Орда (Тетралогия)

Глава 1 Баурджин Осень 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Преследователи не отставали, неслись по поросшей пожухлой травой палево-серой долине, узким языком врезающейся в лесистые сопки. На одну из таких сопок и взбирались сейчас беглецы, ведя притомившихся коней под уздцы — слишком уж крут был подъем. Кроме густых зарослей лиственницы и редких кедров, на окружавших долину сопках нередко встречались рощицы роняющих золотую листву берёз, живо напомнивших одному из беглецов — Баурджину — далёкую родину, потерянную, наверное, навсегда. Впрочем, сейчас не было времени предаваться ностальгическим воспоминаниям — пересев на заводных коней, преследователи неумолимо приближались.

Если б дело происходило не в монгольских сопках, если б эти всадники были не кочевниками, а, скажем, какими-нибудь западноевропейскими рыцарями или дружинниками из русских княжеств, тогда была бы надежда спрятаться, переждать, уйти, запутав следы… Баурджин невольно вздохнул — с кочевниками (без разницы с кем — монголами, тайджиутами, найманами, кераитами, меркитами и прочими) такие штуки не проходили. Редкостной наблюдательности были люди, что и понятно, иначе просто невозможно выжить, занимаясь охотой и скотоводством. Раззяв здесь не было…

— Шестеро, — затаившись за лиственницей, тихо произнёс напарник Баурджина — Гамильдэ-Ичен, юноша лет восемнадцати — темноволосый, смуглый, с большими серо-голубыми глазами, чуть вытянутыми к вискам. Правая рука и плечо Гамильдэ-Ичена стягивала тугая повязка с проступавшими кое-где бурыми пятнами крови, длинный и слишком просторный для тощего парня халат-дээл, явно с чужого плеча, подпоясанный простой верёвкой, топорщился на спине смешными складками, словно задубевшая шкура.

— Всего шестеро, Баурджин-нойон! — Парнишка наморщил нос. — Может быть, мы всё же сумеем с ними справиться? Смотри-ка, остановились… Ищут следы.

— Найдут, — задумчиво отозвался Баурджин — высокий и, как видно, сильный молодой человек, года на три постарше своего спутника, широкоплечий, с зеленовато-карими глазами и волосами светлыми, как выгоревшая на солнце степная трава. Не очень-то он походил на типичного монгола или меркита, хотя средь кочевых племён встречались всякие — были и рыжие, и светловолосые.

— Что-то долго ищут. — Гамильдэ-Ичен перевёл взгляд на Баурджина. — Нойон! Умоляю, давай нападём! Захватим трофеи — хотя бы лук и стрелы, ох, они бы уж нам пригодились, клянусь Христородицей!

Христородицей…

Баурджин усмехнулся. Найманы, к которым относились оба беглеца, верили в Иисуса Христа — и подобных им было достаточно по всей Монголии, от Халкин-Гола до Алтайских гор. Найманы, кераиты, часть меркитов и прочих молились Иисусу Христу и Христородице — именно так называли Деву Марию последователи опального ересиарха Нестория. Впрочем, о Нестории все эти племена вряд ли помнили.

— Да, пригодились бы, — согласно кивнул Баурджин. — Только эти шестеро — всего лишь передовой отряд погони. Разведка.

— И что? — Гамильдэ-Ичен воинственно сверкнул глазами. — У нас что, есть какой-то другой выход, кроме как немедленно напасть? Ведь ты же сам сказал, что рано или поздно они нас всё равно найдут. Игдорж Собака далеко не дурак. Да и Кара-Мерген тоже.

— Напасть… — тихо передразнил молодой нойон. Нойон — князь! — он и одет был по-другому, нежели юноша, хотя и не по-княжески, конечно, но всё же — голубой, с белой оторочкой дээл из тёплой овечьей шерсти, правда, оборванный снизу, но на то уж были свои причины, белые войлочные сапоги-гуталы — с загнутыми вверх носами, удобные и лёгкие, узкие шерстяные штаны, жёлтый шёлковый пояс, была и шапка да вот слетела ещё в долине — ну и чёрт с ней! Всем пригож Баурджин-нойон, чем не князь? Вот только оружия — один кинжал, не очень-то против шестерых разбежишься. Хотя, если подумать, Гамильдэ прав, со всех сторон прав — если нет возможности укрыться, то лучшая защита — нападение. Вот только обмозговать все надо как можно быстрее.

Баурджин пристально взглянул на замешкавшихся преследователей. Судя по всему, не охотники — пастухи ишь как сторонятся леса. Видать, не меркиты. Ага… Боитесь-таки леса, парни!

Молодой нойон живо осмотрелся по сторонам. Он делал это уже не раз, но всё же хотелось ещё раз обвести взглядом окружающую местность. Угу… Обведи тут, попробуй — кругом лиственницы, кедры, чуть дальше, над обрывом, желтели листвою берёзки. Меж лиственницами густо росли можжевельник, шиповник, облепиха. Пожалуй, в таких зарослях и есть шанс. Только быстрее! Пока не подтянулся основной отряд, посланный Джамухою в погоню. Джамухой… Или всё-таки — Кара-Мергеном?!

Кара-Мерген… Или Игдорж Собака ему всё же не сообщил?

Впрочем, о нём — после. Сейчас нужно было действовать, и немедленно. Что бы такое придумать? Обрыв! Там, за берёзками…

— Гамильдэ, идём.

Мягко ступая по седовато-зелёному мху, беглецы прошли меж крепкими высоченными стволами, продираясь сквозь колючие заросли, и, выйдя к обрыву, стреножили лошадей в рощице.

— Круто-о-ой! — подойдя к краю обрыва, Гамильдэ-Ичен заглянул вниз.

Там, метрах в десяти под ногами, среди чёрно-серых камней журчал узкий ручей, кое-где поросший по берегам какими-то чахлыми кусточками. От ручья каменистое плато тянулось дальше, упираясь в чёрные горные кряжи с корявыми соснами на вершинах. От всей этой картины, в чём-то даже красивой, веяло какой-то непонятной угрозой.

— Урочище Мунх-Чуулу, — отвязывая от седла аркан, негромко произнёс Баурджин. — «Вечный Камень». Вот уж и вправду…

Выбрав росшую над самым обрывом берёзу, молодой человек ловко набросил аркан на толстый сук и, обернувшись, подмигнул Гамильдэ-Ичену:

— Спускайся. Твоя задача — всего лишь не стать мишенью для вражьих стрел. Думаю, не станешь — ты вёрткий.

Молча кивнув, юноша поплевал на ладони:

— Ох, помоги нам, Христородица, и вы, духи Вечно-Синего Неба!

Несмотря на ранение, он спустился вниз сноровисто и быстро — миг, и уже махал рукой у ручья.

Отлично!

Проворно взобравшись на берёзу, Баурджин завязал аркан особым узлом, таким образом, чтобы ремённая петля развязалась лишь с определённого положения — со стороны обрыва, после чего, спустившись, отвязал от второй лошади ещё один аркан, а сделав это, крепко зажал ей ноздри. Лошадь, обычная монгольская лошадка — невысокая, неказистая, однако крепкая, неприхотливая и выносливая — захрипела, взмахнув хвостом, а потом, когда молодой человек отпустил ноздри, и заржала, привлекая внимание уже взобравшихся на сопку преследователей.

Баурджин едва успел нырнуть в заросли можжевельника, как из рощицы к обрыву вышли все шестеро: поджарые молодые люди, весьма плохо одетые, чуть ли не в рубище. Ну, конечно, с трудом собранные ханом Джамухой роды на общие дела отдавали отнюдь не лучших, ведь Джамуха — не их роду-племени, чего же его не обмануть, хотя бы в такой вот мелочи? Хорошо… Но это все касалось лишь пятерых, а вот шестой… Шестой был матёрый воин. Коричневое, обветренное лицо, морщинистое, с узенькими щёлками глаз. Шрам через левую щёку — след сабельного удара, тонкие, надменно искривлённые губы. Тщательно отполированный кожаный нагрудник, такие же оплечья, отороченная собольим мехом шапка, на поясе тяжёлая уйгурская сабля в ножнах, обтянутых зелёной узорчатой замшей.

Баурджин в кустах завистливо прикусил губу — эх, такую бы сабельку да самому сейчас! А что у остальных? Только ножи и луки? Похоже, так… Нет, ещё — короткие копья.

Ага… вот один подводит главному лошадь. Хороший конь — гнедой, с широкой грудью. Седло, перемётные сумы, кожаная баклага — бортохо. Интересно, что в ней? Хмельной кумыс? Или местная ягодная бражка? Подумав о бражке, Баурджин тут же почувствовал жажду.

— Вон они, Керимган-гуай! — обратился к главному один из парней, добавляя уважительную приставку. — Во-он, пробираются ручьём.

Керимган лично подошёл к краю обрыва:

— Я пока вижу только одного. Где второй?

— Там, там, — уверили его сразу двое. — Один — с замотанной головой, видать — раненый, второй — тощий, полуголый… Бродяги!

— Все, как и было сказано, уважаемый Керимган, — подтвердил третий. — Двое беглецов, один из них ранен. Позволь взять их на стрелы, гуай?

— Только если будут уходить, — повернувшись к воинам, Керимган махнул рукой. — Спускайтесь. Приведите обоих. Впрочем… — Он немного подумал. — Можете привести одного — светловолосого. Второго убейте, возиться с ним незачем.

— Сделаем, уважаемый Керимган! — обрадованно загалдев, воины бросились в рощицу, к лошадям, стали отвязывать притороченные к сёдлам арканы.

«Неужели — все умные? Неужели — ленивых нет?» — подумал в своём укрытии Баурджин.

— Керимган-гуай, может быть, послать вестника к остальным? — закрепив аркан на берёзе, поинтересовался один из парней.

Ой, не надо ему было этого говорить, ой, не надо!

Без слов выхватив из-за пояса плеть, начальник отряда коротко, почти без замаха, перетянул незадачливого подсказчика по лицу, вернее — по рукам, коими тот поспешно прикрыл исказившуюся от боли и унижения физиономию.

— Ты полагаешь, мы вшестером не сможем схватить двоих бродяг? — опустив плеть, язвительно произнёс Керимган. — Даже одного — раненого можно пристрелить. Ты, Нарамцэцэн, сын ослицы, думаешь, нам стоит позвать на помощь остальных? Чтобы стать посмешищем и поделиться наградой? Ты и в самом деле сын ослицы, Нарамцэцэн! Вот тебе, вот!

Начальник ещё несколько раз стегнул парня, после чего показал рукой на обрыв:

— Спускайся и нагони остальных!

Испуганный Нарамцэцэн не заставил себя долго упрашивать и ухватился за первый попавшийся аркан. Снизу вдруг послышался сдавленный крик… И звук падения тела!

Баурджин мысленно усмехнулся — нашёлся-таки лентяй, попался на такую простую уловку! Впрочем, простые — они иногда самые действенные. Ну, в самом деле, зачем привязывать свой аркан, когда вот он — уже привязанный. Только хватайся…

— Ослы! Ослы! — раздражённо заругался Керимган. — Пучеглазые сойки!

— Гуурчи, кажется, разбился, — нерешительно оглянулся Нарамцэцэн.

— Ты ещё здесь?!

Подскочив к краю обрыва, начальник отряда дал своему подчинённому такого пинка, от которого тот тут же улетел вниз, хорошо хоть успел ухватиться за привязанный рядом аркан.

— Ну, наконец-то.

Потерев руки, Керимган внимательно всмотрелся вниз, и губы его недовольно скривились.

— Слева заходите, слева! Отрезайте их от предгорий, не дайте уйти! Ух, тарбаганы, суслики! Слева, говорю, слева!

Змеёй пробравшись между кустами, Баурджин подкрался к лошади главного и ухватил притороченную к седлу секиру. Вытащить — секундное дело…

Однако противник среагировал мгновенно даже на еле заметный шорох, словно на затылке у него имелись глаза. Быстро повернулся, одновременно вытягивая из ножен саблю, и, увидев беглеца, презрительно сузил глаза:

— Положи секиру, сын суслика! И я обещаю тебе жизнь.

— А вот я тебе жизни не обещаю, уж извини, глупый тарбаган! — с этими словами молодой нойон резко отскочил назад, за деревья — вовсе не нужно, чтобы все происходящее было видно снизу.

— Ты кого назвал тарбаганом, урод?

Разъярённый воин бросился следом за Баурджином.

Оп! Дерево… Ещё дерево… И ещё… А вот и небольшая полянка…

Беглец резко обернулся, встретив бежавшего врага сверкающим лезвием. Ух, как просвистела секира! Тяжёлая, с удобной отполированной рукояткой…

Если б воин был хоть чуть-чуть менее опытным… На неё бы и налетел, на секиру. А этот резко остановился, замер, по-волчьи сверкая глазами. И саблю держал на высоте груди. Опасно держал — неизвестно, куда ударит. Вообще, сабля — коварное оружие…

Злобный оскал!

Блеск глаз, слившийся со сверканием стали, — резкий выпад-удар… Баурджин еле успел отбить. И тоже удерживал двумя руками секиру на уровне груди — уж не замахнёшься, враг просто не даст этого сделать! Однако секира — не сабля и не копье, без замаха вряд ли что сделаешь.

От вражины густо пахло кумысом, в глазах-щёлочках таилась злоба, но злоба не бесшабашная, как иногда бывает в бою, а расчётливая, опасная.

Удар!

Баурджин подставил рукоять…

Удар! Удар! Удар!

Ах, вот оно что! Вот чего ты хочешь — отрубить пальцы. Неплохое решение для захвата живьём…

Беглец резко отпрянул назад.

Не подставляться!

Действовать только лезвием, беречь руки, а вот грудь и шею — не обязательно, ведь враг старается не убить, а ранить…

Звон! Ага! Удалось… Ещё раз… Внимательней, смотреть не в глаза, а как бы сквозь врага — тогда будешь быстро реагировать на каждое его движение, даже самое неуловимое…

Сверкающий кончик сабли дёрнулся влево… туда же пошла и секира… Бамм!!! Два железных клинка встретились.

Бамм! Бамм! Бамм!

А вы, оказываете, нервничаете, уважаемый! С наскока хотите взять? А не выйдет с наскока…

Бамм!

Ох, как сверкает клинок! С чего бы так?

Бамм!

Ах, ну да, солнце-то позади… А вот тень — дерево. Ещё одно — рядом…

Вражина застыл, поводя кончиком сабли, словно змея ядовитым жалом. Деревья… Кругом деревья… Белоствольные красавицы берёзки, такие родные…

Надо, чтобы он замахнулся! Чтобы ударил с размаха, с силой!

И перехватить рукоять секиры!

Вот так — словно перекладину турника.

Ух, как сверкнули узкие вражьи глазки! В них, несомненно, уже сияла победа. А рано!

Замах! Наконец-то!

Вот он, момент, второго может не быть…

В последний момент, когда сабля уже неудержимо несётся — резко броситься в сторону. Пусть клинок ударит в дерево, пусть застрянет в коре.

Ударил!

Правда, совсем не в то дерево, что торчало за спиной Баурджина, — опытный рубака успел изменить траекторию движения клинка. Но — замешкался!

А Баурджин только и ждал этого! Перехватил рукоять у самого обуха. И без замаха, выпадом… Прямо в висок!

Коротко, быстро, действенно.

Даже не вскрикнув, враг повалился навзничь. Баурджин быстро вытащил воткнувшуюся в дерево саблю, огляделся — что ещё?

Отцепить от мёртвого врага ножны. Нет, лучше — в месте с поясом, так надёжнее. Ух, хорошая сабля — вот это трофей! Секиру — за спину, пригодится. А вот теперь — пора к обрыву, посмотреть, как там да что?

Сняв с вражьего коня аркан, молодой нойон быстро побежал к обрыву, но не прямо, где берёзы, а гораздо правее, к кедровнику. Добежав, привязал аркан к кедру, спустив конец в пропасть. Да, здесь, в этом месте, обрыв был куда как глубже, раза, наверное, в два. Хватило бы длины аркана… и силы раненой руки Гамильдэ-Ичена!

Солнце уже высоко, пора бы появиться парню. Ага, вот он! Показался из-за валуна. Оглянулся. Посмотрел вверх.

Баурджин помахал рукой.

Кивнув, юноша ухватился за конец ремённой петли, подтянулся…

Тяжело, тяжело лезет, медленно…

— Держись! Просто держись, — свесившись вниз, негромко бросил Баурджин и, поплевав на руки, ухватился за туго натянутый ремённый канат, вытаскивая Гамильдэ-Ичена из пропасти, словно тяжёлую, только что пойманную рыбину. Правда, многие монголы и все прочие языческие роды рыб не ловили, да и не мылись никогда, опасаясь вызвать гнев Небесных Богов, ведь реки — это их пути. Однако найманы и, скажем, часть кераитов — христиане — рыбкой при случае вовсе не брезговали — за что их очень не любили язычники. Впрочем, язычников — поклонников Чёрной веры Бон христианские роды тоже не очень-то жаловали, обидно обзывая «немытыми дикарями». У Баурджина же имелись друзья-приятели как среди христиан, так и среди язычников. Вот, Гамильдэ-Ичен, к примеру, был христианин, а Боорчу — давний собутыльник молодого нойона, умелый полководец и побратим главного хана Темучина — язычник. Как и сам хан. А вот Баурджин… Баурджин вообще ни в каких богов не верил — такое уж было воспитание. Правда, в последнее время больше склонялся к христианству, а вот раньше верил только в научно-технический прогресс и торжество марксистско-ленинских идей построения нового общества. Раньше…

Вытащив приятеля, Баурджин смотал аркан:

— Устал?

— Немного, — улыбнувшись, честно признался юноша. — Я оторвался от них у самого кряжа, как ты и говорил. Заматывал голову тряпкой. А дээл пришлось бросить, да и не жалко — холодно только.

Тощий Гамильдэ зябко повёл плечами.

Баурджин махнул рукою:

— Дээл снимем с убитого. А лучше посмотрим в перемётных сумах — это ж теперь наши трофеи. Заодно смотаем арканы — чтоб преследовавшие тебя юноши не смогли выбраться из ущелья.

— Да-а, — убрав рукой упавшую на глаза чёлку, протянул Гамильдэ-Ичен. — Долгонько им придётся идти. Пожалуй, что и до самого Керулена!

— Ну уж, до Керулена, — молодой нойон усмехнулся, — но до озерка, пожалуй, дойдут. Километров десять.

— Что?

— Ничего. Долго говорю, идти.

Гамильдэ-Ичен прищурился:

— Вот опять ты произносишь непонятные слова, Баурджин-нойон! И никогда их не объясняешь, сколько ни проси. А мы ведь друзья, хоть ты и нойон, а я — простой воин.

— Ой, не прибедняйся, Гамильдэ! Десятник из юртаджи — не простой воин, — с усмешкой возразил Баурджин. — Считай, как сотник из простых войск. Бек!

— Ну, уж ты скажешь тоже — бек! — поднимаясь на ноги, юноша отмахнулся, но видно было — слова нойона ему приятны.

— А за сделанное нами дело, Гамильдэ, думаю, лично Темучин богато наградит нас!

— Ой, хорошо бы! — воспрянувший духом Гамильдэ-Ичен потёр руки, но тут же тяжко вздохнул: — Боюсь только, он не сам нас награждать будет, а проведёт приказом через хитрющего Хартамуза-черби — вот уж от него нам мало что достанется!

— Да уж, у Хартамуза-черби зимой снега не выпросишь. И правильно — завхоз должен быть экономным, а как же! Этак на всех ничего не напасёшься… Постой-ка! — Баурджин вдруг осёкся и подозрительно посмотрел на приятеля. — Это что у тебя за слова такие промелькнули — «проведёт приказом»?

— Так — твои, нойон! — Юноша запрокинул голову и заливисто захохотал.

Баурджин тоже не сдержался, так что посмеялись вместе, на пару — правда, недолго. Некогда было, следовало поспешать до подхода основных сил погони — а где их сейчас черти носили — бог весть. Может, конники Кара-Мергена уже добрались до рощи?

— Не-а, не добрались, — по-детски беззаботно улыбнулся Гамильдэ-Ичен. — Мы б слышали. Да и зачем им? Ведь уже отряд в рощицу выслали. Скажи-ка лучше, мы-то куда сейчас?

— Мы? — Баурджин неожиданно засмеялся и показал пальцем на юг. — Туда! К Буир-Нуру.

— Но мы ведь, нам не совсем туда, нойон. Точнее даже сказать, совсем не туда!

— Верно. И кому придёт в голову нас там искать? Игдоржу Собаке? Или Чёрному Охотнику — Кара-Мергену?

— И ему не придёт, — убеждённо отозвался юноша. — Ну разве что — спьяну.

Немного отдохнув, беглецы с осторожностью вывели лошадей из берёзовой рощи и, выехав обратно в долину, повернули на юг, к озеру Буир-Нур. По левую руку всадников голубели воды реки Халкин-Гол, по правую — тянулись синие сопки Баин-Цаганского плоскогорья. Халкин-Гол, Баин-Цаган, Буир-Нур… В мыслях Баурджина сразу же следом за этими географическими наименованиями шло имя Ивана Михайловича Ремезова, командира 149-го мотострелкового полка, в третьей роте которого, вторым номером пулемётного расчёта в далёком тридцать девятом году начинал воинскую службу молодой красноармеец Иван Дубов — Баурджин из рода Олонга.

Глава 2 Дубов 23—24 июня 1939 года. Халкин-Гол

Японцы прилетели второй раз за день. Веером, сначала 96-е, затем новые, 97-е. Истребители. Пикировали на окопы, поливая свинцом укрывшуюся пехоту. С той стороны неширокой реки только что отмолотила японская артиллерия, поднимая над сопками чёрные земляные брызги. Дрожала земля.

Выглянув из окопа, красноармеец Иван Дубов, молодой парень с пшеничными волосами, выставив ручной пулемёт почти вертикально, послал очередь в небо. Ну, мимо, конечно…

— Эх, так и уйдут, курвы! — выругался рядом один из бойцов.

— Не уйдут, — хрипловатым голосом успокоил усатый старшина. — Вон наши «Чаечки»! Ужо, дадут прикурить самураям!

Иван обернулся и увидел, как из-за облака, навстречу японцам, вылетела краснозвёздная эскадрилья И-153 — силуэт этих юрких самолётиков с характерно изогнутым крылом трудно было спутать, потому они так и назывались — «Чайка».

— А вон и «Ишачки»! — Старшина показал рукой влево, где параллельным курсом с «Чайками» шли на супостата тупоносые, молодцеватые И-16.

Японские самолёты с красными кругами Ямато на крыльях испуганно заметались — в битве с И-16 им точно ничего хорошего не светило. Наши были и побыстрее, и «потолок» имели выше, да и вооружение получше — не только пулемёты, но и даже скорострельные авиационные пушки, пусть пока не на всех самолётах.

— Давай, давай. — Дубов помахал рукой стремительно пронёсшимся над окопами нашим, с большим удовольствием глядя, как И-16 и «Чайки», сблизившись с супостатом, с ходу открыли огонь.

Завалившись на крыло, задымил, полетел к земле 197-й, взорвался, врезавшись в сопку — красиво, с красно-жёлтым огненным грибом. Так тебе и надо, самурай недорезанный! Дубов улыбнулся и погладил ствол пулемёта.

Погода стояла отличная — вообще здесь, в Монголии, триста дней в году — солнечные. Курорт, да и только, если б не суровейшая зима да налетавшие из Гоби пыльные бури. Пехотинцам было хорошо видно, как, потеряв десять машин — десять! — улепётывали за реку самурайские «ястребы». Как наши не отставали, били вражин и в хвост и в гриву, пока последний японский истребитель не блеснул крылом на фоне начинавшего неудержимо темнеть неба.

— Всех прогнали, — глядя вслед улетавшим на аэродром «соколам», довольно улыбнулся старшина. — Ну, молодцы, соколики!

Иван вдруг услыхал звук мотора… одинокий, ноющий, словно комар.

— Самурай! — Старшина посмотрел в небо и выругался. — Недобиток чёртов. А ну, братцы, попробуем его из винтарей завалить… Готовсь!

Бойцы с энтузиазмом прицелились. Грянул залп… Конечно, не попали.

— Мазилы! — снова заругался старшина. — Вы не в сам самолёт, вы перед ним цельтесь, он же летит — понимать надо.

Ещё залп…

Иван поудобнее примостил пулемёт, ловя в прицел уходящий за реку самолёт — маленький, серебристый. Да, японец. 197-й, новая серия. На фюзеляже и крыльях — красные круги и выписанный белой краской номер — «39». Самолёт двигался так себе — не очень ходко, видно, то ли двигатель был повреждён, то ли ещё какие-то механизмы, а лётчик катапультироваться не хотел — решил дотянуть до дому. Недалеко, глядишь, и дотянет.

А вот, хрен с маслом!

Тщательно прицелившись, Иван повёл стволом, представив, где самолёт будет находиться чуть позже… Плавно нажал спуск…

Очередь…

Неказистая была очередь, не то что из станкового «Максима», к которому Иван привык. Уж тот-то молотил так молотил, что твой отбойный молоток в шахтёрском забое, а этот — так, трещотка. Никакого сравнения.

И вдруг…

Стукнул по плечу старшина:

— Так ты его, кажись, подбил, парень!

Налетевший ветер сносил чёрный дым в сторону наших позиций, точнее — чуть дальше, за сопку, к урочищу Оргон-Чуулсу, про которое некоторые несознательные цирики из кавполка Лодонгийна Дангара рассказывали разные страшные небылицы. Про какого-то белого всадника, девушку, хрустальную вазу, ну и прочую антинаучную чертовщину. Комсомолец Иван Дубов, как и его товарищи по службе, в неё ни капельки не верил.

Сбитым самолётом день не окончился, вечером дела поинтересней пошли — поступил приказ командования силами батальона провести ночную разведку боем.

Иван хоть и пулемётчик, а всё ж лично упросил командира, майора Ивана Михайловича Ремезова. Взяли…

Пользуясь темнотой, разведчики — в их числе и Иван Дубов, пока вовсе и не предполагавший, что трудная и опасная работа фронтового разведчика станет его основным делом на всю будущую войну, — скрытно подобрались к сопке, на склонах которой укрепились японцы. Два пулемётных гнезда, колючая проволока, брустверы из камней — всё это прекрасно просматривалось в свете луны.

Разведчики растянулись. Замерли. По цепи прошелестела команда, и…

Яркие вспышки гранат разорвали тишину, освещая чёрное небо! Накрыли оба пулемётных гнезда, со стороны японцев послышались крики ужаса и боли.

Штыковая атака! Крики — ура! И вот уже японцы бегут, почти не оказывая сопротивления. Улепётывают самураи, да так, что только пятки сверкают. Видать, не ждали незваных гостей, а вот — получите!

Громовое «Ура!» ещё раз пронеслось над освобождённой сопкой и тут же затихло, гулким эхом отражаясь над гладью реки и в урочищах. Вновь поступил приказ — не останавливаться, проникнуть вглубь обороны противника в местечке Джин-Джин-Сумэ.

Иван ощущал воодушевление — голова была на редкость ясной, а мысли — собранными, чёткими. Ну и эйфория, как же без этого? Первый разведбой — и такой успех.

И этот первый успех оказался только началом!

Скрытно передвигаясь, батальон оказался в виду крупной японской базы — склады, батарея зениток, ещё какие-то строения, плац…

— Батальон, к бою!

— Ур-а-а-а!!!

И снова громыхнуло в ночи, и молодые русские парни, явившиеся на подмогу братскому монгольскому народу, ринулись в бой.

— Ура-а-а-а!!!

Иван примостил наконец пулемёт на первом подходящем камне. Прицелился в чёрные стволы зениток, ожидая, когда замаячат возле них такие же чёрные, дергающиеся в панике тени.

Ага, вот они!

Появились, голубчики!

Вот вам наш пламенный комсомольский привет!

Дрожа, затарахтел пулемёт, сбоку — ещё один, и ещё. Защёлкали винтовочные выстрелы, полетели гранаты.

— Ура-а-а!!!

И тёмные фигуры японцев в разрезе прицела…

Явились за чужим добром, самураи? Получите!

Пулемётный ствол вдруг дёрнулся и замолчал. Диск! Сменить диск…

— Банзай! — Японец с винтовкой с примкнутым штыком… Не успеть! И откуда он здесь взялся? И почему не стреляет? Не видит в темноте? Опасается попасть в своих?

Схватив пулемёт, Иван — парень очень даже неслабый (слабых в пулемётчики вообще не берут, на-ка, потаскай такую дуру!) — без труда отбив направленный на него штык «Арисаки», изо всех сил ткнул супостата в грудь раскалённым от выстрелов стволом. Заверещав, японец отлетел в сторону, упал, выронив винтовку наземь.

— Вот тебе и банзай, самурай хренов!

И тут вдруг случилось… Иван даже поначалу не разобрал — что… Только громыхнуло, так что закачалась земля, и встало в полнеба яркое оранжево-красное зарево. Сразу стало жарко, светло, почти как днём. Хорошо были видны и свои и — улепетывающие! — японцы. И тот самурай… Вон он валяется, держась за грудь — маленький, худой, очечки в чёрной оправе, стекла разбиты. Студент, бляха муха! Форма — старого образца, на наплечных нашивках одна звёздочка — нитто-хей, рядовой второго класса. Что же штыковому бою не успели обучить? Вообще-то япошки неплохо штыками бьются, уж не как этот… Наверное, из недавно призванных.

Иван повёл стволом:

— А ну, поднимайся. Отвоевался, милок…

Японец поднял вверх руки:

— Не стреряй, не стреряй!

— Да нужен ты мне… Руки за голову и иди, давай, вон, где наши.

Отдав команду, Дубов кивнул, показывая, куда идти пленному, и для пущего вразумления ещё раз ткнул стволом. Несильно так, для понятия только.

Как япошка умудрился вытащить нож, Иван не разобрал. Лишь увидел, как блеснуло лезвие, и, чувствуя, что уже не успевает стащить закинутый на плечо пулемёт, увернулся, перехватил руку — в точности так, как учили на курсах самбо. Вывернул… Нож улетел в кусты. Схватил самурая за шиворот:

— Эх, дать бы тебе по морде! Да только добрый я сегодня, — обернулся, увидал старшину. — Товарищ старшина, принимайте пленного.

Тот ночной бой оказался удачным — бойцы батальона уничтожили штаб японской части, зенитную батарею, склады боеприпасов и горючего — это именно они так пылали. А затем майор Ремезов искусным маневром вёл в заблуждение подошедшие на остановку прорыва свежие части противника, столкнув их между собой, и, пользуясь суматохой, благополучно вывел батальон из боя.

А 8 июля 1939 года, во время телефонного разговора с комкором Жуковым, майор Иван Михайлович Ремезов был убит осколком снаряда…

Иван же…

С Иваном и вовсе случилось такое… И даже не столько тогда, в тридцать девятом, сколько уже далеко после войны, в семьдесят втором…

Там, на Халкин-Голе, во время одного из боев Дубов оказался в урочище Оргон-Чуулсу, том самом, о котором невесть что рассказывали монгольские кавалеристы Лодонгийна Дангара. Был ранен осколком в грудь, потерял сознание… А очнулся уже в госпитале, где оказался весьма странным образом — его доставили молодой светловолосый парень и девушка — те, о которых говорили легенды. А на шее Ивана с тех пор появился амулет — серебряный кружочек, маленький, размером с двухкопеечную монету, с изображением серебряной стрелы.

Непонятно, может, и в самом деле амулет помогал, а только всю Великую Отечественную Дубов отвоевал почти без единой царапины — только частенько ныла грудь, куда когда-то попал осколок. И отвоевал достойно — командовал разведротой. Дошёл до Берлина, а после войны, как и многие другие, был отправлен в дальний гарнизон, где, своим умом, без всякой помощи, вскоре стал командиром части. Сам, все сам… Перевод в Москву — хоть и не очень-то рвался — генеральское звание…

Вот только нельзя сказать, что в личной жизни Дубова баловала судьба — любимая жена умерла в конце 60-х, сын вырос, женился и жил отдельно, лишь иногда радовал отца, привозя внуков погостить.

