог изобразить и короля, и нищего, и слугу, и солдата. Был музыкален, играл на лютне, пел, сочинял стихи. Что до латыни и греческого – тут, наверное, дело обстояло хуже. Бен Джонсон в известной оде «Памяти автора любимого м-ра Уильяма Шекспира», предваряющей Первое Фолио, писал: «Ты плохо знал латынь, а греческий и того хуже». А историю и литературу – наверное, не без влияния отца – любил. Хотя, возможно, роль играли и детские фантазии, и врожденное дарование.

Думаю, как старший брат он всегда верховодил. Братья и сестры были дружны, как и их дед, Томас со своими братьями: те всегда вникали в дела родных, приходили на помощь друг другу, племянникам и многочисленным внукам. Забегая вперед, скажу, что в написанном незадолго до смерти завещании пятый граф оставил крупные суммы на образование своих племянников, сыновей несчастной старшей сестры Бриджит. Читая завещание графа, невольно сравниваешь его с завещанием стратфордского Шакспера, от которого у нашедшего его священника чуть не сделался разрыв сердца, так было тягостно читать строки великого Шекспира, писанные рукой, которой водило крохоборство.

Эдуард, старший брат Джона, умер неожиданно, после непродолжительной болезни, в конце зимы 1587 года, буквально за день до назначения на один из высших государственных постов: королева уже подписала указ, делавший его лорд-канцлером. Мужского потомства он не оставил, и четвертым графом становится никому дотоле не известный джентльмен из замка Хелмсли, куда день и ночь скачи – не доскачешь. Новый лорд обременен большой семьей, с дурным характером, но человек честный ив дальнем родстве с королевой. Свои первые шаги он делает под водительством Томаса Скривена, который советует ему послать в подарок фавориту королевы графу Лейстеру чистопородную лошадь – в поместье Бельвуар был свой конный завод. В ответ граф Джон получает от Лейстера благодарственное письмо, в котором тот называет его своим сыном, напомнив, что матери у них были ближайшие родственницы. Вместе с тем Лейстер был и родным дядей сэра Филиппа Сидни, отца Елизаветы Ратленд. Учит уму-разуму новоиспеченного вельможу и его дядя Роджер Мэннерс, постельничий королевы и троюродный брат Генриха VIII. Вот что он пишет племяннику, который уже полгода носит графский титул и недавно переехал в только что достроенный замок Бельвуар:

«1587, октябрь, 24…В пятницу я посетил двор и был там вчера. Ее Величество королева много говорила о Вас, о том, что многие отзываются о Вас похвально, и что она уверена, Вы будете честью для своего рода, преданы ей и верны друзьям. Говорила она и о вдовствующей графине, но не более благосклонно, чем того требует этикет. Твоего приезда сюда королева пока не ждет, как и другие великие мира сего» [447]. Из этого письма, похоже, следует, что старший брат Эдуард не очень был расположен представить двору младшего брата или определить на государственную службу, чем и повлиял на несколько опасливое отношение двора к четвертому графу. И в этом был резон. Когда началась его тяжба с вдовой брата Эдуарда, граф Джон пишет лорду Бэрли, по совместительству председателю опекунского суда, что должно учредить над племянницей опеку и что он готов стать ее опекуном – такая мать, жена третьего графа, его брата, не сможет хорошо воспитать дочь. И, естественно, получил отповедь: графу нельзя быть опекуном, он, как участник тяжбы, заинтересованное лицо. Хотя Бэрли понимал, что рукой графа водил не личный интерес, а желчный и несколько наивный характер.

Прежде чем поразмыслить над очередным поворотом колеса фортуны в судьбе Роджера, остановлюсь на одном важном для дальнейшего повествования эпизоде в жизни четвертого графа, его отца, оказавшем, надо думать, воздействие на духовное становление сына.14 августа 1586 года Мария Стюарт, королева Шотландии, вдова французского короля и внука Генриха Седьмого была приговорена к смертной казни. Среди судей был дядюшка Роджера Эдвард, третий граф Ратленд. Почти полгода Елизавета терзалась принятием решения: помиловать или казнить ненавистную кузину. Наконец королевская печать скрепила приговор. Казнь назначена на восьмое февраля. Плакальщиком на похоронах Марии Стюарт был назначен среди прочих четвертый граф Джон, только что получивший титул, отец Роджера.

Казнили шотландскую королеву в Питсборо, городе, находившемся на полдороге между Лондоном и Бельвуаром. Граф Джон послушно туда отбыл вместе с женой, захватив с собой траурные одежды, предоставленные двором. Новость о приговоре и дне казни мгновенно распространилась по всей стране. В Питсборо съехались тысячи людей, они окружили замок Фотерингей, в стенах которого должно было совершиться кровавое злодеяние. Допущены лицезреть были триста человек титулованной знати и местного дворянства.

Священником во время казни был отец Джона Флетчера, драматурга, друга и соавтора Ратленда-Шекспира. Из огромного зала вынесены все столы и другая мебель, в очаге жарко горят толстенные поленья. В глубине зала недалеко от очага – эшафот, покрытый черный тканью, окруженный невысоким поручнем, тоже обтянутым черным. С четырех сторон вооруженная стража, теснившая зрителей. На черном помосте – обитая черным плаха, за ней черная квадратная подушка, на нее преклонит колени королева-узница. Она умрет, как подобает великой королеве, с театральной пышностью, смертное одеяние продумано до мельчайших подробностей.

