Опровержение идеи о существовании внешнего мира

Глава 3. Наше восприятия нераздельно

— Итак, мы установили, что форма, вид и устройство наших чувств должны полностью определяться нашим аппаратом восприятия, — говорю я Уолту.

Он кивает.

— Вещи являются нам такими, какими являются, потому что так работает наш аппарат, — говорит он.

— Верно. Вот, представь яблоко. Обычное красное сочное яблоко. Представь на секунду, что оно сейчас здесь, в твоей руке.

Уолт на секунду закрывает глаза.

— Окей, — говорит он.

— Чувствуя его форму, согласен ли ты, что округлость этого яблока это ощущение?

— Да.

— Но тогда, если округлость данного яблока это просто ощущение, созданное твоим сенсорным аппаратом, может ли реальное яблоко быть круглым по своей сути?

Теперь мы подходим к чему-то интересному — к настоящим вопросам о само́й объективной реальности. Уолт сейчас находится в позиции, где мы можем начать пристально рассматривать его предположения насчёт реальности, тщательно их исследовать и посмотреть, будут ли они по-прежнему иметь смысл. Если не будут, их можно одно за другим отбросить — и таким образом обнаружить, как при снятии слоёв с луковицы, что в самом центре абсолютно ничего нет.

— Ну, конечно, мы не можем быть уверены, — говорит он. — Мы уже установили, что не можем выйти за пределы нашего восприятия, не можем проверить, что́ существует. Но я не вижу причин, почему по крайней мере не может быть возможным, если не вероятным, что яблоко и вправду само по себе круглое.

— Пожалуйста, подумай, что мы в действительности имеем в виду под словом «круглый».

По-видимому, это слишком очевидно, чтобы размышлять, потому что он ответил сразу же.

— Для меня это совершенно ясно, — говорит он.

— Но откуда у нас взялась эта концепция? Каков источник этого слова?

Он воображает, что я на самом деле хочу, чтобы он подумал над этим, и на самом деле думает.

— Мы видели всякие круглые вещи и придумали специальное слово для их особой формы, — говорит он после паузы. — Мы назвали это «круглый».

Это важное прозрение. Мы образуем концепции путём перегонки наших переживаний в слова — мы обобщаем их содержание, создаём символы, чтобы представлять их в их отсутствие — чтобы использовать в разуме и общаться с другими. Концепции не возникают ниоткуда, они извлекаются и формируются из нашего непосредственного опыта — и значение, которое они имеют, следовательно, должно быть основано на ощущениях, из которых они были добыты. Отследи возникновение концепции, найдя её определение — определение определения и так далее — и ты в конце концов уткнёшься в некое ощущение. Иначе, в твоём уме не концепция, а пустое слово.

Я пытаюсь выразить это Уолту.

— Всё верно, — говорю я. — Мы формируем концепции путём абстрагирования, и то, от чего мы абстрагируемся, является или происходит из прямого переживания. Имеем ли мы конкретную концепцию, как «яблоко», или что-то более абстрактное как «еда», в корне её иерархической структуры лежит, в качестве элементарного базиса, не что иное, как непосредственное переживание.

— И что? — Уолту интересно, куда я клоню.

— И концепция «круглый» происходит из ощущений. Слово берёт своё значение из ощущения круглости!

— И? — спрашивает он.

— И как может быть яблоко круглым по своей сути, когда мы под словом «круглый» понимаем ощущение округлости? Может ли реальное яблоко быть похожим на ощущение? Может ли яблоко быть «похожим» на восприятие — чья природа и вид определяются нашим аппаратом восприятия? Может ли быть такое?

Уолт выглядит озадаченным. Он не отвечает.

— Другими словами, может ли яблоко, как оно есть по своей сути, быть «похожим» на яблоко, каким оно нам кажется?

Ещё какое-то время он думает.

— В этом вопрос, да, — говорит он, — но он кажется неразрешимым, так как мы не можем знать яблоко, как оно есть по своей сути. Это выходит за пределы нашего восприятия.

— Могу тебя заверить, решение есть, — говорю я. — Нужно только внимательно посмотреть.

— На что?

— На то, как мышление и язык искажают то, что прямо перед нами.

— Что ты имеешь в виду? — говорит Уолт.

— Что, если есть способ узнать о том, каковы вещи в своей сути, даже если мы не можем наблюдать их напрямую?

— Как?

— Можно подумать, что у того, что, возможно, существует за пределами нашего восприятия, нет границ, но факт в том, что границы есть. И хотя у нас нет доступа к объективной реальности, чтобы самим на неё посмотреть, мы можем знать с уверенностью, что некоторые вещи просто не могут там существовать.

