Опрокинутый купол

Глава 20 A3 ВОЗДАМ

Длинные-длинные улицы и короткие более или менее грязные переулки, заставленные узкими трех– и пятиэтажками с обновленными фасадами (на которые только и хватило денег), а за ними, за свежеотштукатуренными вывесками, за выбеленными парадными с лепными колоннами, игрушечными балконами и полукруглыми окнами – те же проходные дворы, любимые с детства и ненавидимые сейчас, череда мигающих светофоров и неоновые витрины, окрашивающие мокрые тротуары в причудливое пастельное разноцветье…

Обычно он останавливал машину там, где она стояла в тот день, наискосок от здания прокуратуры, у аллеи, усаженной старыми акациями и каким-то гнусным колючим кустарником с шарообразной поверхностью. Сейчас аллея выглядела неуютной и мокрой – затяжная весна еще спорила с зимой, и та весьма успешно огрызалась, насылая холодный дождь пополам со снегом на едва проклюнувшуюся траву. Лавочки тоже были сырыми, поэтому Борис не садился, а прохаживался взад-вперед с видом замшелого пенсионера. Потом, словно повинуясь некой внутренней команде, срывался с места, прыгал в машину и – опять носился по городу, вроде бы бессистемно… Да и на самом деле бессистемно, в глупой надежде среди миллионного населения отыскать женщину, которую видел трижды: на съемочной площадке, между трейлерами, в обличье древнерусской княгини, на ступеньках какого-то учреждения (то ли больницы, то ли нотариальной конторы), на экране кинозала, за минуту до убийства. Он не мог дать даже точного описания (челка и светлое пальто – отнюдь не приметы).

Потом следовал очередной визит в прокуратуру – он садился на стул в кабинете Славы Комиссарова (бывшем своем), распахивал плащ, безучастно просматривал протоколы допросов, свидетельские показания по делу, отчеты лаборатории… Верный сподвижник при необходимости давал краткие комментарии – разговор тек вяло, не покидало ощущение, что они бьются головой о стену… Или бегут бесконечный марафон по знакомому до омерзения стадиону, хотя и флаги давно спущены, и трибуны опустели, зрители благополучно разошлись по домам пить пиво и смотреть телевизор.

– Что с кассетой? – спросил Борис.

– Кассета обычная, «ТДК», двухчасовая. Запись качественная, произведена на хорошей аппаратуре. Судя по меткам времени в нижней строке, последняя. Ты уверен, что женщина на ней – та самая?

Борис пожал плечами.

– Сходство поразительное. Однако на старой записи – той, которая исчезла, – она была в кадре всего несколько секунд. К тому же в другой одежде, в гриме, возможно – в парике. Ответы с киностудий пришли?

Слава кивнул с грустным видом. Борис даже не стал спрашивать подробности, и так ясно.

– Ни одна студия женщину не опознала. Да это могла быть и не студия, а, к примеру, театральная труппа. Глеб нашел Ольгу Баталову как раз в театре (Машенька Куггель просветила)… Ты полагаешь, она до сих пор в городе? – Он недоверчиво покрутил головой. – После всего, что произошло, самое разумное – уехать на другой конец страны.

– Это если ты – преступник, – возразил Борис. – Я не верю, что эта женщина – убийца. Она (теперь нет сомнений) звонила мне из квартиры Бронцева в день убийства. Точнее, звонила Глебу, а наткнулась на меня.

– И убежала оттуда…

– Все равно. Ее поведение говорит об испуге, об импульсе, но никак не о холодном расчете. А оба убийства совершены очень расчетливо, я бы сказал… Словом, я почти уверен: убивал мужчина. Слава, подумав, согласился:

– Да, пистолет в первом случае, арбалет во втором – деяние явно мужское.

– Кстати, о мужском деянии: что там с Вайнцманом?

– Сердечный приступ. Оклемался достаточно быстро, я справлялся по телефону, с ним уже можно беседовать.

– Как он себя ведет?

– Бежать не пытается. Уходить домой тоже не изъявляет желания – впечатление такое, что он считает больницу самым безопасным местом.

– Безопасным?

Слава пожал плечами.

– Хочешь съездить туда?

«Безопасное место» располагалось в здании бывшей духовной семинарии – узкие гулкие коридоры, массивные двустворчатые двери палат, высокие потолки и окна, напоминавшие то ли окна старинного собора (разве что вместо цветных витражей на библейские сюжеты – вполне современные деревянные переплеты), то ли бойницы крепостного укрепления. Все здесь дышало покоем, безопасностью и (всплыло в памяти словечко) – патриархальностью: впечатления не портили даже автомобильные гудки за вычурной оградой.

– Только недолго, – предупредила пожилая врачиха. – А то знаю я вас: довели старичка мало не до инфаркта.

– Я здесь ни при чем, уверяю вас, – сказал уязвленный Борис.

– Конечно, он увидел мышь и схватил сердечный приступ от испуга. Вы кто, родственник?

