Оракул

Первый месяц войны опалил лица солдат горячкой наступления. От зноя закипали радиаторы грузовиков. Жаркий хмель гудел в жилах гренадеров, выплескиваясь в солдатском хохоте и визге губной гармошки.

Пехотинцы и егеря ехали на броне легких разведывательных танков Рz-II, веселые, яростные, ошпаренные до красноты северным солнцем. Офицеры, посмеиваясь, называли июль «медовым месяцем войны». Красная Армия, смятая напором «новых Нибелунгов», откатилась к востоку и опамятовала только за Валдаем. Теперь она обреченно огрызалась по лесам, и фронтовая дуга от Архангельска до Моздока гнулась и трещала как лук, стянутый стальной тетивой, и острие наступления уже целилось в кровоточащие кремлевские звезды.

Сиреневый лакированный «опель-адмирал» профессора археологии Гейнца Рузеля шел в центре танковой колонны: вот уже сутки бронированная армада без остановок ползла на восток, на рубеж Старая Русса — Холм.

Профессор Рузель, знаток древних языков и единственный в Германии специалист по «чудесам» (именно так он был отрекомендован на церемонии представления Гитлеру), впервые оказался в России. Рассеянно глядя в приоткрытое окно «опеля», он чувствовал жесточайшее разочарование, ведь Великая Природа, которой он втайне поклонялся, как источнику жизни и духа, была повсеместно изничтожена: материковые рощи и столетние боры вырублены, поля зияли язвами пожаров. Уныло чернели деревеньки, крытые первобытной щепой. Вдоль обочин мелькали наспех сколоченные лютеранские кресты с надетыми на них солдатскими касками, и марширующие мимо стальные легионы вскидывали руки в прощальном приветствии.

Официально Рузель не значился на службе Третьего Рейха. Он довольствовался званием археолога с мировым именем и давно отрекся бы от любого сотрудничества с нацистами, если бы не страх за свою жизнь, но, как он выражался в своих безмолвных монологах, это была тайна от себя самого. Тем не менее именно он, Гейнц Рузель, считался одним из главных научных консультантов Третьего Рейха, но все его рекомендации сводились в конечном счете лишь к одному: Россию лучше не трогать, и нацистские бонзы мирились с «непокорным Гейнцем», ведь сам фюрер называл его открытия «витаминами для германского духа».

Экспедиция под Старую Руссу была собрана в спешке: профессор Рузель плохо переносил летнюю жару и летом не покидал своего домика на Герингштрассе с бассейном и тенистым садом. Ночной телефонный звонок поднял его с постели. Голос на том конце трубки дрожал от волнения, и Рузель не сразу узнал своего давнего знакомца, профессора Хильшера из «Аненербе». В стенах этого таинственного учреждения Хильшер вел разработку «экзотического» оружия и изучал специфические методы ведения войны, вроде партизанского движения в России.

Осторожный и аккуратный, Рузель весьма дорожил своей научной репутацией. По его мнению, нацистские ученые излишне увлеклись оккультизмом, и Рузель уже готовил вежливый отказ, когда слова «русская Валькирия» коснулись его слуха. Едва узнав в чем дело, он сменил свой суховатый тон на почти заискивающий. Интерес ученого и первооткрывателя победил.

Перед отъездом Рузель дал несколько подписок в местном отделении СС, у него сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. По поручению Хильшера он должен был осмотреть объект, обнаруженный в лесу на берегу новгородского озера, и составить подробный отчет об увиденном, присовокупив к нему свои выводы ученого.

Под мягкие толчки и покачиванья «опеля» Рузель задремал, слегка опасаясь попасть в руки «Лесного царя» из его любимой баллады. На повороте машину подбросило: колесо «опеля» наскочило на торчащий из-под земли валун. Рузель очнулся и с восторгом уставился на диковатый и величественный пейзаж с замшелыми валунами и бурными пенистыми водопадами, словно здешние недра вскипали мифическим «молоком земли».

Узкая дорога между двух высоток, поросших густым ельником, уже успела получить прозвище Вольфсшлюхт — Ущелье Волка. Именно здесь передовой разъезд пятьдесят шестой механизированной армии напоролся на русские вилы. Короткий ожесточенный бой в ущелье сломал напор наступления. От неожиданности бронированный кулак дрогнул, и остатки колонны начали поспешный отход назад, к Радогощу. Отступающие русские части успели закрепиться на рубеже Старая Русса — Холм, и если бы не помощь шестнадцатой армии генерала Манштейна, наступление Вермахта на этом направлении было бы сорвано. Судя по донесениям, в Ущелье Волка действовал хорошо подготовленный русский смертник, точнее смертница.

Сиреневый «опель» остановился в сосновом бору. Янтарные лучи лились сквозь хвойный купол. Стволы в натеках душистой смолы казались оплавленными свечами. В молитвенной тишине едва слышно звенел одинокий птичий голос. Здесь, под сосновым шатром, обосновался штаб шестнадцатой армии. Лесной бивуак оказался по-своему живописен. Вокруг штабного блиндажа, укрытого двойным накатом из бревен, суетились интенданты, связисты тянули разноцветные провода. Курился дымок полевой кухни, и повар свежевал подстреленного кабана. Свободные в этот час офицеры, лежа на травяном ковре, лениво перебрасывались в карты. Молодые из свежего пополнения, раздевшись до пояса, выводили по трафарету руны и свастики будущих татуировок, и даже четкие армейские команды звучали по-вечернему мирно и приглушенно. Под маскировочным тентом походного лазарета разместили раненых. Среди них все еще оставались оглушенные и контуженные мотоциклисты из передового разъезда.

Согласно предписанию Хильшера, профессор должен был осмотреть и допросить всех оставшихся в живых. Но оказалось, что допрашивать некого. Из ущелья вынесли более ста раненых, и только один из них, мотострелок Гюнтер Грайм, сохранил способность связно излагать свои мысли.

Для допроса Рузелю выделили отдельную палатку, и он настоял на том, чтобы допрос шел в неформальной обстановке, без свидетелей и официальной записи. Вскоре санитары приволокли носилки с безжизненно распластанным Граймом. Профессор приветливо улыбнулся стрелку, мысленно погладил по голове и послал ободряющий импульс в солнечное сплетение. Эта практика бесконтактного общения была тайным оружием профессора и оружием довольно серьезным.

— Говорите, Гюнтер, все, что вы расскажете, останется между нами, — пообещал Рузель.

— В то утро мы не чуяли беды, — проскрипел Гюнтер, болезненно дергая щетинистым кадыком. — Колонна ползла по лесу, пока передовые не дали сигнал к остановке. Нам сказали, что впереди — водная преграда, но этого озера не было на наших картах, — Гюнтер умолк, переводя дух.

Рузель стремительно отчеркнул в блокноте, отметив этот немаловажный для себя факт. К началу восточной кампании войска Вермахта имели подробнейшие карты и данные аэрофотосъемки, благодаря развернутой шпионской деятельности на территории СССР. Этот лес и вправду значился белым пятном: ни один пилигрим, как звали завербованных доносителей, не добрался сюда. Самолеты и планеры обходили стороной этот квадрат.

— Вскоре был дан сигнал двигаться дальше, — отдышавшись, продолжил Гюнтер. — Мы вступили в ущелье между старых гор. Впереди, в узком просвете, мелькнуло озеро. Оберштуце Манн, мой напарник, заметил, что вода играет на солнце ярче обычного. Внезапно движение колонны вновь застопорилось. Первыми «ведьмин крик» услышали мотоциклисты, и в ту же минуту заглохли моторы, как будто пропало топливо. Я отвинтил крышку бензобака — топливо кипело, как суп у доброй хозяйки.

Рузель вновь черкнул в блокноте, хотя ничего чудесного в этом явлении не было, ведь синтетическое топливо Вермахта на добрую треть состояло из воды.

— В полной тишине головные машины разом вспыхнули и перевернулись, словно напоролись на мощный фугас… Остальную технику бросили здесь же, на дороге. Нет, я не могу, — челюсти Гюнтера свела судорога.

Стрелок задышал жадно и шумно, словно пережитый страх все еще держал его за горло.

— Отдохни, солдат, — профессор положил правую ладонь на затылок и прикрыл ему глаза.

Через минуту Гюнтер заснул, тонко, по-щенячьи поскуливая.

Профессор Рузель ненадолго оставил спящего и вышел из палатки. Он двигался мягко и гибко, как разведчик на вражеской территории, кожей ощущая пустое замершее пространство. Цепким взглядом он прощупал кусты вокруг палатки, мысленно провел круг вокруг нее и наполнил этот «пузырь» своей ледяной, парализующей волей. Без его молчаливого согласия ни зверь, ни человек не переступят этой невидимой границы. В эти минуты в «овечьей шкуре» профессора Рузеля, книжного червя и кабинетного ученого, пробуждался настоящий волк.

Триста лет назад род Рузеля был проклят папской буллой за приверженность к языческим знаниям. Волк, тотемный зверь вендских жрецов, был его покровителем, и, подобно волку, добропорядочный немецкий профессор Гейнц Рузель вел ночную, полную приключений и опасностей жизнь.

Вернувшись в палатку, он без прежнего благодушия приказал Гюнтеру:

— Вспомните все с надлежащими подробностями, не включаясь в сопереживание, словно смотрите кино, и молчите. Это все, что мне нужно. Вы готовы?

Не открывая глаз, Гюнтер согласно кивнул.

Едва касаясь его бледного влажного лба напряженными пальцами, Рузель вытащил из его памяти все происшедшее в Ущелье Волка…

В узкой впадине, между северных скал, валялись перевернутые, изуродованные мотоциклы. Скорченные трупы стрелков походили на смолистые факелы. Перегородив путь к отступлению, догорал брошенный грузовик. Чуть в стороне лежал громоздкий «Элефант», истребитель танков. Его угловатая башня была срезана, а раскрашенная под лягушачью шкуру броня распорота, словно по ней прошелся огромный консервный нож.

Профессор оторвался от своих видений и легонько потряс стрелка за плечо. Тот застонал.

— Гюнтер, вам надо вернуться в начало, когда вы только вступили в Ущелье Волка, — приказал профессор. Он был уверен, что нападавшие умело отвели глаза передовому разъезду. Их видели! Но сознание людей было заблокировано чарами.

Гюнтер согласно засопел, глубже погружаясь в сонный морок. И вот оно! На вершине холма стояла высокая светловолосая женщина. Ветер раздувал ее волосы, схваченные на лбу берестяным плетеным обручем. Подняв руки к небу, она протяжно и певуче звала кого-то, словно сводила с небес нечто дивное и грозное, видимое лишь ей одной.

— Восстань Русь! Подымись! Оживи! Соберись! Кость к кости срастись! Колос к колосу! Голос к голосу! Царство к Царству! Племя к племени! Кует кузнец железный венец, обруч кованый — Царство Русское. То не лес гудит, не трава шуршит — то мослы гремят, кости шелестят. Плотью кость одевается, жилой плоть зашивается… Закипает Жизнь, разгорается, стена огненна подымается!.. — говорила она по-русски, но профессор понимал каждое слово, словно в эту секунду в нем проснулась древняя кровная память, и эта песнь отзывалась в нем вещим восторгом и глубинным ужасом.

Женщина зачерпнула из-под босых смуглых ног горсть песка и, высоко подняв сложенные лодочкой руки, пролила из ладоней на дно ущелья. Резкий ветер подхватил песчинки и отнес их туда, где черной гусеницей извивалась колонна. Едва коснувшись брони, канистр с топливом и бензобаков, зерна кварца вспыхивали, по корпусу машин растекалось бездымное пламя, и металл корчился в белом беспощадном огне.

Профессор зажмурил внезапно ослепшие глаза:

— Дева-воительница! Пощади! — шептал он, задыхаясь от счастья и ужаса.

Спящий стрелок внезапно проснулся и резко вскрикнул. Рузель потряс его за плечи, резко обрывая киноленту.

— Вы видели женщину на вершине скалы, — напомнил он Гюнтеру, — я тоже видел ее…

— Да-да. Я слишком поздно увидел ведьму! Я стрелял, но пули ее не брали. Нам велели схватить ее живой. Тому, кто поймает это бесовское отродье, пообещали железный крест в петлицу… Я тоже карабкался по уступам, камни сыпались мне на голову, но я хорошо видел ведьму. Никто из наших не смог туда подняться, несколько человек из штурмового отряда обуглились дотла и скатились вниз. Я все, все расскажу вам! Только сделайте так, чтобы ушла эта невыносимая боль, — стрелок судорожно сдавил ладонями голову, словно боялся, что его череп лопнет.

— Отдохните, Гюнтер, — профессор коснулся его темени раскрытой ладонью, и стрелок провалился в забытьи, безмолвно вспоминая бой с ведьмой.

Рузель продолжил просмотр своего «немого кино». Женщина оказалась в западне. С пологой стороны на высоту карабкались штурмовики, противоположный склон круто обрывался к воде. Внезапно светлая фигура в длинном белом прозрачном одеянии оторвалась от края обрыва и почти взлетела над провалом. Сухой треск автоматной очереди царапнул ее снизу из кустов, но женщина не упала, она мягко спустилась позади холма на песчаный берег. Озверевшие от ненависти и страха солдаты бросились ловить ведьму. Гюнтер едва успел скатиться с холма и все случившееся видел издалека.

Женщина укрылась за большим валуном. Казалось, что она поджидает преследователей. Несколько автоматчиков взяли ее в кольцо. Подпустив их поближе, «ведьма» достала из-за пояса тонкую золотистую дудочку и поднесла к губам. Рузель не слышал звуков свирели, должно быть, Гюнтер был очень далеко. Стрелки выронили автоматы и, зажимая руками уши, упали на колени. Их головы неудержимо клонило к земле. Сгоревшая форма опадала грязными клочьями. Казалось, тела плавятся в прозрачном огне и, как горячий воск, переливаются в звериное обличье. Когтистые лапы уперлись в землю, позвоночник выгнулся колючим гребнем. Поджав лохматые хвосты и по-медвежьи мотая головами, оборотни скрылись в чаще…

— Мой бог! — прошептал Рузель.

Внезапно Гюнтер выгнулся дугой и затрясся в припадке, и бредовый сон единственного выжившего очевидца оборвался.

Дальнейшее Рузель знал из донесений. Стая неизвестных животных попробовала атаковать колонну грузовиков с продовольствием. Звери, похожие на помесь волка и медведя, были расстреляны из станковых пулеметов. Остывающие трупы зверей на глазах превращались в мертвецов, полностью лишенных одежды.

Рузель потряс за плечи и резко разбудил Гюнтера:

— Гюнтер, вы стали свидетелем древнего колдовства. Это не проходит безнаказанно. Не могу понять, как вы уцелели, ведь и с вами могло случиться это.

— Я католик, герр профессор, — Гюнтер перекрестился левой дрожащей рукой. — Помните, как Иисус загнал бесов в стадо свиней? Мы были этими бесами… Я успел попросить прощения у этой женщины. И все же я стрелял в нее…

Гюнтер вдруг заплакал и заскулил, выкрикивая обрывки молитв и проклятий.

— Издалека мы не слышали звук ее дудки и в конце концов подстрелили, — продолжил он, когда приступ прошел. — Тело оставили лежать на сосновой поляне. Мы не сразу заметили, что ее тело светится. Стало вечереть, и слабое свечение становилось все заметнее. Вокруг тела заиграли языки пламени. Мы испугались. Труп забросали камнями. Но, когда понаехало начальство и камни разобрали, ее там не оказалось! Она сумела просочиться сквозь камни! — шептал стрелок, боязливо озираясь по углам палатки.

Рузель вновь черкнул в свой блокнот. «Практика посмертного растворения тела» до сих пор оставалась самой закрытой и таинственной даже для тех, кто знал толк в подобных вещах. Люди из «Аненербе», черные жрецы неоднократно выспрашивали Рузеля о возможности «целиком уйти на звезды», но он всегда умело сворачивал разговор, притворяясь, что не понимает, о чем идет речь.

В средневековой Европе этой практикой обладали лишь Розенкрейцеры: тайное общество Розы и Креста. Его адепты, философы и алхимики, унаследовали этот секрет от своих предшественников — волхвов и языческих жрецов. За несколько часов тело попросту исчезало с земного плана, и в этом не было ничего удивительного, если учесть, что уже при жизни оно не принадлежало земле.

— Скажите, а где ее дудка? Вы нашли ее? — скрывая нетерпение, спросил профессор.

— Да… Вдвоем с оберштуце Манном мы обыскали поляну. Нам было страшно, но мы нашли дудку и зарыли ее под большим черным камнем.

— Зачем? Зачем вы искали дудку? — уточнил Рузель.

— Я слышал, что оборотень должен вернуться к колдуну за прощением, тогда он снова станет человеком. Эта дудка стоила вагона золота! Пока не очухалось начальство, мы хотели найти ее и продать подороже…

— Где Манн?

— Отдал Богу душу… Доктор сказал, что у него вскипели мозги.

— Да, солдат, тебе пришлось тяжело, — сочувственно прошептал Рузель, — но теперь все в прошлом. Пусть все тягостные картины навсегда покинут тебя.

Профессор положил на темя Гюнтера сложенные крестом ладони, как это делали священники в кирхах, и пропел несколько звуков, похожих на краткую молитву. Стрелок задышал ровно и спокойно, в глазах отразилось блаженство, словно Рузель вынул занозу, торчавшую в его мозгу. Этот речитатив, точнее, набор низких гармоничных частот, произнесенных в разной тональности, начисто стирал у пациента память последних дней, а если «молитву» продолжать, то очистка доходила до самых ранних впечатлений детства. По опыту Рузель знал, что от этих коротких глухих слов лопались зеркала и мгновенно скисало оставленное на столе молоко.

Точно такую очистку памяти прошли все оставшиеся в живых, пока профессор не убедился, что он один знает о том, что случилось в Ущелье Волка. Всякий раз, заканчивая сеанс, он менял маску бесстрастного владыки на рассеянное лицо ученого недотепы. Эта резкая смена образов давно стала привычной.

Он еще помнил, как сам был одним из «ослов», человеческих червей, слепо следующих року, пока на него не обратили внимание высокие персоны, прячущие свои лица под живыми масками. Миру известны лишь эти маски: иногда величественные, иногда ничтожные, но никто никогда не видел их истинных лиц. Сорок лет назад невзрачный человечек «без лица» пригласил его, скромного адьюнкта кафедры археологии Берлинского университета, для беседы с глазу на глаз. Встреча состоялась на одном из старинных берлинских кладбищ у солнечных часов с астрологическими знаками на постаменте. Загадочный посетитель передал Рузелю письмо с печатью «розы и креста». Некое общество Неизвестных Философов сообщало о заочном принятии молодого ученого в свои почетные ряды. Вестник сообщил, что число неизвестных философов никогда не превышало тридцати трех. Их имена были известны лишь одному, тайному учителю. И когда один из философов «засыпал», его место занимал человек, избранный учителем, и с этой минуты именно он, Гейнц Рузель, становится одним из тридцати трех адептов ордена и обладателем его секретных практик.

Орден Неизвестных Философов не имел строгой иерархии; братья общались между собой при помощи паролей и знаков. Это был особый язык, с виду совершенно несекретный, но абсолютно недоступный для большинства людей. Если брат работал садовником, то растения в его саду могли рассказать о многом… К примеру, акация, плющ или лунария, высаженные в надлежащем месте, говорили о степени его посвящения, а семь кустов белых роз в уголке сада — о глубине его познаний.

Если адепт работал в типографии, его осведомленность проявлялась в знаках и виньетках на фронтисписах книг. Если он был архитектором, то строил особняки в соответствии с канонами священной геометрии: с обязательными мраморными столпами по обе стороны от входа и мраморным полом в шахматную клетку. Орден Неизвестных Философов не стремился к мирскому могуществу и власти. На протяжении столетий единственным его сокровищем оставались тайные документы — рукописные гримуары. Манускрипты содержали заклинания, рецепты эликсиров, наставления по трансмутации металлов, древние хроники и свод пророчеств о будущем. Более свежие рукописи раскрывали все так называемые загадки истории, рассказывали о достижении бессмертия, учили концентрировать волю и управлять своим телом, влиять на силы гравитации и изменять погоду, но главным сокровищем ордена были числовые ряды и формулы, простые, как уроки арифметики. Формулы описывали законы Вселенной, периоды вращения звезд и планет и все закономерности земной истории и человеческой жизни. Числовые ряды содержали ключи к воскрешению и пароли для связи с духами и жителями иных миров. Каждое число соответствовало букве древнего алфавита. К букве и числу прилагалась гравюра, отпечатанная на старинном картоне и похожая на карту для гаданий.

Вечером в расположение штаба прибыл батальон СС. Его командир, штурмбанфюрер Курт Фегеляйне, был обязан повсюду сопровождать «уважаемого герра профессора» и оказывать поддержку в его расследовании.

С молодчиками Фегеляйне профессор держался запанибрата и старался выглядеть как можно развязнее, но в душе он тихо ненавидел весь эсэсовский бестиарий. Эти бравые парни с невинной улыбкой фотографируются рядом с нагими русскими девушками, повешенными на площадях. Они играют в карты на золотые зубы, выбитые у евреев. Нет, не об этом мечтал доктор Рузель, когда вдохновенно вещал о величии германской расы.

Вздрагивая от грубого хохота, он нырнул под полог своей палатки и только там печально вздохнул, растянувшись на жестком ложе. И ему было, о чем грустить. Вместо эстафеты арийского духа, вместо полета солнечного гения над ветшающим миром он видел лишь торжествующую пошлость и примитивную жадность захватчиков.

Чтобы избавиться от опеки Фегеляйне, профессор встал еще до рассвета, накинул на плечо полотенце и бесшумно покинул лагерь. Он издалека махнул рукой часовым и зашагал к озеру подпрыгивающей аистиной походкой. Однако, очутившись в сосновом бору, профессор Рузель резко повернул назад, в Ущелье Волка. Там он тщательно осмотрел измятую, обугленную траву, иссеченные пулями валуны, песчаный берег и вскоре нашел то, что искал, — спрятанную под камнем ведьмину дудку. Это была трубочка из золотистого металла с неровными отверстиями для ладов. Глиняная форма, в которой ее отливали, была неровна и простовата, как все древние изделия человечества, но обладала совершенством иного рода: печатью волшебства и райской простоты несуетного мира, когда люди ведали высший смысл каждой вещи.

Рузель тщательно обернул дудочку чистым платком, спрятал в планшет и поспешил к озеру. За озером вставало нежно-малиновое расплавленное солнце. Крупные черные валуны маслянисто блестели, как спины тюленей. С внезапной радостью профессор осмотрел берег лесного озера и довольно высокий холм с правильно округлой вершиной. Окрестный ландшафт напомнил ему раскопки на Рюгене, где несколько лет назад было открыто святилище Радегаста, да и звалось это местечко чем-то похоже — Радогощ.

Холм уже успели обнести колючей проволокой, но эти меры были излишними: никто из солдат так и не рискнул взобраться на его пологий склон. Подошва холма тонула в непроходимых зарослях ежевики, и некоторое время профессор мужественно продирался сквозь тернии. Рузель поднялся уже довольно высоко, когда в зарослях лещины, в игре световых пятен, мелькнуло крупное белое животное, издалека похожее на оленя. Казалось, белоснежный зверь выслеживает профессора, наблюдая за ним издалека. Рузель осторожно двинулся туда, где дрожали ветви, и нашел приметную тропу — звериный брод, ведущий к водопою. Вдоль тропы поднимались могучие папоротники. На припеке зрели черные и алые ягоды, размером с небольшое яблоко, словно на этом холме готовился небывалый пир для Богов и людей. Дикий лес внезапно закончился, и профессор очутился в яблоневом саду. Ветви покачивались под тяжестью зреющих плодов и со стороны казались звездной россыпью. Воздух вокруг старых дупел звенел и золотисто дрожал: в их недрах копили мед дикие пчелы. На вершине холма пробивался родник, давая начало извилистому ручью. Белые, желтые и розовые кристаллы кварца были выложены лабиринтом, и ручей повторял эти плавные линии. И тут Рузель сделал удивительное открытие: его основной научной специальностью до сих пор оставалась археология, в частности древние жертвенники. Ученые были уверены, что ямы с остатками золы, найденные рядом с языческими святилищами, представляют собой круг костров — жертвенную краду. Нет-нет! Еще раньше в этих углублениях были высажены деревья священного сада: свидетели древнего волшебства. Священные рощи — чудоборы были одним из чудес языческого мира, они целили тело и дух, благотворно изменяли климат и дарили людям ясное видение. Здесь росла и тянулась ввысь душа природы. Чтобы говорить с богами, людям не нужно было сбиваться в тесное стадо в мертвой духоте каменных катакомб. В шепоте деревьев и нежном говоре ручьев, у природных алтарей звучали вещие голоса о единстве миров, о вселенском законе любви!

Позднее сады камней и говорящие деревья были объявлены бесовским наваждением и повсеместно уничтожены.

Белый режущий луч ожег глаза Рузеля. Фегеляйне, вскинув бинокль с цейссовскими стеклами, уже давно оглядывал холм, выискивая профессора. Ежась под взглядом этого «совершенного животного», профессор покинул холм.

По приказу высшего командования Вермахта холм подлежал уничтожению. К полудню солдаты саперного подразделения провели траншеи и заложили фугас. Пользуясь своим научным авторитетом и дружбой с высокими чинами, доктор Рузель дал указание выкопать несколько деревьев с вершины холма и вместе с крупными кристаллами кварца приготовить к отправке в Германию.

Вечером Фегеляйне пригласил профессора на прощальный ужин. Окорок из кабана и свежие овощи были поданы по-походному, но в этой простоте, по мнению Фегеляйне, заключалась особая прелесть.

— Доктор, что вы думаете о происшествии с мотострелками? — за ужином поинтересовался штурмбанфюрер.

Профессор пожал плечами и опустил глаза в алюминиевую миску, опасаясь несносной проницательности Фегеляйне.

— Понимаю, вам трудно поверить в эту чертовщину: варлоки, оборотни… Это так далеко от вашей науки…

— Отнюдь нет, — попытался улыбнуться профессор. — Современная наука не может отрицать превращений. Ведь превращение головастика в лягушку не считается чудом! Да и человек, находясь в материнской утробе, весьма напоминает детеныша животного. Немного изменив биохимический фон внутри человеческого организма, можно изменить и его облик. Насколько мне известно, звук воздействует на воду. От частоты этого звука зависит многое, вода слышит слово и реагирует на звук, а ведь именно вода и есть главная составляющая тканей человеческого организма. Изменяя структуру воды при помощи звука, слова, музыки или молитвы, маги древности достигали удивительных результатов, и оборотничество — лишь малая часть их действительных возможностей.

— Все это мне известно… — отрезал Фегеляйне. — Но ведь лесная девка еще и летала!

— Германские викинги тоже умели впадать в священный раж, — осторожно напомнил Рузель. — В своем боевом неистовстве они могли парить наравне с орлами и ястребами. Русская колдунья знала, как при помощи вращения преодолеть гравитацию.

— Эта чертовка отмахивалась от наших пуль, как от мух! — проворчал Фегеляйне.

— Вспомните героическую песнь о Нибелунгах, — подсказал профессор. — Зигфрид омылся в крови дракона, чтобы стать неуязвимым. Кровь Дракона — древняя магическая практика. Об этом посвящении Зигфрида знала только Кримхильда. Именно она знала то место, куда упал листок во время омовения в крови Дракона. Похоже, речь идет о нордической любовной магии, делающей мужчину сверхчеловеком. Как часто судьба нации находится в руках женщин!

— Да, мы, немцы, неистребимые романтики, — согласился Фегеляйне, наливая шнапса себе и профессору. — Мы ищем Грааль на ледяных плато Тибета, мы верим в Атлантиду и ждем прилета Валькирий.

— Валькирия — это сила нашей крови, душа нашей расы, — вновь подыграл профессор. — Присутствие в мифах воинственной девы — есть признак гиперборейских народов. У римлян — это Беллона, у греков времен античности — Афина.

— А что вы скажете про русских? — внезапно спросил Фегеляйне.

— У русских тоже были свои Валькирии. Их называли Перуницами. Эти крылатые воительницы сопровождали бога-громовика, как две капли воды похожего на германского Доннара. Участие женщин в войне делает ее поистине священной. Помните у Гете: Вечная женственность влечет нас ввысь!

— В таком случае я пью за немецких женщин! — штурмбанфюрер залпом опустошил стакан шнапса.

Внезапные крики дозорных прервали их трапезу. Фегеляйне вскочил и, вскинув бинокль, посмотрел на озеро. С дальнего берега поверх волн двигалась легкая детская фигурка в светлом одеянии. Штурмбанфюрер молча протянул бинокль профессору. Чаша озера светлилась гораздо ярче, чем это возможно после заката солнца. Казалось, что водная рябь отлита из серебра, но Рузель отчетливо увидел девочку лет двенадцати в белой развевающейся на ветру одежде. Ребенок переходил озеро словно посуху: должно быть, там лежала отмель или был невидимый сверху брод.

Через несколько минут девочку привели к штабному блиндажу.

Дикарка была одета в длинную рубаху, сплетенную из выбеленного на солнце крапивного волокна. Длинные белокурые волосы были заплетены в косу и перекручены травяной тесемкой. Ее глаза цвета майских фиалок мягко светились в сумерках блиндажа. Прелестный ребенок! Лет через пять она превратится в ослепительно красивую девушку. Хотя кто может увидеть будущее сквозь безжалостные годы войны? Поймав ее взгляд, профессор попытался ободряюще улыбнуться, и она ответила вопрошающим тревожным взглядом.

— Я не выдам тебя, дитя, — беззвучно произнес профессор. — Затаись и молчи. В этом все твое спасение.

— Вы хорошо знаете русский язык, попробуйте поговорить с девчонкой, — попросил Фегеляйне.

На короткие вопросы Рузеля ребенок отвечал молчанием, и, даже когда потеряв терпение, Фегеляйне схватил ее за руку и резко заломил назад, девочка не издала ни звука.

С трудом сохраняя спокойствие, профессор почти весело обратился к Фегеляйне:

— Эта дикарка не говорит, но у нее довольно высокий расовый индекс. Чистота — вот главное сокровище на Земле: чистота воды, чистота земли, чистота крови и помыслов… После допроса я бы хотел забрать ее с собой.

— Этого звереныша надо застрелить! — отрезал Фегеляйне.

— Но она совсем ребенок! — напомнил Рузель.

— И что с того? Дети тоже солдаты. Эти щенки наносят больше вреда нашему наступлению, чем их папаши. Вы читали последние приказы русских? Сталин разрешил расстреливать с двенадцати лет. Этой девке никак не меньше двенадцати.

— Хорошо, — согласился Рузель, — но как ученый, я обязан осмотреть и освидетельствовать ваш трофей, а после делайте с ней, что хотите.

— Валяйте, профессор, а я пока приму «ванну», — махнул рукой Фегеляйне и вышел из блиндажа.

У входа, положив кисти рук на автоматы, сейчас же встали двое эсэсовцев.

Неуверенно вытянув руку, точно слепой, Рузель коснулся ладонью серебристых волос на темени девочки и заглянул в глаза. Он знал, что часовые слышат каждый звук, поэтому он обратился к ней без слов:

«Как тебя зовут?»

«Василиса», — так же беззвучно ответила девочка.

«Я знаю, кто ты, дитя, и кем была твоя матушка».

«Где она?»

«Ее больше нет на земле».

Из глаз девочки выкатилась слезинка. Следом — другая, алые лепестки губ дрожали, сдерживая рыдания.

Удерживая за плечи, профессор вывел девочку из блиндажа и повел к своей палатке.

— Как успехи, герр профессор, вы нашли у маленькой ведьмы хвост? — окликнул его Фегеляйне.

Штурмбанфюрер был заметно навеселе. Он сидел по пояс в кадке с горячей водой, его донимали комары, и он яростно чесался. Рузель отвернул девочку лицом к яблоне. Это дерево было принесено с вершины холма и приготовлено к отправке в Германию. Его корни поместились в огромной кадке, а ветви были плотно увязаны над макушкой, как высоко поднятые руки.

— Девчонка явно недоразвита, — ответил он в тон штурмбанфюреру. — Я проверил ее рефлексы. Они мало чем отличаются от реакций животных. Я забираю ее и направляю к доктору Менгеле, ему постоянно нужны дети-доноры.

— Нет, уважаемый, эта тварь дьявольски умна, если сумела провести даже вас. Отойдите-ка в сторону, я разом прекращу все ее штучки, — разнеженный теплом и хмелем Фегеляйне все еще говорил довольно миролюбиво.

— Я настаиваю, — попытался противиться Рузель, но лучше бы он этого не делал.

Огромный, дымящийся, похожий на ошпаренного хряка, Фегеляйне вылез из бочки и лениво потянулся к висевшей на сосне портупее. Он не спеша достал из кобуры черный, маслянисто блеснувший на солнце вальтер, снял его с предохранителя и передернул затвор.

— Подите прочь, ваша ученость, не то я буду вынужден продырявить вашу умную башку.

— Умоляю, не надо… — профессор попытался своим телом прикрыть от выстрела девочку, которая все еще стояла, уткнувшись лицом в ствол яблони.

— Прекратите немедленно! У вас нет чести… Вы… палач!

— В сторону, Рузель! В сторону!

Профессор судорожно огляделся: они были одни. Эсесовцы-охранники курили, сидя на больших валунах, и смотрели на закатное озеро. Профессор шагнул к Фегеляйне.

— Ар! Эх! Ис! Ос! Ур! — выкрикнул он, выбросив вперед руку с растопыренными пальцами. Эти низкие вибрирующие звуки обычно вызывали быстрый паралич воли, но на пьяных и на существа с вульгарной конституцией, подобных Фегеляйне, гипноз действовал не сразу.

Взвизгнули пули, за спиной профессора тонко вскрикнул ребенок. Профессор упал на колени и через силу заставил себя обернуться. Несколько пуль, выпущенные из ствола вальтера, впились в ствол яблони. Из рассеченной коры на землю струйками стекала густая алая почти человеческая кровь, но девочка была невредима.

Пошатываясь, профессор подошел к окаменевшему Фегеляйне. Тот все еще стоял, сжимая в ладонях дымящийся пистолет. Рузель провел рукой у него перед глазами и прикрыл веки, как у мертвеца. Потом наговорил краткую монотонную команду. Этот вояка навсегда забудет новгородский лес, и эту маленькую девочку с ангельски спокойным лицом, и его, профессора Рузеля.

Профессор взял девочку за руку и, рассеянно глядя под ноги, повел ее по тропе вдоль озера. Вокруг холма суетились саперы, готовясь уничтожить «ведьмино капище». Василиса с тревогой указала на холм.

«Чего хотят эти люди?» — беззвучно спросила она.

«Они испуганы и хотят стереть даже память своего страха», — пожав ее ладошку, ответил Рузель.

«Стереть Божий ключ?»

«Божий ключ? Ты говоришь о роднике?» — переспросил Рузель.

Вместо ответа девочка доверчиво потянула Рузеля за руку. Вдвоем они поднялись на изувеченную вершину. От заповедного сада осталось только извилистое русло, белесое от развороченной глины.

Но на дне родниковой промоины все еще было чисто. Там клубились хрустальные шары и плясал золотистый песок.

— Это там… Я не достану… — девочка показала на скважину родника.

— В божьем саду есть родник, в том роднике — камень, под камнем тем — золотой скорпион, — профессор с улыбкой прочел детскую считалку.

Он лег на живот, пошарил рукой в котловине и вскоре нащупал в упругих струях гладкий ледяной кристалл. Не до конца веря своим ощущениям, он достал из родника прозрачный кусок плотного тяжелого льда, похожий на хрустальный шар для гаданий. Эко диво, найти кусок льда в северной стране! Но едва ледяной кристалл оказался на солнце, внутри него родилась алая мерцающая точка, из точки вытянулась тонкая, изогнутая радуга, она свернулась в кольцо, затем в спираль, и внутри ледяного кристалла поплыли радужные буквы. Рузель даже услышал тонкую музыку, доносившуюся сюда словно с другой планеты.

«На вершинах далеких небес пребывает Слово, что объемлет Все и вся», — всплыл в его памяти стих из Ригведы.

— Русь! — не веря самому себе, прошептал профессор, и, подтверждая его догадку, в центре камня вновь родилось слово «Русь». Последняя буква повторяла первую, только была перевернута. И если первая буква напоминала семечко, пустившее корень в прошлое, то последняя походила на росток в будущее.

Он был потрясен. Что с того, что он был посвященным самого высокого уровня, лордом тридцать третьей ступени и Принцем Рубинового Камня, если тайна тайн, священный Логос до сих хранился в России? Он всегда знал, что эта земля обладает потаенной силой и эта сила — всеобъемлющее слово и древний рисунок букв. Везде он искал эти волшебные знаки: в молчаливых Гималаях, в Лапландии, в развалинах Кносского дворца на Крите, на высокогорьях Перу, на белых, выбеленных чайками берегах Рюгена и среди мегалитов Ирландии — и повсюду находил остатки единого языка. Эти буквы снились ему по ночам, а днем стояли перед глазами, как огненные письмена. Но стоило ему проснуться, и мир молча сворачивал свои свитки, сжимал лепестки, пряча тайну своего зарождения. Познав этот горний язык, он мог бы читать Вселенную, как книгу, начиная от морозных арабесок на оконных стеклах и кончая рисунком созвездий, хотя, возможно, это было бы лишь началом. Шли годы, Святой Грааль смысла, священное слово Бога, Логос, сотворивший небо и землю, так и не был найден.

— Что это? — прошептал Рузель, сжимая в ладонях ледяной шар, но он не плавился и не впитывал его телесное тепло, он оставался тем, что он есть.

— Это Камень Прави, — прошептала девочка.

— Зачем ты положила его в ручей?

— Чтобы вода стала живой.

— Кто ты, дитя? Кто была твоя мать? — забыв про свои седины, профессор встал на колени перед хрупким ребенком, ведающим больше, чем все мудрецы мира.

— Мы — Берегини от Века Троянова… — тихо ответила девочка, словно пропела начало песни.

— Вот как, вот как? — бормотал Рузель, дрожащими пальцами заворачивая кристалл в платок.

Держась за руки, они медленно спустились с холма. Камень Прави был надежно укрыт под шляпой профессора. С ледяным компрессом на лбу ему было легче принять единственно возможное решение.

— Вот что, Василиса, ты поедешь в Германию, в старинный замок на берегу реки Эльбы. Там живет старик-садовник, он мой друг и учитель. Ты станешь простой немецкой девочкой, может быть, даже счастливой девочкой. Все твои деревья и камни поедут с тобой, это будет лучшим решением! Я верю, ты быстро выучишь немецкий язык. На этом языке твое имя будет звучать как Эльза, нет лучше Элиза! Главное, не произноси ни слова, пока не очутишься в замке. Ты все запомнила?

Девочка молча кивнула.

Вечером радист дивизии передал закодированное сообщение профессора Рузеля. Он телеграфировал Хильшеру в «Аненербе» о том, что обнаружил сад с редкими породами деревьев и что-то вроде природного кварцевого генератора, ни словом не обмолвившись о девочке и ледяном кристалле. На следующий день на станцию Радогощ были доставлены два бронзовых ящика с кодовыми замками на крышках. На картонной бирке Рузель написал адрес, по которому следовало отвезти ящики и глухонемого ребенка.

Разноцветные прозрачные камни, найденные на холме, были аккуратно уложены в деревянные футляры, похожие на ящики от патронов, и запакованы в бронзовые саркофаги. Деревья священной рощи выкопаны и пересажены в широкие кадки. Дудочка и кристалл оказались в титановом футляре повышенной прочности. Все это надлежало доставить в замок Альтайн под Магдебургом.