— Но откуда это известно? — спрашивает Уолт.

— Потому что их там обязательно нет, по определению. Различие между нашим переживанием и объективной реальностью имеет ту неотъемлемую логику, что существующее на одной стороне, не может существовать на другой. Другими словами, лишь аналитически мы можем осознать, что например «радость» или «боль» там существовать не могут. Субъективное переживание не может существовать в объективной реальности, так же как вымышленные вещи не могут существовать в реальном мире, или реальные вещи в вымышленном мире.

Я делаю паузу, чтобы удостовериться, что Уолт за мной поспевает.

— Вымышленные вещи не существуют в реальном мире, потому что если бы они существовали, они не были бы вымышленными, но реальными, — объясняю я. — Точно так же переживание не может быть частью объективной реальности, поскольку объективная реальность это именно то, что не является переживанием.

Уолт думает.

— Но может быть «радость» или «боль» каким-то образом могут существовать там, — говорит он. — Откуда мы можем знать?

— Говорить, что могут — бессмысленное заявление. Переживаемое ни коим разумным образом не может существовать отдельно от переживания. Любой, кто говорит, что может, утверждает очевидное противоречие. Радость только потому радость, что она переживается — в противном случае это не радость.

— Окей. Но это не очень-то полезно. Никто и не считает, что радость или боль вообще где-то существуют.

— Согласен. Но что если мы сможем обнаружить, что «круглое» в точности как «радость»? Что это просто форма нашей собственной субъективности.

— Неужели? — спрашивает он.

— Единственная вещь, мешающая нам увидеть это как самоочевидную истину, это мышление и язык, — отвечаю я.

— Наше понятие «восприятие» включает три элемента, — говорю я Уолту. — Воспринимающий, то есть я, затем акт восприятия, то есть моя способность, и наконец, воспринимаемый объект.

— Окей, — отзывается Уолт.

— Мы говорим «Я вижу яблоко» или «Я слышу шум», но факт в том, что это разделение на «я», «вижу» и «яблоко» исключительно концептуальное.

— Эти три элемента, — продолжаю я, — «я», «вижу» и «яблоко» — не являются частью нашего непосредственного опыта. Они не отражают то, что происходит.

— Тогда что же происходит? — спрашивает он.

— Небольшой анализ, который мы только что вкратце проделали, показывает, что элемент «я», воспринимающий, должен обязательно находиться вне восприятия. Наше восприятие появляется через аппарат, который сам не является объектом восприятия.

— Как камеры нет на фото, и художника на картине, — говорит Уолт.

Я киваю.

— Что оставляет нам два прочих элемента: акт восприятия и воспринимаемый объект.

— И как же можно устранить эти два? — недоумевает он. — Я уверен, что есть ви́дение объектов. Смотри, вот пример, — Уолт поднимает свою чашку. — Вот кофейная чашка, — говорит он, артикулируя так, будто говорит с полуглухим стариком.

Мы оба смеёмся, вновь возвращаясь к игривому настроению, столь подходящему для маленького весёлого эксперимента.

— Окей, — говорю я. — Эта чашка, которую ты предположительно видишь, из чего она создана?

— Керамика, я полагаю.

— Я имею в виду прямое зрительное переживание.

— Да, я и говорю о своём переживании, — говорит Уолт.

— Не будет ли более верным сказать, что в твоём непосредственном переживании чашка создана из цвета? В действительности видишь ли ты что-либо ещё, кроме цвета? Не является ли керамика лишь идеей, концепцией, взятой из переживания цвета, прикосновения и звука?

Он снова бросает взгляд на чашку.

— Ну, да, наверно, — говорит он.

— Значит, ты согласен, что в прямом зрительном переживании ничего больше нет, кроме цвета?

Теперь он изучает чашку внимательно.

— Ну, я вижу форму, свет и цвет.

— Но форма это лишь особый узор цвета, не так ли?

— Верно.

— И я уверен, что под «светом» ты понимаешь различные оттенки, которые являются лишь различными цветами. Не является ли яркий свет просто оттенком белого? — спрашиваю я.

— Хорошо. В моём восприятии чашки нет ничего, кроме цвета.

— А есть ли «чашка» и «цвета чашки»?

— Что ты хочешь сказать?

— Воспринимаешь ли ты как объект, так и его цвет? Или есть только цвет?

— Да, ты прав, — говорит Уолт. — Есть только цвет!

— Значит, нет чашки, а только определённый узор цвета, который потом называют «чашкой»?

Теперь он улыбается.

— Я вижу только цвета.