– Из милиции.

Он накинул на плечи белую простыню с завязками и в сопровождении врача поднялся по каменным ступеням наверх, на второй этаж, где лежали «сердечники». В нос ударили запахи, заставляющие вспомнить нехитрую истину (от которой, однако, мороз прошел по коже), что все мы смертны, все созданья божьи и юдоль наша земная – страдания и старение…

Яков Арнольдович, впрочем, имел вид не страдающий, а скорее, испуганный и виноватый. Соседи по палате, повинуясь безмолвному жесту все той же врачихи, покорной вереницей выползли в коридор. Вайнцман, до того дремавший с газетой в руках, тут же очнулся и сделал неудачную попытку спрятаться с головой под одеяло. Вздохнул, сел, свесив вниз худые ноги, и стал похож на старого печального воробья. Розоватая бумазейная пижама на фоне темно-зеленой больничной стены вызывала мысль о покинутом детьми театре-балагане.

– Вы ко мне? – потухше спросил он.

Борис присел на стул, выложил на тумбочку нехитрое подношение, купленное в ближайшем ларьке: пару апельсинов и упаковку с импортным соком.

– Как вы себя чувствуете?

Художник снова потянулся к одеялу, хотя в палате было почти жарко.

– Марья Петровна говорит, обошлось. Я уж думал, все, последний звонок.

– Какой звонок?

– Оттуда. Инфаркт то есть. У Витюши вон, – он кивнул на опустевшую койку, – третий, у Савельича-второй…

– Марья Петровна – ваша лечащая?

– Нет, она только замещает. Лечащая у нас другая. Он замолчал, глядя в пол.

Почувствовав внезапную жалость, Борис спросил:

– Что же случилось, Яков Арнольдович? Кто вас так напугал?

– Я много раз силился восстановить в памяти тот день. По минутам, по секундам. Особенно здесь: у меня, видите ли, бессонница, страшное наказание. Ничего не помогает, а ночи длинные. Все события перепутались – мы были в шоке, я наговорил невесть что… Потом, в спокойной обстановке, стал раскладывать по полочкам.

– И что вы обнаружили?

– Странности, – мрачно ответил Вайнцман. – Массу странностей. А все потому, что я смотрел не на экран, как другие, а в основном в зал: мне хотелось видеть зрителей.

– Но вы сидели рядом со мной, а с моего места видны только спины…

– Вот именно! Человек может научиться владеть лицом, но спина, напряженные мышцы плеч, затылок… Вы понимаете? Это очень трудно проконтролировать.

– И что вы заметили, наблюдая за спинами?

– Ничего, – вздохнув, сообщил он. – Только одно: все действительно не отрывали взгляд от экрана.

– Значит, на самом деле вы не видели, как Ольга Баталова выходила из зала?

– Там, в дверях, был ее силуэт, я уверен. Я приглядывался к остальным: кроме нее, ни один человек не подходит…

– Что она делала?

Вайнцман прикрыл глаза, совершая короткое путешествие во времени.

– Сейчас… Вот она постояла, зачем-то нагнулась, выпрямилась… Что-то отставила, будто оттолкнула от себя.

– Может, открыла дверь?

– Дверь была открытой. Она сама открывается, если не запереть на задвижку.

– Кто ее обычно запирает?

– Тот, кто входит последним.

– А последними зашли мы с Дарьей, – вспомнил Борис. И вдруг – будто током пронзила неожиданная мысль, сумасшедшая догадка. – Вы что, хотите сказать…

Художник с грустью посмотрел на тумбочку. Борис проследил за его взглядом, поднял принесенные апельсины…

Под ними лежала газета. Вернее, газетная вырезка – явно старая, пожелтевшая… Борис пробежал ее глазами. В заметке повествовалось о девочке из маленькой индийской деревушки близ Дели. Когда ей только исполнилось шесть лет (по буддийским канонам – магическое число), она вдруг начала представлять себя непальской принцессой Бхрикутти, которая действительно жила, согласно хроникам, в конце девятого столетия и правила страной в течение полувека. Подробности, которыми девочка сопровождала свои рассказы (описания фресок во дворце, расположение комнат, детали быта и т.д.), а также то обстоятельство, что родители девочки были неграмотными крестьянами, сроду никуда не выезжавшими за пределы родной деревни, заставляли сделать вывод, что память юной индианки волшебным образом сохранила воспоминания о ее прошлом воплощении. Далее следовали мнения специалистов: опрос, проведенный под гипнозом в медицинском центре имени Раджива Ганди, энцефалограммы головного мозга, показания детектора лжи… Данный феномен встречается в природе крайне редко, известно всего несколько случаев – например, двоюродная сестра упомянутой девочки, проживающая в Бирме, в девятилетнем возрасте обнаружила аналогичные способности, правда, в менее выраженной форме…

– Я думаю, ваш брат обладал тем же даром, что и эта индианка, – сказал Вайнцман, пряча глаза. – Но в его воспоминаниях было нечто… такое, что его пугало. Он видел себя Белозерским князем Олегом, которого несправедливо обвинили в предательстве. Возможно, даже в убийстве.