Теперь Рузелю предстояло закодировать цифровые замки на ящиках. Каждый замок состоял из четырех роторов, которые приводили в действие хитроумный механизм кодирующего устройства, находящегося внутри ящика. Секрет его состоял в том, что на одну и ту же входную кодовую комбинацию кодирующее устройство реагировало по-разному. Профессор уверенно набрал четырехзначный алфавитно-цифровой код, потом небрежно «перебросил» шифр, превратив его в настоящую абракадабру. Теперь вскрыть этот замок мог только человек, посвященный в тайны гематрии, астрологии и древних алфавитов. Неизвестные философы называли этот шифр из четырех символов посланием братьям по разуму. Рассеянные по всему свету, они понимали друг друга через этот утонченный язык соотношений, символов, знаков и эмблем.

Подписывая почтовую декларацию, доктор Рузель в графе особые отметки вывел число «33». Этим шифром братья по разуму помечали свои тайные послания. Рядом профессор поставил две латинские литеры «С». Но на этот раз они означали вовсе не СС, Отряд Защиты, а «Санта Спиритус», Святой Дух, но профаны в штабной пересылке никогда не поймут этой игры в ледяные осколки смысла. О криптологических увлечениях Рузеля было известно спецам-шифровальщикам из Аненербе. По их просьбе главный специалист по чудесному составил для штаба ВМС Вермахта особый код. Этот ключ являлся абсолютно неприступным. Разработчики военных «Энигм», шифровальных машинок, скопировали эту систему. Позднее на его основе была составлена «Гидра» — секретная система кодирования радиосообщений на субмаринах адмирала Деница. Тонкая насмешка Рузеля над профанами из штаба ВМС таилась в том, что этот код был абсолютно ясен для братьев по разуму и хорошо известен еще со времен египетских пирамид. Тем не менее он был награжден почетным рыцарским крестом за особые заслуги перед Вермахтом, о которых вспоминал с легкой усмешкой.

В тот вечер он все делал основательно и точно, надеясь на блестящее будущее своих находок. Но волею случая единственному в Германии специалисту по чудесному не дано было узнать их дальнейшую судьбу: на следующий день, не проехав и десяти километров, сиреневый генеральский «опель» подорвался на мине. Рузель выпал из подбитой машины. Он успел разглядеть склонившиеся над ним небритые лица, сизый штык, нацеленный в сердце, и даже перевести жестокое напутствие чумазого окруженца: — Собаке — собачья смерть!

Многоцелевой бомбардировщик «Хейнкель-111» с двумя пассажирами на борту завершал облет тактических зон Берлина.

Гроссадмирал фон Дениц рассеянно смотрел в маленький закопченный иллюминатор. Губы Деница слегка шевелились. Со стороны можно было подумать, что адмирал считает ступенчатые рубежи обороны, вытянутые в извилистые линии. Нет, «Бог морей» наблюдал совсем иные картины: под крылом «Хейнкеля» покачивалось обнаженное дно океана, с величественными руинами, пустое и безжизненное после опустошительной волны. В разрывах пороховых туч мелькали скалы уцелевших домов и ущелья улиц, заваленные битым кирпичом. Черный и ржавый дым уже не оседал, он лохматым саваном стелился над останками строений.

Над каналом Ландвер самолет попал в плотную полосу задымления. Гроссадмирал положил на язык лимонный леденец. Его мутило в воздухе. «Бог морей» так и не смог освоить воздушной стихии и всегда неуверенно чувствовал себя во время перелетов. Должно быть поэтому он так любил подводные лодки, свои «волчьи стаи», рыщущие по северным морям и добивающие добычу с яростью амазонских пираний. Повадки этих рыб он хорошо узнал в Бразилии, откуда его субмарины уходили в Антарктиду.

Внизу одетая в бетонную чешую извивалась Шпрее, она подковой огибала Рейхстаг и надежно защищала правительственную часть города и подступы к рейхсканцелярии. Форсировать высокие бетонированные берега отважился бы только безумец. Но русские и есть те самые безумцы. Два дня назад они пошли на прорыв Зееловских высот. Доты укрепрайона были завалены трупами по самые амбразуры, танки буксовали в кровавом месиве, а после, разогнавшись, взлетали на несколько метров, и над адским котлом разносился бешеный нескончаемый клич, тайная мантра русских, приводящая их в боевое неистовство.

Фон Дениц был вызван к фюреру срочной телеграммой. Этими короткими, нервными воплями за подписью Гитлера были засыпаны штабы и командные пункты отступающих армий: «Почему Венк не наступает?», «Где Шернер?», «Нам нужен удар с моря!», «Немедленно наступать!!!», «Почему молчит 12-я армия?»

После прорыва на Зееловских высотах сразу две танковые лавины устремились к Берлину, но свой день рождения фюрер намеревался провести как обычно. Для гостей были приготовлены несколько самолетов и апартаменты в его альпийском дворце Бертенсгадене.

Несколько суток Берлин не получал продовольствия, из-за бомбежек не действовал городской водопровод, но ввиду грядущего банкета бомбовый отсек «Хейнкеля» был забит деликатесами, редкими для военного времени: коробками с настоящей вестфальской ветчиной, зальцбургскими колбасами и морскими языками. Как рождественский добряк рыцарь Клобус, адмирал вез ящик шоколада для женщин, отдельно был упакован новый патефон и мягкие игрушки. На полу побрякивали канистры с питьевой водой и ящик старинного рейнского вина из собственной коллекции Денница. Кроме того, адмирал вез стационарную систему для дыхания в случае задымления или прямого попадания в бункер авиационного фугаса. И в довершение подарочной оргии возле кресла Деница стоял объемистый фанерный ящик с сюрпризом.

В эту ночь на столицу Рейха обрушился тотальный бомбовый удар. Воистину зловещий подарок фюреру, точнее, прелюдия к финалу. Гитлер был неравнодушен к музыке и героической поэзии. «Я знаю, об этих днях когда-нибудь сложат поэму, равную „Энеиде“, — как всегда немного напыщенно говорил он. — Я вижу то, что навсегда сокрыто в пучинах времен, в крушениях прежних Атлантид. История повторяет свои уроки. Помните, как пала величавая аристократическая Троя, смятая ордами ахеян, этими посредственностями во главе с рогоносцем! Казалось, все погибло, но Эней воткнул Копье в новые берега! Туда, туда, к новым берегам!» — Гитлер забывался и начинал рассеянно насвистывать песенку из полюбившегося фильма, и его выпуклые глаза сомнамбулы уже не выражали ничего, кроме священного безумия. Адмирал Карл фон Дениц не был безумцем, но он был истинным солдатом, верным присяге. Он так и не смог уверовать в тайную доктрину фюрера, и кое-кто даже считал его туповатым солдафоном, околдованным волшебной дудочкой фюрера, превращающей людей в животных и обратно, но в окружении Адольфа не было более истового служаки и более яростного ненавистника евреев и коммунистов, чем фон Дениц.

Штаб адмирала также состоял из тщательно отобранных, проверенных людей, чья чистая раса и личное мужество не вызывали сомнений. Адмирал не верил в чудо, но он все еще верил в германский гений, который в ледяных пустынях Антарктиды создал неприступную крепость — Шангриллу. И Копье скоро будет там! Об этом знали лишь приближенные и именно ему, Карлу фон Деницу, была доверена миссия по доставке Копья. Вспоминая свой последний разговор с фюрером с глазу на глаз, Дениц всякий раз доставал из кармана измятый платок и прижимал к глазам.

— Не все погибло, мой верный Дениц! — Гитлер положил ладонь на плечо адмирала. — Четвертый Рейх возродится под Южным Крестом! Ледяные поля Новой Швабии будут засеяны «зубами дракона» и семенами возмездия!

Назойливый перестук прервал мысли адмирала. Неделю назад бомбардировщик был наскоро переоборудован для перевозки важных пассажиров, и неприхотливый работяга ночного бомбометания превратился в пассажирский самолет на 12 персон, коим и был до переделки в бомбардировщик. Изнутри салон обили красной лакированной кожей и выстлали войлоком, и этот ритмичный дробный звук не мог просочиться снаружи.

Адмирал недовольно поежился: его адъютант от СС барон фон Вайстор барабанил пальцами по обшивке, словно по клавишам. Адмирал вопросительно посмотрел на Вайстора.

— Полет Валькирии, — почтительно пояснил Вайстор. — Такие минуты и такие виды, — он кивнул вниз на дымящиеся развалины и выгоревший купол рейхстага, — нуждаются в музыкальном сопровождении. Там, внизу, сама Валькирия целует героев в губы и подносит жертвенную чашу…

— Да, наш великий город все больше похож на жертвенную чашу, — печально согласился фон Дениц, искоса глядя на адъютанта.

Барон Хорст фон Вайстор был слишком молод, чтобы адмирал мог говорить с ним как с равным, но его красивое, твердо вырезанное лицо, голубые, как фьордовый лед, глаза и надменная холодность временами вызывали озноб даже у Деница, словно этот молодчик принадлежал к другой человеческой породе. Да к человеческой ли? Достаточно сказать, что Вайстор никогда не потел, у него не бурчало в животе, на темени у него латунно блестел идеальный пробор и черный, с серебряными нашивками мундир не мялся в складках, точно Вайстора только что аккуратно вынули из коробки с оловянными солдатиками. Не о такой ли активной, властной и жестокой поросли мечтал фюрер, как о благородной прививке на древе германского духа? Да, этот Вайстор — подлинная бестия, точно только что выпрыгнувшая из ледяного ада. И кто сказал, что там жарко? Для потомка Люцифера гораздо ближе холод и абсолютная пустота, чем жаркая теснота пекла.

— Вы, должно быть, давно не были в Берлине? — внезапно спросил фон Дениц у адъютанта.

— С начала войны, мой адмирал. До призыва на действительную военную службу я учился на факультете механики Берлинского университета. Потом — Военно-морское училище в Норвике. При расчете дифферента я пользовался формулами профессора Носселя. Участвовал в Норвежской кампании, потом записался в Отряд Защиты…

— Вы славно сражались, Хорст, за вас говорят значки и железные кресты на вашей груди, — примирительно заметил адмирал.

— Немецкие моряки называют их лучшими в мире консервными ножами, — скривил красивые губы Вайстор.

— Да вам бы больше пошел рыцарский крест с дубовыми листьями, — невольно подыграл ему Дениц. — Дубовые листья крепко держатся под зимними ветрами. Будьте так же жестки и верны — помните, вы — главное, что есть у Рейха. Жаль, что лучшие из лучших гибнут на фронтах…

Вместо ответа Вайстор почтительно снял фуражку.

— Скажите, Хорст, у вас остались родные или близкие? — после минутного молчания спросил адмирал.

— Все мои родные погибли.

— Простите…

— Не надо извиняться. Жертвы ради будущего нации не бывают излишними.

Да, так частенько говорил сам фюрер, и Дениц не нашел, что добавить. В носу предательски защипало, и если бы фон Дениц умел плакать, то ему не было бы стыдно за эти слезы, он скорбел не о своем несбывшемся будущем, а о прошлом, потерянном навсегда.

Во Флензбирге, откуда они вылетели ранним утром, все еще было тихо. Это был настоящий сон из прошлого. Моряки в белой форме выстроились на пирсе, нарядные девушки провожали подлодки и бросали в воду цветы, а любимая песня Деница «На могиле моряка розы не цветут…» звучала трогательнее и печальнее, чем обычно.

Позиции вермахта в Померании все еще были прочны, и жизнь там почти не изменилась. Американцы не предпринимали никаких попыток прорвать линию обороны. Разведка северной группировки докладывала, что их хваленые танки «Генерал Ли» стоят в гаражах со смазанными стволами, а солдаты прохлаждаются в окрестных пабах.

Завершив облет города, «Хейнкель» приземлился на резервном аэродроме в лесной местности под Берлином. Этот надежно укрытый аэродром когда-то был выстроен вблизи резиденции самого Деница, на небольшом отдалении от его «лесного дворца».

На аэродроме их уже ожидал мощный «опель» с заведенным двигателем. Продовольствие перегрузили в крытый грузовик. Окраины города, казалось, пострадали меньше центра, и грузовик пополз к складским терминалам Рейхсканцелярии по окружной рокаде.

Холодный дождь и резкий ветер осадили пороховые тучи над городом, и к полудню стало заметно светлее. Вблизи развороченной взрывами Вильгельмплац они обогнали колонну ополченцев: бледные, испуганные юнцы и изможденные старики, одетые как попало, брели в тактическую зону. Те, что были покрепче, упираясь ногами в брусчатку, тащили колесную гаубицу. Они впряглись в штанги лафета, точно в оглобли, и, напрягая силы, волокли орудие в сторону площади Белле.

— От Германии отвернулся Бог, — печально сказал Дениц, глядя в окно. — Самое дорогое, что есть у нации, это ее правота перед Богом, похоже мы, немцы, забыли об этом.

— Германия не погибнет, мой адмирал, пока будет жив хотя бы один солдат, присягавший фюреру, — отчеканил Вайстор.

Вместо ответа Дениц зябко поежился и приказал шоферу остановиться.

Он вышел из машины. Вскинув ладонь в черной перчатке, он застыл, приветствуя шествие обреченных. Его маленькая птичья голова запрокинулась. По худому лицу с крупным переломанным носом катились ледяные слезы.

Вайстор тоже вышел из автомобиля и повторил жест адмирала резко и четко, словно бросая вызов небу, затянутому дождевыми тучами.

— Довезешь орудие до канала Ландвер, — приказал Дениц водителю.

Вайстор вытащил из машины фанерный ящик с подарком фюреру, вскинул его на плечо и зашагал к Имперской Канцелярии, во дворе которой располагался бункер.

Вход в бункер успели прикрыть квадратным бетонным бруствером. Пропускной пункт охраняло отделение вермахта под командованием молодого бледного офицера с испачканной кровью марлевой перевязью на груди. Его била лихорадка. Над верхней губой набухли капли пота, а запавшие от бессонницы глаза перебегали с адмирала на адъютанта.

— Что в коробке? — проверив документы, нервно спросил он.

— Подарок фюреру, — ответил адмирал.

— Я должен осмотреть, — опустив глаза, сказал офицер.

— Исполняйте свои обязанности, герр офицер. Только поскорее, — подбодрил его Дениц.

С фанерного ящика сбили крышку. Внутри коробки помещался круглый предмет, тщательно обложенный стекольной ватой. Это был герметично запаянный аквариум — шар, оправленный в серебро и снабженный тяжелой литой подставкой, со стороны он походил на глобус. На Северном полюсе этого глобуса помещался миниатюрный, вставший на дыбы единорог, под Южным — напружинил могучие плечи бородатый Атлант. Нижнюю часть его туловища заменял мощный змеиный хвост. Внутри шара порхали тропические рыбки и зыбко покачивались подводные растения. Несколько улиток-наутилусов неутомимо очищали внутреннюю поверхность хрустального шара.

Вайстор с любопытством осматривал раритет. Он впервые видел аквасферу, хотя уже слышал о ней в штабе ВМС. Аквариум доставили неделю назад из «Аненербе». Летчики палубной авиации помогали в эвакуации Института прикладных военных исследований и прихватили с собой эту странную игрушку. Аквариум сразу же окрестили «Дар Ундин». На четырехгранной подставке были выгравированы астрологические знаки: Солнце, Звезды, Луна и Крест, а в самом низу, на днище, чернело клеймо на старонемецком: «Сандивогиус-сын, мастер из Лейдена». Судя по старинному клейму, этому запаянному аквариуму было лет триста, но внутри цвела хрупкая и трогательная жизнь, словно в устройство этого стеклянного шара была внесена частичка средневекового колдовства.

Офицер все еще тупо глазел на рыбок, внезапно его лицо плаксиво вздрогнуло и скривилось, и адмирал вновь подумал, что последствия этой войны будут необратимы для немецкого духа. Выбирая столь странный и бесполезный подарок, фон Дениц тем не менее верил, что фюрер и фрау Ева правильно истолкуют его намек.

Пройдя через контроль и предъявив пропуска на вход в четвертую зону бункера, Вайстор и Дениц спустились в люк и оказались на площадке грузового лифта. Вскоре лифт доставил их на дно глубокой шахты. Неподвижный, спертый воздух вызывал тошноту. Из-за бомбежек электрические насосы отключали все чаще, и в бункере царила липкая вонь отхожего места. Чрево бункера со множеством стальных перегородок, люков и клепаных щитов напомнило фон Вайстору внутренность подводной лодки. То же зловоние, и спертый, спрессованный воздух, и невозможность уединиться в тесном пространстве. Он с тоской вспомнил о йодистом ветре Киля и морских видах, открытых с палубы адмиральского парусника.

В пять часов вечера Берлин снова бомбили. Взрывы были не слышны, но глубокая подземная дрожь проникала изнутри и заставляла стучать зубы. Прочные стены бункера были надежны, помещения ярко освещены, и персонал сохранял видимость дисциплины, только в гигиеническом отсеке на полу лежал мертвецки пьяный офицер.

— Ждите здесь. Я пошлю за вами, и вы доставите аквариум в зал заседаний, — сказал на прощание Дениц.

До вечера Вайстор пробыл на подземных складах. Он следил за разгрузкой продовольствия и военного имущества. Ожидая посыльного от адмирала, он задремал. Его разбудил Отто Гюнше, личный адъютант Гитлера. Машинально взглянув на часы, Вайстор с удивлением обнаружил, что на часах уже глубокая ночь.

Он вынул аквариум из коробки и взвесил в ладонях. Хрустальный шар был подозрительно легок, словно вместо изумрудной искрящейся воды он был наполнен морским воздухом.

Гюнше вел Вайстора по тоннелям бункера. Из-за духоты двери были распахнуты. В отделении связи на маленьком коврике рядом с пультом, по-собачьи свернувшись калачиком, спал связист. В медицинском отсеке на кушетках и на полу лежали раненые, глухо стонали и бредили умирающие. Обезболивающие препараты и опий экономили, и маленький тесный отсек превратился в душный, пропахший карболкой ад. Вайстор медленно прошел вслед за Гюнше по узкой тропе между носилками и лужами нечистот. Он нес в ладонях хрупкий стеклянный шар, и он казался маленьким разведчиком, посланцем холодного моря в мире тяжелого затхлого воздуха.

В тесной комнатке, оформленной как буддистская молельня, застыл в позе лотоса тибетский лама в желтых шелковых одеждах и зеленых перчатках. День и ночь этот монах взывал к уснувшим Могуществам. Вайстор видел, что его тело, похожее на золотой треугольник, без опоры висит в воздухе. По тоннелю пронеслась стая крупных черных псов. Они двигались вместе с упругим ледяным ветром бесшумно, как призраки. Вайстор уже слышал солдатские байки о «тварях мрака», изредка навещающих бункер. Сделав круг по подземельям, призрачные звери уносились обратно в Тартар.

В отличие от других помещений бункера, апартаменты высоких партийцев были отделаны с некоторой роскошью и заботой о стиле. Гюнше распахнул дверь и вытянулся в приветствии. Вайстор очутился в зале заседаний, старомодном и роскошном, точно перенесенным из эпохи Габсбургов. Сюда из «Орлиного гнезда», альпийской резиденции фюрера, был доставлен знаменитый «овальный стол» и тринадцать кресел. За столом сидели Гиммлер, Йодль, Дениц, Зиверс и еще несколько высоких партийцев.

Фюрер горбился у большой настенной карты. В его руках плясала простая школьная указка. В этом вульгарном бюргере с щеточкой черных усов и сальной прядью, падающей на глаза при каждом резком движении, не было ничего хоть сколько-нибудь славного, благородного, словно он был насмешкой над всем, чему истово присягал и поклонялся Вайстор. Но стоило ему заговорить, и Вайстор ощутил животное волнение от звуков его голоса и странный электрический ток во всем теле, словно он оказался рядом с шаровой молнией.

— Вы так и не ответили, можно ли военным путем предотвратить падение Берлина? — громко спросил Гитлер у Кейтеля.

— Берлин падет, если не будут сняты все войска с Эльбы, — терпеливо объяснил фельдмаршал. — Но в этом случае мы полностью откроем себя с запада.

— Да-да! Пусть 12-я армия оставит против американцев слабые арьергарды и наступает против русских, — перебил его Гитлер. — Приказываю соединить усилия 9-й и 12-й армий! Нам нужно выиграть время! Совсем немного времени!

По его горячей сбивчивой речи Вайстор догадался, что фюрер все еще лелеет надежду на некое внезапное чудо, словно вот-вот в душный ковчег бункера залетит голубь с оливковой ветвью в розовом клюве и объявит о том, что впереди, в туманах и радугах, брезжит заветная суша.

После обсуждения положения на фронтах настала очередь Деница. Фюрер рассеянно слушал адмирала, вращая большой старинный глобус.

— Экипажи полностью укомплектованы, — докладывал фон Дениц. — Специальной проверкой установлено, что высший командный состав и моряки не имеют живых родственников и никто из них не женат. Экипажи конвоя дали обет «личного молчания» и подписали его собственной кровью.

Конвой из двадцати пяти субмарин действительно ожидал приказа фюрера в бетонных доках Киля и Шлезвига. Неделю назад с боевых подлодок были сняты торпеды, и началась подготовка канонерок к режиму длительного плавания. Их энергоресурс был увеличен за счет заполнения горючим балластных цистерн, и таким образом дальность плавания составляла двенадцать с половиной тысяч миль. Водолазы осмотрели и подремонтировали корпуса, дизелисты произвели отладку и пробный запуск двигателей.

Фюрер достал из ящика секретера запечатанный пакет и передал его адмиралу:

— Этот пакет вы доставите в Киль и вскроете по моему особому распоряжению.

— Хайль Гитлер!!! — вытянулся в приветствии Дениц. Он был, пожалуй, единственным в этом кабинете, кто все еще неподдельно благоговел перед фюрером.

— А теперь я предлагаю вспомнить о моем дне рождения, — попытался улыбнуться Гитлер. — Я приготовил пикник для будущих победителей в моем альпийском дворце…

Напряженная тишина в зале насторожила его, и, почуяв настроение своих генералов, он поправился:

— Но руководство фронтом не позволяет мне покинуть Берлин, поэтому я приглашаю всех в столовую рейхсканцелярии. Нас ожидает сюрприз.

Под сюрпризом фюрер предполагал демонстрацию своего любимого фильма «К новым берегам» с Сарой Леандр в главной роли. Прежде над ним частенько подшучивали из-за его пристрастия к этой крупной красивой шведке с подозрительным именем. На что он, как истинный рыцарь, отвечал, что такая женщина — вне любых подозрений. «Туда, туда, к Новым берегам!» — звал медовый голос, и, слушая Сару, фюрер верил, что тяжелый, жуткий сон последних месяцев войны вот-вот оборвется и за сомкнувшимися веками его ждет ослепительное пробуждение.

— Мой фюрер, — осторожно вернул его на землю фон Дениц. — У меня есть для вас небольшой подарок. Он настолько скромен, что вряд ли может претендовать на ваше внимание, но, может быть, он немного развлечет фрау Еву.

Вайстор сделал короткий шаг и протянул аквариум Деницу.

— Великолепно! — прошептал фюрер, принимая из рук адмирала искрящийся изумрудный шар.

— Обратите внимание, мой фюрер, эта игрушка герметично запаяна, но в ней непостижимом образом продолжается жизнь.

— Это чудо! — восторженно прошептал Гитлер. — Вечная жизнь в капле океана! Этот хрупкий шар плывет во времени, независимый, одинокий, свободный. Все, что нужно для жизни, рождается здесь же. Эта сфера может жить везде, где есть хоть немного тепла для ее обогрева. Откуда вы взяли ее, Карл?

— Аквариум обнаружили во время эвакуации Института прикладных военных исследований. Мои офицеры приняли его за старинную игрушку. Говорят, что он наполнен «живой водой». В старину люди знали толк в этих штучках. По документам его доставили из замка Альтайн.

— Почему я раньше не знал о его существовании? — не выпуская аквариума из рук, бормотал Гитлер. — По всему миру мы искали «живую воду»! Но почему так поздно? Новая раса германцев так остро нуждается в ней! Наша генетическая программа — на грани срыва! — Гитлер покраснел от прилившего гнева. — Я вас спрашиваю! — он обвел взглядом померкшие лица военных. — В то время, как моя личная гвардия «лейб Штандарт СС» обследовала горячие родники Греции и побывала в пещерах Крыма и в Абхазии. В то время, как генерал Вольф курировал папский грот в Аппенинах, а наши элитные отряды штурмовали склоны Анд и горными тропами пробирались в Лхасу, чтобы добыть хотя бы каплю! В это самое время все остальные бездействовали! Каждый день в госпиталях гибнут наши раненые солдаты и офицеры! Почему? Я вас спрашиваю! Почему у нас так мало времени? Два года назад мы потеряли завод «тяжелой воды» в Норвегии. С потерей «мертвой воды» Вермахт выронил свое жало. А если бы мы провели опыты с «живой водой»? Это могло приблизить нас к победе?

— Несомненно! — подтвердил генерал Шпеер.

Но Гитлер не слышал ответа. Со стороны казалось, что он наблюдает за рыбами во взбаламученном шаре, на самом деле его глаза смотрели сквозь стекло и даже глубже: сквозь бетонированные, обитые войлоком стены бункера, в дымный ад улиц и площадей.

— Мир меняет кожу, как змей, — шептал Гитлер. — Он сбрасывает ее под розгами истории, но если нам суждено погибнуть, то наш конец будет концом Вселенной! Я вижу воду, много воды! Языческая ярость искупительного потопа поглотит подгнившую Европу. Я прикажу открыть шлюзы, и воды Шпрее затопят город. Я благословляю потоп, предсказанный великим Гербигером!!!

Он разжал влажные ладони, и стеклянная сфера скользнула вниз. Брызнули осколки. Вода с шипением залила ковер и плиты пола. За несколько секунд она вскипела и ярко порозовела. Рыбы и растения словно обуглились и растаяли в ярко-алой жидкости. Густой туман, похожий на косматую конскую гриву, поднялся к потолку и медленно осел среди узорной лепнины. Гитлер все еще стоял с высоко поднятыми руками.

Через минуту он непонимающе огляделся по сторонам. Он только что приказал горам сдвигаться и недоумевал, почему они не сдвигаются.

— Карл, я разбил ваш подарок, — потерянно пробормотал Гитлер.

Он рухнул в кресло и впился пальцами в бархатные подлокотники. Вайстор подхватил с пола серебряную подставку и зажав ее под мышкой отрапортовал:

— Барон фон Вайстор. Отвечаю за дизельную часть «Конвоя фюрера», — он кивнул напомаженной головой.

— Вайстор? Одно из имен Вотана? — внезапно обрадовался Гитлер. — Славная фамилия, она оставила след в немецкой истории!

— Мой предок по мужской линии отличился в битве при Грюнвальде, — скромно заметил Хорст и умолк ввиду того, что эта знаменитая битва была проиграна немцами.

Гитлер рывком поднялся с кресла, подошел к Вайстору почти вплотную и положил руки на его плечи:

— Не надо отчаиваться, Вайстор. Верьте спасение уже идет! Оно идет оттуда, откуда, казалось бы, уже невозможно. Пойди и скажи морякам, что не все погибло. У нас есть Шангрилла, непобедимая крепость во льдах Новой Швабии…

— Но, мой фюрер, мышеловка вот-вот захлопнется, — напомнил Дениц. — Конвой ждет. Ваша личная субмарина «Судный час» готова к походу.

Гитлер покачал головой. «Молния Вотана» внезапно потухла, оставив одну чадящую головешку. Он выглядел понурым и усталым, как мелкий конторский служащий, только что снявший матерчатые нарукавники.

— Нет, мой верный Карл, я не покину столицу Рейха. Я остаюсь, чтобы разделить свою судьбу с теми, кто добровольно решил поступить таким же образом.

— Хайль! — Вайстор вскинул руку, но Гитлер мягко остановил его:

— Вот что, Вайстор, на рассвете вы полетите в Альтайн. Вы обыщите замок и доставите в бункер всякого, кто знает хоть что-нибудь о «живой воде».

До рассвета оставалось часа два, и все время перед вылетом Вайстор провел в эвакуированном полицейском архиве.

Архивы все еще содержались в идеальном порядке. Хорст, к своему удивлению, сумел разыскать в картотеке карточку с фамилией Сандивогиус. Судя по сведениям, собранным тайной полицией, человек с такой фамилией все еще жил в старинном замке Альтайн под Магдебургом. Замок был необитаем с начала войны. За садом и комнатами присматривал старик-садовник по фамилии Сандивогиус. В досье, заведенном на него службой, говорилось, что он занимается изготовлением аквариумов и деревянных кукол. Когда-то он даже открыл первый в Магдебурге театр марионеток, но в годы депрессии его заведение закрылось. В донесении старика называли помешанным. Он не пользовался электричеством и ужинал при свечах. Он коллекционировал средневековые фолианты на старонемецком и латыни и в своем флигеле устроил что-то вроде химической лаборатории. Из дома он выходил только к бакалейщику или к булочнику. Одевался по моде семнадцатого века, носил широкополую шляпу с пером и короткий плащ, из-под которого виднелись бархатные панталоны, полосатые чулки и тяжелые туфли с серебряными пряжками. Учитывая аккуратность составленного донесения и отсутствие отметки о смерти фигуранта, Вайстор сделал вывод, что старик, возможно, еще жив.

Он закрыл папку с «делом Сандивогиуса» и рассмотрел маркировку. На обложке проступило едва приметное число: «33» и латинские литеры «СС», похожие на танцующих змей.

На рассвете, еще до начала бомбежки, Вайстор вылетел в Магдебург. По распоряжению фон Деница, надежный и быстрый «Хейнкель-111» был передан в его полное распоряжение. Бомбардировщик шел на средней высоте. Внизу проплывали нежно-зеленые островки Герцинианской дубровы. В древности этот заповедный лес простирался до Рейна, в те времена из одного конца в другой можно было попасть только за шестьдесят дней пути, но за прошедшие столетия лес поредел и отступил перед полями, пастбищами и садами.

Несколько солдат из гарнизона охраны бункера дремали на лавках в бомбовом отсеке, наскоро переоборудованном под перевозку людей. Там же дисциплинированно лежали элитные овчарки и жесткошерстные легавые фельдмаршала Геринга. Солдатам было поручено хорошенько выгулять собак на зеленом берегу Эльбы.

Еще в начале войны в лесах под Магдебургом водилась разнообразная живность. Герман Геринг, страстный охотник, приказал заселять все свободные, в том числе недавно завоеванные территории кабанами, сернами и благородными оленями, чтобы после победы солдаты Вермахта могли успешно охотиться, оттачивая свои мужественные инстинкты, но эти заботы оказались излишними. В связи с войной большинство зверей было поймано и съедено.

За пыльным стеклом иллюминатора мелькали маленькие, словно игрушечные, городишки, мозаики черепичных крыш, иглы кирх и соборов. На склонах холмов орлиными гнездами лепились замки — обиталища старой немецкой аристократии. Напрягая зрение, Хорст искал в утреннем тумане серую громаду знаменитого Альтайна. И вот над кудрявой вершиной холма, покрытого густым лесом, проступил настоящий рыцарский замок с бойницами и сторожевыми башнями.

От бывшего полигона Аненербе осталось только небольшое летное поле, кое-где поросшее прошлогодней полынью, да разбитая будка охраны.

С первым лучом солнца небольшой отряд в сопровождении овчарок и легавых двинулся к вершине холма. Старинная дорога, мощенная розовым булыжником, упиралась в ворота замка, украшенные медным, позеленевшим от времени гербом. На фоне ясного утреннего неба четко выделялся силуэт единорога и змея, обвивающего рыцарский щит. Ворота замка оказались лишь немного прикрыты, хотя старинный засов был в полной сохранности. «Либо внутри никого нет, — подумал Вайстор, — либо именно здесь находится рай, покидать который никому не придет в голову».

Напуганные лаем в глубине парка тревожно загоготали и захлопали крыльями крупные птицы. В небо над замком тяжело и нехотя поднялись белые лебеди.

Поместье казалось необитаемым, но, невзирая на раннюю весну, заброшенный сад был полон цветов. Одичавшие нарциссы, крокусы и анемоны превращали лужайки в картинку из сказочной книжки. В детстве Хорст любил читать волшебные истории о рыцарях и битвах с драконами. На миг ему показалось, что между стволами яблонь скользит стремительный силуэт. Стройный белый зверь с длинным рогом посреди лба величаво прошел между яблонями и исчез в тумане.

В широком пруду, рядом с аллей, тревожно оправляя перья и гогоча, плескались лебеди. Розовые фламинго, похожие на голенастых танцовщиц варьете, вытягивали грациозные шеи. Белела протоптанная тропинка — значит, в замке были люди, они и подкармливали благородную птицу.

Над вершинами зеленеющих лип поднялись мрачные стены из серого гранита с рядами узких бойниц. Старинные шпили щекотали кудрявое брюхо облаков. Весенний ветер крутил скрипучие флюгера и шевелил обветшавший штандарт на бельведере замка: столь милая сердцу немецкая старина ожидала своей участи со старомодным достоинством. Приглядевшись, Вайстор заметил, что на крыше, гремя крыльями, крутились пернатые змеи, вырезанные из жести. Когда-то этот замок называли «Логовом Змея». В старинных пожелтелых книгах еще сохранились рассказы о том, что первый хозяин замка Фридрих Альтайн, рыцарь Карла Великого, был зачат от змея. По слухам, он умел оборачиваться драконом и в этом обличье воровал понравившихся крестьянок. От этой мысли Вайстор даже взбодрился. Он и сам принадлежал к древнему и высокому роду, и что греха таить: аристократы всех веков были охочи до простолюдинок.

Собак спустили с поводков. Покружив по зеленому газону, они рванулись в глубь сада. Густой туман приглушал звуки, но свирепый лай заставил Вайстора свернуть с аллеи. Должно быть, свора взяла в кольцо оленя или серну.

— На могиле моряка розы не цветут, — мажорно насвистывал он, ускоряя шаг.

Он вприпрыжку спустился в ложбину и вскоре догнал бешено лающую собачью стаю. Из алых пастей валил пар, задние лапы яростно взрывали садовый чернозем.

В кругу рычащих чудовищ, прижавшись спиной к стволу яблони, стояла совсем юная девушка, почти ребенок. Вайстор выдернул из сапога короткую плеть. Свист свинчатки разогнал собак. Постукивая плеткой по голенищу, Вайстор разглядывал пойманную «серну».

— Прошу прощения! Фройляйн, должно быть, очень испугалась?

— Нисколько! — довольно дерзко ответила девушка. — А вот она, — девушка погладила старый морщинистый ствол яблони, — испугалась… за меня.

— Фройляйн все еще верит в сказки? — улыбнулся Хорст, обнажив края белоснежных, точно фарфоровых зубов.

Покачиваясь на каблуках, он откровенно любовался «добычей».

Похоже, шум у ворот поднял девушку с постели. Из-под клетчатой юбки белело кружево ночной сорочки, на плечи был накинут платок из козьей шерсти: такие вяжут во время снегопадов пожилые крестьянки в немецких Альпах. На босых ногах болтались простые деревянные клумпы-сабо. Она была высокого роста, очень стройная и даже величавая, словно юная королева. Ее белоснежная тонкая кожа говорила о хорошей породе, но черты лица были слишком округлыми и мягкими для немки. Однако, приглядевшись, в чистоте и плавности этих линий Хорст нашел опасное очарование. Прямые белокурые волосы рассыпались по плечам, и в их обрамлении нежный девичий лик казался еще светлее. На атласном виске играл солнечный локон.

«Атлас и золото — самые благородные материалы. Из них делают самых дорогих куколок», — усмехнулся Вайстор.

Он еще раз пристально осмотрел ее с ног до головы, выискивая хоть какой-нибудь тайный изъян, но все в ней было красиво и трогательно.

— Не бойтесь, фройляйн, это не настоящие псы. Это призрачные волки Вотана, спутники его дикой охоты. А куда я попал? Неужто в замок самой Лорелеи?

— Что вам угодно? — как можно строже и взрослее спросила девушка.

Хорст взял под козырек и галантно поклонился, приложив два пальца к околышу фуражки.

— Штурмбанфюрер СС барон Хорст фон Вайстор. А кто вы?

— Меня зовут Элиза. Элиза Сандивогиус.

Эта встреча в утреннем саду все больше интриговала Хорста. Да и представилась девушка не совсем обычно: Элиза. Так могла назвать себя датчанка или полька, но только не немецкая девушка.

— Наша встреча не случайна, фройляйн Элиза. Скажите, мастер Сандивогиус — ваш родственник?

— Да, это мой отец.

— Как здоровье вашего батюшки? Надеюсь, с ним все в порядке? — поинтересовался Хорст, недобро щурясь по сторонам.

— Отец очень стар, ему нельзя волноваться, — предупредила Элиза.

— Сколько же ему лет?

— Триста сорок.

Хорст присвистнул:

— Да, уже не мало! Не беспокойтесь, фройляйн, ваш батюшка проживет еще дольше, если проявит благоразумие, свойственное пожилым людям. У меня есть приказ фюрера доставить вашего отца в бункер рейхсканцелярии, а мой долг повиноваться приказам.

— Хорошо, тогда у меня тоже есть приказ: пусть ваши люди уведут собак, — с вызовом ответила Элиза. — В замке много редких зверей.

— Я догадался, что вы любите своих животных: лебедей, фламинго, белых единорогов?

— Единорогов? С чего вы взяли?

— Это очень просто… Ваш замок стоит на краю Герцинианской дубровы. Когда-то я был молод и наивен и тоже верил в чудеса. В Герцинианском лесу некогда охотился сам Юлий Цезарь. Я читал его «Записки о галльской войне». Где-то здесь, на берегу Эльбы, он встретил белого зверя с рогом посреди лба.

— Единороги встречаются только в сказках, — поправила его девушка.

— Да! И я прочел их множество. Единороги влюбляются в белокурых дев и бескорыстно служат им. Так чистый и благородный зверь поклоняется чистой и благородной расе смертных, — Хорст продолжал болтать и «вить веревку из песка», внимательно разглядывая странный сад, двор заброшенного замка, солнечные часы со странными знаками на постаменте и замшелую чашу мраморного фонтана.

Постукивая деревянными башмаками и зябко кутаясь в платок, девушка вела его по мощеной дорожке к маленькому флигелю с широкой кирпичной трубой и островерхой готической крышей.

Невзирая на ранний час, внутри флигеля кипела странная работа. В маленьких окошках мелькало разноцветное пламя, похожее на далекие вспышки сигнальных ракет или всплески салюта. Скрипнула старинная дубовая дверь, и в лицо Хорста повеяло свежим ветром с тающего ледника. Следом за Элизой он спустился по узким крутым ступеням. Изнутри подвал напоминал снежную пещеру, обдутую первым весенним теплом. Маленькая комнатка была заставлена стеклянной посудой. В широких вазах и чашах лежали глыбы дымчатого льда. Звенела хрустальная капель. Светлая, прозрачная жидкость переливалась в трубках, закрученных наподобие бараньих рогов, вскипала в колбах, стоящих над спиртовыми горелками, и капля по капле сочилась в прозрачные чаши и фиалы, где под действием тепла вновь возгонялась по хрустальной паутине под самый потолок. Водяные струи сплетались в сложный узор и омывали ледяной кристалл, похожий на округлый кусок горного хрусталя. В лед были вморожены золотые и серебряные нити, похожие на хитрые арабески или даже буквы. У окна, ближе к свету, выстроились стеклянные шары с юркими рыбками и водяными растениями. В старинном камине, похожем на бутылку с узким горлом, догорали дрова. Сгорбленный старик ворошил кочергой обугленные поленья. Он был одет в одежды шестнадцатого века — черный шелковый плащ с бобровой оторочкой, такую же шапочку, полосатые чулки и кожаные домашние туфли. Рядом с ним переступал на длинных узловатых лапах розовый фламинго, изрядно полинявший и потрепанный.

