Опять Киселев

II

Володя Киселев попал в больницу со сложным переломом голени. Дело было так. Утром он заглянул в исторический зал музея и увидел, что уборщица с помощью тети Дены устанавливает под главной люстрой хлипкую стремянку, створки которой соединяются лишь одним железным крючком. Старухи со свойственной их возрасту переоценкой собственных сил намеревались протереть запылившиеся хрустальные висюльки. Разумеется, наверх полез Володя. Уборщица и тетя Дена вцепились в стремянку, чтобы не разъехалась на скользком паркете. Она и не разъехалась. Подломилась верхняя перекладина, на которой балансировал Володя. Он сверзился, в общем-то, удачно. Высота потолка в зале — пять метров, а внизу — стекло витрин.

С Путятинской городской больницей у Володи было связано много грустных воспоминаний. Он привозил сюда мать в тяжелейшем состоянии, забирал домой с великой надеждой на выздоровление. И снова надо было укладывать мать в больницу, дежурить в палате, выспрашивать докторов. После смерти матери Володя старался не ходить Фабричной улицей, в начале которой стояло мрачное большое здание дореволюционной постройки из красного кирпича. Год назад старое здание отдали стоматологической лечебнице, а городская больница разместилась в новых корпусах — за рекой, в сосновом бору.

Врачи, медсестры, санитарки помнили Володю мальчишкой, прибегавшим к больной матери. Его положили в палату на двоих, вторая койка пустовала. Вечерами его навещала Галина Ивановна, прилежная читательница толстых исторических романов. Однажды Володя рассказал ей, что любимая дочь Кромвеля умерла в возрасте двадцати девяти лет от рака. Галина Ивановна уговорила его подготовить для врачей лекцию о том, чем болели Наполеон, Веспасиан, египетские фараоны… Володя с жаром взялся за интереснейшую историческую тему.

Сотрудницы музея приносили ему домашнюю снедь и книги. За его домом взялась приглядывать тетя Дена, не перестававшая всем повторять, что Володя страдает по ее вине. Она выкопала в огороде картошку, сняла яблоки. Сколько надо, засыпала в подпол, лишек снесла на базар. Однажды у Володи оказался в руках тетрадный листок с финансовым отчетом тети Дены и сто три рубля мятыми грязными бумажками. Он попросил перевести сто рублей Татьяне. Беспечная сестрица и не догадывалась, что он в больнице.

Каждый день после школы к Володе заходил Васька Петухов и показывал свой дневник. У Васьки имелось официальное разрешение, подписанное самой Галиной Ивановной, но, будучи истинным Петуховым, он не любил пользоваться парадным ходом. У Васьки с противоположной стороны в заколоченной наглухо двери была проделана и умело замаскирована тайная лазейка.

Уходя, он обязательно спрашивал с заговорщическим видом, не надо ли Володе курева или еще чего-нибудь из запрещенного медициной. Хладнокровно выслушивал Володин отказ, а в следующий визит опять осведомлялся, не надо ли чего, и делал выразительные жесты.

Несколько раз навестил Володю известный всему Путятину «Леха из XXI века». Володя познакомился с ним минувшей зимой: Леха пришел в музей и попросил принять на вечное хранение ценную рукопись: «Мысли о XXI веке». Зная, с кем имеет дело, Володя не отказал. Взял у Лехи общую тетрадь в клеенчатой обложке, спрятал в стол и на досуге перелистал. Рукопись свидетельствовала, что Леха проглотил уйму научной фантастики. Сам он насочинял много сумбурного, от больного ума. Но встречались и занятные соображения. Например, Леха доказывал, что в XXI веке будут окружены особым почетом люди, которые добровольно — из чувства высокого благородства и любви к человеку! — берут на себя тяжелый и грязный труд.

Эта Лехина святая мечта тронула Володю. Он знал, что странный парень, числящийся на учете у психиатров, работает на фабрике грузчиком.