Так и тянулось время, не сказать, чтоб уныло, но и без особой радости — внуки наезжали редко. И вот как-то раз…

Кажется, в конце мая семьдесят второго… Да, именно в конце мая — как раз Никсон в Москву приезжал… Во время инспектирования одной из подмосковных частей в Ленинской комнате генерал Дубов вдруг обнаружил альбом монгольских художников, и в нём одну картину — урочище Оргон-Чуулсу. Альбом этот командование части презентовало генералу.

Через некоторое время, совсем скоро, Дубов попал аварию — ехал по грунтовке на своей «Волге», как вдруг — откуда ни возьмись! — вылетел из сосняка мальчишка-велосипедист. Тормозить уже не успевал.

Резкий поворот руля…

Мост, обрыв, река…

И темнота…

Правда, в тот момент выжил, только сильно ударился грудью — тем самым местом, куда когда-то был ранен.

Грудь сильно болела, ныла, и…

Пятидесятичетырёхлетний генерал Иван Ильич Дубов, фронтовик, кавалер боевых орденов и медалей вдруг очнулся… в монгольских степях, в теле никому особо не нужного мальчишки-изгоя — Баурджина из рода Серебряной Стрелы. Между прочим — в конце двенадцатого века — ну, это Дубов уже позже вычислил. А поначалу пришлось бороться за жизнь, за честь, за место под солнцем…

Род старого Олонга, из откочевавшего далеко на восток найманского племени, к которому и принадлежал Баурджин, фактически управлялся сыном старого вождя — Жорпыгылом Крысой, на первых порах попортившим Дубову немало крови. И всё же, всё же Ивану-Баурджину удалось сделать по-своему, сплотить вокруг себя остальных изгоев — бедных пастухов-аратов — Гамильдэ-Ичена (тому тогда было лет тринадцать), силачей Юмала и Кооршака, Кэзгерула по прозвищу Красный Пояс. Последний вскоре стал побратимом Баурджина — остальные же остались друзьями на всю жизнь… всю жизнь…

Материалист Дубов, конечно, испытал шок — а как же! Правда, особо копаться в случившемся ему было некогда — сразу же навалились проблемы, может, это в какой-то мере и смягчило адаптацию. Уж само собой, тяжеловато было генералу оказаться в шкуре сопливого мальчишки-кочевника. Хотя, с другой стороны, получить молодое шестнадцатилетнее тело, гибкое и проворное… Иван к тому же сделал его сильным. Все навыки и умения — держаться в седле, понимать речь найманов, вообще ощущать себя кочевником — это осталось от Баурджина, всё же остальное — ум, реакция, память, всё то, что делает человека человеком — принадлежало Дубову. И с течением времени от того, что было когда-то забитым пареньком Баурджином, почти ничего не осталось. Иван, размышляя, пришёл к выводу, что Баурджин, скорее всего, погиб бы от меркитской стрелы, попавшей ему в грудь как раз тогда… когда появился Дубов.

Иван пытался, конечно, выбраться. Отыскал то самое урочище, Оргон-Чуулсу, не один отыскал, с девушкой, красавицей Джэгэль-Эхэ, будущей своей женою. И с ней же оказался там, в далёком тридцать девятом, и спас, вынес из боя… самого себя. Да, можно и так сказать — самого себя. Мистика… хотя в мистику Баурджин-Дубов не верил.

А потом Баурджин и Джэгэль-Эхэ вновь оказались в своём времени, в кочевье… и как так случилось — Дубов не мог объяснить. Иногда, правда, задумывался, а что было бы, если б ему и Джэгэль пришлось остаться там, в Монголии тысяча девятьсот тридцать девятого года? Сумели бы адаптироваться — без связей, без документов. Сумели бы, в Монголии, наверное б — сумели. Сказались бы выходцами с дальних кочевий… Но судьба распорядилась иначе, вернув обоих туда, где им и надлежало быть.

Надо сказать, с течением времени Баурджин приобрёл известность как мужественный, умелый и хитроумный вожак, сначала — среди своих друзей, бывших изгоев, а затем и среди многих других людей. Ему даже удалось оказать немаленькую услугу некоему Темучину — вождю набиравшего силу объединения кочевых племён. Будущему Чингис-Хану. Поначалу Дубов, памятуя про татаро-монгольское иго, даже подмывал его убить, но… Для подавляющего большинства кочевых племён власть Темучина была наименьшим злом, пожалуй даже — и не злом вовсе, а необходимым средством защиты от алчных соседей. Что же касается Руси — к ней будущий Чингис-Хан, по сути, не имел и вовсе никакого касательства.

В общем, случилось так, что Баурджин-Дубов из врага превратился в преданного соратника Темучина, распутав гнусную паутину предательства, сотканную обворожительной цзинской шпионкой Мэй Цзы. За что и был жалован немалым кочевьем, ну и титулом нойона — степного князя — в придачу.

Правда, наслаждаться покоем долго не пришлось — Темучин вовсе не забыл умного и предприимчивого соратника, периодически поручая ему то или иное дело. Вот как сейчас…

Вернее, не сейчас, а ещё в июне…

Глава 3 Глаза и уши хана Июнь 1201 г. Восточная Монголия

Какие маки цвели в долине! Рассыпанные крупными ярко-алыми звёздами по зелёному склону холма, они — да и не только они, вообще весь пейзаж — казались сошедшим со знаменитой картины Клода Моне, которую Дубов видел сразу после войны в Париже, когда гулял там со своей будущей женой Татьяной. Картина так и называлась — «Дикие маки». Вот уж, действительно, дикие — трепетали на ветру огненно-красными гривами, словно тахи — вольные лошади пустыни.

Стоял та чудеснейшая пора — самое начало лета, — когда долины и сопки расцветают после зимней спячки, покрываясь густой высокой травою и сверкающим многоцветьем. Синие колокольчики, небесно-голубые васильки, трёхцветные, жёлто-бело-фиолетовые фиалки, сладко-розовые копны клевера, пурпурный иван-чай, ромашки, одуванчики, незабудки, покрытые бело-розовыми цветками кусты шиповника, и, конечно, маки… Баурджин специально сделал крюк, проехав по склону сопки — полюбоваться. Вот ещё бы домик добавить на горизонте у леса, да женщину с зонтиком — и точно, Клод Моне — «Дикие маки»! Все похоже — и яркие цветы в густо-зелёной траве, и редколесье на горизонте, вот только небо… У Моне — облачное, с небольшими проблесками синевы, а здесь — насыщенно-голубое, чистое, прозрачное и высокое. Хорошее небо! И солнце…

Спешившись, Баурджин наклонился к цветам, понюхал. И краем глаза заметил какое-то движение на склоне холма. Выпрямился, приложив ладонь к глазам, увидев скачущего во весь опор всадника на белом коне. Точнее, всадницу в тёмно-голубом дээли с темно-каштановой гривой непослушных волос, развевающихся за плечами, словно боевое знамя. Дээли по-мужски охватывал пояс — хотя обычно женщины ходили неподпоясанные, — за спиной виднелся охотничий лук.

Баурджин улыбнулся, узнав жену. Другой бы на его месте забеспокоился — с чего бы ей так нестись, может, случилось что? — однако молодой нойон прекрасно знал, как любит скорость его жёнушка ничуть не меньше, чем любой воин.

— Хэй, Джэгэль! — улыбаясь, Баурджин помахал рукой.

Осадив лошадь на полном скаку, Джэгель-Эхэ спрыгнула в траву:

— В нашем кочевье гости, муж мой!

— Гости?! Вот так радость! — Нойон крепко обнял жену и поцеловал в губы. — И кто же к нам пожаловал? Погоди, не говори — сам угадаю… Ммм… Кооршак вернулся с дальнего кочевья?

Джэгэль-Эхэ подбоченилась:

— Нет, не угадал!

— Тогда… Гамильдэ-Ичен!

— Гамильдэ? — Женщина хохотнула. — Какой же это гость? Это свой.

Баурджин задумчиво почесал затылок:

— Ну, тогда… Ха! Неужели — мой анда Кэзгерул Красный Пояс? Собрался-таки наконец нас навестить.

— Жаль, конечно, но это не он.

— А! Никак сам Боорчу-хан пожаловал — он давно грозился приехать на первую стрижку. А что, уже пора подстригать нашего Алтан Болда? Жаргал — точно ещё не пора, мала слишком.

— Да и Алтан Болд ещё не слишком взрослый для первой стрижки.

Алтан Болд…

Баурджин улыбнулся. Родившегося два с половиной года назад сынишку и впрямь рановато было ещё подстригать, не говоря уже о годовалой дочке. И сыну, и дочери имена придумала Джэгэль-Эхэ, такой уж у них с Баурджином был уговор — первенцев она называет, а уж остальных — муж. Баурджин тогда махнул рукой, согласился. Дочку-то хорошо Джэгэль назвала — Жаргал — «Счастье», а вот сына… Алтан Болд — «Золотая сталь»! Во, имечко! Хорошо, не «Деревянный камень»! Вообще-то, Алтан — так звали одного дедушку Джэгэль-Эхэ, а Болд — другого. Ладно, пускай будет Алтан Болд. Зато следующего сына будут звать — Пётр! Тоже в честь дедушки. А дочку — Татьяна. Как любимую жену… там…

— А может, и в самом деле, по осени подстричь Алтан Болда? Устроим праздник, повеселимся… — Баурджин мечтательно прикрыл глаза.

Первая стрижка волос у ребёнка — всегда большое и радостное событие со множеством гостей, когда все поздравляют родителей, веселятся, поют весёлые песни, да пью крепкую арьку. Да, Боорчу бы, кончено, не упустил бы такой случай — давно они уже с Баурджином не пьянствовали. Хорошо бы…

— О чём задумался, супруг мой? — улыбаясь, Джэгэль-Эхэ ласково погладила Баурджина по волосам. Кстати, у Алтан Болда тоже были светлые волосы, и такие же, как у отца, глаза — зеленовато-карие. А вот Жаргал, кажется, пошла в маму.

— Задумался? — хитро прищурился Баурджин. — Сказать по правде, хочу сейчас же содрать с тебя дэли да завалить в траву!

Джэгэль-Эхэ рассмеялась и медленно сняла пояс:

— Завалить в траву? Так в чём же дело?

Поцеловав жену, молодой нойон распахнул её одежду, обнажив стройное тело с мягкой шелковистою кожей оттенка светлой бронзы. В тёмно-карих блестящих глазах молодой женщины бегали золотистые чёртики…

Быстро освободившись от одежды, они упали в траву…

Качались красные маки. Дикие маки. Дикие…

— Так кто ж к нам всё-таки приехал? — погладив жену по плечу, наконец осведомился нойон.

— Ах, да, — Джэгэль-Эхэ потянулась, гибкая, словно рысь. — Некто по имени Эрдэнэт, молодой, но важный. Говорит — нукер самого Темучина. Не один приехал, со свитой… — женщина неожиданно вздохнула. — А Темучин оказывает тебе почёт. Видать, опять что-то ему понадобилось.

— Да уж, не без этого! — Баурджин самодовольно улыбнулся — всё ж таки ему было приятно внимание великого хана. Ну, пока не единственно великого, был ещё и старый Тогрул — Ван-хан, — которому Темучин приходился вассалом. Темучин… Друзья называли его — Чингисхан — Хан-Океан, Хан-Вселенная. Пока только друзья так звали. Ничего, пройдёт время…

Джэгэль-Эхэ обняла мужа за плечи:

— Чувствую, скоро ты опять покинешь меня ради…

— Ради важных государственных дел. — Баурджин ласково провёл ей по носу указательным пальцем. — А ради чего же другого я могу тебя покинуть? К тому же — по зову хана. Значит, я ему нужен. Потому и прислал нукера. Было бы хуже, если б не прислал… Ну, что мы сидим? Едем!

Молодой нойон рванулся к коню.

— Поспешишь — замёрзнешь! — не преминула уколоть Джэгэль-Эхэ.

Баурджин обернулся, хохотнул:

— Кто бы говорил!

Ещё подъезжая к становищу, Баурджин заметил привязанных к коновязи лошадей и — рядом с ними — нескольких человек. Семеро воинов в сверкающих на солнце шлемах и доспехах из дублёной бычьей кожи. Копья с разноцветными бунчуками, круглые маленькие щиты, сабли. Один был без щита и копья, в нагруднике из блестящих стальных пластин и красных сапожках-гуталах. Красные — такими имел право одаривать только великий хан. Этот, скорее всего, и есть Эрдэнэт.

Спрыгнув с коня, Баурджин слегка поклонился и приветствовал гостей словами: «Сонин юу банау?» — «Какие новости?».

— Спокойно ли провели весну? — по степной традиции отозвался нукер. Тот самый, в сияющих на солнце доспехах. Молодой, наверное, ровесник Баурджина — а тому недавно исполнился двадцать один год — с круглым каким-то задорно-мальчишеским лицом и небольшими холёными усиками. — Все ли поголовье на месте?

Поблагодарив, Баурджин и Джэгэль-Эхэ ещё раз поклонились гостям, жестом указав на просторную белую, с синими узорами юрту:

— Что же вы не проходите в гэр?

Эрдэнэт улыбнулся:

— Как можно без хозяев? Мы лучше подождём. Тем более нас уже угостили кумысом. Хороший у тебя кумыс, Баурджин-нойон!

— Рад, что тебе понравилось. Прошу!

По традиции Баурджин с супругой вошли в гэр первыми, а посланник и его свита, неспешно переговариваясь, давали время хозяевам подготовиться к приёму гостей. Смеялись. Весёлые… Вообще, кочевники всегда имели жизнерадостный вид и при каждом удобном (и неудобном тоже) случае любили пошутить. Хмурый монгол — это нонсенс!

Монголы… Баурджин-Дубов для удобства именовал так всех кочевников, и христиан — найманов, кераитов, уйгуров, и язычников — тайджиутов, меркитов, монголов, татар и всех прочих.

Подготовиться к приёму гостей Джэгэль-Эхэ помогали две служанки: молодая девчонка, приходившаяся ей какой-то дальней родственницей, и старая сморщенная бабушка Ичене-Куам, которая знала огромное количество песен и сказаний, по большей части смешных до самого неприличия. Переодевшись в белый дэли, Джэгэль-Эхэ с их помощью быстренько собрала волосы в приличествующую солидной замужней даме причёску — в виде рогов буйвола и, схватив с низенького столика большую серебряную чашу, быстро наполнила её чаем, который как раз успела приготовить старая Ичене-Куам. Хороший был чаек: Баурджина, как первый раз попробовал, чуть не вырвало, ну а с течением времени привык, даже нравиться стал. Кроме собственно чайного листа, привезённого чжурчжэньскими торговцами, в состав напитка входило ещё и баранье сало, масло, соль, круто заваренный бульон из перемолотых бараньих костей, мука и поджаренное на жаровне пшено, тоже приобретённое у торговцев. Не чёрный был чай, и даже не зелёный — белый, как кумыс или арька. Белый цвет — самый хороший, цвет уважения и добра.

Бросив взгляд на жену, Баурджин едва удержался от смеха — больно уж необычно выглядела её причёска, даже устрашающе как-то.

— Хадак! Хадак! — шёпотом напомнил он.

— Ах, да, — поставив на столик уже взятую было в руки чашу, Джэгэль-Эхэ обернулась, и старая Ичене-Куам протянула ей голубое шёлковое полотенце с вышитыми жёлтым шёлком уйгурскими буквицами — пожеланием. Таких хадаков в каждом уважающем себя гэре имелось по восемь видов — все с разными пожеланиями, главное было — не перепутать. Баурджин скосил глаза, вчитался — не зря Гамильдэ-Ичен выучил его уйгурскому письму в прошлую зиму. «Пусть будет мир в вашем гэре»… Хм… Вряд ли это пожелание подойдёт воинам.

— Другой, другой, Ичене-Куам! — Нойон нетерпеливо махнул рукой.

Старушка проворно подала ему пару хадаков:

— Выбирай сам, гуай!

— «Пусть будут быстры ваши кони». Вот, это то, что надо! Ну вроде все. Ичене-Куам, зови гостей!

Гости вошли по очереди, старательно не наступая на порог, что означало бы невежливость и дикость.

— Та амар сайн байна уу? Все ли благополучно?

— Слава Христородице и великому Тэнгри!

Хозяйка гэра с поклоном протянула чашу главному гостю — Эрдэнэту. Приняв подношение обеими руками — жест, заменяющий «спасибо» и «пожалуйста», — гость, удерживая чашу, правой рукой перекинул край хадака с надписью в сторону хозяев, выражая им те же пожелания, после чего, опустив в пиалу палец, побрызгал по всем сторонам света:

— Приношу эти первые капли вечно синему небу, родной земле и немеркнущем очагу вашей семьи!

Отпив, передал чашу воинам, те, каждый по очереди, проделали те же процедуры, после чего, приняв приглашение хозяев, уселись на мягких расстеленных кошмах в западной — почётной части гэра.

Служанки подали аппетитное разваренное баранье мясо — успели уже приготовить, да, собственно, варить-то недолго, без соли и на большом огне. Лучше куски — лопатки и крестец — Баурджин лично протянул главному гостю. Тот поблагодарил (принял мясо двумя руками) и, отрезая ножом, поделился частью почётных кусков с остальными. Минут пять все сосредоточенно жевали, время от времени обмениваясь краткими репликами. Наконец, прожевав, молодой хозяин кивнул служанкам, и те принесли пузатую баклажку арьки. Сноровисто разлив напиток по пиалам, Баурджин с удовольствием отметил, как сразу повеселели гости. Кочевники любили выпить… Нет, не так! Кочевники очень любили выпить — так будет вернее! Даже хвастались друг перед другом — кто больше, да кто пьянее, соревновались — кто кого перепьёт. Ну, прямо совсем, как русские люди! Может, у русских-то от монголов такая привычка пошла?

Под арьку беседа потекла куда веселее: гости улыбались, шутили, Эрдэнэт даже пересел поближе к Баурджину и то и дело похлопывал того по плечу:

— Хороший ты человек. Баурджин-нойон, недаром великий Боорчу о тебе так хорошо отзывается!

Баурджин ухмыльнулся — ещё бы Боорчу как-то по-другому отзывался! Сколько с ним выпито — цистерна! И даже, пожалуй, не одна. А, между прочим, Боорчу был доверенным лицом и побратимом-андой самого Темучина, одним из лучших его полководцев. Пить — пил, но дело своё знал туго!

— Как поживает Боорчу-гуай?

— Замечательно живёт, — широко улыбнулся посланник. — Только жалуется — мол, Баурджин-нойон что-то давненько не приезжал, совсем дорогу забыл!

Ага, давненько, как же! И двух недель не прошло… Столько тогда выпили — Баурджин (уж на что закалённый в Советской Армии) неведомо как и домой-то потом приехал. Хорошо — лошади дорогу знали.

— Зайду, — молодой нойон кивнул, — обязательно зайду к уважаемому Боорчу. Вот сразу, как только приеду… Мне ведь к великому хану ехать надобно, да?

— Ах, да, — Эрдэнэт наконец вспомнил, зачем, собственно говоря, явился. Пожевал губами и, откашлявшись, объявил со всей возможной важностью. — Великий хан Темучин, прозванный Чингисханом, желает немедленно видеть тебя, Баурджин-нойон, по очень важному делу! — Хочет видеть, вот как? — делано удивился хозяин гэра. А то не догадывался, зачем явился посланец. Усмехнулся:

— Хочет видеть — приеду. Сейчас и отправимся, вот только арьку допьём. Эй, Ичене-Куам, тащи ещё баклажку!

— А может, лучше с собой взять? — несмело предложил Эрдэнэт, вызвав явное неудовольствие сопровождавших его воинов.

— И с собой возьмём тоже! — Баурджин успокоил не столько посланца, сколько его свиту. — Веселей ехать будет — путь-то не очень близкий.

Воины обрадованно переглянулись.

— Могу я взять с собой кого-нибудь из своих верных людей? — тут же осведомился молодой нойон.

Посланник задумчиво зашмыгал носом:

— Думаю, можешь. Но — только одного. Самого верного.

— Вы пейте, — улыбнулся Баурджин. — А я пойду пошлю слуг — позвать.

Выйдя из гэра, нойон задумался, глядя, как играют в пыли полуголые дети. Кого позвать-то? Кооршака? Юмала? Те, конечно, парняги здоровущие, опытные бойцы — тут уж ничего не скажешь. Но всё ж таки — простоватые, в чём-то даже наивные, а задание — Баурджин подозревал — будет далеко не простым. Нет, Кооршак с Юмалом не подойдут, тут не саблей махать, тут мозги требуются. Эх, был бы поблизости побратим — Кэзгерул Красный Пояс, с помощью Темучина вернувший себе ханский престол в одном из татарских племён. Далеко теперь Кэзгерул, даже в гости ездит редко, всё больше передаёт поклоны через знакомых торговцев. Жаль… Нойон улыбнулся, вспомнив друга. Смелый, чётный и умный — редкостное сочетание качеств. И вовсе не похож на татарина, скорее — найман или уйгур: длинные пепельные волосы, тёмно-голубые глаза. Старшая жена его, Курукче, — из одного рода с Джэгэль-Эхэ. Подружки-соперницы… Эх, Кэзгерул, Кэзгерул… Когда ж они виделись-то в последний раз? Год прошёл? Два? Когда родилась Жаргал? Год назад… Да, ровно год. Вот тогда и приезжал побратим.

Из новых кого взять? Молодые воины в кочевье Баурджина имелись — человек с полсотни, но вот беда, толком-то их нойон и не знал, не было случая сойтись с каждым поближе — даже на охоте. Простые пастухи-араты относились к Баурджину с почтением и страхом — ещё бы, человек самого Темучина!

Баурджин вздохнул. Юмал и Кооршак не подходят, Кэзгерул далеко… Кто остаётся? А остаётся Гамильдэ-Ичен! Что ж сразу-то он не вспомнился? А потому не вспомнился, что до сих пор Баурджин считал его как бы своим младшим братцем и соответственно относился. Пять лет назад, когда Дубов только объявился в здешних степях, Гамильдэ было тринадцать. Ребёнок. Пусть умный, пусть грамотный… А сейчас Гамильдэ-Ичен — уже не ребёнок, воин! Правда, воинское искусство не очень любит, все просится отпустить его к уйгурам — в монастыри за древними знаниями. А и отпустить — осенью, вот закончить с кочевьями… Да-да, осенью — когда можно чуть отдохнуть, расслабиться, подвести итоги многотрудного года. Недаром говорят — одна осень лучше трёх вёсен. Признаться, раньше, до того как попасть сюда, Дубов не считал скотоводов какими-то уж особенно умными людьми. Однако, возглавив род, быстро переменил своё мнение, столкнувшись со многими проблемами. Не такое это, оказывается, простое дело — пасти скот. Много чего надобно знать и уметь. Точно знать места кочевий — своих и соседей, — вести на дальние пастбища табуны, ориентируясь по солнцу и звёздам, вычислять даты и продолжительность природных явлений — первого снега, солнечных и лунных затмений, периода «девяти девяток» — самых холодных дней зимы, лечебные травы — не только себя лечить, но и скот.

Кочевники отличались повышенной любознательностью и почитали знания. Особенно этим выделялся как раз Гамильдэ-Ичен. Отпустить его, что ли, к уйгурам? Глядишь, астрономом станет или великим писателем — сказителем-улигерчи. Но это — потом, осенью, а до осени ещё много дел.

— Эй, Хартанчэг, — приняв решение, Баурджин подозвал чистящего лошадей мальчишку, — скачи на дальние пастбища, там, на самой высокой сопке найдёшь Гамильдэ-Ичена. Скажешь — пусть бросает все и срочно скачет сюда… Нет, уже не сюда — а к реке Керулен, в кочевье великого хана! Мы не быстро поедем — нагонит. Так… — Баурджин снова задумался — ему, как нойону, всё ж таки приходилось держать в голове массу хозяйственных дел. — Кроме Гамильдэ, на дальнем пастбище ещё трое пастухов. Мало! Ты, Хартанчэг, останешься с ними, четвёртым!

Ох, какой радостью вспыхнули при этих словах тёмные глаза мальчишки! Ему и было-то всего лет восемь… или десять…

— О нойон! — Паренёк поклонился. — Исполню все в точности! А могу я… — Он замялся.

— Можешь, — усмехнувшись, великодушно разрешил. — Можешь забежать в свой гэр и похвастать перед своими домашними. Только побыстрей, парень!

Юный Хартанчэг, поклонившись нойону до самой земли, бросился к гэру.

Слава Христородице, хоть не болит голова — кого за себя оставить. Джэгэль-Эхэ — человек опытный и надёжный. Нет, какое это всё-таки счастье — иметь надёжную и опытную во всех делах супругу. К тому же — такую красавицу!

Гамильдэ-Ичен нагнал всадников уже в конце пути. Тянулись кругом невысокие сопки, кое-где поросшие лиственницами, кедрами и берёзами, блестела под солнцем река, а далеко за ней синей стеною вставали Хантайские горы.

Воины подозрительно оглянулись на стук копыт, многие взялись за сабли.

— Спокойно, — передавая Эрдэнэту бортохо (флягу) с арькой, ухмыльнулся Баурджин-нойон. — Это мой человек — Гамильдэ. Я о нём говорил.

Гамильдэ-Ичен — тёмно-русый, большеглазый, тощий — экипировался для перехода со всей возможной тщательностью: поверх голубой шёлковой рубахи натянул серебристую, тщательно начищенную песком кольчугу, привесил к поясу саблю, а за спину — саадак с луком и стрелами. У седла нарочито небрежно болтался сверкающий металлический шлем, а налетавший ветер развевал за плечами юноши изумрудно-зелёный чжурчжэньский плащ, заколотый серебряной фибулой с изображением сокола. Это не говоря уже о том, что Гамильдэ, как опытный воин, явился, имея за спиной четырёх заводных лошадей.

— Сонин юу байнау, Баурджин-нойон? — подъехав ближе, приветствовал Гамильдэ-Ичен. — Какие новости?

— Здравствуй, Гамильдэ. — Баурджин улыбнулся. — Рад, что ты со мной. Ты что так вырядился? Думаешь, мы на войну собрались?

— На войну, не на войну, — приосанился юноша. — Какая разница? Выдел бы ты только, нойон, каким глазами смотрели на меня девчонки в кочевьях, мимо которых я проезжал!

— А, вон оно что, — расхохотался Баурджин. — Так ты, значит, заодно и невесту себе решил присмотреть?

— А чего бы и не присмотреть, коль есть к тому такая возможность?

— Верно, что и сказать — жених! Эрдэнэт-гуай, — молодой нойон обернулся к посланнику, — нет ли у тебя на примете какой-нибудь хорошей девушки?

— Как же нет?! — Эрдэнэт всплеснул руками. — Знаешь, уважаемый Баурджин, я вот как раз только что подумал об одной девушке из хорошего рода. Так вот, у неё есть старшая сестра…

— Старшая?

— Очень работящая и умница, каких мало! Работа в её руках спорится, не всякий арат угонится. Все делает, все умеет — и на лицо пригожа. Пусть твой человек засылает сватов — не пожалеет!

— Зашлём, а, Гамильдэ? — подначил приятеля Баурджин. — Осенью, глядишь, и на свадьбе твоей погуляем — уж попьём арьки!

— О, арьку она прекрасно готовит! — Эрдэнэт восхищённо поцокал языком. — Одна бортохо с её арькой десятерых с ног свалит.

— Одна бортохо? Десятерых? — недоверчиво покачал головой Гамильдэ-Ичен.

Посланник тут же поправился:

— Ну, семерых — точно! Верно, Алтансух?

Тот, кого называли Алтансух — ещё совсем молодой воин, — смущённо поёжился, остальные громко захохотали. Видать, привыкли смеяться над молодым парнем.

— Позволь сказать, уважаемый? — почтительно обратился к посланнику Гамильдэ-Ичен.

Тот милостиво кивнул.

— Если та девушка, которую ты нахваливаешь, и вправду такая умница — что же она до сих пор не замужем? И… ещё вопрос — а сколько же ей лет?

— Лет ей, парень, не так уж и много, — Эрдэнэт начал отвечать с последнего вопроса, — двадцать два, а может, двадцать пять, а может — и двадцать восемь. Да какая разница? Разве возраст — главное для хорошей жены?

— Двадцать восемь! — Гамильдэ в ужасе заморгал.

— К тому же рука у неё уж больно тяжёлая, — как ни в чём не бывало продолжал посланник. — Если что не так, ка-а-ак вдарит — мало не покажется, не посмотрит, что муж или там жених. Верно, Алтансух?

Воины снова захохотали. Алтансух покраснел и замотал головой, так что Баурджину даже стало его жаль — да, уж точно, этот молчаливый парень был среди своих постоянным объектом насмешек. Светлоглазый — что, в общем-то, не редкость для монголов, и какой-то такой… Типа маменькиного сынка — бывают такие люди.

— Ай, Сухэ, расскажи-ка нашим друзьям, как ты прокрался в гэр к одной вдовице, перепутав её с младшей сестрой?

— Да не крался я никуда! — возмутился наконец Алтансух. — Выдумки всё это, клянусь Тэнгри!

Вдали, за сопками, показались белые юрты — очень много юрт — кочевье, ставка Темучина. Тут и там проносились воинские отряды, стояли возле гэров вооружённые копьями часовые, а над самым большим гэром развевалось синее девятихвостое знамя.

— Куда? — откуда ни возьмись возник конный разъезд. — Кто такие?

— Я Эрдэнэт, посланец хана, — молодой человек поспешно вытащил из-за пазухи золотую пластинку — пайцзу — с изображением оскаленной головы тигра, — со мной — Баурджин-нойон и его друг.

— А, Баурджин-нойон, — начальник стражи, здоровенный монгол в кожаных латах, с любопытством посмотрел на Баурджина, — сам великий хан уже справлялся о тебе. И велел ехать к Боорчу-гуаю — вы, говорят, знакомы.

— С Боорчу? — переспросив, улыбнулся молодой князь. — Конечно, знакомы, ещё бы. Ох, опять пить… Что глядишь, Гамильдэ? О тебе беспокоюсь — как бы не упился.

— Да я никогда… — Юноша вспыхнул.

— Ой, Гамильдэ… ты Боорчу-гуая не знаешь!

Боорчу — высокий, статный, красивый, с тщательно расчёсанными кудрями и чёрной как смоль бородкой — встретил гостей с неподдельной радостью и тут же велел слугам принести арьки.

— А может, Боорчу-гуай, у тебя и вино найдётся? — ухмыльнувшись, предположил Баурджин.

— Найдётся и вино. — Боорчу радостно хлопнул нойона по плечу. — Но сначала — арька! Фу, Баурджин, от тебя ли слышу? Неужели кислятину пить будем? Это кто с тобой? Неужель Гамильдэ?

— Он.

— Вырос как, не узнаешь! — Боорчу весело подмигнул юноше. — Ну, садись, Гамильдэ. Арьку пить будешь?

— Буду… Только не очень много.

— Э, парень! — шутливо погрозил пальцем вельможа. — В гостях воля не своя — сколько нальют, столько и выпьешь!

Баурджин знал, что Боорчу хоть и любил выпить, но не настолько, чтобы упасть, да и вообще — не столько пил, сколько прикидывался пьяным, и всё время был себе на уме, разыгрывая этакого гостеприимного барина. Вот и сейчас молодой князь замечал некие мелкие несуразности, вообще-то Боорчу не свойственные — уж если тот приглашал в гости, то уж арька лилась от души. А тут… Арька, конечно, присутствовала, но всего два кувшина — прямо-таки гомеопатическое количество для хозяина гэра. В основном подавали вино, вернее сказать, бражку из прошлогодних сушёных ягод — черники, голубики, малины. Вкусная, надо признать, была бражка — Баурджин с удовольствием выпил три пиалы, да и Гамильдэ-Ичен не отставал. И всё же этого было мало. Да и настоящего куражу не чувствовалось, а чувствовалось прямо противоположное — будто всё это: и арька, и вино, и гостеприимство Боорчу — пусть даже непоказное — исключительно ради дела. Интересно, что это будет за дело?

— Споем, Баурджин? — Боорчу потянулся к многострунному хуру — то же ещё, хурчи выискался. А ведь не запьянел, что ему два кувшина арьки — что слону дробина. Играет… В смысле, делает вид, что пьян — зачем? Для кого?

— Ай-ай-ай, ехал я лесо-о-о-м, — на редкость приятным баритоном — ничуть не пьяным — вельможа затянул уртын дуу — длинную дорожную песню. Оторвавшись от хура, махнул рукой:

— Подпевайте, парни!