— Отец, — позвала Элиза, но старик даже не обернулся, должно быть, он был глуховат.

Хорст щелкнул каблуками. Старик медленно повернул голову и уставился на него, подслеповато моргая. «Да, триста лет — это вам не шутка», — не без злорадства подумал Хорст и щегольским жестом поднес руку к козырьку:

— Уважаемый, вам придется проследовать со мной. Фюрер желает лично познакомиться с вами и изучить ваши достижения.

Фламинго по-змеиному выгнул шею и сердито затрещал клювом.

— Успокойся, Феникс, ты удивлен, что моя скромная персона все еще интересует фюрера?

Фламинго возмущенно захлопал крыльями по тощим бокам, блеклые перья осели на черный мундир Вайстора.

— Я и сам немного озадачен, — продолжал старик. — Должно быть, герр Адольфус, запамятовал, что мы уже встречались…

Хорст сцепил руки за спиной и, покачиваясь на носках, процедил сквозь зубы:

— Уважаемый, мы теряем драгоценное время. Через два часа коммунисты начнут бомбить Берлин.

— Да, не хотел бы я очутиться по соседству с русскими асами, хотя с другой стороны — это самый прямой путь на небо. Уж кому-кому, а мне туда давно пора, — проворчал старик.

— Я жду. Поторопитесь.

— Будьте покойны, мастер Сандивогиус не заставит ждать самого фюрера!

Хорст вышел из флигеля. Позади него скрипнула дверь, пахнуло прохладным ветром и что-то мягко коснулась его рукава. Он резко развернулся на каблуках, так как не любил сюрпризов за своей спиной. За спиной стояла Элиза.

— Что вам угодно, фройляйн?

— Позвольте мне сопровождать отца, — робко попросила девушка.

— Ваша дочерняя забота внушает уважение, — не скрывая радости, ответил Хорст. — В самолете есть свободное место. Вы можете следовать с нами. Однако вынужден напомнить вам, чем вы рискуете, — добавил он с назидательной ноткой в голосе. — Берлин бомбят коммунисты и англичане.

— Но ведь там бывает и затишье, — ответила девушка.

Элиза вернулась во флигель уже переодетая для дороги. Белокурые волосы, заплетенные в косу, короной окружали ее голову. Простое синее платье с белым галстучком под горлом напоминало матроску, такие платья носят провинциальные гимназистки.

Девушка помогла отцу снять прожженный в нескольких местах балахон, и мастер Сандивогиус оказался в старинной рубашке с кружевным воротником и тесемками на запястьях. Казалось, что старик только что покинул раму старинного портрета. Хорст с неожиданным интересом наблюдал за его приготовлениями. Стоя на коленях, Элиза достала из-под скамейки в прихожей тяжелые туфли с серебряными пряжками и, все так же стоя на коленях, помогла отцу обуться. Хорст рассеянно смотрел на переливы синего шелка, представляя себе ее тело под платьем. Женское тело на войне — самый желанный трофей, и война уже давно обратила его в зверя, злобного и чуткого. Если пищи было много, он ел жадно и до отвала, но потом мог подолгу голодать. Вожделение тоже приходило острыми спазмами и после надолго оставляло его. За шесть лет войны он так и не успел жениться, хотя после двадцати пяти лет каждый эсэсовец был обязан завести семью или сделать матерью здоровую немецкую девушку.

«Она белокурая, с голубыми глазами и высокого роста, — рассеянно думал Хорст, — пожалуй, из фройляйн Элизы со временем получилась бы хорошая немецкая мать…»

Он припомнил подробности последней «чистки в верхах». Зная, как преклоняется фюрер перед немецкими матерями, кое-кто из руководства рейха тайно приписал себе сирот из городских приютов. Когда обман раскрылся, все мошенники были расстреляны.

Его пространные мысли оборвал рядовой от инфантерии — рыжий великан с туповатым лицом. Он неожиданно появился в дверях за спиной у Хорста.

— Что происходит? — со злостью спросил Хорст.

— Через пять минут взлетаем, герр офицер! — вытянулся в ранжир рядовой.

Опираясь о посох с серебряным наконечником, старик вышел на яркий утренний свет и зажмурился. Феникс чинно сопровождал хозяина. Почтенный возраст старика давал о себе знать. Сандивогиус остановился у солнечных часов и смотрел на них в глубокой задумчивости.

— Все одержимые жаждой, придите сюда! Если же Жизни Источник внезапно иссякнет, Богиня для вас приготовит взамен Вечные Воды, что не иссякнут… — прочел через плечо старика Вайстор, мельком отметив, что на постаменте солнечных часов выгравированы те же рисунки, что и на подставке аквариума: Луна, Звезда, Солнце и Крест с двумя загадочными буквами в сегментах перекладин.

— Альфа и Омега. Начало и конец, — бормотал старик.

— Что это за монумент? — осведомился Хорст у Элизы, разглядывая острие мраморного копья, похожее на стрелку часов.

— Это солнечные часы, алтарь Сатурна — отца Времен, — ответила девушка.

— Человеку не дано знать сроки, но ему же вменяется читать знаки… — поддержал ее старик. — В этих рисунках заключен день и час Апокалипсиса.

— И что же говорит ваш Сатурн?

— Он молчит, но тень от Его Копья в полдень указывает на Север! — глубокомысленно ответил старик.

— Забавно… Однако мы не можем ждать до полудня! — Хорст решительно взял девушку под локоток и повел к аэродрому.

На летном поле Хорст помог старику подняться по трапу и уже сверху, сняв перчатку, подал руку девушке. С величайшими предосторожностями в самолет было доставлено одно из хрустальных яиц мастера Сандивогиуса. Это был большой аквариум, оправленный в серебро, с живыми рыбами и изысканной подводной флорой. На дне помещались миниатюрные развалины древнего города и даже колоннада античного храма. Развалины игрушечной Атлантиды напомнили Хорсту космический пейзаж столицы Третьего Рейха.

Майские ветра — настоящие повесы, неверные, порывистые, обманчиво ласковые, но с ледяным сердцем. С севера на Берлин шла буря. Резкий штормовой ветер раскачивал бомбардировщик, и, невзирая на раннее утро, в салоне быстро стемнело. Собаки, поскуливая, забились под лавки. Старик устроился впереди, обеими руками обнимая аквариум. Элиза сидела рядом с Хорстом. Ее колени, угловатые, как у девчонки, белели в полутьме. В небе над Берлином, несмотря на грозу, еще гудели русские бомбардировщики, но близкая опасность лишь обострила влечение Хорста к этой странной девушке. Словно желая успокоить Элизу, Хорст положил руку на ее прохладное, гладкое, как камушек, колено, и ее внезапный испуг вызвал в нем острое и болезненное наслаждение. Не выпуская своей добычи, Хорст смотрел на развалины внизу. Воздух над Берлином плавился и дрожал, как в гигантской плавильной печи. В косматых столбах дыма и пороховых облаках он искал и находил силуэты дикой охоты Вотана, его свиту из мертвецов, псов, коней и воронов, и по его бледному лицу струились зеленоватые тени, словно снаружи по стеклу иллюминатора бежал дождь.

Бомбардировщик насквозь прошил дымное облако, едва не столкнувшись с русским асом. По корпусу зачиркали трассирующие пули. Уходя из зоны боев, «Хейнкель» резко убрал высоту и, едва не задевая брюхом крыши домов, полетел к пригородному аэродрому «Гатов». На аэродроме Вайстор пересадил старика и девушку в хорошо защищенный разведывательно-транспортный «Focke-Wulf Fw 20 °C». На высоте верхушек деревьев они летели по направлению к Бранденбургским воротам. Этот фантастический перелет должен был поразить сердце юной фройляйн. Не отдавая себе отчета, Вайстор действовал как ополоумевший от любви мальчишка. Под ними шли уличные бои, в воздухе кружили русские самолеты. Увертываясь и прилегая к земле, летчику удалось посадить самолет на широкой улице, прилегающей к Вильгельм плац. Бомбежка вскоре стихла, и, не теряя драгоценных минут, Вайстор остановил проезжавший мимо автомобиль и усадил туда Сандивогиуса с дочерью. К десяти часам утра эта странная парочка была доставлена в «блиндаж фюрера».

Сразу после бомбежки в бункере наступало время завтрака. Но старый мастер отказался от еды и остался ожидать аудиенции на кожаном диване рядом с кабинетом Гитлера.

Играя в галантного кавалера, Хорст пригласил девушку в столовую. Они прошли по витой лестнице в подвал рейхсканцелярии, куда была переведена кухня и офицерский ресторан.

Перед тем как сделать заказ, Вайстор с аппетитом изучил измятое меню. Он выбрал хорошее «Рейнское» и трофейное «Божоле», кровяную колбасу для себя и кофе с пирожным для девушки, но вместо его заказа измученная официантка принесла холодное мясо и черствый белый хлеб.

— Что за черт! — бормотал Вайстор, извиняясь перед Элизой. — Я привез из Киля достаточно провианта. Этот шельма повар, должно быть, пьянствовал всю ночь, вместо того чтобы разобрать провизию.

— Спасибо, я не голодна, — прошептала Элиза.

— Мне нравится ваша сдержанность, но как солдат я скажу вам: ешьте, фройляйн. Ешьте много и сейчас. Идет война и другого случая перекусить у вас может просто не быть.

Элиза ела в точности так, как подобает есть скромной благовоспитанной барышне на пасхальном обеде у деревенского пастора: выпрямив спину, отставив локотки и опустив в тарелку свои опасно переменчивые глаза.

Внезапно Хорст отбросил вилку и сжал ее ледяную ладонь. То, что он говорил в эту минуту, было неожиданностью для него самого:

— Элиза… Выслушайте меня… Я барон фон Вайстор, единственный потомок древнего рода. Мы всегда гордились близким родством с династией. Мне двадцать семь лет, и весь смысл моей жизни — в служении фюреру. Я хочу, чтобы вы стали моей женой… как можно скорее, здесь в бункере! После нашей победы я смогу предоставить вам все условия, подобающие положению баронессы фон Вайстор.

Девушка попыталась высвободить руку из его ладони, но он только крепче сжал ее пальцы.

— Ваш ответ мне нужен здесь и сейчас, — с легкой угрозой добавил Хорст.

Элиза замерла, глядя в его глаза: так смотрят олени на свет фар на ночном шоссе.

— Нет, нет… — она резко вырвала руку и белокурая прядь упала на глаза.

Хорст неожиданно бережно отвел волосы с ее лица, провел ладонью по хрупкому шелковистому плечику, удивляясь этой внезапной, родившейся в нем нежности. Все эти странные, почти болезненные чувства он считал смешными и давно похороненными, и чем непокорнее держалась эта девушка, тем сильнее разгоралось в нем мрачное и упорное желание.

С силой удерживая ее возле себя, Хорст прижался к ее прохладной щеке.

— Подумайте, наша скорейшая помолвка — для вас единственный способ выбраться отсюда, — шептал он. — Иначе…

— Что иначе? — переспросила Элиза.

— Иначе вы рискуете остаться в мышеловке. Как мою невесту или даже жену я смогу увести вас и вашего отца в безопасное место в Померании. В ближайшее время наша оборона на западе будет снята, со дня на день замок Альтайн займут американцы.

Элиза вздрогнула и рванулась, словно собиралась бежать, но Вайстор успел схватить ее за руку.

— Мне надо вернуться в замок, — обреченно прошептала она.

— Зачем?

— Неважно…

— Вы храните какую-то тайну? О, я догадываюсь…

Девушка взглянула в его глаза вопросительно и серьезно.

— Должно быть, без вас некому будет кормить Белого Единорога? — усмехнулся Хорст.

— Считайте, что вы угадали. Мы с отцом должны вернуться в замок!

— Боюсь, что в условиях крушения фронтов и тотальных бомбежек это будет очень, очень затруднительно. У вас есть только один выход: стать моей женой.

— Обещайте, что поможете нам вернуться в Альтайн! — запальчиво потребовала Элиза.

— Слово офицера! Гроссадмирал фон Дениц даст нам сопровождение и самолет. Итак, вы согласны?

— Нет… Я не знаю…

— Решайтесь, фройляйн Элиза. В ваших руках жизнь вашего отца и… — Хорст умолк, целуя кончики ее пальцев и пристально глядя в глаза. Даже здесь, в подземелье, они сохранили цвет лесных фиалок. В них уже не было испуга, только тайный обреченный огонек, словно она уже задумала обмануть его.

— Я жду вашего ответа, — напомнил Хорст, почтительно склонив белокурую голову.

— Я согласна, — быстро и не глядя ему в лицо ответила девушка.

— Благодарю вас за оказанную честь, Элиза. Я надеюсь вы позволите звать вас именно так? Я ни минуты не сомневался в вашем ответе и теперь надеюсь обрести в вас все лучшее, что есть в немецких женщинах, — напыщенно произнес Хорст. — Я попрошу фюрера присутствовать на нашей свадьбе.

— Неужели вы не видите, что он сумасшедший?

Хорст заметно вздрогнул.

— Не искушайте судьбу необдуманными словами, Элиза, тем более теперь, когда вы стали моей невестой. Я уверен, что фюрер захочет поздравить нас… Кроме того, я должен сообщить рейхсканцлеру Гиммлеру о нашем решении.

— Зачем?

— По законам внутреннего круга СС он должен дать согласие на наш брак, но перед этим вас осмотрит врач.

Элиза опустила голову, и Хорст увидел, как порозовели ее щеки, лоб и даже кожа в вырезе платья. «Как яблоко на припеке, — подумал Хорст, — она стыдлива. И это очень, очень хорошо…»

— Ничего страшного, моя милая. Врач не оскорбит вашу скромность, столь естественную в молодой девушке, но без его заключения наш брак не сможет состояться.

— Тогда…

— Подумайте об отце и не упрямьтесь, — опередил ее Хорст.

— Скажите, зачем я вам нужна? Завтра в Берлин придут русские, почти все эти люди погибнут, — Элиза оглядела снующих официантов и людей, сидящих за грязными, давно не мытыми столиками.

— Вы не знаете всего, Лизхен. Не все погибло. У Рейха еще есть земля в Антарктиде, наша непобедимая Шангрилла.

— Но это невозможно, совсем невозможно. Это бред. Люди не могут жить среди холода и тьмы.

— А кто сказал, что это будут люди? Помните ту детскую сказку?

— Какую?

— Про дворец на полюсе и маленького мальчика, который складывал из кубиков льда слово «Ewigkeit» — «Вечность». Если бы сложил свое заветное слово, то стал бы ангелом или демоном, хотя это одно и то же, — Хорст шептал горячо, бредово и сам уже верил в мечту, секунду назад родившуюся в его голове: — На полюсе наши ученые открыли источник бесконечной энергии, достаточной, чтобы перевернуть Землю и поменять местами северный и южный континенты. Тот, кто владеет полюсом, станет властителем Земли! Именно там, в подземных городах, обитают Могущества. Они все еще помогают нам. Они открыли немецким ученым секрет полета, и мы построили аппараты, похожие на это. — Хорст взял в ладони выпуклое фарфоровое блюдечко. — Теперь вы понимаете, куда я вас зову?

Он взял Элизу за подбородок и долго смотрел в ее лицо, пока голубой фиордовый лед в его глазах не начал плавиться и подтаивать изнутри.

Оставив девушку за столиком в офицерской столовой, Хорст бросился разыскивать шефа СС. Разрешение на брак нацистов высокого ранга давал сам Гиммлер, магистр «Черного Ордена», но кабинет Гиммлера оказался заперт. Хорст долго искал его в лабиринтах бункера, пока почти не столкнулся с ним в одном из тесных проходов четвертого уровня. Рейхсфюрер заметно вздрогнул и отшатнулся от стремительного, одетого в черное Вайстора, метнувшегося к нему из-за поворота. За стеклами его очков мелькнула растерянность и страх. Он был похож на школьного учителя, встретившего в темном переулке бывшего двоечника.

— Свадьба под бомбами коммунистов, — невесело пошутил Гиммлер в ответ на просьбу Хорста. — У людей начали сдавать нервы. Когда от бомбежки трещат бетонные перекрытия, в офицерском клубе всякий раз затевают танцы, а в нашем казино повышают ставки, поэтому меня не удивляет ваше желание немедленно жениться на красивой девушке. Но в женитьбе главное не наломать дров с самого начала. Я должен удостовериться в арийском происхождении вашей избранницы и тогда «Алле»! — натянуто пошутил Гиммлер и нервно закончил: — Пройдемте в мой кабинет, здесь не место для разговоров.

Быстрым шагом они прошли по коридору и спустились на пятый уровень бункера, где располагался кабинет рейхсканцлера. Это мрачное помещение напоминало зал для траурных церемоний. Гиммлер был сыном приходского священника и, должно быть, поэтому имел особый вкус к священным предметам, символам и ритуалам. Стены зала были сплошь завешаны черными знаменами, несколько старинных двуручных мечей, вогнанных в плашки, составляли угловатые германские руны, из которых складывалось имя Зигфрида, героя эпоса о Нибелунгах. «Верить! Повиноваться! Сражаться!» — висел на стене девиз СС.

Но хаос уже проник и сюда, в святая святых Ордена. Под потолком, вместо легендарной люстры из человеческих черепов, потрескивала простая голая лампа. На полу толстым слоем лежали документы из рассыпанных папок, и сапоги ступали по ним, как по кочкам зыбкого болота.

Рейхсканцлер предложил Хорсту сесть в глубокое кресло и после долгой, наводящей на размышления паузы, заговорил:

— Я знаю о вашем назначении в Новую Швабию. Хорошо, если у вас будет подруга среди льдов и вечного холода, — Гиммлер ухмыльнулся в рыжеватые усы. — Кстати, вы в курсе? Наш гениальный Йозеф Менгеле провел удачные опыты по замораживанию! Его подопечные, мужчины и женщины, подолгу оставались голыми в ледяных камерах: те, кто занимались любовью, держались втрое дольше тех, кто боролся с холодом в одиночку.

— Это очень воодушевляет, — пробормотал Хорст.

— Белые держались дольше желтых, евреев и цыган. Но выявление достоинства одной расы перед другой не может осуществляться односторонне, — продолжил Гиммлер. — Утвержденная нами концепция сверхчеловека должна доказать и продемонстрировать уникальные духовные, физические и интеллектуальные возможности истинных арийцев. А это уже подразумевает проведение аналогичных исследований над представителями высшей расы. Как в любой селекции, экспериментам должны подвергаться самые лучшие, отборные экземпляры. Вы — идеальный герой, Вайстор. Вы и будете новым Адамом Четвертого Рейха. Вы проверите практикой наши безумные и смелые мечты. Я завидую вам!

Гиммлер говорил спокойно, с выверенной декламацией, точно долго репетировал, но бегающие за стеклами очков карие глаза и подрагивающие кончики желтых прокуренных пальцев выдавали его спешку.

— Надеюсь, что вы помните рекомендации наших вождей, — закончил свое напутствие Гиммлер. — Для членов внутреннего круга СС рекомендовано совокупление на древних могилах. От этого союза может родиться новое существо! Но есть одно маленькое «но»: на кладбище не должно быть расово неполноценных останков. Итак, кто она, ваша избранница?

— Элиза Сандивогиус, — не очень уверенно произнес Вайстор, словно заранее угадав реакцию Гиммлера.

— Элиза Сандивогиус? — быстро переспросил Гиммлер. — Странное имя, но оно мне определенно знакомо.

За стеклами его очков внезапно обнаружились бесцветные медузы, студенистые и жгучие одновременно. Гиммлер снял трубку черного настенного телефона, набрал код архивного отделения и надиктовал приказ:

— Да, да, Эльза Сандивогиус. Срочно доставить все, что есть!

Через несколько минут в кабинет рейхсфюрера вошел сухощавый обер-лейтенант, начальник эвакуированного архива Имперской канцелярии, и на стол Гиммлера легло пухлое досье с эмблемой Аненербе. На обложке зловеще чернела руна «Одал» в венке из дубовых листьев. В углу формуляра стояло число 33 и рунический знак «СС».

Прочитав несколько страниц и наскоро пролистнув остальные, Гиммлер аккуратно закрыл папку, завязал шелковые тесемочки на ее обложке и медленно снял роговые очки. По обрюзгшим щекам катились желтоватые капли. Казалось, что лицо его плавится и растекается на отдельные части и под этой рыхлой маской вот-вот обнаружится что-то странное, потустороннее, нечеловеческое…

— В бункере русская! — едва скрепив расползающееся лицо, обреченно прошептал Гиммлер. — Ты знаешь, кто эта девчонка?

— Она дочь мастера Сандивогиуса, — неуверенно ответил Хорст, — хотя откуда у древней развалины такой цветочек?

Он окончательно растерялся.

— Это русская! Русская!!! — почти взвизгнул Гиммлер. — Как эти олухи могли проспать такое дело! Я знаю, это все штучки Рузеля. Расстрелять бы мерзавца! Всю войну это дело валялось на полке рядом с разной бредятиной!

Гиммлер хлопнул по папке, выбив из нее пыль, и, немного успокоившись, заговорил:

— В начале войны эту девку вывезли из-под Новгорода. В этом месте на наших картах значилось что-то вроде белого пятна. Пленка всегда оказывалась засвеченной. Именно там исчезло несколько наших разведгрупп. В лесу попадалась обгорелая форма и оружие Вермахта, а на передовые разъезды нападали волчьи стаи. Если волков удавалось застрелить, то вместо зверей находили голые трупы немецких солдат. Чтобы не поднимать шуму, разведчики были вынуждены отступать. Нашим солдатам ценой больших потерь удалось загнать на высоту и уничтожить «русскую ведьму». Эту соплячку поймали там же, на берегу озера. Девчонка, и деревья, и даже камни были доставлены в одно из отделений «Аненербе», в замок Альтайн. Не туда ли вы летали сегодня утром, любезнейший?

— Мой рейхсфюрер, я ничего не знал, — омертвелыми губами произнес Вайстор.

— И немудрено… Все материалы по этому делу и показания очевидцев были сейчас же засекречены, и кто-то очень постарался, чтобы о них забыли напрочь!

— И что же… Какова участь этой русской? — спросил Вайстор.

— Девку надо расстрелять и лучше, если это сделаете вы сами.

В кабинете установилась тишина. Сцепив челюсти, Вайстор смотрел на черную руну на обложке папки.

«Эти умники из рейхсканцелярии всегда решали за всех и довели Германию до краха…» — мелькнуло в его голове, и Гиммлер успел прочесть его мысли:

— Отныне, Хорст, у вас нет частной жизни и иной цели, кроме долга перед Рейхом, — сказал он. — Не забывайте, что вам, именно вам, предстоит Посвящение. Вы сегодня же доставите Копье на остров Рюген, в замок Пилигримов.

— Хайль Гитлер! — Вайстор вскинул вперед правую руку, твердо зная, что выполнит приказ, но перед этим он сделает то, что хочет этот взбесившийся «зверь».

Гиммлер посмотрел на циферблат золотых часов:

— Видите ли, я как можно скорее должен отбыть из бункера по государственным делам, — и рейхсфюрер отвел воспаленные бессонницей глаза.

— Да, да, я понимаю, — с невольным облегчением пробормотал Вайстор.

В тот день Гиммлер и вправду не на шутку спешил. Через несколько часов у него была назначена тайная встреча. Все дни и часы рокового для Вермахта Зееловского прорыва, когда надежда остановить русского вепря все еще теплилась, Гиммлер провел на своей загородной вилле. Теперь его бывшие соратники смотрели на него с отчуждением и ненавистью, и немудрено: резервная армия, сформированная из элитных частей СС, оказалась брошена своим главнокомандующим. Он посетил бункер на несколько часов, зная, что покидает его навсегда. Этот тусклый человек, похожий на школьного учителя, предавал всех, кому служил. И в эти последние для Рейха дни за спиной фюрера он вел тайные переговоры с международным еврейским комитетом и искал пути для заключения сепаратного мира с союзниками от своего имени. Полчаса назад он был отстранен от должности рейхсканцлера, но об этом еще мало кто знал.

Заметив мрачное настроение Вайстора, Гиммлер решил его подбодрить:

— Я понимаю, как тяжело будет расстаться с девушкой, которую вы считали своей невестой. Я помогу вам. Здесь, в бункере, среди наших дам недавно появилась новая мода на «смертельную помаду». Наш дантист монтирует ампулы с ядом в зубные протезы. Насколько мне известно, фройляйн Ева закрепила ампулу на мостике между зубов. Не правда ли, очень мило? Я распоряжусь, чтобы дантист выдал вам ампулу.

— Благодарю вас, рейхсфюрер! Позвольте, я все сделаю сам.

Хорст торопливо вернулся в зал столовой и с неудовольствием заметил, что девушка уже не одна.

За столиком рядом с Элизой сидел офицер в расстегнутом кителе с содранными нашивками. Его лицо покрывала пороховая копоть.

На Хорста резко запахло шнапсом, многодневным потом и дешевым солдатским одеколоном.

— Позвольте поцеловать ручку, — пьяно икнул офицер и потянулся к девушке.

— Прошу извинения за этого солдафона, — Хорст склонил перед Элизой напомаженный пробор. — А вам, гауптман, — скривив губы, заметил он офицеру, — надо протрезветь. Не пытайтесь топить свое горе в вине…

— Видно, вы давно не были там… — офицер ткнул пальцем наверх. — А я видел Зееловский ад так же ясно, как вижу вас… Морская пехота русских сбросила каски, словно они уже мертвецы… Они шли в бескозырках, закусив зубами синие ленты… О фройляйн, — офицер умоляюще посмотрел на Элизу, — бегите, бегите отсюда… Завтра, нет уже сегодня, русские разорвут город на куски. Их армии рвутся к Берлину, а наши бравые генералы сидят в бункере и дают по русским танкам оглушительный залп! — офицер изобразил губами неприличный звук.

— Ваш долг сражаться и побеждать, а не отсиживаться здесь, — холодно заметил Хорст.

Двое дежурных офицеров увели пьяного под руки.

— Все в порядке, — как ни в чем не бывало Хорст сел рядом с Элизой. — Я получил согласие рейхсфюрера, и наша свадьба состоится сегодня же.

Иоганн Сандивогиус все еще ожидал приема у фюрера, сидя на стуле в коридоре. Мимо него, мерно стуча подошвами, проходили караулы и сновали связисты с пачками телеграфных лент. Откуда-то сверху все настойчивее доносился шум попойки.

Наконец старика пригласили в кабинет. Бормоча под нос, Сандивогиус вошел в кабинет фюрера, постукивая наконечником трости о дорогой цоссенский паркет и равнодушно поглядывая по сторонам. Следом за ним внесли аквариум-сферу на изящной серебряной подставке.

— Это яйцо напоминает мне об Атлантиде, — мечтательно заговорил Гитлер, едва они остались одни. — В сущности, каждый немец одной ногой стоит в Атлантиде. Там он ищет лучшей доли, там его мечты о могуществе находят отклик.

Он откровенно любовался оформлением аквариума, разглядывая живописные руины на дне.

— Вы правы, между Германией и Атлантидой много общего, — ехидно заметил старик. — Нацисты и атланты сами вызвали потоп на свои головы. И даже ошибка у них одна — неправильно истолкованная идея величия и силы.

— Величие? Вы сказали величие? — Гитлер остановился перед нишей, где белела мраморная скульптура. Это был стройный мужчина, собранный из мускулов, абсолютно обнаженный и заносчивый в своей совершенной красоте.

— Посмотрите на эту статую: вся творческая сила Земли и неба сконцентрирована в этом новом человеческом виде!

— Этого человека не существует, — проскрипел Сандивогиус.

— Этот человек среди нас! — пронзительно закричал Гитлер. — Он здесь! В этом бункере! Я открою вам тайну: вы тоже видели этого человека. Он смел и жесток! Мне стало страшно в его присутствии… И я сам отдал ему ключ от Полюса!

Порыв Гитлера быстро выдохся. Он вспотел от духоты и теперь нервно отирал лицо несвежим платком. Все раздражало его, и старческий голос Сандивогиуса резал слух, как скрип старого сверчка.

— Ключ от царства Сатурна? — не скрывая насмешки, спросил старик. — От мертвого континента, где спит даже время? Вы сделали ему не слишком ценный подарок.

— Холод лучшее, что есть для арийца, — напомнил Гитлер. — Открою вам еще один секрет: наши ученые создали в Антарктиде, в гроте Венеры, нечто вроде «райского сада».

— Вот как? — оживился старик. — Припоминаю… Идею замкнутой биосферы я высказал на Бременском симпозиуме биологов в 1915 году: этот оазис может выжить в огненном смерче и в волнах мирового потопа. Биосфера абсолютно герметична, и все живое воспроизводит в ней себя, не нарушая равновесия. В герметичную капсулу помещен грунт, живые растения, животные и птицы. Им достаточно тепла, идущего из глубин земли. Простой стрежень из сплава меди и серебра дает любое количество энергии, свет вырабатывают бактерии, живущие на цветах и листьях. Кто бы мог подумать, что у меня окажутся такие способные ученики?

— Да-да, мой «Берхстесгаден». Волшебный сад, устроен именно таким образом! Наши ученые опередили науку минимум на сто лет, они же заглянули в глубину веков.

— Вы правы, — отозвался Сандивогиус. — Германия начинала с великих планов, а после Лондон едва не погиб от ракет, предназначенных для полета на Луну! Все семь лет войны в подземельях старинных замков горели черные свечи для магических инвокаций, а в лабораториях Освенцима и Дахау готовили порошок из сожженных еврейских мужчин, чтобы рассеивать его над Германией. Этот колдовской обряд подробно описан в магических книгах, гримуарах, и предназначен для изгнания крыс. В Средние века подобные манипуляции назывались черной проекцией и заканчивались костром. История нацизма и началась с костров, костров из книг, а закончится потопом…

— Да вы оракул! — зловеще заметил Гитлер. — Вы правы в одном. Нацизм — это магия, одетая в мундир. Наши взгляды сродни алхимическим аксиомам. Для нас мир — это материя, которую нужно преобразовать. Мы месим слепое человеческое тесто. Мы — кровавые пекари, а печи Освенцима — лишь ритуал.

Старик молча слушал Гитлера, опершись на посох.

— Вот видите! Вы меня понимаете, — почти обрадовался Гитлер, — я верю, мы сумеем договориться. Когда я увидел ваш аквариум, в моей душе ожила надежда. Не все пропало, пока в Германии есть человек, способный создать собственную планету счастья и тишины. — Гитлер возложил ладони на аквасферу, любуясь подводной жизнью. — Ваши игрушки не на шутку заинтересовали меня. Похоже, эти вуалехвостки готовы соперничать в долголетии со стеклом, из которого сделан аквариум. В чем ваш фокус?

— Все дело в воде, — ответил мастер Сандивогиус. — Внутри моих игрушек — вода, которую в сказках называют живой. У нее особая структура и свойства, ее невозможно заморозить, но если это удается, то она превращается в нетающий лед. Ее удельный вес значительно меньше обычной воды. Она благотворна, как эликсир. Ее можно переливать вместо крови и продлевать молодость и жизнь.

— «Живая вода» — это блистательный миф, последняя надежда стареющего человечества… — с легкой грустью вздохнул Гитлер, словно они сидели на лавочке в весеннем саду, а не в душных катакомбах осажденного Берлина. — В наших сагах этот источник зовется Урд. Вечно юная дева поливает живой водой корни священного сада и растит молодильные яблоки. Я знаю, что вы садовник… Должно быть, в вашем саду тоже растут молодильные яблоки? Вы привезли мне хотя бы одно?

— В моем саду нет молодильных яблок. Но я был знаком со многими людьми, которые сумели их отведать. Среди них — граф Калиостро, Сен-Жермен и алхимик Фулканелли.

— Сколько же вам лет?

— Скоро четыреста. К сожалению, я слишком поздно открыл секрет «живой воды», иначе вместо сгорбленного старца перед вами стоял бы розовощекий юноша с крепкими икрами и буйной шевелюрой.

— Представляю вас молодым! — вымученно улыбнулся Гитлер. — Но не все пропало. Рейх сумеет отблагодарить вас за ваше открытие. Много лет мы шли по следам «живой воды». Мы искали ее везде, где ступала нога немецкого солдата. В России, в Румынии, в горах Гиндукуша и даже в Антарктиде, где наши доблестные подводники нашли подо льдом горячие источники и даже подземные озера! В России мы нашли «живую воду» в горах, возле озера Рица. На подводных лодках ее доставляли в румынский порт Констанцу, а оттуда самолетами в Гетеборг. Наша генетическая программа «Лебенсборн» остро нуждается в «живой воде». В эту самую минуту горная дивизия в Эквадоре охраняет ритуальную пещеру с живой и мертвой водой. Талая вода из этих пещер творит чудеса, но она быстро теряет свои свойства, и нам не удается доставить ее в Германию. Признаюсь вам, этот неистовый поход за «живой водой» пока не принес нам желанных результатов. Рейх в опасности, и вот наконец явились вы, единственный, кто сумел разгадать миф о «живой воде»!

— Да, я и вправду открыл в воде источник бесконечной силы и божественный разум. Весь секрет моей воды в том, что я разговариваю с ней, как с разумным, понимающим существом: иногда прошу, иногда приказываю. Вода слышит и запоминает голос. В древности кристалл божественного слова звали Логос.

— Логос?

— Да, вязь таинственных знаков, понятных по обе стороны. Этот язык гораздо старше, чем деванагари или арамейский, это язык Вселенной.

— Так вы узнали язык воды?! — с воодушевлением воскликнул Гитлер. — Как вам это удалось?

— Я потратил несколько человеческих жизней, чтобы узнать всего лишь одно слово. Мистики и маги всех времен и народов искали священный тетраграмматон: четыре буквы, имя Бога. Много лет я изучал санскрит, коптский и древнееврейский, переписывал магический алфавит Агриппы Нетесгеймского, копировал рунические таблицы Гвидо фон Листа и Кириллицу, чтобы постичь Логос. Тайна этого языка скрыта в строго упорядоченном алфавите бытия, через который доныне закодирована вся зримая и незримая Вселенная. И я нашел это слово! Его сберегла вода, простая вода…

— Вы можете открыть мне его?

— Разумеется, нет, — поджал губы старик. — Я не имею права снимать печать смерти с Железного века.

— Ну что ж, — нашелся Гитлер. — В любом случае я приглашаю вас в мою ледяную крепость Шангриллу! Выдвигайте любые условия. Четвертый Рейх выполнит их!

— Нет-нет, я вынужден отказаться от вашего любезного приглашения, — пробормотал старик. — Я слишком стар, чтобы начинать новые прожекты.

— Очень жаль… Но ничего не поделаешь. В крайнем случае мы можем обойтись и без вашего участия. Сегодня же ваша лаборатория будет разобрана и доставлена в Новую Швабию.

Старик молчал, покачивая сединами, то ли упрекая, то ли сожалея.

— У вас ничего не выйдет, Адольф — произнес он. — Великие знания даются великой душе. Все волшебники, начиная с Мерлина Великолепного и кончая Симоном Магом, исповедовали это закон. Вы во многом преуспели, но Бога нельзя победить. Вы просто проворовавшийся шарлатан. Своими магическими инкунабулами вы самонадеянно развязали сынов Тартара, но, слабые духом и телом, не смогли насытить их. Теперь вы приносите в жертву немецкий народ… Ваш разум отравлен…

Должно быть, где-то наверху опять остановилась динамомашина, и единственная лампочка под потолком едва тлела. Ее кровавая спираль была похожа на огненный росчерк, на автограф демона. В тусклом свете волосы и плечи Гитлера казались обсыпанными бурым пеплом.

— Так что же? Своим отказом вы подписываете себе смертный приговор. — Гитлер встал и прошелся по кабинету, удерживая за спиной левую руку.

— Вы сделаете мне еще одно одолжение. — Старик поднялся из кресла и, не простившись, направился к двери.

Во время бомбежек в бункере было особенно душно и зловеще тихо, и только далекий обреченный зуммер щекотал нервы. Он доносился словно из преисподней, несколько суток связисты искали звенящий телефон, но им не удалось обнаружить его в бетонных казематах бункера.

Хорст и Элиза сидели на длинной скамейке в зале ожидания, так здесь называли широкий холл с низким потолком. Во время бомбежек здесь собирались обитатели бункера. Стадный инстинкт сбивал их вместе в минуту опасности, и теснота давала забвение и успокоение. В зал ожидания не просачивалось и малой частицы пороховой копоти или кровавого тумана с берлинских улиц, но всякий раз, когда на поверхности рушился дом, люди одновременно вздрагивали.

Все время налета Хорст держал Элизу за руку. От духоты он расстегнул мундир и ослабил ремень, чувствуя, как внутри разворачивается упругий вожделеющий змей.

А что если им не суждено покинуть бункер, если сейчас, в эту самую минуту, рухнет метровое перекрытие и они оба будут раздавлены заживо? Хорст вскочил и рывком поволок за собой Элизу. Он тащил ее по коридорам, все глубже и глубже, в недра бункера. Он искал «логово змея», хотя бы подобия уединения, но все помещения были переполнены. Наконец он нашел пустой зубоврачебный кабинет и повалил Элизу на кресло.

— Нет… умоляю, Хорст, не надо!

Девушка, что есть силы, уперлась кулаками в его грудь. Она выворачивалась с неожиданной силой, упруго и злобно. Завыла сирена отбоя воздушной тревоги, и Хорст внезапно ослабил свой натиск.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал он. — Кабинет дантиста и впрямь не лучшее место для первой брачной ночи баронессы фон Вайстор.

Он отпрянул от девушки и как ни в чем не бывало оправил мундир и посмотрел на часы:

— Поторопитесь, милая, нам пора.

— Куда мы едем?

— Назад, в Альтайн. Мне поручено эвакуировать лабораторию вашего отца в безопасное место. Часа через полтора вы будете в своем любимом Яблоневом Замке.

Вылет задержался из-за ремонта «Хейнкеля». Команда долго ждала, пока подвезут секретный груз, состоящий из двух громоздких бронзовых ящиков. Один был пустым и предназначался для эвакуации наиболее ценного оборудования лаборатории. Другой по весу не отличался от пустого, но тем не менее был опечатан секретным шифром ВМС. Что в нем, не знал даже Хорст. Но, едва взглянув на крупный замок с шифром, он с испугом и радостью решил, что в контейнере — главный талисман рейха, Копье Судьбы, нацеленное, как обратная стрелка компаса, в сторону крайнего юга, в антарктические владения фюрера.

В Яблоневый Замок они прибыли глубокой ночью. Команда из четырех солдат в сопровождении автоматчиков выгрузила из самолета два бронзовых контейнера. Запечатанный контейнер с пометкой «особо ценный груз» перенесли в подвал замка для безопасности, а пустой контейнер доставили в лабораторию. Солдаты наскоро сняли с полок хрупкие сосуды, хрустальные ступки и фиалы. Особо не церемонясь с фигурным стеклом, собрали оборудование. Химические горелки, печь атанор, спиральные трубки для возгонки жидкостей, колбы и бутыли с порошками и растворами обернули стекловатой и уложили на дно ящика. Никто из команды не обратил внимания на кусок льда, покрытый нежной голубоватой изморосью. Он остался лежать в широкой чаше.

Старик Сандивогиус сидел в старинном кресле в углу кабинета, опершись на трость, и равнодушно наблюдал за разгромом лаборатории.

— Где техническая документация? — Вайстор в последний раз переворошил стариковский хлам.

Сандивогиус пальцем показал на свой морщинистый лоб и произнес:

— Одно вещество, один сосуд, одна печь — вот завет моих братьев. Можете забирать всю эту груду стекла, до главного секрета вашим умникам все равно не добраться.