Борис невольно вздрогнул: вспомнилась женщина на кассете, погруженная в транс, бархатная скатерть со свечами, профессионально поставленный голос экстрасенса: «Сформулируйте свои ощущение от той поездки. С чем они у вас связаны?» – «С тревогой», – ответила она. «А конкретнее?» – «С предательством. Возможно, с убийством». Те же самые, точно повторенные слова…

– Глеб был уверен, что Олега оклеветал настоящий предатель. И когда тот понял, что вот-вот будет разоблачен… Вы понимаете?

«Кажется, начинаю понимать», – подумал Борис.

– Кому Глеб показывал свою пленку? Человеку, который в тот момент тоже находился в кинозале. Человеку, который тоже обладал способностью помнить свое прошлое воплощение – иначе все теряет смысл. Но здесь сказано, – Вайнцман ткнул пальцем в газету, – только поймите меня правильно, Боря… Так вот, этот феномен очень редок, известно всего несколько случаев. И невозможно, просто статистически невозможно, чтобы судьба свела двух человек в одном кинозале. Если только…

Он покраснел и замолчал.

– Если только они не родственники, – проговорил слегка потрясенный Борис (вот как, оказывается, легко попасть в список подозреваемых!). – Например, родные братья. Что ж, в логике вам не откажешь.

Художник явственно шмыгнул носом. Казалось, он вот-вот расплачется.

– А что мне еще оставалось думать? Тем более что я действительно пересел к вам поближе еще до того, как стрела свистнула… И, раз на моей ладони была кровь Глеба, значит, он был уже мертв… И никто этого не заметил! И почему Глеб даже не вскрикнул?

– Все равно, – пробормотал Борис. – Подозревать меня в убийстве брата… Как вам такое в голову пришло!

– Вы сыщик, – тихо, будто извиняясь, сказал Вайнцман. – Вы лучше меня знаете: посторонние убивают редко. Убивают друзья, близкие, родные, с кем видишься сто раз за день. Жены убивают опостылевших мужей, дети – богатых родителей, которые слишком зажились на свете.

– Но у вас нет детей. И вы не женаты.

В их разговоре случилась неожиданная пауза: впорхнула медсестричка в коротком белом халате – розовая, упругая, как резиновый мячик, пышущая здоровьем и сексапильностью, что никак не гармонировало ни с палатой для «сердечников» (у кого второй «звоночек», у кого третий…), ни тем более с духовным прошлым этого заведения. Вайнцман покорно подставил ягодицу, Борис деликатно отвернулся. Сестричка закончила экзекуцию, стрельнула подведенными глазками и исчезла, оставив в палате тонкий аромат духов.

– Вы о чем? – мрачно спросил художник.

– Недавно вы сказали, что убийца промахнулся: он целился в вас, но случайно попал в Глеба. Кого вы подозреваете?

Он молчал, а у Бориса снова – в который раз – замкнулась в голове некая электрическая цепь, высветилась догадка…

– Закрайский был уверен, что подделку изготовили вы. Я так не думаю, и Глеб на свою кассету-крючок пытался поймать не вас… Вернее, через вас как через передаточное звено – но кого-то другого. Того, кто действительно подделал рукопись (следовательно, обладал нужной квалификацией), кого вы не хотите или боитесь выдать. – Борис сорвался. – Да не молчите вы! Кто бы ОН ни был, он не всемогущ, он не может подслушать сейчас наш разговор! Не может прийти и просто убить вас здесь, где полно врачей, персонала, наконец, ваши соседи по палате.. Не все же они преступники!

– Я не поэтому, – прошептал Вайнцман. – То есть не из опасения… Просто меня мучает совесть…

Это новость, подумал Борис и утвердительно сказал:

– Он – ваш ученик. Тот, кого вы в сердцах назвали Кулибиным. Я прав?

– Так его называли в училище, – сказал художник. – В самом деле, одаренный был мальчик. Я вел у них семинар на втором курсе.

– Что с ним стало потом?

– Не знаю. Кажется, его призвали в армию. Больше мы не встречались.

– Он бросил училище?

– Не зна-ю, – раздельно сказал Вайнцман. – На следующий год я отказался вести занятия: был слишком занят на съемках.

– Его звали Роман Бояров?

Он отрешенно покачал головой.

– Бояров? Помню, был такой, тоже мальчик не без способностей. Нет, я имею в виду другого, – он наморщил лоб, вспоминая. – Володенька… Какая-то очень простая короткая фамилия…

– Шуйцев? – не веря себе, тихо спросил Борис. – Вы его не хотели выдавать?

– Он всегда был бессребреником, поймите вы! Если он действительно пошел на такое, то не из-за денег, уверяю вас!

– А из-за чего?