Мария Стюарт появилась в черной атласной юбке и жакете, отороченном бархатом, в тщательно причесанных накладных волосах, поверх которых – небольшая шляпка, с головы ниспадает белая тончайшая вуаль. Фрейлины сняли с нее черное облачение, и она предстала зрителям в ярко-пунцовом исподнем платье, цвет которого усиливало яркое пламя очага.

Фрейлины пристегнули длинные, тоже пунцовые, рукава с буфами, королева, произнеся на латыни католическую молитву, слова которой перебивала молитва протестантского священника Ричарда Флетчера, отца драматурга Джона Флетчера, друга Шекспира, опустилась на колени, палач попросил у нее прощения, королева простила. Палач занес топор, и голова после второго удара отделилась от тела. Палач поднял голову за волосы, они остались у него в руке, и окровавленная голова покатилась по помосту. Он снова поднял ее, и все с ужасом увидели, что лицо, еще секунду назад поражавшее зрелой величавой красотой, стало серым морщинистым лицом седой старухи. Георг Брандес, датский шекспировед, пишет: «Разве мог какой-нибудь рассказ в мире дать молодому Флетчеру лучшее представление об ужасе трагического события, об ужасе смерти, о сочетании возвышенного со смехотворно-сказочным, которое жизнь в свои решительные моменты обнаруживает иногда перед нами, чем это описание, которое юноша слышал из уст отца и которое как бы побуждало его сделаться драматургом – любителем трагических и комических театральных эффектов – и давало ему на это посвящение!» [448] Брандес не знал, что среди плакальщиков на похоронах был четвертый граф Ратленд, отец нашего Шекспира, Роджера Мэннерса. И он тоже, конечно, рассказал старшему сыну трагическую сцену казни и дал ей свою оценку, – какую, можно только гадать. Меня всегда занимал вопрос, откуда это у Шекспира склонность описывать отрубленные головы, делать их даже как бы частью сюжета. И только узнав все подробности казни Марии Стюарт, я поняла то, что так точно выразил Брандес. Ужас такой смертной казни, то, что ей была предана помазанница Божья, не могло не потрясти воображение десятилетнего подростка, рано или поздно это должно было вылиться на страницы его сочинений.

Детские годы в Хелмсли, несмотря на раздражительность отца, сказались самым благотворным образом на характере пятого графа. Летом – среди луговых цветов, на берегу рек, на лесистых склонах предгорий – тогда еще в Англии водились крошечные эльфы, лешие и русалки. Зимой – в замке, полном привидений; и сначала бесконечные сказки, потом исторические предания, связанные с недавним прошлым Йорков, чьим потомком он был сразу по двум генеалогическим линиям. Наверное, он и сам сочинял для сестер и братьев. Фантазия у него била через край. А вдруг в один прекрасный день он возьмет и станет королем Англии! Подсознательно в нем должна была с рождения работать некая таинственная сила, которая хранила его и будет хранить до конца жизни от зависти, любви к почестям, стремления занять высокое место в мирской табели о рангах: местничество для него не существовало. И он был во всем «сам себе закон», как писал Бен Джонсон, цитируя Библию.

Самое занятное, что и среди героев шекспировских пьес нет мелких вульгарных завистников, политических проныр, рвущихся к власти, нет нуворишей, обуянных жаждой наживы: такое впечатление, будто эти подлые, мелкие свойства характера автору пьес не знакомы.

А ведь вокруг него уже выпрастывались из-под спуда Средневековья крепкие «буржуазные» ростки, ими было заражено не только новое дворянство, но и отпрыски старых аристократических семейств. С развитием промышленных новшеств наступала эра власти золотого тельца. И христианство, нестяжательная религия, оказалось бессильно с ним бороться. Мало того, оно дало протестантскую ветвь, каковая есть не что иное, как религиозное обоснование и оправдание погони за наживой. К голосам просвещенных умов тогда не прислушались. Потребовались века, чтобы жизнь сама заставила вносить гуманитарные поправки в складывающиеся новые экономические отношения.

Вот что писал Томас Мор в начале XVI века о социальном устройстве своего времени («Утопия», 1516): «Это ничего более, как заговор богатых против бедных… Богатые все время стремятся урвать кусок от ежедневного заработка бедняка – и с помощью обычного обмана, и с помощью принимаемых законов. Так что существующее зло (потому что это ведь зло, когда те, кого государство больше всего обирает, получают наименьшее вознаграждение) растет теперь уже при содействии закона… Богатые изобретают всевозможные средства, которые позволяют присвоить себе (в первую очередь себе) на законном основании то, что нажито преступным путем, и, таким образом, использовать к своей выгоде работу и труд бедных по возможно низкой цене. И как только богатые, исходя из своих замыслов, додумываются, как объяснить, что измышленные ими средства действуют на благо народа, они их возводят в ранг закона». Мы давно уже не читаем Томаса Мора. А вот в то время люди его не только читали. Существует пьеса «Томас Мор», часть, которой на достаточно веских основаниях приписывается Шекспиру – тому, что поэт. Ну а другая часть, прибавим мы, написана, по всей видимости, Френсисом Бэконом – благоденствие человечества заботило его всю жизнь.

Судьба Томаса Мора – пример того, как трагически кончается жизнь человека истинных врожденных добродетелей, если он, пусть не по своей воле, втянут в большую политику. Не успел молодой многообещающий юрист стать членом парламента, как благодаря его яркому, исполненному чувства справедливости выступлению нижняя палата провалила требование короля Генриха VII новой огромной субсидии. Король был весьма раздосадован, и Томас Мор почел благоразумным до конца правления этого монарха держаться дальше от дворцовой политики. Чего ему не удалось сделать в следующее правление. Томас Мор любил жену, детей, домашних животных. У него в доме жили кролики и обезьянка, с которыми он играл вместе с детьми. Заглянув в его дом в Челси, понимаешь, почему Эразм Роттердамский с такой нежностью писал о Томасе Море. С воцарением Генриха VIII Мор вернулся в королевские хоромы – молодой король обожал с ним беседовать. И скоро Мор, к неудовольствию семьи и друзей, становится дипломатом и советником короля.