В больницу Леха приходил к матери, которой недавно Галина Ивановна оперировала желудок. У Володи он обычно спрашивал совета, как воспитывать двух младших сестренок, отбившихся от рук.

— Надо бы в школу наведаться, — озабоченно говорил он Володе, — но мать категорически против. А ты как думаешь?

— Знаешь, она совершенно права, — отвечал Володя очень серьезно. — Сестры у тебя уже не маленькие. Пора им самим отвечать за себя.

— Люблю побеседовать с умным человеком, — благодарственно говорил Леха, уходя.

Валентина Петровна навестила Володю только на третью неделю его пребывания в больнице. И он же оказался перед ней виноват!

— Что же ты мне раньше не сообщил! — упрекнула она, ставя в вазу на тумбочке букет лиловых астр. — Мог бы передать с Васей Петуховым. Он мне сам покаялся, что бывает у тебя каждый день. Почему же я должна узнавать о том, что ты в больнице из городской газеты? «Работник музея В. Киселев прочел для врачей увлекательную лекцию по истории медицины, слушатели забросали лектора вопросами…» — Валентина Петровна вынула из холщовой модной сумки банку с вареньем. — Я тебе принесла черничное, мама говорит, что оно полезно от расстройства желудка… — Забота о его желудке ужасно смутила Володю. — А это тебе от деда Анкудинова. — Она достала из сумки банку, словно бы наполненную солнечным светом. — И к меду подробнейшая инструкция…

Разгрузив сумку, Валентина Петровна принялась наводить порядок в Володиной тумбочке, а он этого не терпел и никому не позволял, прекрасно управлялся сам, без посторонней помощи. Нет, совсем не таким представлялся его поэтическому воображению приход в больничную палату той, о которой он не переставал думать все эти дни. Валентина Петровна, совершенно не видя и не слыша его душевных страданий, вытаскивала из тумбочки грязные носки и майки, запихивала в сумку.

— Постираю и принесу в следующее воскресенье. И Колю с собой притащу. Ему уже попало от меня. Тоже называется друг. Не знал, что ты в больнице!

Скрытый за этими словами смысл мог бы расшифровать и не такой тонкий человек, каким себя считал Володя. «Притащит с собой Колю! Очень-то он мне нужен! Это ей хочется видеть его, бывать с ним… хотя бы у меня в больнице».

Валентина Петровна ушла. Володя уныло изучал лиловый букет астр. Все оттенки лилового, ало-голубого прекрасны у сирени, но не у астр. Астры хороши белые и пунцовые, особенно пунцовые, любимый Володин цвет — но только у астр… У георгинов он бывает примитивен, груб… Пунцовый цвет еще можно назвать темно-алым, темно-багряным или — еще лучше! — червленым… Червленая багряница, подбитая горностаем, — парадное одеяние русского царя…

Закрыв глаза, Володя воскрешал в памяти классические густые цвета русской истории, но, как видно, за время болезни воля его ослабла: вместо государя в червленой багрянице он явственно узрел самодовольно улыбающегося Фому. «Друг? Какой он мне друг? Мы совершенно разные люди! Ничего общего…»

Приподнявшись на локтях, Володя взял с тумбочки инструкцию деда Анкудинова. Старик настоятельно рекомендовал мед как надежнейшее снотворное. «Покой пьет воду, беспокой — мед», — писал дед Анкудинов убористым почерком. На ночь Володя отпил из банки несколько глотков густой, тягучей, душистой сладости, и ему показалось, что «беспокой» вправду начинает исчезать.

…В ту ночь дежурил по больнице молодой хирург, невзлюбивший Володю с первого взгляда. «У нас в больнице завелись фавориты!» — возмущался во всеуслышание молодой хирург, и его слова Володе с возмущением передавали медсестры и санитарки, которые в свою очередь невзлюбили нового врача. Тихая распря не унималась. В результате, когда ночью привезли тяжелого пациента, дежурный распорядился поместить его на пустовавшую койку в двухместной Володиной палате.