То ли попросил, то ли приказал — поди пойми!

— Ехал сопками и долинами-и-и-и… — переглянувшись, запели гости. Песню эту они знали — популярная была песня, Баурджин-Дубов её именовал — «Скакал казак через долину». Мотивом было схоже.

— Ехал мимо реки-и-и-и… Золотой Онон, голубой Керулен!

В этот момент бесшумно приоткрылась дверь гэра, и быстро вошедший мужчина молча опустился на кошму рядом с хозяином:

— Хорошо поёте, парни!

— Темучин-гуай!!! — узнав, молодой нойон едва не подавился песней. Вскочил на ноги — поклониться, за ним — испуганный Гамильдэ-Ичен.

— Сядь, Баурджин, — негромко приказал Чингисхан. Желтовато-зелёные — тигриные или рысьи — глаза его смотрели настороженно и жёстко, узенькая рыжеватая бородка делала монгольского повелителя похожим на Мефистофеля из оперетты «Фауст», которую Дубов с женой смотрели в первый послевоенный год в одном из московских театров. Именно оперетту, а не оперу. Оперы Дубов не очень-то любил за излишнюю пафосность и помпезность.

Дождавшись, когда все усядутся, Темучин подозрительно посмотрел на Гамильдэ-Ичена.

— Это мой человек, — поспешил напомнить нойон. — Самый верный и преданный. Если разрешишь, я хотел бы взять его…

— Возьмёшь, — Темучин усмехнулся. — Боорчу, нас здесь никто не…

— Никто, Великий хан! Ручаюсь! — Боорчу был собран и деловит. Какой там пьяница!

— Тогда слушай, Баурджин-нойон, — негромко начал хан. — Ты знаешь, кто такой Джамуха?

— Слышал, — Баурджин кивнул. — Вот, от уважаемого Боорчу и слышал.

Темучин с горечью скривил губы:

— Бывший мой друг… и предатель. Мне стало известно — он собирает войска далеко на севере. Меркиты, тайджиуты, часть найманов и прочие. Ты не похож ни на одного из них, Баурджин, и — вместе с этим — похож на всех сразу. К тому ж ты — уж не обижайся — чужак, изгой, обязанный мне своим нынешним положением…

— О, великий хан, моя благодарность…

— …которое ещё более укрепится. И вообще, — Темучин вдруг совсем по-мальчишески хохотнул, — не перебивай хана! А этот твой парень… как его?

— Гамильдэ-Ичен, великий хан.

— …кажется, запьянел. Боорчу, ты не перестарался, часом?

— Какое там — перестарался? — искренне возмутился вельможа. — Всего-то две бортохи и выпили. Так, баловство одно.

— Однако парень-то вот-вот сомлеет. Баурджин, побей-ка его по щекам… Во-от… Уже и глаза открыл. Плесните-ка ему бражки… да и мне заодно.

Напившись, хан продолжал инструктаж. Честно говоря, Баурджин уже давно понял, что именно ему предстоит делать — выяснить конкретные планы Джамухи, что же ещё-то? Численность и состав войск, вооружение, командование, характер взаимоотношений меж родами и племенами — это, пожалуй, важнее всего, уж больно разношёрстная компания собралась под знамёнами инсургента. В этом, несомненно, его слабое место.

С разрешения хана молодой князь изложил все свои соображения.

— Ты верно меня понял, юртаджи, — выслушав, довольно кивнул Темучин. — Именно это я и хочу знать. Впрочем, не только это — и твои собственные соображения тоже. Я знаю, ты любишь свою красавицу жену, детей, род. Если Джамуха приведёт войска на юг… Война! Запылают кочевья, обезлюдеет степь, и лишь одни вороны будут кружить над трупами павших.

— Я сделаю все!

— Верю тебе, юртаджи!

— Юртаджи? — Баурджин недоуменно моргнул.

Вообще-то так именовали особую структуру управления войсками и разведкой, которую молодой нойон называл по-своему — генеральный штаб. Так было привычнее. Юртаджи — штаб и полководцы-беки, или «численники».

— Да, юртаджи, — Темучин усмехнулся. — В случае успеха ты возглавишь разведку. Всю! Станешь моими глазами и ушами. Эта важная должность… должность для верных людей, зарекомендовавших себя… гм… особым образом. Помнишь Мэй Цзы?

— Да уж, век не забуду! — Баурджин передёрнулся, вспомнив шпионку, едва его не угробившую. — А вообще, красивая была девчонка…

Темучин с Боорчу расхохотались. По знаку хана вельможа плеснул в пиалы арьки:

— Да помогут вам Великий Тэнгри и Христородица! — прищурив глаза, торжественно произнёс Темучин.

Глава 4 Цара Леандер Июнь 1201 г. Восточная Монголия

— Ну, купи, купи этот дээли, красавица, что смотришь? Я ведь вижу, что нравится! Ты не смотри — примерь. А ну-ка…

Баурджин с неожиданной для самого себя ловкостью накинул халат на узкие плечи смутившейся тайджиутской девчонки — тёмненькой, узкоглазенькой, но вполне симпатичной. А может, это была и не тайджиутка вовсе, может, меркитка или найманка. Нет, найманы всё ж таки более европейского облика.

— Ну, вот! — сделав шаг назад, Баурджин посмотрел на девчонку и схватился за сердце. — Ну, настоящая ханша, клянусь Тэнгри — покупай скорей, придёшь в свой гэр — муж и не узнает такую красавицу!

— Да нет у меня ещё мужа, — покраснела девушка. Изумрудного цвета дээли, отделанное алой шёлковой тесьмою, ей явно нравилось. Ещё бы… Так шло к её глазам! Нет, честно слово — шло, клянусь Христородицей!

— Нет, так теперь скоро будет! — подмигнув потенциальным покупателям, заверил Баурджин. — Ну, скажите вы ей!

Столпившиеся вокруг купеческих возов люди — пастухи из расположенного прямо на берегу реки кочевья вместе со своими чадами и домочадцами — восхищённо зацокали языками. Особенно молодые парни: девчонка-то явно многим из них нравилась.

— Бери, бери, Сарантуяа, очень тебе к лицу!

— Сарантуяа! — восхитился Баурджин. — Какое красиво имя — Лунный Луч! Ну, что же ты стоишь, Лунный Лучик, доставай-ка быстрей свои денежки, медяшки, серебряшки, золотишки… Ну? Смотри, не то другие купят! Один такой дэли у меня и остался…

Вот в этом Баурджин был полностью прав — качественных товаров, типа вот этого дэли, в повозках было — раз-два и обчёлся. А всё Хартамуз-черби — завхоз чёртов! Ну и скупердяй, каждую монетку пересчитал, каждый поясок — и все норовил всучить какую-нибудь никому не нужную гадость, типа рукоятки от сабли или рваный пояс. Словно своё отдавал, отрывал от сердца. Да-а-а… Наверное, такой черби как раз и нужен. А как же! Все они, хозяйственники, скупердяи и жмоты — а иначе, наверное, и нельзя.

— Ну, скажи пожалуйста, Хартамуз-гуам, — потихоньку скандалил Баурджин. — Ну, зачем купцам рукоятка от сабли? Кто её купит-то? Тем более — такую старую.

— В дальних кочевьях злого духа по частям продать можно! — посмеивался черби, Баурджин его уже про себя окрестил — «завсклад-прапорщик». — Главное, назначить правильную цену.

— Ну, ты ещё нас торговать поучи, — обиделся нойон. — Чай, не велика хитрость.

Черби словно взорвался, толстое, добродушно-хитрое лицо его с маленькими узкими глазками исказила гримаса неудовольствия.

— Вот уж здесь ты не прав, уважаемый Баурджин-нойон! Торговля — дело очень и очень непростое, я бы даже сказал — сродни военному походу. Ну, конечно, если торговать с прибылью, а не просто швырять товар налево-направо.

— Да не нужна нам прибыль! — выскочил вперёд Гамильдэ-Ичен. — Не за тем едем.

— А ты вообще молчи, козявка! — рыкнул на него Хартамуз-черби. — Ишь, раскрыл рот да сказал глупость. Забыл пословицу — помолчит дурак, так, может, сойдёт за умного.

— Ну, ты это… не обзывайся, уважаемый Хартамуз-черби…

— Ох, ты, ох ты, — черби замахал руками, — да я вас и не хочу никого обидеть, вовсе наоборот, желаю, что б все у вас прошло без сучка и задоринки. А вы не слушаете! Ну, позвольте хоть поучить вас кое-чему, сколько успею! — Хартамуз-черби уморительно сложил на груди руки. — Ежели вы торговать себе в убыток будете — умные люди это сразу поймут и сделают выводы — странные вы торговцы!

— Он прав, Гамильдэ, — согласно кивнул Баурджин. — Давай-ка, чем торопиться, лучше посидим послушаем.

— Это правильно, — заулыбался черби. — Не надо спешить, поспешишь — замёрзнешь!

Нойон усмехнулся: эту пословицу он совсем недавно слышал от собственной жены.

— Ну, рассказывай, уважаемый Хартамуз, — усевшись на траву, Баурджин махнул рукой. — Учи нас культурной торговле.

Черби приосанился — и впрямь, учитель. Даже не учитель — профессор института советской торговли!

— Вот, — сказал, — рукоятка от сабли. На что она нужна?

— Такая — ни на что, — хмыкнул Гамильдэ-Ичен. — Даже на замену не годится — слишком уж старая.

Хартамуз-черби хитро прищурился:

— На замену и впрямь не годится. А для подношения богам и всяким там духам? Почему бы и нет?

— И правда, — парни переглянулись, и Гамильдэ-Ичен смущённо почесал затылок. — Об этом-то я не подумал.

— А вот плохо, что не подумал, — завхоз засмеялся. — Сначала подумай, а уж потом — делай или говори. Глупая голова — не только ногам враг. Дальше… вот — ткань. Ну, конечно, вы сейчас скажете, что её поели мыши, что лучше уж выбросить и не позориться…

— Да. — Баурджин брезгливо потрогал пальцами ветхое рубище. — Лучше выбросить.

— Нет! Не выбросить, а продать за небольшую сумму. Не носить, так на ветошь — вполне пойдёт.

— Да что уж, — не выдержал Гамильдэ-Ичен. — На дальних кочевьях ветоши, что ли, нет?!

— А может статься — и нет, — вполне серьёзно заверил Хартамуз-черби.

Во время всей беседы Баурджин так и не определил, какого он роду-племени. Толстый, смуглый, круглолицый, глазки маленькие, не поймёшь, какого цвета, губы толстые. Китаец? Чжурчжэнь? Нет, не похож. Монгол, найман, тайджиут? Или — из уйгуров. Да, наверное. А может — метис, смесь… И имя очень странное — Хартамуз. Не монгольское, скорее — тюркское. Но — явно на своём месте выжига! Уж кто-то, а Темучин — Тэмуджэн, на северном диалекте, — в людях разбирался. Правда, никому до конца не доверял, особенно — всяким там торговцам и прочим.

— А ещё эту ветошь… тьфу ты, этот прекрасный… гм-гм… тэрлэк… — продолжал черби, — можно разорвать на узкие ленточки и привязывать их на кусты и деревья, в подношенья богам и духам. Шёлковая ленточка сколько стоит? Три уйгурские монеты, пусть и медные. А из этого… гм… тэрлэка… сколько таких ленточек выйдет? А продать его можно за две монеты. Смекаете? То-то же! А ты чего рот открыл, милый?

Баурджин и Гамильдэ-Ичен разом обернулись и увидели только что подошедшего, судя по всему, воина — молодого светлоглазого парня в кожаных латах.

— Алтансух Цаарбан. Прибыл по приказу сотника Эрдэнэта к тебе, Баурджин-нойон! — вытянувшись, доложил воин. — Для помощи и так… на все руки. Сам великий хан приказал направить к вам одного из лучших воинов.

— Ага. — Баурджин закрыл открывшийся от удивления рот. — Ты, значит, и есть — самый лучший?

— Эрдэнэт послал. Ему виднее.

— Что ж, — махнул рукой нойон. — Плюс — это не минус. Человек лишним не будет. Пригодишься, Алтнасух Цаарбан… Тебя как покороче звать можно?

— Сухэ, господин нойон.

— Ого! Почти, как Сухэ-Батор! Ну и славно. Вот что, Сухэ, ты тут не стой, как жених на свадьбе, помоги, вон, Гамильдэ товары в повозки грузить, а я пройдусь до Боорчу. Чувствует моё сердце, нам и погонщиков таких же всучат, как… Ладно, не слушайте — занимайтесь. Хартамуз-черби, ты, пока грузят, поучи мальчиков торговым делам, вернусь — зачёт устроим… по политэку, х-ха!

Погонщиков, благодаря вмешательству Баурджина, подобрали достойных: угрюмых, неразговорчивых, сильных — таким не попадись в тёмному углу. Сразу чувствовалось — серьёзные люди.

Несерьёзных было два — Гамильдэ-Ичен и Алтансух — Сухэ. Ехали — всю дорогу смеялись, сойки пучеглазые. То есть это бойкий Гамильдэ подсмеивался над новым товарищем. Баурджин хотел было им сделать замечание, чтоб не мешали спать, да, подумав, махнул рукой — ну их к ляду, пущай веселятся, коль есть к тому такая возможность. Все лучше, чем смотреть на угрюмых погонщиков. Тех было трое — по числу повозок. Первого звали традиционно — Чуулу — «Камень», второго — более… гм… изысканно — Наранцэцэг — «Солнечный Цветок» — ух, и здоровенный же был детина. Ну а третьего… третьего тоже звали вполне обычно — Жарлдыргвырлынгийн Дормврндорж. По крайней мере — так он представился. Не мучая себя трудностями запоминания и произношения, Баурджин звал его кратко — Жорж. Жарлдыргвырлынгийн не обижался.

Вдоль Керулена ехали ходко — узкой зелёной полоской тянулись степи, однако впереди — впереди синели сопки, и довольно высокие, лесистые. Были ли там проезжие дороги? Вряд ли… Значит, в полном соответствии с учением Хартамуза-черби — повозки нужно было продать, а оставшиеся товары навьючить на заводных лошадей. Всего-то делов. Другое дело, что товаров оказалось вдруг как-то уж очень много — потому их и нужно было поскорее продать, хотя бы половину всего, что было. Вот этим-то разведчики сейчас и занимались — и весьма успешно.

Уговорённая Баурджином девчонка, сбегав в родной гэр, притащила огромное монисто, при одном виде которого все трое погонщиков разом сглотнули слюну, а Жарл… дыр… мыр… Короче — Жорж — так и вообще закряхтел и в нарушение всякой субординации зашептал нойону на ухо:

— Дура девка! Хватаем монисто, князь, и сматываемся в сопки, пока не опомнились!

— Нет, Жарлдыргвырлынгийн, — гордо — и чтоб было всем слышно — заявил Баурджин. — Мы не мошенники, мы торговцы!

— А какая разница?! — совершенно искренне удивился Жорж.

— Разница? Увидишь. Торговать — просто, культурно торговать — вот наука! — Баурджин-Дубов и сам не заметил, как заговорил социалистическими лозунгами.

В общем, монисто девчонке вернули, взяв с него лишь десяток монет — тысяча триста процентов прибыли! После чего — в полном соответствии со словами Хартамуза-черби — продали на лоскутки старый тэрлэк и даже рукоятку от сабли, чему очень удивился Сухэ.

И поехали дальше…

Ещё по пути успели немного поторговать в маленьком уютном кочевье из трёх гэров, разбитых у склона лесистой сопки. Ещё издалека заметив торговцев, все население кочевья с радостными воплями выбежало навстречу.

— Сонин юу байнау? — приветствуя, кричали на скаку юноши-пастухи, а седые, умудрённые годами старики в тёплых дээлах из белой верблюжьей шерсти приветливо щурились.

Гость в дом — радость в дом!

Баурджин, конечно, предпочёл бы сначала сделать дело — расторговаться, — а уже потом пить кумыс и арьку, однако поступить так означало нанести большую обиду всем жителям кочевья, а ссориться с кем бы то ни было вовсе не входило в планы небольшого отряда. Пришлось, тщательно соблюдая все традиции, войти в главный гэр, принять на голубом хадаке кумыс, выпить и долго — почти до самого вечера — вести неспешную беседу о всех степных новостях.

Старый Хартойлонг, старейшина рода — седенький, но вполне ещё крепкий дед, — улыбаясь гостям, расспрашивал о больших тангутских городах, откуда якобы приехали купцы, о чжурчжэнях… и о Темучине-Чингисхане — уж мимо его кочевий торговцы никак не могли бы проехать.

Про тангутские города, как и о чжурчжэнях, много и с подробностями рассказывал Гамильдэ-Ичен, откуда только и знал про всё это? Наверное, когда-то вычитал в древних книгах. Слушать его было интересно не только хозяевам, но и самим «торговцам», впрочем, старик Хартойлонг всё же старательно переводил беседу на монголов Темучина, по всему чувствовалось, что эта тема волнует его куда больше, нежели описания чжурчжэньских чернооких красавиц и тангутские города.

После пары-тройки прямых вопросов было бы невежливо молчать об этом и дальше, а потому, поймав вопросительный взгляд Гамильдэ-Ичена, Баурджин решительно взял разговор в свои руки. Опустил пиалу, улыбнулся:

— Ты спрашивал о Темучине, Хартойлонг-гуай? Не знаю, что и сказать… Да, конечно, мы проезжали краем его кочевий, торговали, разговаривали с людьми. Много людей у Темучина, много!

— Говорят, с ним часть найманов? — поинтересовался старик. — Это правда?

— Правда, — согласно кивнул гость. — Не только найманы, но и множество других племён.

Старик удивлённо покачал головой:

— И как же так получается? Найманы — поклонники Христородицы и Иисуса Христа, а монголы — язычники. Говорят, Темучин принуждает христиан поклоняться чёрным богам, а кто отказывается, тому ломают хребет. Так?

— Не слышал, — Баурджин отвечал уклончиво, хорошо понимая, что наверняка кто-то в роду — если не сам старик — доносит обо всех событиях Джамухе или его приближенным. Донесут — уже донесли — и о торговцах. Ничего подозрительного, но если купцы будут хвалить Темучина… вряд ли они доберутся дальше на север, к диким берегам Аргуни.

— И что, у Темучина в самом деле много народу?

— Много… Хотя в точности-то мы и не знаем, нас ведь это не интересовало. Но покупали монголы охотно. Кстати, Хартойлонг-гуай, а сможем ли мы проехать с возами к кочевью Великого Джамухи? Говорят, это очень многолюдное кочевье, и мы, я думаю, смогли бы там неплохо расторговаться.

— Проехать можно, — подумав, ответил старик. — Только вас туда не пропустят. Джамуха не пускает чужих. Мой вам совет, если не хотите неприятностей — завтра, добравшись до кочевья Чэрэна Синие Усы, поворачивайте-ка обратно.

— Чэрэн Синие Усы? — задумчиво переспросил Баурджин. — А кто за ним, дальше, к северу?

— В северных лесах живут людоеды.

— Хо, надо же, людоеды! — удивился князь. — И что, многих съели?

Старик, не реагируя на вопрос, продолжал:

— В сопках — пастбища Оэлун Ихке — Дикой Оэлун — молодой вдовицы, к ней не заворачивайте — больно уж народ у неё разбойный. Не купят — ограбят!

— Что, прямо такие лиходеи? — удивился нойон.

— Уж точно, — старик ухмыльнулся, — лиходеи — верно ты сказал, уважаемый. Мы недавно тут, так люди из рода Дикой Оэлун уже умудрились угнать у нас трёх лошадей! Мы жаловались великому Джамухе, но ведь те отвертелись — не мы, мол.

— Ну, да, не пойман — не вор.

— Но мы-то знаем — они это они, больше некому! Не люди — волки!

— Так дали бы отпор!

— И дали бы… — Старейшина воинственно затряс бородой. — Не сомневайтесь, дали бы… если бы не Джамуха, под страхом смерти запретивший все распри. Конечно, если б мы поймали Оэлун с поличным — другое дело, а так… Так получится, что мы первые напали.

— И Джамуха немедленно пришлёт сюда войско, дабы примерно наказать ваш род, — понятливо улыбнулся Баурджин.

— Не обязательно войско… — Старик с явным испугом передёрнул плечами. — Пошлёт отряд Кара-Мергена… А это куда хуже, чем войско. Кара-Мерген не ведает жалости!

— Кара-Мерген? — живо заинтересовался гость. — А кто это? Судя по имени, он, верно, откуда-то с далёкого запада или с севера — там когда-то были большие и богатые страны. Кара-Мерген… Чёрный Охотник…

— Да мы и не знаем о нём ничего. — Хартойлонг махнул рукой, но в чёрных глазах его явственно виднелся испуг.

И больше, несмотря на все расспросы гостей, никто в гэре не заговаривал о Чёрном Охотнике, а старейшина, судя по всему, корил себя за одно упоминание этого имени — перебрал арьки, старый дурень, разговорился…

Гостей проводили с почётом, как и принято. Вообще, кочевники отличались поразительным гостеприимством, что очень облегчало любые перемещения по степи — каждый путник мог быть уверен, что найдёт еду и ночлег в любом гэре. Правда, существовали ещё и разбойники, и постоянно враждующие роды, и просто изгои, не упускавшие случай поправить своё материальное положение за счёт раззяв-путешественников.

Вечерело, и тени сопок вытянулись далеко в долину длинными чёрными языками. В небе, пока ещё не чёрном, а бледно-синем, повис серебристый месяц и белые звезды. За дальними горами садилось оранжевое солнце. Вокруг было так красиво, что Баурджин невольно залюбовался окружающим пейзажем: чёрные тени сопок, оранжевое солнце, синее, уже начинающее темнеть небо. Высоко в небе, подсвеченная лучами заходящего солнца, висела чёрная тень орла.

— Сонин юу байнау?

Откуда он взялся?! Одинокий всадник на белом коне. Ведь не было слышно ни стука копыт, ни лошадиного фырканья, ничего… Такое впечатление, что этот парень просто таился за деревьями на склоне сопки.

— Как стада? Полны ли угодья? — незаметно положив руку на спрятанный под рогожей лук, Баурджин пристально разглядывал незнакомца. Впрочем, в наступающей темноте мало что было видно. Тощий, в лисьем малахае, судя по голосу — молодой, но не особо. Так, лет двадцати пяти — тридцати. За спиной — лук, на поясе — сабля. Зачем мирному скотоводу сабля? А лук? Кто это — припозднившийся охотник? Но почему — один, где люди из его рода?

— Мы — торговцы из Баласагуна, — вежливо произнёс Баурджин. — Собираемся останавливаться на ночлег, если хочешь — можешь к нам присоединиться.

— Охотно. — Всадник спешился, похоже, он был весьма рад предложению. Вероятно, на него и рассчитывал. — А куда вы едете?

— На север, — неопределённо махнул рукой нойон.

— На север?

— Да, к Аргуни. По-моему, именно так называется тамошняя река.

Баурджину показалось, что незнакомец вздрогнул:

— К Аргуни?!

— Да, мы хотим там поторговать. Говорят, там много кочевий.

— Кочевий там и вправду, много… Только мне с вами не по пути.

Назвав себя, Баурджин улыбнулся:

— Какого ты рода?

— Меня зовут Барсэлук. Барсэлук из рода Белой Скалы, — наконец представился незнакомец. — Что ты делаешь?! — В испуге подняв глаза, он воззрился на забряцавшего кремнём и огнивом Жоржа.

Погонщик пожал плечами:

— Разжигаю огонь. А что?

— Не разжигайте! — Барсэлук умоляюще сложил руки. — Прошу вас, не разжигайте — пламя слишком далеко видно в ночи. А в сопках много разбойных людей.

— Как? — делано удивился нойон. — Насколько мне известно, великий хан Джамуха извёл всех разбойников в Хантайских горах и на берегах Аргуни.

— Джамуха — сам самый главный разбойник! — с неожиданным гневом выкрикнул Барсэлук. — Опасайтесь его!

— Вот как? — Баурджин удивился. — Что же, выходит, мы зря едем в его кочевья? Что, там невозможно торговать?

— Торговать, может, и можно, — усмехнулся ночной гость. — Только вряд ли вы потом вернётесь назад. Джамуха запретил всем покидать кочевья под угрозой смерти!

— А ты, уважаемый Барсэлук, значит, покинул?

— Покинул… — гость поник головой, но тут же воспрянул. — Вы — чужие люди, и я с вами откровенен.

— Странно, — усмехнулся нойон. — А вдруг — мы люди Джамухи.

Барсэлук неожиданно засмеялся:

— Если б это было так, вы бы не ехали этим путём.

— А что, есть другой?

— Есть. И куда короче. Только не все его знают, только — доверенные люди хана.

— А ты, выходит, из них?

— Был. Но теперь наши пути разошлись. Я еду на юг… к Темучину!

Вот так… Баурджин опустил глаза и задумался. А не переигрывает ли этот неизвестно откуда взявшийся парень? Раскрылся перед первыми встречными, почти все о себе рассказал — и о том, что он враг Джамухи, и что хочет перейти к Темучину.

Костер всё-таки разожгли, небольшой, в лощинке. Там же разбили походный гэр.

— А вы… вы знаете Темучина? — негромко спросил Барсэлук.

— Так, — нойон отмахнулся, — кое-что слышали. Мы ведь не монголы — торговцы.

— Жаль… У меня есть для Темучина важные сведения. Так вы не можете сказать, как мне быстрее добраться к нему?

— Скачи всё время на юг, — посоветовал подошедший Гамильдэ-Ичен. — Прошу к костру — мясо готово.

— О, у вас мясо? — обрадовался гость. — Добыли по пути барана?

— Нет, вяленое. Но хорошее, мягкое.

Подозрительный он был тип, этот Барсэлук, и чем дальше, тем больше склонялся нойон к этому выводу. О себе гость больше почти ничего не рассказывал, наоборот, расспрашивал — и всё больше о Темучине и подвластных ему племенах. Погонщики и «торговцы» отвечали, как учили — ничего, мол, не знаем, так, кое-что слыхали, не больше. А Алтансух так и вообще молчал, во время всей беседы не вставив ни слова. Словно следовал пословице — и дурак сойдёт за умного, если промолчит. Правда, дураком Алтансух, наверное, не был. Просто-напросто — обычный козел отпущения, из тех, над кем всегда издеваются в любом коллективе, особенно — в коллективе молодом или подростковом.

В походном гэре гостю, по обычаю, предоставили почётное место — на западной стороне. Затушив костёр, выставили часового, разыграв очереди на палочках. Первым дежурил Гамильдэ-Ичен, затем — угрюмый погонщик Чуулу, и последним — Алтансух, Сухэ.

Баурджин проснулся под утро. Специально именно так и настроился. Не то чтобы он не доверял Алтансуху, но… Проснувшись, прислушался, услыхав снаружи приглушённые голоса. Подавшись вперёд, вытянул руку — так и есть, гостя на месте не было! Ну да, это ведь его голос раздавался перед гэром. Нойон перекатился к краю походного жилья и навострил уши.

— Я очень, очень хочу понравиться Темучину, — негромко, с этакой вкрадчивостью толковал Барсэлук. — Сомневаюсь только, благородный ли он человек?

— О, не сомневайся! Темучин исполнен истинного благородства, к тому же — он из древнего рода.

— А много ли у него людей?

— Очень много. Монголы, найманы, часть татар, да всех и не перечислить.

Баурджин сжал от досады губы. Ну, Сухэ! Вот уж и впрямь, лучше бы молчал! А Барсэлук-то каков? Ну, змеище! Лазутчик! В том не было больше никаких сомнений. Джамуха, конечно, не успел бы подослать шпиона так быстро. Впрочем, зачем ему подсылать, когда доверенные люди наверняка имеются во всех кочевьях. Вот, как Барсэлук. Что же теперь с ним делать? Убить? А потом? Что подумает Джамуха, узнав об исчезновении своего человека? Нет, лишней крови не надо. Но и эту гнилую беседу следует прекратить.

Нарочно производя побольше шума, Баурджин выбрался из гэра:

— Что-то не спится. О, и у тебя, Барсэлук, бессонница?

— Да вот, решил подышать воздухом. — Лазутчик явно был недоволен. Так все шло хорошо и гладко, и вот…

Был тот ранний предрассветный час, который ещё называют — «час волка». Темно, но на востоке уже голубело небо и занималась заря. По оврагам и меж сопками клубился густой белый туман, и лесистые вершины казались исполинскими кораблями, плывущими невесть куда по зыбкому белому мареву.

Сев в траву, Баурджин привалился спиной к тележному колесу, готовясь прервать возобновившуюся беседу неожиданной репликой. Впрочем, ничего такого гость пока не спрашивал — разговор зашёл об охоте. Нет, но вот всё-таки…

— Интересно, как поставлена охота у Темучина? Наверное, каждый род — сам по себе?

— Ничего не сам по себе…

— Чу!!! — Баурджин приподнялся и приложил палец к губам. — Кажется, скачет кто-то!

Он сказал это просто так, лишь бы не дать развиться дальше опасному разговору, но, прислушавшись, неожиданно услыхал конское ржание. Во-он за той сопкой! Ржание, впрочем, быстро прекратилось. Показалось?

Нет, точно — кто-то ехал! И ехал осторожно, прямо к гэру.

— Сухэ, буди всех!

Шёпотом отдав приказ, Баурджин выхватил из телеги саблю и лук, затаился за колесом, наложил стрелу. Рядом опустились в траву остальные.

— Нет, — подумав, шепнул нойон. — Не здесь. Туда, к склону.

Все быстро перебрались в сторону, оставляя гэр и повозки якобы безо всякого прикрытия.

— Где они? — напряжённо всматриваясь в предутреннюю мглу, тихо спросил Гамильдэ-Ичен.

— Там… — Баурджин кивнул на лесные заросли на склоне сопки. — Слышишь — птицы?

— Да, раскричались…

— А ведь ещё не время.

— Вон они!!! — выдохнул вдруг Сухэ, приподнимая над травой лук.

— Не стрелять без команды, — сурово предупредил нойон и, вглядевшись, заметил медленно выныривающих из тумана всадников. Тёмные фигуры на низкорослых конях приближались бесшумно, как призраки. Вероятно, обмотали копыта лошадей травою.

Они приблизились почти к самому гэру…

Три… четыре… шесть… Девять! Девятеро. Что ж, не самый плохой расклад.

Тихо было кругом, тихо… Даже потревоженные птицы перестали кричать. И вдруг… Топот копыт! Сзади… Словно кто-то улепётывал изо всех ног… вернее — изо всех лошадиных сил. Кто-то? Баурджину оглянулся… Барсэлук!

— Трус! — презрительно шепнул Гамильдэ-Ичен.

А часть чужаков, отбросив всякую осторожность, тут же бросилась в погоню за беглецом! Остальные, выхватив сабли, вломились в гэр…

— Пора! — кивнул Баурджин.

Повинуясь приказу, просвистели стрелы… И три из них нашли свои жертвы!

— Тэнгри! Тэнгри! — яростно закричали нападавшие.

И тут же залегли в траве — неохота было подставляться под выстрелы. Вражьи стрелы со свистом впились в тележное колесо рядом с Баурджином.

Девять воинов. В погоню за Барсэлуком ускакало по крайней мере трое. Значит, осталось шестеро. Шесть на шесть! Если так, то…

— Бросьте луки! — громко посоветовали сзади, и сразу несколько стрел воткнулись в траву рядом с людьми Баурджина.

Враги сзади?! Но как? Там же крутой склон, заросли, ни пешему не пройти, ни конному не проехать.

— Ну, я кому говорю?! Даю слово, что не причиню большинству из вас зла!

Баурджин вздрогнул: а голос-то женский! Противный такой, резкий, как у звезды гитлеровского кинематографа Цары Леандер.

— Поднимайтесь!

И снова в траву впились стрелы — теперь уже совсем рядом.

Нойон оглянулся: ну да, вон они, на склоне. Значит, там есть тайная тропа. Надо было вчера поискать — непростительная оплошность для такого бывалого командира, как Баурджин.

Однако пора выполнять требования — иначе перестреляют, как зайцев.

— Встаём!

Защитники гэра медленно поднялись на ноги. Все, кроме двух погонщиков — Чуулу и Наранцэцэга. Эти так и остались лежать со стрелами в горле.