Вайнцман пожал худыми плечиками.

– Из-за чего? Из мальчишеской бравады, если хотите. Из озорства, из бесшабашности. Чтобы доказать ? всем…

То же сказал и Мохов о сюжете, снятом моим братом. «Чтобы доказать всем…» Чтобы поймать за руку преступника, который много веков назад сдал татарам спрятанный среди лесов и болот город Житнев, город-легенду. Преступника, который застрелил экстрасенса и «ведуна» Марка Бронцева из его собственного пистолета.

Вот что запомнилось мне, и еще – отсутствующий взгляд художника, устремленный в точку на темно-зеленой стене убогой больницы, бледно-розовая пижама, всклокоченные волосы, старость, пропасть впереди…

…Он был мертв уже несколько дней. Труп совсем окоченел – я почувствовал деревянную твердость и прямо какой-то вселенский холод, едва прикоснулся к посиневшему запястью. Я, конечно, не надеялся нащупать пульс, но и удержаться не смог. Долгий путь в подземном тоннеле, артефакт, оставленный древней расой, людские страсти в современном «безумном, безумном» мире – и достойное завершение здесь, в убого обставленной квартире-мастерской: продавленный диван напротив старенького телевизора, этюдник на шкафу, краски, растворитель на облезлом столе, стакан с чем-то серо-буро-малиновым на дне… Обитель бесребреника.

Сам хозяин сидел на диване, откинувшись на спинку , и стеклянно глядя в потолок, зажав «Макаров» в скрюченных пальцах. Он выстрелил себе в правый висок – зайдя сбоку, я увидел аккуратное, почерневшее по краям отверстие.

– Выстрел в упор, – сказал Гарик Варданян, аккуратно приподнимая голову покойного. – Пороховой ожог в наличии, выходное отверстие… Картина стандартная, я такого навидался в жизни.

– Нервы не выдержали, – негромко проговорил Слава КПСС. – Знал, что Вайнцман рано или поздно его выдаст. Возможно, там, в кинозале, он действительно целился в художника, а не в Глеба.

– Да как же он прошел мимо вахтера?

– Мимо Гагарина-то? Было бы желание… И у Бронцева он наверняка состоял в пациентах: эти его рассказы о собственном трупе, зацикленность на фотографии в музее – ты сам упоминал. Отсюда и орудие убийства: тоже выдает некую аномалию. Псих, одним словом.

Он присел на табурет (стульев в комнате не было), поежился от холода, буркнув: «Даже окна на зиму не заклеивал, на рамах ни следа бумаги», закурил, выпустив дым в форточку.

– Следователь, который вел дело Стасика Кривошеина (того пацана из клуба «Кремень», что застрелил родителей своей подружки), всерьез подозревал Шуйцева в подстрекательстве. Якобы тот несколько раз говорил при детях: вот, мол, как отечественная буржуазия жиреет за наш счет – пока мы в Афгане, эти торгаши… ну и тэдэ. Вполне возможно, со Стасиком отдельные беседы проводил, хотя и не доказано: мальчишка молодой, да ранний, все взял на себя. – Слава выбросил окурок, тут же потянулся за новой сигаретой. – Гад. Маньяк. Как же мы упустили?!

Упустили. Я смотрел, как санитары укладывали деревянное тело на носилки (полное окоченение: по мнению Гарика Варданяна, смерть наступила четверо-пятеро суток назад, приблизительно тогда же, когда был убит мой брат… Возможно, Шуйцев, застрелив Глеба, покончил с собой в тот же день), накрывали лицо серой простыней, и не ощущал ничего… Хотя, по идее, должно было возникнуть – не радость, но какое-то удовлетворение: дело раскрыто, убийца брата, опасный маньяк, наказал себя сам… Зачем? – вот вопрос, на который я не мог найти ответ.

– Зачем? – Слава КПСС пожал плечами. – Разве можно понять логику сумасшедшего?

– Вячеслав Сергеевич, гляньте, – окликнул его один из экспертов.

Слава подошел. Поднялся и я, хотя глядеть совершенно не хотелось. Пусто в душе, синдром достижения по-научному.

Эксперт тем временем извлек из-за шкафа картонную коробку из-под обуви – примитивный тайник (слишком примитивный для сумасшедшего). Раскрыл, поставив на стол, бросил: «Понятые, подойдите».

В коробке лежали видеокассеты. Те самые, исчезнувшие из квартиры Марка Бронцева, с карандашными пометками-цифрами. Отдельно покоился завернутый в вощеную бумагу раритет, когда-то подаренный экстрасенсу Вадимом Федоровичем Закрайским: керамический шарик, конец XII века, роспись, «предмет культового назначения». Еще одна улика, завершающая странное, страшное дело. Последний гвоздь в крышку гроба. «Я найду тебя, – шептал я тогда в припадке, стоя на коленях у мертвого Глеба и обращаясь к убийце. – Я найду тебя, где бы ты ни прятался, и, клянусь, до суда тебе не дожить. Закон, конечно, есть закон… Но я-то – всего-навсего человек, я хочу МЕСТИ – вот так, первобытно, чтобы ты жизнью заплатил за жизнь».