— Вы хотите сказать, что главный секрет скрывается в вашей черепной коробке? — зловеще уточнил Вайстор. — Мы можем прихватить и ее.

— Боюсь, вы опоздали, я слишком старое дерево, чтобы пустить корни на новом месте.

— У вас имеется молодой росток. Надеюсь, вы не хотите увидеть свою дочь опечаленной? Я меняю свое решение: вы едете с нами!

Старик молча склонил голову и больше не проронил ни слова.

Не обращая внимания на старика, Хорст закрыл и закодировал ящик шифром ВМС и отправился на поиски Элизы.

Он долго шел по гулким коридорам замка, освещая залы и комнаты электрическим фонариком. В подвальной кладовке на крюках висели марионетки — целый кукольный театр. Хорст снял с крюка странную куклу. Она выглядела новее прочих. Это был румяный паяц в полосатом колпачке набекрень и в зеленой бумазейной курточке. Его длинный, дерзко задранный кверху нос вызвал у Хорста ухмылку.

— Пиноккио? Ты тоже рыцарь Копья? А может быть, Единорог? Во всяком случае, твое оружие всегда на взводе, — пробормотал он, так и сяк разглядывая куклу.

— А вот, должно быть, и твоя фея с волосами лазурной голубизны. — Он потрогал куклу с капризным фарфоровым личиком в голубом паричке. Внутри кукольной головы что-то щелкнуло, повернулось и огромные фиалковые глаза закрылись.

— Похоже, нам с тобой одинаково повезло с девчонками, — осклабился Хорст. — Нас просто не хотят видеть.

Он шел внутрь замка мимо каминов и темных от копоти портретов, мимо рыцарских доспехов и старинного оружия на стенах, пока не нашел мрачноватую и торжественную спальню. Он распахнул высокое узкое окно, и в комнату ворвался смолистый дух распускающихся почек. Уже светало, и на востоке, над кромкой далеких лесов, ярко играла и переливалась Фрейя.

Свесившись из окна, Вайстор резкой трелью командирского свистка подозвал одного из гренадеров.

— Теплой воды и вина! Сюда! Быстро! — приказал он.

В полевой бинокль он внимательно оглядел пышный белый сад. Он знал, где искать девушку: у той яблони, где настиг ее прошлым утром. Вайстор быстро спустился по черной лестнице и прошел по аллее между деревьями. Вспомнив приказ Гиммлера, он заранее достал свой похожий на игрушку браунинг, передернул затвор и снова убрал в кобуру.

Элиза стояла, прижавшись спиной к старому потрескавшемуся стволу. Узловатые ветви в трещинах и бурых натеках камеди отяжелели от весеннего сока. Розоватые почки раскрывались неуклюже и робко, словно это цветение и этот рассвет были первыми у старого дерева. Элиза гладила ладонями морщинистые ветви с темными отметинами, похожими на пулевые отверстия.

Девушка и не думала прятаться или бежать. Она обреченно приникла к яблоне, как юная язычница к своему божеству. Хорст не спеша повесил на сучок яблони фуражку, огладил светлые волосы.

— Не надо бояться, моя маленькая, — бормотал он, прижимая ее к стволу и втягивая ноздрями яблоневую свежесть. Внезапно вспомнилась вонь и гвалт офицерского борделя в Данцинге, и он ощутил мгновенный укол в сердце и даже робкую благодарность этой девчушке. Что ж… Он унесет с собой ее боль, и первую кровь, и сапфировую глубину глаз. Там в подземельях Шангриллы он будет перебирать их в своей памяти, как змей драгоценные камни… Сгорая от истомы, он машинально ощупал кобуру:

— Пойдем со мной, Элиза, там, наверху, есть кровать, и все приготовлено для нас двоих.

Не отрывая глаз от его лица, девушка покачала головой.

— Моя крошка решила пококетничать, — ворковал Хорст, касаясь губами обреченной белизны ее шеи в вырезе платья. — Не надо бояться, моя лесная фея. — Любуясь, он гладил ее плечи, грудь, узкие изящные бедра и, схватив за талию, рывком посадил на широкую ветку дерева.

Дерево качнуло ветвями, по стволу прошла дрожь. На волосы и плечи Элизы упали белые лепестки, и Хорсту показалось, что они не одни, словно дерево наблюдало за ними.

Он медленно одну за другой расстегнул ее обтянутые шелком пуговки и, больше не сдерживая себя, впился в розовые, едва расцветшие бутоны. Пьяный запах яблони заполонил ноздри, терпким вкусом дразнил язык. Он впился в нее, как зверь, добравшийся до водопоя. Прикрыв воспаленные от бессонницы глаза, он рывком расстегнул одежду.

Рокот и далекое рычание мотора казались обрывками сна, тяжелого исступленного бреда.

От орудийного грохота ветви дерева дрогнули под горячей волной, и земля под ногами Хорста дрогнула от удара. Не удержав равновесия, он едва успел схватиться за ветви яблони. В воздухе повисло шипение, как от сдувающейся камеры, и с веток при полном безветрии осыпались белые лепестки. Над яблоневым садом таял пороховой дым. Элиза очнулась первой. Путаясь в разорванном платье, она бросилась бежать.

Цепляясь за ветви, оглохший Хорст крутил головой. Он оправил брюки и лишь тогда заметил перламутровый потек на коре. «Когда осенью соберут эти яблоки, в каждом будет сидеть маленький змей», — мелькнуло в голове. Он не слышал треска и рева за своей спиной. Выворачивая деревья, пританцовывая, как пьяный, и вихляя на ходу, по саду полз танк с алыми звездами на броне. Угрожающе поводя хоботом, он выбрал цель.

Хорст стремглав бросился к флигелю. Во дворе замка свершалось беззвучное злое волшебство, черная алхимия боя. Танковый снаряд угодил в пристройку лаборатории, и высокое зеленое пламя взметнулось сквозь крышу, куски жести сворачивались в медные свитки. Сдунув крышу, огонь победно взмыл к небу, и его жаркий язык лизнул шпиль на башне замка.

Солдаты попрятались в подвале, двое или трое укрылись во дворе за солнечными часами, готовясь подпустить танк и забросать его гранатами. Танковый снаряд глубоко взрыл землю рядом с фонтаном, и засада бросилась врассыпную.

— Ящик в самолет! — успел прокричать Хорст сквозь вой и грохот взрыва. Солдаты опомнились. Двое рослых гренадеров выволокли из пороховой бури бронзовый ящик и, изгибаясь под его тяжестью, короткими перебежками дотащили до самолета.

Танк развернулся, своротив мраморный фонтан, и слепо закрутил башней. Автоматчики, огрызаясь короткими очередями, отступали в сторону старинного кладбища, отвлекая танк от группы эвакуации. Танк, как разъяренный носорог, проломил кладбищенскую стену с запада от замка и, выворачивая кресты и старинные надгробия, помчался вдогонку. Подпрыгивая на крупных плитах, он пробежал склон, но, уткнувшись в низину, понял, что потерял цель. Пока он разворачивал оружие в сторону самолета и давал задний ход, трое солдат и офицер успели дотащить до самолета тяжелый бронзовый ящик.

Уже в самолете Вайстор окинул взглядом бронзовый ящик с кодовым замком и потрогал обрывок сгоревшей бирки. В этом ящике почивало Священное Копье, обернутое в исписанный древними рунами красный шелк.

Ухнул и эхом рассыпался выстрел. Танк дал еще несколько залпов по самолету, но с низины ему было трудно достать до цели, и снаряды били по кромке оврага. Пилот сумел быстро завести мотор и взлететь. Глядя в маленький помутневший от копоти иллюминатор, Вайстор видел, как танк медленно выполз из балки и задним ходом пополз сквозь пролом в кладбищенской стене.

Танк остановился в саду, среди цветущих деревьев.

Из люка выпрыгнул чумазый танкист в когда-то синем, а теперь черном, как смола, комбинезоне, по-хозяйски огляделся и снял шлем. Он прошелся по саду, охлопывая себя по затекшим ляжкам. Расправил широкие плечи, снял с сука яблони эсэсовскую фуражку и проткнул ее днище кулаком.

Другой танкист, коротенький и юркий, как ящерка, разломав фанерный ящик и разворошив солому, в которую была упакована аквасфера, достал хрустальный шар на золотой подставке.

— Смотри, Харитон, что фрицы волокли!

— Однако золота килограмм на пять! — обрадовался Харитон. — Грузи. Подарим командующему!

— А это что еще за гроб с музыкой? — немного погодя крикнул из подвала коротышка. — Тяжелый, дьявол…

Харитон спрыгнул в подвал и осмотрел бронзовый ящик, опечатанный множеством печатей, покрутил колесики замка и разочарованно сплюнул:

— Нет, такой на броню не влезет, а жаль оставлять! Союзники со дня на день фронт сломают.

Его напарник запрыгнул на ящик и отбил чечетку на крышке:

— Не дрейфь, командир, завтра вернемся с подкреплением. А америкашкам — шиш на постном масле!

Это была просторная комната с окнами на солнечную сторону, но даже в полдень здесь все еще было сумрачно и полутемно. Стены, обшитые мореным дубом, давали медовую полутень. Сквозь задернутые шторы пробивался острый луч апрельского солнца. Хозяин кабинета долго не снимал светомаскировки: его цепкое внимание рассеивалось и слабело при свете дня, и днем он работал при электрическом свете.

Простая мебель занимала мало места, да и хозяин не позволял держать здесь лишних вещей. Единственной роскошью был большой старинный глобус цвета слоновой кости, расчерченный согласно указаниям царских картографов. Посреди кабинета стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном со следами чернил. По обеим сторонам от стола — галерея портретов: Маркс, Энгельс, Ленин. В первые дни войны к ним добавились портреты Суворова и Кутузова. Политическая карта мира закрывала почти всю торцевую стену.

В глубине комнаты, у занавешенного окна, помещался рабочий стол, заваленный документами, бумагами и картами. Здесь стояли черные телефоны ВЧ и светлые — внутренней связи.

На кушетке, рядом со столом, накрывшись потертым, прожженным в нескольких местах верблюжьим одеялом, спал пожилой человек, почти старик. Он хмурил густые брови, и губы его обиженно дрожали. Этот тяжелый и смутный сон всякий раз тревожил и огорчал его.

Впервые он увидел этот сон перед самой войной. Он шел по дороге среди необозримого хлебного поля, и белая, теплая пыль щекотала ступни. На придорожном камне сидел косматый старик в черной распоясанной рясе. Длинные волосы и борода струились по ветру. Старик озирался вокруг, пока не заметил его, уже не вождя, не Верховного, а простого путника, одиноко бредущего по полю.

— Здравствуй, отец. Ты знаешь, кто я? — спросил он у старика.

— Ты сын Кеке Джугашвили и того молодого священника из Гори? Помнишь, он помог устроить тебя в духовное училище? Как! Разве ты не слыхал об этом?

— Ты врешь, старик! Про нас болтали всякое… Но я не Джугашвили, я — Сталин! Слыхал о таком?

— Слыхал, будь спокоен, и того священника я хорошо знаю. Только мало мне радости от этого, сынок. Будь моя воля, никогда бы к тебе не пришел. Вот смотри, все ноги стер, пока добирался…

Старик стянул с ноги сапог и потрусил его: на землю посыпалось золотое полновесное зерно.

Потом он снял другой сапог, и в придорожную пыль вылилась темная густая кровь.

— Берегись… В этот год будет небывалый урожай и будет страшная война!

За окном настойчиво и страстно ворковал голубь, скреб лапками о жестяной карниз. Сталин нехотя очнулся, стряхнув наваждение, посмотрел на часы: он проспал совсем немного. Совещание в Ставке, где обсуждали план Берлинской операции, закончилось в четверть шестого утра, а на двенадцать у него уже была назначена встреча с генералом Седовым. Этот красивый сдержанный военный отвечал за секретные вооружения и, номинально подчиняясь Берии, пользовался особым доверием Сталина.

До прихода генерала оставалось минут сорок, и он позвонил, чтобы принесли стакан крепкого, черного чая. Раскурив трубку, он достал из-под вороха фронтовых сводок и карт потрепанную книгу в сером перелете. Это был зачитанный и ослабевший в стяжках «Евгений Онегин», похожий на рябую птицу, раскинувшую крылья. Он читал этот роман все четыре года войны. Но на этот раз он лишь немного подержал книгу в руках и решительно отложил. В то утро на его столе лежала еще одна книга: старинный трактат алхимика Сандивогиуса «Вода Воскрешения». Этой ночью она была изъята из подземного книгохранилища, где в сейфах высшей степени защиты, в бронированных, герметично запаянных ящиках хранились фонды Ленинской библиотеки.

Сталин раскрыл рукописный текст — перевод с немецкого, сделанный еще при Екатерине Великой. Неспешно пролистав ветхие страницы, он с усмешкой прочитал старинную приписку на осыпающихся от ветхости полях: «Все в России дураки, один я умный!» Ниже было приписано: «Читай трактат Сандивогиуса-сына, обретешь Воду Воскрешения».

В его собственной, уже почти прожитой жизни «водой воскрешения» оказались именно книги: десятки удивительных и редких книг он прочитал и даже переписал от руки в бурсацкие годы. Благодаря книгам он и стал «великим Сталиным». Фамилию Сталин он увидел в 1915 году на обложке первого русского издания «Рыцаря в тигровой шкуре», великой поэмы грузина Руставели. Этот никому не известный Сталин был простым переводчиком, но звучное имя запало в память, чтобы вынырнуть в нужный день и час и вручить ему стальной судный меч.

И даже война представлялась ему загадочной книгой, писанной кровью, но в ней оставалось еще несколько непрочитанных страниц. На столе задребезжала «вертушка»: из комендатуры докладывали, что генерал Седов прибыл в Кремль.

Сталин положил трактат Сандивогиуса на видное место поверх кипы фронтовых сводок.

В дверях кабинета генерал Седов коротко, по-военному, козырнул, и Сталин молча протянул руку для пожатия. Словно продолжая прерванный разговор, он задумчиво сказал:

— Немецкий фронт на западе окончательно рухнул. Войска союзников выдвинулись к Рейну и широким фронтом форсировали его. На этом направлении гитлеровцы почти прекратили сопротивление. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои позиции. Думаю, драка предстоит серьезная. Посмотрите, все поднято на ноги, все обращено в одну цель!

Седов был на ночном совещании в ставке и внимательно выслушал доклад Антонова и выступление Жукова. План Жукова вызвал недовольство Верховного. Ему показалось, что маршалы спешат и силы трех фронтов, наступающих на Берлин, действуют порознь. Сталин собственноручно зачеркнул предполагаемую границу между фронтами и вычертил новую. Генералы были в недоумении, некоторые решили, что Верховный хочет поссорить Жукова и Конева, предлагая им посоперничать за Берлин. В Ставке серьезно опасались, что гитлеровцы сложат оружие перед союзниками и сдадут им Берлин без боя, сломав все наступательные планы Красной Армии.

Седов внимательно смотрел на карту с последними данными, ожидая продолжения разговора. Он не был боевым генералом. После расстрела разложенца Ежова и перетряски всех этажей НКВД он занимался внутренней разведкой и курировал разработку секретного оружия. Ничем не выдавая своего удивления, он сосредоточенно слушал Верховного.

— Что вы думаете о немецком оружии возмездия? — внезапно спросил Сталин.

Вопрос застал Седова врасплох, и он наскоро перелистал обобщенные донесения, выбирая то, что могло заинтересовать Сталина.

Еще полтора года назад в ноябре 1944 года гитлеровцы лидировали в ядерной промышленности. При успешном ведении дел первый атомный заряд мог появиться у немцев уже в 1943 году. Но уникальный завод тяжелой воды в Норвегии был разбомблен силами союзнической авиации. Немцы не сумели восстановить производство тяжелой воды, а без этой составляющей все их планы по созданию атомной бомбы были обречены на провал.

— А если война затянется? Есть ли у немцев шанс создать такое оружие без помощи тяжелой воды? — с интересом выслушав генерала, поинтересовался Сталин.

— Массовое производство плутония можно наладить и с помощью ураново-графитового реактора, но время явно упущено. Но если вас интересует именно вода, то у разведки есть данные о новом «водяном топливе» немцев. В своих экспериментальных летательных аппаратах они используют энергию взрыва, при этом топливо разлагается на кислород и водород.

— А все же нельзя успокаиваться, — заметил Сталин, — похоже, Вермахт готовит тайный удар. Во время танкового рейда в район Магдебурга наши разведчики обнаружили нечто, похожее на химическую мастерскую. В ней производили опыты с обыкновенной водой: замораживали, размораживали… Немцы собирались эвакуировать эту практически кустарную лабораторию. Зачем? Что вы думаете по этому поводу?

Седов молчал, чувствуя, что Сталин еще не все сказал.

— Может быть, в замке под Магдебургом занимались разработкой секретного оружия? — подсказал Сталин.

— Вполне возможно. Недавно в наши руки попали документы института Аненербе. В них обыкновенную воду именуют «кристаллом воли». Такая вода обладает особой структурой и памятью. Возможно, что в замке Альтайн занимались именно этим.

— А теперь посмотрите, что доставили из Альтайна наши удальцы-танкисты!

Сталин подошел к громоздкому предмету, стоящему в дальнем слабоосвещенном углу кабинета. Яйцеобразный купол был покрыт синей бархатной скатертью, подаренной вождю ткачихами Трехгорки. Жестом фокусника Сталин снял покрывало.

Это была прозрачная с легким радужным свечением сфера, похожая на большой аквариум. Зеленая лампа на письменном столе светила сбоку, и по стене, как по экрану, скользили легкие фантастические тени. Вуалевые рыбки казались изящными птицами и порхающими бабочками. Водоросли походили на джунглевые заросли. Хрустальный шар с двух сторон был оправлен в червонное золото. Вставший на дыбы единорог венчал купол сферы, снизу ее поддерживал бородатый атлант. На постаменте виднелись астрологические знаки и клеймо, выведенное латинским шрифтом: «Мастер Сандивогиус из Лейдена».

Но самое удивительное — аквасфера была герметично запаяна!

— Это невероятно… Что это значит, Иосиф Виссарионович? — спросил ошарашенный Седов.

— Спросите об этом у Сандивогиуса, — хитро прищурился Сталин.

Он протянул Седову старинный трактат.

— «Вода Воскрешения», — прочел Седов готическую надпись на обложке.

— Ну, что вы скажете по поводу этого лекарства от смерти?

Седов посмотрел в узкие, непроницаемо темные глаза Сталина. Он все еще не видел связи между аквариумом и этим внезапным вопросом, и вдруг его осенило. Конечно же, Сталин хотел от него услышать именно это:

— Лет десять назад Советская Россия вела схожие разработки, — уверенно начал Седов. — В 1936 году НКВД поручило маршалу Тухачевскому создание секретной медицинской лаборатории этого профиля. Во главе лаборатории встал один из учеников профессора Чижевского. Насколько мне известно, ученые работали над созданием универсального лекарства из обыкновенной воды. Но вскоре лаборатория прекратила свое существование.

— А его руководитель? — лукаво спросил Сталин.

— Арестован, — пожал широкими плечами Седов, ему не нравилась эта затянувшаяся игра в угадывание, но она явно развлекала Сталина.

— Как фамилия этого ученого? — весело спросил Сталин.

— М-м… Не помню…

— Жаль! Кстати, знаете, кто последний запрашивал эту книгу? — Сталин раскрыл трактат. — Ксаверий Максимович Гурехин, — прочитал он, заглянув в формуляр.

— Гурехин… Конечно же, Гурехин, — пробормотал ошарашенный Седов.

— Разыщите его дело и, если он жив, немедленно направьте его под Магдебург. Со дня на день в замке могут оказаться войска седьмой американской армии. Наши люди должны побывать в замке раньше американцев!

Развернув фронтовую разведывательную карту, Сталин молча указал на плацдарм, где в центре, в густой паутине дорог и рокад, жирной мухой «висел» обреченный Берлин. Примерно в ста километрах западнее Берлина, на правом берегу Эльбы, затаился замок Альтайн, обведенный синим карандашом.

— И вот еще, вестовым при нем назначьте разведчика, который доставил аквариум, — добавил Сталин.

— Гвардии старшина Славороссов, — прочел Седов подпись в конце донесения. — Разрешите приступить к исполнению?

Седов надел на бритую голову фуражку и взял под козырек.

— Разрешаю, — Сталин махнул рукой с зажатой в ней трубкой, словно благословляя Седова на рискованную и до конца не ясную операцию.

— О ходе операции будете докладывать наркому Берии, — буркнул на прощание Сталин, — он все равно пронюхает…

— И обязательно направит в замок своего человека, — заметил Седов.

— Это нам даже на руку! У Берии не только длинные руки, но и хорошие специалисты по выкручиванию рук, — Верховный усмехнулся, довольный каламбуром. — Мы должны узнать, до чего додумались немцы, и при случае перехватить инициативу у американцев.

В густой тьме барака плыл, покачиваясь и подрагивая, язычок масляной лампы-коптилки, похожий на огненный парус. До подъема оставалось еще часа четыре, на часах — ночь, и на сто верст окрест — злая волчья мгла без проблеска огня, а здесь, сбившись в тесную стаю, жили и дышали люди. Конвоир, сам из бывших зэков, постоял в нерешительности, прикрывая ладонью огонек, на миг испугавшись этой натужно сопящей, стонущей тьмы. Ночью в кромешной темноте барачная вонь ощущалась острее, хотя вонь — первое, к чему привыкает человек. В лютые варандейские морозы этот спрессованный, звериный дух даже радовал, как привычный уют или запах насиженного гнезда. Собравшись с духом, конвоир потопал по ущелью между трехэтажных нар, помахивая лампой и вглядываясь в спящие лица. Любого другого спящего зэка и не отыскать в ночном месиве, только не Гурехина.

«Странный этот Гурехин, словно из иного теста скатан: ночами светится, словно молодой месяц, а днем, как голубь, только воду пьет», — думал конвоир без привычной грубости.

От Гурехина, от его лица и рук и в самом деле исходил слабый свет, особенно заметный в потемках. Конвойный подошел ближе, приблизил фонарь и заметил, что спящий Гурехин улыбается. Эта изможденная улыбка бередила душу, и конвоиру мучительно захотелось туда, где сейчас сладко и беззаконно отдыхал Гурехин.

— А чтоб тебя мухи съели, — очухался конвоир от вязкой оторопи. — Ка пятьсот пятнадцать, к начальнику лагеря! — просипел он и потряс зэка за плечо вместо обычного тычка прикладом в шею или между лопаток.

Зэк вздрогнул и неловко принялся искать очки под гнилой наволочкой, но, едва он нацепил их на нос, движения его обрели уверенность и точность. Тело согрелось от сна, и это ночное тепло сейчас же взбудоражило «подселенцев». Невыносимо засвербело под мышками и в паху, и Гурехин яростно заскребся.

«Видать, и святое тело гнида гложет», — это новое открытие отчего-то обрадовало конвоира.

— Ишь вшей развел, ведьма валяная, а еще в очках… — почти ласково проворчал он. — Поторапливайся!

— Ночь ведь, — забыв железное правило зэка не возражать дежурному, заметил Гурехин.

Прыгая на одной ноге, другой он залезал в негнущиеся от грязи ватные штаны, потом долго и неловко наматывал ветошь на голые щиколотки, и конвоиру показалось, что ноги Гурехина тоже слабо светятся. Он заметил, как зэк засунул за портянку самодельную оловянную ложку.

— Ложку-то оставь, ведьма валяная, там штабной из Москвы тебя дожидается.

Ах вот в чем дело! Его вытребовали среди ночи, чтобы в бараке о его «рывке» не пронюхали и не надавали с собой писем на волю. Выдернули, как гвоздь из доски, а он уж тут ржавью порос, словно, на этом месте век был. Но, как человек подневольный, Гурехин привык подчиняться любым приказам. А в лагере у простого зэка командиров видимо-невидимо.

Гурехин достал спрятанную под матрасом шапку с лагерным номером и выдернул из общей кучи валенки. Конвоир только головой покачал на юродивого. Умный зэк взял бы те, что поближе к буржуйке, а значит, легче и горячее, а этот потянул первые попавшиеся, еще тяжелые, пропитанные сыростью.

Едва они вышли из барака, в отощавшее лицо Гурехина впился сухой мороз. Стоял конец апреля, а конвоир все еще был в необъятном тулупе, туго перехваченном портупеей вроде сенной копны. Мерлушковый воротник стоял козырем: бравый был конвоир. А вот Гурехин трясся рядом в старом ратиновом пальтишке, в котором его осудил военный трибунал четыре года назад.

Над бараками разливалось лунное марево, и, прежде чем загасить масляную лампу, конвоир раскурил припрятанную цигарку, и Гурехин пошел тише, чтобы его сопровождающий успел докурить до того, как дойдут они до штабного барака.

Под ногами чавкал снег, гулкую песню выводил захмелевший от весенней ночи одинокий собачий голос. В широкой рубленой избе, где располагался штабной барак, оранжевым валетом светилось окно. У дверей «штабного» оба остановились. Подняв к звездам плоское исклеванное оспой лицо, конвойный топтался, поглядывая на низкие звезды.

— Ты уж того, не серчай, брат… ведьма валяная… если что не так, — с необычной мягкостью прогудел он.

Молва о чудо-докторе гуляла по лагерю особого назначения, и, минуя лагерную больничку, к Гурехину шли тайные пациенты с неудобосказуемыми болезнями. За зэками потянулись конвоиры с «орехами царя Соломона», как какой-то остряк назвал повальный сифилис среди охраны. Сифилис искрой перекидывался на заключенных, и бывало так, что у каждого десятого губы обметывало кровяной коростой. Свое универсальное лекарство Гурехин делал из обыкновенной талой воды. На чердаке с попустительства охраны у него стояли шленки с талым снегом и маленький самодельный тигель, на котором осуществлялась перегонка. Кроме того, знал Гурехин особое слово, от которого вода больше не замерзала и даже пуще того становилась целебной.

За четыре года личность лагерного уникума обросла легендами. Все знали, что свой кусок сырого непропеченного хлеба пополам с кострикой, миску мутной баланды и шмат каши он до крохи отдавал товарищам, но, вопреки всем законам лагерного выживания, не только не худел, но даже норму свою выполнял, а в солнечные дни бывал даже весел, словно жиденький свет северного солнца был для него сливочным маслом.

— Как себя чувствуешь-то? — уже по-свойски поинтересовался Гурехин.

— Да, почитай, одна пуговка осталась. Оставил бы ты мне водицы прыснуть, на всякий случай… А?

— Да я бы оставил, только без меня вода силу потеряет. Умная эта вода, слово человечье понимает.

— Говорят, на святой воде замешиваешь? — мучая цигарку, допытывался конвойный.

— Не на святой, а на звездной, древние мудрецы праной звали. А куда повезут-то меня, не слыхал?

— В Москву… Так что прощевай, док, лихом не поминай. А я супротив тебя никогда ничего не имел, — уже у дверей «штабной» просипел конвойный.

— И ты прощай. Будь здоров…

В темных ледяных сенцах Гурехин содрал с бритой головы шапку, потянул на себя разбухшую дверь и сразу ослеп от яркого электрического света.

— Заключенный номер Ка пятьсот пятнадцать в расположение комендатуры доставлен! — рявкнул за спиной конвоир.

— Свободен! — махнул рукой начальник лагеря, умный и незлой человек по фамилии Рубель.

— Так это вы Гурехин Ксаверий Максимович?

За столом сидел приезжий капитан из Управления лагерей: по-столичному розовый и гладко выбритый, в свежем романовском тулупчике, натуго перепоясанный новенькой блестящей портупеей. Он вскинул на Гурехина плутовские глаза и отодвинул в сторону заляпанный печатями «кирпич» — дело Гурехина.

— Курите? — участливо спросил он, протягивая Гурехину щегольскую папироску из золотого портсигара. На крышке был прочеканен единорог с развевающейся гривой и завитым в кольца хвостом. Отследив взгляд Гурехина, он едва заметно кивнул.

Гурехин вынул сигарету подрагивающими пальцами, но так и не закурил. Он никогда не курил.

— Вот что, Ксаверий Максимович, в барак вы больше не вернетесь. В Москву поедем. Там с рук на руки передам я вас наркому внутренних дел, и начнется у вас новая жизнь. Такие вот дела! — усмехаясь одними глазами, говорил капитан. — У вас ровно час, чтобы привести себя в полный порядок. Санитарный блок к вашим услугам.

В «морилке», как с недобрым юмором звали санитарный блок заключенные, горячо парила банная печь-каменка. Получалось, что для одного единственного зэка протопили и нагрели чугунный котел с водой. Гурехин разделся. На пол из раскрученной портянки, жалко звякнув, выпала самодельная алюминиевая ложка. Он встал в ржавую ванну и включил обжигающе горячую воду. Золотистый пар от воды и синяя звезда за окнами казались обрывками сна. Сердитый, разбуженный среди ночи санитар принес стопку чистого белья и малоношенное суконное пальтишко только что из прожарки. От его былых обитателей остался только седой налет в глубине швов, да острый запах химиката. Стоя под последней теплой струйкой, сочащейся из титана, Гурехин побрился, и санитар самолично вылил ему на голову флакон чемеричной воды, которой пользовались в лагере только офицеры, оправил рукава слишком широкой рубахи и поплевав на гребенку попытался зачесать его непокорный «ежик» от темени к затылку.

— Ты меня как к похоронам обряжаешь, братец, — усмехнулся Гурехин.

— А ты думаешь тебя на легкую жизнь везут? Не желаете ли Гурехин в ресторацию, а не соскучились ли вы по бефстроганов?

И санитар плюнул со злости в ванну.

На тундровой пустоши, по случаю зимы годной под аэродром, крутил винтами роскошный зверь: вместо обычного фанерного кукурузника для гражданских перевозок на летном поле стоял Поликарповский штабной самолет-лимузин У-2 ШС, с большой четырехместной пассажирской кабиной, закрытой сверху прозрачным «фонарем». Пока шли к самолету, пропеллер начал медленно вращаться, и до самолета бежали почти бегом. В синем рассветном небе прыгал опрокинутый ковш, и Гурехин по-детски радовался этой счастливой примете. В самолете он сразу задремал и проспал почти до Москвы. Самолет дважды заправляли на военных аэродромах, при подлете к Москве они попали в раннюю апрельскую грозу, и Гурехин окончательно размяк от болтанки. Уже далеко перевалило за полдень, когда он окончательно очнулся в «воронке». Машина резко рванула по полевой дороге от аэродрома к шоссе и бодро запрыгала на ухабах. Деревянные окраины и сиреневые московские палисады быстро сменились каменными доходными домами, ближе к центру замелькали старинные особняки. Зыбким миражом приближался Кремль. Гурехин не удивился бы, если бы прямо с лагерной шконки его доставили бы в Кремль, но «воронок» остановился во дворе, позади Лубянки.

Генерал Седов не спеша знакомился с делом «особенного человека». Он внимательно прочитал доклад Гурехина в Академии наук «О неизвестных свойствах воды», якобы реагирующей на молитву и грубую ругань. Пролистнул давнее наблюдательное дело с отметками о неосторожных высказываниях Гурехина в тесном кругу. Отдельно были подшиты письма Гурехина опальным ученым Чижевскому и Вернадскому. Будь он физик или конструктор, его талантам наверняка нашлось бы применение в какой-нибудь Бериевской шараге, но оккультное мракобесие приравняли к контрреволюционной деятельности, и Гурехин как социально опасный тип был полностью поражен в правах и изолирован от общества. Перед самой войной он решился написать письмо Верховному: «22 июня 1941 года отмечено противостоянием Урана и Плутона в гороскопе России. Точно такое же расположение планет было в июле 1812 года, когда Россия претерпела нашествие двунадесяти языков во главе с Наполеоном… И в 1941… с большой долей вероятности война начнется на рассвете 22 июня…»

За такое предсказание мало упрятать в Варандей — самый гиблый среди Восточно-Сибирского Управления лагерей. Но в зону он попал много позже и, вопреки всем прогнозам, не только уцелел, но даже прижился. Его тинктурами лечилось даже руководство лагеря.

По диагонали дочитывая дело, Седов нажал кнопку вызова.

Гурехин вошел в кабинет, привычно нагнув голову, и запоздало стянул шапку с блеклым лагерным номером. Седов поморщился: Гурехина так торопились доставить, что даже не до конца переодели в «цивильное». Последний алхимик оказался неожиданно молод, и если бы не обтянутые скулы и заострившийся нос, то даже красив неброской породистой красотой. В его лице и осанке чувствовалась сила тонкая и несгибаемая, как у хорошо закаленного клинка. Седов умел с первого взгляда распознавать истинную цену человека: потеплев, он без обиняков протянул руку вчерашнему заключенному:

— Рад вас видеть, Ксаверий Максимович. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Теперь гораздо лучше… — отозвался он без тени улыбки.

— Ну-ну, нам всем теперь намного лучше. Война почти закончена, и люди уже начали задумываться о мирной жизни. Насколько мне известно, вы сведущи в медицине, химии и не только. В былые времена вашу тинктуру йода могли бы назвать вашим именем!

Гурехин никак не отозвался на явную лесть, продолжая мять шапку в ладонях.

— Расскажите о себе как можно подробнее, — попросил Седов.

— Разве в деле не все записано? — пожал плечами Гурехин.

Седов демонстративно захлопнул папку и отложил на дальний угол стола.

— Тридцать три года, русский, холост, — заученно барабанил Гурехин. — В тридцать седьмом был осужден за контрреволюционную деятельность…

— Где отбывали заключение?

— Учитывая мои разработки в области «универсального лекарства», мне предложили работу на Кавказе, в лепрозории имени Гансена. Вокруг горные пропасти, по перевалу колючая проволока, хотя от нас никто никогда не уходил. Я руководил биохимической лабораторией. Все, что было нужно мне для моих тинктур и настоев, находилось здесь же: смола-живица, роса, вода с ледников. При помощи несложных манипуляций я делал эту воду «живой». Прокаженные жили семьями, у многих рождались дети, и в первый раз я опробовал свое лекарство на беременных. Представьте, у матерей с «львиными лицами», у беспалых отцов с бельмами вместо глаз рождались здоровые дети! Среди прокаженных встречались очень красивые девушки. Знаете, подкожная лепра создает особые блики, рубенсовскую светотень… — Гурехин спохватился и умолк.

— Говорите, говорите, Ксаверий Максимович.

— Я спас несколько красивых лиц… О том, что началась война, мы узнали только в августе. Однажды утром мы услышали орудийные выстрелы немцев. Прямым попаданием разбило аптеку и мою лабораторию. В тот же день нам сбросили с самолета приказ об эвакуации. Под бомбежкой мне предстояло эвакуировать пятьсот человек. Часть слепых стариков я сначала решил оставить, но они пришли сами, приползли даже безногие. Они умоляли, они уже поверили в жизнь, поверили в мое лекарство! Я приказал забирать всех.

Седов протянул Гурехину стакан воды. Тот пил, отвернувшись к стене, чтобы генерал не видел его глаз.

— Триста прокаженных пришли к морю со всем имуществом и скарбом. В детских колясках везли «самовары», так мы называли больных без рук и ног.

— Безумное предприятие… — пробормотал Седов.

— Вы правы. Кто-то скажет — акт высшей гуманности, кто-то не поймет. Пароход опоздал. Палуба оказалась слишком мала, и вещи пришлось бросить на берегу, но погрузили всех. Вышли из бухты ночью, шли без огней. Люди держались с поразительной стойкостью и дисциплиной. На выходе из бухты мы удачно проскочили бомбежку. Днем жара стояла страшная, только ночью я разрешал им выходить. На третью ночь уже под Батумом поднялся страшный шторм. Свист и тьма! За бортом адский хохот. В днище открылась пробоина. Капитан был пьян и едва держался за поручни, но тем не менее отдал приказ: «Ближе к берегу!» Я пытался остановить его, кричал, что там сильнее шторм! Нет, говорит, там горы. Может быть, кто-нибудь выплывет… Спасся я один. Утром меня подобрал пикет красноармейцев и доставил в комендатуру. Я сразу сказал, что руководил эвакуацией и не смог спасти людей. Разобрались, что моя отсидка еще не вышла, добавили новый срок и отправили в лагерь…

— Это мне известно. Так что же, вы добились каких-нибудь результатов в своей кавказской лаборатории?

— Да, я получил несколько веществ, неизвестных в природе, в том числе и «живую воду».

— Почему же вы не попросились на фронт в качестве врача?

— Я был осужден военным трибуналом за халатность, и мой приговор не попадал под военную амнистию.

— Сколько вам еще сидеть?

— Семь с половиной лет.

— Я предлагаю вам командировку в прифронтовую зону. В случае успешного выполнения задания вы будете освобождены условно досрочно.

— Я не военный человек. Если можно, отправьте меня обратно в лагерь… Я могу лечить людей, я полезен…

— Хорошо, — с внезапной легкостью согласился Седов. — Ваше желание будет выполнено. Скажите, вы можете объяснить мне, что это за предмет?

Седов указал на большой, оправленный в золото аквариум, доставленный в его кабинет из Кремля.

Гурехин сделал шаг к сфере, как слепой, огладил хрустальную поверхность, ощупал золотого единорога и, по-детски шевеля губами, прочитал надпись на подставке:

— Сандивогиус-сын… Откуда? Где вы взяли эту вещь?

— Аквариум доставили из немецкого замка Альтайн. Кстати, именно в этот замок советское командование и собиралось вас направить.

— Хорошо, я согласен! — поспешно проговорил Гурехин.

— Вот и ладушки, — сдержанно похвалил его Седов. — А теперь слушайте, Гурехин. Слушайте очень внимательно. По данным нашей разведки в замке Альтайн под Магдебургом обнаружена лаборатория. Нам необходимо ваше заключение по поводу имеющегося там оборудования. У вас под боком окажутся американцы, они не должны ни о чем догадываться. Для них вы будете советский офицер на должности коменданта замка. Действовать следует сообразно обстоятельствам и нашим шифровкам, которые вы будете получать еженедельно под видом циркуляров командования. Вам все ясно?

Гурехин кивнул.

— И еще… — Седов надолго умолк. На этот раз он подбирал слова с необычной для его бодрого ума трудностью. — С вами рядом постоянно будет человек Берии. Его фамилия Нихиль. Скажу без обиняков: берегитесь его. Отдел контрразведки некоторое время держал его на крючке по поводу его родственных связей в США, но если бы дело было только в родственных связях. Этот мелкий штабной служащий в звании капитана НКВД имеет подозрительно высокий статус. Бывал за границей, где контактировал с единственным иностранным журналистом, лично принятым Сталиным, Дюранти. Дюранти тесно связан с тайными обществами Англии и Нового Света. В 1936 году он на несколько месяцев вообще исчез из поля зрения разведки, а такой фокус под силу далеко не каждому. Надеюсь, вы убедились, насколько я вам доверяю лично, и в ответ жду вашей честности и доверия…

Гурехин вопросительно посмотрел на Седова и пожал плечами:

«Я готов помогать вам, разве не ясно…» — говорил его открытый, немного растерянный взгляд.

— Скажите, товарищ, — генерал замялся и решительно отер ладонью лицо, точно убирая с него липкую паутину. — Я, конечно, не верю во всю эту чертовщину, но могли бы вы к примеру…

— Изготовить «живую воду»? — спросил Гурехин.

— Да, что-то вроде эликсира, который омолаживает человека и продлевает жизнь на неограниченный срок: создать Воду воскрешения? — наконец нашел необходимые слова Седов.

— Я не имею права этого делать, — опустив глаза, ответил Гурехин.

— Почему? Вы отказываетесь? — с невольным упреком спросил его Седов.

— Мне не дано снимать печать смерти с Железного века.

— Понимаю… Но вы могли бы хотя бы пообещать добыть эту воду для первых лиц государства, для героев войны. Вы получили бы научный штат, лабораторию…

— А вместо этого получу новый срок за саботаж? — продолжил его мысль Гурехин.