Баурджин недобро зыркнул глазами на возникших из тумана врагов.

— Положите луки… И саблю…

Их оказалось человек двадцать, и во главе — молодая женщина с огненно-рыжими волосами. Подпоясанный по-мужски тэрлэк из плотной синей ткани, красные княжеские гуталы, лица не разобрать — темновато ещё.

Так… А это, случайно, не Дикая Оэлун, о которой предупреждал старик Хартойлонг? Она и есть, больше, похоже, некому.

Разбойники между тем шарили по повозкам и гэру.

— Хорошая добыча, матушка! — закричал один из них — здоровенный амбал в темном дээле.

Хм… матушка… Хорошо — не бабушка!

Путников быстро и сноровисто связали, и спешившаяся предводительница банды с любопытством рассматривала их в лучах медленно выползавшего солнца. Надо сказать, что и молодой нойон пялил на рыжую атаманшу глаза с любопытством ничуть не меньшим. Красивая оказалась девка! Точнее — вдовица. Довольно молода, лет, наверное, не больше двадцати пяти, стройна, ловка, проворна. На поясе — целых две сабли. Тяжёлые, уйгурские. Зачем ей две?

— Кто такие? — положив руку на эфес сабли, прищурившись, поинтересовалась разбойница.

— Интересные у вас обычаи. — Баурджин презрительно сплюнул в траву. — Сначала напасть на мирных торговцев, а затем уже спрашивать — кто?

— Ха! — неожиданно скривившись, рыжая обернулась к своим соратникам, почтительно выстроившихся позади полукругом. — Этот травоволосый чёрт утверждает, что они торговцы!

Ага! Баурджин спрятал ухмылку. Упомянула чёрта! Значит, эти разбойники — из какого-то христианского рода. Кто? Найманы? Меркиты? Кераиты?

— Да, торговцы, клянусь Христородицей! Мы мирные люди… — Баурджин поспешно замолк, чтобы, не дай бог, не вырвалось дальше — «…но наш бронепоезд стоит на запасном пути».

— Веруете в Христа? — разбойница удивилась. — Большая редкость в здешних местах.

Баурджин пожал плечами:

— Ты, я смотрю, тоже веруешь?

— Не твоё дело! — сверкнув синими, словно вечернее небо, глазами, осклабилась атаманша. — Вы убили наших людей — и уже потому достойны смерти!

— Но и вы убили двоих погонщиков, — тут же возразил нойон. — К тому же мы только защищались.

— Ага, защищались. — Женщина презрительно скривила губы. — Скажи-ка лучше, за сколько вас нанял Игдорж Собака?

— Какая ещё собака? — не понял нойон. — Не знаем мы никакой собаки!

— Ага, не знаете… То-то вы так истово прикрывали его отход!

— Нечего с ними церемониться, матушка Оэлун, — закричали разбойники. — Кончать надо всех этих лазутчиков.

— Игдорж Собака… — задумчиво протянул Баурджин. — А нам он назвался Барсэлуком. Кто он?

— Как будто не знаешь. Лазутчик Кара-Мергена!

— Кара-Мерген?! Чёрный Охотник… Вот снова я слышу это имя…

— Убейте их! — Дикая Оэлун махнула рукой, и лиходеи взялись за сабли.

— Подождите! — дёрнулся Баурджин-нойон. — Позвольте нам похоронить наших павших. Мы христиане, и не хотим, чтобы их тела клевали хищные птицы.

— Христиане? Ах, ну да. — Оэлун почесала подбородок и махнула рукой. — Ладно, похороните. Заодно выкопаете могилу для наших… И для себя!

Последняя реплика потонула в одобрительном вое.

Вытащив из телег лопаты и заступы — имелись там и такие вещи, — четверо оставшихся в живых торговцев принялись рыть могильную яму. Понятно, не торопились…

А разбойники вели себя как дома — никого не опасаясь. Стреножив коней, рылись среди оставшихся товаров: кто-то примерял дээл, кто-то — гуталы, а кое-кто с большим удовольствием наигрывал на хуре, напевая протяжную песню про вечно синее небо, лесистые сопки и грозного бога Тэнгри. Да, выходит, среди лиходеев далеко не все были христианами.

— Надо бежать, — улучив момент, прошептал Гамильдэ-Ичен.

— Не разговаривать! — один из разбойников, оставленных для присмотра за пленниками, грозно повёл луком. — Ещё одно слово — и моя стрела пронзит болтуну горло!

— Ладно, ладно! — примирительно улыбнулся Баурджин-нойон. — Мы ведь копаем, не стоим без дела. А земля-то, между прочим, как камень. Вон, посмотрите…

Он нагнулся, незаметно подмигнув своим. Шепнул:

— Бежим к сопке!

Перехватил поудобнее заступ…

— Ну, хватит копать! — осадив коня прямо напротив Баурджина, приказала Дикая Оэлун. — Мне не нужны лишние мертвецы — так и быть, оставайтесь живыми!

Могильщики переглянулись.

— Да, да, живыми, — разбойница усмехнулась, — авось, пригодитесь.

Странное человеколюбие атаманши, как тут же выяснил для себя нойон, объяснялось просто — не солоно хлебавши вернулась погоня. Барсэлук — или кто он там? Собака? — бежал, скрылся, и теперь Дикая Оэлун рассматривала попавших в её руки пленников в качестве возможных заложников, если вдруг захочет отомстить Джамуха или… или Чёрный Охотник. Да, скорее всего, так и обстояли дела.

К удивлению Баурджина, всех погибших — и своих, и чужих — лиходеи похоронили достойно. Один из разбойников — высокий представительный бородач в чёрном тэрлэке, подпоясанном железными звенящими цепями — веригами, — даже прочёл заупокойную молитву. И все — даже возможные язычники — почтительно слушали, обнажив головы. Затем под заунывное пение того же бородача быстро забросали могилу землёю, утвердив на возвышении несколько круглых камней, а из более мелких камешков аккуратно выложили крест.

Сама Дикая Оэлун тоже помолилась, после чего, резко вскочив в седло, махнула рукою — пора. Погрузив награбленную добычу на лошадей, разбойники привязали к сёдлам и пленников, после чего дружно поскакали прочь.

В зияющей голубизне небес ярко светило солнце, освещая сопки, поросшие смешанным лесом, отражаясь в широкой сверкающей ленте реки, петляющей меж высокими берегами. Вокруг, средь зелени трав, алели маки, желтели одуванчики и купальницы, нежным пурпуром цветков рвался к небу буйно разросшийся иван-чай. Со склонов холмов лёгкий ветерок приносил сладковатый запах клевера.

Ехали недолго, уже к полдню все спешились и, резко свернув направо, в сопки, дальше пошли пешком, ведя коней под уздцы. Шумели берёзы. Прозрачное небо подпирали лиственницы и кедры. Пахло смолой и цветущим шиповником, жужжали шмели, а где-то совсем рядом увлечённо колотил по стволу дятел.

Чаща постепенно становилась все гуще, вскоре и вовсе стемнело — солнечные лучи гасила тёмно-зелёная тень. Узкая, змеившаяся меж деревьев тропинка привела путников к небольшому ручью, у которого был сделан привал. Напоив, пленников отвели в искусно замаскированную пещеру, где и оставили, завалив тяжёлыми камнями вход.

— Без особых затей, но надёжно, — прокомментировал вслух Баурджин. — Попробуй выберись, никаких сил не хватит.

— Думаю, они к тому же оставили где-нибудь часового.

— Конечно, оставили, Гамильдэ! А как же?!

— Разбойница… Красивая! Очень! Такую б жену! — Жарлдыргвырлынгийн, а попросту — Жорж, молча привалился спиной к стене пещеры и закрыл глаза.

— Правильно, — одобрительно кивнул нойон. — Лучше поспи, чем говорить такие речи. Ишь, жены-разбойницы захотелось… Поспим. Восстановим силы, кто знает, может быть, они нам очень скоро понадобятся. Кстати, тут и подстилка имеется. Курорт!

— Что? — шёпотом спросил Сухэ у Гамильдэ-Ичена.

— Не знаю, — покосившись на Баурджина, так же, шёпотом, отозвался юноша. — Нойон много непонятных слов знает.

— А!

Баурджин прикрыл глаза и задумался, пытаясь подвести некоторые итоги. Убитых погонщиков было, конечно, жаль, но не они были главной потерей. Повозки с товарами! Без них выдавать себя за торговцев не имело смысла. А тогда — за кого? За тех же торговцев, только ограбленных? Поверят ли? Попросят доказательств, а кто их пленникам даст? Разве что Дикая Оэлун выпишет справку: так, мол, и так дана таким-то сяким-то в том, что они честные торговцы, ограбленные вверенным мне бандподразделением. Баурджин усмехнулся. Интересно, долго их здесь будут держать? Впрочем, нет — вопрос поставлен неверно, прямо сказать — тактически и стратегически безграмотно. Каким образом отсюда поскорей смыться — вот какие задачи сейчас ставить надо!

— Гамильдэ!

— Да, нойон?

— Подползи ящеркой к камешкам, полежи, послушай… Только осторожно.

Гамильдэ-Ичен зашуршал соломой. Затих.

Баурджин ненадолго задремал, настолько чутко, что прекрасно слышал каждый, даже самый тихий, шорох. Услыхал и когда подполз Гамильдэ-Ичен, открыл глаза:

— Ну?

— Их там двое, нойон.

— С чего так решил?

— Слышал, как разговаривали. О чём — не знаю, ветер.

— Где они?

— Шагах в десяти от камней, под лиственницей. Там, из-за камней, видно.

— Видно, говоришь? — Баурджин встрепенулся, прогоняя остатки сна. — Ну, пойдём, взглянем.

Они осторожно подобрались к заваленному камнями входу. Как и сказал Гамильдэ-Ичен, камни были уложены неплотно, сквозь узкие щели прекрасно просматривалась небольшая полянка перед пещерой, кусты можжевельника, папоротники, лиственница. Ага, вот они, субчики! Валяются, как колхозники после подсчёта трудодней.

В папоротниках, под лиственницей, прислонившись к широкому стволу, в непринуждённых позах расположились охранники — двое молодых парней в поношенных летних тэрлэках и узких шерстяных штанах. Босые, но с копьями и саадаками. Так просто не вылезешь — изрешетят стрелами.

— Ну, посиди ещё. — Баурджин похлопал юношу по плечу. — А я пройдусь посмотрю — что тут за пещера?

— Ничего хорошего, — шёпотом отозвался Гамильдэ-Ичен. — Я уже проверял.

Парень оказался прав — пещера имела в длину всего пятнадцать с половиной шагов при ширине десять. Баурджин, правда, попытался копнуть рукой стену — напрасные хлопоты. Гранит, однако, или какой-то другой твёрдый минерал.

— Вот, правильно, нойон! — встрепенулся проснувшийся Сухэ. — Надо копать!

Да, тебя только тут не хватало, парень. Как там пословица-то про молчащего дурака? Промолчит — сойдёт и за умного?

Баурджин обернулся:

— Копать? А ты что, метростроевец?

— Кто, нойон?

— Проехали… Так всю сопку можно прокопать, никакого толку не будет. Расскажи-ка лучше, о чём это вы с нашим гостем ночью беседовали?

— С каким гостем? — Парнишка вздрогнул. — А, с Барсэлуком. Хороший парень. Все меня про Темучина расспрашивал — хочет к нему податься. Я и рассказал, почему б не рассказать хорошему человеку?

— Действительно, — нойон сплюнул, — почему? Ладно, не мешай пока… Чапай думать будет!

— Чего?

Баурджин раздражённо отмахнулся.

Лежал — сыровато, правда, и жёстко — думал. Днём, похоже, ничего не получится, а вот ночью… Интересно, на оправку выводить будут или прямо тут? Хорошо б, выводили…

— Сухэ!

— Да, нойон!

— Иди к выходу, попросись по большому делу!

Алтансух вскочил с неожиданным усердием — видать, давненько парню хотелось. К удивлению Баурджина, стражи его просьбе вняли, хотя и не сразу — немало пришлось покричать. Поднялись, поднатужившись, отворотили каменюку… ага, использовали в качестве рычага еловый ствол. Ясно…

— Ну, как?

Вернувшийся с оправки, Сухэ прямо-таки излучал довольство:

— Ух, хорошо! Теперь можно и дальше посидеть.

— Да я не о том. Как там все происходило-то?

— Да за лиственницей, на полянке. Один за пещерой следил, другой — за мной — с натянутым луком!

— С натянутым луком? — Баурджин присвистнул. — Однако. А что там за местность кругом?

— Да обычная — сопки, кусты, лес — сами ведь видели.

И впрямь, видели…

Баурджин долго размышлял, советовался с Гамильдэ-Иченом, и, наконец, ближе к вечеру план побега был, в общих чертах, готов. Сначала, как стемнеет, должен был попроситься на оправку самый ловкий — Гамильдэ-Ичен. Идти, считая до десяти, и — на счёт «десять» — броситься на своего конвоира. Именно на счёт «десять» — ни раньше, ни позже. Одновременно — тоже на «десять» самый сильный — Жорж — должен был вытолкнуть наружу один из входных камней. Главное — успеть всем разом, ну а дальше — дело техники.

— Справишься, Жарлдыргвырлынгийн?

— Конечно! — усмехнулся Жорж. И поблагодарил: — Спасибо, нойон.

— Спасибо? За что?

— Ты первый князь, правильно произнёсший моё имя. Мне приятно.

— Хорошее у тебя имя, Жарлдыргвырлынгийн. Красивое!

Если б не было так темно, то был бы хорошо видно, как погонщик покраснел от удовольствия.

А Баурджин мысленно похвалил себя — не зря по вечерам тренировался, произносил про себя трудное имечко. Улыбнулся:

— Ну, парни, никак стемнело. Пора!

Гамильдэ-Ичен подбежал к выходу:

— Эй, эй, откройте. Приспичило!

Никакого эффекта!

— Эй! Оглохли, что ли!

Гамильдэ-Ичен с силой шевельнул камень.

— А ну, потише! — гулко засмеялись с той стороны.

— Так ведь приспичило же!

— Там ходи! — захохотали стражники.

Вот, свиньи!

— Будем качать камень, — шёпотом распорядился Баурджин. — В конце концов охранникам это надоест, а там — посмотрим.

Впрочем, долго надоедать часовым им не пришлось — самый крупный камень откатился в сторону. Но вместо ожидаемой темноту снаружи вдруг вспыхнул свет — разом зажглись факелы. Гамильдэ-Ичен, зажмурившись, приложил руку к глазам, все остальные узники поспешно скрылись в глубине пещере.

— Эй, ты, с травяными волосами! — громко прозвучал противный женский голос, так похожий на голос германской актрисы Цары Леандер. — Выходи, разговор есть.

Разговор?

— Похоже, наш побег пока откладывается, парни, — негромко произнёс Баурджин. — Думаю, ненадолго.

В ночном небе сияли звезды. Баурджин, со связанными за спиной руками, шёл посреди выхваченного дрожащим пламенем факелов коридора — оранжевой просеки среди девственно чёрного леса. Шёл не так уж и долго: обойдя ручей, шествие свернуло к большой куче камней, громоздившихся на крутом склоне. Нойон остановился, опасаясь упасть.

— Что встал? — обернулась идущая впереди атаманша. Рыжие волосы её в свете факелов казались языками пламени, зачатком всепожирающего лесного пожара.

Баурджин неожиданно улыбнулся:

— Боюсь, как бы не сломать ноги.

— Не того боишься, парень! — презрительно хохотнула Дикая Оэлун. — Не так страшно сломать ноги самому, как то, что их сломают другие. А тебя, быть может, это и ждёт… Шагай!

Пройдя средь нагромождений камней, молодой пленник оказался в узком проходе. Впереди, не оглядываясь, быстро шла атаманша, за ней — Баурджин, а уж дальше — двое воинов с факелами, остальные остались на склоне.

Разбойница вдруг резко остановилась. Скрипнула дверь… Ну, надо же! И здесь — пещера. Пещера Лехтвейса — так лучше б сказать, поскольку открывшаяся узнику картина больше напоминала какой-нибудь богатый гэр или даже дворец. Под ногами — ворсистый ковёр, на стенах — золотые светильники, играющие зеленоватым пламенем, сверкающие щиты и шлемы, кругом, на сундуках, дорогая золотая и серебряная посуда, хрустальные пиалы, груда струящихся парчовых тканей, низкое, покрытое голубым шёлковым покрывалом, ложе на резных тигриных лапах. И в самом дальнем углу… Баурджин непроизвольно вздрогнул, увидев оскаленную морду дракона! Давно отжившего дракона… Кости — искусно собранный скелет и череп. Динозавр, явно найденный в Гоби — там такого добра во множестве.

— Не бойся, он не кусается, — наслаждаясь произведённым эффектом, обернулась Дикая Оэлун.

— Цара Леандер! — прошептал пленник. Да, очень похожа, и не только голосом. Чертами лица, точёной фигурой… Вот только волосы…

— Что ты там такое мычишь? Молишься?

— Хороший экземпляр! — Баурджин с улыбкой кивнул на скелет. — И сохранился вполне прилично. Не скажешь, что пролежал в песке миллионы лет. Ты его мне не продашь?

— Вот ещё! — Разбойница фыркнула и вдруг улыбнулась. — А похоже, ты и в самом деле торговец. Думать о купле-продаже, когда речь идёт о жизни и смерти. Если так, то жаль. Лучше бы ты был воином.

— Это почему же?

— Я их уважаю больше. Кому нужны купцы?

— Таким, как ты. — Нойон усмехнулся.

— Ну да, наверное. — Дикая Оэлун обвела его задумчивым взглядам и махнула рукой воинам. — Привяжите его и оставьте нас.

Разбойники ловко исполнили приказание своей атаманши, матушки, как они её называли. В один миг Баурджин-нойон был повален на пол, прямо на ковёр. Растянув руки и ноги пленника в стороны, воины быстро привязали их к торчащим из ковра железным кольцам, после чего, поклонившись, ушли. Последний, уходя, обернулся, бросив на распятого узника полный неожиданного сочувствия взгляд.

— Ну, вот. — Дикая Оэлун уселась на ковёр рядом. — Теперь ты мне расскажешь все. И советую говорить правду, иначе… — разбойница вытащила из-за пояса нож и холодно улыбнулась, — я буду медленно резать тебя по частям.

— Не жаль ковра? — через силу улыбнулся пленник.

— Не жаль. Добудем новый. Так кто ты?

— Я — торговец из города Баласагуна!

— Странно… А говорил, что тангут. Где тангуты — и где Баласагун?

Баурджин был, конечно, поражён неожиданными географическими познаниями атаманши, однако виду не подал:

— Это мои люди — тангуты, а я — из Баласагуна.

— Угу… И какого же чёрта ты здесь делаешь?

— Торгую!

— Вот той дрянью, что мои люди нашли в твоих возах?!

— Любая дрянь может стать товаром. — Баурджин улыбнулся, вспомнив поучения Хартамуза-черби. — В дальних кочевьях можно продать и чёрта. Важно только уметь назначить правильную цену.

— Правильную цену? — Разбойница явно заинтересовалась. — Ну-ка расскажи, как это?

И Баурджин, с иезуитской улыбкой профессора экономики, в течение как минимум часа обучал наивную женщину хитростям сравнительно честной торговли, причём не только услышанному от Хартамуза-черби, но и по собственной инициативе почерпнутому в тонких брошюрках общества «Знание» в бытность командиром дальнего гарнизона. Разбойница слушала серьёзно, время от времени кивая, вот только никак не могла понять, что такое прибавочная стоимость и чему равен совокупный общественный продукт.

— Ну, это ж так просто! Сколько тебе повторять, уважаемая Оэлун, — прибавочная стоимость — это стоимость, произведённая неоплаченным трудом рабочего и полностью присваиваемая капиталистом.

— Кем присваиваемая?

— Ну, не могу я объяснять в такой позе, уж извини!

— Ладно, не объясняй, — поднявшись с ковра, Дикая Оэлун подошла к ближайшему сундуку и, нагнувшись, распахнула крышку. — Сможешь продать это гнилье? — Она вывалила из сундука расползшиеся от ветхости ткани.

— Да легко. — Баурджин расчихался от пыли. Чихнула и Оэлун. Чихнула и засмеялась.

— Так продашь?

— Ну, я ж тебе сказал! Только что подобные вещи продал, и довольно удачно.

— У меня такого добра много… Считай, все сундуки, — ещё раз чихнув, вздохнула разбойница. — Так ты точно можешь всё это обратить в звонкий металл?

— Я не волшебник, я только учусь…

— Чего?

— Запросто! Но, разумеется, не очень быстро. Нужны возы, мои помощники, проводники к отдалённым кочевьям. Я слыхал, у Аргуни кочует много родов — вот там-то…

— Не забывай, кроме будущих покупателей, там есть ещё и хан Джамуха… и Чёрный Охотник.

— Кара-Мерген? — удивлённо переспросил пленник. — Что ты о нём знаешь?

— Мало чего… — Разбойница снова вздохнула. — О нём вообще мало кто чего знает. Но все боятся!

— И ты?

— Я никого и ничего боюсь! Ну… — Оэлун подкинула на руках расползшуюся ткань. — И как ты это продашь?

— Очень просто — на подношения духам. Ну, видела, думаю, цветные ленточки на кустах и деревьях? Вот эта ветошь…

— Это тэрлэк!

— Этот тэрлэк, если его разрезать на ленточки и продать каждую хотя бы за одну медную уйгурскую монету, принесёт выгоду…

— Господи Иисусе Христе! — вдруг громко взмолилась разбойница. — О, великий Тэнгри и Христородица! Да ты — и такие, как ты, — ещё большие разбойники, чем все мои люди! Недаром вас все презирают…

— Но все пользуются. Ну-ка, Оэлун, замри…

— Зачем это?

— Ну, прошу… Вот так…

— И что? — Дикая Оэлун повернулась боком.

— Какая ты красивая. Оэлун! — восхищённо причмокнул губами пленник. — Ты хоть сама-то об этом знаешь?

— Почему же не знаю? — Атаманша подбоченилась. — Мне об этом все говорят.

— В таком случае присоединяюсь к общему хору. Но пойми — я торговец и повидал много стран… и многих женщин. Твои волосы — словно закатное солнце, глаза — как синь осеннего неба, губы — сладкие, словно клевер, а грудь… К сожалению, я её не вижу…

— Смотри! — усевшись рядом, разбойница распахнула тэрлэк, обнажив восхитительно упругую грудь с томными коричневыми сосками. — Ну?

— А грудь — как два песчаных бархана!

Баурджин облизал вмиг пересохшие губы.

— Складно поешь, травоволосый, — тихо произнесла атаманша и, сев рядом с пленником, провела рукой по его плечу. — А ты сильный…

Выхватив кинжал, она резким движением разрезала пояс и, распахнув дээл Баурджина, приникла к его груди…

— И в самом деле — сильный.

— Посмотри мне в глаза, — шёпотом попросил Баурджин. — И я узнаю — чего ты сейчас хочешь?

— И чего же?

— Того же — что и я… Скорей развяжи мне руки, красавица…

Исполнив просьбу, Дикая Оэлун сбросила на ковёр одежду.

— Цара Леандер! — любуясь точёной фигурой, восхищённо прошептал нойон. — Поистине — Цара Леандер…

Глава 5 Рыбацкие страсти Июнь—июль 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Их отпустили! Невероятно, но факт! Видать, Дикой Оэлун сильно пришлась по душе идея Баурджина по распродаже ветоши и прочей скопившейся в разбойничьих сундуках дряни. Ну, ещё бы — какой толк грабить всех подряд, когда можно просто выгодно реализовать уже награбленное? Именно так и рассудила Оэлун, уж в чём в чём, а в уме ей нельзя было отказать, а дура бы и не сумела управиться с бандой. И не просто управиться, а удержать в тугой узде!

Им вернули лошадей, повозки и, конечно же, дали новых погонщиков — для пригляда. Трёх неприметных парнишек, каждый из которых в бою стоил хорошего воина. Жарлдыргвырлынгийна же разбойники оставили в качестве заложника. Ну а кого им ещё было оставлять — тощие подростки, Гамильдэ-Ичен и Сухэ, на важных заложников уж никак не тянули. Впрочем, кажется, Жорж и сам рад был остаться, уж больно восхищённо посматривал он на разбойницу.

По левую руку от маленького каравана дыбились поросшие лесом сопки, по правую — блестела река. Утреннее небо было пронзительно синим, над вершинами сопок вставало жёлтое солнце.

— Смотрите-ка, гэр! — обернулся в седле едущий впереди Гамильдэ-Ичен.

Сухэ в миг нагнал его, всмотрелся:

— И не один даже!

— Кочевье Чэрэна Синие Усы, — усмехнувшись, пояснил один из разбойников. — Последнее место, до которого могут проехать возы.

— Значит, нужно их там продать. — Баурджин почесал затылок и махнул рукой. — Сворачиваем!

Люди Чэрэна Синие Усы — в основном женщины и дети, — завидев приближающихся купцов, с радостным гомоном бросились навстречу.

— Сонин юу байнау?! Какие новости?!

— Хороши ли ваши стада? Много ли дичи в лесах?

После обмена любезностями гости быстро развернули возы шагах в полусотне от кочевья и, развесив на выносных шестах товары, принялись — как и полагается купцам — потирать руки в ожидании прибыли. Местные молодайки уже пускали слюни над медными монистами и отрезами разноцветной парчи и шелка, а старики приценивались к ленточкам — для подношения духам. Однако смотреть — смотрели, но не покупали. Странно…

Загадка, впрочем, разрешилась просто — в настоящий момент в кочевье просто-напросто не было мужчин. Интересно — а где же они тогда? Что, на охоту уехали?

Пара разбитных молодаек, с большим интересом постреливающих узкими глазками на гостей, перебивая друг друга, пояснили, что не на охоту, а… Баурджин-Дубов назвал бы это — «военными сборами» или «строевым смотром» — собственно, со слов девчонок так оно и выходило.

— А когда вернутся? — быстро спросил Гамильдэ-Ичен. — Без них, что, купить не можете?

Тут же выяснилось, что срока возвращения мужчин в кочевье не знали. Может быть — сегодня к вечеру, а может, и дня через три, раньше тоже так бывало — и всегда по-разному. А без мужиков делать какие-либо серьёзные покупки женщины опасались. Нет, конечно, все они были достаточно самостоятельны и могли распоряжаться всем богатством своего гэра… Только мужчины могли потом запросто побить их палками — чтоб не дурили, отдавая по две собольих шкурки за красивое медное блюдо.

— Ладно. — Гамильдэ-Ичен давно уже освоился в образе торговца. — Не хотите по две, давайте по одной! Смотрите, на всех не хватит.

Баурджин хмыкнул: местные молодайки глазели на дешёвенькие тарелки, словно африканские негры на бусы. А Гамильдэ-Ичен, словно заправский купец, продолжал расхваливать выставленные на продажу товары:

— Вот, обратите внимание, пояса! Хорошие, шёлковые… Отличный подарок мужу. Ну, что ты смотришь, глазастенькая? Мужа нет? Так подари дружку!

— Ой… — девчонка с сомнением подёргала пояс. — Что-то он трещит — как бы не расползся.

— Не расползётся! — Гамильдэ-Ичен поспешно отобрал пояс, и в самом деле траченный молью. — А трещит… так он и должен трещать — это фасон такой, чжурчжэньский. А ты что смотришь? Хорошее блюдо, бери, не сомневайся! Только для вас, красавицы, всего по одной собольей шкурке за блюдо. Что? Нет собольих? Не беда, несите горностаевые. Беличьи? Ладно, сойдут и беличьи… только побольше.

Какой-то старик, с узкой седой бородой, трясущимися руками протянул Гамильдэ цзинскую медную монетку:

— Дай-ка мне во-он ту ниточку…

— Это не ниточка, уважаемый, это — полоска. Как раз для того, чтобы умилостивить горных и речных божеств.

— Вот-вот, — обрадовался старик. — Как раз это мне и надо.

— На одну монету бери две, дедушка!

— Ну, давай. Вон те, красные…

— Красные — это для гор. А вот речные божества больше любят синие!

Баурджин поспешно отвернулся — стыдно стало: синего тряпья у них было куда как больше красного.

— Берите, берите! — расхваливал товар Гамильдэ-Ичен. — Не скоро мы ещё к вам приедем.

Присланные для пригляду разбойники с нескрываемым уважением поглядывали на торговцев.

— Гляди-ка, Цэрэн, — украдкой шепнул один другому. — Полдня работы — и на тебе, сколько мехов и монет! Нами с тобой столько даже в самый удачный набег не достанется!

— Да уж, — завистливо скривил губы Цэрэн. — Может, и нам когда-нибудь податься в торговцы? Дело, я смотрю, не такое и сложное — дёшево купил, привёз, куда надо, дорого продал. Красота!

Баурджин хмыкнул — нет уж, не всё так просто, парни, — и, взяв в руки изящный, светло-зелёного шелка пояс, поощрительно улыбнулся покупательницам:

— А что, девушки, много ль у вас мужчин? Вот, думаю — хватит ли на всех поясов?

Молодайки заволновались:

— Ой, хорошо бы, хватило.

— Так сколько у вас мужиков-то, спрашиваю?

— Два раза по девять и ещё трое. Да, именно так.

— Да что ты говоришь, Боргэ? Ты что же, посчитала за мужчин этих недотёп — Сурэна с Нарамом?

— А что?

— Да какие ж они мужики?

— Нет, девушки, их тоже надобно посчитать, а как же!

— Этих гнусных сусликов-то считать? Ты что, Боргэ, не помнишь, как они вашего барана сожрали?

Пристыженная Боргэ махнула рукой.

Уже к началу торговли, как заметил Баурджин, молодайки принарядились, повытаскивали из сундуков самое ценное — красивые, нежно-голубые и травянисто-зелёные дээли, украшенные затейливым орнаментом — союмбо, высокие конусообразные шапки, напоминавшие Дубову карнавальные колпаки, белые узорчатые сапожки-гуталы. Ничего не скажешь, красивые девки! И вольные… ну, уж это как у всех кочевников водится. Никогда у них женщины забитыми не были, взаперти не сидели — на конях скакали не хуже мужиков, и в переходах на дальние пастбища, и в военных походах, если надо было — и воевали, и даже возглавляли роды. И спали — с кем хотели. С другой стороны, даже самому хану не было зазорно взять в жены женщину с ребёнком или даже — с несколькими, никто тут этого не стыдился, а даже и наоборот — гордились. И чужих детей воспитывали, как своих. Впрочем, дети чужими не бывают — закон степи. На взгляд Баурджина-Дубова — очень хороший закон.

Итак, значит, в роду Чэрэна Синие Усы — двадцать один воин, считая и «гнусных сусликов», нагло сожравших чужого барана. Больше чем два десятка. А ведь это, похоже, самый захудалый род. И хан Джамуха регулярно проводит военные смотры, тренировки и прочее. Сплачивает, так сказать, народишко в единую армию. В случае чего несладко придётся Темучину с Ван-ханом, несладко. Хотя, с другой стороны, для мира в степи всё равно, кто станет победителем — Ван-хан с Темучином или Джамуха, лишь бы поскорей установилось спокойствие. Впрочем, нет — победить должен сильнейший, иначе кочевья так и будут страдать от усобиц. А эту линию — против усобиц — последовательно и жёстко проводит в жизнь именно Темучин. К тому же сам Баурджин и его семья — род! — ему сильно обязаны. Значит, все правильно. Значит, так и нужно действовать — не щадя ни сил, ни жизни.

— Возы? — одна из девчонок — кажется, её звали Боргэ — задумчиво покачала головой. — Нет, без мужчин мы не можем их купить — боимся. Ладно блюда да ленточки… ой, а колокольчиков у вас нет?

— Есть! — широко улыбнулся Гамильдэ-Ичен. — Есть колокольчики! Тебе сколько, красавица? И каких — серебряных, медных?

Красавица возмущённо фыркнула:

— Вот ещё — медных! Конечно, серебряных!

— Ну, бери, — запустив руку под рогожку в объёмистую корзину со всякой мелочью, юноша протянул покупательнице три серебряных колокольчика с маленькими уйгурскими буквицами вертикальным рядом — пожеланиями удачи и счастья.

Девушка восхищённо зацокала языком:

— Сколько стоит?

— Две… Впрочем, бери так, в подарок!

— Ой… Вот спасибо!