В одной из поездок в Антверпен Мор услыхал первый раз о королевстве «Нигде», «Утопии». «Однажды, – пишет он, – после окончания службы в одной из самых великолепных церквей Антверпена я заметил среди прихожан моего старого друга Питера Джиллеса, который разговаривал с неким незнакомцем почтенного возраста с темным от загара лицом, большой бородой, в элегантно накинутом на плечи плаще. Он оказался моряком, который плавал вместе с Америго Веспуччи в Новый Свет…» Мор пригласил его к себе, и здесь, «в его саду, сидя на скамейке, увитой зеленью, этот человек поведал ему свои замечательные заморские приключения, как Веспуччи бросил его в Америке, как он там странствовал вдоль линии экватора и, в конце концов, набрел на страну «Нигде». И тогда Мор задумал свою «Утопию», в которой содержится зерно «Нового учения», зародившегося в эпоху Возрождения.

До этой книги «Новое учение» было достоянием ученых и духовных деятелей. Цели реформ были исключительно интеллектуальные и религиозные. Но у Мора та, же игра мыслей, сбросившая прежние формы науки и веры, повернула стрелку компаса в сторону общества и государственного правления. Расставшись с миром, где пятнадцать веков господства христианского учения породили социальную несправедливость, религиозную нетерпимость и тиранию власти, философ, обладавший чувством юмора, оборотил взор к стране «Нигде», в которой единственно благодаря природной человеческой добродетели осуществились цели равенства, братства, свободы и всеобщей безопасности, во имя чего и созданы все социальные институты. Путешествуя по стране грез нового разума, Мор коснулся великих проблем, которые уже тогда «встали во весь рост и поныне стоят перед современным миром: труд, преступность, совесть, государственное правление».

И этот человек, выделявшийся среди простых смертных умом, добротой, талантом, ученый, признанный европейским сообществом, сложил голову на плахе – назидание будущим блестящим умам: хорониться от правящих тиранов. Своенравный монарх Генрих VIII, казнивший Мора, оказался под мощным влиянием первого министра, цепного пса абсолютной монархии – палача, нещадно рубившего головы непослушным. В конце концов, чаша терпения короля и приближенных переполнилась, и тут уж был казнен сам палач.

Но дело он сделал, сломил непокорных баронов. Самые непокорные были йоркширцы.

Кровавый террор длился четвертое десятилетие XVI века. Бэкон родился через двадцать пять лет, Ратленд в Йоркшире – через сорок. Бэкону удалось избежать плахи, да и Ратленду, что ему грозило после рокового заговора. В следующее царствование он сидел себе и посиживал в собственном «епископате, царстве, замке», как писал в элегии «Ревность» Джон Донн.

Сочинял «Томаса Кориэта», трагедии и лирические драмы.

Для Ратленда детство кончилось, когда его отправили в одиннадцать лет учиться в Кембридж. Шаг был необходимый. Теперь отец его – граф. Титул унаследует старший сын Роджер, которому необходимо превосходное образование, – ведь ему заседать в палате лордов, принимать судьбоносные для страны решения. Так распорядилась судьба. И, наверное, не зря король Генрих VIII именно в их семье (в ней кровь герцога Йорка Плантагенета) восстановил титул «граф Ратленд», пресекшийся в войну Ланкастеров и Йорков.

Как жалостливо и страшно рассказано об этом в хронике Эдуарда Холла «Союз двух благородных и блистательных семейств Ланкастеров и Йорков» (1548): «Битва при Уейкфилде была в самом разгаре. Священник по имени сэр Роберт Аспэлл, учитель и капеллан юного графа Ратленда, сына герцога Йорка, нежного, похожего на прекрасную девушку джентльмена – ему едва минуло двенадцать лет, видя, что сражение, если помедлить, становится все опаснее, тайно повел юного графа с поля битвы в сторону города. По дороге они зашли в дом, где их пленил Клиффорд Ланкастер со своим отрядом головорезов. Видя богатые одежды, Клиффорд спросил, кто этот мальчик. Ратленд от страха не мог вымолвить слова, упал на колени и стал молить о пощаде воздетыми руками и умоляющим взглядом.

“Пощади мальчика, – сказал капеллан, – перед тобой сын принца, тебе это зачтется”. Услыхав таковые слова, Клиффорд понял, кто перед ним, и сказал: “Кровь Господа взывает: твой отец убил моего отца, я так же поступлю с его сыном”, – и с этими словами вонзил кинжал в сердце невинного юноши. А капеллану велел пойти и рассказать об убийстве его брату и матери». Эта сцена, расцвеченная воображением поэта, войдет через сорок пять лет в пьесу «Генрих VI. Часть 3» (акт 1, сц. 3). А в четвертой сцене появится еще один знаменитый эпизод: жестокая и злонравная королева Маргарита, «сердце тигра в женской оболочке», жена кроткого Генриха VI, протянет Ричарду Йорку платок, смоченный кровью его сына, юного Ратленда, отереть перед смертью лицо. Этой сцены в исторических хрониках нет, ее сочинил Шекспир. Она есть и в первом кварто (1595), и в Первом Фолио (1623), тексты которых сильно различаются.