— Постараюсь, чтобы этого не случилось, — не глядя в глаза, пообещал Седов.

Пошуршав в ящиках стола, он достал пачку «красненьких», перетянутых аптечной резинкой, и протянул Гурехину:

— Вот вам на первое время. На ваше имя забронирован номер в гостинице «Ленинградская». Сходите в кино, в театр. Навестите родных.

— У меня не осталось родных, — поправил его Гурехин.

— Тем не менее шофер и автомобиль в вашем распоряжении.

— А можно я поеду на метро? — внезапно спросил Гурехин. — Давно хотелось увидеть!

— Как вам будет угодно… — пожал плечами Седов. — Но в этом случае вас будут сопровождать.

— Чтобы я не убежал?

— На этот раз, чтобы с вами ничего не случилось.

Природа равнодушна к делам человеческим: один поворот Земли, и синий цветок уже смотрит сквозь глазницы черепа, а малиновка вьет гнездо в ржавой солдатской каске. Пышнее цветут сады на остывшем пепелище, и всякое живое сердце вновь просит любви.

Замок Альтайн покачивался в тихой гавани весны, как старый, видавший виды фрегат. Сады кипели молочным цветением. Однажды тихим весенним вечером в замок вернулись ласточки. Они пролетели над зоной боев и принесли с собой тревогу и ожидание беды. При полной тишине с яблонь густо осыпались лепестки, а по ночам далеко на востоке вспыхивали и гасли края туч.

Старый мастер все реже вставал с постели. Элиза и розовый фламинго не отходили от него ни на шаг. В тот вечер Элиза хлопотала возле отца. Косые лучи закатного солнца били сквозь тучи ярким веером. За окном, распахнув прозрачные просвеченные солнцем крылья, реяли ласточки.

— Подойди сюда, Элиза, — позвал старик.

Девушка подошла, с удивлением вглядываясь в странный предмет в его ладонях. Это была маленькая золотая дудочка с неровной волнистой линией вдоль широкого края.

— Помнишь сказку о музыканте, который увел в море целую стаю серых крыс? — спросил старик. — Эта дудка сродни его свирели. Подуй в нее, если захочешь избавиться от крыс.

— Но у нас нет крыс!

— В таком случае эта детская игрушка заменит тебе «кинжал чести».

Щеки Элизы порозовели, и она поспешно отвернула лицо от пронзительных и печальных глаз старика.

— А теперь помоги оправить мою постель, чтобы на ней не осталось отпечатков моего тела, я больше не вернусь в эту комнату, — попросил Сандивогиус.

Во дворе старик остановился перед солнечными часами, потрогал концом трости рисунки на постаменте: сердитое солнце в короне лохматых лучей, месяц с длинным печальным глазом, лучистую восьмиконечную звезду и крест из двух косых перекладин. Рядом с ним, скосив глаза, стоял старый фламинго по имени Феникс.

Птица спустилась в подвал следом за людьми. После удара русского танка дверь из мореного дуба оказалась сбита и сорвана с петель, а кладовая завалена трухлявыми стропилами и битым кирпичом, на полу валялись обгоревшие марионетки — остатки кукольного театра мастера Сандивогиуса.

В солнечном луче, падающем сквозь зарешеченное окошко подвала, тускло блеснула бронза. Контейнер, забытый эсэсовцами, все еще стоял на полу. Чтобы передохнуть, алхимик опустился на его плоскую крышку. Подслеповато моргая, он осмотрел цифровой замок, потрогал колесики кончиком палки.

— Откуда здесь этот ящик?

— Его забыли эсессовцы.

— Странное дело, — старик пошевелил колеса замка высохшими пальцами и сказал с печальной усмешкой: — Этот шифр, пожалуй, лучшее, чему мы смогли научить нацистов…

— Вы учили нацистов? — рассеянно спросила Элиза. Она подняла с пола носатого паяца, одетого в зеленую бумазейную курточку и полосатый колпачок, сделанный из старого носка.

— Да, мы пытались повернуть историю на новые рельсы, но даже лучшие из нас забыли, что история — это не локомотив. История, моя милая, — это грандиозный процесс инициации.

— Инициация? Что это такое?

Сандивогиус вынул из ее рук куклу и попытался оживить марионетку при помощи бечевок и обугленной крестовины.

— Помнишь, я читал тебе детскую книжку об этом деревянном мальчике? Ее мне прислали из Росиии перед самой войной. И я удивился, ведь у меня никогда не было детей! Должно быть тот, кто посылал ее, предвидел, что из далекой России ко мне приедет девочка, и я назову ее дочерью по духу. Ты хочешь знать, что такое инициация? Помнишь, как этот пострел разбил яйцо своим длинным носом? Запомни, девочка, разбивая скорлупу неведенья и сна, мы приступаем к инициации. В человеке пробуждается бессмертное зрение, и то, на что раньше уходили годы, происходит мгновенно.

В мире есть запретные кладовые, где хранятся книги, писанные на камнях, на золоте и на мягкой глине, на деревянных дощечках и воловьей коже, на папирусах и бересте. Так древние передают нам свои ключи от духовных таинств. Прикоснувшись к этому знанию, мы навсегда покидаем тесную скорлупу материи и выходим в духовный космос. Наше братство тысячелетиями хранило ключи, но ради спасения мира мы вышли из заточения.

Мы обучили нашим знаниям сильных мира сего. Мы думали, что несем миру свет пробуждения: лучи любви, красоты, силу и понимание. Мы прошли по дорогам мира, не запятнав наших белых одежд, но в костре этой войны оказались и наши поленья.

— Кто вы?

— В разные века нас называли по-разному: волхвы, гностики… Но мы, скорее, тайные учителя, «соль земли».

— Как в Евангелии? — с робкой надеждой спросила Элиза.

— Да, и заметь, это вполне алхимический термин, — через силу улыбнулся старик.

Сандивогиус оставил марионетку на крышке бронзового ящика и, опираясь на руку Элизы, спустился в подземелье.

— Зажги факел, дочка, — попросил старик, — впереди у нас спуск в могилу и моя последняя тайна.

Элиза послушно вынула факел из кованого шандала и чиркнула огнивом. Ступени уводили все ниже, в древний склеп, где стыли в вечном холоде и мраке гробницы прежних владельцев замка. Фламинго бесстрашно следовал за людьми, осторожно переставляя ломкие лапы и постукивая клювом о гулкие камни. Одной рукой Элиза поддерживала отца, в другой держала пылающий факел. Внизу старик попросил Элизу зажечь еще несколько факелов вдоль стен.

Девушка огляделась: она впервые была в этой части подземелья. Потолок поддерживали колонны из пурпурного гранита. Старинные литые надгробия изображали спящих рыцарей и благородных дам с молитвенно сложенными на груди ладонями. На боку у рыцарей поблескивали двуручные мечи. В ногах у дам дремали собачки-левретки. Основатель замка, рыцарь, одетый в змеиную чешую, одиноко лежал в самом дальнем конце усыпальницы.

Здесь, в каменной нише, стояло большое белое яйцо, отлитое из тонкого фарфора. На гранитном цоколе виднелась странная эмблема: роза, вписанная в равносторонний четырехконечный крест, ниже по четырем сторонам располагались рисунки, похожие на те, что были выбиты на постаменте солнечных часов во дворе замка.

— «Роза и Крест» — эмблема нашего братства, — пояснил Сандивогиус. — Роза — символ науки и сокровенных тайн Природы, исконно женственный знак. А крест несет всякий, вступивший на путь познания и света. А теперь помоги мне.

Девушка, недоумевая, сняла крышку с фарфорового яйца.

— Ну вот и славно, дочка. Не пугайся и не думай, что я выжил из ума. Сейчас я лягу сюда, а ты закроешь крышку и уйдешь. Через сорок часов от тела не останется и следа, а в этой скорлупе зародится и окрепнет новая, крылатая жизнь. Я уйду путем древних мудрецов, путем Иешуа Бен Пандера. Его опечатанная гробница тоже оказалась пустой. А теперь не робей! В этом яйце нет ничего страшного.

— Отец, не уходи! Я почти ничего не знаю! Твое знание погибнет!

— Нет-нет, — старик собрал в ладонь ее пальцы и слабо пожал их, — оно не погибнет. Ты — дочь северной богини, а значит, знаешь гораздо больше меня. Знает твое сердце и твое тело, знает каждая капля твоей первозданной крови. Если ты встретишь человека с ярким и спокойным взором мудреца и он ответит на пароль, ты передашь ему ключи от рая и мои гримуары.

— Какой пароль, отец? — Элиза погладила бледную, почти прозрачную старческую руку.

— Ты протянешь ему зернышко «говорящей яблони», и оно прорастет на его ладони. Все, что рассказал мне ледяной кристалл, я записал и укрыл в тайнике под солнечными часами. Астрономические часы, с символами солнца, луны и звезд раскиданы по всему земному шару. Они — тайники нашего ордена…

— А если этот человек не придет?

— Тогда им суждено лежать под спудом, пока у людей, отыгравших в детские игры, не проснется инстинкт знания.

— Ты не можешь умереть! Отец! Твоя амброзия дает бессмертие, почему ты не выпьешь ее? — она все еще пыталась удержать отца на краю странного фарфорового гроба.

Сандивогиус погладил ее по волосам:

— Я прожил достаточно и нахожу, что с течением времени мир меняется не в лучшую сторону.

— Хотя бы один глоток, отец!

— Нет, моя милая. Пока я жив, тебя не оставят в покое. Этот бравый штурмбанфюрер обязательно вернется. Берегись, в его глазах танцует смерть! Без меня тебе будет легче на время покинуть «Логово змея».

— А как же наш «Райский сад»?

— Да-да. Странно, я совсем забыл о нем, — старик задумался, шевеля губами, словно подсчитывая наследство: — Подземный Эдем я передаю тебе.

— Я буду хранить его, отец. Я никогда не покину Альтайн!

Старик покачал головой. Он дышал все тяжелее и реже, и его лицо словно покрывалось тонким стеклом.

— Нет, Элиза, — едва слышно прошептал он, — очень скоро ты уйдешь в холодный и дикий край, такой далекий, такой суровый…

— Это будет Антарктида? — с ужасом спросила Элиза.

— Нет, моя девочка, нет…

Сандивогиус задыхался, по щекам и бороде катились слезы, словно жизнь покидала его вместе с этой живой теплой влагой.

— Умереть в день и час рождения — это удел избранных, — шептал он, силясь улыбнуться. — Не стоит длить мои мученья, дитя, сделай это…

Ослепнув от слез, Элиза задвинула крышку. Удивленный Феникс застучал клювом по сомкнувшейся скорлупе. В подвижном пламени факелов его блекло-розовые перья полыхнули огнем.

Солнечным апрельским днем по крытому перрону Белорусского вокзала шел бравый молодой боец. Из-под пилотки выбивалась золотистая прядь. Солнце дробилось в начищенных до блеска голенищах, а натертые мелом пряжки и выстроившиеся в ряд золотые медали пускали солнечных зайцев. Оценив обстановку на вокзальной площади, он решительно направился в сторону буфета, но завернул не в солдатскую столовую, а в офицерский ресторан.

Прежде чем войти в зал, он поправил ремень перед большим туманным зеркалом, огладил гладко выбритый затылок и прислюнил пышный чуб.

— Здравствуйте, красавица, — окликнул он первую же официантку, спешащую с заказом. — Старшина Славороссов, только вчера с передовой.

— Очень приятно… — официантка капризно поджала губки, подведенные алым сердечком.

— Гм… — замялся солдат. — Скажите, уважаемая, а «туры-руры» у вас есть?

— Какие такие «туры-руры»?

— Ну, непонятно, что ли?..

— Непонятно! — отрезала официантка.

— Ах, вы, видно, фронтового языка не знаете? Ну, вино хорошее? Ну, девушки… патефон…

— Так бы и сказали… Нет!

— Тогда вместо «туры-руры» дайте борща и киевских котлет штуки четыре, — упавшим голосом попросил солдат.

В окнах ресторана мелькнули алые повязки патруля. Скрипнула дверь, и в зал вошли трое красноармейцев. Наряд сопровождал молоденький офицер в очках.

— Старшина, что вы делаете в офицерском ресторане? — окликнул он чубатого.

— Гвардии старшина Харитон Славороссов! — отрапортовал тот. — Вот документы. — И он уже потянулся к карману, но молоденький офицер остановил его жестом:

— Обедайте! — разрешил он, отводя близорукие глаза от блеска боевых наград.

После обеда бравый солдатик, не мешкая отправился в комендатуру. Он был вызван с фронта срочной телеграммой, предписывающей ему явиться в особый отдел при Московском округе. В комендатуре после короткой беседы его направили в особый отдел при штабе Московского округа.

В коридоре у дверей начштаба «загорал» высокий, тощий шпак.

— Гурехин? Заходите! — окликнул из-за двери ординарец.

Услышав свою фамилию, шпак вздрогнул и, согнув плечи, вошел в кабинет.

Через минуту вызвали Харитона.

— Ну вот и все в сборе… — прогудел особист, высокий, рыжеватый, крупного калибра мужик, и вкратце объяснил суть предстоящей операции.

— Есть доставить в замок Альтайн по территории, занятой врагом, — отбарабанил Славороссов, выслушав задание.

— Ну что ж, принимайте командование, Вениамин Борисович, — сказал особист.

Харитон обернулся и не сразу заметил щуплого большеголового человека в сером френче. Он сутулился за широким, залитым чернилами штабным столом и почти сливался с ворохом картонных папок на столе начштаба.

— Капитан Нихиль, — без особого энтузиазма представился тот, продолжая читать циркуляр.

Глядя на рыжеватого капитана, Гурехин припомнил, что уже видел его накануне в политотделе округа, но не предполагал, что придется сойтись так близко, и отчего-то сразу томительно заныло под ложечкой, словно рядом с Нихилем ему не хватало воздуха.

Нихиль был, пожалуй, ровесником Гурехина и тоже носил маленькие очки с плоскими стеклышками. Желтые глаза навыкате смотрели немного в стороны, но цепко и подозрительно, и этот большеротый и нескладный капитан явно чувствовал себя хозяином в кабинете начштаба.

Капитан Нихиль остался при штабе, а Славороссов и Гурехин с целой кучей разноцветных бумажек отправились в политотдел для дальнейшего оформления.

— Ксаверий Гурехин, — шпак протянул Харитону узкую ладонь.

Харитон мрачно окинул взглядом своего нового командира и ответно протянул руку. Пожатие шпака оказалось неожиданно сильным и горячим, словно в его малохольном теле пряталась печка, и с души у Харитона немного отлегло, точно они успели подружиться и сполна узнать друг о друге через это короткое, живое пожатие.

В политотделе перечитали их бумажки и отправили в хозяйственную часть, там проверили командировочные, но этого оказалось мало — нужно было еще взять специальное отношение из политотдела о том, чтобы Гурехина приняли на довольствие.

— Эх ты, горе луковое, и фамилия у тебя такая же… — обескураженный и злой, Харитон бросился обратно в политотдел за отношением, но выяснилось, что еще нужна гербовая печать.

До вечера Славороссов и Гурехин ожидали начальника хозчасти, изнывая под натиском ранней жары: бюрократы из штаба округа заявили, что нужны еще и аттестаты на все дни их командировки, о сроках которой ни тот, ни другой не имели ни малейшего понятия.

— Тыловая сволочь, — цедил сквозь зубы Харитон, — на передовую бы их, чтобы землю зря не засирали.

Наконец они получили аттестаты, командировочные удостоверения и отношения и плюс талоны на питание в офицерской столовой. Их предстояло обменять уже в столовой на другие точно такие же, только синие. На складе Гурехину выдали офицерское снаряжение: шинель, гимнастерку, галифе, фуражку, портупею, командирский свисток и красноармейскую книжку без записей. На вокзале Гурехину и Славороссову выписали транспортные предписания, и они побежали искать эшелон, идущий через Польшу на Берлин.

На платформе проводили построение. В напряженной тишине политрук зачитывал сообщение о новом поражении немцев под Берлином.

— Вот, наверно, старается теперь повар Гитлера, всякие вкусные вещи готовит, а у Гитлера аппетиту нет! Мучается повар!!! — крикнул паренек в гимнастерке и белом замызганном фартуке, должно быть, сам повар, и бойцы захохотали, подталкивая друг друга локтями. И Гурехин впервые за много лет засмеялся открыто и радостно, морща нос и растягивая потрескавшиеся губы, чувствуя непривычную боль от этой счастливой гримасы.

Эшелон шел на Франкфурт, в кровавое месиво последних боев, но со стороны казался свадебным поездом. Целые кусты и деревья были привязаны к арматуре вагонов для маскировки. Поезд двигался медленно, задевая ветвями за станционные фонари, цепляясь за встречные вагоны. Деревья, полные весенних соков, зацвели под дождем, и казалось, что веселый, зеленый бульвар, изгибаясь и плавно покачиваясь, с вальсами и смехом, плывет по рельсам. Эшелон шел сквозь ночь, окутанный зеленью, дымом и тополиной смолой. Мудрая, неукротимая сила вела его на запад. Восторг движения захватил Гурехина, ему мало было ехать в этом весеннем веселом поезде, ему хотелось ходить, заглядывать в лица людей, молча стоять рядом и жадно слушать их громкие, смелые голоса. В теплушках возвращались на фронт подлечившиеся в госпиталях, и спешил понюхать пороху последний фронтовой призыв, зеленая необстрелянная молодежь. Кто-то спал, распластавшись на полу теплушки, кто-то танцевал под гармошку на открытой платформе. Дымила полевая кухня. Девушки-бойцы с первыми цветами в петлицах гимнастерок улыбались Гурехину. Свесив ноги с покачивающейся платформы, гармонист наяривал фронтовую песню:

— А у нас в пятой гвардейской такой гармонист был, что когда он на передовой играл, немцы стрельбу останавливали, — сворачивая козью ножку, рассказывал пехотинец. — Мы под его игру в разведку ходили…

Бойцы, сидевшие на открытой платформе, вдруг засвистели, загоготали. Высоко, на телеграфном столбе, сидела женщина, вцепившись «кошками» в ствол и, как вожжи, натягивала поврежденные провода. С поезда успели рассмотреть только ее красную юбку и ярко-синюю косынку.

— Нет, сдохнет Гитлер, а с нашей русской силой не совладеет, — кричали на платформе.

— Уже сдох!!!

— Хороший народ едет! — заметил сочный голос за спиной Гурехина. Это был рослый увешанный медалями пехотинец. Лицо казалось смуглым по сравнению с белой, выглядывающей из-под воротничка шеей. И лишь присмотревшись, Гурехин понял, что это не «цыганский загар», а пороховая пыль и фронтовая земля со всей Европы, въевшиеся глубоко в кожу.

— Предатели уже предали, трусы погибли, скептики увяли, — продолжил пехотинец свой монолог, вроде бы и не обращенный к Гурехину, но нуждающийся в слушателе. — Остались в армии те, кто дошел до Победы геройски. И молодежь эта уже никогда не узнает вкуса поражения!

— Не успеет… Такие гибнут в первую неделю: два к трем. Слыхали, как сопротивляется Гитлер на Целлендорфском направлении? — напомнил знакомый с картавинкой голос.

Гурехин обернулся: сопровождающий и вправду сопровождал его, незаметно следуя за ним по всей длине поезда.

— Вы, товарищ, кажется, впервые на фронт едете? — ядовито спросил Нихиля пехотинец. — Так откуда знаете, кто погибнет, а кто выживет?

Сопровождающий поежился от зябкого встречного ветра и ничего не ответил.

Ближе к ночи Нихиль получил добро от начальника поезда на обустройство всех троих в почтовом вагоне. На тюках можно было сносно выспаться до самой Польши, но Гурехину не спалось. Рядом на полотняных мешках с фронтовой почтой ворочался Славороссов.

— Веселая у вас фамилия, Харитон, — шепотом заметил Гурехин. — Откуда такая?

— А пес ее знает. Я сирота, должно быть, в приюте дали.

— Летчик был такой, еще при царе, на «этажерке» в Америку летал, — подал голос Нихиль.

— О как! А я думаю, в кого я такой уродился? — обрадовался Харитон. — Мне что конь, что танк, лишь бы скорость. Две зимы с конем в обнимку спал, а потом с ходу принял на себя командование танком. До войны-то я трактор водил, а танком еще не разу не командовал.

— Так прямо сразу и на танк? — усомнился Гурехин.

— А чего тянуть? Дело было зимой в степи под Моздоком. Немцы многоярусную оборону на высоте заняли, а внизу в балке застрял наш танк, не то подбили его… В дыму я на него и наткнулся. Крышка с башни сбита, заглядываю в люк: там двое танкистов сидят, понурив головы. Один у руля, другой за ним. В темноте не понять: то ли спят, то ли убиты…

— Живы, братва? — кричу им в люк. — Чего приуныли?

Глаза поднимают, а в глазах — слезы стоят.

— Что с вами, орлы боевые?

— Да вот командира нашего убило… Такой парень был!

— Эге, плохи дела, стало быть? А давайте я буду у вас за командира!

Прыгаю в танк, сажусь на командирское место и командую:

— Вперед, братва, дуй полным! По позициям неприятеля огонь!!!

И веду их прямиком туда, где у немцев оборона послабже. Пролетели мы через ров, через минное поле, через заграждение, по пулеметным гнездам, с яруса на ярус скачем. Я на башне из пулемета строчу. Ранило меня, но наши заметили в тылу врага бешеный танк, решили, что гитлеровец с ума сошел и на нашу сторону перейти решил. Потом в бинокль глянули. Мать честна! На броне — звезды, люк болтается. Дали команду штурмовать высоту и через час выбили немцев. На командном пункте тотчас решили наградить наш замечательный экипаж, а когда разобрались, судить меня хотели за самоуправство, но потом простили и в танковое училище направили…

Харитон умолк: почтовый вагон был прицеплен в самом конце поезда и его сильно мотало. Было слышно, как по-лошадиному всхрапывает во сне Нихиль и шуршат от толчков фронтовые письма.

В Белоруссии состав подолгу простаивал на полустанках. В Столбцах Гурехин пропал. Уже был дан сигнал к оправлению, когда Харитон разглядел его на крыше сгоревшего сарая. Гурехин, пользуясь минутой, смастерил скворечник из футляра от немецкого противогаза, проделал сбоку треугольную дырку и теперь прикручивал свое творение к обгорелой березе. Вопли и выстрелы согнали Гурехина с крыши, и он долго бежал за поездом, прежде чем Харитон сумел втащить его на платформу.

— Загадочный вы для меня человек, — выговаривал спасенному Харитон. — Вот не пойму я, дурак вы или умный, но чувствую, что человек рядом хороший и с вами бы я в дело пошел. А вот сопровождающий ваш — та еще морда… — Харитон замялся, не решаясь высказаться до конца.

— Да такой же я человек, как все, Харитон. Только природу жалею и этим от многих отличаюсь. Слушаю ее, смотрю и, поверишь ли, Бога вижу.

— Нетути нигде вашего Бога, капитан Гурехин. Пустое балакаете, — обиделся Харитон. — Я вот, к примеру, совсем без Бога живу. Хотите загадку загану:

— Это ты, что ли, Харитон?

— Петух это, голова садовая!

— Ладно, Харитон, я тебе тоже загадку загану. Ты, к примеру, молоко пил?

— Ну, пил.

— А масло видел в нем?

— Нет.

— Вот так же и Бог рассеян в природе. Для меня, Харитон, в мире нет ничего неживого, а все живое — Бог.

— Странное толкуете, какое-то не наше и вражеское даже.

— Да я и есть тот самый «враг», — с улыбкой сознался Гурехин.

Через Брест и Польшу поезд шел без остановок, оглашая станции ревом и свистом. На Франкфуртский плацдарм они прибыли на следующий день, и все трое поступили в распоряжение фронтового отдела войсковой разведки.

В Магдебург решено было прорываться на самоходной артиллерийской установке САУ-152 образца 1943 года, в просторечии «Сашке». Расстояние марша было ограничено количеством соляра, которое мог взять с собой экипаж, бак на триста литров горючки был приторочен за башней по правому борту, слева была приварена столитровая канистра с маслом. Этого количества хватало в обрез, малейшая заминка — и обездвиженная самоходка замрет, не дойдя до цели, но ни один приказ не мог отменить фронтовой фарт, в который безоговорочно верил Харитон.

— Экипаж у «Сашки» почти вдвое больше, чем у танка — аж шесть человек; правда, скорость невелика, но лоб крепкий — противотанковая не возьмет, — агитировал за «боевую подругу» Харитон. — Разве, что из миномета жахнут, так «Сашка» из огня вынесет, как есть умнющая стерва! — с чувством говорил он, оглаживая броню самоходки.

Будущий командир танка тотчас же пропал в гараже. Вместе с ремонтниками он заливал масло и газойль в баки на бортах и смазывал ходовую часть. Оказалось, что он влюблен в «Сашку» аж с Курской дуги.

Дребезжал в гараже знакомый тенорок.

— Изголодался, фраерок, — подмигнул Гурехину пожилой механик, мобилизованный на фронт по тюремной амнистии.

Тем же вечером Харитон был замечен с большим букетом черемухи.

— Уж не к самоходке ли спешит ваш Санчо Панса? — ехидно поинтересовался Нихиль.

Он почти не отходил от Гурехина и лишь поздним вечером, когда сопровождающий уходил на доклад, Гурехин ненадолго исчезал из расположения части.

Сегодня в оттопыренных карманах его френча лежал хлеб, тщательно завернутый в вощеную бумагу, и узкий брусок сала, а в кармане галифе подпрыгивала фляжка с молоком.

На пороге крайнего блиндажа белел приметный букет черемухи. Цветы стояли в стреляной гильзе от фаустпатрона. На «завалинке» рядом с блиндажом собрались все свободные от нарядов бойцы.

— Ох люблю разведку! М-м-мамочки мои! Все отдам! — рассказывал некрасивый солдатик в широченных галифе и гимнастерке с расстегнутым воротом. Он залихватски сплюнул и затушил окурок о подошву сапога.

— Женька, расскажи, как фрица задавила? — подначил кто-то из бойцов.

Гурехин остановился, во все глаза разглядывая солдатика. Это была легендарная Женька, настоящая сорвиголова, в одиночку приводившая здоровенных языков.

— Ну слухай, хлопчик, — согласилась явно польщенная Женька. — На Украине дело было, на освобожденной территории. Заходим в хату. «Тетка, — спрашиваю у хозяйки, — немец е?» А она меня за парня приняла:

— Нету, желанный мой, нету…

А на печи лежит немец в одном белье и по-русски калякает:

— Это рус!!! Немец нет!

«Ах ты, гад!!!» — тут я ему мозги по стене и размазала…

Бойцы хохотали, а Женька уже слюнявила новую самокрутку. Вся она была слеплена из острых углов и даже подстрижена под мальчика с коротким потным чубчиком на темени. Она и вправду выглядела коренастым некрасивым солдатиком с мужской привычкой курить, держа при этом руки в карманах, ругаться на чем свет стоит и пить спирт из фляги. Бритый затылок и галифе обманули бы кого угодно, и только несколько крупные бедра выдавали в ней женщину.

Гурехин ушел, пошатываясь, как слепой, не умея сладить с тем, что внезапно понял и почувствовал. Война так и осталась для Женьки азартной игрой с жестокими правилами, и женщины в этой игре были грубее и жестче мужчин.

При штабе дивизии был устроен концентрационный лагерь для пленных. Их скопилось не меньше трех тысяч. Каждый день их брали сотнями, уже оглушенных, обалдевших; извлекали из земли, как кротов, расслабленных, распластавшихся, безжизненно прикрывших глаза. Сдавшихся в плен сгоняли на пустырь, в отгороженную колючей проволокой закуту, как пыльное молчаливое стадо. Гурехин зачем-то постоял у проволочной загородки, вглядываясь в серые, точно из пепла, лица.

Сельская окраина Франкфурта была начисто сметена авианалетом союзников. Среди пепелищ торопливо пророс рассыпанный хлеб и лоза дикого винограда обвила голую панцирную кровать. Рядом с пожарищем зацвел крыжовник и стоял, обметанный зеленым пламенем, среди развороченной взрывами земли. Рядом щетинилось крестами старое лютеранское кладбище. Все деревья вокруг кладбища вырубили для маскировки блиндажей. Могилы и склепы были разбиты бомбежками, но именно могила на этот раз хранила будущую жизнь. На развалинах кладбища скрывалась молодая беременная немка. Гурехин несколько дней приручал ее, и лишь на четвертый день женщина взяла у него хлеб и молоко. Сегодня он простился с ней. Этой ночью был назначен марш-бросок через линию фронта.

Возвращался уже в густых сумерках. У знакомого блиндажа с черемухой было пусто. Женька курила, равнодушно глядя на первую проклюнувшуюся звезду. Около Женьки мелким бесом увивался Харитон. Не тратя времени на тактические жесты, он придвинулся ближе и обнял девушку за талию.

— Вы, танкист, на разведчицу напоролись, сами не рады будете! — оправила гимнастерку Женька.

— А я только на половину танкист, а на другую разведчик, — балагурил Харитон. — А у нас в разведке разговоров нет: все знаками объясняются. — И он снова попытался облапить девушку, уже крепче и настойчивее.

— Старшина! — окликнул его Гурехин.

— Обождите, мадам, я к командованию за подкреплением сбегаю, а потом напишу вам шухарнуе письмо в стихах, если вы человеческого обращения не понимаете.

Харитон вразвалку подошел к Гурехину и вдруг, просветлев лицом, выпалил:

— Товарищ капитан, у меня шухарная мысль! — еще раз козырнул Харитон модным словечком. — В самоходке шесть мест?

— Шесть, — кивнул Гурехин. — И что с того?

— А то, что мы с собой можем еще одну боевую единицу прихватить!

— А она согласна, эта единица?

— Давно согласна, только с виду ерепенится. А как танк водит — закачаешься!

— Ну, действуйте, старшина, — усмехнулся Гурехин.

Той же ночью самоходка перешла линию фронта и уверенно двинулась в тыл двенадцатой армии. Самоходку вел Харитон, Женька умостилась рядом с водителем. Гудел и покряхтывал мотор, и с непривычки у Гурехина подрагивало нутро и стучали зубы. В горячих, темных недрах самоходки он не видел лиц, но всею кожей с ожившими «мурашками» чуял рядом Нихиля. Так однажды в бараке он всю ночь терпел сладкий, въедливый запах мертвеца, опочившего на нижней шконке. От соседства Нихиля дыханье мельчало и сбивалось и тонкая отрава проникала в мозг, словно Нихиль был не существом из плоти и крови, а куском космической тьмы.

Вдали, судя по трассерам, уже маячили позиции немцев и ровное движение по шоссе оборвалось. Самоходка съехала на обочину и попыталась пройти лесом по вязкой прошлогодней колее.

— Здесь у них брешь, — объяснял Харитон, — если через этот лесок махнуть, то попадем напрямки к Берлину, только нам туда не надо, нам повертка на Магдебург нужна!

Но то ли указатель был сбит, то ли его проскочили на скорости еще в ночной темноте, но повертку Харитон прозевал. Солнце неумолимо катилось в зенит, а они все еще колесили по тылам, скармливая самоходке последние глотки бензина. В полдень заблудившаяся самоходка вырулила прямиком в тыл немецкой обороны, и до позиций было еще далеко.

У дороги дымил головешками разбомбленный хутор. Харитон остановил самоходку у добротного каменного колодца с почти русским деревянным «журавлем». Гурехин поднял воду, и все по очереди наполнили алюминиевые фляги. По надобности Женька заскочила за сарай.

Харитон уже завел мотор, когда откуда-то со стороны завопила Женька:

— Ай! Мамочки мои!!!

Беспомощно оглянувшись на самоходку, Гурехин бросился на крик и едва не споткнулся о развороченную стену сарая. Поодаль, схватившись за живот, корчилась Женька, ее неудержимо рвало.

— Что случилось? — бросился к ней Гурехин.

— Там… — Женька протянула трясущуюся руку к пролому в стене.

Задняя стена сарая раскатилась от взрыва. В хлеву, рядом с мертвой коровой, стоял на дрожащих ножках рыжий новорожденный теленок в облипшей сукровице.

Гурехин взял пучок соломы и по-хозяйски обтер спину и бока телка.

— Куда же тебя деть-то, сердечный? — он оглядел выгоревшую ферму.

— Брось, немецкая скотина, — сквозь спазмы выдавила Женька.

— А она знает, чья она? — без упрека спросил Гурехин. — Жаль ведь: едва народился.

— Ты эту жалость лучше себе в задницу засунь.

Злая, колючая, как загнанная в угол кошка, она нервно чиркнула трофейной зажигалкой и поперхнулась дымом, и в раздражении отбросила папиросу. Они были одни за уцелевшей стеной сарая, и Гурехин вдруг шагнул к ней и обнял, прижимая к груди ее коротко остриженную голову.

— Бедная… бедная, — шептал он, целуя Женькины прокуренные пальцы в грубых мозолях, оружейном масле, в порезах от пистолетного затвора.

— Что ж ты делаешь! Ирод окаянный!!! — взвизгнула Женька, стремглав рванулась к самоходке.

Резко взревел двигатель. Гурехин торопливо подпихнул телка к еще теплому вымени, и тот вдруг жадно, захлебываясь и толкая лбом мертвую мать, принялся сосать…

Резко развернувшись, самоходка погнала обратно по шоссе. С горы они скатились в ложбину к маленькой, точно игрушечной, деревеньке. С ходу на первой скорости ворвались на сельскую улицу и почти проскочили ее.

— Немцы-ы-ы! — заорала Женька. — Сейчас жахнут!

Посреди улицы открылись дощатые створки ворот, и почти в лоб самоходки уперлась противотанковая пушка. Но немецкий наводчик взял высоко, и снаряд лопнул уже за машиной. Волной дымного воздуха машину подбросило вперед. Лягнув задними колесами, самоходка едва не клюнула дорогу стволом. От резкого толчка Харитон рассадил лоб и губы о рулевые рычаги. Кровь залила глаза. Самоходка застопорилась и завихляла, выкидывая гусеницами весеннюю грязь.

— Дуй на сарай! Дави гадину!!! — вопила Женька.

Оттеснив Харитона, она вырвала из его рук рычаги.

Самоходка взяла вправо и накатилась на сарай. Немецкий артиллерийский расчет бросился врассыпную, но офицер был виден в смотровую щель до последней секунды. Он стоял на месте и выкрикивал команды в пустоту. Грохот, тьма, все смешалось и заполыхало. Самоходка остановилась, беспомощно скрипя шестеренками.

— Подбили… Сволочи. Не дойдем, — простонал Харитон.

— Вперед! — Женька яростно рванула рычаг на себя, и гусеницы вдруг заработали. Машина, тяжело покачиваясь, поползла вперед, но в глазницах было по-прежнему темно, словно танк провалился в тартарары.

— Ничего не вижу… Ничего не вижу! — бормотал Харитон, сквозь залитые кровью глаза он пытался увидеть проблеск спасительного света.

вопила Женька. — Не дрейфь, сарай на нас рухнул! Крыша нахлобучилась.

Орудуя рычагами и поочередно отжимая педали, Женька принялась оббивать крышу о стены домов. Кирпичные стены рассыпались в рыжий прах. Рассвирепевшая самоходка крошила стены, как яичную скорлупу. Сцепленные стропила крыши наконец разжались и нехотя раскатились.

За поселком самоходка вылетела на лесную дорогу. Выверяя путь по аккуратным немецким указателям, Женька вела машину на запад. Уже заметно стемнело, когда танк наконец съехал на обочину и, хорошенько замаскировавшись, экипаж сделал небольшой привал.

Женька сбегала за водой к дождевому озерцу и помогла Харитону смыть кровь. Стоя на коленях, она кроткими, плавными движениями касалась его лица, и со стороны казалось, что она ласкает ребенка. Да и Харитон притих и больше не отпускал своих соленых шуточек.

Вдвоем с Женькой они осмотрели самоходку.

— Горючее на исходе, — Харитон долил в бак остатки газойля из канистры. — Теперь не только до Магдебурга не дойдем, но и к своим уже не вернемся.

Погода изменилась. По броне тяжело зашлепал ливень. В лесу быстро стемнело, но весенняя гроза еще только расходилась. Шум и рев моторов все четверо услышали одновременно. По лесному грейдеру в сторону фронта двигалась колонна немецких танков. В дождливой пелене танки были похожи на древних чудовищ на коротких переваливающихся лапах. Свет фар отражался от мокрой брони, и колонна двигалась в алмазном сиянии.

— «Танки вперед!» — со злой насмешкой прочитал Харитон белую надпись на броне. — Был «Панцер форвартс», стал «Панцер цурюк»!

— Сдаваться ползут? — шепотом спросила Женька.

— Хрен… Видишь, на броне кресты паучьи и все размалеваны.

— Смотри, как их танки на наши похожи… — с восторгом прошептала Женька.

— Немцы их с наших слизнули, один к одному, — пояснил Харитон.

— А нам один хрен! Пристраивайся в хвост! — скомандовала Женька. — Темно ведь, никто не заметит.

Выждав минут пять, самоходка выползла на обочину шоссе, догнала колонну и пристроилась в хвост.

Колонна прошла сквозь темный, затаившийся городок и свернула к воротам базы. По-видимому, здесь у танкистов была назначена дозаправка.

— Немецкий знаете? — подал голос Нихиль.

Гурехин кивнул.

— Скажете, чтоб дозаправили.

Отупевшая от усталости обслуга сунула в бак самоходки шланг с газойлем, в левую канистру долила масла.

Через час ворота базы открылись, и колонна двинулась в сторону Берлина.

Харитон незаметно свернул в лесную полосу и вскоре вырулил на шоссе. Больше не прячась, самоходка шла всю ночь мимо затаившихся тыловых городков и темных, обреченно замерших деревень. Уже рассвело, когда на горизонте, туманной излучиной мелькнула река.

— Вот она — Эльба! — выдохнула Женька. — Смотри: замок на горе! Гнездо орла…

— Да нет, не здесь. Наши по нему уже из катюш лупят, а это Альтайн, — поправил Харитон.

Взлетев на гору, самоходка почти уперлась орудием в ворота с медным, позеленевшим от дождей гербом.

Харитон выпрыгнул из машины и постучал в ворота рукоятью пистолета. Замок ответил тишиной. Беспечно щебетали птицы, сердито гоготали лебеди.

— Обделались со страху, вот и не выходят. Стучи громче, пока мы их противотанковой не щупанули, — скомандовала Женька.

— Не надо стучать, — Гурехин просунул руку сквозь кованую решетку и открыл засов.

Нихиль выглянул из люка и выразительно съежился от утреннего холода, не выражая никакого желания покидать самоходку.

— Ждите здесь, — не то попросил, не то приказал Гурехин. — И без приказа капитана не выдвигайтесь.

Деревья в саду цвели так густо, что внизу было розово и сумрачно. Мелодичный говор ветвей нашептывал давно забытые имена, а пробегающий по траве ветер рисовал мимолетные картины. За стволами яблонь промелькнул белоснежный зверь с длинным рогом на лбу. Дважды на плечо Гурехина садилась пестрая сойка, окидывала черным блестящим глазом и, стрекотнув, улетала.

Замок встретил его пугливым молчанием. Застекленные двери вели в мрачноватый обеденный зал со старинным камином. Стены топорщились оленьими рогами, холодно блестели рыцарские доспехи, а широкий дубовый стол еще помнил буйные охотничьи трапезы. Но на всей тяжеловесной обстановке замка лежала печать едва уловимого женского присутствия. На шелковом диване у камина Гурехин заметил детскую книгу, на столике лежало забытое вышивание.

— Эй, хозяева… — позвал Гурехин.