— Тебя как звать-то?

— Боргэ. Чэрэна Синие Усы знаешь?

— Слыхал.

— Так я — его внучка.

Гамильдэ-Ичен улыбался настолько глупо, что у подозрительно косившегося на него Баурджина больше не осталось сомнений — втюрился парень, запал на красивую девку. И в самом деле, красивую — волосы иссиня-чёрные, с вороновым отливом, кожа светлая, милый, чуть вздёрнутый носик, глазки большие, вытянутые, кажется, зелёные, на румяных щёчках ямочки… А ведь род Чэрэна Синие Усы входит во враждебный союз Джамухи. Хотя что говорить — сердцу ведь не прикажешь.

А Гамильдэ-Ичен уже договаривался с девчонкой о встрече, мол, очень уж понравились ему здешние места, вот бы погулять, полюбоваться красотами, кто б показал только… Кто б показал? Ну, ясно кто…

Так, незаметно, приблизился вечер. Перевалив реку, солнце сползло уже к самым сопкам, заливая поросшие лиственницей и кедром вершины мягким золотисто-оранжевым светом. В ближайших кустах весело пели птицы, пахло цветущим багульником, мятой и клевером, на излучине реки — было видно — играла рыба.

Баурджин-Дубов вдруг неожиданно ощутил такую жуткую ностальгию, что аж страшно стало! Давно уже не накатывали на него подобные чувства, лет пять — точно. Захотелось вдруг взять удочку, да пойти на реку, посидеть, встретить вечернюю зорьку. А потом все как полагается — костерок, уха, водочка — и протяжные русские песни.

Жаль, кочевники почти не ловили рыбы, да и вообще — к воде относились трепетно. Интересно, какая в этом кочевье вера? Если люди Чэрэна Синие Усы язычники — тогда к реке и близко подходить нельзя, ну, разве что помолиться. А если христиане или, скажем, буддисты — тогда можно попробовать и половить рыбку.

Баурджин потянул носом — от столпившихся у возов жителей кочевья вовсе не пахло немытым телом. Значит, не язычники.

— Хорошо сегодня расторговались, — улыбнулся нойон. — Слава Христородице!

— Христородице слава! — тут же отозвались многие.

Несториане!

Отлично!

Так, может, и удастся рыбалка!

Накупив всякой мелочи, народ, похоже, вовсе не собирался расходится, скорее, наоборот. Баурджин и его люди уже получили приглашение зайти в гэр — погостить и остаться на ночь.

— Лучше и впрямь остаться, — негромко посоветовал Цэрэн, разбойник. — Дорог дальше нет, одни тропы, да и опасно ночью в сопках.

— Что, — усмехнувшись, обернулся к нему нойон, — разбойники?

— И они тоже. Думаешь, тут одни мы промышляем? Как же!

Баурджин покачал головой — однако везде конкуренция:

— Ладно, останемся.

Ух, как обрадовался Гамильдэ-Ичен! Прямо чуть не свалился с телеги. Телеги тоже, кстати, нужно было продать… вот только — кому? Дождаться возвращения мужчин? Ну, если те вернутся завтра, то… Ладно, там видно будет.

Даже в отсутствие главных хозяев кочевья почести гостям оказали на высшем уровне, традиционно. Была и серебряная пиала с кумысом на голубом хадаке, и забитый барашек, и пресный сыр, и много чего ещё — все вкусно, не оторваться. Даже разбойники, поначалу относившиеся ко всему настороженно, к концу трапезы растаяли, повеселели и даже, хлебнув арьки, на три голоса затянули протяжную степную песню «уртын дуу»:

Эх, еду-еду-еду я-а-а-а…

Улучив момент, Баурджин вышел на улицу и, зайдя за гэр, принялся копать червей прихваченной из телеги лопатой. Темновато, правда, было — над чёрными сопками алым пламенем пылали зарницы. Хорошо хоть луна была яркая, а небо — полное звёзд. Позади вдруг мелькнула тень. Нойон резко обернулся — Гамильдэ-Ичен! Усмехнувшись, Баурджин даже и спрашивать не стал — куда. И так было ясно.

Аккуратно сложив червей в плетёную коробочку, молодой нойон сунул её в заплечный мешок, где уже булькала бортохо-баклажка, стараниями хозяев гэра наполненная забористой арькой. Не «Столичная», конечно, но за неимением лучшего сойдёт и это. Кроме червей и баклажки, в мешке имелась шёлковая нитка — на леску, соль в тряпочке, несколько горошин чёрного перца, огниво и небольшой медный черпак — вместо ложки.

Оглянувшись по сторонам, Баурджин спустился к реке по пологому склону. Вырубив ножом удилище, привязал леску — тонкую шёлковую ниточку, подобного добра в телегах имелось много. Приладил и поплавок — кусочек коры, — и крючок — заранее присмотренный кривой гвоздик. Выбрав за кустами место, насадил червя и, поплевав, закинул удочку. Затих, затаился… Слышно было, как позади, в кочевье, лениво брехали собаки, да из гэра, где продолжался пир, доносились песни.

Оп! Дёрнуло! Рыба! Точно — рыба. Да ещё какая крупная — удилище едва не вырывалось из рук. Баурджин аж вспотел, покуда вытащил добычу. Вот это рыбина! Жирная, увесистая, крупная — с руку. Язь? Омуль?

Прибрав добычу в небольшой котелок, нойон с азартом закинул удочку снова. А вот на этот раз повезло меньше — за полчаса поймалось лишь разная мелочь. Может, изменило рыбаку рыбацкое счастье, а может, просто слишком темно стало. Махнув рукой, Баурджин прихватил котелок с уловом и поднялся в сопки. Укрывшись за деревьями, разложил костерок — не хотелось сейчас никого видеть, и в гэр идти не хотелось. Достав огниво, высек искру, наклонившись, раздул огонёк. Весело заиграло пламя. Подбросив валежника, нойон спустился к реке за водой. И вскоре забулькало над огнём аппетитное варево! Взяв черпак, Баурджин хлебнул… Зажмурился от удовольствия — вот так ушица вышла!

Вытащил баклажку, пристроил у костерка, рядом… Потом, подумав, сделал долгий глоток. Сняв кипевший котелок с костра, поставил в траву…

Эх, хорошо!

Вспомнился вдруг пионерский отряд, куда Дубова долго не принимали, хотя учился-то он хорошо, но вот, беда, дрался. А как не драться, когда его все монголом обзывали из-за необычного разреза глаз? Вот и дрался, а куда денешься? Правда, когда принимали в пионеры, дал слово больше не махать кулаками. Нарушил, конечно, разве ж такое слово сдержишь?

— Эх, картошка-тошка-тошка… — хлебнув арьки, негромко затянул Баурджин.

Тут и фронт вспомнился — не только Халкин-Гол, но и Четвёртый Украинский. И даже самое начало войны — Демянск…

Баурджин и не заметил, как задремал, а проснулся оттого, что замёрз — с реки явственно несло холодом. Кругом ещё было темно, но на востоке, за рекой, уже окрашивался алым цветом тёмно-синий край неба. Вот и славно! Вот и половить на первой зорьке!

Хлебнув из баклаги, Дубов прихватил удочку и стал спускаться к реке… Как вдруг услыхал почти совсем рядом лошадиное фырканье. Затаился у самой воды, за большим камнем, прислушался, всматриваясь в предутреннюю промозглую мглу.

Стук копыт!

Кто-то спускался по круче. Всадники! Человек с десяток или около того. Вернулись мужчины? Но почему едут так тихо, пробираются с осторожностью, словно стараются остаться незамеченными. Нет, свои так не ходят!

Ага, вот остановились…

— Где тропа? — прозвучал злой шёпот. — Ну, отвечай, живо, иначе мы станем пытать девку!

— Не знаю… Кажется, там, за кустами. Я ведь говорил, что не здешний.

Голос Гамильдэ-Ичена!

Точно — он!

Баурджин насторожился и, выждав, когда неведомые всадники проедут мимо, быстро зашагал следом.

Хитры, хитры, сволочуги — обходят кочевье с подветренной стороны, чтоб раньше времени не почуяли псы. Да, чужаков немного… А идут уверенно — видать, знают, что мужчин в кочевье нет. Вот-вот, как раз с первой утренней зорькой ворвутся в беззащитные гэры, убьют стариков и детей, уведут в полон женщин… Однако…

Однако род Черэна Синие Усы — вражеский род, союзники Джамухи. А эти ночные всадники — их враги. Так? Выходит, да. Так что же, выходит, нужно действовать по принципу: враг моего врага — мой друг? Ну уж нет! Здесь все враги! К тому же они, похоже, схватили Гамильдэ-Ичена и ту девчонку, Боргэ. Что ж… тем хуже для них!

Огибая деревья и камни, Баурджин-нойон неслышной тенью следовал за таящимися в предрассветной тьме всадниками. Ага, вот те остановились, спешились. Кругом — густые заросли можжевельника, слева — река, справа — овраг, урочище.

А вот и Гамильдэ-Ичен! И — кажется — Боргэ. Обоих привязали к корявой сосне. Ну, правильно, чтоб не мешали. Интересно, оставят ли часового? У них ведь каждый человек на счету… Оставили. Сами же, взяв под уздцы коней, направились к гэрам…

Что ж, пора действовать — и как можно быстрее!

Словно рысь — неслышно и неудержимо — молодой нойон метнулся к вражине, ух что-что, а опыт снятия вражеских часовых у Дубова имелся немалый. Подкрался, вытащил нож…

Часовой обернулся — услышал. Охотник, мать его…

— Это ты, Хартогул?

— Я, я… Забыли баклагу.

— Баклагу? Какую…

Острый клинок без особого шума разорвал грудь. Враг дёрнулся, вскрикнул…

— Тихо, тихо. — Баурджин тут же зажал ему рот, чувствуя, как стекает по ладони вязкая горячая кровь. Кровь ночного врага…

Опустив мёртвое тело в траву, подбежал к пленникам, вырвал изо рта Гамильдэ-Ичена кляп:

— Стражник — один?

— Нойон! — В голосе юноши вспыхнула радость. — Ты как здесь?

— Рыбу ловил. — Баурджин быстро перерезал путы и напомнил: — Я спросил…

— Кажется, один… — Гамильдэ бросился к девушке. — Боргэ! Боргэ!

Нойон освободил и девчонку.

— Боргэ… — с нежностью произнёс Гамильдэ-Ичен.

— Не время сейчас для любезностей, — Баурджин тут же прервал их. — Боргэ, можешь идти?

— Да… — Девушка быстро пришла в себя.

— Незаметно, но быстро бежишь в кочевье — всех будишь, но — неслышно. Пусть будут готовы!

— Поняла! — без лишних слов девчонка скрылась в зарослях.

Молодец. Всем бы так…

— А мы с тобой — пойдём следом за вражинами. Кстати, кто это, не знаешь?

— Нет…

— Ну да, вряд ли они тебе представились…

Баурджин с Гамильдэ-Иченом почти бегом бросились краем оврага — как раз там и пробирались сейчас чужаки.

Небо алело восходом. А здесь, на берегу, ещё было темно, и чёрные деревья хватали корявыми лапами низко висевшие звезды. Вот впереди кто-то вскрикнул — споткнулся. Послышались приглушённые ругательства — это главарь водворял порядок. Пахнуло лошадиным потом и грязью никогда не мытых тел… Язычники.

Вот они выбираются из лощины… Садятся на лошадей… Сейчас, вот-вот, сейчас навалятся неудержимой лавой… Горе, горе беззащитным гэрам!

Идущий последним замешкался, нагнулся, поправляя подпругу, — остальные уже подъезжали к кочевью…

Нойон молча протянул Гамильдэ-Ичену нож. Юноша кивнул, примерился…

Взметнулась в седло чёрная тень… И, на миг застыв, упала в траву со слабым стоном.

— Вперёд! — вскакивая на трофейного коня, усмехнулся Баурджин. — Что там у него?

Гамильдэ-Ичен быстро обыскал поверженного врага:

— Сабля… И палица… Ещё — лук.

— Саблю — мне, остальное забирай. Садись!

Юноша уселся на круп коня сзади.

Баурджин ласково потрепал скакуна по гриве, придержал — судя по всему, ещё было не время. Немного выждать.

Первый луч солнца упал на землю, освещая белые гэры.

— Хэй-йо-у-у-у! — бросаясь в атаку, завыли, заблажили враги. — Хэй-йо-у-у-у!!!

— Вот теперь — пора…

Нойон взмахнул саблей, пробуя, как сидит клинок.

— Хэй-йо-у-у-у!

Рассыпавшись лавой, чужаки ворвались в кочевье. Спрыгивая с коней на скаку, ворвались в гэры…

Где их уже ждали предупреждённые Боргэ женщины. А уж драться они умели, и постоять за себя могли. Тем более, на их стороне были и гости, опытные воины — трое разбойников и Сухэ.

И Баурджин с Гамильдэ-Иченом!

Вот уже приблизились гэры. Пахнуло дымом и запахом немытых тел чужаков. Гамильдэ соскочил с седла, и молодой князь, выхватив саблю, с ходу разрубил чуть ли не надвое неосторожно замешкавшегося врага.

— Хур-ра-а-а!!!

Из гэра с недоуменным видом выскакивали вражины. Видать, их там встретили как надо!

Один успел вскочить в седло, замахал саблей:

— Поджигайте, поджигайте гэры!

Баурджин направил на чужака коня. Блеснул на изгибе клинка первый солнечный луч. Удар! Искры! Ещё удар… А враг оказался опытным. Вот спланировать набег он толком не сумел, что же касается боя…

Ух, как ловко он дрался!

Удар! Удар! Удар!

И хрип лошадей, и злобное сверканье глаз. Удар!

Тяжёлые клинки высекали искры…

Удар! Отбив! Скрежет… Баурджин попытался захватить чужую саблю. Неудачно — клинок соскользнул вниз. И враг немедленно воспользовался оплошностью — острие его сабли разорвало дээл на груди нойона!

Хорошо, Баурджин успел откинуться назад…

Снова удар!

Отбив!

И звон клинков, и злобный взгляд, и запах немытого тела — запах врага.

Удар!

И скрежет…

Остальные вражины, кто успел, уже повскакали на коней и улепётывали со всех ног, точнее — со всех копыт. А этот — нет. Сражался до последнего, не думая о бегстве. Воин!

Лишь, чуть скосив глаза на своих, презрительно молвил:

— Псы!

Кто-то окликнул его:

— Джиргоадай, давай с нами!

— Бегите, псы… Я лучше умру.

Удар! Удар! Удар!

Искры… И чёрные, пылавшие ненавистью глаза.

А ведь он молод, очень молод. Наверное, не старше…

Удар! Скрежет! Искры!

А получи! Ага, не нравится?!

…не старше Гамильдэ.

А вот так?

Баурджин размахнулся, закручивая саблю хитрым винтом, который как-то показывал ему Боорчу, ударил изо всей силы, рассчитывая на такой же сильный отбив…

Звон! Искры!

И вот он — отбив!

Глухой, словно выстрел, звук встретившихся плашмя клинков… Лёгкое движение кисти…

Конь!

Хороший оказался конь у этого парня.

Запрядав ушами, рванул в сторону, словно почувствовав беду для своего хозяина, — и острие сабли Баурджина, вот-вот собиравшееся впиться врагу в шею, скользнуло, всего лишь раскровянив руку…

Сабля Джиргоадая со звоном упала на каменистую почву. А конь его — белый, в яблоках, поистине, отличный скакун и верный друг — взвился на дыбы и, без всякого приказа всадника, понёсся вниз по крутому склону.

— Куда ж ты, дурак? — закричал вслед Баурджин. — Разобьёшься!

Напрасно…

На краткий миг свечой застыв на краю обрыва, чудесный конь вместе со всадником полетел в воду.

— Жаль. Хороший был воин. — Нойон покачал головой. — И конь — очень хороший.

— Кого тебе больше жаль, коня или всадника? — поинтересовался подбежавший Гамильдэ-Ичен.

Баурджин утёр со лба пот:

— Как там?

— Все кончено, — бодро доложил юноша. — У врагов — четверо убитых… считая того, что в овраге — пятеро, остальные ушли.

— Плохо, что ушли.

— У нас — убит Нарамчи, разбойник. Два старика… И ранен Сухэ.

— А девчонки?

— Никто не пострадал… почти.

Пришедшие в себя после налёта обитатели кочевья деятельно наводили порядок: кто зашивал разодранный полог гэра, кто подметал площадку у коновязи, а те, кто постарше, готовили в последний путь убитых. И своих, и чужих.

— Зря мы позволили им уйти, — к спешившемуся Баурджину подошёл один из разбойников, Цэцэг. — Они вернутся. Накопят сил и вернутся.

— Если успеют до возвращения здешних мужчин, — криво улыбнулся нойон.

Цэцэг, хмурого вида парень лет двадцати двух, покачал головой и прищурился:

— А ты хорошо сражался, торговец. Слишком уж хорошо. Где научился так владеть саблей?

— У тангутов, — Баурджин брякнул первое, что пришло на ум.

— У тангутов? — удивлённо переспросил Цэцэг. — Вот уж не думал, что тангуты применяют те же ухватки, что и монголы.

— Видать, переняли…

Нойон посмотрел вдаль, где над сопками, поднималась ввысь еле заметная струйка дыма.

— Подают знак своим. — Цэцэг пригладил рукой растрепавшиеся волосы. — Вернутся.

— Может быть… — честно говоря, Баурджин тоже склонялся к этому.

— Нам надо побыстрей убраться отсюда, — оглянувшись, продолжал разбойник. — Часть товаров навьючим на лошадей. Жаль вот, придётся бросить повозки. Скажи, торговец, мы много бы выручили за них?

— Немало. — Молодой нойон усмехнулся — он уже принял решение. — Мы их и не бросим, продадим.

— Кто их здесь купит?

— Подождём мужчин.

— И сколько ждать? — нехорошо осклабился Цэцэг. — День, два, неделю? А если за это время сюда нагрянут разбойники?

— Не нагрянут. — Баурджин устало махнул рукой. — Смотри, вон уже и нет никакого дыма. Нет, то не разбойники — пастухи с дальних кочевий.

Взгляд нойона упал на приготавливаемых к погребению мертвецов:

— Сожалею о смерти твоего соратника.

— О чём ты? А, Нарамчи… — Разбойник цинично хохотнул. — Он был плохой соратник, слишком болтливый и жадный. Впрочем, земля ему пухом… Так я так и не понял, сколько времени ты собираешься здесь торчать?

— Пару дней. — Баурджин пожал плечами, подумав, что за это время в кочевье что-нибудь да изменится к лучшему — либо вернутся мужчины, либо придёт помощь от соседей, куда, по словам Гамильдэ-Ичена, уже послали гонцов. Жаль, что соседи эти кочевали в дне пути. Ну, по местным меркам — рядом, ближе-то никого не было.

После погребения жители кочевья устроили небольшой пир, поминая усопших. К росшему у могил корявому дереву привязали колокольчики и разноцветные ленточки. Сели тут же, под деревом, разостлав широкую кошму. Выпили арьки…

Второй из оставшихся в живых разбойников — Цэрэн — подсел к Баурджину и неожиданно поинтересовался, не подходили ли к нему насчёт продажи телег.

— Нет, не подходили, — нойон покачал головой. — А что, должны были?

Впрочем, вскоре подошли, уже ближе к вечеру. Точнее, не подошли, а подошла — Боргэ. Пошушукалась о чём-то с сидевшим здесь же рядом Гамильдэ-Иченом, улыбнулась:

— Спасибо тебе, торговец. Если б не ты…

— Не стоит — Баурджин отмахнулся. — Выпьешь арьки?

— Нет, — девушка покачала головой, — я её не люблю, горькая. Наши спрашивают — не хочешь ли ты продать повозки?

— Повозки? Ого! — удивлённо воскликнул нойон. — А что, у вас своих нету?

— Да сгорели. Видать, разбойники подожгли. Наши говорят, странно — вроде разбойников в той стороне, где повозки, и не было… Видно, пустили огненную стрелу.

Баурджин усмехнулся — что-то не видал он никаких огненных стрел, зато слышал кое-что от Цэрэна. Оказывается, ушлый малый этот разбойный парень, ишь как хитро все рассчитал! Воспользовавшись нападением, пожёг местным повозки. Молодец, далеко пойдёт… если раньше не сломит себе шею.

Нойон наклонился к девушке:

— За сколько вы хотите их купить?

— Один из ваших, вон тот, — Боргэ кивнула на Цэрэна, — сказал, что повозки ваши очень хорошие, тангутские, крепкие… надолго, мол, хватит. Просил недёшево… Да мы согласны, согласны — всё равно повозки нужны. Вдруг придётся срочно откочевать, это ведь не наши земли — хана Джамухи.

— Ах, вот оно что, — Баурджин сделал вид, что удивлён. — Значит, это Джамуха вас сюда позвал?

— Ну да, он, — согласилась девушка. — И не только нас — всех прочих. Ох… кого только не позвал. Великое множество. Есть и христиане, как мы, но хватает и язычников, дикарей немытых, — Боргэ презрительно прищурилась, — как те, что на нас напали. А ведь Джамуха клялся, что никто никого трогать не будет — и что выходит?

— Да, — улыбнулся нойон. — Я смотрю, у Джамухи много всякого отребья.

Девчонка хлопнула себя ладонями по коленкам:

— Вот, правильно ты сказал — отребье!

Баурджин поспешно отвернулся, скрывая довольную улыбку, — хорошая была новость. Если у Джамухи так идут дела…

— Нойон, хочу с тобой выпить! — пьяно улыбаясь, на кошму опустился Сухэ с туго перевязанной тряпицей правой кистью. Вот его только тут и не хватало.

— Нойон?! — Боргэ навострила уши.

— Это меня так прозвали наши, — широко улыбнулся Баурджин. — За меткий глаз и острую саблю — вовсе не лишние у нас, купцов, вещи.

— Нойон… — негромко повторила Боргэ. — А тебе идёт это прозвище!

Позади, со стороны гэров, вдруг послышались тревожные крики и шум.

— Смотрите, смотрите! — кричали женщины и дети. — Там, за лесом…

За лесом поднималась пыль. Кто-то скакал… Чей-то отряд… Разбойники!

Прав оказался Цэцэг — они возвращались!

И что теперь? В лес не убежать — выловят, он здесь, вблизи берега, редкий.

— Быстро поставьте телеги вокруг гэров! — вскочив на ноги, громко скомандовал Баурджин. — Кто хорошо бьёт из лука?

— Все, господин!

— Ой, — нойон зажал руками уши, — да не гомоните вы так, девушки! Слушай мою команду. Стройся! Ну, что вылупились? Говорят вам, постройтесь в ряд. Да побыстрее — враги ждать не будут.

Возникшая было паника быстро прекратилась — вдохновлённые невозмутимой деловитостью Баурджина женщины выстроились нестройной шеренгой и замерли в ожидании дальнейших указаний.

Нойону очень хотелось рявкнуть — «Рравняйсь! Смир-на!» — но приходилось сдерживаться, вряд ли б его сейчас поняли.

— Итак, — чётко бросая слова, Баурджин ставил имевшемуся в распоряжении войску боевую задачу. — Судя по пыли, имеем в приближении врага, в количестве… гм… ну, примерно, пол-эскадрона. В общем, человек двадцать — не так уж и много. Из лука все бьют?

— Все! — отозвались нестройным хором.

Ну, понятно. Мог бы и не спрашивать.

— Возьмите свои луки, запас стрел. Ты, ты и ты — засядете во-он за той повозкой, ты, черноглазая, старшая. Поняла? Не слышу ответа?

Черноглазенькая девчонка вскинула голову:

— Поняла, господин!

— Вперёд, исполнять! Теперь — вы. — Баурджин повернулся к остальным. — Вы трое… и ещё ты, Боргэ — за гэр, в кусточки, сидеть, не высовываться, пока не крикну. Вы, бабушки… Быстро уведите детей в овражек, ну и дальше, по возможности — за реку. Брод здесь есть?

— Есть.

— Отлично. К нему и идите. Вражин мы, я полагаю, задержим. Что стоите? Пошли! Остальные, слушай мою команду! — Баурджин пристально оглядел оставшихся — полтора десятка дебелых, в летах, женщин. — Кто из вас самая бойкая?

— Вот она, Харимча! — Женщины хором показали на высоченную одноглазую бабищу, сухую и страшную, словно смерть.

— Так, всем вооружиться. А ты, Харимча, задержись для получения боевой задачи.

Проводив взглядом убегающих к гэрам женщин, нойон посмотрел на одноглазую:

— Видишь во-он тот лесок, Харимча?

— Вижу, не слепая.

— Засядете там, в кусточках, затаитесь, чтоб ни одна веточка не хрустнула, ни одна птица не взлетела. Приготовите стрелы заранее, но помните — стрелять только по моему знаку, вот как крикнул — хур-р-ра! Слышишь хорошо?

— Да уж, не глухая.

— Тогда действуй, и да поможет вам Христородица и великий Тэнгри!

Харимча, ухмыльнувшись, побежала к гэру, на ходу поправляя задравшийся подол дэли.

— Ну а нам — туда, — Баурджин кивнул на поросшую лесом площадку у самой дороги. — Будем, так сказать, держать передовой рубеж обороны. Гамильдэ, если что со мной случится, не забудь, как вражины станут теснить, крикнуть — хур-ра! Посмотрим, чего стоят бабоньки…

В это время организованные одноглазой Харимчой бабоньки относительно стройной толпою шли к лесу. Позади них, с двумя луками за плечами, бойко вышагивала новоявленная мать-командирша и что-то ритмично выкрикивала… Баурджину даже послышалось, что — «левой, левой, ать-два!»

Нойон улыбнулся:

— Хорошо идёт тётка!

Набросав валежника, мужчины перекрыли дорогу. Гамильдэ-Ичен, Цэцэг с Цэрэном — похожие, как близнецы-братья, Сухэ… Н-да-а, не густо. Вот если бы пулемёт! А лучше — два. Один — здесь, другой в том лесочке, где женщины с одноглазою командиршей. Ладно, мечтать потом будем…

— Вот они, — натягивая тетиву, сквозь зубы произнёс Гамильдэ-Ичен. — Едут!

— Вижу, — прошептал нойон и, предупредив, чтоб без команды не стреляли, натянул лук…

Показавшиеся из-за перевала всадники ехали нагло, ничуть не скрываясь. Да, где-то около двух десятков. Но все — в кожаных латах, в кольчугах, при шлемах и круглых щитах. Над головами всадников угрожающе покачивались тяжёлые наконечники копий, сытые кони мяли копытами траву. Да-а, этих… (так и хотелось сказать — «закованных в сталь псов-рыцарей») вряд ли можно будет сдерживать долго. Однако деваться некуда, глаза боятся — руки делают. Не так страшен чёрт, как его малюют…

— Приготовились!

Баурджин наладил стрелу, выбрав целью надменного воина в сверкающем доспехе из железных пластин. Такие же пластины прикрывали и круп коня. Над блестящим в солнечных лучах шлемом развевались чёрные перья ворона. Какое на редкость неприятное лицо… И ухмылка…

В глаз его, в глаз! Бей ворона в глаз!

Нойон потянул тетиву…

И вдруг услышал крик.

Кричала выскочившая из укрытия Боргэ… Куда ж ты, девочка? Стой!

А за ней уже бежали все!

Баурджин выругался — дисциплинка, мать вашу!

— Не стреляйте, не стреляйте! — подбежав к засаде, закричала Боргэ. — Это свои, наши! Наши мужчины вернулись! Слава Христородице! Дедушка, дедушка! — распахнув объятия девчонка бросилась к надменному всаднику. Тот склонился и, легко подхватив внучку, усадил её перед собой на коня.

— Так вот он, пресловутый Чэрэн Синие Усы, — шёпотом протянул Баурджин.

Из леса с ликующими криками бежали женщины…

Глава 6 Подарок Лето 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Цэрэн и Цэцэг сбежали! Вот это была новость. Прихватили все вырученные за товары деньги и шкурки пушных зверей, все шесть объёмистых перемётных сум, всех лошадей, включая заводных. Ну, сволочи!

— А ты куда глядел, Сухэ? — взъярился Баурджин, отвязывая от дерева спелёнутого, словно кукла, парня. — Я же предупреждал — будь с ними поосторожней!

— Да они сказали — мол, постой покарауль тут, а мы пока место для ночлега присмотрим…

— Так ведь уже присмотрели же!

— Они сказали, что знают и получше место. Туда и повели лошадей… Я тоже за ними пошёл, посмотреть, что за место… А они… Они…

— Ясно, — махнул рукой нойон. — Свалили наши разбойнички, прихватив всю нашу выручку. Да и чёрт с ней, с выручкой — лошадей жалко! Что теперь, пойдём пешком к Джамухе жаловаться? Мол, ну и порядочки на твоей территории, уважаемый хан, — без солидной охраны ни пройти, ни проехать. Может, ещё компенсацию от него потребовать?

— Так, может, вернуться назад, в кочевье Чэрэна Синие Усы? — с ходу предложил Гамильдэ-Ичен. — Рассказать все — они помогут.

Баурджин скривился:

— Они-то помогут, кто бы сомневался? Только нам-то ведь не это нужно! Что нам с их помощи? Время, время потеряем, а Темучин ждёт обстоятельного доклада как можно быстрее — и я его понимаю. Как понимаю и то… — нойон усмехнулся, — что тебя так влечёт в это кочевье, Гамильдэ. Вернее — кто.

Юноша смущённо понурился.

— Ладно, ладно, Бог даст, ещё зашлёшь сватов к своей зазнобе!

Говоря так, Баурджин кривил душой, вовсе не веря в сказанное. Род Чэрэна Синие Усы, конечно, отнёсся к гостям очень хорошо — как поступил бы и любой другой род, в полном соответствии с великим законом степи. Однако как ни крути, а это был вражеский род, род Джамухи, с которым вот-вот предстояло кровавое столкновение. И наверное, не стоило бы сейчас обнадёживать юношу, потерявшего голову от любви. Впрочем, любовь ли это? Скорее так, увлечение…

— О чём задумался, Гамильдэ?

— А? — Юноша оторвал взгляд от неба. — Стихи сочиняю.

— Вот это дело! — язвительно расхохотался нойон. — А я-то полагал, ты думаешь о том, как нам отсюда выбраться.

— И об этом подумаю, — невозмутимо отозвался парень. — Вот только досочиняю. Всего-то две строчки осталось… Баурджин-гуай, не подскажешь рифму к словам «сталь кос»?

— Навоз! — нойон не выдержал и даже хотел было прикрикнуть на юношу, чтобы занимался делом. Но сдержался. Не накричал. Просто глубоко вдохнул… выдохнул… вдохнул — выдохнул… И так несколько раз…

А потом сказал:

— К «стали кос» очень подходит «курносый нос», Гамильдэ.

— Курносый нос? — Юноша улыбнулся. — Вообще — хорошо… но не очень хорошо…

— Ну, тогда — «милый нос».

— А вот это гораздо лучше! Спасибо, нойон. Хочешь, прочту стихи?

— Конечно, прочти — мы с Сухэ их охотно послушаем, верно, Сухэ?

Алтансух непонимающе мотнул головой.

Гамильдэ-Ичен подбоченился и, откашлявшись, громко, с выражением, произнёс:

— Сказание о несчастной любви!

Тут же и пояснил:

— Это название такое.

Пряча улыбку, Баурджин погрозил юному приятелю пальцем:

— Неправильно ты, Гамильдэ, балладу свою назвал, безрадостно. Даже можно сказать — политически безграмотно! «Сказание о счастливой любви» — вот как надо!

— Ну, вообще, да, — подумав, согласился поэт. — Так гораздо лучше.

Баурджин вольготно развалился под деревом и приготовился слушать:

— Ну, ладно, ладно, потом исправишь. Давай, читай своего «Гаврилу»!

— Кого?

— Ну, сказание…

— Ага… Слушайте…

Юноша картинно застыл в позе убитого горем героя, и налетевший ветерок трепал его волосы, словно конскую гриву…

— Ну и встал! — прищёлкнул языком нойон. — Прям Фернандель… Не, не Фернандель — Жан Маре!

Гамильдэ-Ичен тряхнул головой:

— Сейчас продолжу…

— Давай, давай…

Поэт вытянул вперёд правую руку, ну точь-в-точь пионер, читающий приветствие очередному партсъезду:

— Жёлто-синий ирис расцвёл в сопках — я верю, мы с тобой встретимся, и так же расцветёт моё сердце!