В Кембридже Ратленд познакомился с Бэконом, Саутгемптоном и Бедфордом. Они станут друзьями, и дальше их жизни тесно переплетутся.

Мальчики растут быстро. Рубашки становятся вдруг малы – ни стянешь, ни натянешь, пишет одиннадцатилетний граф матери. Она исполняет все его просьбы неукоснительно и беспрекословно. Шлет в Кембридж убитых на охоте оленей, деньги, необходимые графу. В нарядах и деньгах нуждается и старшая сестра Бриджит, которая принята ко двору фрейлиной и живет как воспитанница у дальней родственницы, второй жены давно почившего второго графа Ратленда, а ныне в третьем браке графини Бедфорд, знающей все дворцовые порядки и уложения. Бриджит – красивая девушка, и брат хочет сосватать ее своему другу Саутгемптону. Саутгемптон не возражает, но не согласна Бриджит, находя красавца-графа слишком уж «фантастичным», хотя жизнь ее в доме дальней родственницы не очень сладкая: старой фрейлине она в тягость. И Бриджит переезжает в королевские покои, становится фрейлиной королевы. А это еще тяжелее. Королева бывала, крутенька со своими статсдамами. Унижала, таскала за волосы, могла и побить во гневе. Неудивительно, что девушки стремились замуж, что девственной королевой не поощрялось.

Первые годы Роджер – прилежный ученик, проявляет рвение к занятиям, Джон Джеген в письмах к матери им не нахвалится. Но наступает переломный возраст, подростки об эту пору неуправляемы. Что уж натворил юный граф, но двоюродный дед пишет его матери письмо – негоже графу водить знакомство с недостойными людьми и совершать поступки, марающие честь дома.

Но оставим пока Роджера в колледже Корпус-Кристи, куда он перешел вместе со своим наставником из Квинз колледжа. Здесь ему будет не так плохо. Он заведет друзей. Рядом и опекун Фрэнсис Бэкон, который подолгу гостит в Кембридже, у него там свои апартаменты.

Что ощутил юный Ратленд, будущий пятый граф, а пока еще простой мальчишка из далекой северной провинции, не привыкший к своему лордству, мы можем только гадать. На помощь приходит одна из двух вышеупомянутых книг Джона Барклая «Сатирикон Юформио». В дальнейшем мы подробно на ней остановимся.

БЕН ДЖОНСОН

Беда гуманитарных наук заключается в том, что на всех уровнях и в любом объеме для изучения и исследования берется вырванный из совокупности жизненных событий, составляющих одно многоплановое действо, более или менее крупный кусок. Ученики наших школ до сих пор членят действительность на литературу, историю, географию и не приобретают навыка видеть жизнь во всех ее временных и пространственных взаимозависящих связях. Сходная беда особенно коснулась истории литературы и литературоведения. Бен Джонсон в «Биографии» Дэвида Риггса живет и пишет точно в пустом пространстве. Окружение его названо по имени, указано общественное положение, дан анализ пьес и стихотворений с позиций фрейдизма, много интересных подробностей, но чисто личностных отношений между участниками той жизни нет. А ведь Бен активнейшим образом жил среди литераторов и их покровителей, он знал абсолютно всех, и все знали его. Это должно было как-то отразиться не только в стихах – посчитайте, сколько у него поэтических посланий друзьям, – но и в пьесах: вступлениях, обращениях к читателям, прологах, во второй, не имеющей источников, сюжетной линии. В то время, когда не было еще журналов и газет, опубликованные пьесы содержали важную информацию о жизни писательской братии, общении друг с другом. И главными драматургами были, конечно, Бен Джонсон и Шекспир. Между ними должны были существовать самые оживленные отношения. Они наверняка переговаривались в пьесах, спорили, возможно, осмеивали друг друга, а их поклонники – у каждого были свои – несомненно, в полную силу защищали своего кумира.

Оно действительно так и было, и даже спустя время после их смерти.

Третий участник нашего повествования – Бен Джонсон. Родился Джонсон 11 июня 1572 года. Он был на четыре года старше Ратленда и на одиннадцать лет младше Френсиса Бэкона. Из грозного замка, форпоста Англии на севере, недалеко от границы с Шотландией, перенесемся опять в Лондон, но не в дворцовые покои королевы и правящей знати, а в переулок, связывающий Стрэнд с Темзой. Там в узких, извилистых улочках и тупиках обитали мастеровые, лондонская беднота, за фасадами постоялых дворов прятались притоны. Публика была разношерстная – дешевые портные, сапожники, воришки, проститутки, нередко затевались драки, кончавшиеся кровопролитием. В одном из более приличных домов и проходило детство будущего поэта-лауреата. Его отец, священник, потерявший свое имение в годы царствования Марии Тюдор (Кровавой) – так рассказывал позже сам Бен шотландскому поэту Драммонду, у которого гостил, пройдя пешком от Лондона до Шотландии, – умер, когда мать была на сносях. Так что Бен родного отца не знал. Мать скоро вышла замуж за кирпичных дел мастера, члена лондонской гильдии строителей. Вряд ли это было счастливое детство.

Бен был рослый, крепкий мальчишка, наделенный недюжинными способностями. До семи лет он ходил в обычную школу, но хотел учиться там, где мог бы получить настоящее образование. Такая школа неподалеку была. Английский просветитель и гуманист Колет, друг Эразма Роттердамского, основал в начале века в стенах аббатства Вестминстерскую грамматическую школу, которая стала одной из лучших лондонских школ. Назначение ее – готовить чиновников для государственной службы: клерков, писарей, стряпчих и других служителей закона. Туда принимали на казенный кошт мальчиков из самых бедных семей.