Внутри ухнуло и замерло эхо. Гурехин поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Грохот и скрежет внизу заставили его остановиться. В охотничьем зале отчетливо лязгнул оружейный затвор. Гурехин выглянул с резной балюстрады: Женька и Харитон поводя дулами автоматов оглядывали охотничий зал.

— Ребята, я здесь! — позвал их Гурехин. — А где товарищ Нихиль?

— Остался самоходку караулить, если что, он сигнальной пальнет.

— Смотрите, книга-то русская! — удивилась Женька.

Она взяла в руки детскую книгу, забытую на диване.

— «Золотой Ключик, или Приключения Буратино. Сталинград. 1936 год», — прочел Харитон.

— А я такую читала. Может быть, кто-нибудь из наших забыл?

— Откуда здесь наши? Замок на немецкой территории, — буркнул Славороссов. — А ну замри… Слышите?

Послышались легкие шаги.

— Здравствуйте… — высокая, стройная девушка вошла в зал. Она смотрела на пыльных, уставших бойцов спокойно и ласково, как на долгожданных гостей.

— Ишь, фря немецкая, по-русски балакает! — окрысилась Женька.

— Прекратить, старшина! — неожиданно резко осадил ее Гурехин, и Женька обиженно поджала губы.

Он быстро сбежал по ступеням вниз, словно уже знал, что сейчас произойдет. Этот розовый сад и весеннее утро были как нечаянный поцелуй, как ожидание невозможного, давно потерянного счастья, и он сразу узнал ее. Глухими варандейскими ночами он вымечтал ее лицо, осанку и тонкое невесомое тело, он выпросил у темного бессловесного лика Судьбы эту встречу и выиграл в поединке со смертью.

Не отводя от Гурехина синих, внезапно потемневших глаз, девушка протянула ему раскрытую ладонь. В теплой выемке лежало семечко яблони. Оно было почти прозрачное, похожее на золотистую медовую каплю. Девушка подула на него, переложила в ладонь Гурехина и закрыла ее, как коробочку. Через несколько секунд Гурехин разжал пальцы и недоуменно посмотрел на семечко. Оно уже успело выбросить белый зубок ростка. Солнечный луч упал на раскрытую ладонь, и крепкий побег потянулся вверх. На его верхушке вспыхнул зеленый флажок. Девушка все еще удерживала его руку в своей.

В трепете ее пальцев и в лазурном блеске глаз Гурехин читал и счастье узнавания, и боль, и тревогу.

— Я знаю, кто вы… — сказала она.

— А вот мы тебя не знаем, — огрызнулась Женька.

— Меня зовут Элиза, — улыбнулась девушка, — я живу в этом замке.

— Одна в такой громадине? — удивился Харитон.

— Да, — печально ответила она.

— А я думал, что в замке есть дети, — Харитон все еще мял в ладонях книгу «Буратино».

— Эту книгу прислали из России, — сказала Элиза. — Прошу вас, будьте моими гостями.

— Да мы не против! — застенчиво улыбнулся Харитон.

— Пойдемте, я покажу вам ваши комнаты, — обернувшись на разведчиков, позвала она.

Растерянный Харитон и белая от ревности Женька покорно двинулись за странной «немкой». Девушка все еще держала Гурехина за руку так просто и доверчиво, что никто даже не удивился этому слишком нежному жесту.

Время экспедиции определили в неделю — примерное время до подхода американцев. Танковая бригада «Генерал Ли» стояла в двадцати километрах от замка и со дня на день должна была двинуться навстречу Красной Армии. Самоходку проверили и завели в конюшню; в тот же день Женька и Харитон погрузились в сладкое блаженство людей, для которых эта война уже закончилась.

Вечером Харитон отдыхал в саду под яблонями. Внезапный визг подбросил его с расстеленной плащ-палатки.

— Ай, мамочки! Ай! — визжала Женька.

Харитон со всех ног бросился на крик.

Под яблоней юлой крутилась Женька, пытаясь сорвать с себя гимнастерку.

— Эх ты, вояка. А еще разведчица! — Харитон сдул с ее плеча жирную мохнатую гусеницу и, радуясь этому внезапному пробуждению женственности, поцеловал Женьку в доверчиво раскрытые губы.

«Я ожидаю помощи Берлину», — обреченно повторял Гитлер в своих телеграммах, но вместо помощи в бункер пришло известие о тайных переговорах Гиммлера с союзниками. Предательство маршала авиации Геринга окончательно добило фюрера. Эту ночь Гитлер провел, запершись в своей комнате, не подпуская никого из близких к нему людей, даже робкие попытки фройляйн Евы «поговорить с Ади» пресекались звериным рычанием из-за двери. Гнев придавал ему силы. Он снова и снова вызывал серный дождь на головы предателей, но мрачные тени по ту строну занавеса молчали. Всем приближенным фюрера было ясно, что последний «сеанс с богами» не состоялся: этой ночью «луч» покинул фюрера.

На рассвете двадцать седьмого апреля войсковая разведка доложила, что русские вышли к обводному рубежу. Под их ударом оказался Александр-плац, дворец Кайзера Вильгельма, ратуша и Имперская канцелярия.

В тот же час загадочное подразделение тибетцев: стройных, смуглолицых людей, присягнуло флагу со свастикой. В интендантской части бункера им выдали серо-зеленую полевую форму Вермахта без знаков отличия, автоматическое оружие и ручные противотанковые гранаты. В половине шестого утра отряд тибетцев вышел во двор рейхсканцелярии и построился на собачьей площадке под укрытием стен, надежно защищавших двор от налетов. После того как все стихло, из бетонных челюстей бункера вышел лама в остроконечной красной шапке и черных, развевающихся на ветру одеждах. Мерно раскачиваясь, он нараспев прочел молитву. Утренние лучи не могли пробиться сквозь пороховой дым, но плоские, с крепко сжатыми губами лица тибетцев были повернуты в сторону встающего светила. Тибетцы присягали солнцу.

На защиту Имперской канцелярии было брошено два отборных батальона СС, к ним присоединился отряд рыцарей Черного Ордена. Последнее построение провели на завивающейся спиралью лестнице бункера, и движение эсэсовской колонны напоминало шуршание и блеск черного с серебром змеиного туловища.

На рассвете Гитлер успокоился и, видимо, заснул, пока терпеливое постукивание в дверь не разбудило его: адъютант Отто Гюнше напоминал о совещании, назначенном на полдень. Последнее совещание в бункере оказалось короче обычного.

— Русские будут отброшены, — монотонно повторял Гитлер, далее следовал решительный жест указкой в сторону Франкфурта, — если мы сумеем удержать Берлин, как они — Сталинград, мы вдохновим немцев на новые подвиги!

Ранним утром 27 апреля бронзовый ящик и некоторые предметы из лаборатории замка Альтайн были доставлены в штаб ВМС в Заснице. Оттуда Вайстор вылетел в Шлезвиг, где располагался штаб двенадцатой армии, и через час вместе с фельдмарашалом Кейтелем отбыл в Берлин, чтобы лично доложить фюреру о доставке сосуда с Копьем в Померанию.

К полудню 27 апреля в центре города появились русские танки, в раскаленном небе то и дело вспыхивали воздушные бои, но тем не менее Вайстор благополучно достиг Берлина, и летчик ВМС сумел посадить легкий самолет на площади вблизи Имперской канцелярии.

В обезлюдевшем бункере было особенно мрачно. Этой ночью из его стальных дверей вышел особый десант: двадцать пять молодых мужчин, одетых в штатское. Еще вчера они были адъютантами, приставленными к генералам и другим высоким правительственным чинам, теперь они скрытно покидали Берлин. Все они получили из уст фюрера особое задание, а может быть, и напутствие, которого не удостоились его генералы. Последним в этом списке особо доверенных лиц значился барон Хорст фон Вайстор.

На совещании в кабинете фюрера Вайстор впервые присутствовал как полномочный представитель СС. В былые времена он заметил бы на себе ревнивые взгляды партийных бонз: этот красавчик, образчик «новой породы», слишком скоро приобрел покровительство фюрера, но сегодня «главные наци» были подавлены.

— Часть гарнизона была снята для обороны Зееловских высот, и враг быстро нащупал эти бреши, — докладывал генерал Клаус, командующий резервной армией.

Его армия была сформирована для защиты немецкой территории и теперь почти полностью сосредоточена в Берлинском округе.

— С Силезского вокзала по ратуше и канцелярии бьют стенобитные орудия. Под огнем наших минометов русские смонтировали стальную колею и подвезли свои чудовищные пушки. Вес каждого снаряда около полутонны. За шесть часов тотальной бомбардировки на город было выпущено не меньше тысячи таких снарядов. В наших руках еще остаются Тиргартен и Правительственный квартал. Около полумиллиона немецких солдат и ополченцев готовы защищать столицу Рейха, но центр города на глазах превращается в развалины…

— Это пораженчество! — словно очнувшись, закричал Гитлер, — у нас большие преимущества перед наступающей стороной. Как можно забывать об этом? Вокруг рейхсканцелярии многоэтажные здания и массивные стены. Приказываю использовать бомбоубежища, подземные коммуникации и казематы! Наши мобильные группы будут возникать в тылу противника и наносить удары в спину!

Порыв фюрера быстро выдохся. Привычным жестом Гитлер отпустил генералов. В зале остался один Вайстор. Едва они остались наедине, Вайстор вскинул руку и почтительно опустился на одно колено.

— Встаньте, встаньте, — замахал руками Гитлер, — говорите о главном!

— Сосуд с Копьем Судьбы доставлен в Засниц. После церемонии в замке Пилигримов он будет погружен на борт вашей субмарины. Подлодка готова к отплытию, — Вайстор с надеждой посмотрел в измятое лицо фюрера.

— Вам выпала честь сопровождать талисман Четвертого Рейха! — Гитлер положил ладони на плечи Вайстора. — Я хочу, чтобы вы хорошо представляли, что за сокровище вы везете в Шангриллу. Когда-то этот древний наконечник перевернул всю мою жизнь. Впервые я увидел его в музее Хофбург, в Вене, — мечтательно говорил Гитлер, и его выпуклые глаза цвета темного пива смотрели куда-то поверх идеального пробора фон Вайстора, в стык стены и потолка, словно фюрер читал сквозь стены. — Я стоял перед витриной в Зале сокровищ Габсбургов. Надо ли говорить, что всю музейную мертвечину я считал ненужным хламом, от которого мне, именно мне, предстояло расчистить историю! Когда в зал вошла группа провинциалов и гид показал на наконечник копья, я разозлился. Вот тогда-то я и услышал слова, волшебно переменившие мою душу: «Тот, кто объявит это Копье своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для свершения Добра или Зла!»

— Это копье держали в руках цезари древнего Рима, король вестготов Одоакр и вождь Аларикс, Генрих Птицелов и Наполеон, — вещал гид.

Я приблизился к витрине, чтобы лучше рассмотреть реликвию. Почерневший от древности наконечник копья, довольно грубый и тяжелый, покоился на алом бархате. В центре было пробито отверстие, из которого торчал гвоздь.

В ту же секунду я понял, что в жизни моей произошел перелом. Но я не понимал, как христианский символ мог вызвать у меня такое волнение? Я вновь и вновь приходил к музейным витринам, пытаясь постичь его суть. Долгие минуты я стоял, рассматривая копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг. Это было, как если бы столетия назад я уже держал его в своих руках и оно отдало мне все свое могущество. Как это было возможно? Что за безумие овладело моим разумом? Не прошло и суток, как я снова явился в музей, и мой одинокий голос был услышан. Воздух стал столь удушливым, что я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала расплывалась перед глазами. Я стоял один, весь дрожа перед колеблющейся фигурой сверхчеловека. Я видел его бесстрашное и жестокое лицо и ощущал опасный и возвышенный разум. Это был он — сын Денницы, существо сотканное из света и тьмы, вызванное из Тартара моей раскаленной верой в его могущество. С почтительной опаской я предложил ему мою душу, и в сердце моем зазвучал голос.

Этот чудный голос нашептывал мне то, что я не смог бы ни узнать, ни прочитать: «Это копье одного состава с изумрудом, выбитым из короны Люцифера… На острие этого копья — воля Могуществ! Когда копье Архангела Гнева ударило в камень, на нем осталось бесценное напыление от удара…»

Так вот в чем дело! Карл Великий, с Копьем Судьбы в руке, основал первый немецкий Рейх! Наполеон держал его в руках перед Аустерлицем. Но самое главное случилось в начале истории. Этим копьем римский воин Гай Кассий нанес удар милосердия распятому Христу. Но даже мифы ветшают и нуждаются в проверке. Позднее наши ученые выяснили, что во времена Христа римляне уже не воевали копьями, и это прободение ребер было ритуальным знаком, последним актом в драме распятия, разыгранной людьми, посвященными в тайну Копья!

А тайны у него действительно были, и мы стали искать ключ к ним. Разумеется, я не был настолько наивен, чтобы верить в кусок метеоритного железа. Нет, тайна в другом: обладание Копьем Силы меняет самого человека, и скоро я убедился в этом.

В первых книгах Библии есть рассказ о копье Финея, иудейского первосвященника, по приказу которого якобы было выковано это копье. На самом деле Финей знал о его небесном происхождении, он же объявил Копье талисманом силы для своего народа. Позже Копье участвовало в битве под Иерихоном, когда запели трубы, и в битве Иисуса Навина, когда в небе остановилось солнце… Его держал в руке Ирод Великий, посылая солдат на избиение младенцев.

«Не может быть, — подумал я, — Евреи украли историю копья, как украли многое другое». Имя Финей слишком похоже на имя троянца Энея, и мое сердце вновь исполнилось ненавистью к евреям, сумевшим украсть даже историю нашей расы.

— Копье Энея? — переспросил Вайстор.

— Да, — продолжал фюрер. — Древние прародители белой расы чтили его, как дар небес, копье Марса. Оно было настолько драгоценно, что уже в те времена для копья было изготовлено одиннадцать дубликатов, и лишь одно было настоящим! Это подлинное копье принадлежало троянскому царю Энею из божественного рода Дарданов. Троянская война похожа чем-то на ту, что ведем мы. Орды безродных племен осадили великий белый город. Благородство троянцев обернулось против них: они думали, что воюют с равными, и приняли опасный дар. Ночью из чрева Троянского коня выпрыгнули ахейцы. Казалось, все кончено: разграбленная, изнасилованная и сожженная дотла Троя погибла! Но Эней, по зову богов, покинул гибнущий город, он на плечах вынес слепого отца и маленького сына Аскания Юла, будущего основателя династии Юлиев. На двадцати пяти кораблях троянцы увезли сокровища Трои. Эней бросил копье к новым берегам и основал империю царственного пурпура и величественных фасций. Так, потерпев поражение, Троя вышла победительницей. Венера-Денница привела Энея в землю Тяжелого золота. Вслушайтесь, Вайстор! Даже имя нашего адмирала Деница созвучно имени путеводной звезды. Это ли не знак от Могуществ, безмолвно взирающих на наши усилия? Потомки Энея, фризы, венеды, этруски, создали Рим и построили Венецию. Их кровь текла в жилах Одоакра и Карла Великого, в жилах Цезарей Рима… Копье Энея стало первым штандартом Цезарей, великих властителей севера.

Голос фюрера то мягкий, то звучный, как металл, заворожил Вайстора. Перед его глазами текли людские потоки. Он вновь видел лес рук, вскинутых в ночное небо в древнем приветствии римских императоров, он маршировал среди факелов и развевающихся знамен, в колонне молодых, светловолосых немцев, крепких, как крупповская сталь, быстрых, как гончие, и преданных фюреру до последнего вздоха!

— Ты поплывешь на полюс вместо меня, — шептал фюрер. — Двадцать пять кораблей Энея отбыли из разрушенной Трои. Двадцать пять субмарин Деница — их тени. Мои корабли-призраки достигнут полюса, точки абсолютной силы, где мир погружен в собственный исток. Там нет ни жизни, ни смерти, там есть только лед, вечный лед… И огонь! Там ты найдешь дверь в волшебную страну, где обитают древние силы Земли, Могущества Тартара.

Гитлер судорожно нащупал на столе стакан с водой, жадно глотнул и, вновь впадая в пророческий транс, заговорил:

— Нет, мы не уйдем. Мы будем приходить вновь и вновь. Наши коричневые легионы показали миру пример абсолютной силы и тотальной власти над смертными телами и душами! Третий рейх разгромлен, но будет Четвертый рейх! Рейх высших существ, потомков Люцифера. Им суждено родиться в объятиях полюса!

Гитлер умолк. Лихорадочный блеск глаз погас, он рухнул в кресло, запрокинув изможденное лицо. Вайстор терпеливо ожидал пробуждения фюрера в почтительной, но неудобной позе. Шея и опущенные плечи покалывали от напряжения, но он не решался нарушить тишину.

— Пойди и расскажи всем: я ни о чем не жалею, — наконец заговорил Гитлер. — Слуга партии и отчизны, я бы сделал то же самое еще раз, за исключением нескольких трагических ошибок… А теперь ступай, тебе надо спешить!

В ночь на 28 апреля бомбардировка имперской канцелярии достигла предела. Бетонные перекрытия трещали, и по бункеру прокатывались волны ужаса. Всем затаившимся в бункере точность ложившихся снарядов казалась смертоносной. Отчаяние и страх достигли предела, примеры высокой жертвенности мешались с животным эгоизмом. «Лишь в крайних обстоятельствах человеческое существо может быть таким прекрасным и омерзительным», — думал Вайстор, перешагивая через мертвецки пьяных, полураздетых офицеров, лежащих штабелями, как бревна. Женщины потеряли всякий стыд и походили на взбесившихся вакханок, солдаты отказывались повиноваться. Но все еще оставались те, кто до последней минуты помнил долг. Среди них был фельдмаршал Кейтель.

На рассвете Кейтель и Вайстор вылетели в Шлезвиг, куда в дальнейшем предполагалось эвакуировать рейхсканцелярию. Застегивая летный шлем, Кейтель сказал:

— Попрощайтесь с Берлином, Вайстор. Вы больше никогда не увидите его! Немецкая нация жила верой в грядущее могущество. Обескровленная и сломанная Германия проклянет даже память о нас…

Вайстор ничего не ответил. Ревел самолетный двигатель, и веселая бодрость мотора скоро передалась и ему. Покачивая крыльями, «Хейнкель» разбежался против сильного встречного ветра. Тяжело приседая, он оторвался от земли, уверенно набрал высоту и взял курс на Шлезвиг.

Фельдмаршал Кейтель, принявший на себя командование двумя армиями, должен был реализовать очередной план защиты Берлина и вернуться в бункер. На следующий день он попытался вернуться в столицу Рейха, но безуспешно — советские войска уже громили Берлин.

Некогда остров Рюген носил славянское название Руян, позже его переименовали в остров Гвидо, и в народе он считался резиденцией тайных королей. Сюда весною сорок пятого было перевезено несколько мистических святынь СС. Позже на Рюген доставили скульптуры и обелиски, витражи в виде свастик, кованые рамы готических окон и мраморные плиты пола, отполированные руками заключенных концентрационных лагерей, — все это мрачное великолепие прибыло из Вавельсбурга, главного святилища СС. Даже дорога к замку Пилигримов, проложенная в виде копья, повторяла дорогу, ведущую в Вавельсбург. В подземном зале для церемоний, здесь его звали «чертогом», установили круглый стол и двенадцать кресел. Вдоль стен в геральдическом порядке выстроились гербы и личные штандарты рыцарей СС. В эти роковые для Рейха дни Замок Пилигримов стал черным зеркалом Вавельсбурга. В случае капитуляции замок и подземный храм надлежало немедленно взорвать и обратить в груду дикого камня, ничем не отличающегося от окрестных скал.

Особое положение замка Пилигримов объяснялось его близостью к порту Засниц, куда был эвакуирован штаб ВМС, но мало кому было известно, что совсем рядом, в морских бетонных бункерах, скрывается часть подлодок Конвоя фюрера.

Бронзовый ящик, доставленный из бункера рейхсканцелярии, хранился в западном крыле замка Пилигримов в опечатанной штабной комнате под охраной постоянного караула из штабсбоцманов ВМС. На бирке стояла подпись штурмбанфюрера СС барона фон Вайстора.

Весь день в замке Пилигримов шли таинственные приготовления. Начала церемонии Вайстор ожидал с легким раздражением. Он не верил в мистику. Все эти странные жесты, песнопения и прочий «человеческий балет» были для него лишь ступенью, которую он был обязан перешагнуть согласно своему династическому рангу.

Шесть лет назад юный фон Вайстор, выпускник Норвикского морского училища, получил из рук рейхсканцлера Гиммлера кольцо с изображением «мертвой головы» и кинжал с древними рунами. Теперь штурмбанфюрер фон Вайстор готовился получить почетный рыцарский меч — регалию, доступную не всякому эсэсовцу высшего круга.

До зала посвящений будущему рыцарю надлежало идти с закрытыми глазами. Служители завязали ему глаза бархатным шарфом и, поддерживая под руки, повели по лестницам и коридорам замка. Повязку сняли, и Вайстор обнаружил себя в мраморном зале, украшенном гербами и штандартами. Ему объяснили, что это всего лишь зал приготовлений. Через минуту к Вайстору вышел Магистр, одетый в черный балахон с серебряными рунами-нашивками. Его лицо скрывала стальная маска.

— Брат и соратник, ты должен снять с себя все, как в час рождения, — сквозь прорези в маске произнес неузнаваемый голос.

С легким неудовольствием Вайстор исполнил повеление магистра. Высокие двери из черного дерева распахнулись, и раздетый донага Вайстор вступил в горячую тьму святилища. В кованых шандалах потрескивали смолистые факелы. В каменной чаше посреди чертога плясало пламя. Одиннадцать рыцарей в стальных масках и черных плащах со свастиками стояли по кругу вокруг пылающей чаши. В их руках покачивались штандарты из черного бархата, расшитые серебром. Под этими плащами и масками скрывались последние уцелевшие отпрыски знатных фамилий. Высокое происхождение было условием принятия во внутренний круг СС.

Бронзовый ящик с Копьем, похожий на саркофаг, был заранее доставлен в чертог и установлен в стенной нише. По углам саркофага горели толстые черные свечи. Эти свечи с клеймами Дахау и Аушвица были изготовлены из «черной магнезии», это магическое вещество добывали из человеческого материала в лабораториях при лагерях смерти. В тайных церемониях магнезию использовали как символ абсолютной власти, с явным намеком на средневековые «черные мессы».

Ощупывая пальцами ног ледяные плиты святилища, Хорст подошел к черному знамени. Древко знамени было закреплено в горизонтальном положении, как римский лабарум. Повинуясь мягкому жесту магистра, Вайстор встал на колени и коснулся губами прохладного шелка.

— Выбирая знамя, мы выбираем Бога, — прошептал Магистр.

На плечи Вайстора лег тяжелый, скользкий на ощупь пергамент. На пористой поверхности синели татуированные руны. Для своих ритуалов Орден использовал чаши из черепов и плащи из человеческой кожи, и Вайстор брезгливо вздрогнул от прикосновения «смерти».

Служители внесли алтарь — столик, похожий на античную треногу. Его опоры были сделаны из берцовых костей человеческого скелета. На столике лежала книга с листами из толстой желтоватой кожи: это была книга фюрера «Майн Кампф». Вайстор положил ладонь на ледяные, точно смазанные маслом, страницы.

— Клянусь тебе, Адольф Гитлер, — произнес он, и в его светлых глазах заплясало бесовское пламя. — Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюрер и канцлер Германского рейха, быть верным и мужественным до конца. Клянусь служить тебе всею жизнью и смертью…

И когда стихли слова клятвы, магистр поднял над головой Вайстора два скрещенных меча. В дрожащем свете факелов он казался черной руной, магическим ключом для вызывания духов. Тяжелые кованые лезвия плашмя легли на плечи Вайстора.

В тишине подземелья послышались легкие шаги и шелест одежды, похожий на журчание ручья. От этой поющей пустоты по телу Вайстора поползли мурашки, и, когда напряженное молчание наконец-то оборвалось и подземелье дрогнуло от звуков высокого и чистого женского голоса, он ощутил почти животное блаженство.

— О Путник, ныне стоишь ты перед Крестом Мечей, — пела незримая жрица. — Отсюда Святая Стрела поведет тебя в край ледяного молчания…

Она вошла в зал, закутанная в белый плащ, остановилась напротив Вайстора и протянула ему дымящуюся чашу-череп. Вайстор втянул горьковатый винный запах и коснулся губами обжигающего напитка, похожего на расплавленное золото.

— Это чаша Молний, горький напиток Бальдра, — низким певучим голосом произнесла Белая Дама и долгим поцелуем выпила с губ Вайстора остатки горячего вина.

Опустив чашу на костяную треногу, Белая Дама коснулась губами его лба и выемки между ключиц. Опустилась на колени.

Магистр накрыл голову Вайстора знаменем, и созвездие факелов померкло. Последовало шесть тонких болезненных уколов в места поцелуев жрицы. Меч Крови наносил ему легкие раны, приучая металл к крови хозяина.

В наступившей тьме Вайстор чуял, как что-то скользкое заползает под кожу через раны, проколотые острием меча, и шевелится там, похожее на ледяного змея. Тихий голос Магистра казался его шипением:

— Мир — горнило огня и льда. Война — горнило жизни и смерти. Сегодня ночь распятия, христианская Пасха. И это великий знак на нашем пути! Тайное пророчество нашего ордена гласит: новая раса возникнет в святом горниле Грааля. Если в ночь распятия Копье Судьбы погрузить в сосуд, полный чистой крови лучшего из нас, то возникнет человек новой расы. Этот день и час пробил! Ар! Эх! Ис! Ос! Ур!

Воздух вокруг Вайстора раскалился. Чертог наполнился назойливым звоном. Вспухшие жилы были готовы лопнуть от напряжения. Магистр слегка коснулся лезвием правой кисти Вайстора, и из разрезанного запястья в чашу с расплавленным золотом брызнула кровь.

— Грааль полон, — прошептал Магистр.

Он поставил чашу на столик-алтарь и склонился над бронзовым ящиком с Копьем. Двигая бронзовые колесики, он стал набирать код. Вайстор жадно ловил скрип бронзовых петель. Дрогнули стальные пружины, и крышка откинулась с низким, но мелодичным звоном.

— Дьявол! — почти по-женски визгнул Магистр. — Проклятие! Вы притащили не тот ящик!

Он сорвал маску. Под стальным тевтонским шлемом скрывался личный адъютант Геббельса гауптштурмфюрер СС Ганс Швегерманн, один из двадцати пяти адъютантов, покинувших Берлин прошлой ночью.

— Здесь какая-то дрянь… Где Копье? Вайстор, на бирке ваше имя…

Голый Вайстор стоял на коленях перед саркофагом, набитым хлопковой ватой и битым стеклом. Звериный вибрирующий рык рвался из его горла, опустошая грудь. Казалось, его виски вот-вот лопнут и расплещут кипящий от ужаса мозг.

— Должно быть, копье осталось там… в другом ящике… в замке Альтайн, — прошептал Вайстор.

— Мерзавцы, ничего не могут сделать как надо, — с ненавистью прошипел Швегерманн. — Я должен доложить фюреру.

— Я знаю, что у Копья есть дубликаты, — по слогам вывел Вайстор.

Его язык едва шевелился, и каждое слово давалось с болью и судорогами.

— Дубликаты? — презрительно скривился гауптштурмфюрер. — У святыни Рейха не может быть дубликатов. Вам, именно вам, барон фон Вайстор, было доверено спасение истинного Копья, а вы провалили задание. Я всегда знал, что голова аристократа создана только для того, чтобы шляпу не сдувало ветром.

Вайстор молча кусал губы, как мальчишка под розгами. Этот выскочка Швегерманн так и остался плебеем, парнем с рабочей окраины. Хорст не раз слышал его рассказы о том, что его мать умерла от голода во время депрессии, отец покончил с собой и четверо братьев Ганса выросли буквально на помойке, навсегда сохранив одинаковую ненависть и к еврейским кошелькам, и к родовитой крови аристократов.

— Теперь я понимаю, ящики были перепутаны, и Копье осталось в подвале Альтайна! — Вайстор хлопнул себя по лбу. — Скажите мне код замка, и через сутки я доставлю Копье на своей груди!

— Ладно, будь по-вашему! — ответил Швегерманн, кладя конец распре.

Пока в зале приготовлений Вайстор надевал белье и застегивал мундир, гауптштурмфюрер, не меняя брезгливой мины, продиктовал код из восьми цифр, настолько простых, что Вайстор запомнил их сразу.

— Но ведь этот же код уже используется? — насторожился он.

Код ящика и впрямь совпадал с входным кодом энигмы Конвоя фюрера, и Вайстору были известны эти цифры.

— Да вы правы, Вайстор, по совету нашего Магистра, мы разработали систему кодов на основе рунического круга профессора Вирта, того самого, что искал ангельский язык. Таким образом нам помогают сами ангелы.

— Что-то плохо они нам помогают, — заметил Вайстор, застегивая серебряную пуговку под воротником мундира.

В полночь в бункере погас свет и завыла пожарная сирена. Тревога оказалась ложной, но подачу света восстановить не удалось. Авария застала адъютанта Отто Гюнше на дежурстве рядом с кабинетом фюрера. Это был светловолосый парень с открытым, располагающим лицом. Долгое затворничество в бункере смыло сельский румянец со щек Гюнше, но он был по-прежнему бодр и всем своим существом предан фюреру.

За дверью кабинета опрокидывал вещи Гитлер:

— Свет! Зажгите свет! — истошно вопил он.

В кромешной тьме, перечеркнутой крест накрест пляшущими лучами фонариков, Гюнше кинулся к складским терминалам. Нашарив коробку со свечами, он бегом вернулся в кабинет Гитлера и поднес зажигалку к фитилю. Толстая бурая свеча затрещала, по стенам запрыгали мрачные всполохи. Гитлер навзничь лежал на кровати, глаза его были открыты и воспаленно блестели.

Отворачивая лицо от приторного чада, Гюнше поставил свечу на стол в стакан с остатками воды и ненадолго вышел из кабинета. Судорожные крики догнали его уже в коридоре.

— Погасите! Погасите эту свечу! — рычал Гитлер, показывая на коптящее пламя: — Там! Там! В углу!!! Это Он! Он пришел за мной!

Гюнше непонимающе осмотрел свечу. На ее боку было выплавлено клеймо:

Вот уже несколько часов в штабе германских ВМС царила паника. Вторые сутки с Берлином не было никакой связи, и о новостях на фронтах адмирал Дениц узнавал из сообщений противника. В радиорубке валялась последняя скомканная телеграмма за подписью фюрера: «Я ожидаю помощи Берлину…». Но невзирая на отчаянное положение, Деницу доложили, что пятеро пассажиров уже погрузились на борт первой субмарины и тайно отплыли из Засница. Их лица были перевязаны свежими бинтами, как после хирургических операций. Кто были эти люди, никто не знал, но сам адмирал все еще был уверен, что со дня на день Гитлер и фройляйн Ева покинут Берлин.

В штаб ВМС Вайстор прибыл ближе к вечеру. Увидев в дверях своего кабинета Вайстора, Дениц побледнел. Всякое самообладание покинуло этого мужественного человека, несгибаемого в невзгодах, как морская скала.

— Почему вы здесь?! Где Копье?

— Копье исчезло, мой адмирал!

— Исчезло?! Да вы соображаете, что говорите? Вам было поручено сопровождать ценнейший груз Рейха…

— Мне нужен отряд из десяти человек и самолет, и я смогу доставить Копье в Засниц в самый короткий срок.

— Хорошо, я дам вам самолет и людей, — прошептал Дениц. — Если бы это могло спасти нашего фюрера… Он уверен, что Копье уже плывет в Шангриллу. Печальная правда убьет его!

Улетали в грозу. Толчки и удары ветра усиливались с каждой минутой, но солдаты из батальона СС дремали, невзирая на болтанку, на скамьях, устроенных внутри самолета. Самолет ревел и подпрыгивал на воздушных горках. Казалось, злобное неистовство Вайстора передалось мотору самолета, его воля сливалась с волей маленького демона из стали и алюминия. Бомбардировщик с рычанием и звериной дрожью нес его сквозь плотные кучевые облака на юго-запад к Магдебургу. Биение живого и механического сердца сливались в сумасшедшем ритме. Они оба жадно стремились туда, где в бронзовой скорлупе спала стальная игла Святого Копья. Там по дорожкам волшебного сада ступает белый единорог. Там робкая девушка с златыми косами Лорелеи все еще ждет удара его «копья». Он увезет ее на полюс, сделает своей пленницей и рабыней. Бледной розой среди снегов будет сиять ее лицо, льдистым хрусталем мерцать фиалковые глаза. Ей суждено стать Граалем для Святого Копья, ибо одно сокровище без другого не имеет силы! При мысли об Элизе Вайстор заскрежетал зубами: поцелуи поющей ведьмы горели как кровавые стигмы на его груди и жгли в паху, как разворошенное осиное гнездо.

30 апреля в три часа пополудни фюреру доложили, что тайник под Нюрнбергом вскрыт американцами. Вблизи подземного тайника-галереи под Паниер-плац были задержаны два эсэсовца. По всей видимости, к ним была применена сыворотка правды, слишком быстро они признались в существовании тайника. Один из них обладал ключом, а другой знал шифр тайного замка, и открыть камеру в галерее они могли только вместе. Через полчаса американцы стали обладателями сокровищ, в том числе раритета, именуемого Копьем святого Маврикия, идентифицированного экспертами как Копье Судьбы.

Американцы зафиксировали это событие с точностью до секунды: 14 часов 10 минут, 30 апреля 1945 года.

Гитлер и несколько верных ему людей обедали за длинным полупустым столом, когда было получено это известие.

— Американцы в Нюрнберге! Вы слышали об этом? — воскликнул Гитлер, отбросив вилку.

Штейнер, сидевший ближе всех к фюреру, едва заметно пожал плечами и тщательно отер губы салфеткой: войска Эйзенхауэра заняли Нюрнберг три дня назад, и гнев фюрера явно запаздывал.

— Я тоже сожалею о Нюрнберге, мой фюрер. Мне нравились гравюры Дюрера…

— К дьяволу гравюры! Пятнадцать минут назад американцы объявили на весь мир, что в развалинах Оберон-Шмидгассе обнаружили вход в подземелье и нашли Святое Копье! Предатели! Кругом предатели! — обреченно шептал Гитлер.

— Не может быть! Как Копье оказалось в Нюрнберге? — усомнился новый министр пропаганды доктор Фриче.

— Разумеется, это другое копье, — пробормотал Гитлер. — Этот пройдоха Гиммлер приказал изготовить дубликат Копья, чтобы выставить копию в музее. Но эта тайна была известна только нам двоим. Бронзовый ящик с настоящим копьем хранился в подземелье банка на Кенигштрассе, в сверхпрочном сейфе, и парни из СС день и ночь охраняли Святое Копье. И лишь в апреле Копье перевезли в бункер…

— Произошла ошибка, и американцы нашли дубликат! — успокоил фюрера Штейнер. — Истинное Копье, должно быть, уже плывет в Новую Швабию!

— Как бы я хотел в это верить! — простонал Гитлер.

До вечера Гитлер ожидал телеграммы от Деница. Заложив руки за спину, он расхаживал по кабинету. Он привык держать руки за спиной, так что левая поддерживала вечно трясущуюся правую. В минуту волнения дрожь усиливалась, но сейчас фюрер был почти спокоен. Он верил в Деница, и тот еще ни разу не обманул его. Но адмирал молчал.

Через полчаса Гитлер выступил перед немногими оставшимися в бункере соратниками:

— Сегодня потеряна последняя надежда… Я ухожу…

Вечером тридцатого апреля Гитлер застрелился, назначив своим преемником Карла фон Деница. Он сохранил за собой только свой собственный титул «фюрера», передав звание рейхсканцлера своему адмиралу. Карл фон Дениц принял командование, ничего не зная о гибели фюрера, полагая, что далекая Шангрилла все еще ждет своего властелина…

Над «Логовом змея» шумела гроза. Подставив ливню лицо, Ксаверий блаженно улыбался. Ему не хотелось спускаться в промозглый подвал: погреб не лучшее место для свидания, но Элиза сама выбрала это засыпанное горелым хламом подземелье.

В углу были свалены уцелевшие в пожаре вещи, остатки мебели и обгорелые куклы-марионетки. Отдельно на бронзовом ящике лежала кукла Буратино, пострадавшая меньше других. Из-под полосатого колпачка выбивалась челка из стружек. Дерзкий нос был вымазан в саже.

Скрипнула дверь, и в подвал вбежала Элиза, озябшая, мокрая от весеннего ливня. Как расшалившаяся девчонка, она с разбегу бросилась на шею к Гурехину, едва не сбив с ног, радостно и беспорядочно целуя в губы и нос. Пуховый платок скатился с ее плеч, Ксаверий поднял платок и осторожно укутал ее плечи. Затем осторожными голубиными движениями выпил с ее губ дождевые капли, словно опасаясь их молодого жара. Он и вправду боялся ее наивной веры в его силы и ее порывистой и безоглядной любви под пристальным взглядом «всевидящего ока». Всякий раз Ксаверий изобретательно избавлялся от опеки Нихиля, на этот раз он оставил усыпленного соглядатая в старинной библиотеке. Подстроившись к ритму его дыхания, Гурехин погрузил его в глубокий сон.

— У нас опять мало времени… — покачал головой Ксаверий. — Эти несколько минут вдвоем с тобой всякий раз висят на волоске. Давай где-нибудь укроемся. — Он оглядел подвал, выискивая хоть какого-то подобия скамьи, но ничего не нашел, кроме большого бронзового сундука.

Не размыкая объятий, они сели на бронзовую крышку. Ксаверий машинально потрогал бирку, пристегнутую к ручке сундука. На плотном картоне синела печать Имперской канцелярии: орел, держащий в когтях свастику. Дата на печати была свежая: 20 апреля 1945 года. На бирке с инвентарным номером аккуратный немецкий интендант вывел острым «готическим» почерком: «Имущество рейхсканцелярии». Отдельно значилась пометка: «33».

— Откуда здесь этот ящик, Элиза?

— Его забыли гитлеровцы, — девушка вспыхнула и отвела глаза. — Как ты думаешь, что там может быть?

— Оружие, золото, документы… — пожал плечами Ксаверий. — Мы можем это узнать.

— Но ведь ящик заперт!

— Это всего лишь кодовый замок, хотя и довольно сложный, — он коснулся маленьких бронзовых колес. — Тут четыре ротора. Каждый из них отвечает за разряд кодирования ключевого кода. На одном роторе — цифры и буквы, на другом — буквы, на третьем буквы и астрологические значки, на четвертом — буквы и символы. Набор букв и символов на каждом роторе намного превышает обычный цифровой код, и для того, кто не знаком с этой системой, будет сложно восстановить исходную последовательность.

— Ты можешь подобрать код? — с сомнением спросила Элиза.

— Пока не знаю, но думаю, что справлюсь, если учесть, что здесь надо перебрать число комбинаций эдак около… сотни! Нужен всего-то эликсир молодости или хотя бы напиток бессмертия, — улыбнулся Ксаверий.

— Я думала, ты врач или химик…

— И да и нет, Элиза. Я изучал астрологию и медицину, алхимические трактаты, написанные на латыни, санскрите, и даже египетскими иероглифами. Я знаком с тайнописью кириллицы и числовым алфавитом каббалы, знаю арканы Таро и нумерологию Пифагора. Если этот код составлен по знакомой мне системе, то, поработав с ним минуту-другую, я смогу сказать, какое из тайных обществ приложило к нему руку, — Ксаверий повернул бронзовое колесо с буквой и подобрал к нему следующее с цифрой. Затем добавил астрологический знак и на последнем четвертом роторе нашел картинку, потом вновь набрал букву и повернул следующий ротор, прислушиваясь к звуку, и если звук ему не нравился, то он менял комбинацию чисел и знаков.