Юноша вздохнул и, опустив руку, шмыгнул носом:

— Ну, пока все…

— Здорово, — от всей души похвалил нойон. — Только вот эта аллегория с жёлто-синим ирисом как-то не очень впечатляет — лучше б какой-нибудь другой цветок взять, желательно — красный, как сердце. Например — мак. А ещё лучше — гвоздику.

Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика — наш цветок! — ностальгически напел Баурджин-Дубов и, подводя итоги, добавил: — Ну, стихи послушали, песни попели. Теперь можно и подумать, покумекать, так сказать, о делах наших скорбных. Юноши, не расслабляйтесь, ставлю задачу — как можно быстрей выйти к кочевьям Джамухи. Поясняю, не к самым ближним, но и не к дальним. К средним по дальности. И выйти так, чтобы никто не заподозрил в нас ни разбойников, ни — упаси, Христородица — лазутчиков Темучина. Задача ясна?

— Ясна, господин нойон!

— Тогда думаете, время пошло.

Он и сам думал, а как же, чужие головы — хорошо, а своя — лучше. Тем более сейчас, после небольшой разрядки, мысли текли легко и привольно. В кочевье Джамухи их — Баурджина, Гамильдэ-Ичена, Алтансуха — никто не знает, значит, в принципе, можно назваться кем угодно. Стоп! Нет, не кем угодно. Барсэлук… Или как там его — Игдорж Птица? Нет — Игдорж Собака, вот как. Шпион Джамухи. Скорее всего, он уже доложил своему повелителю о подозрительных торговцах… торговцах — именно торговцах. Значит, сказаться кем-нибудь другим — себе дороже выйдет, оправдывайся потом. Да, вот ещё — что там наболтал Барсэлуку Сухэ?

— Эй, Алтансух…

Ничего особенного Сухэ лазутчику не рассказывал, кроме всяких забавных историй из жизни подвластных Темучину племён, что, вообще-то, не должно было вызвать подозрений — купцы могут торговать, с кем хотят. Барсэлук, кстати, сбежал во время нападения банды Дикой Оэлун… Вот так и говорить — правду: дескать, мы несчастные торговцы, ограбленные дочиста разбойничьей шайкой. Чего ещё думать-то? Да, но, с другой стороны, что это за статус такой — ограбленные торговцы? И почему они, вместо того чтобы пробираться в родные края, упорно идут на север, в кочевья великого хана Джамухи? Чтобы пожаловаться на разбойников? Хм… Подозрительно. И стоит ради этого тащиться чёрт знает куда, да ещё пешком? Пешеходов кочевники не просто не уважают — презирают, и общаться с подобными неудачниками вряд ли станут. Значит, надо придумать что-то ещё…

Баурджин неожиданно улыбнулся:

— Гамильдэ-Ичен, ты песни петь умеешь?

— Конечно, — удивлённо отозвался юноша. — И не только петь, а и сочинять — ты же знаешь, нойон!

— Да уж, таких песен и я могу сочинить целый ворох. А ты, Сухэ?

— Конечно, могу петь, — подтвердил Алтансух. — И даже умею играть на хуре!

Гамильдэ-Ичен рассмеялся:

— Ой, да что там уметь-то? Знай дёргай струну.

Баурджин задумчиво потеребил отросшую бородку, светлую, как волосы, и поинтересовался, трудно ли сделать хур или ещё какой-нибудь музыкальный инструмент.

— Сделать нетрудно, — заверил Гамильдэ-Ичен. — Только нужна сушёная тыква и хорошая палка. Ну и конский волос — на струны.

— Ещё можно смычком играть, — подумав, добавил Сухэ. — А смычок совсем просто делается — как лук.

Выслушав парней, нойон покачал головой:

— Где ж я вам тыкву найду? Ну, разве что в ближайшем кочевье. Что тут у нас ближайшее, кто помнит?

— Боргэ говорила — где-то здесь, неподалёку, кочует род старого Эрдэнэчимэга.

— Эрдэнэчимэг? — Баурджин ухмыльнулся. — «Драгоценное украшение» — красивое имечко, не очень-то подходящее для старика.

— Ну, уж как назвали, так назвали.

— А что значит — «неподалёку»? Какой-нибудь приметный ориентир тебе Боргэ называла? Ну, там, типа ярко-алой скалы или сосны с тремя вершинами?

— Да что-то подобное называла, только я не запомнил — не о том думал, — честно признался юноша.

— Надо вспомнить! — Баурджин положил руку юноше на плечо. — Обязательно надо. Ну, что там есть-то такое поблизости? Может, гора?

Гамильдэ-Ичен наморщил лоб:

— Нет, не гора.

— Дерево?

— И не дерево…

— Камень?

— Нет…

— Гм… озеро?

— Озеро? Н-нет… — Юноша задумался и, вдруг просияв, воскликнул: — Плесо! Точно — плесо! «Золотое плесо» — так это местечко называется, Боргэ ещё сказала — видно издалека. Найдём!

— Нет, Гамильдэ, искать-то как раз тебе придётся, — охолонул парня нойон. — Всем нам лишний раз на виду шастать нечего. Найдёшь кочевье Эрдэнэчимэга, скажешь — ищу, мол, коня…

— Так ведь смеяться будут! Скажут — вот недотёпа.

— Пускай смеются, главное, чтоб поверили. Посидишь в каком-нибудь гэре, подаришь… ну вот, хоть свой кинжал, он у тебя красивый. Подаришь, подаришь, что глазами хлопаешь? А тебе путь подарят какой-нибудь инструмент, хур или бубен. Лучше — хур.

— Лучше уж — и то и другое! — засмеявшись, юноша поднялся на ноги. — Ну я пошёл.

— Удачи, Гамильдэ-Ичен!

В середине неба висело жаркое солнце. Палящие лучи его, проникая сквозь густую листву, окрашивались в желтовато-зелёный свет и, достигая подлеска, теряли половину своей знойной силы. Проще говоря, в лесу царила приятная прохлада.

Привалившись спиной к широкому стволу раскидистого кедра, Баурджин устало прикрыл глаза, слушая, как поют птицы. Вот — цви-цви-цви — малиновка, а вот — цирли-цирли — цирли-цирли — соловей, вот — тук-тук-тук — дятел. Вдали, за рекой, куковала кукушка. Баурджину подумалось вдруг, что вот стоит сейчас открыть глаза — и окажешься в каком-нибудь городском парке со свежевыкрашенными белой краской скамейками, летней эстрадой, монументальными урнами, голубыми круглобокими автоматами по продаже газированной воды. Три копейки — с сиропом, одна — без. Ходят, гуляют люди. В песочницах, под присмотром молодых мамаш в ярких ситцевых платьях, деловито копаются малыши; дети постарше, громко звеня звонками, гоняют на велосипедах, в спицах колёс отражается солнце, а укреплённый на специальном столбе репродуктор передаёт бодрую музыку:

— А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!

— Нойон!

Открыв глаза, Баурджин с неудовольствием посмотрел на Сухэ:

— Чего тебе?

— Кажется, я слышу чьи-то шаги!

— Кажется? Или — слышишь?

Нойон прислушался… Точно, кто-то пробирался через кусты!

Вмиг скатившись в папоротники, молодые люди замерли в ожидании. Баурджин положил под руку саблю.

Идущий шёл не таясь, уверенно, даже, кажется, насвистывал что-то. Да, насвистывал. А может быть, это возвращался Гамильдэ-Ичен? Впрочем, нет — рано.

— Еха-а-ал я краем леса-а-а, — из-за деревьев донеслась песня. — Ехал я краем леса-а-а… А мой анда — мне навстречу… Навстречу-у-у-у…

Ну, словно и впрямь в городском парке! Беспечный такой прохожий в небольшом — чуть-чуть — подпитии. Выходной день — пошёл в парк, купил в буфете пива на честно заначенный от жены рубль, выпил, идёт теперь, напевает: «Я люблю-у-у тебя, жи-и-изнь, и надеюсь, что это взаимно…» Ни забот в этот день, ни хлопот, ну, разве что сообразить на троих с дружками… Эх, хорошо в стране советской жить!

Вот именно такое впечатление почему-то произвёл на Баурджина поющий в лесу незнакомец. Поющий и пока ещё невидимый.

Песня становилась громче, шаги приближались. И вот уже на небольшую, поросшую невысокой травою полянку у кедра, где только что лежал Баурджин, вышел невысокого роста мужчина, молодой, смуглолицый, с характерно прищуренными глазами…

Алтансух вздрогнул, узнав…

И нойон едва успел прижать его рукою к земле:

— Тсс!

Он и сам чувствовал возбуждение, ещё бы! Поющий незнакомец оказался не кем иным, как Барсэлуком, известным в некоторых кругах как Игдорж Собака.

Барсэлук!

Откуда он здесь взялся? Что ищет?

А, похоже, ничего не ищет — поёт. Лемешев, мать ити… Артист погорелого театра оперы и балета. Сейчас ещё арию Ленского затянет. «Я люблю вас, Ольга!» Или, это не Ленского ария, Онегина? Да, в общем, не суть… Оба-на! Улёгся! Прямо на то самое место. Что же он, полежать сюда пришёл? А наверняка — ждёт кого-то! Ну да, дожидается. Вот встал, прошёлся… Прислушался… Снова лёг… Засвистел…

Баурджин вдруг почувствовал, как слабо задрожала земля. Кто-то ехал! Всадник…

Барсэлук тоже услышал приближающийся топот копыт и быстро вскочил на ноги. Однако больше никаких действий не совершал — не хватался ни за лук, ни за саблю. Видать, это ехал тот, которого лазутчик и ждал. Ну да…

Нойон удивлённо хлопнул глазами, увидев наконец всадника — чёрную фигуру на вороном коне. Чёрный дээл, чёрные узкие штаны, чёрные гуталы. На голове — чёрный колпак до самых бровей, низ лица прикрывает широкая повязка, тоже, естественно, чёрная… Чёрный всадник… Чёрт побери… Чёрный Охотник!

— Какие новости, Кара-Мерген? — Барсэлук вежливо поздоровался первым. — Давно тебя жду.

— Ты всё сделал, как я сказал? — вместо приветствия осведомился всадник.

Лазутчик поклонился:

— Да, повелитель. Джаджираты больше не собираются уходить — я убрал зачинщиков.

Кара-Мерген хмуро кивнул:

— Что слышно о наших врагах?

— Да пока ничего.

— Плохо работаешь, Игдорж! Не оправдываешь затраченные на тебя деньги.

Испуганно задрожав, Барсэлук упал на колени:

— О, не гневайся, повелитель, клянусь всеми богами, я…

— Я на тебя не гневаюсь, — Чёрный Охотник положил руку на эфес сабли, — лишь сообщаю — что есть. Много разных слухов ходит по кочевьям, много чего можно почерпнуть. Ты просто не хочешь.

— Я хочу, хочу, повелитель! Да, забыл сказать… — лазутчик улыбнулся. — Я встретил странных торговцев, тангутов. Внедрился к ним под видом проводника.

Баурджин навострил уши.

— Ну? — Кара-Мерген сверкнул глазами. Ох, и глаза у него были — чёрные, узкие, злые. А лицо — насколько мог видеть нойон — не смуглое, а скорее жёлтое. — Почему они показались тебе странными?

— Слишком настойчиво расспрашивали про Джамуху. Ехали на север, с товарами.

— Ты должен был их допросить, а затем убить. Почему не сделал?

— Дикая Оэлун… — Барсэлук скривился. — Эта разбойная девка появилась так не вовремя… Господин, я давно говорил, что её нужно убить!

— Убить? — Всадник неожиданно разразился злым каркающим смехом. — Ты совсем сошёл с ума, Игдорж! Если мы будем убивать всех разбойников — кто же тогда будет держать в страхе окрестные племена? И будут они жить в спокойствии и довольстве, перестанут жаловаться великому хану, надеяться на его помощь. Ты этого хочешь, Игдорж?

— О, господин…

— Значит, так… — Кара-Мерген немного помолчал и продолжил: — подозрительных торговцев отыскать и схватить.

— Но, повелитель, с ними уже расправились разбойники Оэлун!

— Тем лучше — значит, тебе меньше забот. Сейчас поедешь к Эрдэнэчимэгу — скоро курултай, великий хан Джамуха хочет, чтоб там были все.

— Но Эрдэнэчимэг собирается откочевать!

Чёрный Охотник нахмурился:

— Твоя забота, чтобы он этого не сделал. Потом поскачешь в кочевье Чэрэна Синие Усы. Этот, правда, никуда не собирается откочёвывать, но тем не менее присмотр за ним нужен.

— Так за ними за всеми присмотр нужен! — расхрабрился Барсэлук. — А лучше бы взять заложников изо всех родов, и…

— Бабушке своей советуй! — надменно прервав его, Кара-Мерген повернул коня.

— О, господин, — снова взмолился лазутчик. — Хотелось бы… гм-гм… небольшое вспомоществование… Как и было обещано ранее.

— А, тебе нужно серебро? — обернувшись, всадник расхохотался. — Ладно, что я обещал — ты получишь. Скачи за мной.

— Но моя лошадь…

— Что? Её у тебя украли?

— Нет… просто я оставил её внизу, у реки.

— Ну, так поторапливайся, Игдорж! — с хриплым хохотом Кара-Мерген хлестнул коня плетью. — Если, конечно, хочешь получить свои сребреники.

— Бегу, бегу, повелитель…

В зелёно-жёлтых лучах солнца сверкнул эфес сабли… странный эфес — длинный, с рукоятью, отделанной яшмой. Да и сабля в чёрных ножнах тоже была странная, и ножны… Чёрт возьми, да это же…

Баурджин вздрогнул.

…шин-гунто — или «новый военный меч» типа 94 — промышленно изготовляемый самурайский меч, носившийся офицерами японской императорской армии! Нагляделся Дубов в тридцать девятом на подобные мечи — уж никак не мог ошибиться.

Откуда такой у Кара-Мергена? И кажется, у кого-то из воинов Темучина Баурджин как-то тоже видел такой. Откуда?

А оттуда же, откуда появились части японского самолёта у Алтан Зэва — нынешнего вассала Боорчу — из урочища Оргон-Чуулсу!

Да, и Гамильдэ-Ичен ведь именно там нашёл когда-то пропеллер! Если имеется пропеллер, почему бы и не быть мечу? Там много чего есть, в урочище. Если прийти туда в сентябре-октябре — «в месяц седых трав», как написано в древних рукописях, то можно…

Впрочем, Баурджин ходил, и не раз. Особенно когда ещё не родились дети. И без всякого эффекта. Ничего не нашёл, никуда не проник, не то что в будущее, но даже и в развалившийся храм. А теперь и пытаться перестал — настолько врос в здешнюю жизнь: любимая жена, дети, друзья, приобретённое положение в обществе. Забывать уже начал прежнюю жизнь, которая лишь иногда прорывалась вдруг ностальгическими воспоминаниями… всё реже.

— Гамильдэ! — перебил думы нойона Сухэ. — Надо бы его предупредить, а то ещё встретится невзначай с Барсэлуком.

— Предупредим, — выйдя на поляну, Баурджин немного постоял, прислушиваясь, и, убедившись, что всё в порядке, с осторожностью направился вниз, к реке.

Подслушанный разговор, в общем-то, не дал никакой ценной информации, ради которой разведчики Темучина и явились в эти забытые всеми богами места. Ну, разве что несколько пролил свет на поведение Игдоржа Собаки. Что же касается племён, то отношение к ним Джамухи и так было ясно с самого начала. Ну, конечно же — люди должны жить в постоянном страхе и надеяться только на верховного хана. Использует разбойников — ловко. И наверняка иногда громит какую-нибудь особо надоевшую кочевникам шайку, показательно казнив её главарей. Так что рыжей Оэлун — Царе Леандер — недолго осталось рыскать по сопкам. Вообще-то, жаль — несчастная она баба — ни мужика стоящего рядом, ни дома, ни семьи, ни покоя…

Спустившись к реке, Баурджин и Сухэ тут же спрятались за камнями, услыхав стук копыт. Прятались, впрочем, напрасно — это, не оглядываясь, скакал Барсэлук, нагоняя своего чёрного хозяина. Ну, конечно — зачем оглядываться, когда впереди маячат приличные деньги?

Незачем!

Дождавшись, когда стук копыт затихнет вдали за сопкой, путники быстро пошли по тропе, идущей по каменистому берегу. В ослепительно лазурном небе сияло такое же ослепительное солнце, как почти всегда — триста дней в году.

— Смотри, смотри, нойон! — показывая пальцем, вдруг закричал Сухэ. — Золотое плесо!

Баурджин повернул голову. Жёлтый песок, солнце, отражающееся в излучине реки расплавленным золотом, играющая в воде рыба… И голый Гамильдэ-Ичен за большим камнем.

Переглянувшись, Баурджин и Сухэ быстро пошли к нему.

— Долго же тебя приходится ждать, Гамильдэ!

— Ой! — Юноша обернулся. Мокрый и довольный, он сейчас как раз накинул на плечи дээл. Увидав своих, смущённо улыбнулся: — Жарко стало, думаю, дай ополоснусь.

— Смелый человек, — укоризненно покачал головой нойон. — Точнее — безответственный! А если б тебя заметили язычники?

— Да я осторожно… Специально за камнями спрятался. Кстати, взгляните-ка! — Гамильдэ-Ичен хвастливо кивнул на песок.

— Ого! — Сухэ тут же нагнулся и взял в руки забавный музыкальный инструмент, состоявший из выдолбленной тыквы и длинного деревянного грифа со струнами. — Хур!

— Ещё и бубен! — довольно засмеялся юноша. — И кинжал при мне остался — всё так отдали. Посмеялись, правда, когда я рассказывал о потерянном коне. Угостили кумысом, арькой… Я им стихи читал! Очень понравились!

— Да неужели?! — не сдержавшись, хохотнул Баурджин.

— Не понравились бы — не подарили бы хур. И бубен!

Нойон примирительно махнул рукой:

— Ладно, ладно, не хмурься. Собирайся, пошли.

— А куда?

— Кабы знать! — приложив ладонь ко лбу, Баурджин посмотрел на плесо. — Пока вдоль реки, а там видно будет. Это ведь Аргунь, кажется?

— Да, она самая.

— То, что нам и нужно. Главное, не проскочить гэры Джамухи, а то к Амуру выйдем. Эх… На высоких берегах Амура часовые родины стоят! Хорошая была песня…

— Что-то я такой не слыхал? — вскинул глаза Гамильдэ-Ичен.

— Молодой ишшо! — расхохотался нойон. — Ну всё, двигаем! Да поможет нам Христородица.

— Да поможет нам Христородица! — хором повторили парни.

В первом кочевье, куда они вскоре пришли, гостей встретили настороженно. Ладно явились бы, как все люди — верхом, тогда, конечно — гость в дом — радость в дом. Но вот пешеходы… Пешеходы казались крайне подозрительными!

Даже первый встречный — косоглазый, сопленосый и грязный пастушонок — и тот посматривал с недоверием, а в ответ на приветствие невежливо спросил:

— Кто такие?

— Артисты мы, — вышел вперёд Баурджин. — Беги скорей, скажи всем, кто к вам пожаловал! Дуучи, хогжимчи, улигерчи и вот… — он кивнул на пристроенный на плече хур, — хурчи!

— Вай, хогжимчи!!! — С пастушонка в момент слетела вся спесь. — Чего ж вы пешком-то?

— Какие-то подлые собаки ночью похитили наших коней.

— Вай, нехорошо… Я поскачу, скажу всем! — подозвав пасшегося рядом конька, мальчишка ловко прыгнул в седло и, поднимая пыль, понёсся к белевшим за нагромождениями камней гэрам.

— Хогжинчи-и-и! — на всём скаку орал он. — Хогжимчи к нам приехали! Музыканты! Хэй-гей, люди-и-и-и!

Первое выступление чем-то напомнило Дубову детский утренник или концерт художественной самодеятельности в каком-нибудь подшефном колхозе. Накормив и напоив гостей, радостные, словно дети, кочевники собрались на вытоптанной площадке у главного гэра. Вечерело, за сопками опускалось оранжевое солнце, быстро темнело. Чтобы было лучше видно заезжих артистов, кочевники зажгли факелы, укрепив их по краям площадки на длинных шестах. Выйдя на середину площадки, Баурджин поклонился на четыре стороны и, откашлявшись, произнёс:

— Здравствуйте, товарищи араты! Разрешите мне от имени моих соратников, известных даже в самых дальних степях музыкантов, открыть этот небольшой, но, смею надеяться, прекрасный концерт, который, несомненно, не оставит вас равнодушными слушателями.

Закончив реплику, Баурджин ещё раз поклонился.

— Вай, вай! — подбодрили зрители. — Давай начинай, хогжимчи-гуай!

— Сказание… — заложив за спину руки, нойон выставил левую ногу вперёд. — Сказание о зимней степи.

Стоявшие чуть позади Сухэ тронул струны хура, а Гамильдэ-Ичен грохотнул бубном. Араты одобрительно заулыбались, видать, вступление им понравилось.

— Однажды… — чтец-декламатор ещё раз откашлялся и продолжил под усиливающуюся музыку. — Однажды, в студёную зимнюю пору, на сопку я вышел… Нет — выехал. Верхом на коне. Был сильный мороз! Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка…

С выражением прочитав отрывок из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос», Баурджин с облегчением уступил место Гамильдэ-Ичену с его слезливой поэмой о несчастной любви, после чего вся честная компания приступила к песням, невпопад дёргая струны и громко завывая:

— Еду-еду-еду йа-а-а-а!

Собственно, эта строчка и была главным рефреном уртын-дуу — «длинной песни» о степях и сопках, о полных сочной травы пастбищах и скоте, о вечно голубом небе и хороших людях — кочевниках.

— Еду-еду-еду — я-а-а-а!

Пели долго — с небольшими перерывами на арьку, почти до полуночи — и всё время одну и ту же песню — уж больно она пришлась по душе слушателям, с азартом подхватывавшим припев:

— Еду-еду-еду я-а-а!

Так и допели почти до самой ночи.

Вызвездило, и полная луна повисла над притихшими гэрами медной, ярко начищенной сковородкой-блинницей. Пахло людским потом, навозом и пряными травами… а ещё — варёным мясом, которое с большой охотою уплетали за обе щеки малость притомившиеся музыканты, сидя на почётных местах в гэре старейшины рода. Баурджину не так хотелось есть, как пить, и кумыс — поистине волшебный напиток — был сейчас в самый раз.

— Ай, спасибо, глазастенькая! — нахваливал нойон подносившую напитки и пищу девчонку. — Уж угодила, так угодила — давненько не пивал такого кумыса!

Красивая была девчонка, смуглявая, стройная. А как посматривала на Баурджина! Тому аж неловко стало на миг, подумают ещё — закадрил девку!

Старейшина и позванные в его гэр лучшие воины рода довольно щурились — слова гостя пришлись им по душе. За угощением неспешно текла беседа. Говорили за жизнь — о кочевьях, о лесной дичи, о соседних родах.

— Наши старые пастбища — южнее, — отвечая на вопрос Баурджина, важно кивал седобородый старейшина — Хоттончог. Его род — род Чёрного Буйвола, древний тайджиутский род — не так давно кочевал к востоку от озера Буир-Нур, но вот несколько месяцев назад ситуация изменилась.

— Лично приезжал верховный хан Джамуха, — важно надув щеки, пояснил Хоттончог. — Сказал, что сердце его обливается кровью за весь наш род, сказал, что чёрный степной дэв по имени Темучин, хан монголов и многих племён, поклялся извести наш род и забрать себе все наши пастбища. Он уже напал на наших соседей и — о, ужас! — велел сварить живьём всех угодивших в плен. А потом мясо несчастных ели его воины, воины Темучина!

— Вай, вай! — гневно закричали находившиеся в гэре воины.

Нойон скорбно покачал головой: подобную байку он слышал и в стане Темучина, только в ней все говорилось наоборот, не монголы варили и ели людей Джамухи, а люди Джамухи — монголов.

— С тех пор как позвал Джамуха, мы здесь, в этих сопках, — старейшина скорбно поджал губы. — Места, как видите, не особо привольные для скота — слишком лесистые. Однако осенью мы отвоюем назад все свои прежние пастбища — так обещал хан Джамуха!

— Слава великому Джамухе! Слава! — закричали воины.

А Баурджин сделал в памяти важную для порученного ему дела отметку — осень! Вот — начало похода. Ну, да, Джамухе следует торопиться — слишком уж сложно удерживать вместе такую массу враждебных племён. На чём основывается этот союз? На страхе перед Темучином, которому последовательно придаётся образ людоеда? Или наряду с этим на чём-то ещё? Страх… Если вспомнить слова Кара-Мергена о Дикой Оэлун, то получится, что Джамуха использует в своих интересах разбойников. Сначала они нападают на какое-нибудь кочевье, потом великий хан водворяет порядок. И все довольны. И подвергшиеся нападению роды, и Джамуха, и разбойники. Правда, разбойники в этой ситуации скоро будут крайними — чем ближе военный поход, тем меньше в них нужды Джамухе.

— Ваши лошади упитанны и выносливы, а люди — радостны, — подольстился к старейшине Баурджин. — Вы, наверное, знаете все здешние новости?

— Знаем. — Хоттончог усмехнулся. — Совсем скоро будет великий сход — курултай — вот пока главная новость!

Действительно — новость. Вон оно как, оказывается… Курултай… Интересно, какие вопросы на нём будут решать? Наверняка — о начале военного выступления. Хорошо бы попасть на сей съезд… Нет, не «хорошо бы», а обязательно надобно попасть, обязательно!

— Мы, музыканты-хогжимчи, были бы тебе весьма признательны, почтеннейший Хоттончог, если б ты посоветовал нам, в чьих родах лучше выступить? Расскажи, посоветуй, что б нам не ходить зря, ибо правду говорят, что глупая голова — враг ногам.

— Что ж, — довольно качнул головой польщённый старейшина. — Раз ты просишь моего совета, улигерчи-гуай, ты его получишь. Итак, запоминай… В дне пути отсюда на север — кочевья тайджиутского рода старого Уддума Хадока, дальше, за ним — пастбища Кугурчи-нойона, а уж за ними…

Баурджин внимательно слушал, стараясь запомнить все. Время от времени нойон, пользуясь образовывавшимися в рассказе старейшины паузами, быстро уточнял маршруты следования и пути подхода к тем или иным родам, а также количество в них лошадей и людей. Информации было много, и Баурджин боялся упустить даже небольшую её часть.

Правда, и старый Хотточог оказался не лыком шит — всё, что касалось чужих родов, рассказывал подробно, а вот про своих ближайших соседей по большей части молчал, не раскрывая количество лошадей и воинов. Внимательно слушая, нойон про себя решил, что в вопросе о ближайших соседей старика вряд ли можно считать достоверным источником информации — слишком уж осторожен. Найти бы кого-нибудь другого? Кого? Расспросить воинов? Опасно… Одно дело, когда деликатные вопросы всплывают как бы сами собой в общей беседе, и совсем другое — когда их задают с глазу на глаз. Многим повредило излишнее любопытство. Неожиданно для себя Баурджин вдруг попытался припомнить монгольский аналог русской пословицы «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали», но тщетно. Почему-то вспоминались другие: «Два ворона удивляются черноте друг друга» — это, наверное, о Темучине и Джамухе, бывших друзьях-неразлейвода, а ныне — самых страшных врагов, и «Далеко козлиным рогам до неба». Эта, скорее всего, про будущую попытку «народных артистов» проникнуть на курултай.

Проговорив далеко за полночь, гости разошлись. Первыми, испросив разрешения, покинули гэр воины, затем поднялся и сам Хоттончог:

— Твои друзья, улигерчи-гуай, пусть ночуют в моём гэре, тебя же я провожу в другой.

— Не подумай, что выгоняю, — обернулся старик, когда оба вышли из гэра. — Просто у меня есть для тебя небольшой подарок. И несколько слов.

— Не знаю, как и благодарить! — Баурджин прижал руки к сердцу.

Старейшина махнул рукой:

— Подожди благодарить — сначала выслушай.

— Поистине, большое удовольствие внимать твоим многомудрым речам, Хоттончог-гуай! — почтительно поклонился гость.

— Есть у меня к тебе одно хорошее предложение. — Хоттончог хитро прищурился, замолчал и, подняв голову, долго смотрел на звёздное небо.

Полная луна висела прямо над текущей невдалеке рекою, отражаясь в тёмной воде в окружении дрожащего желтоцветья звёзд. Народ угомонился, засыпая в своих гэрах, лишь пастухи-сторожа жгли костры на пастбищах и у реки. Тишина повисла над берегом, лишь какая-то ночная птица шумно била крылами, да где-то в сопках грустно выл одинокий волк. В ночном небе вдруг пролетела комета, яркая вестница иных, недоступных, миров…

— Блуждающая звезда, — тихо сказал старик и, оторвав взгляд от звёзд, оглянулся на Баурджина. — Точно так же блуждаешь и ты, улигерчи-гуай. Может быть, хватит бродяжничать? Я все понимаю — музыканты и сказители пользуются вполне заслуженным почётом и славой. Но ты же не старик! И не молокосос, как — извини — твои спутники. Ты — сильный молодой воин. Брось свои странствия, оставайся у нас в кочевье — здесь ты найдёшь верных друзей и молодую любящую жену. Вот моё предложение, улигерчи-гуай! — Старик торжествующе посмотрел на гостя. — Нет-нет, не отвечай сразу, помни пословицу: «Поспешишь — замёрзнешь». Подумай хорошенько, отдохни… вот тот гэр мы разбили как раз для тебя.

Хоттончог показал рукой на белевшую невдалеке юрту:

— Входи… Отдохни. Подумай. А уж утром дашь ответ.

Поблагодарив старейшину за заботу, Баурджин вошёл в юрту и опустился на толстую овечью кошму, застилавшую пол. В углу, в жаровне — ночи стояли холодные — распространяя приятное тепло, краснели угли. В светильнике на высокой треноге трепетало зеленоватое пламя.

Скинув дээл и обувь, молодой нойон с удовольствием вытянулся на кошме, давая отдых уставшему телу…

Чёрт! Что-то твёрдое неожиданно упёрлось в спину. Баурджин приподнялся, пошарил рукою… Бортохо! Объёмистая плетёная фляга. А это, верно, и есть тот самый «небольшой подарок», о котором говорил хитрый старик. А ну-ка… Нойон глотнул и довольно крякнул — вино! Точнее сказать, забористая ягодная бражка. Ай, хорошо!

Рядом с гэром, с наружи, вдруг послышались быстрые лёгонькие шаги. На миг откинулся, показав звезды, полог, и юркая фигурка проскользнула в юрту. Баурджин отложил бортохо в сторону. Девчонка! Та самая, глазастенькая, что подавала сегодня кумыс.

— Не разбудила? — Девушка поправила волосы, стянутые бронзовым обручем, и улыбнулась. — Я — Гуайчиль, подарок от нашего рода!

— Подарок?! — Баурджин негромко рассмеялся. — Ах, вот о чём говорил старик!

Девчонка была красивенькая, правда, на взгляд гостя, уж чересчур смуглая, почти как мулатка. Но так, ничего — смазливенькое личико, пушистые ресницы, блестящие миндалевидные глаза… кажется, зелёные. Впрочем, при этой лампе все вокруг имело зеленоватый отблеск.

Ничего не скажешь, хороший подарок, ай да старик! Главное, и не откажешься — кровная обида.

Впрочем, а зачем отказываться? Слава Богу, хоть не мальчика предложили…

— Буду рад провести с тобой ночь, Гуайчиль, — радушно улыбнулся нойон.

— И я — рада, — сбрасывая одежду на кошму, прошептала девушка. — Очень, очень рада, клянусь всеми богами!

И бросилась на грудь Баурджину — юркая, нагая, с тонким станом и восхитительно твердеющей грудью…

Вот её-то нойон и разговорил!

После сплетенья любви предложил хлебнуть бражки, потом вызвал на разговор. Обычная такая пошла беседа — за жизнь — Баурджин лишь чуть-чуть подправлял разговор в нужную сторону.