Он заплатил. И – как будто отнял ее у меня. Я – живой труп.

Позже, в управлении, мы просмотрели найденные видеокассеты. На одной был запечатлен Вайнцман, художник-декоратор, его исповедь – как он, подозревая своего ученика в подделке древнего документа, мучился страшным комплексом собственной вины («Глеб мне доверяет, он как ребенок – гениален, но весь в своем творчестве… Я боюсь ему сказать, он не перенесет». – «Голубчик, да стоит ли так убиваться? При чем здесь вы? Искать украденную рукопись – дело органов, а ваше дело – снимать фильм, разве я не прав?» – «Вы не понимаете…»)

Другая кассета была посвящена директору музея Закрайскому: «Когда я узнал, когда мне сунули под нос заключение эксперта-искусствоведа… Представьте себе мое состояние! Естественно, я смолчал. Я просто не решался смотреть людям в глаза. Мне казалось, будто все смотрят на меня, тычут пальцем. Я перестал спать, меня замучили кошмары…» – «И вы так же промолчали, когда главный режиссер убрал из картины персонаж, которого играл ваш внук?» – «Да, был мальчик-пастушок… Для Мишеньки это был страшный удар! И, что хуже всего, он не понимал! Он смотрел на меня и ждал, когда же я замолвлю словечко. Теперь он пропадает где-то целыми днями. Я боюсь, как бы он не связался с дурной компанией». Да, Вадим Федорович как в воду глядел: компания в лице «ведуна» для его внука была на редкость неподходящая. «Давайте лучше поговорим о ваших отношениях с режиссером студии…»

– И ведь, подлец, ни разу не оговорился, – восхищенно сказал Слава. – Ни разу не дал понять, что близко знаком с Глебом, – тогда рухнула бы вся комбинация. Зачем ему нужен был мальчик?

– Создавать «потусторонние» эффекты: скрип двери в нужный момент, отражение в зеркале, смех или плач… На многих пациентов это действовало неотразимо. Дарья Матвеевна однажды заметила, что Марк не был экстрасенсом – в настоящем понимании. Он скорее играл на публику, и этой игре служил весь антураж: свечи на бархате, поставленный «артистический» голос, специально подобранные книги на стеллаже, диплом Ассоциации Магов… А сам он представлял лишь часть этого антуража – так сказать, центральную фигуру. Кстати, откуда стало известно про мальчика?

– Что Миша Закрайский помогал экстрасенсу? Из его собственных показаний.

– Миша, расскажи, пожалуйста, как ты познакомился с Марком Леонидовичем Бронцевым?

– Обычно, на улице. Я запустил снежок в его машину, чуть стекло не разбил.

– Когда это было?

– Когда меня выгнали с киностудии.

– Выгнали?

– Ну, я сам ушел. Все равно я им был больше не нужен.

– Что же ты делал у Бронцева?

– Чай пил с пирожными.

– Это в первый раз. А потом?

– Потом – помогал. Делал, что он скажет.

– Например?

– Ну, вроде был призраком, понимаете? Ходил, смеялся… Иногда включал камеру – у дяди Марка был специальный пульт в ванной комнате. А однажды он велел мне сыграть пастушка – ну, мою роль в кино.

– Зачем?

– Сказал, что для одной пациентки. Чтобы она поверила…

– Во что?

– В потусторонние силы…

Пауза.

– Да, действительно…

– Но я же не делал ничего плохого. Может, так надо было, чтобы она вылечилась! Я оделся в костюм, пробежал по прихожей – так, чтобы она увидела мое отражение в зеркале.

– А потом?

– Пошел в ванную, включил пульт.

– В какой день это было, не помнишь?

– В пятницу, когда дядю Марка убили. Жалко, с ним было интересно…

Я опять был где-то… Не в каком-то конкретном месте, а как бы в нескольких измерениях сразу. Глеб, с его профессиональным лексиконом, назвал бы это наплывом (есть такой монтажный термин: когда картины меняются не резко, а постепенно, будто проявляясь друг в друге). Квартира носила следы вчерашних поминок… Вернее, не совсем поминок: просто после того, как действие в комнате покойного Шуйцева (долгий и профессиональный обыск, изъятие вещдоков, опрос свидетелей, никто из которых ничего не помнил, возня с телом, печать на дверном замке) перенеслось в управление (просмотр кассет, приобщение их к делу, оформление протоколов, сдача в архив, финал), Слава, глядя на меня, вдруг всерьез обеспокоился моим душевным здоровьем. Видимо, было из-за чего. Я и сам чувствовал, что не выдержу, не вынесу того, что свалилось на меня в последние дни. Следствие (пусть наполовину неофициальное – с моей стороны) отнимало почти все силы, не давало с головой уйти в черный омут, теперь же, когда наконец отпустило, я понял, что один домой не пойду. Ни за какие коврижки. Можете смеяться, но я всерьез опасался подступающего тихого безумия.