Если мальчика ожидало наследство не больше десяти фунтов, то за учение платила школа.

Бен в этот разряд не входил, доход в семье был выше. Но отчим и не думал раскошеливаться.

Нашелся, однако, таинственный благодетель, заплативший за обучение. И теперь Бен каждое утро в любую погоду спешил в школу по своему проулку, кишащему лондонским отребьем.

Потом по Стрэнду, мимо Уайтхолла, и, войдя в северо-восточные ворота аббатства, минуя монастырские строения, подходил к своей альма-матер. На фоне всей его неуютной жизни в эти годы ему повезло. Его учителем, перед которым он благоговел всю жизнь, был филолог, историк, бытописатель, знаток генеалогических древ всех сколько-нибудь важных фамилий Уильям Кэмден, основавший в девяностые годы со своими учеными друзьями общество антикваров. Библиотекой одного из них Бен Джонсон пользовался потом всю жизнь.

Кэмден знаменит не только своей «Британией», которая много раз издавалась в Англии и на латыни, и на английском: он оставил потомкам книгу, которая скромно называется «Remains», как бы продолжение «Британии», куда не вошли многие существенные подробности английской культуры. Она делится на разделы: «Пословицы и поговорки», «Имена собственные», «Фамилии» с толкованием и происхождением, «Анаграммы», «Ребусы», «Высказывания великих англичан», «Эпитафии». Книга эта должна быть настольной у всех, кто занимается английской филологией. Чего там только не найдешь! Есть в ней и фамилия «Шекспир» и имя «Уильям» с интереснейшей этимологией, которая свидетельствует, что Кэмден был среди избранных, знавших историю Шекспира. «Уильям» восходит к имени «Вильгельм». Второй его слог значит «шлем». А Бэкон и Ратленд зимой 1594-1595 года создали для рождественских увеселений шутливый «орден Шлема», этот шлем – часть доспехов Афины Паллады, которая, как известно, родилась из головы Зевса в полном воинском облачении. Кэмден, будучи главой геральдической коллегии, дал добро произвести отца Шакспера в «джентльмены». Нашлись люди, опротестовавшие его решение, но у Шакспера были могущественные покровители, и Стратфордец стал-таки именоваться «джентльмен», даже получил герб. Бен Джонсон, большой насмешник, не преминул зло осмеять в комедии «Всяк выбит из своего нрава» это «славное» событие.

В Вестминстерской школе учили главным образом латыни и немного древнегреческому. И Бен Джонсон отлично овладел этими языками. Но проучившись лет семь или восемь, был вынужден уйти, не кончив полного курса. В отличие от других школ, в ней ежегодно были экзамены, выявлявшие лучших учеников. По окончании школы почти все выпускники шли учиться в Оксфорд или Кембридж. Бену такого счастья не выпало. Расставшись с храмом науки в шестнадцать лет, ему сразу же пришлось сменить умственный труд на физический.

Он помогал отчиму возводить кирпичные стены, даже был зачислен в гильдию строителей. Но любознательность его была возбуждена. А ежедневные походы в школу наглядно показали разницу между сословиями. Лощеный фасад Стрэнда, нарядные кареты, воздушные, в золоте и бриллиантах дамы и кавалеры, дети, облаченные в придворное платье, и самая изнанка жизни, что-то вроде горьковского «дна», его собственная грубая одежда бедного школяра – все это его сопровождало лет семь или восемь, пока он из ребенка становился подростком.

ДЖОН ДОНН

Четвертый участник драмы, разыгравшейся в конце десятых годов следующего столетия, приведшей к роковому концу Ратленда и его жену Елизавету и сильно повлиявшей на Бена Джонсона, был фантастический человек и поэт Джон Донн, жизнь которого эта драма изменила коренным образом.

Биографические данные более или менее известны. Но о первой половине жизни мы мало что знаем. Дело в том, что первая и вторая половины у Джона Донна разнятся как земля и небо. Вначале это был настоящий елизаветинец, учился в Оксфорде, потом, кажется, в Кембридже и даже в одном из юридических университетов. Был большой волокита, промотал наследство отца. Но учился блестяще, и карьера обещала быть успешной. Писал удивительные стихи, оцененные потомками только в XX веке, сейчас, мне кажется, их можно причислить к течению маньеризма. А тогда, точнее немного позже, его назвали поэтом-метафизиком. Он как никто владел техникой стиха и вместе оставался настоящим, милостью Божией, поэтом. Страсти, кипевшие у него в груди, он выражал, казалось бы, искусственными стихами, но с такой силой и красотой, что и сейчас, читая их, чувствуешь боль раненого сердца.

Он почти никогда не публиковал своих стихов. И о любовной драме, которую так болезненно переживал, можно только догадываться, внимательно вчитываясь в его вирши.

Я начала заниматься Донном с его «Канонизации», близкой к поэме Честера «Жертва любви», еще до исследования шекспировских сонетов. Это было лет двадцать назад. Честно скажу, начав читать стихи Донна, пришла в отчаяние – не понимала ни строчки. Как Маркс, который, читая Гегеля, говорил наш институтский лектор, ходил плакать на Рейн, не понимая ни слова. Потом, конечно, понял. Так и я, взяла себя в руки, прочитала «Канонизацию», благо короткое стихотворение, десять раз подряд и поняла.

У меня были прекрасные условия для работы. Штат Коннектикут, Новая Англия.