— А что если я скажу, что не видишь? — отвечаю я.

— По правде говоря, меня бы это не удивило. Ты говоришь, я не вижу цветов?

— Вот что я говорю: мы не видим цветов, потому что цвет и его ви́дение это в точности одно и то же. Говорить, что мы видим цвет подразумевает разделение между «ви́дением» и «видимым», чего просто нет в нашем переживании.

— Продолжай, пожалуйста, — Уолт заинтригован.

— Давай сначала поговорим о видении, — начинаю я. — Каково единственное условие возможности утверждать «Я вижу»?

Уолт несколько секунд думает.

— Что у меня в порядке глаза? — говорит он.

— Значит, это имеет отношение к твоим глазам?

— Разве нет?

— Но ты видишь во сне, не так ли? — спрашиваю я.

— Не знаю, стал бы я называть это «видением», — говорит Уолт.

— Почему нет?

— Потому что когда мы видим что-то во сне, после мы не думаем, что видели это, ну, в реальности.

— Ты имеешь в виду, что то, что появляется во сне не отображает ничего существующего объективно? Что всё это было в твоей голове?

Он кивает.

— Именно.

— Но откуда ты знаешь, что то же самое не происходит прямо сейчас?

Он снова несколько секунд размышляет.

— Ты прав, — говорит он, — не знаю.

— Тем не менее, что-то во сне появлялось. И появлялось визуально — и этот факт является тем, что я называю «видением», вне зависимости от того, что это появление означало, отображало или на что указывало.

Уолт молча кивает. Я продолжаю говорить.

— Если под «видением» я имею в виду что-то вроде «правильное представление внешних объектов», тогда конечно, мы не видим в снах. Но поскольку мы не можем быть уверены, что правильно воспринимаем внешние объекты, даже когда бодрствуем, мы должны оставить открытой логическую возможность, что мы здесь тоже не «видим» — что похоже на абсурд, так как факт, что мы видим, обусловлен просто тем, как мы его определяем. Поэтому «видение» может означать лишь то, что нечто появляется визуально, является ли это точным отражением реальных вещей или нет.

Он размышляет несколько минут.

— Хорошо, справедливо, — говорит он.

— Теперь, что означает «визуальное появление»? — спрашиваю я. — Что составляет визуальный опыт, в отличие от слухового или тактильного?

Прежде чем ответить, Уолт думает.

— Это должен быть цвет, — отвечает он.

— Верно. Когда что-то «появляется визуально», мы имеем в виду, что в нашем восприятии присутствует цвет. А так как мы уже установили, что «визуальное появление» это эквивалент видения — неизбежным выводом должно следовать, что присутствие цвета это то, что мы имеем в виду под видением.

Уолт смотрит скептически. Я пытаюсь зайти с другого угла.

— Представь на секунду, что какой-то злой учёный-хирург удалил тебе глаза, — говорю я, — и что твой врач не оставляет тебе надежды на возвращение зрения.

— Окей, — сказал он, хихикнув.

— Но затем, каким-то чудесным образом, цвета мира появляются перед тобой в точности как тогда, когда у тебя ещё было зрение.

— Окей.

— Всё выглядит в точности так же, как раньше, кроме, конечно, двух зияющих дыр, где когда-то были твои глаза.

Уолт снова хихикает.

— Теперь, несмотря на то, что у тебя нет глаз, сможет ли кто-либо убедить тебя, что ты не видишь? Что ты воображаешь, и так далее?

— Наверное, нет.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что факт, что я вижу, будет каким-то самоочевидным.

— Правильно, потому что присутствие цвета мы обозначаем как «видение», — говорю я. — И опять, как ты определяешь, что видишь? Если появляется цвет, значит ты видишь! Если есть краснота, или синева, или желтизна или любой другой цвет или их комбинация, их присутствие в нашем восприятии мы называем видением!

— Хорошо, когда цвет присутствует в нашем восприятии, мы называем это «видением». Я согласен.

— Отлично! А теперь, что такое цвет?

— Давай возьмём к примеру, красный, — говорю я. — Концепция красный, как и все другие концепции, взята из нашего непосредственного опыта. То есть, мы видели красноту и придумали для неё слово. Так?

— Конечно. Продолжай, пожалуйста.

— Концепция красный, таким образом, берёт своё значение из этого опыта. Когда мы говорим об этом, мы знаем, о чём идёт речь, благодаря переживанию. Звучит похоже?

— Да, — говорит Уолт.