— Смотри, если различные символы кодового замка перевести сначала в цифры, а затем цифры — в буквы алфавита, а их прочитать как карты Таро, то получаются четыре карты: Звезда, Луна, Солнце и Воскресение Мертвых. По преданию, именно эти четыре аркана открывают дату Апокалипсиса.

Замок скрипнул, где-то внутри бронзового ящика совместились выемки, сцепились зубцы и смазанные маслом цапфы ушли вовнутрь замка.

— Вот видишь, я не ошибся, — улыбнулся Ксаверий, — этот шифр оставил нам мудрец в надежде, что далекий собрат по разуму подберет к нему ключ. А теперь т-с-с…

Ксаверий заговорщицки приложил палец к губам и решительно приподнял тяжелую бронзовую крышку.

Внутри под слоем стекловаты лежал дощатый ковчег, похожий на ящик от патронов. В нем, как в матрешке, помещалась большая резная шкатулка из вишневого дерева.

Ксаверий осторожно открыл футляр и достал продолговатый предмет, обернутый алым шелком. Элиза развернула шелк и вскрикнула, едва не уколов ладонь.

— Это Копье Судьбы из музея в Хофбурге, — прошептала она.

Ксаверий с сомнением разглядывал темное от времени копье. Его середину прикрывал серебряный футляр, повторяющий форму копья. Острие было настолько тонким, что кончик копья исчезал в воздухе.

— Отец говорил, что обладающий им не проиграет ни одной битвы и станет властелином мира!

— Нет, Элиза, ни один священный предмет не имеет собственной магической силы, этой силой их наделяют люди. Маленькие, слабые люди, которые вершат свои победы на поле великих битв.

Ксаверий опустил крышку бронзового ящика и установил колеса в первоначальное положение, удивляясь простоте найденного им шифра.

Наверху за окнами подвала что-то прошелестело, и Элиза торопливо укрыла копье складками шали. Ксаверий тревожно огляделся.

— Элиза! Копье нужно где-то спрятать, — Ксаверий с тревогой оглядел осыпавшиеся стены подвала. — Гитлеровцы обязательно вернутся в этот подвал, да и не только гитлеровцы…

— Давай спрячем его в Райском саду… — заторопилась Элиза, — только скорее! — она показала на дверь подземелья.

Узкая, витая лестница уводила вниз в катакомбы под замком. Элиза шла впереди. Держа в руке копье, она вела Ксаверия по мрачному подземному кладбищу с рядами старинных надгробий, пока не остановилась в округлом зале с высоким сводом. Помещение было вырублено, точнее выплавлено в гранитной породе, из которой был сложен холм. Чиркнув огнивом, Элиза один за другим зажгла факелы, закрепленные вдоль стен.

— Где мы? — спросил Ксаверий.

— Мы стоим под сгоревшей лабораторией, — Элиза осветила обломки стропил и обрушившуюся лестницу: — До пожара отец спускался сюда через люк в остывшем камине.

— Твой отец в одиночку вырубил такое укрытие в скалах или договорился с гномами? — спросил Ксаверий, оглядывая высокий купол.

— Отец знал, как из обыкновенной воды приготовить универсальную. При помощи струи такой воды можно растворять камни и прокладывать тоннели в горных пластах. Его слова понимали даже камни, не говоря уже о растениях и животных. Посмотри, это здесь…

Элиза осветила факелом бронзовую крышку, похожую на гигантскую старинную монету, упавшую в этот подвал в незапамятные времена.

— Вход в тартарары? — пошутил Ксаверий, разглядывая люк.

— Сейчас ты все узнаешь, — Элиза закрепила факел на стене, потом нажала на неприметный камень в стене и легко сдвинула люк.

Она первая спустились в округлый лаз. Узкая металлическая лесенка напоминала спуск в корабельный трюм — едва они сошли с лестницы, люк над их головами плавно закрылся.

Они уходили все глубже в земные недра. Элиза поочередно отпирала замки на кованых дверях и герметичных переборках внутри странного подземного чертога. Внезапно им в лицо подул легкий упругий ветер. Теплая волна несла шелест листьев и аромат цветов. Еще шаг, и они очутились в пышном саду, освещенном мягким, точно утренним светом.

— Сады внутри горы? Цветущий Тартар? — спросил потрясенный Ксаверий. — Как в сказке: чтобы попасть сюда, надо нырнуть в колодец или пройти сквозь каминную трубу?

— Да, так написано в старинных книгах.

— Но почему это чудо спрятано под землей? Разве под солнцем мало места?

— Отец спрятал этот кусочек рая под землю, чтобы сберечь его. Он говорил, что точно такие же сады еще существуют в Тибете, на полюсах, под полярными шапками и даже на дне Атлантики.

В воздухе кружили бабочки. Птицы доверчиво опускались на плечи Ксаверия. В хрустальном ручье плескались рыбы. Ксаверий опустил руку, и рыбы тотчас же окружили его ладонь.

Они дошли до живописного водопада. Вода широкой, прозрачной струей падала в озерцо с серебристыми лилиями у берега. Над озером, на невысоком холме, стояла хрустальная башенка, похожая на ледяную рождественскую часовню, из-под нее выбивался родник. Его светлые струи сплетались в тихих, нешумливых водопадах и вновь разбегались по саду, как артерии и вены, словно хрустальная часовенка была сердцем подземного сада.

Внутри часовни, на возвышении, похожем на широкую наковальню, лежал округлый кристалл. В его туманной сердцевине рождался пульсирующий свет.

Элиза взяла кристалл в руки. Поверхность шара была покрыта сверкающей подрагивающей росой, как кожа живого существа.

— Камень Прави насыщает воду силами жизни, — сказала она, — и человек, испивший живой воды, уже не нуждается в грубой пище и не стареет пятьдесят лет. Я помню, как моя мама пела мне, там… в России: Пьем же ту воду, она от Сварога к нам жизнью течет. Пьем ее, как источник жизни на Божьей на земле…

— Так ты русская?

— Да… В той жизни меня звали Василиса, — девушка задумалась, глядя на кристалл, — мы жили в волшебном лесу на берегу холодного озера.

— Кто вы?

— Мы берегини от века Троянова.

— Век Троянов — это время Троянской войны? — неуверенно спросил Ксаверий. — Впрочем ничего невозможного в этом нет. Троянцы и славяне были близкими по крови народами. В те времена все население Эллады было белокурым и голубоглазым. К тому же древняя Троя хранила великое сокровище — Копье Энея. Тысячелетиями оно вершило судьбы Белых Народов, пока этот первый дар Богов не растаял среди смешений и утрат, и вот Копье вернулось к своему истоку, в руки Белых Дев, берегинь! Великий круг истории завершен?

Элиза завернула копье в алый, исписанный рунами шелк и спрятала в часовенке, под куполом из цветного стекла.

— Ксаверий, давай останемся здесь, — Элиза с надеждой заглянула в его глаза. — В этом саду не бывает осени, здесь нет старости и забот. Здесь все дышит теплом и любовью. Нам двоим хватит света, воздуха и воды.

— Нет, милая, — с горечью прошептал Ксаверий, — больше всего на свете я хотел бы быть с тобою, но не здесь, в золотом яйце, а в большом солнечном мире.

— Тот мир так же конечен, как и этот. И даже солнце тоже когда-нибудь погаснет. Этот сад — зерно жизни и духа. Отсюда мы можем уходить в звездные странствия по Млечному Пути — Тропе Трояновой. Я помню, как мы с мамой странствовали по звездным теремам.

— Но это невозможно…

— Возможно! Наши тела оставались на земле в тонком, едва различимом сне. Я помню, как мама укладывала меня осенью в дупле старого дерева… И как будила весной с первыми лучами жаркого солнца, когда на озеро возвращались стаи белых птиц…

Элиза поднесла к губам Ксаверия сложенные ковшом ладони, полные искрящейся воды.

— Пьем же ту воду, она от Сварога к нам жизнью течет. Пьем ее, как источник жизни на Божьей на земле… — пропела девушка.

Благоговейно склонившись, Ксаверий выпил воду жизни, чувствуя как возвращается в тело, вымороженное варандейскими морозами, ограбленное лагерем и долгим голодом, молодая, яростная сила. Но он все еще медлил, боясь поверить этой переменчивой волне.

— Пусть омоет нас вода живая, Звездное Слово, немеркнущий свет… — прошептала Элиза.

Она сняла с головы траурную ленту и выпустила на волю мерцающий водопад золотистых волос, и Ксаверий прикрыл внезапно ослепшие глаза. Послышался шорох скатившегося в траву платья и ласковый плеск…

— Иди ко мне, — позвала Элиза чужим, внезапно охрипшим голосом, и он слепо шагнул на голос, и, словно взломанный солнцем зимний торос, обрушилась и растаяла ледяная плотина в его сердце. Когда немного отхлынуло и погасло мгновение их доверчивой и безоглядной близости, они снова смогли дышать и говорить, Ксаверий прошептал:

— Элиза… Я всегда знал, что это не для меня… Думал так и умру, сойду в могилу ни разу не полюбив, и вдруг ты! Ты подарила мне жизнь… Но даже эти слова — ложь. Слово изреченное есть ложь! Я буду молчать и молча любить Тебя!

— Слово изреченное есть Логос, — тихо поправила его Элиза.

Они забыли о времени, и лишь сиреневый сумрак в волшебном саду напомнил им, что на земле должно быть уже вечер.

— Пора, Элиза! Нас ищут, — горестно напомнил Ксаверий.

Они оделись, стыдясь своей торопливости в этом волшебном саду.

На обратном пути Ксаверий, ловко подтянувшись, выпрыгнул из люка и наклонился, чтобы помочь Элизе, но вместо этого вдруг резко пошатнулся и неловко взмахнул рукой, словно прогоняя назойливую муху, но муха не желала улетать. В височную ямку уперся короткий ствол.

— Но-но, не дергаться, — на него, издевательски скалясь, смотрел Нихиль.

Внутри тоннеля мелькнуло испуганное лицо Элизы.

— Элиза, закрой люк! — успел крикнуть Ксаверий, но девушка решительно покачала головой.

— Милые мои, — с сытой хитрецой облизнулся Нихиль, точно кот, отведавший сметаны, — голубки сизые, занавески надо закрывать, когда милуетесь!

С запоздалым раскаяньем Ксаверий понял, что недооценил своего соглядатая. Прячась за окнами подвала, Нихиль выследил их спуск в подземелье. Потом, мягко ступая кавказскими сапогами, крался между надгробий. Он видел, как разгоряченные и радостные, они скрылись под крышкой бронзового люка, и остался караулить добычу.

— Ну, девушка, думай: или ты мне все расскажешь и покажешь, или я твоему женишку башку прострелю, — мурлыкал Нихиль, поигрывая маузером.

— Не соглашайся! — простонал Ксаверий.

Не отрывая глаз от лица Нихиля, Элиза кивком пригласила их в люк.

Удерживая Ксаверия на мушке и часто озираясь, Нихиль шел по тропе между деревьев. Короткими пальцами в рыжеватом пуху он успевал трогать налитые румяные яблоки, жадно втягивая запах меда.

— Светло-то как! Пчелки звенят… Вы что сюда электричество провели? — не отрывая дула маузера от лопатки Ксаверия, выспрашивал он у Элизы.

— Это светящиеся бактерии, — спокойно отвечала девушка. — В древности их называли «Солнце подземелий». В Египте их разводили для освещения пирамид. Поэтому на потолках и стенах тоннелей внутри пирамид не находят копоти.

— Разве какие-то букашки могут дать столько света? Ведь здесь вокруг — настоящие джунгли, — недоумевал Нихиль.

— Кристаллы усиливают свет, — ответила Элиза. — Эти растения забыли солнечный год, они цветут и плодоносят одновременно. Им не так важен свет, как любовь, которую дают люди…

— Вот так так… Значит, здесь могут жить люди?

— Этот маленький мир создан подобно нашей планете. Он дышит, живет и рождает живое.

— Так это золотое яичко можно установить и в Каракумах, и на Таймыре? И яблоньки зацветут даже на Марсе?

— Все, что нужно для существования подземного сада, — это плотная оболочка и изоляция от внешнего мира, — добавила Элиза.

— Я не верю в эти россказни, — внезапно насупился Нихиль.

Они дошли до маленькой башни с хрустальной крышей. Внутри, на алтаре из граненого стекла, лежал кусок обыкновенного льда, и вода, омывая лед, по капле стекала в резервуар, дающий начало ручью.

— Русло ручья проложено в форме сердца, омывая сад, он действует как дополнительный генератор силы, — объяснила девушка.

Мельком взглянув на Элизу, Ксаверий понял, что своей пространной экскурсией она пытается отвлечь и усыпить Нихиля, и действительно, едва тот отвернулся, она достала из кармашка платья маленькую золотистую дудочку и зажала ее в руке.

— А что у вас там? — дотошно выспрашивал Нихиль, показывая на кристалл.

— Там лед, простой лед, — с деланым равнодушием ответила Элиза.

— Не темни, девушка, говори все. Что это за камень? Алмаз или аметист? Считаю до трех и спускаю курок, — и Нихиль впился в затылок Ксаверия вороненым клювом маузера.

— Это лед, но… нетающий лед, — обреченно ответила Элиза.

— Ах вот за что ему такие почести! Камень Жизни? — Нихиль склонился над нетающим кристаллом, разглядывая дымчатые капли на его поверхности. — А это, наверное, Вода Воскрешения! — осклабился он. — В НКВД тоже не лаптем щи хлебают. Мы, может быть, тоже алхимические трактаты почитываем…

Он жадно слизнул маслянистые капли с поверхности камня и отер синеватые губы:

— Порядок… Лет пятьдесят бурной молодости мне обеспечено! Теперь я в точности Вечный Жид! А всего-то и надо, что вовремя испить из копытца! Вот что, Ксаверий Максимович! С этого момента я отменяю все ваши передвижения без моего участия.

— Это арест?

— Да, если так можно назвать пребывание в райских кущах, — Нихиль окинул взглядом цветущие азалии, виноград, сбрызнутые алым румянцем яблоки, огуречные лианы и жемчужные лилии в пруду у водопада. — Более того, — продолжил он, — я объявляю этот аквариум собственностью Советского Союза. Объект подлежит эвакуации в качестве репарации за причиненный нацистами ущерб, нанесенный всем народам СССР! Вы, Гурехин, остаетесь здесь и с этой минуты пишите подробную опись и схему объекта для его дальнейшей эвакуации.

— Я сделаю это лишь при одном условии: вы не причините вреда Элизе.

— Даже больше того! — обрадовался Нихиль. — В присутствии этого юного создания мы заключим договор: вы в рекордные сроки демонтируете биосферу и оформляете все в лучшем виде, а я отпускаю вас обоих на все четыре стороны. Так что не отлынивайте, Гурехин, вы кузнец собственного счастья! Молотобоец! — Нихиль попытался надуть тощенький бицепс.

— Так вы обещаете? — всплеснула ладонями Элиза. Казалось, она была готова расцеловать своего палача.

— Слово советского офицера, — козырнул Нихиль.

На самом деле, он не собирался связывать себя никакими клятвами и обещаниями. Его внутренний закон позволял ему давать любую ложную клятву или свидетельство перед двуногими скотами, как бы они ни пыжились, надеясь захомутать его обетами и воззваниями к совести, которой он был лишен в силу чисто биологических причин.

— Но вы не сможете извлечь биосферу, не разрушив замок! — воскликнула Элиза.

— Так или иначе, гражданочка Сандивогиус, мы вынуждены… И без взрыва не обойтись! Сами понимаете, замок Альтайн переходит под протекторат союзников, и если партия прикажет… Возвращайтесь-ка лучше в свои апартаменты и пакуйте чемоданчики, чтобы было, что на первых порах нести в скупку.

Вечером 30 апреля в мезонине замка Альтайн шли торопливые сборы. Приказ о срочной эвакуации застал Женьку врасплох. Поглядывая на золоченые каминные часы, она спешно увязывала ковры, паковала тюки с бельем и коробки со столовым фарфором. Этот хищный инстинкт проснулся в ней внезапно, словно бешенство какое нашло на суровую разведчицу Евгению Шматкову.

— На постелях-то кружево голландское! Жаль в чемодан не влезет, — бормотала она, с треском отрывая ажурные полосы.

— Оставь, Женюра, тебе это кружево, как нашему комдиву метла, — образумливал Женьку Харитон.

— Тогда картину возьму, вот эту со змеюкой, — не унималась Женька, — в хате вместо ковра повешу.

Харитон вслед за Женькой посмотрел на старинную картину: под сенью яблонь и пальм бродили добрые звери и по-человечьи улыбались Харитону. Улыбались румяные яблоки на ветвях и сама Ева. Улыбалось задумчивое, туманное, точно спросонья, лицо Адама.

— Э, куда хватила. Это же рай! — осадил он Женьку.

— Рай-то он рай, да в нем змеюка хозяйничает!

Меж ветвей яблони и впрямь выглядывал черный человек со змеиным туловом и длинным чешуйчатым хвостом.

— Слыхал, как фря немецкая этот замок назвала? — напирала Женька. — Змеиное Логово! То-то и смотрю, что наши командиры эту немку бесстыжую в подвал таскают и носу часами не кажут.

— Про это ты, Женюра, лучше молчи. Это самая что ни на есть военная тайна. Объект тут какой-то у немцев под землей зарыт. «Райский сад» называется. Эвакуировать его будут, в Советскую Россию увезут.

— Ну и пусть себе… А мы с тобою, Тошенька, и так, как в раю. Сады обливные и макового цвета кругом целые поля…

Женька выглянула в окно, любуясь цветочным ковром, расстеленным вдоль ближнего берега Эльбы. Маки алели на закатном солнце, как свежие раны. Ветер сбивал блестящие лепестки и алым вихрем бросал на замок, засыпал траву и стоячую гладь озера. Жаркие атласные лепестки липли к воспаленным от ветра и поцелуев Женькиным губам.

— Вот бы маков набрать, я так по цветам соскучилась.

— Дура ты, Нюрок. Там же поля минированы! Немцы когда войска уводили, мин понатыкали видимо-невидимо. Даром, что маки, — ворчал Харитон.

И он был прав.

На пустоши рядом с замком Альтайн эсэсовский десант высадился после полуночи. Со стороны летного поля замок казался вымершим, ни огонька не светилось в его спящей громаде. В разрывах туч мелькала бледная луна. Разбитые ворота поскрипывали на ветру. Над воротами примотанный проволокой к гербу плескался красный флаг.

Глядя на этот простреленный и истрепанный бурями флаг, Вайстор отрядил двух разведчиков, однако никаких сторожевых пикетов русских в замке они не обнаружили. Тем не менее осторожный Вайстор повел отряд скрытно в обход по парку и кладбищу. Внезапно разгулявшийся ветер с треском повалил дерево, и Вайстор с неприязнью припомнил, что сегодня «лихая ночь», праздник святой Вальпургии, время шабашей и бесовских плясок. Нет, он не был суеверен, но именно в эту шумную, ветреную, весеннюю ночь он впервые почуял тоску и невыразимую жуть, словно рядом на кладбище раскрылась его могила.

До замка добрались без особых происшествий. Вайстор оглядел пустой, светлый от луны двор, расставил часовых, спустился в подвал и посветил фонариком. Бронзовый ящик по-прежнему стоял в углу. Крышка была заперта на кодовый замок. Рядом с ящиком на сырой осыпавшейся штукатурке он приметил след от сабо Элизы и еще один. Следы вели только в одну сторону, к дубовой двери подземелья. Это значило лишь одно: Элиза все еще была там! Эта маленькая ведьма унесла его покой и теперь прячется где-то под землей. Что ж, он готов поохотиться!

Четверо гренадеров, не мешкая, унесли ковчег с реликвией в самолет. Проводив солдат, Вайстор еще раз осмотрел подвал, приоткрыл дубовую дверь и вошел в усыпальницу. Вдоль стен горели вереницы факелов, словно кто-то решил встретить Вальпургиеву ночь черной мессой на могильных плитах. Вайстор выключил фонарик и пошел, выискивая свежие отпечатки маленьких сабо на земляном полу. Петляя между надгробий, он дошел до округлого зала со сводчатым потолком. В мерцающем свете факелов блеснул вмонтированный в пол литой металлический диск, напоминающий герметичную дверь субмарины. Следы обрывались у люка.

Вайстор упал на колени и прислушался. Там, за металлическим щитом, в глубине подземелья ему почудилось странное движение, далекий скрежет, похожий на скрип сейфовой двери. Внезапно крышка вздрогнула и с легким треском подалась в сторону. Вайстор вскочил и встал в тень. Крышка приоткрылась и в отверстии люка появилась Элиза. Сдерживая ревность, Вайстор впился взглядом в ее пылающее лицо и небрежно прибранные волосы: одета она была явно второпях. С тревогой оглянувшись на люк, девушка прижала к груди дудочку, похожую на флейту, и неуверенно, точно слепая, двинулась по коридору. Вайстор догнал ее уже на выходе из подземного кладбища. Вокруг, молитвенно сложив руки, лежали серебряные и бронзовые мертвецы. Длинные, острые носки их туфель торчали вверх, как утонувшие в песке якоря. Ударом в висок он сбил девушку с ног, сдавил ее горло и, не давая ни крикнуть, ни шевельнуться, повалил на могильную плиту.

— Доброй ночи, баронесса фон Вайстор! — издевательски поздоровался он. Немного ослабив захват, он по-звериному быстро обнюхал ее шею и грудь. Запах незнакомого одеколона окончательно взбесил его.

— Ого… пахнет русскими! Должно быть, их командир подарил тебе душистое мыло и тонкие чулки, и для него ты пела свои подлые кошачьи песни. Ты не знаешь, что делают твои доблестные русские с немецкими женщинами и девушками. Их насилуют всем скопом, там где поймают, им завязывают юбки над головами и голыми пускают по улицам. Ночью они врываются пьяные в дома немецких вдов… Они захватили винные склады и вместо воды заливают радиаторы «мозельвейном» и драгоценным «рейнским».

Вайстор отпустил ее горло, и девушка скользнула с могильной плиты на пол.

— Говори, тварь, здесь были русские? Говори!

— Они ушли, — задыхаясь от удушья, прохрипела Элиза.

Вайстор сел рядом, удерживая ее за хрупкие плечи. Ее тепло и дрожь проникали в запретную глубину, и, словно змея, изнутри выползала больная, изувеченная любовь. Больше не сдерживая себя, он упал на колени и зарыдал, уткнувшись лицом в ее измятую юбку:

— Деточка моя… Я прощаю тебя и… люблю! К черту все копья в мире! Мы уплывем далеко. Мир большой… Ты даже не знаешь, насколько он большой! Мы сойдем на стоянке в Кристиансайде. Там конвой проводит дозаправку перед броском на полюс. Мы сбежим и затеряемся в послевоенном котле.

— Ненавижу… — прошептала Элиза.

Она брезгливо сбросила его голову с колен, вырвала из скрюченных пальцев подол юбки и пошла между бронзовыми мертвецами.

Он настиг ее уже на выходе из склепа, повалил и подмял под себя, затем оглушил несколькими короткими хлесткими ударами. Элиза откинулась навзничь, беспомощно раскинув руки, из ее разжавшейся ладони выпала дудочка.

Вайстор торопливо расстегнул ремень и сбросил мундир. Он был Змеем, склонившимся над уснувшей Евой, надменным богом, Господином Молний. Колеблющийся свет факелов оживлял надгробия, и они наполнялись призрачной жизнью. На могиле основателя замка шевелился свернувшийся кольцами змей. Что ж, по закону его ордена, первая брачная ночь на могильной плите — это то, что нужно! Но девушка внезапно очнулась, скатилась с камня и, извернувшись всем телом, схватила дудочку. Глядя в глаза Вайстора, она поднесла ее к губам и подула. Странные плачущие звуки полились с ее губ. От этих тоскливых нот железный холод пополз по ногам, щупальцами опутал сердце и сковал мозг. Вайстор задышал, как выброшенная на берег рыба, мучительно выворачивая губы. Дыхание перешло в стон и вскоре — в низкий утробный вой. Он хотел бежать, но тело больше не подчинялось командам. Кости стали мягкими и тягучими, череп отекал, как восковая свеча, и все тело переливалось в чужое тесное обличие, в узкие кожаные ножны. Элиза продолжала дуть в свирель, не отрывая глаз от бледного лица с перекошенным ртом. Челюсти Вайстора вытянулись вперед, лоб провалился, глаза запали в глубокие выемки по бокам головы.

С его ороговевших губ срывалось глухое шипение. Зловещие метаморфозы волнами бежали по его телу, кожа покрылась трещинами, и сквозь трещины проросла черная, похожая на кинжалы чешуя. Ударами хвоста чудовище сдвинуло могильную плиту и забилось в каменную нишу.

Праздник мирового пролетариата Женька встречала в застекленном витражами мезонине замка, на огромной кровати под балдахином. Разноцветные солнечные зайцы скакали по шелковой обивке и старинным картинам в медовой патине. Майский сквозняк дергал занавеску и шуршал фантиками трофейного шоколада, брошенными под кровать. Утро еще только занималось, а ей уже было истомно и жарко. Скосив глаза, она посмотрела на спящего Харитона. Его тяжелая сонная рука не давала вздохнуть, но Женька все не решалась ее отодвинуть.

— А знаешь, Тошенька, — прошептала она, — тяжелая я.

— Что? — Харитон открыл глаза.

— Я и сама не думала: еще в сорок втором по-бабьи пересохла… А как к победе пошло, так оно и вернулось… Ребеночек у нас будет…

— Так бы и сказала, — Харитон ткнулся в ее плечо и пообещал: — В часть вернемся, распишемся у командира, если успеем по военному времени.

— Мамочки мои, война-то почти окончилась! И больше не будет этой смерти окаянной, теперь рожать будем, — шептала Женька.

— Спи, мамаша. Тебе теперь отдыхать положено.

— Слышь, Тош! — не унималась Женька. — Жив кукует, как у нас на Смоленщине?

— Считай… Сколько накукует, столько раз я тебя поцелую.

— Сил не хватит, не то питание, — игриво отмахнулась Женька. — Умолк… Нет, Тошенька, это не жив…

— Немецкий, вот и куковать не умеет, — заметил Харитон. — Ты куды?

Женька закрываясь простыней слезала с широкой кровати.

— За кудыкину гору… На двор сходить, — буркнула она в ответ.

— Да вон горшок под кроватью, — напомнил Харитон.

— В горшок пусть фря немецкая ходит, а разведчики в доме нужду не справляют, — гордо бросила Женька.

Она спрыгнула на пол и накинула на голое тело короткую, едва ли до колен, исподнюю рубаху Харитона и спустилась в сад. По ногам холодило. Блестящая, промытая ливнем трава струилась под ветром. За ночь ветви вишен и слив заварились кровью, готовые брызнуть розовым свадебным цветением. Женька присела под дерево. Ближе и требовательней закуковала кукушка. Встревоженная Женька оправила рубаху и короткими перебежками двинулась на звук. Прячась за деревьями, она добралась до старинной арки, ведущей во внутренний двор замка. Во дворе, рядом с подвалом, нервно озирались двое дозорных в мундирах СС. Пехотинец с автоматом прикрывал их с тылу. Несколько солдат бесшумно выскользнули из подвала.

Упорное «ку-ку» вызывало их из замка. Женька беспомощно оглядела себя. Пистолет и автомат с запасным рожком остались под кроватью с балдахином. Голая и жалкая, как в стыдном сне, она переминалась на ледяной траве. Рыжий плечистый автоматчик внезапно вскинул вороненое дуло, и по арке полоснуло пламя. В одно мгновение она забыла стыд и жалость к себе.

Быстро на глазок пересчитав немцев, Женька побежала обратно. Вслед сыпанули автоматные очереди. Ее белое «хэбэ» сливалось с цветущими яблонями и выбеленными стволами, и это спасло ее. Проснувшись, из мезонина застрекотал автомат Харитона. Этот звук она бы узнала из тысячи. Где-то со звоном обрушились стекла, и замок вздрогнул от взрыва. Мезонин задымил, подожженный ручной гранатой. Пули со свистом ложились рядом с Женькой, крошили старинный фонтан и секли ее осколками. Женька метнулась к дверям, но автоматные очереди ударили наискосок, и она едва успела укрыться за мраморным единорогом, охранявшим правое крыло замка.

— Уходи задами, в лес беги! — прокричал сверху Харитон. — Женька видела его в окне, голого по пояс с автоматом в руках. — Уходи, Женька!!!

— Ни хрена! Автомат сбрось!

— Приказываю отходить… Выполняйте, старшина!!! — Харитон все же успел сбросить ей дисковый автомат. Укрывшись за спиной единорога, Женька держала под прицелом круглый, засыпанный гравием двор. Несколько автоматчиков прорвались со стороны ворот и теперь суматошными очередями палили по саду и замку. Выстрелы слышались в парке, должно быть, у пехотинцев было задание окружить замок и выбить из него маленький, окопавшийся гарнизон. Женька слышала, как остервенело отбивался Харитон, как сыпали горохом его короткие яростные очереди. Женька внизу «гасила фрицев». Круглый двор замка был засыпан смятыми и изломанными телами в серых и черных мундирах.

Взрыв гранаты и внезапная тишина… Оглушенная, сбитая горячей волной, Женька сползла в дымящуюся воронку.

Она не видела, как в окно мезонина пальнули из фаустпатрона. Осколками Харитона ранило, но он продолжал отстреливаться. Позади него полыхал пожар, с треском изгибались и рушились вышитые шпалеры, беззвучно исчезали в пламени полотна. Оглянувшись, он увидел, как корчится в огне их с Женькой «Райский Сад». По лестницам стучали немецкие сапоги, кто-то рискнул вскарабкаться на мезонин по балконам. Отшвырнув пустой автомат, Харитон шагнул в огненные ворота, с каждым шагом погружаясь в полыхающее жерло, он шел туда, где на дне жаркого колодца цвели сады и зрели нетронутые яблоки.

Задыхаясь под натиском зыбучего песка, Женька изо всех сил рвалась наверх к свету. Работая локтями и крепкими мускулистыми бедрами, она выныривала из осыпающейся воронки. Сверху сыпануло еще песку, и Женька еще отчаяннее заскреблась, вырываясь из горячей глотки взрыва. Она выползла из воронки и, ощупав себя, поняла, что даже не ранена.

Удивляясь тишине, Женька подхватила с травы выбитый взрывом автомат. Несколько солдат в серой полевой форме беззвучно бежали по саду, беззвучное пламя вспыхивало и гасло в их руках. Отвечая короткими очередями, Женька уводила их к Эльбе, к полыхающему маковому полю.

Отбросив пустой автомат, она остановилась на краю прошлогодней пашни. Одним рывком сорвала рубаху, поднесла к лицу и прощально вдохнула родной запах и, больше не прячась, ступила на маковое поле. Ошалевшие немцы перестали стрелять. Подставив грудь шалому ветру она шла по алому колышащемуся морю, к синей, мягко струящейся под ветром реке.

Широкой крестьянской стопой Женька трогала сырую взрытую ливнями землю и древнее крестьянское чутье, безмолвный уговор с Матерью Сырой Землей уводили ее от зарытых мин. На середине поля она оглянулась. Махая руками и беззвучно разевая рты, за ней бежали несколько фрицев. Бесшумно вспыхивали и разливались под их ногами магниевые вспышки мин.

Поздно поняв, куда их заманили, немцы повернули обратно к замку, но не попали в свои следы, и кое-кто подорвался уже на окраине поля.

Двое или трое автоматчиков пытались перехватить ее со стороны аэродрома, но, едва ступив на лживое, огнедышащее поле, исчезли в струях порохового дыма.

— За меня живи, Тошенька, за меня живи! — шептала она и не слышала своего голоса.

Маковое поле осталось далеко позади. Женька остановилась на берегу Эльбы. Широкая, сильная река искрилась солнечной чешуей и лизала Женькины ноги студеным языком. Не чуя майского холода, Женька медленно вошла в воду и, не торопясь, омыла пороховую копоть. Из вербных зарослей к ней вышел высокий белый олень с длинным рогом посреди лба. Шкура его золотилась от пыльцы, а прямой рог, похожий на копье, был не опасен. Женька рассеянно гладила его кудрявый лоб и доверчиво смотрела в лиловые, совсем человечьи глаза, словно ее простая душа навсегда утратила память страха, боли и удивления.

Она так до конца и не поверила в гибель Харитона. В маленькой смоленской деревеньке, куда Женька вернулась после Победы, ее считали помешанной. Бывало среди дня, бросив голодную скотину и все насущные заботы, она часами стояла у ворот, держась ладонями за штакетины, и до слез вглядывалась в пустую полевую дорогу. Остатки сгоревшего и взорванного во время боя мезонина, где принял смерть Харитон Славороссов, разобрали только к следующей весне, когда Женька уже качала на руках новорожденного сына. Вместо награды за танковый рейд она попросила фамилию Харитона, и ее рапорт был подписан.

Вопреки первоначальному плану раздела Германии, замок Альтайн оказался на пограничной территории между войсками 2-го Белорусского фронта и 7-ой американской армией генерала Петчица. По соглашению, готовящемуся в верхах, по послевоенному разделу Германии земли Магдебургского княжества переходили под протекторат Америки, но в нарушение всех договоров, замок Альтайн тайно готовили к взрыву.

Ксаверий две недели не покидал биосферы, готовя чертежи и документы для ее эвакуации. Все это время он не видел Элизу. Вскоре техническая и научная документация, больше похожая на книги по волшебству, была отправлена в Москву. В тот же день Гурехина перевели под домашний арест в одну из комнат второго этажа. Левое крыло замка, где прежде была комната Элизы, завалили взрывчаткой. Ксаверий не отходил от окна, надеясь хоть мельком увидеть ее. Перед самым взрывом к замку подогнали пыльную полуторку с прострелянным дощатым кузовом. Двое солдат выпрыгнули из кузова и зашагали к левому крылу замка. Через минуту из дверей пристройки вывели Элизу. В первую минуту он не узнал ее, исхудавшую, коротко остриженную, одетую в грубую солдатскую шинель, но девушка остановилась и обвела окна замка запавшими глазами.

— Элиза! — крикнул Ксаверий и ударил кулаком о раму, но она не услышала и продолжала с тревогой вглядываться в уцелевшие стекла.

Конвоир толкнул ее в плечо дулом, и она покорно побрела через перекопанный саперами двор.

Ксаверий рывком высадил раму и перемахнул через подоконник. Внутренний двор замка был изрыт траншеями, повсюду торчали провода и валялись пустые ящики из-под взрывчатки.

— Назад, назад! — взревел за спиной старшина саперной роты.

Прихрамывая, он добежал до пыхтящей полуторки и догнал Элизу уже у дверей машины.

— Эй, не напирай! — прикладом отодвинул Гурехина молодой боец.

— Да пусть простится, — добродушно прогудел другой.

Под взглядами часовых они обнялись да так и застыли, не в силах разжать руки.

— Пора, гражданочка, — поторопил конвоир, и лишь в последнюю минуту Элиза, вдруг вспомнив о чем-то, сказала по-немецки:

— Ксаверий, поверни время вспять! Отец Времен полдничает ночью!!! В полдень его копье смотрит на север…

Ксаверий проследил ее взгляд. Элиза смотрела на мраморные солнечные часы, они одиноко стояли на травяном островке среди траншей и гор рыжей глины.

— Отец просил следить за часами: Луна и Солнце, Звезда и Крест! — добавила Элиза и попыталась улыбнуться.

Ксаверий молча кивнул и помог ей забраться в кузов. Пыхтя и погромыхивая, грузовик исчез за поворотом.

— Гурехин, а ну-ка, быстро назад! — скомандовал подбежавший охранник и посмотрел на часы. — Вот черт! Скорее в укрытие, сейчас рванет, — прокричал он и, не дожидаясь Ксаверия, бросился к укрытию.

Ксаверий огляделся по сторонам, слушая странный гул внутри замершего тела. У него была ровно минута, чтобы выполнить наказ Элизы. Прыгая через траншеи и путаясь в проводах, он подбежал к солнечным часам, ощупал изувеченный выстрелами постамент и с силой повернул мраморную стрелку с золоченым копьем. Постамент отъехал в сторону. В открывшейся нише лежал старинный кожаный чемодан с коваными серебряными уголками.

Ксаверий вытащил его на поверхность и осмотрелся, привычно выискивая соглядатаев, но никого рядом не было.

Башни замка напряглись и на миг стали воздушными и прозрачными, как замок Фата Морганы, в следующую секунду они взметнулись на несколько метров и тут же с ревом обрушились вниз. Вдоль стен катились взрывы.

Ксаверий бежал от шквального огня, путаясь в проводах и обрывая разноцветные силки. Ударная волна догнала его и сбила с ног, но он успел грудью и животом прикрыть чемодан. Сверху падали камни и обломки кирпичей, с ревом осыпалась горячая земля, но, едва стихла первая очередь взрывов, он вскочил и, уже не прячась, побежал через изувеченный сад, в укромную ложбину позади замка. Вслед ему неслись вопли охраны. Но бежать за ним под взрывы никто не решился…

Его взяли часа через два на берегу Эльбы. Гурехин даже не пытался перейти пограничную реку и сдаться американцам. Ласково воркуя и напевая вполголоса, он водил руками в воздухе, словно гладил голову и спину оленя или лошади. Он даже целовал «зверя» в невидимую морду, но рядом с ним было пусто.

11 мая из берлинской каторжной тюрьмы Плетцензее в штаб разведотдела привезли гильотину. Этот исторический экспонат судебного гуманизма периодически использовался для особо значимых казней. Раритет предназначался в подарок Вышинскому: Генеральный Прокурор СССР со дня на день должен был прибыть в Берлин, чтобы участвовать в судебном преследовании главарей Третьего Рейха.

В творение доктора Гийо Нихиль влюбился с первого взгляда. Зловещая механика завораживала его, как иных завораживают красивые женщины, а других — снега Килиманджаро. Он любовно гладил стальной спусковой рычаг, щупал фиксатор, крутил вороток подъемного механизма и опасливо посматривал на «барашка» — сияющее лезвие, сделанное из лучшей крупповской стали. Оно было черное от закала, и только наискось заточенный срез блестел серебром. Этот гигантский нож весом в полцентнера перерубал железный прут толщиной с палец и оставлял ровный, словно масляный след на костях. Чудная, чудная машинка! По странной прихоти палачей она звалась «Дева».

По личному убеждению Нихиля, отсечение головы было не столько ритуальным, сколько магическим актом лишения силы, и Нихиль охотно пошел бы на выучку к «краснорубашечной» братии. Обезглавленные враги умирали по-настоящему, и уже не могли после смерти мстить своим обидчикам. Средневековый обычай предписывал палачу высоко поднять голову казненного над толпой. Отсеченная голова еще секунд десять могла видеть и даже шептать остатками связок и трахей. Созерцание посмертного глумления лишало казненного всех иллюзий.

Железную «Деву» установили в лаборатории военного госпиталя, размещавшегося под одной крышей со штабом 5-ой армии. В тот день в штаб прислали фотографа из фронтовой многотиражки, и Нихиль заполучил жизнерадостного земляка, чтобы сфотографироваться рядом с гильотиной. Стоя рядом с раритетом, Нихиль молодцевато поправил портупею, зализал рыжеватый пушок на ранней плеши и накрыл ее фуражкой. Это фото Нихиль собирался переслать в Одессу. Кто бы мог подумать, там, на Каштановой аллее и Пересыпи, что маленький веснушчатый паренек, едва осиливший два класса хедера, так далеко рванет!