Какой тут сон! Поминутно открывается дверь, приносят и уносят всевозможные аппараты, медицинский персонал драматическим шепотом обсуждает подробности загадочного происшествия на Фабричной. Часам к семи напряжение спадает. У постели неизвестного остается медсестра. Она дремлет с профессиональным мастерством, уютно свернувшись на шатком табурете.

Володя привык просыпаться рано и браться за научные занятия. Но сейчас ему не хотелось тревожить медсестру. Он неслышно приподнимается на постели и начинает разглядывать соседа по палате.

На плоской больничной подушке недвижно покоилась голова, сплошь забинтованная, как на иллюстрациях к «Человеку-невидимке». Но у невидимки из романа Герберта Уэллса, у несчастного Гриффина, сквозь бинты чернела пустота. А у неизвестного, подобранного в Путятине на Фабричной улице, из-под бинтов выглядывало розовое ухо — совершенно обыкновенное ухо, типичной для русского человека формы. По Володиным наблюдениям, у русских уши редко бывают крупными, с анормальным рисунком раковины, оттянутыми мочками и тэ пэ. Чаще небольшие, мяконькие, этаким лопушком.

Володя глубокомысленно рассматривал розовый славный лопушок, пробившийся на белый свет сквозь плотные бинты. Ухо человека очень молодого и вполне заурядного. Что еще? Пожалуй, невидимка достаточно упрям и скрытен. Ухо, которое сейчас пролезло сквозь бинты, у него прежде не оттопыривалось, а, напротив — было плотно прижато к голове.

«Что могло случиться с этим человеком?» Володя скользнул взглядом по одеялу, и его внимание привлекли чуть высунувшиеся пальцы левой руки с плоскими, коротко остриженными ногтями. На указательном, среднем, четвертом и мизинце вытатуированы какие-то буквы. Л,Е,Н,А… Лена. «Мы еще не знаем, как зовут этого парня, но его девушку зовут Лена… Или так звали ту, в которую он был влюблен когда-то?.. Однако если сейчас он влюблен в какую-нибудь Надю, Тоню или Валю… Да, именно в Валю, очень распространенное имя!.. Но не будем отвлекаться! Если у него сейчас другая девушка, он постарался бы вытравить имя Лена…»

Легкий скрип заставил Володю быстро перевести взгляд на дверь. В палату заглядывал какой-то подозрительный тип. Небритая физиономия, грязные кирзовые сапоги в красной пыли. Этот тип недавно имел дело с кирпичом. Ага, заметил, что за ним наблюдают! Что он предпримет? Подмигивает и манит корявым пальцем: мол, выйди в коридор.

Володя взял костыли и поковылял в коридор. Хочешь не хочешь, а кроме него, некому установить личность раннего посетителя.

Медсестра открыла глаза, увидела ковыляющего Володю и снова погрузилась в сон.

Небритый ожидал Володю в коридоре, устало привалясь к стене.

— Слышь, парень! — прошептал он. — Кореш мой тут лежит, с тобой в палате. Как он?

— Кореш? — спросил Володя с подчеркнутым недоверием.

— Я ему молочка принес! — Небритый полез во внутренний карман пиджака, вытащил бутылку с молоком. — Козье! Кости заживляет! Я и тебе, — небритый полез в другой карман, вытащил вторую бутылку. — Ты, я вижу, тоже… с травмой. Вечером еще принесу. Козье для поломанных костей лучше лекарства…

— Значит, кореш… — задумчиво сказал Володя, глядя на сапоги, припорошенные красной кирпичной пылью. — Что ж… Пошли, поговорим!

В холле Володя с трудом опустился в низкое кресло, обтянутое искусственной кожей, и указал подозрительному на такое же кресло по другую сторону низенького столика.

— Поставьте бутылки и валяйте без дураков! — Володя с умыслом взял наглый тон. С волками жить — по-волчьи выть. У него не было никакого желания вмешиваться не в свое дело, но непростительно упустить случай. Имя пострадавшего неизвестно? Сейчас мы его установим!