— Теперь, когда мы говорим о красном, или о любом другом качестве или свойстве объектов, мы можем попасть под впечатление, что эти качества существуют объективно, то есть, вне нашего поля восприятия. Мы думаем, что вещи могут быть красными, или круглыми, или жёсткими, воспринимаем мы их или нет. Верно?

— Конечно.

— Но концепции, представляющие эти качества, извлечены не из каких-то внешних по отношению к нам вещей, но из визуальных и тактильных ощущений, исходящих из нашего аппарата восприятия. И таким образом, красный, круглый и жёсткий должны иметь значение, основанное на этих ощущениях.

Уолт кивает.

— Но даже если красный, круглый и жёсткий относятся к ощущениям, — говорит он, — что не даёт им так же существовать объективно вне нашего восприятия?

Хороший вопрос.

— Ощущения, из которых получены наши концепции, не приходят к нам извне — они порождаются сенсорным аппаратом, а его природа определяет то, какими они нам кажутся. Как ощущения выглядят, как они чувствуются, их форма и вид являются не чем иным, как способами, которыми они становятся для нас видимыми. Другими словами, поскольку именно наш сенсорный аппарат определяет то, какими вещи нам кажутся, то концепции, которые у нас есть, должны ссылаться именно на то, каким образом наш сенсорный аппарат решает проявить объект — потому что это всё, что представляют из себя ощущения — их структура целиком является продуктом того, какой вид наш сенсорный аппарат решает им придать.

— Иначе говоря, — продолжаю я, — получается, что наши ощущения и то, как они выглядят, это не две разные вещи — я мог создать такое впечатление: что есть как ощущения, так и то, какими они нам видятся; что есть восприятие и способ его отображения в нашем сознании. Но нет — то, какими ощущения нам кажутся, это всё, что они из себя представляют как таковые.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Например, в нашем восприятии нет цвета и того, каким он нам кажется — но то, каким он нам кажется, это всё что есть в существовании цвета. То, как он выглядит для нас, это то, что мы имеем в виду, когда ссылаемся на цвет.

Уолт кивает.

— Думаю, это верно, — говорит он.

— Итак, ещё раз: что не даёт цвету существовать вне нашего восприятия? Цвет это не что иное, как то, как он выглядит для нас. И почему вещи не могут быть жёсткими сами по себе? Жёсткость это не что иное, как то, как она нами осязается.

— Думаю, я понял, — произносит Уолт.

— Это природа всех ощущений; нет ощущения и того, каким оно нам кажется, но есть только то, каким оно нам кажется.

— Итак, ещё раз, — продолжаю я, — концепции, которые у нас есть, абстрагированы от, и поэтому относятся именно к тому, какими ощущения кажутся нам, ибо они делаются явными нашим сенсорным аппаратом. И таким образом, «красный», «круглый» и «жёсткий» ни коим образом не могут существовать вне нашего восприятия — то, чем они являются, это просто ощущения, и они не могут ни быть, ни напоминать, ни быть как-то похожими на что-то вне восприятия, так как то, каким ощущение нам кажется, и делает его ощущением, и никаким мыслимым образом что-либо вне восприятия не может быть чем-то «вроде» этого.

— Хмм, почему оно не может быть «вроде» этого? Можешь привести пример?

— Конечно, — говорю я. — Так как говоря о «красном», мы имеем в виду то, как это выглядит для нас, оно никаким образом не может существовать вне нашего восприятия. Заявление, что «красный» может существовать вне восприятия, в сущности означает, что то, как это выглядит для нас, может существовать вне восприятия, что очевидная чепуха.

Это сделало своё дело. Уолт внезапно ожил.

— Дай-ка посмотрю, всё ли я правильно понял, — говорит он, затем несколько секунд сидит молча, прежде чем снова заговорить. — Цвет не может существовать вне нашего восприятия, так как то, как он нам видится через наш сенсорный аппарат, это неотъемлемая часть того, что значит вообще быть цветом!

— Бинго.

— Да, довольно трудно уложить это в голове.

— Это может стать более очевидным, когда ты осознаешь, что тот же самый феномен относится и к другой концепции. Теперь ты должен угадать, к какой.

На секунду задумавшись, Уолт улыбается.

— Видение, — сказал он.

— Правильно — цвет и его видение это в точности одно и то же.

— Вот это да, — сказал Уолт.

— В более общем смысле: восприятие и его качество — одно и то же. Звук и то, как он нам слышится, в точности одно и то же — что также является тем, что мы называем слышанием. То же с цветом. Мы объективируем эти ощущения и воображаем, что они существуют независимо от нашего восприятия, но именно их присутствие в нашем восприятии в первую очередь делает их тем, чем они являются. То есть, то, какими ощущения нам кажутся, есть эквивалент их сути.