И мы, основательно затарившись в ближайшем коммерческом гастрономе (цены там кусались, но было ощущение чего-то последнего, завершающего, поэтому тратили, не жалея, словно не надеясь утром проснуться), пришли ко мне домой, накрыли стол, сели… Вдвоем, а незримо – вчетвером: два портрета смотрели с серванта – Глеба и Наташи Чистяковой, которой я, дурень, так и не решился (и не успел) сделать предложение…

«Жениться тебе надо, старик, – эту фразу друга и сподвижника я еще помнил. – Не все же бобылем жить». – «На ком?» «Господи, вот проблема-то», – он в меня верит безгранично. А я сам в себя – ни на грош: пусто все, выжжено. Погрузился в озеро Светлояр древний Китеж, не обороненный великим князем Юрием, рассыпался в прах град Житнев (красивая легенда о его исчезновении оказалась выдумкой, и даже не древней). Может, и светятся кому-то отраженные в озерной глади окошки в несуществующих избах, теремах и храмах, и чудится тихий колокольный звон и голоса давно умерших… Да не про меня все это. Как сказал Яков Арнольдович Вайнцман, чудо является лишь праведникам. А я – грешник.

Потом мы, обнявшись, запели нечто протяжное, но получилось из рук вон плохо: и я, и Слава страдали полным отсутствием слуха, хотя он в пьяной откровенности клялся, что когда-то в детстве посещал одну с Гариком Варданяном музыкальную школу. Я не поверил. Слава, обидевшись, решил исполнить арию Кончака из оперы «Князь Игорь», но тут уж решительно воспротивился мой Кузька: он поднял голову с подстилки и завыл, нехорошо прижимая уши. Пришлось прекратить.

Потом – на дворе стояла глубокая ночь – я пошел на кухню варить кофе, а когда вернулся с двумя дымящимися кружками, мой сподвижник звонил по телефону, объясняя свое долгое отсутствие кому-то по имени Лапочка (Зайчик, Ушастик) – сначала начальственно, потом заискивающе и, наконец, раздраженно. Глаза слипались, и напряжение, кажется, отступило, «и все тревоги мирных дней, и языка бессвязный лепет…».

И я уснул в кресле, под негромкий аккомпанемент:

«Радость моя, ну какие девочки, ей-богу? Мы вдвоем с Борькой, у нас был трудный день, мы закончили одно расследование… Что значит „так и поверила“? Ну хорошо, буду как штык. Сейчас не могу, троллейбусы не ходят. Метро закрыто, в такси не содют (шутка). Ну перестань. Ну пожалуйста. Ну, Зайчик (Лапочка, Ушастик)…»

Я мысленно пожелал, чтобы во сне ко мне пришел Глеб. И мы побыли бы вместе – хоть час, хоть полчаса, как когда-то, в прошлой счастливой жизни, в детстве («А почему это тебе – портфель с пингвином, а мне без всего?» – «Потому что я старше». – «А я младше, младшим надо уступать!» – «А старших надо слушаться, балда!»).

Глеб не пришел. «Чудо является лишь праведникам». Мне снилось инвалидное кресло с никелированными ручками и обручем для головы. Стоило сесть в кресло – и обруч смыкался, намертво защемляя виски, и кто-то в черном, в полной темноте, тянул руку к рубильнику. И шептал: «Это я на ступеньках училища, а рядом со мной – мой друг, очень одаренный мальчик… Только раньше у меня была другая прическа». Прическа… И оставили они бренные тела на земле, а сами вошли в сияющие врата, кои указала им Пресвятая Богородица, и апостолы в белых одеждах вели людей, что убоялись…

Картины сменяли одна другую, переплетаясь, наплывая (как пишут в титрах: «монтаж и спецэффекты такого-то»), а я стоял в центре этого переплетения, стараясь припомнить услышанную где-то совсем недавно фразу, брошенную в случайном разговоре. Фразу, которая объясняла все и разом. Когда, кто ее произнес?!

«Я держал в руках подлинную историю – не обман, не выдумку… Трудно поверить, что ее изготовил какой-то там Кулибин…» Да, он сказал так. Я заворочался во сне, подлокотник кресла тут же уперся мне в ребра. Трудно поверить, что какой-то… Для меня все женщины старше сорока…

Да, так бывает. Сон, забытье странным образом раскрепощает сознание, разрушает препоны, воздвигнутые здравым смыслом (классический пример: Менделеев, увидевший во сне свою знаменитую таблицу). Я открыл глаза. Было раннее утро – холодное, зыбкое, наполненное рокотом мотора со двора (сосед разогревал старенький «Москвич» перед дальней поездкой) и тихим посапыванием: Славка во весь богатырский рост растянулся на диване (ну да, троллейбусы не ходят, метро закрыто…).