Куприянов поставил на журнальный столик бутылки с козьим молоком — специально гонял за ним к матери! — и, деваться некуда, рассказал все как есть, по порядку начиная с кошек.

— Вся моя надежда — что он очнется и сам расскажет, — втолковывал Куприянов Володе. — Но надо успеть его спросить. Он, может, очнется всего на минуту и сразу помрет. — Куприянов замялся и продолжал, понизив голос: — Допустим, он очнулся, а никого рядом нет, кроме тебя. Ты его сразу спроси и запиши. Пока людей позовешь — будет поздно. Сам спроси и на память не надейся, запиши, а врач пускай заверит… — Куприянов подмигнул и похлопал себя по карману. — За мной не заржавеет, отблагодарю…

«Вот мне отплата за наглый тон!» Володя был буквально пригвожден к позорному столбу.

— Ну, зачем же вы так… — бормотал он. — Нельзя же… Вы меня не так поняли. Я верю, что вы не сбивали… На вас не лежит обязанность доказывать, что вы невиновны… Да будет вам известно, существует презумпция невиновности!.. — Володя с жаром выложил все, чему поднабрался, читая юридическую литературу. — Я должен вам сказать, что вы ведете себя неправильно. Зачем вы пришли в больницу? Допустим, что вы не преступник, которого всегда влечет к жертве преступления. Но вы явно не обеспокоены судьбой пострадавшего. Вас привело сюда стремление любой ценой добыть доказательство, что несчастный сбит не вами. Пусть он даст показания, обеляющие вас, и преспокойно отправляется на тот свет… Так, что ли? Это, дорогой мой, не криминал, но это безнравственно!

Куприянов удрученно кивал головой. Перед Володей был уже не какой-то подозрительный тип, а честный шофер, попавший в сложную переделку. Да, случай на Фабричной — крепкий орешек, нешаблонная задача для опытного следователя. Фоме, надо полагать, это дело не доверят — молод, неопытен…

Вернувшись в палату, Володя поставил обе бутылки с козьим молоком на окошко. В Путятине, по неписаной традиции, козоводством ведали старухи, живущие на окраинных улицах. Классическая старушечья животина. Но когда Танька была маленькой, Володя, презрев общественное мнение, завел козу Дуню, выделявшуюся вздорным характером среди всех посадских коз. Дуня стоила ему нервов, но у Таньки всегда было молоко. И Володя к нему привык, к густому, пахнущему козлятиной молоку.

«С удовольствием попью!» — говорил он себе, укладываясь в постель и стараясь не шуметь, чтобы не потревожить медсестру.

«Итак, я знаю уже немало, — размышлял Володя, уставясь в белый потолок. — Случай произошел на Фабричной, напротив дома некоего Ерохина. Вечерами там безобразничают мотоциклисты. Кроме того, откуда-то вдруг заявился белый „Запорожец“ старого выпуска. А Фомин, прибывший на место происшествия, поднял, как показалось шоферу, с земли обломок женского гребня. При чем тут гребень?.. Все эти детали совершенно несопоставимы…»

Откуда-то издалека донесся звук торопливых легких, крадущихся шагов. Они приближались. «Куприяновым не кончилось! — подумал Володя. — Еще кто-то идет сюда». Он не ошибся. Шаги замерли у двери палаты. Очевидно, идущий оглянулся. Сейчас дверь неслышно приоткроется и…

Дверь не приоткрылась — отлетела настежь. В палату кинулась девчонка.

— Саша! — выкрикнула она. — Саша! — и больше ничего. Закрыла лицо руками, затряслась.

Медсестра вскочила с табурета:

— Куда? Нельзя! — и вытолкала девчонку за дверь.

Володя торопливо схватился за костыли. В коридоре медсестра возмущенно отчитывала девчонку и, судя по всему, собиралась выпроводить из больницы.

— Идите в палату, — мягко сказал Володя медсестре. — Я с ней поговорю.