Каждый день сидела я темным теплым вечером в кресле-качалке при свете настольной лампы на веранде, у которой вместо окон тончайшая решетка. Снаружи напротив крутой каменистый склон холма, поросший папоротниками и миртом, в больших глиняных горшках цветут пестрые мелкие цветы, в невидимое небо уходят искривленные ветрами высокие деревья, в свете наружных ламп за невидимой решеткой порхают, поблескивая, летящие на огонь мотыльки. Было тихо тихо, только чуть слышно журчит текущий отвесно вниз в каменном ложе ручей, в котором в нерест стоит форель. Я жила у друзей Колетт и Маршала Шульманов, которые так помогли мне в этой моей работе.

Я читала и перечитывала стихи Джона Донна, его сонеты, песни, элегии. И мне открывалась сила его чувств к замужней женщине, его нежность, восхищение, отчаяние. Он уверен – она своей славой затмит Сивилл и тех женщин, без которых не было бы Пиндара, Лукана и самого Гомера. Читала, и от сочувствия мое собственное сердце обливалось кровью. Взяла в местной библиотеке несколько книг о лирике Джона Донна, потом Госса «Жизнь и письма Джона Донна». Оказалось, не только я услыхала затаенный трагический плач в его стихах.

Критики были разные – несентиментальные мужчины, проницательные женщины. И все в один голос утверждали – Донна, точно молнией, поразила любовь, не имевшая ни малейшей надежды на успех, правда обещавшая поначалу быть ответной. И я стала думать, кто же она. У Джона Донна вызвать такое чувство могла только незаурядная женщина. Судя по некоторым строкам, она и сама поэтесса. Круг сразу сузился. Женщин поэтов, подходящих Донну по возрасту, было тогда всего две, одна из них – Эмилия Лэйниер, автор поэмы «Славься Иисус». И.М. Гилилов высказал хорошо аргументированное предположение, что Эмилия Лэйниер – это графиня Ратленд. А Рауз опознал в ней Смуглую леди сонетов, но имя на титульном листе принял за чистую монету. Зато доказал, что книга Эмилии и шекспировские сонеты сочетаются, точно петля с крючком. И тогда я взялась за сонеты Шекспира.

Да, Рауз прав. Книга «Славься Иисус», бесспорно, ответ «Сонетам», пьесе Бена Джонсона «Эписин, или Молчаливая женщина», связана она и с «Жертвой любви» Честера. И, похоже, что именно поэтические сборники «Славься Иисус» и «Жертва любви» – ключи к известному портрету молодой красивой женщины начала XVII века, висящему сейчас в гостиной Уолзи в Хемптон-хаусе. На нем она держит над головой стоящего рядом оленя венок из анютиных глазок, а внизу справа виньетка, в которой меланхолические стихи, полные страдания, стиль и тон стихов «Эмилии Лэйниер». И в них слова из комедии «Как вам это понравится» – «плачущий олень». Рой Стронг предположительно опознал в ней мать графини Ратленд.

Нет, это не мать, не тот у матери был нрав. А вот дочь вполне может быть, лицом она на нее похожа, но характер был совсем иной. Сходный с тем, что художник передал на портрете.

Вот оно что, неужели Донн полюбил жену самого Шекспира? Да, было, отчего впасть в отчаяние. Читая стихи Донна, полные безысходности, я была на его стороне. Но, вникнув в найденные позже подробности, приняла сторону Ратленда. Негоже подглядывать в щелку чужой семейной жизни, но Ратленд в минуты безумного горя сам широко распахивал двери.

Ему ничего не оставалось делать, он ведь был на виду у всех. А, не уразумев взлетов и падений этой любовной великой трагедии, нельзя понять ни творчества Шекспира, ни стихотворений Донна, ни смысла последних пьес Бена Джонсона и многих других авторов. Повидимому, она нашла отзвук и в романе странствий Джона Барклая «Аргенис». И мне стал понятен перелом в жизни Джона Донна, понятна причина глубокой депрессии, в которую он впал, вернувшись осенью 1612 года из заграничной поездки, куда уехал осенью 1611 года, когда жена ждала седьмого ребенка. Младенец тут же после родов умер.

Вторая половина его жизни, после душевного кризиса 1612-1614 годов, закончившаяся принятием сана в 1615Им, как будто принадлежит другому человеку. В 1619 году король назначил его настоятелем собора Святого Павла, и Донн стал одним из лучших христианских проповедников. Он стыдился своего прошлого. Его раскаяние и страх Божий были искренни и не отпускали до последнего дня.

Эдмунд Госс, один из знатоков шекспировского времени, в книге «Жизнь и письма Джона Донна» пишет в десятой главе «1612-1615 годы. Последние годы мирской жизни»: «Начнем с переходного периода в жизни Джона Донна, который, в сущности, не может удовлетворять. Уолтону об этих годах ничего не известно. Ясно одно, что Донн много о них не рассказывал, и даже, возможно, не любил о них вспоминать. Тем не менее, они очень важны.

Они представляют собой мост между старой жизнью и новой». И далее Госс пишет, какую глубокую депрессию пережил Донн именно в эти годы, после возвращения из заграничной поездки.

Родился Джон Донн в июне 1572 года, он был на четыре года старше Ратленда и одних лет с Беном Джонсоном. Самым старшим в этой компании был Фрэнсис Бэкон. И хотя Бен Джонсон утверждал, что все, кто оставил хоть какой-то след в английской словесности, были «within his view» («в поле его зрения»), этот общепризнанный литературный мэтр никакого влияния на Джона Донна не оказал. У Донна свой «метафизический» язык, его талант впитал в себя алхимико-герметическую образность и лексику эпохи, а сложная архитектоника его стихов в английской литературе того времени уникальна. Это его собственное изобретение и заслуга.