Я посмотрел на него и вдруг понял, что знаю ВСЕ. Ну, или почти все, за исключением незначительных деталей. Камешки сложились, каждый встал на свое место… Но легче не стало. Наоборот, было бы лучше поставить точку еще вчера, когда была твердая уверенность, что вот он, убийца, вынесший приговор сам себе (улики обвинения: кассеты, пистолет «Макаров», керамический шарик, поддельная рукопись – экспертиза докажет авторство)…

«Мне отмщение, и аз воздам». Я скажу «да», подумал я. Хватит смертей, хватит разоблачений (кому они нужны? Все упокоились, а живым… Живым необходимо жить). Я скажу «да».

И сказал «нет». И поехал на улицу Ключевую.

Дверь открыли довольно быстро. Я вообще заметил, что Роман Бояров передвигается в пространстве – и в коляске, и на костылях – приблизительно с той же скоростью, что и обычный человек – на своих двоих. Я вспомнил его рукопожатие и невольно встряхнул кистью. Он посмотрел на меня снизу вверх, чуть склонил голову набок… С неким злорадством я заметил мимолетную растерянность в его глазах. Однако растерянность мелькнула и пропала.

– А, – протянул он. – Наш гениальный сыщик. Входите. Маргариты, правда, нет дома…

– Собственно, я к вам.

– Да? Ну, прошу.

Он толкнул колеса, проехал вперед меня в гостиную, где доминировал резкий запах кислоты, просочившийся из соседней комнаты.

– Нашли своего убийцу?

– Нашел, – коротко отозвался я.

– Поздравляю, – радостных ноток в его голосе не чувствовалось. – Он уже арестован?

– Он умер.

– Вот как… Что ж, можно считать, он получил по заслугам.

Роман снова оттолкнулся, доехал до буфета, достал небольшой графинчик темного стекла, плеснул немного себе в рюмку.

– Не присоединитесь?

– Нет.

Он меня раздражал. И привлекал, неизвестно, что больше. Я чувствовал в нем какую-то жутковатую разрушительную силу… точнее, саморазрушительную, с какой он («исключительно талантливый мальчик!») бросил училище – возможно, свое истинное призвание, – и возится теперь с микросхемами и паяльниками.

– А я выпью… Вас, надо думать, уже восстановили в правах?

– То есть?

– В прошлый раз вы приходили как частное лицо, сегодня – как официальное: вон и от водки отказались. Впрочем, дело все равно закрыто, раз преступник скончался. Я его знаю?

– Возможно, и знаете. В вашем училище у него было прозвище Кулибин. Он вздрогнул.

– Вот как…

– Вы не удивлены?

Он продолжал сидеть затылком ко мне, и затылок был напряжен (прав был художник-декоратор, знаток человеческих душ: с лицом при должной тренировке можно совладать, а вот со спиной…).

– Зачем вы пришли? Похвастаться победой?

– Давно вы в последний раз видели Шуйцева?

– Давно? – Он пожал плечами. – Пожалуй.

– Нет, не «пожалуй»! – взорвался я. – Вы регулярно общались, по крайней мере по телефону. И вам было отлично известно, что за работу он выполнял. Вы знали о поддельной реликвии, знали, что Владимир был пациентом Марка Бронцева… И не смейте отпираться!

– Я и не отпираюсь, – хладнокровно (вот черт!) возразил он. – Почему вы кричите?

– Потому что вы все время врете. Вернее, отделываетесь этакой полуправдой. Вы заперлись в своей каморке с этой дурацкой электроникой, в своем дурацком кресле на колесиках и наблюдаете со стороны, потирая лапки от удовольствия: ну да, весь мир – театр… А в результате вашей игры, между прочим, погиб человек. Шуйцев ведь не подозревал, что Бронцев пишет его на видеопленку… У вас есть магнитофон?

Роман молча подъехал к телевизору, включил видеомагнитофон в сеть, ткнул пальцем в клавишу.

– Ну и что у вас там? Ужастик?

– Мелодрама.

Я вставил кассету и отступил на шаг, давая Роману насладиться зрелищем. С минуту он внимательно смотрел на экран, потом удивленно произнес:

– Но это не Володька.

– Тонкое наблюдение. Эта женщина – одна из пациенток Бронцева. Вы встречались когда-нибудь?

– Нет. Клянусь, нет!

– Собственно, это неважно. Обратите внимание на строку в нижней части экрана: дата и время. Видео-14 камера, настроенная определенным образом, фиксирует…

– Можете не объяснять.

– Так вот, эта запись, – я ткнул пальцем в экран, – последняя в жизни Бронцева. Его убили приблизительно через полчаса после ухода пациентки. Видите, они сидят в полутьме, при свечах… Освещение очень скудное, однако камера высокого класса, Марк средств не пожалел. А теперь – внимание! – гаснет бра в углу… Вы заметили?

– И что это означает?