Сидя в кресле, где перед тем сидел шофер Куприянов, девчонка ревела в три ручья.

— Я так и знала… Я ему говорила… — Она всхлипывала совсем по-детски. На вид она показалась Володе Танькиной ровесницей. Зареванное лицо было ему как будто знакомо.

— Вас как зовут?

— Лена.

«Вот, значит, чье имя он наколол на пальцах».

— Успокойтесь, Лена. Не плачьте. Я вам даю слово, ничего опасного… — Он врал, как умел. Придумывал бодрые прогнозы врачей. Путался, противоречил…

Лена верила каждому его слову, глядела на Володю с надеждой и благодарностью. Ему нетрудно оказалось выспросить у нее все о некоем Александре Горелове.

Лена познакомилась с ним в клубе на танцах. Саша учился в вечерней школе, а она в дневной. Он очень упорный! Очень гордый! И самостоятельный! Родители у него умерли, бабушкина пенсия маленькая, он уехал из Нелюшки в город, работал на фабрике грузчиком. Все грузчики пьяницы, а он нет. Он очень серьезный, все обдумывает заранее. С Леной договорился, что сначала надо окончить школу, потом он отслужит в армии… Демобилизовался Саша весной, в мае. Поступил в механический, слесарем…

Володя слушал и незаметно приглядывался к Лене. Типичная современная девица… Володя полагал, что современный девичий характер ему прекрасно известен. Слава богу, одну юную современницу вырастил, воспитал и даже выдал замуж… Таньку, бывало, просишь сбегать за хлебом, она не выйдет за калитку, пока не «сделает себе лицо», как это у них называется. Вот и у Лены спозаранку губы подмазаны. А пудра и растушевка глаз, увы, смыты слезами… Теперь взглянем на одежду. Голубые импортные джинсы, кожаный пиджачок. Одежда модная, дефицитная и дорогая. В ушах сережки с аметистами — настоящими. На руке золотой перстенек с рубином… Д-да… Володе вспомнился дешевый шик звезды самодеятельности Веры Каразеевой. У Лены требования и возможности иные. Высокие требования! При нынешней осведомленности не только девчонок, но и парней о ценах на джинсы и все прочее — главным образом не магазинных ценах, а из-под полы — каждый, следовательно, надевает на себя не просто модные вещи, а точнейшую цифровую информацию для других, сколько он или она стоит… Д-да… Не слишком ли дорога эта девчонка для слесаря Горелова?

«Стоп, стоп! — мысленно воскликнул Володя. — Размышления и обобщения — потом. Сейчас мне нужны факты. Только они заслуживают доверия. Факты — оружие мыслителя… Я чуть не упустил одно важнейшее обстоятельство: откуда она узнала про несчастье с Сашей? Вот именно, откуда! Ведь на Фабричной его никто не опознал!»

Вопрос Володи явно смутил Лену.

— Мне тетя Луша сказала, нянечка. «Беги, говорит, твоего Сашу привезли». Ну, я и прибежала.

Объяснение простое и убедительное. Есть такая тетя Луша, работает в больнице по ночам. Но почему Лена отвела глаза, давая ответ?

— Я пойду? — по-детски попросила она. — Вы мне сможете позвонить на работу, когда Саша… — Лена подавила всхлип. — Мне очень нужно ему передать… Одну вещь… То есть просьбу…

— Напишите, я передам, — предложил Володя.

Лена достала из дорогой кожаной сумки записную книжку, шариковую ручку в виде папиросы, что-то написала, вырвала листок.

— Вот мой телефон. Позвоните, пожалуйста, когда Саша… Меня позовут. Скажите — Лену Мишакову.

— Непременно! — Володя положил листок в карман больничной куртки.

Вот, значит, какие важные тайны. Ничего не написала, предпочла дать номер телефона. О чем-то она хочет предупредить своего Сашу. Любопытно… И эти слова, которые у нее вырвались сквозь рыдания: «Я так и знала… Я ему говорила…» О чем же могла знать и предупреждать Сашу Горелова Лена Мишакова?