Своеобразное «духовное» образование Нихиля, полученное им на заре юности и продолженное на особых курсах для одаренной молодежи в стенах НКВД, хотя и осталось незавершенным, но навсегда поселило в нем кровожадный голод и жажду власти над существами, которых он хоть и не считал людьми, но предпочитал жить исключительно за их счет. Эта простая и ясная идеология была его тайным оружием, он лишь следовал предписанным законам, о которых своевременно узнал от наставников. Он не был затерянным скитальцем, листком, оторванным от великого дерева. Он был клеткой великого организма, кровью, мозгом и семенем великого народа, семенем полным энергии и страсти. Каждую минуту, где бы он ни находился, он жил, действовал и чувствовал как частица этой сплоченной силы, всемирного союза, тайного клана, вершащего по всему миру свои великие и страшные дела. Слово «кровь» было паролем и главным условием принадлежности к этой силе. И он, скромный служащий кадрового аппарата НКВД, вполне соответствовал требованиям витиеватой родословной, записанной в свитках и спрятанной подальше от глаз и солнечных лучей. Так что кроме капитанского звания скромный Нихиль имел еще и тайную степень, точнее, градус, и эта цифра в тайном реестре значила больше, чем полковничьи погоны или должность министра в правительстве какой-нибудь европейской страны.

Фотограф установил треногу с камерой в лаборатории и, накрывшись с головой черной суконкой, привычно пошутил про «птичку».

Но вместо соответствующей случаю весенней улыбки Нихиль только неприятно поморщился, как от зубной боли. Одна «птичка» все же сумела пролететь мимо его носа. Внезапный рывок Гурехина из-под домашнего ареста отвлек внимание Нихиля от главных событий того дня.

После взрыва верхней части замка Альтайн в полуразрушенном склепе было обнаружено странное яйцо. Оно не пострадало от взрыва, и, когда красноармейцы с непривычной робостью поддели штыками фарфоровую крышку, из-под нее просочилась воздушная голубая змейка, похожая на витой сигаретный дымок, но на проверку яйцо оказалось абсолютно пустым. Но на этом подозрительные происшествия того дня не закончились. В подвале замка, в одном из взорванных склепов была обнаружена контуженная анаконда с почти человеческой головой. Обездвиженную гадину на всякий случай взяли под арест под охрану двух красноармейцев.

Демонтированную биосферу направили литерным поездом под легендой особо секретного оружия для ведения предстоящей войны с Японией, чтобы незаметно установить объект за Уральским хребтом, и Нихиль надеялся отследить дальнейшую судьбу этого проекта. Время летит быстро, и через полвека он должен будет повторить омолаживающий курс и еще раз глотнуть «живой воды», чего бы это ни стоило.

И надо сказать, что все сложилось как нельзя лучше. Он один знал о тайных свойствах хрустального шара, вывезенного в особом герметичном контейнере с искусственным льдом. Гурехин и Элиза не в счет: их участь уже была решена одним из эмиссаров мирового центра в Советской России. Его кодовое имя, под которым он проходил в секретных нью-йоркских и лондонских анналах, было никому не известно, но звучало весьма солидно: «Альфабет». Но с реальной метрикой ему повезло гораздо меньше. Его фамилия Нихиль означала всего лишь круглый ноль, иначе космическую пустоту.

Поскрипывая сияющими кавалерийскими сапогами, Нихиль отправился в кабинет, выделенный ему начштаба. На его столе лежал бланк будущего допроса Гурехина.

— Арестованный Гурехин доставлен, — доложил дежурный по комендатуре.

— Отведите арестованного в лабораторию, — приказал Нихиль.

Предвкушая нечто особенное, драматическое, в духе мрачного Средневековья, он энергично потер ладони, как будто собирался плотно пообедать.

В лаборатории было довольно прохладно от груды размещенного в ней металла. В мертвенном электрическом свете тускло светилось отточенное лезвие, подвешенное внутри стальной рамы. Рычаги и стопорные фиксаторы машины смерти надменно поблескивали, бросая вызов маленькому тщедушному Нихилю. Гурехина бросили навзничь на лежак гильотины, скрутили руки за спиной и зажали его голову в дубовых скрепах, установленных вместо подушек лежака.

— Все свободны, — отпустил охранников Нихиль и, насвистывая, пододвинул к себе протокол допроса.

— Ваше имя, отчество, фамилия? — для проформы спросил он у арестованного.

Но на все вопросы, положенные по протоколу, Гурехин отвечал грубым молчанием, и лишь когда Нихиль спросил его о чемодане, который, судя по донесениям, видели у Гурехина, тот едва заметно повел подбородком.

— Где чемодан, который вы вынесли из взорванного замка? — с коварной лаской спросил Нихиль.

Он был уверен, что из развалин замка Гурехин вынес ценный исторический трофей, золото или драгоценности, переданные ему Элизой. Это и было истинной причиной его энтузиазма в «расследовании», где сам побег играл ему только на руку, давая «юридический» повод для преследования «дезертира». Золотой блеск слепил его, и он был вынужден спешить: в центре очень скоро заинтересуются судьбой уникального специалиста по биоэнергетике и криптологии.

— Укрывательство ценностей и отказ от сдачи клада приравнивается к мародерству и карается по законам военного времени. Виновный подлежит высшей мере наказания! Где драгоценности?

— Там не было ценностей, — разлепив губы, выдавил Гурехин.

— Тогда что? Что?

Гурехин молчал.

— Упорствуете? Ну что ж, я знаю способ сделать вас разговорчивее.

Глядя в глаза Гурехина, Нихиль положил ладонь на спусковой рычаг и затем поднял ее, имитируя поднятие лезвия к тому пределу, откуда оно, сорвавшись с упора, начнет свое стремительное падение.

— Где чемодан? Отвечай, лагерное отребье. Считаю до трех, и твоя петушиная башка летит в корзину! — Нихиль пнул носком сапога плетеный короб для отсеченного черепа.

— Раз-два-три… Получай! — Он дернул за пружинный рычаг, имитируя стук ножа и резко опустив ребро ладони вниз, ударил Гурехина в кадык…

Из-под зажмуренных век пленного брызнули слезы.

— Товарищ капитан, вас к телефону, — на пороге переминался молоденький вестовой из последнего пополнения. Он во все глаза разглядывал гильотину и зажатого в скрепах Гурехина.

— Я же предупреждал, что занят! — раздраженно бросил Нихиль.

— Требуют из 7-ой американской армии, — виновато напомнил солдатик.

— С этого и надо было начинать! Я еще вернусь, — Нихиль пошлепал Гурехина по щеке и вышел в коридор.

Седьмая американская армия генерала Петчица стояла в двух километрах от позиций армии Конева. Звонил далекий родственник Нихиля. Волею судьбы они столкнулись в демаркационной зоне, во время братания союзников. Оська Нил узнал его издалека, догнал и по старой одесской привычке поймал за пуговицу, и Нихиль радостно открылся родственным объятиям.

— Шалом, потц! Помнишь анекдот: встретились два еврея… — зубоскалил Оська, щупая за плечи его тощую спину.

И Нихиль уже сам ответно сыпал анекдотами:

— Приходит Абрам в военкомат и заявляет: «Я хочу стать героем Советского Союза». «Нет проблем, — отвечает военком, — вам надо истребить не меньше сорока четырех врагов». «Я готов!» — кричит Абрам. «Отлично, Кац, вы встаете на воинский учет, заканчиваете курсы молодого бойца, на отлично сдаете стрельбы, получаете оружие и обмундирование и едете на фронт…» «Ну зачем вам такая морока? — удивляется Абрам, — вы мне их сюда привезите, а я уж, так и быть, стрельну…»

Оська, а теперь Джо Нил, хохотал, хлопая себя по упитанным ляжкам, и расставаться не хотелось. Но в тот день они оба были на службе и поэтому договорились встретиться при первой возможности.

— Мой апартамент ту квартал, — дребезжал в трубке знакомый голос с легким эластичным акцентом. — Скоро буду на кар, — кривлялся Оська.

— Пропуск? О’кей! — отвечал Нихиль.

Опустив трубку на рычажки, он в прекрасном настроении поспешил к «Деве».

Едва смолк цокот кованых набоек по кафелю, Ксаверий расслабил суставы левой кисти и морщась от боли вытащил руку из пут. Затем он протянул обвитую ремнем правую руку к запору деревянной скобы и освободил голову. Поднявшись с лежанки, Гурехин быстро развязал кожаный ремешок и встал рядом с запертой дверью, прислушиваясь к шагам в коридоре. Он услышал шаги Нихиля, и, едва его узкая спина с широким, почти женским тазом оказалась перед Гурехиным, тот накинул на его шею кожаный шнур и сдавил горло. Скручивая жгут, он дождался пока Нихиль затих, потом связал его ноги брючным ремнем, забил в рот тугой кляп из оторванного рукава гимнастерки и затащил тело на лежанку гильотины.

Вскоре Нихиль пришел в себя и, вытаращив рачьи глаза, попытался языком вытолкнуть кляп.

Гурехин раскрутил веревку подъемного механизма и обвязал ее вокруг придавленной шеи Нихиля внатяг:

— Смотри, я снимаю лезвие с фиксатора, и, если ты рыпнешься, — топор полетит вниз. Кто быстрее, ты или он? Можешь рискнуть, но я не советую!

Нихиль неловко заелозил бедрами и закивал, изображая покорность.

Гурехин вынул кляп из ненавистного рта:

— Говори: где Элиза?

— Не знаю, — давясь, прохрипел Нихиль.

— Говори, она жива?

— Наверное, — выдохнул Нихиль. — Она была приписана к объекту. Биосферу эвакуировали за Урал, в Змеиные Горы…

Гурехин снова засунул кляп в глотку Нихиля и приказал:

— Лежи тихо! Пошевелишься — останешься без головы!

В лаборантском шкафчике нашелся белый халат и слипшаяся от крахмала медицинская шапочка. Насвистывая «Синий платочек», Гурехин вышел в коридор. Ожидая высоких гостей из Москвы, штаб 5-ой армии гудел, как пчелиный рой, и никто не обратил внимания на высокого худощавого доктора, торопливо сбегающего по ступеням к распахнутым дверям. Во дворе госпиталя, выбиваясь из сил, повизгивала гармошка. В тесном кругу легкораненых и выздоравливающих отчаянно плясали бойцы и все не могли выплеснуть сжигающую их радость. У штабного крыльца парковался «виллис». Из машины выпрыгнул американский офицер, как две капли похожий на Нихиля, только эта капля была посмуглее и более крупного калибра. Отметив для себя такую шалость природы, Ксаверий растворился в шумной, хмельной толпе.

«Барашек» завис довольно высоко над шеей Нихиля. Осмотрев серебристое лезвие, он не сразу оценил опасность своего положения и решил действовать. Осторожными движениями он освободил застежки деревянного фиксатора, резко откинул его в сторону и стал развязывать узел веревки, накинутой на его шею. И это ему удалось. Под тяжестью ножа гильотины узел натянулся и подался немного вверх. «Барашек» угрожающе двинулся вниз. Пытаясь перехватить распущенный узел, Нихиль сменил руку, но вспотевшая от напряжения ладонь соскользнула, и веревка, свитая в тонкий канат, обжигая ладонь полетела вверх, увлекаемая падающим трехпудовым ножом. Он лишь успел передвинуть тело из-под падающего ножа сантиметров на двадцать, но выскользнуть из-под удара не смог. Он не услышал резкого свиста и лязга падающего лезвия. В корзину упал костяной осколок, на пол и стены каземата брызнула розоватая жидкость. Приторно сладкий запах разлился в воздухе…

Обнаружив своего родственника в крайне бедственном положении с начисто срезанной макушкой черепа, заместитель начальника штаба 7-ой американской армии Джо Нил, не медля ни секунды, попросил разрешения переправить пострадавшего в американский госпиталь. Учитывая, что капитан Нихиль получил травмы, не совместимые с жизнью, просьба американского офицера была удовлетворена.

В конце октября Сталин вернулся из отпуска отдохнувшим, помолодевшим, с жарким блеском глаз, и с новыми силами принялся за нескончаемую интригу, умело провоцируя, ссоря и непрерывно проверяя своих помощников. Уезжая на Юг, он печально говорил: «Эта война сломала меня. Пусть за меня останется Молотов. Он моложе, да и сил у него побольше…» Но южный ветер разгладил морщины, а вода озера Рицы, где стояла его дача, и впрямь оказалась «живой». Тем не менее слух о его немощи был запущен и даже успел обрасти небылицами.

По давнему обычаю на его рабочем столе уже лежали две папки: синяя и красная. В красной были подшиты доклады НКВД, в синей — переводы из статей иностранных журналистов. Слухи в зарубежной прессе о состоянии здоровья товарища Сталина были выделены в особый отдел.

Выписки из «Чикаго Трибюн» очень огорчили вождя. Казалось, иностранные газетчики играют в тотализатор, делая ставки на преемников советского вождя: Молотова, Жукова и даже Берию! Дураки… Именно теперь Сталин жаждал власти и даже мирового главенства и никому бы не отдал этих волшебных плодов своей Победы.

Крупный заголовок, заботливо выделенный переводчиком, бросился в глаза:

Другая аргентинская газета «Эль Трибуно» публиковала сообщение о том, что самолеты аргентинской морской авиации долгое время эскортировали неизвестные подводные лодки. Подводная лодка У-530 сдалась властям Аргентины семь дней назад после нескольких месяцев плавания в антарктических водах.

Настроение вождя было испорчено. Сталин снял очки и так и не раскрыл красную папку.

Раздраженный до крайности, он вызвал ординарца.

Затянутый в новенькую полевую форму лейтенант слишком по-молодецки щелкнул каблуками.

Сталин поежился:

— Вы что, бравый солдат Швейк? — проворчал он. — Срочно пригласите ко мне генерала Седова.

Через полчаса Седов сидел в кабинете Сталина. Опустив глаза, он с подчеркнутым вниманием слушал Сталина.

— Посмотрите, что пишут иностранцы: «…Из Антарктиды стартовала ракета!», «Эйзенхауэр воюет с инопланетянами!»

Сенсационное сообщение о том, что во льдах Антарктиды могут цвести сады, не вызвало у Седова удивления. Он осторожно отвел глаза в сторону.

— Почему вы не смотрите мне в глаза? — сейчас же спросил Сталин.

Синие глаза Седова в упор встретили агатовый блеск темных, непроницаемых глаз Сталина.

— Я не считаю возможным обсуждать фантастику, — дипломатично ответил Седов.

— Фантастика? Вам известно, что американцы захватили почти все перспективные разработки гитлеровцев, а мы все еще не знаем, как далеко зашла немецкая наука! Что удалось найти в замке Альтайн? Почему я до сих пор не слышал ни одного доклада?

Седов молчал. Именно он курировал поиски военных достижений Германии в области реактивного двигателестроения, авиации и ракет «ФАУ-2», он же занимался эвакуацией объекта «Источник», как был обозначен биосферный комплекс замка Альтайн. Все документы по эвакуации этого объекта были предусмотрительно уничтожены, но Седову было бы трудно объяснить Сталину причину взрыва замка, поскольку в настоящее время он находился в зоне советской оккупации и не подлежал передаче под протекторат союзников.

Поглаживая кончиком трубки густые рыжеватые усы, Сталин ожидал ответа.

О чем Седов мог рассказать Сталину? О том, что объект «Источник» доставлен на полигон в сибирской тайге и на его основе решено приступить к «созданию автономной системы жизнеобеспечения для освоения необжитых пространств»? Самое пикантное в этом проекте было то, что обживать пространства советским людям предстояло вовсе не в Каракумах или на Чукотке, а в первую очередь на Луне и на близлежащих планетах. Но об этом говорили тихо или предпочитали молчать. Единственный, кто мог озвучить вехи этого проекта, был министр МГБ Лаврентий Берия.

— Вторая мировая война едва закончилась, но наступает время новой битвы, битвы за Луну, — говорил он на секретном совещании в узком кругу конструкторов и ученых. — Доставить туда человека не так сложно, как создать базу для его жизни. Если Советы первыми создадут такие поселения, то со временем можно будет говорить о создании лунной советской республики. Это будет очень сильный пропагандистский ход!

Рассказав об этом Верховному, Седов оказался бы между двух вращающихся жерновов: Сталиным и Берией, и что толку в том, что один из этих жерновов крупнее другого? Зерно будет раздавлено и перемолото!

— Насколько мне известно, — осторожно ответил Седов, — в живых осталась только одна участница того танкового рейда, девушка-разведчица, но она ничего не знала о цели этого марш-броска. К подходу наших войск химическая лаборатория оказалась полностью разгромлена отступающими фашистами. Один из трофейных аквариумов поступил в музей океанографии, судьба других мне не известна…

Осторожный и скрытный, Седов молчал о главном: о том, что по имеющимся у него данным, во льдах Антрактиды действительно скрываются люди или не совсем люди. Возможно, высадившиеся на континент гитлеровцы обосновались под землей. Но сказать об этом вождю у него не хватило духу…

Дочитав страницу, Сельдерей впал в короткую, но яростную истерику.

— Враки! Бредятина! — в сердцах метал перуны полковник. — Бред, бред и еще раз бред!

Он захлопнул книгу, шлепнул ею о полированный стол и сердито обвел глазами притихших сотрудников. Стелла и Скиф уже давно и терпеливо ожидали, пока он закончит чтение злополучной книги.

— Вы не совсем правы, — остановила полковника Стелла, спокойно наблюдавшая начальственную грозу. — В 1946 году к Земле Королевы Мод была направлена военная эскадра адмирала Берда. Вскоре американцы ретировались с ледяного континента сильно потрепанными, потеряв несколько подводных лодок. О том, что случилось на полюсе и с кем бились субмарины Берда, ничего не известно.

— Так, по-вашему, Шангрилла существует? — уточнил полковник.

— И даже наносит удары, — пожала плечами Стелла. — Кстати, все имена и фамилии, упомянутые в этом романе, подлинные. Это наводит на некоторые размышления.

— Как это подлинные? Этот писака даже не потрудился придумать новые?

— Вот справка из архива, — Стелла положила на стол Сельдерея аккуратную папку. — Гвардии старшина Харитон Славороссов погиб и захоронен в братской могиле на территории советской военной части в составе Группы советских войск, дислоцированных на территории Германии. Легендарная разведчица Женька, Евгения Ивановна Шматкова, прожила долгую жизнь, ее сын Петр Харитонович, 1946 года рождения, был зарегистрирован на фамилию Славороссов. Следующий персонаж этой драмы, капитан Вениамин Борисович Нихиль, судя по всем документам и выпискам, погиб уже после Победы в результате несчастного случая. Для его грядущего захоронения было выделено место на еврейском кладбище Берлина. Однако, по неизвестным причинам, данное захоронение не состоялось. Вот только о Гурехине и Элизе у нас данных нет, а ведь именно они унесли с собою тайну Копья.

— Почему же нет? — удивился Скиф. — Книга-то еще не закончена.

— Да, негусто. И ни слова о Копье Судьбы, — констатировал Сельдерей.

— Но ведь Копье Судьбы американцы вернули с не свойственным им благородством, — не очень уверенно припомнил Скиф.

— Действительно, в том же 1946 году генерал Кларк торжественно вручил легендарное Копье бургомистру Вены, но где уверенность в том, что копье настоящее?

— Так что же? Выходит этот писака Парнасов каким-то образом разнюхал правду?

— Возможно, ему в руки попали какие-то засекреченные документы или мемуары. Это всего лишь версия и, как любая версия, она имеет право на жизнь, — вздохнула Стелла и захлопнула книгу.

Перед Стеллой Шкодинской никогда не стояло выбора быть красивой или быть умной: несвойственное женщине глубокомыслие было ее второй натурой. «Звездочка» и в детском саду, и в школе умудрялась оставаться вечной отличницей по всем предметам и очаровательной куколкой с оловянным сердечком, потому что живое человеческое сердце не вынесло бы бесконечной муштры, начавшейся еще в утробе, когда ее молодые родители, начитавшись разных модных книжек, сговорились зачать гения, спасителя заблудшего человечества. И их единственной ошибкой было то, что Стелла родилась девочкой. Уязвленные они, однако, не сдались и продолжили ваять из дочурки «совершенного человека». Сероглазый ангел с тонкими золотистыми косицами терпеливо испытывал на себе последствия всех методик по взращиванию гениального чада в домашних условиях. Гимнастика, скрипка, художественная и математическая школы, три иностранных языка плюс латынь, теннис, фехтование, плавание и танцевальная студия все же сотворили свое дело, изваяв из мечтательной и мягкой девушки железную леди, отлаженный и изящный механизм для выполнения любых задач, в том числе и боевых. Но все задания, начиная с синхронного перевода вербальных текстов любой сложности и кончая восточным танцем живота, Стелла исполняла несколько механически, как заученный урок. Во всем остальном она была безупречна. Такая девушка была просто находкой для шпионской, то бишь разведывательной службы, и если монументального Сельдерея можно было уподобить капитану их небольшой бригантины, то Стеллу хотелось сравнить с резной женской фигуркой на носу корабля, безмолвно воодушевляющей экипаж на подвиги.

Внедренные агенты, разбросанные по всему земному шару, само собой не могли присутствовать на инструктажах, и боевой костяк группы составляли всего два сотрудника: неутомимый физкультурник Скиф и безупречная Стелла. Сельдерей ценил агента Шкодинскую за четкость и служебный лоск. Такую ледяную элегантность и исполнительность он видел только в киноэпопее о Штирлице и внутренне обмирал.

Летучие планерки и короткие совещания группы проходили в маленьком деревянном особнячке, но заседание, посвященное «тайне Буратино», оказалось неожиданно долгим.

Облупленная кукла, найденная в могиле, задавала все больше загадок, и отчеты по этому делу звучали все более запутанно и странно, хотя сюжет этой криминальной драмы не был оригинален. К примеру кукла, обнаруженная в гробнице царевича Дмитрия, лишила покоя не только спецслужбы того времени, но и историков новой волны.

— Болванка выточена на токарном станке не позднее сорокового года прошлого века, точнее перед Великой Отечественной войной, — дикторским голосом докладывала Стелла… — Туловище и конечности марионетки вырезаны вручную из ствола ливанского кедра. На спине у куклы сохранилось выжженное клеймо с гравировкой на старонемецком языке: «Мастер Сандивогиус. Магдебург 1938 год», — продолжила Стелла.

— Однако несуразность получается… — остановил доклад Сельдерей. — Когда Толстой написал своего «Буратино»?

— В 1935 году, — отчеканила Стелла, — в 1936 книга была издана в «Сталинградском краевом издательстве».

— В нацистской Германии читали советские сказки? — усомнился Скиф.

Но Стелла уже взяла след и вся подобранная, пружинистая, как вышколенная борзая, шла на запах удачи.

— Ничего невозможного в этом нет, — парировала она с металлом в голосе. — Алексей Толстой довольно долго жил в эмиграции, и у него вполне могли остаться друзья в Германии. В то время оба режима — Сталина и Гитлера — вежливо дружили. Он мог выслать им книгу, а какой-нибудь мастер изготовил по ней марионетку.

— Зачем? — поинтересовался Сельдерей.

— Скажем, для ответного подарка писателю, — повела плечиком Стелла.

— Вторая половина тридцатых — самый что ни на есть разгул репрессий, Вторая мировая на носу, — уточнил Сельдерей. — А этот, как его там, «красный граф», понимаешь, сказочками занимается.

— Действительно, странно… — поддержала начальника Стелла. — Правда, сам Толстой называет сказку романом для детей и взрослых, намекая на особый статус сказки. Но скажите, с чего это вдруг великий советский писатель, уже написавший к тому времени такие шедевры, как «Хождение по мукам» и «Аэлита» внезапно покушается на лавры Корнея Чуковского?

— Пожимать лавры — дело хорошее, — заметил Скиф. Во время совещания он продолжал тренировать ладонь жестким кистевым эспандером, точно выпытывая у него признание.

— Не пожимать, а пожинать, грамотей! — нежно поправила коллегу Стелла. — Вот только поле ему попалось с терниями. В сталинское время всю литературу, а тем более детскую, просматривало на просвет недреманное око цензуры. Тем не менее Толстой сумел протащить сквозь литературную таможню весьма сомнительный груз: настоящую шифровку в обложке детской сказки. Такое впечатление, что персона Алексея Толстого обладала высшей неприкосновенностью, или в «стране дураков» можно было особенно не церемониться? Кстати, именно Парнасов первым заметил торчащие из книги «ослиные уши» и нарушил многолетний заговор молчания вокруг этой книги.

— Накладочка вышла, — с ядовитым торжеством заметил Сельдерей. — Насколько мне известно, Толстой переписал «Буратино» другого сказочника.

— Действительно, «Золотой ключик» написан по мотивам сказки итальянца Карло Коллоди «Приключения Пиноккио». Кстати, «Пиноккио» в переводе с итальянского — это кедровый орех.

— Круто! Буратино — это «Крепкий орешек-5»! — обрадовался Скиф.

— Да, и этот орешек не всякому по зубам. Зачем крупному писателю-патриоту понадобился замшелый Коллоди со своим Пиноккио? Предвидя этот законный вопрос, Толстой объясняет свое обращение в детство подкупающе искренне, и тем не менее как-то подозрительно подробно, точно он вправду «наследил» и теперь спешит обеспечить себе крепкое алиби…

Стелла раскрыла книгу и прочла:

Но эта объяснялка — явная нелепость! С приключениями Пиноккио Алеша, а точнее Алексей Николаевич, мог познакомиться не ранее 1908 года в возрасте достаточно зрелом для любителя сказок. В ту пору ему уже стукнуло двадцать пять! Именно тогда книга Карло Коллоди наконец-то появилась в России.

— Следы заметает Красный Граф, — скривил губы Скиф, — а сам-то сказочку скоммуниздил.

— Нет-нет, плагиатом здесь и не пахнет! Алексей Толстой камня на камне не оставил от сюжета «Пиноккио», — вступилась за писательскую честь Стелла. — Буратино, в отличие от Пиноккио, вовсе не стремится стать настоящим человеком. Для него главное — отыскать заветную дверцу и попасть туда, где еще никто не бывал.

— Ну и что, вам удалось открыть эту дверцу?

— Разве что подобрать… ключик. Золотой ключ — иначе Ключ Соломона — довольно примечательный символ. Так в масонстве и символизме иудейской каббалы именуют магический алфавит. В нем всего двадцать две буквы, помеченные цифрами и особыми знаками. В сказке о «Золотом ключике» тоже просматривается довольно странный цифровой код.

— Шифр? — по-птичьи встрепенулся Скиф.

— Вот именно, — Стелла опустила торжествующие глаза. — Чтобы его расколоть, пришлось вербовать дополнительного агента — Маленького принца из сказки Антуана де Сент-Экзюпери. Эта сказка пронизана такой же беспорядочной на первый взгляд нумерологией, как и «Золотой ключик». Просто диву даешься, зачем авторам понадобилась вся эта занудная цифирь? Нам с точностью до минуты показывают положение стрелок часов, навязчиво сообщают о номерах всех астероидов, близких к астероиду Б-612, нас информируют о количестве музыкантов на крыше балагана, овец в упряжке губернатора и так без конца… Для начала я все пересчитала, ввела в компьютер и запустила программу по числовой дешифровке.

— Что, что ты пересчитала? — упорствовал в своем невежестве Сельдерей.

— Все, начиная с волосков на носу крысы Шушары и заканчивая числом подбородков у начальника города. Потом подошла очередь номеров всех астероидов, лепестков и шипов у розы Маленького принца.

— Ну и что?

— Да ничего особенного: обе сказки — шифровки тайных обществ.

— Масоны!!! Я так и думал. — Обрадовался Скиф, и кистевой эспандер жалобно пискнул в его ладони, точно сознаваясь в преступлении.

— Не совсем верно, — поправила коллегу Стелла. — Хотя по ходу сказки Буратино принимает масонское посвящение шотландского обряда. Сначала он срывает с ноги башмак и запускает им в крысу Шушару. Известно, что в зал таинств неофит вступает разувшись на одну ногу. Кот и лиса завязывают ему глаза и долго таскают по буеракам в окрестностях Города дураков. Масонских адептов также водят по лабиринту из комнаты в комнату или из зала в зал с завязанными глазами. В дальнейшем трактирщик собирается проткнуть деревянного мальчишку вертелом, «как жука», что равноценно символическому удару шпагой при приеме в масонскую ложу.

Шеф военной разведки, Сельдерей не уважал мистику. Вертя в руках облупленную куклу Буратино, найденную в могиле во время эксгумации, он прикидывал, с какого края подступиться к своему тайному сопернику, насмеявшемуся над ним таким нетривиальным способом. В том, что Парнасов жив, он больше не сомневался. Но если в этом деле замешаны масоны, то дело швах! Сельдерей щелкнул Буратино по длинному носу. Любимый герой детства буквально подложил свинью под карьеру полковника.

— Нет, моя милая, в карете прошлого далеко не уедешь, — блеснул внезапной эрудицией Сельдерей, как громовая туча молнией, — я не могу считать вашу гипотезу полезной для следствия. Между Буратино и Маленьким принцем нет ничего общего, кроме вашего чисто женского желания уложить всех под одно одеяло. Ха!

— Насчет одеял вы правы, — чарующим голоском продолжала Стелла, пропустив мимо ушей солдафонский юмор Сельдерея. — Они сшиты в одной мастерской, Мастерской Изиды. Обе сказки и скроены по ее лекалу, но когда имеешь дело с тайными обществами, всегда полезно взглянуть на изнанку масонского шитья: сверху тишь да гладь, а внутри полно узелков и неувязок… Итак, «Маленький принц» был издан в 1942 году, то есть через шесть лет после «Буратино». Книга была написана в Нью-Йорке, куда переместилась в то время масонская столица мира. Вполне естественно, что ни та, ни другая сказка еще не были переведены на языки «дружественных народов», поэтому их появление на свет вроде бы никак не связано. Если бы не одно «но»! На первый взгляд все совпадения в сказках выглядят случайными. К примеру, в руках у героев то и дело мелькает молоток.

— Ударный масонский символ, — опять встрял Скиф с неожиданной для его имиджа осведомленностью.

— Да-да… Сначала Буратино запускает молотком в голову старого сверчка, потом папа Карло ухитряется при помощи молотка отрывать от стены холст с картинкой. Летчик в сказке о Маленьком принце чинит молотком неподатливый болт и даже ремонтирует самолет. Что же это за «мастер», который так обходится с «винтиком»? Еще одно любопытное совпадение: в последних главах обеих сказок сверкает золотая молния. У Экзюпери — это змейка, укусившая Маленького принца.

Стелла достала из сейфа тоненькую плоскую книгу, распахнула на странице с закладкой и прочла:

«Точно желтая молния мелькнула у его ног»!

Молния мелькает и в сказке Толстого: это зигзаг на занавесе кукольного театра «Молния». Что это, случайность или непознанная закономерность? Кстати, а как называется издательство, выпустившее последнюю книгу Парнасова? — поинтересовалась Стелла.

— «Молния»! — развел руками ошарашенный Сельдерей.

— Вот видите? А вы ухмылялись: «Молния» мух не бьет! Итак мы узнали достаточно. Осталась сущая мелочь: определить маркировку тайного общества. В покровах Изиды должны же быть спрятаны хоть какие-то говорящие детали: иголки, крючечки или шипы. К примеру, вспоминая о покинутой розе, Маленький принц всякий раз говорит про «четыре жалких шипа». Это все, что есть у его красавицы! Говорит он об этом ровно четыре раза, чтобы даже рассеянный читатель понял намек. Четыре шипа — это крест. Крест и Роза — эмблема тайного братства розенкрейцеров!

Даже зная потенциальные возможности Стеллы и ее запредельный «Ай Кью», такого от нее не ожидал никто.

«Ну, охренеть!.. — сокрушенно качал головой Сельдерей. — Это под кого же подкоп? Просто фугас под фундамент!»

Полковник Сельдерей был, пожалуй, последним экземпляром «гомо советикуса», этой стремительно вымирающей человеческой породы. Его убеждения были прочны, как гранит мавзолея, а принципы несокрушимы, как цемент Днепрогэса. Но карта Советского Союза постепенно сжималась, как шагреневая кожа, на огне мирового заговора, и все вещество советской идеологии давало усадку, постепенно уплотняясь до пределов черепной коробки Сельдерея. С недавних пор ее строго упорядоченная структура напоминала внутренность переполненного сейфа. На верхней полке хранилась вера в конечное торжество коммунизма, чуть пониже серебрилась борода Карлы-Марлы, а из нее, как язычок Эйнштейна, высовывался красный пионерский галстук. В этих временных пластах все еще подавал сигналы первый советский спутник, запущенный в год рождения Семена Семеновича, и, как атланты, подпирали небо Мальчиш-Кибальчиш и Буратино. Сельдерей уважал Кибальчиша и всей душой любил Буратино, а его маленькую революцию считал триумфом справедливости в отдельно взятой кукольной стране. А тут на тебе: «Масонская шифровка в обложке детской сказки».

— Так был Алексей Толстой масоном или не был? — убитым голосом спросил Сельдерей.

— Сложный вопрос… — почему-то смутилась Стелла. — В «Приключениях Буратино» он явно насмехается над масонскими посвящениями и показывает их обладателей в нелепом и жалком виде. Так творить мог только человек, очень любящий жизнь и ее преходящий блеск, человек мудрый, но с детской солнечной душой. Но включать в участие в масонских играх ничего не подозревающих читателей, тем более детей, дело неблаговидное.

Честный ответ Стеллы немного успокоил полковника и даже пролил некоторый свет. Теснота и темень в черепном бункере с некоторых пор всерьез беспокоили Сельдерея. Слишком крепкий череп и неповоротливое тело когда-то погубили цивилизацию бронированных ящеров, и Сельдерей вовсе не хотел оказаться этим последним динозавром. Полковник тяжелым взглядом впился в Стеллу и дальше слушал не перебивая.

— Программа по числовой дешифровке выявила несколько общих узлов, — невинным голоском продолжала Звездочка. — Первый я назвала «Тридцать три подзатыльника»… Число «тридцать три» конспирологи называют «паролем мастера». В общедоступной литературе по масонству можно прочитать, что в масонской ложе зажигают тридцать три фонаря. На входе кандидата поджидают тридцать три ступени, поскольку все члены масонской организации разделены по градусам от первого до тридцать третьего, высшего градуса. Ввиду особой важности число «тридцать три» еще называют «числом Бекона».

— Бекон — это ветчина? — заинтересовался Скиф.

— Не совсем верно, хотя и близко к истине, — язвительно парировала Стелла. — Френсис Бэкон, не ветчина, а яркий ум эпохи Просвещения, политик, законодатель, философ, и… тайный кормчий розенкрейцеровской ладьи. Конспирологи уверены, что свои самые важные мысли и пометки розенкрейцеры помещали на тридцать третьей странице своих книг при условии оригинальной гарнитуры, и Парнасову было известно это правило. — Стелла указала взглядом на последнюю книгу Германа Михайловича с особыми отметками на тридцать третьей странице.

— Ну и где это число у француза этого, как бишь его, Сент-Экзюпери? Что за имечко выдумали! — ворчал Сельдерей.

— Если честно, в истории о «Маленьком принце» я его не нашла, — чуть смущенно призналась Стелла.

— Ага! — воспрянул духом Сельдерей, предвкушая скромное торжество опыта над разумом.

— Если бы не одно «но». Книга была впервые издана в СССР в 1963 году тиражом триста тридцать тысяч экземпляров и стоила всего… 33 копейки, — невозмутимо продолжала Стелла.

— Значит… — Сельдерей не верил самому себе, — был кто-то еще, кто знал ее секрет?

— Не только знал секрет, но и владел кодами!

— Последний розенкрейцер! — обрадовался Скиф. — Помните, у Ильфа и Петрова последний розенкрейцер загорал на пляже одетым среди голых граждан!

— Этому последнему розенкрейцеру было, что скрывать. В сталинской России масонство и тайные общества находились под запретом. В 1937 году был разгромлен орден Московских тамплиеров, та же участь постигла российских розенкрейцеров. Может быть, ободряющий привет от «Буратино» был адресован последним уцелевшим братьям? В сказке полным-полно тайных кодов и розенкрейцеровских намеков. К примеру, по одному из законов братства, оно должно оставаться неизвестным в течение ста лет. По розенкрейцеровской легенде, основатель общества, Отец Христиан Розенкрейц, прожил ровно сто лет и умер не от старости или болезни, а по зову Бога. И число сто просто обязано появиться в литературных шифровках, отмеченных печатью «Розы и Креста». Ровно сто страниц в первом оригинальном издании «Маленького принца» с авторскими рисунками. Сто лет охранял заветную дверцу старый сверчок у Толстого. «Голос у сверчка был старый и слегка обиженный, потому что Говорящему Сверчку в свое время все же попало по голове молотком…» — прочла Стелла и продолжила с мягкой улыбкой, — да и сам ночной певец с его кротким увещеваньем «ходить в школу» может служить символом просветительского белого масонства.

Ведь тайные общества учат исключительно добру без всякой надежды быть услышанными. «Мир — это школа» — сказано в одном из серьезных масонских поучений. Тем временем Толстой шалит, как мальчишка, но его юмор понятен только тем, у кого в кармане «золотой ключ».

— Мало! Мало доказательств связи Буратино с масонским центром! Все сор какой-то… — нахмурил густые брови полковник.

— Это еще не все. К примеру, есть удивительная розенкрейцерская легенда о том, как было обнаружено нетленное тело Отца Розенкрейца. Один из братьев, сведущий в архитектуре, решил перестроить дом Святого Духа. Для этого он снял со стены доску с именами усопших братьев. Под ней обнаружился вход в подземелье, где в округлой комнате, освещенной таинственным светом, льющимся с потолка, лежало нетленное тело основателя ордена. Кстати, волшебная находка в сказке о Золотом ключике обнаружена при схожих обстоятельствах: Карло отдирает дырявый холст иллюзий при помощи молотка и обнаруживает подземный ход. «Первое, что они увидели, когда пролезли в отверстие, — это расходящиеся лучи солнца. Они падали со сводчатого потолка сквозь круглое окно» — нарочно не придумаешь. Надо было спуститься в подземелье, чтобы увидеть загадочное солнце! «Широкие лучи с танцующими в них пылинками освещали круглую комнату из желтоватого мрамора». Эта картинка напоминает описание символического черепа Посвященного с родником света, льющимся через теменное отверстие. Еще одна шифровка! Вот такая перекличка «сказочников» через города и веси!

— Ну а нам-то зачем эти могильные легенды? — уныло поинтересовался Сельдерей.

— Зачем стадам плоды свободы? Их нужно резать или стричь! — запальчиво прочла Стелла. — Это Пушкин, соратники… Знание — один из даров свободы. В ближайшее время глобальный центр перейдет на цифровое управление человечеством, точнее стадами человечества. Представьте, электромагнитные импульсы или световые волны модулируются в звуковые сигналы и составляют последовательность цифр, которые мозг декодирует в буквы и слова команд. В близком будущем глобальный центр будет управлять миром и всеми событиями современной истории с помощью цифровых команд, которых человек просто не замечает, особенно если его мозг отравлен никотином или алкоголем. Достаточно вывести эти знаки на уличный экран, и толпа футбольных фанатов обратится в буйный зверинец или послушное стадо. Такие опыты уже проводились во всех главных столицах мира. А вы говорите «сказки»? «Приключения Буратино» — это не просто шифровка! Буратино когда-то приветствовал рождение гомо советикуса, лишенного истоков и корней, выпрыгнувшего из кукольной мастерской, поступившего со склада болванок или выращенного в алхимической реторте. Марионетка, подброшенная в гроб Парнасова, сигнализирует о следующем витке истории. Тайные общества бросают вызов!

— Круто! — с восхищением выдохнул Скиф. — Я всегда чувствовал, что в этой сказочке какая-то подлянка зашита!