Я улыбнулся, сдерживая ярость.

– Всего-навсего перегорели пробки на лестнице. Пустячок. Однако – аппаратура продолжает работать. Несмотря на отсутствие электричества. Что скажете?

Роман покривил губы.

– Поздравляю. Вы все-таки додумались… То есть вас не понесло в откровенную мистику.

– Мистика заключается в другом. Эта женщина, что запечатлена на кассете, оказалась очень сильным экстрасенсом. У нее невероятный дар – невольно, находясь под гипнозом, она воздействовала на пленку таким образом, что та зафиксировала ее воспоминания из прошлой жизни. Вот в чем крылась разгадка: Глеб не снимал этот эпизод и не приглашал для этого актеров. Все, что было на экране, относилось к реальным событиям, происшедшим в конце XIII столетия… Однако потом, спустя некоторое время, прежняя запись исчезла…

– Ерунда, – поморщился Роман.

– Ерунда… Если бы не ваши собственные слова и не слова покойного Шуйцева: «Я видел свой труп…» – Я повернулся к нему и поймал-таки его взгляд, затуманенные расширенные зрачки. – Вы, все трое, повторили увиденное когда-то почти одинаково: события, разнесенные друг от друга на восемь веков… Вы, лично вы, не могли забыть (или, наоборот, вспомнить до конца) то, что произошло с вами в Афганистане, и обратились к Марку Бронцеву. А Марк попросил об ответной услуге. Я прав?

Он молчал.

– Это вы установили скрытую камеру на стеллаже. А кроме того, в подъезде дома, где он жил, частенько вылетали пробки, и «эксперименты» Бронцева срывались – аппаратура переставала работать. И вы ее, так сказать, усовершенствовали: встроили компактный независимый источник питания, на манер компьютерного, – я вздохнул. – Конечно, мы здорово лопухнулись. Нужно было сразу, с самого начала осмотреть камеру и видеодвойку… Мы этого не сделали.

Признаться честно, мне хотелось, чтобы он испугался или хотя бы смутился. Но, когда он поднял глаза, взгляд его оставался спокойным и чуть насмешливым, словно я, приложив титанические усилия, поймал слона за хвост и сказал на манер слепца из известной притчи: слон – это большая толстая веревка. Как и во всей этой истории – внешние, незначительные детали подменили собой внутреннюю потаенную суть. И я упорно проходил мимо нее.

– Теперь вы подозреваете в убийстве меня? – спросил он. – Меня, инвалида?

– А что, инвалид не способен выстрелить из пистолета?

– А мотив?

– Все тот же, – устало сказал я. – Марк весьма успешно манипулировал с памятью своих пациентов. Вы в этом смысле – не исключение.

«Трудно поверить, – сказал недавно Вайнцман, – что ее (рукопись) изготовил какой-то местный Кулибин». И не просто Кулибин – Яков Арнольдович назвал любимого ученика…

– Владимир был левшой?

– Да, – бесцветно отозвался Роман. – Он и рисовал левой рукой. Надо сказать, у него неплохо получалось.

– А вы утверждали, будто он вам завидовал. Вечно второй и так далее…

– Глупости, – он уже внутренне сдался – свыкся с «вечером откровений», который я устроил, ворвавшись непрошеным гостем в его мир. – Для меня живопись была… даже не увлечением, а скорее развлечением. Решили поступать в училище, на реставрацию: профессия по тем временам редкая и хлебная. Вроде как на спор: не поступишь! А вот поступлю! Поступили, хотя конкурс был порядочный. Но Володька учился. Уперся и пахал как проклятый. А я – выезжал… черт знает на чем. Наверное, на способностях, они у меня были. Были, да сплыли.

Вспомнив кое-что, я оглянулся вокруг.

– А где Феликс?

– Феликс? А, экстрасенсорный кот… Убежал куда-то. Рита очень расстроилась, она считает его чем-то вроде талисмана. Пропадет – быть беде. Глупости, конечно. Бронцеву он не помог.

Он снова звякнул графинчиком. Возникла пауза, маленькие глоточки обжигали горло, не давая, однако, желаемого эффекта: спина оставалась будто каменной.

– Мы оба хотели забыть все, что произошло ТАМ. Просто делали это по-разному. Я заперся здесь, в четырех стенах, а Володька… Володька решил жить, как прежде, будто ничего и не было, дурной сон. Восстановился на третий курс, создал клуб, писал картины, реставрировал иконы, ездил на раскопки с археологами. Когда отстраивали Николу-на-Озерках, его пригласили участвовать в росписи центрального купола. Адова работа, скажу вам, – и добавил, казалось бы, без всякой связи: – Поэтому я и не верю, что он покончил с собой. Должно быть, его убил… ТОТ.

– Кто?

– Тот, кто заказал ему поддельную рукопись. Не сам же он, в самом деле.

Вайнцман назвал его Левша Кулибин. Левша, выстреливший себе в правый висок.