Семья была зажиточная, отец – преуспевающий негоциант, старшина гильдии торговцев скобяным товаром. Мать – правнучка великого гуманиста Томаса Мора. Отец умер, когда Донну было четыре года. У него было два брата, всем детям отец оставил приличное наследство. Мать скоро вышла замуж за д-ра Джона Симмингса. Семья была католическая, и Донна отправили учиться в Оксфорд, когда ему было двенадцать лет. Католики обычно посылали детей в один из университетов как можно раньше, у них были на то причины. Но тогда и самые рьяные протестанты посылали детей учиться довольно рано, если сын проявлял особое прилежание к наукам. Бомонт был отдан в Кембридж в десять лет, Бэкон в двенадцать.

Классовое расслоение была велико. Это проявлялось и в университетской жизни. Студентами были отпрыски аристократической верхушки, титулованного дворянства, простые дворянские сыны, дети богатых купцов и нищая братия, за чье обучение платили богатые покровители. Были и казеннокоштные, которые прислуживали богатым студентам. Особенно это сказывалось в самом начале обучения. Различались размеры жилья, количество слуг, посылки из дома. В дальнейшем, когда подростки выбирали себе друзей по вкусу, общности интересов и совместимости характеров, сословные различия не имели большого значения.Джон Донн принадлежал к среднему слою. Трудно сказать, доволен он был или нет.

Судьба его, во всяком случае, была в те годы легче, чем судьба Бена Джонсона. Учение давалось легко. Плату вносили аккуратно. Компания без аристократических замашек. Джон выделялся среди сверстников талантом и, возможно, высокомерием. Красавцем, как Саутгемптон или Эссекс, он не был. Высокий, худощавый, изящный и быстрый в движениях, с узким лицом, крупным чувственным ртом и магнетическим взглядом – изюминка, несомненно, была. Женщинам он нравился.

Если верно предположение, что в 1587 году он перешел учиться в Кембридж, в Тринити-колледж, то есть вероятность, что он уже тогда познакомился и с Бэконом, и с Ратлендом. Но на короткую ногу не сошелся. После университета едет, как тогда полагалось, совершенствоваться в языках и науках на континент, в Италию и Испанию. По возвращении принят в Линкольн-Инн (1592), один из четырех юридических корпораций-университетов.

Изучая юриспруденцию, он, однако, вел себя, как все елизаветинские молодые повесы, отдавая дань и пирушкам, и волокитству, и даже дебошам. Принимал участие в двух военноморских экспедициях: на Кадис в 1596 году и Азорские острова в 1597. В этом плавании участвовал и граф Ратленд, только что вернувшийся из путешествия по Европе. Есть свидетельство, довольно зыбкое, что он и Шекспир хотели издать вместе поэтический сборник.

Не могу не сказать несколько слов об одном наблюдении, сделанном моей подругой, помогавшей мне в работе, Ирмой Алексеевой. Она обратила внимание на то, что в пьесе «Много шуму из ничего» имя самого отрицательного персонажа «Дон Джон», возможно, зеркальное отражение имени «Джон Донн» (Don John – John Donne). Это очень похоже на «Jonson Ben» – «Benson John». Имя издателя «Сонетов» Шекспира 1640 года зеркально имени драматурга. Вряд ли Джон Донн был так же коварен, как и Дон Джон. Но что в первую половину жизни он был человек самолюбивый и язвительный, очевидно из половины его стихотворений, сатир и особенно из послания Томасу Кориэту, то есть Ратленду.

Добавлю одну историческую подробность. Дон Джон (1547-1578) действительно существовал. Это был внебрачный сын императора Карла V, отца Филиппа II, а стало быть, его единокровный брат. Филипп II – муж Марии Тюдор Кровавой.

«Хотя Дон Джон Австрийский элегантностью и красотой, любезными манерами и военной удалью походил на отца, он, однако, не избежал упреков в неблагородном поведении и злобной мстительности, какие в тот век почитались свойствами испанского характера», – писал английский мемуарист Томас Зух [449]. Его книги заслуживают пристального внимания.

Один из его предков, судя по архивам, хорошо знал Ратленда. У него единственно я нашла несколько строк о матери графини Ратленд. Так что, возможно, шекспировский Дон Джон был навеян характером Джона Донна.

Жизнь Донна круто переменилась, когда он очертя голову тайно женился на обольщенной им юной девушке. Он был ей неровня и поплатился за то блестяще начинающейся карьерой. Она была племянница лорд-канцлера, у которого Донн успешно служил секретарем и был в доме своим человеком. Отец девушки пришел в ярость, ринулся, не подумав о последствиях, к высокому сановнику и потребовал, чтобы Донна немедленно изгнали с работы и из дома. Что и было сделано – тогда такие поступки были иной раз наказуемы. Отец подал в церковный суд, но суд ничего предосудительного в действиях Донна и его возлюбленной не узрел, и брак был признан законным. Отец скоро опомнился, отправился к канцлеру просить о восстановлении Донна на работе и получил вежливый отказ: высокий сановник не мог по чьей-то прихоти менять принятые решения.

Это был 1601 год. Для Донна началось время бедствий. Жена его, кротчайшее существо, стала родить ему одного младенца за другим. Денег на содержание семьи не было.