Знакомы ли Гуайчиль ближайшие роды? Знакомы? Прекрасно… Наверное, много там женихов? Молодых не так уж и много? А, если считать и пожилых? Сколько всего получится? На два тумена наберётся?! Однако… И это только в окрестных кочевьях? Вот это народу в сопках! И как только на всех хватает пастбищ? Не хватает? И даже, бывает, соседи угоняют скот? Ну, надо же… Что-что? Ах, ещё и разбойники? И жестокие сальджиуты с меркитами? И если бы не благороднейший Джамуха…

— Что замолчала, Гуайчиль? — Баурджин погладил девушку по спине. — Что там такого сделал благороднейший Джамуха?

Гуайчиль тихонько засмеялась:

— Не сделал — делает. Защищает нас всех. Все роды!

— Друг от друга? — не удержавшись, хохотнул Баурджин.

— Не только, — совершенно серьёзно отозвалась девушка. — И от разбойников. В здешних сопках множество злых людей. Если бы не хан Джамуха! А ещё он обещал вернуть нам все наши старые пастбища. И даже дать новые!

При этих словах нойон усмехнулся:

— Новые? Это за чей же счёт?

— За счёт наших врагов, за чей же ещё? — хлопнула ресницами Гуайчиль.

Улыбнулась и погладила Баурджина по груди:

— Ты сильный мужчина, улигерчи-гуай. И — очень красивый.

— Ты тоже красивая, Гуайчиль…

Говоря так, Баурджин вовсе не кривил душой. Было в этой смуглой большегрудой красавице что-то такое, притягательное. Только сейчас, даже в тусклом свете светильника, молодой нойон разглядел, что девушка и в самом деле очень красива. Красивы её большие зелёные глаза, смуглая шелковистая кожа, плоский живот, грудь — упругая и большая…

Прижав девчонку к себе, Баурджин принялся целовать её грудь, гладя руками трепетное нежное тело…

— Ох… — закатывая глаза, стонала Гуайчиль. — Как мне хорошо с тобою, улигерчи! Как хорошо…

— И мне…

— Оставайся у нас, ну, правда. Разве я тебе не нравлюсь?

— Очень нравишься, Гуайчиль!

— И ты мне… Послушай, я никогда тебя не брошу! И всегда буду рядом. Всегда.

Над белым гостевым гэром светились золотом луна и звезды. На пастбищах горели костры, и сидевшие возле них пастухи-араты пели протяжные степные песни.

— Ты очень красивая, Гуайчиль, — ещё раз прошептал Баурджин, погладив девушку по длинным чёрным, словно крылья ворона, волосам, мягким и пахнущим горькими травами великой степи.

Мягким… Девчонка что, мыла голову? Это язычница-то? Или она…

— Ты веруешь в Христородицу, Гуайчиль?

— Нет, в Христородицу верует моя младшая сестра — Айринчаль. Старшая, Хэгельчи, молится вечно синему небу и грозному Тэнгри, а я… я почитаю Будду! Так решил наш отец, старейшина Хоттончаг.

— Твой батюшка очень умён.

— Потому наш род ещё жив. Я так и не услышала твоё имя, улигерчи.

— Баурджин… — нойон не стал врать — зачем? Коль скоро он навсегда расстанется с этой красивой и немного наивной девчонкой.

— Баурджин, — прильнув к широкой груди князя, шёпотом повторила Гуайчиль. — Красивое имя. Как и ты… Возьми меня в жены, Баурджин-гуай! — с неожиданно страстью снова воскликнула девушка. — Возьми, ну, пожалуйста… Ты не пожалеешь, клянусь великим Тэнгри и царевичем Шакья! Я работящая, я много чего умею. Я рожу тебе красивых крепких детей…

Нойон погладил девушку:

— Лет-то тебе сколько, работящая?

— Шестнадцать! Самое время для свадьбы.

— Шестнадцать? У-у-у… Может, чуть подрастёшь?

Гуайчиль неожиданно заплакала:

— Чем я не угодила тебе, Баурджин-гуай? Разве я плохая? Разве не…

— Ну, ну, не плачь, — Баурджин поцеловал девушку в губы. Та не отпрянула, подобно тому как наверняка поступили бы в здешних племенах, наоборот, ответила на поцелуй с такой необузданной страстью, которую Баурджин вряд ли мог предположить в столь юном создании…

— Возьми меня, — покрывая жаркими поцелуями шею нойона, шептала Гуайчиль. — Возьми же… Возьми… О, мой нойон! Клянусь, я никогда не покину тебя… Никогда… Всегда буду рядом. И буду помогать тебе во всём. Во всех делах…

Глава 7 Улигерчи, хогжимчи, хурчи… Лето 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Они ушли утром.

Баурджин принял предложение старика Хоттончога, только сказал, что сначала ему нужно выполнить одно дело, которое он обещал одному влиятельному человеку. Под «влиятельным человеком», Хоттончог, конечно же, понимал Джамуху, а потому и не стал противоречить. Лишь вздохнул, но почти сразу же улыбнулся:

— Я дам вам коней.

— Вот, спасибо! — искренне обрадовался нойон, да и остальные «артисты» не скрывали радости.

Уж, конечно, на конях куда сподручнее, как гласит пословица: «Пеший конному не товарищ».

— Заводных коней, извини, не дам. — Хоттончог почмокал губами. — Но трёх лошадей найду.

— Мы обязательно вернём, — уверил нойон. — Осенью.

Старейшина снова вздохнул:

— Дожить бы только до осени-то! Недаром говорят — одна осень лучше трёх вёсен. Удачи вам, хогжимчи!

— Пусть не оставит твой род милость богов, Хоттончог-гуай.

Гостей-музыкантов проводили с почётом, прыснули в их сторону кумыс из серебряной пиалы:

— Пусть ваш путь будет счастлив и недолог.

Пользуясь указаниями старика, Баурджин и его люди поехали по широкой тропе, ведущей в сопки. Кратчайший путь к соседям и через них — в кочевье Джамухи. Да, судя по всему, путешествие подходило к концу. А самое главное ещё только начиналось.

Вокруг вставали крутобокие сопки, поросшие густым смешанным лесом с преобладанием лиственницы и сосны. На кручах кое-где высились могучие кедры, напоминавшие Баурджину древних великанов из какого-то народного эпоса. Над головами путников светило яркое солнце, по обеим сторонам дороги тянулись заросли цветущего иван-чая и чабреца пополам с жёлтым багульником. В кустах жимолости и шиповника порхали разноцветные бабочки, лёгкий ветерок приносил терпкий запах душистых трав. Поматывая головами, небольшие выносливые лошадки неспешно поднимались в гору. Хорошие лошади. Подарок…

Баурджин вдруг прислушался и обернулся. Позади раздался приближающийся стук копыт. Кто-то ехал… Нет — скакал! Мчался во весь опор! Гамильдэ-Ичен проворно сдёрнул с плеча лук — где-то уже он его выпросил. Или — спёр, но сказал — подарили.

— Спокойно, Гамильдэ, — заворотив лошадь, нойон приподнялся в седле. — Кажется, это какой-то одинокий всадник. Попутчик… Может, даже знакомый…

Из-за кряжа показалась белая лошадь, и Баурджин чуть было не присвистнул, узнав всадника… точнее — всадницу. Черноволосая девчонка в приталенном, по-мужски подпоясанном дээли из ярко-голубой ткани с белою оторочкою. Подобный наряд был и на Баурджине. Специально, что ль, так оделась? Гуайчиль… Её только тут и не хватало! Хоть бы не сказала — возьми меня с собой!

— Подожди, Баурджин-гуай!

Подъехав ближе, девушка спрыгнула с лошади и, подбежав к нойону, протянула ему небольшой замшевый мешок:

— Вот… Я тут кое-что собрала. В дорогу. Пожалуйста, возьми!

Смущённо крякнув, Баурджин принял подарок:

— Спасибо тебе, Гуайчиль.

— Я буду ждать тебя, Баурджин-гуай!

Баурджин поспешно отвернулся — ему было жаль девушку. И тем не менее нужно было ехать. А девчонка… В конце концов он её не выпрашивал — сама навязалась.

— Прощай, Гуайчиль!

— Прощай… Пусть помогут вам боги.

И всё ж таки на душе стало как-то нехорошо, скверно. Словно бы, упав в лужу, нахлебался грязи.

— Забавная какая девчонка, — проводив глазами всадницу, с улыбкой произнёс Гамильдэ-Ичен. — Красивая! Интересно, что там, в мешке?

— А вот сейчас и посмотрим. — Баурджин быстро развязал тесёмки. — Наверное, какая-нибудь еда…

Еда в мешке точно была: сухое молоко, творог, вяленые полоски мяса — борц, солёные шарики сушёной брынзы. А ещё — стальные наконечники для стрел, запасные тетивы к луку, даже точильный брусок!

Гамильдэ-Ичен и Сухэ переглянулись:

— Молодец, девчонка! Это кто ж такая?

— Так, — уклончиво отозвался нойон. — Одна знакомая… Что тут ещё? Хадак, какая-то нитка…

— Нитка?!

— И кажется, клей…

— Клей?! — Гамильдэ-Ичен громок захохотал. — Ай да девка! Да здесь у тебя полный свадебный набор, нойон! Клей — для «склеивания» жениха и невесты, красная шёлковая нить — для связывания душ молодых, ну и хадак — пожелание счастливой свадьбы. Велико ли приданое дают за девчонкой, а, Баурджин-нойон?

Сухэ тоже засмеялся.

— Смейтесь, смейтесь, болтливые сойки, — отмахнулся от парней Баурджин. — Только помните пословицу: «Лучше меньше слов, да больше скота!»

— А ещё такая пословица есть: «Лучше уж говорить, чем ничего не делать!»

Так, пересмеиваясь, и поехали дальше, пока впереди не показалась высокая вершина с одиноко стоящей корявой сосною.

— Хорошо бы туда забраться, — нойон задумчиво почесал подбородок, — думаю, с этой горушки открывается замечательный вид.

— А что нам до видов? — изумился Сухэ. — Добраться бы скорей хоть куда-нибудь.

Баурджин хмыкнул: вот уж действительно — промолчит дурак, так, может, сойдёт за умного. А уж если не молчит…

— Мы просто осмотрим всю местность, — объяснил парню Гамильдэ-Ичен. — Прикинем, где чьи кочевья, где пастбища, дороги, тропы. С такой высоченной горы далеко видать!

Сухэ тяжко вздохнул:

— Сначала надо ещё туда взобраться.

Гамильдэ-Ичен кивнул в сторону:

— А вот, кажется, туда тропинка. Или — вон та. Да, наверное, та, она и пошире, видать, ей частенько пользуются.

Сказать по правде, Баурджину не внушала особого доверия ни одна из двух троп, ответвлявшихся от основной дорожки к сопке с корявой сосною. Какая из них приведёт к вершине? И — не таится ли там, в глуши, какой-нибудь хищный зверь, или, того хуже — не укрываются ли в чаще недобрые люди?

Сейчас приходилось полагаться лишь на свои чувства, Гамильдэ-Ичен и Сухэ родились и выросли в степях и тайги откровенно побаивались.

— Здесь все не так, — словно продолжая мысли нойона, негромко протянул Сухэ. — И ветер не такой, как в степи, и звуки, и запахи… Вот, слышите — хрустнула ветка? Кто это? Человек или зверь? Не знаете? И я не знаю…

— Может, просто обломился сучок? — предположил Гамильдэ-Ичен. — Что гадать? Надо ехать.

— Уж тогда давайте поедем по ближней. — Сухэ потрепал по гриве коня. — Какая нам разница — по какой?

Баурджин задумчиво кивнул, глядя, как порывы налетевшего ветра раскачивают вершины деревьев. Деревья, деревья, деревья… Рвущиеся к небу лиственницы, могучие кедры, корявые сосны на вершинах гор, а в урочищах — тёмные угрюмые ели. Лишь кое-где на пологих склонах зеленели тополя и берёзки. А в остальном все вокруг — непролазно, непроглядно, угрюмо. Прямо какое-то Берендеево царство! Чаща! Южная зона тайги. Целое лесное море. Даже у самого нойона бегали мурашки по коже, что уж говорить о степняках — Сухэ с Гамильдэ-Иченом. Лес был для них чужим местом, полным неизведанных опасностей и страшных колдовских тайн.

Вот все разом вздрогнули: где-то впереди (или сбоку) захрустели кусты.

— Косуля… — прислушиваясь, шёпотом произнёс Гамильдэ-Ичен.

Баурджин хохотнул:

— Тогда уж, скорее — олень. Ладно, охотиться сейчас некогда, едем.

— Да мы и не собирались…

Трое всадников свернули на узкую тропку, и кроны высоких лиственниц сомкнулись над ними, закрывая небо. Сразу сделалось темно, неуютно, страшно. Казалось, сотни враждебных глаз смотрят на тебя из густого подлеска, и вот-вот, вот сейчас кто-нибудь бросится на спину с рычанием, вонзит клыки… Или проще, прилетит стрела…

— Смотрите! — едущий впереди Гамильдэ-Ичен резко придержал коня. — Вон там, впереди!

— Что? Что? — заволновался Сухэ. — Что такое?

— Вон, на ветках.

Баурджин всмотрелся вперёд — на раскидистых ветвях какого-то дерева висели чёрные шёлковые полоски.

— Чёрный цвет… — встревоженно прошептал Гамильдэ-Ичен. — Цвет мрака, коварства, несчастья. Видно, здесь живёт какой-то злой духа. Нехорошее, гнусное место! Давайте лучше вернёмся!

Лет пять назад Баурджин, скорее всего, просто высмеял бы подобные детские суеверия — «поповские антинаучные сказки», однако за последнее время он привык доверять своим чувствам, а они прямо-таки требовали держаться подальше от этого места. В конце концов, есть и вторая тропа, не так далеко они и отъехали.

— Поворачиваем, — махнув рукой, распорядился нойон.

Парни облегчённо перевели дух, выбираясь назад со всей возможною скоростью. Впереди показался просвет, заголубело небо, вот она — дорожка…

Другая, дальняя тропка оказалась заметно лучше той, «злобной». Во-первых, не такая крутая, во-вторых — не такая тёмная, поскольку была куда шире.

— Ой, и тут! — изумлённо воскликнул Сухэ.

Да, и здесь, за изгибом тропы, на кустах можжевельника светились в солнечных лучах узкие шёлковые ленточки приятного ярко-голубого цвета, цвета верности и спокойствия.

— Ну, вот, — взглянув на ленточки, удовлетворённо кивнул Гамильдэ-Ичен. — Я ведь сразу говорил — надо именно здесь ехать!

Баурджин усмехнулся, поскольку точно помнил, что ничего подобного парень не утверждал, а как и все, склонился к той, первой тропке. Проезжая мимо кустов, нойон ухватил ленточку, протянул между пальцами… новая, гладкая, ничуть не выцветшая, видать, недавно повесили. Значит, тропою активно пользуются… ну, ещё бы, иначе б она давно уже заросла.

Ехали долго, может быть, час, а может, и два. Деревья то сгущались, так, что едва провести коня, то снова расходились, открывая широкий коридор радостно-золотистому солнечному свету. В светлых местах буйной порослью зеленел густой подлесок — можжевельник, шиповник, малина. На солнечных открытых полянках цвели синие колокольчики и незабудки, а в тенёчке — фиалки и иван-чай. Высокие — выше колен — заросли пастушьей сумки щекотали брюхо коней. В кустах и на ветках деревьев весело щебетали птицы.

Баурджин умиротворённо улыбался, любуясь лесной красотою, а вот его спутники — это было заметно — чувствовали себя скованно, настороженно, что и понятно — кругом не расстилалась привычная с детства степь.

— И всё равно, не очень-то хорошо здесь, — зябко передёрнул плечами Гамильдэ-Ичен. — Сумрачно и нет простора глазам.

— Подожди, — обернувшись, засмеялся нойон. — Выберемся к вершине — будет тебе простор.

И снова развилка. Тропа ветвилась — и кто знает, по какой повертке ехать?

— Конечно, по той! — хором произнесли парни.

Баурджин усмехнулся: «Ну, конечно, а как же — там, на берёзке, голубели ленточки».

— Видать, это хорошая, добрая тропа, — заулыбался Гамильдэ-Ичен. — По ней и поедем.

Нойон махнул рукой — в конце концов, почему бы и нет?

Свернули, поехали…

Тропинка постепенно сужалась, делалась круче, и вот уже кони шли с трудом. Пришлось спешиться, взять лошадей под уздцы. Высокие деревья сменились какими-то колючими развесистыми кустами, всё чаще попадались камни, и становилась реже трава. Баурджин чувствовал, как звенело в ушах и бешено колотилось сердце. Позади, тяжело дыша, поднимались парни. Нойон знал — они ни за что не попросят отдыха. А вообще-то пора бы и отдохнуть, устроив короткий привал. Вот хотя бы за теми кустами… нет, за тем большим серым камнем…

Впереди вдруг резко посветлело, и неожиданно для всех показалась вершина с одинокой корявой сосною. Путники радостно улыбнулись и прибавили шагу — наконец-то, ну, наконец-то, вот теперь и можно устроить отдых, пустив пастись лошадей.

— Коней лучше оставить здесь. — Баурджин кивнул на заросли высокой травы у большого чёрного валуна. — Нечего им делать на открытом месте. Да и нам не стоит идти туда шагом.

— Как — не стоит?

— Ползком, только ползком!

Вообще-то, заметить их от подножья горы или с вершин соседних сопок можно было бы только в хороший бинокль. Однако Баурджин помнил о великолепном зрении кочевников. Разглядят, никакого бинокля не надо.

Оставив Сухэ присматривать за лошадьми — да и так, на всякий случай, — Баурджин с Гамильдэ-Иченом подползли к сосне и, затаившись в корнях, подняли головы. Осмотрелись… Господи, от открывшейся панорамы просто захватило дух!

С вершины сопки открывался вид, наверное, километров на полсотни, а то и больше. Внизу, сколько хватало глаз, голубели леса, матово блестела серебристая лента реки, на излучинах которой белели маленькие кругляшки — гэры.

— Вон там — кочевье Хоттончога, — шепнул Гамильдэ-Ичен. — А вот там, чуть дальше — гэры Чэрэна Синие Усы…

Юноша замолчал, видать, вспомнил свою зазнобу — внучку Чэрэна, Боргэ.

— Гамильдэ, видишь во-он тот лесочек у чёрной скалы? — Баурджин показал рукою.

Парень кивнул:

— Вижу. Мы там чуть было не столкнулись с Чёрным Охотником и лазутчиком Барсэлуком, или, как его там…

— Игдорж Собака, — с усмешкой напомнил нойон. — Люди Джамухи стакнулись с разбойниками — натравливают их на роды, потом делают вид, что наводят порядок. Неплохо придумано — всем есть за что благодарить верховного хана.

— Смотри, нойон! — прижимаясь к земле, вдруг прошептал юноша. — Во-он, на соседней вершине.

Баурджин повернул голову и замер: на вершине соседней сопки, голой, поросшей лишь чахлыми кустиками, виднелся чёрный всадник на вороном коне.

— Кара-Мерген, — тихо произнёс Гамильдэ-Ичен. — Чёрный Охотник. Видать, замыслил какую-то пакость.

— Ты думаешь, это — Чёрный Охотник? — Баурджин с сомнением покачал головой. — Я бы не утверждал это с определённостью. Всякое может быть, не очень-то хорошо отсюда и видно. Мало ли вороных коней и чёрных тэрлэков?

Юноша упрямо сдвинул брови:

— Нет, князь. Вороных коней и в самом деле много, но вот чёрный тэрлэк может надеть только уж совсем плохой человек. Или, по крайней мере, тот, кто хочет, чтоб его боялись. Кара-Мерген! Точно он. Больше некому. Значит, и Барсэлук — Игдорж Собака — рыщет где-то поблизости. Что они задумали? Вот бы узнать… Хотя это, конечно, вряд ли возможно. Тогда, в урочище, нам удалось подслушать их разговор, потому что там эти черти никого не опасались — в кочевье Хоттончога мне сказали, что те места считаются нехорошими, проклятыми.

— То-то они себя там так спокойно чувствовали, — усмехнулся нойон, не отрывая взгляда от чёрного всадника. — Интересно, зачем столь открыто маячит?

— Может быть, подаёт кому-то знак?

— Может быть… Смотри-ка, скрылся…

— Да, спустился на тропинку… во-он… Послушай-ка, нойон, — Гамильдэ-Ичен встревоженно повысил голос, — мне кажется, я знаю, по какой тропе он поехал. По той самой, на которую чуть было не свернули мы! И свернули бы, если бы не чёрные ленточки.

— Думаю, Кара-Мерген — если это всё-таки он — охотно пользуется всякими проклятыми местами. Ему там спокойнее — меньше чужого народу.

Юноша зябко поёжился:

— Мне кажется, он и сам — порожденье зла! Что ты делаешь, нойон?

Баурджин раскладывал меж корнями сосны мелкие камни:

— Смотри, Гамильдэ. Вот это — кочевье Хоттончога, это — Чэрэна Синие Усы, а вот это — Хартойлонга. Вот ещё кочевья… Заметь, Гамильдэ, разными по цвету камешками я отмечаю кочевья враждебных родов.

— Так у тебя почти все получаются разные!

— Именно так оно и есть! Все враждебные. И вместе их соединяет страх — в первую очередь страх перед Темучином!

— Чего ж они его так боятся? — удивлённо присвистнул юноша. — Ведь наш хан никому не сделал зла. Ну, по крайней мере — ни за что ни про что. И все племена, что с миром переходят под его руку, сохраняют свою веру и свои пастбища. Даже и ещё получают!

Баурджин неожиданно вздохнул:

— Ты все верно говоришь, парень. И должен понимать — Джамуха для многих племён такой же хан, как для нас — Темучин, ничуть не менее важный. На него надеются, его поддерживают — и он, думаю, тоже не прочь раздать земли своим верным воинам. Только вот все хорошие земли — южнее, и они — наши. Поэтому рано или поздно Джамуха явится к нам с огнём и мечом. В степи должен быть один хан!

— Но, нойон…

— Знаю, о чём ты хочешь спросить, Гамильдэ. О Ван-хане, чьим верным вассалом является Темучин. Я повторюсь — в степи останется только один повелитель. И, думаю, это будет не старый Ван-хан.

— Однако пока Ван-хан и Темучин вместе!

— Да. Но не забывай, Джамуха тоже когда-то был верным другом Темучина. А что теперь?

Баурджин замолчал и, взяв сухую веточку, провёл линю меж камнями-кочевьями:

— Вот это — река, это дороги, это — лесные тропы. Хорошенько запоминай, Гамильдэ! Ты должен будешь суметь выложить такой же рисунок по первому же приказу Темучина. Не только выложить, но и объяснить.

— Я понимаю… — с минуту юноша пристально вглядывался в схему. Потом вдруг улыбнулся: — Знаешь, что, Баурджин-нойон?

— Что?

— Я бы здесь кое-что дополнил, — хитровато прищурился Гамильдэ-Ичен. — Вот, смотри — роды старого Хоттончога и Чэрэна Синие Усы обозначены у тебя камешками приблизительно одного и того же цвета, так?

— Ну, так, — нойон кивнул. — Они же — родственные роды.

— Да, родственные. Но по численности воинов — разные. Значит, род Хоттончога ты должен обозначить более крупным камнем. Или даже двумя.

— Молодец, Гамильдэ! — Баурджин со всей искренностью похвалил парня. Не забыл и себя — всё ж таки хорошо, что решил взять с собой умного и надёжного помощника.

— А ещё ты забыл отметить урочище, где обитает шайка Дикой Оэлун. Вот примерно здесь… И то место, где мы встретили Чёрного Охотника и Барсэлука… И во-он ту скалу… И тропинки…

Юноша деловито расчертил рисунок веткой и, шмыгнув носом, кивнул:

— Ну, вот — теперь всё это куда ближе к истине. Будем запоминать?

— Конечно… — Баурджин убрал упавшую на лоб чёлку. — Не знаю, звать ли Сухэ?

Гамильдэ-Ичен улыбнулся:

— Наш Алтансух, конечно, неплохой парень. Только вряд ли от него будет толк в таком сложном деле. Нет, это не для Сухэ!

— Я тоже так думаю, — согласился нойон.

После короткого отдыха путники перекусили вяленым мясом и, запив трапезу холодной водицей из бежавшего неподалёку ручья, спустились с сопки к реке, вдоль которой тянулась дорога. Вполне проезжая для лошадей, она была недоступна повозкам — то и дело приходилось взбираться на кручи, пересекать овраги и бурные, впадающие в реку ручьи.

— Смотрите-ка, а здесь ведь был мост! — поднимаясь по склону оврага, вдруг закричал Гамильдэ-Ичен. — Вон для него опоры — камни. А настил, верно, давно сгорел в очагах ближайших гэров.

— Сгорел, говоришь? — Баурджин внимательно осмотрел окрестности. Даже не поленился, проехался до ближних кустов и лесочка. В лесочке и обнаружил аккуратно сложенные стволы, можно даже сказать — балки. Ошкуренные, тёсанные квадратными сечением… Настил! Его просто сняли и до поры до времени спрятали, не очень и таясь. А ведь кто-то должен бы присматривать за этими балками — уж слишком открыто лежат…

Не успел нойон так подумать, как уже услышал:

— Стоять! Кто такие?

— Мы — странствующие сказители и музыканты! — оглядываясь по сторонам, с гордостью произнёс Баурджин. — Улигерчи, хогжимчи, хурчи. Народные и заслуженные артисты, широко известные от Гоби до Селенги! А вот ты кто такой? Покажись, не прячься!

— А я и не прячусь! Просто дожидаюсь своих. А, вот и они!

На излучине реки показались скачущие во весь опор всадники — человек десять. Положив руку на рукоять сабли, нойон успокаивающе улыбнулся:

— Так ты мне так и не сказал — кто вы? Из какого рода?

— Наш род — род Соболя! А вот какие вы музыканты, мы сейчас увидим!

— Сайн байна уу? Хорошо ли живете? — вытяну руки ладонями кверху, Баурджин-нойон вежливо приветствовал всадников. — Как провели весну? Все ли поголовье на месте?

— Сонин юу байнау? Какие новости? — подъехав ближе, вежливо поздоровался один из всадников, судя по затейливо вышитому тэрлэку — главный. Смуглолиций, с глазами-щёлочками, он невозмутимо рассматривал незнакомцев. Остальные настороженно держались позади, в любой момент готовые пустить в ход луки.

— Мы — странствующие музыканты, — снова пояснил нойон. — Поем, играем, читаем сказания — нас уже благодарили во многих кочевьях.

Всадник в расписном тэрлэке ещё больше прищурился, так что глаза его, и без того узкие, стали и вовсе почти не видны:

— Интересно, в чьих же кочевьях вы уже побывали?

Откуда-то из лесу — вероятно, спрыгнул с какого-нибудь дерева — выбежал босоногий мальчишка с перекинутым за плечи луком и, подскочив к десятнику, что-то ему зашептал, время от времени кивая на путников.

— Нас знают в кочевье старого Хоттончога, — тем временем пояснил Баурджин. — И в гэрах Чэрэна Синие Усы, и во многих других гэрах.

— Чэрэн Синие Усы? Хоттончог? — Десятник нахмурился. — Эти люди нам не друзья. И ещё… Зачем вы высматривали, где сложены доски для настила?

— Мы вовсе не доски высматривали, а малину или смородину — заварить чай, — обиженным голосом отозвался Гамильдэ-Ичен. — А настил ваш нам и вовсе ни к чему — повозок ведь у нас нет.

— Верно, нет, — ухмыльнулся воин. — Но я почём знаю, что у вас на уме? Может, вы — вражеские лазутчики? Уж извините, нам придётся связать вам руки — а в кочевье уж разберёмся, кто вы.

Десятник взмахнул рукою, и ряд воинов ощетинился стрелами. Двое из них, впрочем, тут же закинули луки за спины и, спешившись, сноровисто связали руки «сказителям». Сильно пахнуло не мытыми с рожденья телами — судя по всему, воины рода Соболя исповедовали чёрную шаманскую веру Бон.

— Хорошая сабля. — Десятник внимательно осмотрел снятый с Баурджина клинок. — Зачем она музыканту? Это же не хур и не бубен.

— Мы ходим везде, — спокойно возразил князь. — А в дороге случается всякое.

Обитатели кочевья — человек с полсотни, — молча столпившиеся на площадке перед главным гэром, настороженно наблюдали, как спешившиеся воины помогают спуститься с коней связанным пленникам.

— Кого поймал, Эттэнгэ? — выкрикнули из толпы.

Десятник, как выяснилось, был человеком вежливым и незаносчивым, поскольку выкрик не проигнорировал, а, повернувшись на голос, ответил вполне обстоятельно:

— Мы взяли их у настила. Говорят, что бродячие музыканты-сказители, но при них оружие, да и сами они весьма подозрительны. Я думаю, это разбойники с Чёрных гор, о которых нас предупреждали соседи.

— Разбойники? — вдруг возмутился Гамильдэ-Ичен. — Посмотрите-ка внимательней, добрые люди? Ну, разве мы похожи на разбойников? Они ж все — злобные упыри, а наши лица — посмотрите! — милы и приветливы!

В толпе засмеялись, и Баурджин по достоинству оценил придумку парня — где весёлый смех, там нет места ненависти, подозрительности и страху.

— Велите-ка развязать нам руки да дать хур! — засмеялся нойон. — И тогда вы увидите, какие мы разбойники. Споем вам длинную песню о весёлом арате. Небось слышали? Нет?! Ну, там ещё про то, как он ночью, хлебнув для храбрости арьки, пошёл к одной вдовушке, да, перепутав гэры, нарвался на старшую жену хана. Ну? Неужели не слышали?

— Нет, не слыхали!

В толпе явно оживились и повеселели, ну, прямо как в захудалом колхозе при виде рукописной афиши, извещающей о приезде артистов райфилармонии.

— Эй, Эттэнгэ! — послушались крики. — И правда, может, разрешишь им спеть? Посмотрим, какие они музыканты!

— Да ну вас, — десятник отмахнулся, — сначала доложу старейшине и шаману. Как решат — так и будет. Они не вернулись ещё?

— Нет. Вернулись бы — давно б здесь были.

— Жаль… — Десятник обернулся и, подозвав какого-то мальчишку, велел тому мчаться на пастбище.

Паренёк — чумазый босоногий оборвыш — ловко поймал бродившую у гэров лошадь и, вцепившись в гриву, быстро унёсся прочь.

Баурджин посмотрел на десятника:

— Ну а мы пока чего-нибудь вам расскажем, Эттэнгэй-гуай, если ты, правда, не возражаешь?

— Не возражает, не возражает, — закричали собравшиеся. — Эй, дуучи, спой нам, про что обещал. Или — про северных людоедов. Чтоб страшно было до жути!

— Спеть — это к ним, — нойон небрежно кивнул на своих связанных спутников, — а я вам не какой-нибудь там нищий певец, я — артист разговорного жанра, сказитель!

— Так рассказывай же, улигерчи! Надоело ждать!

— Ну, уж это как ваш участковый решит. — Баурджин оглянулся на десятника.

— А, рассказывайте! — почесав голову, махнул рукой тот. — Всё равно ждать. Только учтите — руки мы вам не развяжем.

— А как же играть?

— Не знаю, — усмехнулся воин. — Придумайте что-нибудь, на то вы и улигерчи-дуумчи.

— Что ж, делать нечего, — нойон посмотрел на парней. — Сейчас я начну сказание, а как притопну ногой, повторяйте хором последнее слово. Все поняли?

— Поняли. Повторим.

— Ну, что ж… Как говорится — с Богом!

Плохо было то, что убойная поэма Некрасова «Мороз, Красный нос» в данных конкретных условиях ну никак не годилась — обещано-то было нечто другое. А что — другое? Баурджин-Дубов долго не думал, взяв в качестве литературной основы выступления людоедку Эллочку Щукину из «Двенадцати стульев».

— В одном дальнем кочевье жила-была баба!

Нойон притопнул.

— Баба!!! — на два голоса в унисон выкрикнули Гамильдэ-Ичен и Сухэ.

— Не доила она коров…

— Коров!!!

— Не делала сыр долгими зимними вечерами…

— Вечерами!!!

— И даже овечью шерсть не пряла!

— Не пряла!!!

— Вот сучка! — возмущённо выкрикнул какой-то седобородый дед. — На кой ляд такая баба?

— Тихо ты, Харгимгийн, не мешай! Тебе-то уж точно уже никакой не надо!