Уолт кивает. Он внимательно слушает.

— Цвет не может существовать независимо от восприятия, потому что чтобы представить его таким образом, мы должны в мышлении отделить видение от цвета — но это означает отделить цвет от самой своей сути. Любая мысль, в которой цвет рассматривается объективно, подразумевает передёргивание, которое в конечном итоге ведёт к тому, что мы воображаем видение как независимое от восприятия.

Это довольно глубокая тема, и Уолту предстоит многое переварить, но я завёлся и не хочу останавливаться.

— Мы не воспринимаем цвет и его видение, — продолжаю я, — это просто разные названия одного явления. Фактически, цвет на самом деле вообще не «цвет» в том смысле, в каком мы привыкли о нём думать. То есть, приклеенный к объектам вне нашего восприятия, в ожидании, чтобы его увидели. Скорее всего, правильно было бы думать о цвете как о частном случае, или о проявлении, видения. Теперь, поскольку цвет и видение концептуально эквивалентны — так как обе концепции относятся к одному явлению, а именно присутствию красноты, синевы, желтизны и так далее — фраза «видеть цвет» предполагает разделение, которого просто нет в нашем опыте. Никогда нет видения и видимого — есть просто видение! Никогда нет видения чего-то — но то, что мы видим, и видение это одна и та же вещь. Это одно и то же событие. Есть только краснение, синение, желтение[1] — всевозможные проявления видения.

Я сделал паузу, чтобы убедиться, что Уолт внимает, потом продолжил.

— А теперь мы можем начать понимать, почему вещи сами по себе не могут иметь цвета, и почему они не могут быть круглыми или жёсткими — цвет это не что иное, как видение; форма, текстура и мягкость это не что иное, как чувства. Объект не может быть жёстким сам по себе, так как мы словом «жёсткий» ссылаемся на чувственное проявление. Он также не может быть ни красным, ни круглым, если под этими словами мы подразумеваем видимые проявления — а так оно и есть, поскольку в первую очередь эти концепции произошли именно из видения.

Я даю этому впитаться, прежде чем продолжить.

— И никаким мыслимым способом видение или осязание не могут существовать независимо от восприятия, ибо видение и осязание как таковые являются не чем иным, как восприятием!

— Значит, мы не «слышим» «звук» и не «осязаем» «прикосновение»? — спрашивает Уолт.

— Нет, есть только слышание или осязание. Мы не ощущаем ощущение — есть только ощущение! Это неделимая единая природа всего восприятия!

— Окей, — говорит Уолт, — я понимаю, что сама вещь не может иметь цвета, и что она не может быть «жёсткой», но мне всё ещё кажется, что она может быть «круглой». Ты не мог бы разъяснить?

— Есть два способа, которыми мы можем постичь круглость, — говорю я, — визуально и тактильно, так?

— Да. Мы можем видеть круглые вещи и мы можем осязать круглые вещи.

— Итак, можешь ли ты увидеть что-то круглое, независимо от цвета?

— Что ты хочешь сказать?

— Если убрать весь цвет из восприятия, в каком смысле объект будет круглым?

— Хм. Думаю, ни в каком. Фактически, не будет возможности вообще что-либо в нём различить.

— Правильно. Объекты это «объекты» лишь потому, что имеют явные границы, которые в визуальном смысле являются просто цветом. А концепция «круглый» это не что иное, как определённый цветовой рисунок, который, как я продемонстрировал, есть не что иное, как видение. «Круглый» не может означать ничего, кроме частного случая видения.

— Я понял.

— Теперь проделай тот же мысленный эксперимент, но с тактильным ощущением. Убери из объекта все тактильные ощущения, которые как я продемонстрировал, есть не что иное, как осязание — и нет более контекста, в котором мы могли бы назвать это круглым.

Уолт кивает.

— Полагаю, ты прав, — говорит он.

Уолт сейчас стоит у порога следующей двери, ведущей туда, где мы нанесём решающий удар по концепции, которая удерживает всё это вместе. Теперь, когда он понял, что формы, характеристики и видимость мира являются не чем иным, как самим восприятием — что есть только чувствование, только видение, только слышание и так далее — у него есть всё необходимое, чтобы проплыть последнюю милю путешествия, в которое он пустился. Знает ли он где оно заканчивается? Конечно нет, но, стоя перед этой дверью, он непременно должен был заметить табличку над ней, на которой тщательно выгравировано несколько слов:

«Смотри, в нашем представлении о реальности, есть ошибка.

Эта ошибка системная.

Вещи не такие, какими кажутся».