Донн часто и подолгу живал у своих покровителей. И вот в эти годы как раз и приключилась с ним несчастная любовь. Так уж ему было на роду написано: влюбляться в женщин, в которых влюбляться по разным причинам было категорически нельзя.

В результате этого второго увлечения – разбитая семейная жизнь графа и графини Ратленд и скорая их смерть. Граф долго болел, графиня покончила с собой. Думаю, что совесть будет терзать Донна до конца дней. Сам себя Джон Донн корил в пятом духовном сонете [450] за два греха: похоть и зависть. Вот неполный подстрочник этого сонета:

Мой черный грех обрек меня на ночь,

Бескрайнюю, в которой нет просвета…

Он выжжен должен быть. Огнь похоти

И зависти его воспламенил.

И он стал мерзостней еще. Пусть он

Погаснет, Господи! Спали мой грех

Своим огнем, что исцеляет душу.

Несмотря на постоянную нехватку денег, Донн долго не соглашался принять сан. Но теперь, вернувшись из Европы, – умерли в его отсутствие граф и графиня Ратленды, умер родившийся без него младенец – он хватается за предложенный сан, как за соломинку.

Следующие три года по возвращении он переживает тяжелый душевный кризис. Ему еще предстоит пережить в 1616 году смерти и возлюбленной, и нелюбимой жены, перед которой он кругом виноват. И Донн переродился. Единственная биография, написанная знавшим его человеком, излагает факты довольно точно, но только второй – «святой» – половины жизни. Уолтон поклонялся Донну – проповеднику. Он был гораздо моложе Джона Донна и первой половины его жизни не знал. В воображении Уолтона на нее падал отблеск дальнейших лет, что и нашло отражение в биографии. На самом же деле эти половины словно принадлежат разным людям. Биографию должен был написать друг Донна, поэт, дипломат, писатель Генри Уоттон, бывший послом в Венеции, когда там останавливался Ратленд. Но написать, к сожалению, не успел.

Поворот колеса Фортуны приносит одним благоденствие, другим среднее существование. К третьим Фортуна бывает сурова. Мне колесо представилось в виде огромного циклона, вращающегося против часовой стрелки, размером по времени с человеческую жизнь. Медленно двигаясь на восток, он тащит с собой людей одного поколения. Одни, рождаясь, попадают в его начальную стадию, юго-западный сектор, циклон несет их на югозапад, юг, юго-восток. И в этом теплом потоке успевает пройти вся их жизнь. Другие волей судьбы родятся в холодной арьергардной части циклона, и все их существование протекает в холоде восточных, северных и северо-западных вихрей под проливными дождями, почти без проблесков солнца. И только если они задержатся подольше в земной юдоли, солнце может под конец просиять и для них. Третьи нежатся в лучах лишь в самом начале, в детстве. Но все ходят перед Богом.

СЛОВО БЛАГОДАРНОСТИ

Благодарю добрых людей, которые помогали мне в двадцатилетней работе над этой книгой. Я подолгу жила у друзей и знакомых, работая в Англии и Америке, они давали мне деньги на поездки за рубеж для работы в библиотеках, покупки книг, ксерокопирования, слушали мой рассказ о результатах исследований, вдохновляли, укрепляли веру в необходимость моей работы, в правильность моих наблюдений. И, конечно, я благодарна предыдущим исследователям, особенно текстологам, источниковедам и историкам, проторившим путь для будущих изысканий.

Без их помощи, духовной и ученой поддержки ни эту книгу, ни следующую, которая уже в работе, писать было бы невозможно.

Россия.

Моя семья. Мой институт, теперь это Московский государственный лингвистический университет: ректор И.И. Халеева, проректор по науке С.Ф. Гончаренко, директор библиотеки В.Н. Быковская, заведующий кафедрой перевода английского языка В.Ф. Усов, профессор В.К. Ланчиков. Союз переводчиков России: президент союза Л.О. Гуревич, ответственный секретарь журнала «Столпотворение» Н.Н. Кудрявцева. Издательство «Вагриус», Владимир Григорьев, Глеб Успенский, А.Л. Костанян, Алла Николаевская, Дана Хасанова, Т.Н. Костерина, Н.В. Семенова. Друзья и знакомые: И.М. Гилилов, Инна Шульженко, Ирма Алексеева, М.Л. Андреев, А.А. Пичхадзе, Анна Данюшевская, А.Г. Дунаев, Антон Нестеров, Л.И. Тананаева, С.З. Дягилеву, Н.М. Пальцев; банк Альба-Альянс.

Англия.

Друзья и знакомые: Мэри Хобсон, Татиша Бэр, Йин Мак-Брайд, Евгений и Елена Терентьевы, Джон Мичелл, Общество Френсиса Бэкона, Питер Уеллсфорд; Британская библиотека, зал редкой книги; Бодлеанская библиотека, зал редкой книги; библиотеки Кембриджа, колледжей Тела Христова и Тринити, Бельвуар: Чарльз, десятый герцог Ратленд, секретарь герцога Дороти А. Стейвли.

США.

Друзья: Колетт и Маршал Шульман, Марсел Шварценбах, Лиза и Роберт Валкенир, Хелен и Уильям Гаррисон, Алида и Стивен Брилл, Шарлотта Сайковски, Кейти и Том Сковилл, Сюзан Джонсон, Вирджиния Беннет, Агнес и Лио Грулиов, Кэтрин Меннингер, Марина Темкина, Бернадин Джозелин. Колумбийский университет: президент университета Джордж Рапп, профессора Джеймс Шапиро, Дэйвид Скот Кастан. Фолджеровская библиотека: Летиция Йендл, Елизавета Уэлш.

380