Мишакова, Мишакова… Володя мысленно представил себе два дома на одном участке, обнесенном новым забором из металлической сетки. Посад, улица Лассаля, 14. Участок Мишаковых, родных братьев. Один из них жил в старом рубленом доме, доставшемся от родителей. Другой долго где-то пропадал и, вернувшись, отгрохал себе великолепный каменный особняк с мансардой. В Посаде братьев отличали как Мишакова-Бедного и Мишакова-Богатого. Надо полагать, Лена дочь богатого, а не бедного. Хотя как знать, как знать…

«Покой пьет воду, а беспокой — мед», — возбужденно бормотал Володя, ковыляя по коридорам больницы в поисках тети Луши.

Она мыла пол в процедурном кабинете, ожесточенно орудуя шваброй. К нянечке со шваброй лучше не подступайся, но Володю снедало любопытство, он пошел на самую низкую лесть, и тетя Луша смягчилась.

— Я и говорю Лене: «Беги скорей на второй этаж, плох твой Саша». И палату сказала, где он лежит.

— Вы ходили к ней домой? — уточнил Володя.

— Домой? Есть мне время бегать! Ты мою норму знаешь?! — Тетя Луша энергично занялась мытьем, перестала замечать Володю и даже мазнула шваброй его по ногам.

С большим трудом он улестил ее, выслушал долгие жалобы на неуважение со стороны больных и врачей к труду нянечек, вспоминая при этом благородную мечту Лехи из XXI века, и наконец тетя Луша вернулась к интересующему Володю вопросу:

— Некогда мне бегать. Да и откуда мне знать, кого привезли? Лицо завязанное, документов, говорят, никаких… И на Фабричной его никто не знает. Все говорили — наверное, не здешний, чужой… А утресь я вестибюль мыла… Смотрю — Лена бежит. И сразу ко мне: «Тетя Луша, к вам Сашу не привозили?» Я и сдогадалась. «Беги, говорю, скорей на второй этаж…» — Тетя Луша отставила швабру, вынула из кармана синего халата марлевую салфетку, высморкалась. — Ну просто лица на ней не было. Любит, значит. Она с Сашей уже третий год. Отец против, не хочет, чтобы она выходила за Сашу. Да ты отца ее знаешь, Мишаков Павел Яковлевич.

— Это который — богатый или бедный?

Тетя Луша осуждающе съежила губы в гузочку.

— Болтают без толку. А я не знаю, не скажу, который беднее, который богаче. Мне все едино. В старом дому живет Анатолий Яковлевич, он бездетный. В новом — Павел Яковлевич, у него детей двое — Лена и Виктор. Я Анатолия и Павла мальчишками вот этакими помню. Павел — добрая душа, Анатолий — завистник. С родным братом родительского дома не поделил. Павел судиться не стал, построил себе другой, за свои кровные денежки… — Тетя Луша раскипятилась: — Так ты скажи родному брату спасибо! Нет, от Анатолия не дождешься! Одной матери дети, а разные. Лена с моими девчонками дружит, как-то слышу, говорит: «Дядя Толя Сашу хвалит, а отец ни в какую, не согласен…» Я и подумала про себя: Анатолий нарочно Сашу хвалит, чтобы Павлу насолить, Лену с отцом поссорить…

«Нет, значит, мира за прекрасным новым забором, — думал Володя. — Кипят страсти. И тетя Луша вряд ли выступает как беспристрастный свидетель. Уж я-то свой Посад знаю. Сложнейшая система симпатий и антипатий, родства, вражды, давних счетов и новых распрей…»

Больница начала просыпаться. По всем этажам пролетел легкий трепет, как в лесу, когда приближается гроза. Володя понял, что идет Галина Ивановна, главный врач. Прекрасно! Сейчас он отправится к ней, попросит ее сообщить в милицию данные о Горелове.

«Моя миссия на этом заканчивается», — сказал себе Володя. Твердо и неумолимо.