Старик притих, и ободрённый первым успехом нойон продолжил сказание дальше:

— А все сидела, да смотрелась в медное зеркало!

— Зеркало!!!

— Любовалась собою.

— Собою!!!

— И все завидовала жене хана.

— Хана!!!

— Ханша пошьёт тэрлэк из шелка…

— Шелка!!!

— И она — из простого сукна.

— Сукна!!!

— А бедный муж её, простой арат, с утра до ночи работал!

— Работал!!!

— Пас на дальних пастбищах скот.

— Скот!!!

— А жена его упрекала — нет у меня расписного тэрлэка…

— Тэрлэка!!!

— Ожерелья жемчужного нет у меня.

— У меня!!!

— Плохой ты муж, парень!

— Парень!!!

Вдруг послушался топот копыт. Все повернулись и посмотрели в сторону быстро приближавшихся всадников. Первый испуг быстро сменился радостью.

— Хэй-гэй, наши! Вождь с шаманом скачут и пастухи. Эх, не дали дослушать…

Десятник Эттэнгэ приосанился и выехал на середину площади, к «артистам».

— У спрятанного настила задержаны трое подозрительных. Говорят, что сказители-музыканты.

— Музыкаты? — Старейшина, сморщенный смешной старичок с седыми прядями волос, выбивающимися из-под войлочной шапки, обрадованно уставился на задержанных. — Вот так послали боги! Как раз вовремя — случка прошла удачно!

— Случка прошла удачно! Удачно… удачно… — радостно зашептали в толпе.

— Да, удачно! — подбоченясь, ещё раз подтвердил старейшина. — Посему — сегодня вечером объявляю праздник. Верно, Голубой Дракон?

Тот, кого он назвал Голубым Драконом, смотрелся куда импозантней, да и вообще, выглядел, пожалуй, внушительнее всех. Смуглое горделивое лицо с орлиным носом, упрямо выпяченный подбородок, брови вразлёт, длинные волосы, чёрные как смоль. Сам мускулистый, поджарый. Красавец мужчина, что и говорить. Этакий индеец. Глаза ничуть не узкие — большие, тёмные, внимательные, а вместо шапки — зубастый череп птеродактиля, выкрашенный голубой краской. Ну, правильно — Голубой Дракон. Голубой — цвет вечности, верности и спокойствия. Странный цвет для шамана, колдуну бы больше пошёл чёрный. Это ведь шаман, кто же ещё-то? В такой-то шапке! Да и на шее — ожерелье из змеиных голов. Красивое… видать, этот шаман большой модник… и разбиватель женских сердец, право слово, ишь как посматривают на него местные молодайки! Словно кошки на сметану.

— О, великий вождь Корконжи, — спешившись, шаман подошёл к старейшине. — Позволь сказать слово?

Старейшина махнул рукой:

— Говори, Гырынчак-гуай. Всегда рад тебя слушать.

— Эти люди… — шаман обвёл пленников подозрительным взглядом. — Они называют себя сказителями? Что ж, может быть, это и так. Но, разве сказитель не может быть разбойником или чьим-нибудь соглядатаем?

Баурджин поморщился — шаману нельзя было отказать в логике.

— И что ты предлагаешь, Гырынчак? Отменить праздник?

— Зачем? — Голубой Дракон исподлобья взглянул на притихших обитателей кочевья. — У вас будет сегодня праздник, люди! Раз его обещал великий вождь Корконжи, да хранят его боги. Только сперва пусть зубы дракона, — он торжественно дотронулся до «драконьего» черепа, — скажут нам — кто эти люди на самом деле? Эттэнгэ-гуай, пусть они по очереди войдут в гэр вождя. Сначала — этот. — Палец шамана упёрся в грудь Баурджина. — И не забудьте принести хворост для священных костров.

Глава 8 Красные повязки Голубой Дракон Лето 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Чёрный смолистый дым от священных костров, разложенных перед гэром старейшины, поднимался высоко в небо. Двое молодых парней — помощники шамана — с разрисованными обнажёнными торсами, гремя погремушками, громко выкрикивали заклинания — прогоняли чёрные замыслы чужаков.

Девять раз Баурджин обошёл каждый из костров, затем был тщательно обкурен головешками и уже после этого наконец-то допущен в гэр. Войдя, поклонился:

— Мир вашему дому!

— А, улигерчи! — Старейшина Корконжи обрадованно потёр руки. — Ну-ка расскажи нам что-нибудь!

— Вот именно, расскажи, — усмехнулся шаман. Сняв с головы череп птеродактиля, он сидел на белой кошме рядом с хозяином гэра. — Только не что-нибудь, а то, что мы спросим. Откуда ты и твои люди?

— Мы явились с юга. — Нойон молитвенно сложил руки. — Явились с миром, чтобы…

— Юг — понятие растяжимое, — холодно перебил шаман. — Есть юг — Гоби, юг — тангутские степи, царство Цзин — тоже юг, и также юг — озеро Буир-Нур и кочевья у берегов Керулена. Кочевья Темучина. Так, значит, вы оттуда пришли?

Баурджин на миг опустил глаза — шаману нельзя было отказать в логике — умный, чёрт.

— Да, мы были и в кочевьях Темучина. Читали сказания, пели. Но гэры моих спутников остались далеко к югу от Керулена, в Гоби, на границе тангутских земель. Я ж был рождён в Баласагуне.

— Ого! — Шаман перевёл взгляд на старейшину и пояснил. — Город Баласагун, уважаемый Корконжи, расположен очень далеко на закате солнца, в землях кара-киданей, на пути в Хорезм и кипчакские степи.

— Говоришь, это очень далеко, Гырынчак-гуай? — с глуповатой улыбкой переспросил старейшина. — Всегда интересно послушать о далёких странах.

Шаман улыбнулся:

— Думаю, наш гость расскажет об этом чуть позже. А сейчас пускай говорит о том, что к нам ближе — о пути от Керулена к нам. С кем встречались, где ночевали, что делали? А?

Нехороший был взгляд у этого Гырынчака — прямо не шаман, а смершевец, допрашивающий подозреваемого в работе на немецкую разведку.

— Многих хороших людей, дававших нам кров и приют, я уже и не упомню, — уклончиво отвечал Баурджин. — Но что смогу, конечно же, расскажу…

Он вновь опустил глаза, припоминая, что можно рассказывать, а что — было бы нежелательно. Что никак не вязалось бы с обликом странствующих музыкантов. Например — то, что они не так давно были купцами. Сегодня — купцы, завтра — музыканты… Странно! Это явно насторожит допрашивающего. Не старейшину — шамана, он у них тут, похоже, за орган контрразведки работает.

— Мы ещё не добрались до Аргуни, когда на нас напали разбойники, — осторожно начал нойон. — Отобрали лошадей, повозки. Слава богам, нам удалось бежать.

— Бежать… — задумчиво повторил Гырынчак и, прищурив глаза, быстро спросил: — Откуда у вас лошади?

— Нам их подарил некий Хоттончог-гуай из рода, что кочует неподалёку от вас.

— Знаю. Хоттончог — наш враг!

— А мы тут при чём? — искренне удивился нойон. — Мы совсем посторонние люди, вовсе не желающие участвовать в ваших распрях.

— Хорошо. Где вы были до Хоттончога?

— В кочевье Чэрэна Синие Усы.

— И с ним мы не дружим.

— Хм, интересно. — Баурджин негромко хохотнул. — Всех своих соседей, я смотрю, вы не жалуете. Однако кочуете рядом. А ведь кроме здешних сопок есть ещё и бескрайние степи, куда вы могли бы вполне свободно откочевать!

— Ха, Гырынчак! — вдруг воскликнул старейшина. — Этот чужеземец говорит в точности так, как ты!

— Он слишком много говорит, Корконжи-гуай, — шаман недовольно нахмурился, — и большей частью вовсе не то, что я хотел бы услышать.

Нойон поднял голову:

— Так ты, уважаемый Гырынчак, не ходи вокруг да около, а задай конкретный вопрос — на него и получишь ответ. Ты, верно, думаешь — мы лазутчики Темучина? Так вот — нет. И я могу это доказать!

— Я не нуждаюсь в твоих доказательствах, — надменно усмехнулся шаман. — Поверь, я и сам могу придумать таковых сколько угодно. Скажи мне, откуда эта вещь? — Он внезапно похлопал по голубому черепу птеродактиля, лежащему на кошме рядом.

— Из Гоби, разумеется. — Нойон усмехнулся — о кладбищах динозавров он узнал ещё в тридцать девятом, рассказывали на политинформациях, было дело.

— А видел ли ты разрисованные древним народом скалы? — не отставал Гырынчак. — Что на них нарисовано?

— Разные диковинные звери, птицы. Даже слоны, кажется. Слон — это…

— Мы знаем, что такое слон.

— Повтори ещё раз — в чьих кочевьях вы были?

Баурджин быстро повторил и был уверен — нигде не ошибся. Потом добросовестно описал путь — горные тропинки, скалы, леса. Даже набросал словесные портреты тех, с кем встречался — старого Хоттончога, Чэрэна Синие Усы, Дикой Оэлун…

— Ах, Оэлун, разбойница. — Шаман и старейшина переглянулись. — Похоже, ты её хорошо знаешь, улигерчи. Слишком хорошо… Пожалуй, не хуже, чем Кара-Мергена и красные повязки, а?

Вот этим вопросом нойон был ошарашен.

Кара-Мерген, Чёрный Охотник… И с чего это шаман расспрашивает про него? И ещё какие-то красные повязки…

— А с чего бы я должен его знать? Нет, конечно, о Кара-Мергене я слышал — о нём много болтают в кочевьях, но лично никогда не встречал.

— Не встречал так не встречал, — неожиданно согласился шаман. — Ты бывалый человек, улигерчи. Много где был, много чего видел…

Шаман повернулся к старейшине:

— Вели воинам отвести этого к старому кедру. Пусть дожидается остальных.

— Но народу обещан праздник, — несмело возразил вождь. — Боюсь, будет много недовольных.

Голубой Дракон задумчиво постучал костяшками пальцев по черепу птеродактиля:

— Ты, как всегда, прав, Корконжи-гуай. Наш народ — трудолюбив и послушен и, конечно же, заслужил праздника. Что ж, думаю, ты, улигерчи, — он посмотрел на Баурджина, — с удовольствием повеселишь людей в нашем кочевье. А сейчас можешь идти. Немного отдохни, подкрепись, пока мы будем беседовать с остальными музыкантами. Мои люди проводят тебя.

Небрежно махнув рукой, Гырынчак вопросительно взглянул на старейшину. Тот кивнул, и шаман громко хлопнул в ладоши:

— Умбарк! Кэкчэгэн!

В гэр поспешно вошли двое молодых парней — тех самых, с разрисованными торсами и погремушками.

— Проводите улигерчи в гостевой гэр! — негромко приказал шаман и, повернув голову, улыбнулся пленнику: — До встречи.

— До встречи, — поднявшись на ноги, Баурджин оглянулся уже на пороге. — А руки мне, что, так и не развяжете?

— Развяжем… Шагай, шагай…

Пожав плечами, нойон вышел из гэра, краем уха услыхав жёсткий наказ парням:

— Глаз не спускать! Отвечаете своими хребтами.

Выскочив из юрты, словно ошпаренные, помощники шамана подскочили к пленнику — или к гостю? Нет, скорее всё-таки — к пленнику:

— Следуй за нами, улигерчи! Руки мы тебе развяжем чуть позже.

— Что ж, — оглянувшись, нойон ободряюще подмигнул своим, а затем сразу же перевёл взгляд на полуголых стражей. — Не пойму, и что вы нас допрашиваете? Мы — бедные музыканты, об этом все знают. И Чэрэн Синие Усы, и Хоттончог, и Дикая Оэлун…

Гамильдэ-Ичен улыбнулся краем губ — понял. А вот что касается Сухэ… С Сухэ было сложнее. Мог что-нибудь и не то сказать, ляпнуть сдуру. Ладно, будем надеяться… Ещё раз оглянувшись, Баурджин увидел, как один из четырёх воинов, охранявших пленников, подвёл Гамильдэ-Ичена к очистительным кострам.

Гостевой гэр оказался небольшой юртой из серого войлока, украшенного тёмно-синим орнаментом. Внутри было довольно уютно. Все чистенько, аккуратно, на низеньком столике — чаша с кумысом, лепёшки и вяленое мясо — борц, расшитые подушечки на кошме. Вообще, чувствовалась женская рука…

— Садись, улигерчи. Ешь.

Парни уселись рядом. Один из них ловко развязал пленнику руки.

Баурджин улыбнулся:

— Надеюсь, моих спутников тоже покормят?

Стражи ничего не ответили, так и сидели статуями — видать, запрещено было говорить. Ну, не хотят разговаривать — не надо. Неплохо и в тишине посидеть, попить кумыс, подумать… Гамильдэ-Ичен… этот скажет все, как надо. Умный парнишка. А вот Сухэ… Здешний шаман не дурак, далеко не дурак. Кажется, старейшина в этом роду лишь чисто номинальная фигура, всеми делами заправляет шаман, Гырынчак Голубой Дракон. Ишь как помощников своих выдрессировал — сидят, не шелохнутся. И не отводят от невольного гостя глаз. Что ж, смотрите… Однако надо думать. Вот, этот Голубой Дракон… По сути, сейчас он, как смершевец, контрразведчик. И ведёт себя соответственно. А как бы он сам, Иван Ильич Дубов, поступил в подобной ситуации году в сорок четвертом-сорок пятом где-нибудь в Восточной Пруссии? Трое подозрительных — все, как на подбор, сильные молодые парни. Говорят, что артисты… Поверил бы? Ну да, как же! Артисты… Погорелого театра! Проверять, проверять и проверять — вот что. А если некогда толком проверить? Если, скажем, завтра — наступление, а эти взяты в расположении наших частей? И что в этой ситуации делать? Ежу понятно — если и не расстрелять, так изолировать. Так сказать, до более спокойных времён. А если негде изолировать или — невозможно в силу каких-либо причин? Да-а… грустно…

Постойте-ка! Ведь шаман с вождём, кажется, договорились о том, что концерт состоится при любом раскладе. Правда, можно не сомневаться — охранять заезжих артистов будут качественно, не сбежишь. Значит, во время концерта нужно что-то придумать, как-то выкрутиться, иначе потом времени может просто не быть. Потом вообще ничего может не быть — как говорится, нет человека — нет и проблемы.

Снаружи послышались шаги, и в гэр ввели Гамильдэ-Ичена. Юноша был не очень изнурён допросом и выглядел вполне довольным, даже можно сказать, весёлым.

— Ох, поедим! — усевшись на кошму, он потёр руки. — Что тут у них — борц? А варёной баранины нету?

— Не разговаривать! — грозно предупредил один из воинов.

Охранники Гамильэ тоже остались в гэре. Шаман, похоже, не любил неожиданностей и предпочитал хорошенько перестраховаться. Итак, двое на четверых — если рассуждать в таком плане. Вооружение: у воинов — сабли, ножи. У помощников шамана — длинные кинжалы. Эх, не развернуться в гэре… Да и надобно дождаться Сухэ, не бросать же.

Сухэ не пришёл. Заглянувший в юрту воин просто жестом позвал всех наружу. Выйдя из гэра, вся процессия в лице невольных гостей и их стражей направилась к центральной площади кочевья, где, с милостивого разрешения старейшины и шамана, был продолжен столь удачно начатый концерт. Правда, на этот раз больше всех выступал Гамильдэ-Ичен: читал с выражением свою любовную поэму, играл на хуре, пел…

— Про что спрашивали? — улучив момент, шёпотом поинтересовался Баурджин у Сухэ. — Что ты им рассказал?

— Про все кочевья, — юноша улыбнулся, — Гамильдэ-Ичен сказал — можно.

— И про нашу торговлишку рассказал?

— Нет. Про торговлю они не спрашивали. Спрашивали про какие-то красные повязки.

Перехватив подозрительный взгляд шамана, нойон громко забил в бубен.

— покончив с любовной лирикой, Гамильдэ-Ичен перешёл на более героический репертуар. Героический, но в данной ситуации не совсем верный в политическом плане — в песне повествовалось о приключениях Темучина в компании Джамухи — тогда ещё лучших друзей. Впрочем, народец в кочевье собрался насквозь аполитичный, так что и эта сомнительная песнь ничего, прокатывала.

Баурджин пристально поглядывал вокруг, отмечая и надменный взгляд шамана, и вооружённых воинов, маячивших шагах в пяти от «артистов». Вот ухмыльнулся. Вот обернулся. Вот шепнул что-то старейшине. Тот махнул рукой — и несколько воинов побежали к лошадям, а стражи придвинулись вплотную к импровизированной сцене.

Ой, не нравилась нойону вся эта суета! Не решил ли шаман избавиться от всех возможных проблем по старому доброму принципу — нет человека, нет и проблемы? Грубо говоря — расстреляют подозрительных артистов сразу после концерта… вернее, умертвят каким-нибудь дешёвым и быстрым способом типа переломления спинного хребта — как тут было принято. Значит, нужно попытаться бежать. То есть нет, не нужно пытаться. Просто — бежать, а там уж как Бог даст. Предупредить своих…

Передав бубен Сухэ, Баурджин, дождавшись паузы, подошёл к Гамильдэ-Ичену:

— Теперь позволь мне…

— Это — последняя песнь! — взяв нойона под локоть, негромко произнёс один из стражей. — Старейшина сказал — заканчивать, уже поздно.

Баурджин кивнул — уж, конечно, поздно. Вождь — а вернее, шаман — торопится сделать дела до наступления темноты. Что за дела? Если б что хорошее — например, пир горой — так никакая бы темнота не помешала. Значит… Ладно, хорошо…

Нойон посмотрел в небо — золотое солнце клонилось за сопки, до его захода, по всем прикидкам, оставалось часа полтора-два. Много! Слишком много. Столько выступать не дадут.

Ладно…

Пожав плечами, Баурджин выставил ногу вперёд и, важно заложив руки за спину, произнёс с неким даже пафосом, с коим конферансье с летних провинциальных сцен любили объявлять куплетистов или женщин-змей.

— Товарищи! А сейчас — последний номер нашего шефского концерта. Короткая песнь — уртын дуу — о страшных разбойниках.

Услыхав про разбойников, народ оживился.

— Автор музыки, слов и исполнитель — ваш покорный слуга! — Баурджин поклонился все с тем же дешёвым провинциальным шиком. — Аккомпаниаторы — благороднейшие музыканты, — поворачиваясь, нойон обвёл рукою ребят и жестом показал пальцем на своё ухо — мол, слушайте.

— Песня называется просто — «Что было, то и было». Пожалуйста, господа…

Баурджин откашлялся и приступил к… Гм-гм… собственно, пением это вряд ли можно было бы назвать, скорее — просто речитатив под звяканье хура и глухие удары бубна.

Так сказать, вступительную часть предложенного почтеннейшей публике произведения нойон изложил очень кратко — буквально в двух словах, быстро перейдя к развязке:

В этом месте Баурджин повысил голос:

Закончив песнь, Баурджин поклонился.

Сзади подошли воины:

— Идите за нами!

— Да-да…

Их привели на сопку, к старому, росшему над обрывом кедру. Безлюдное оказалось местечко и какое-то на редкость угрюмое. Внизу шумела река, слева и справа высились сопки, покрытые густым смешанным лесом. Впереди, на белом коне, в зубастом шлеме, ехал шаман. За ним двигались пленники со связанными за спиной руками, а уж затем — вооружённые саблями и луками воины.

Баурджин глянул на реку. А ведь, пожалуй, можно было уйти! Нырнуть, выплыть на той стороне. Эх, жаль напарники плавать не умеют. Да и руки связаны — плохо.

— Гырынчак-гуай, — почтительно обратился нойон. — Нельзя ли развязать руки? Хочу вам нарисовать кое-что. Вот здесь, на земле, веткой.

— Нарисовать? — тут же обернулся шаман. — И что же?

— Путь к логову разбойничьей шайки!

Гырынчак презрительно прищурился:

— А, я так и знал! Развяжите ему руки.

— И моим спутникам. Будут помогать, а как же!

Шаман кивнул:

— Развяжите. Раньше не могли признаться? Ну, уж теперь все от вас зависит — что вы там нарисуете-расскажете.

— А то…

Баурджин нагнулся за веткой. Вот сейчас… Выпрямиться, оттолкнув в сторону воина… Побежать, броситься в реку… И-и-и…

Странный свист раздался вдруг над головою. Стоявший рядом воин схватился за грудь и грузно повалился навзничь. За ним второй…

Стрелы!!!

— Ложи-и-и-сь! — спрыгивая с коня, громко закричал шаман. — Прячьтесь за камнями!

Мог бы и не говорить. Все сразу же так и сделали, только Сухэ замешкался, едва не схлопотав стрелу, и Баурджину пришлось утащить парня за руку:

— Голову пригни, чудо!

— Кто бы это мог быть? — хлопал глазами Сухэ. — Как вовремя появились здесь эти воины! Это наши друзья, нойон!

— Остынь, парень. — Баурджин скривился, слушая, как свистят над головой стрелы. — Здесь у нас нет и не может быть, никаких друзей. Только враги.

Ага, вот они показались за деревьями — желтолицые всадники с раскосыми глазами и красными повязками на головах. Так вот про какие повязки столь дотошно расспрашивал Голубой Дракон! Довольно много, десятка полтора. Лучники впереди — спешенные. Вот ещё залп, ещё…

Снова засвистели стрелы. А затем в дело вступили всадники.

— Вставайте! — громко закричал шаман и, выхватив у одного из убитых воинов саблю, взлетел в седло.

За ним последовали все оставшиеся в живых.

— Бейтесь смело, воины! — взмахнув саблей, воодушевляющее закричал шаман. — Не пропустите их к гэрам!

Копыта коней взрыхлили сухую землю. Раздался звон сабель. Рванувшись в бой, захрипели лошади, послышались стоны упавших. Оправдывая своё прозвище, Голубой Дракон бился сразу с двумя врагами, тесня то одного, то другого. Красивая схватка, жаль, некогда смотреть.

— Бежим, нойон? — повернув голову, воскликнул Сухэ.

Баурджин посмотрел в сторону леса и заметил за деревьями нескольких человек — засаду.

— Нет, не бежим. Похоже, эти парни сначала делают, а потом думают.

Над головой нойона снова просвистела стрела — стреляли из леса.

— Если они передвинутся чуть левее… — взволнованно шепнул Гамильдэ-Ичен.

— То перестреляют нас здесь, как зайцев! — закончив его мысль, Баурджин махнул рукой. — Хватаем оружие убитых — и в гущу боя.

Оба юноши кивнули. Да, пожалуй, это единственное, что сейчас оставалось делать. Первым подал пример нойон — выскочив из-за камня, прижался к земле, пополз, вытянул руку и, ухватив валявшуюся рядом с убитым воином саблю, пригнувшись, бросился к оставшимся без всадников лошадям. Оп! Вскочил в седло, обернулся — Гамильдэ-Ичен и Сухэ уже успели вооружиться копьям и луком. Слава Богу, кажется, стрелы ни в кого из них не попали. Да красные повязки и не стреляли теперь, опасаясь поразить своих.

— Хэй-гэй! Хур-ра-а-а-а!!! — размахивая саблей, Баурджин кометой врезался в схватку, благо враги легко определялись по красным повязкам на лбах.

Удар! Отбив… Искры!

И злобный, полный лютой ненависти взгляд.

А получай! Ещё удар… Налево! Направо! Прямо!

Враги были везде — приходилось крутиться.

Удар! Удар! Удар!

Нойон с неожиданным удовольствием почувствовал, как послушно лежит в руке тяжёлая сабля. Хорошее оружие. Почти не надо прилагать силу, замахиваться — только работать кистью.

Оп…

Конь одного из противников лягнул лошадь Баурджина в бок, навалился грудью, едва не опрокинув. Удерживаясь в седле, нойон отбил направленный в его шею удар и пригнулся, пропуская над головой секиру. Этого ещё не хватало! Если они сейчас поразят коня…

Так и случилось!

Оглушённая лошадь упала на колени, и Баурджин кубарем вылетел из седла. Почувствовав землю, тут же вскочил на ноги, держа перед собою саблю. Скверные дела! Если эти двое сейчас бросятся на него…

А похоже, это и произошло бы, если б…

Если б не Голубой Дракон!

Вот уж, поистине… Как видно, справившись с наседавшими на него врагами, шаман решительно налетел на прочих. С ходу опрокинув лошадь одного, тут же подскочил к другому. Взвил коня на дыбы, взмахнул саблей… Вражина тоже оказался не лыком шит — принял удар достойно. Зазвенели сабли, хрипя, закружили лошади.

Остальные воины из рода старейшины Корконжи, оправившись от первого натиска, бились вполне уверенно, сдерживая врагов у подножия кедра. Туда же, как быстро определил Баурджин, подались и Сухэ с Гамильдэ-Иченом. И лишними они там не были!

Однако!

Враг, сбитый вместе с лошадью лихим наскоком шамана, подхватив выроненную саблю, пешим подскочил к Баурджину и с ходу нанёс удар. Бил лихо, с оттяжкой, закручивая клинок. Если б нойон не знал этой хитрости — остался бы без оружия. А вот ещё один хитрый удар — сильный и вроде бы направленный в шею — если такой отбить, умело направленный изгиб клинка ударит в бок. Не надо отбивать с силой… Вот так…

Разгадав хитрость соперника, Баурджин, увлекая врага, резко отскочил влево. Опытный боец, конечно же, сразу догадается, что вот сейчас последует выпад и колющий удар справа. Ага! Ишь как он подобрался, разбойная морда! Верно, замыслил какую-то пакость…

А мы не пойдём вправо!

Живо перехватив саблю левой рукой, нойон нанёс низкий разящий удар, повернув клинок параллельно земле.

Ага!!! Враг захромал, заругался. Эх, если б не его панцирь из прочной бычьей кожи! Впрочем, чёрт с ним, с панцирем. Теперь быстро — удар в другую ногу. Ага! Есть!

Резким выпадом Баурджин пронзил остриём клинка вражий гутал. Разбойник упал на колени, и нойон выбил у него саблю. А вот завершать бой эффектным ударом по вражеской шее не стал. Соперник пока не опасен — зачем зря убивать. Тем более здесь, кажется, ещё есть с кем сражаться.

Бой продолжался, но теперь основная тяжесть его переместилась к кедру, где в рядах воинов Корконжи бились Гамильдэ-Ичен и Сухэ. Судя по трупам врагов, сражались достойно.

— Хэй-гэй!!! — с победным кличем Гырынчак Голубой Дракон метнулся на окруживших кедр врагов. Ну, точно — птеродактиль спикировал.

Посмотрев вокруг, Баурджин подобрал валявшуюся рядом секиру, всмотрелся… примерился… и, размахнувшись, метнул её в одного из оставшихся врагов, неловко повернувшегося боком. Перевернувшись в воздухе, секира ударила разбойника обухом в шлем. Шлем глухо звякнул, и вражина, словно сжатый серпом колос, рухнул наземь, к удивлению сражавшегося с ним воина.

— Хэй-гэй! — Нойон помахал рукой.

Воин хлопнул глазами:

— Улигерчи?!

Баурджин показал рукой на продолжающуюся схватку.

— Скорее к дубу! — воодушевлённо закричал воин.

— Нет, постой, — придержал его нойон. — В лес! Пройдём во-он той кручей. Там засели лучники.

Сразу осознав всю опасность, грозившую соратникам после победного завершения схватки, воин кивнул и, сунув саблю в ножны, первым бросился к круче. За ним, оглядываясь, как бы не пустил стрелу какой-нибудь раненый чёрт, побежал Баурджин.

Вот и круча! Обрыв. Под ним журчит река. Камни. Узкий карниз, какие-то мелкие колючие кусточки…

Воин осторожно спустился на карниз и двинулся, прижимаясь спиной к обрыву. Нойон — следом. Только прижимался не спиной — грудью. И хорошо видел то, за что можно ухватиться, — углубления, кустики, торчащие камни и корни.

Идущий впереди вдруг споткнулся и начал съезжать вниз.

— Держись!

Ухватившись за корень, нойон протянул ему руку. Молодой парень. Кажется, один из помощников шамана. Ну да — голый разрисованный торс лоснился от пота. Левое плечо в крови — видать, уже досталось.

— Тихо! Не делай резких движений…

Пядь за пядью, Баурджин вытягивал воина так осторожно, как удаляют впившегося под кожу клеща. Чуть потянуть… переждать… потянуть… выждать…

Лишь бы только корни не подвели, не оборвались…

Да вроде бы не трещат.

Ещё потянуть… Ага! Воин поставил ногу на карниз. Отдышался:

— Спасибо, улигерчи.

— Не за что!

Пройдя по карнизу, они выбрались на дальнюю сторону обрыва, к лесу. Переглянувшись, упали в траву, поползли и, добравшись до папоротников, осторожно подняли головы.

— Вон они, — кивая вперёд, шепнул воин. — Лежат.

Лучников оказалось трое, все неподвижно застыли под ёлками. У каждого под рукой — лук.

Однако какое самообладание! Лежат, не шелохнутся. Редкостная выдержка, учитывая то, что совсем рядом располагается большой муравейник…

— О, великий Тэнгри! — вдруг произнёс воин. — Они же мёртвые!

Нойон присмотрелся: и в самом деле — в спине каждого торчала стрела.

Глава 9 Курултай Лето 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Их взяли сразу же. Баурджин и его спутники не успели отъехать от кочевья рода Соболя и нескольких полётов стрелы, как вдруг за скалами увидели воинов. Довольно большой отряд, численностью сотни в две сабель. Передовой десяток расположился на самой дороге — будто специально ждали… будто знали.

— Эх, делать нечего, — молодой нойон покачал головой и растянул губы в улыбке, — поедем-ка поздороваемся, парни.

— Да, — уныло кивнул Гамильдэ-Ичен. — Странно, что и дружок наш на этот раз не предупредил. Ну, тот, что привязывал ленточки… и перебил меткими стрелами всю вражью засаду.

— Не предупредил? — придержав коня, Баурджин вдруг кивнул на кусты шиповника, росшие вокруг скалы. На одной из веток трепетала на ветру чёрная шёлковая ленточка. — Как раз и предупредил. Это просто мы такие слепые.

Гамильдэ-Ичен вздохнул:

— Всё равно бы не успели уйти, верно, Сухэ?

Ничего не ответив, Сухэ лишь вздохнул — скорее всего, согласился.

— Смотрите, они и сзади, — оглянувшись, негромко произнёс нойон. — Попались птички. Ладно, подъедем ближе, подумаем, что будем делать. В конце концов — хур и бубен при нас, а странствующие музыканты — везде желанные гости. Талант не пропьёшь!

Подъехав ближе, Баурджин и его спутники приветствовали неизвестных всадников учтивыми полупоклонами:

— Сонин юу байнау? Какие новости?

— Вы — те самые хогжимчи-музыканты, про которых судачат все окрестные гэры? — вместо приветствия поинтересовался один из воинов, судя по всему — десятник: немолодой, с коричневым морщинистым лицом, похожим на подошву верблюда, и перебитым носом.

— О, да, — услыхав вопрос, важно приосанился Баурджин. — Мы — они и есть. Те самые.

— Следуйте за нами, хогжимчи. — Десятник махнул рукой и заворотил коня. Впрочем, тут же обернулся: — Я вижу, вы при саблях? Не советую пускать в ход.

— Что ты, что ты, уважаемый! Даже и не думаем.

В окружении молчаливых воинов в панцирях из дублёных бычьих кож, хогжимчи направились к основным силам… гм-гм… врагов? Нет, воины не проявляли особой враждебности, впрочем, как и дружелюбия. Проехав мимо тяжёлой конницы, десятник спешился и жестом приказал невольным гостям сделать то же самое, после чего повёл их в берёзовую рощицу, живописно кудрявившуюся кронами неподалёку. У рощицы, на небольшой полянке, был разбит походный шатёр из чёрного войлока, цвета, традиционно считавшегося у кочевников нехорошим. Перед шатром горели очистительные костры, вокруг которых вслед за десятником и сопровождавшими его воинами Баурджин с компанией обошли ровно девять раз, после чего им было приказало ждать.

Десятник скрылся в шатре и, немного погодя, вышел, сразу же ткнув пальцем в грудь Баурджина:

— Ты — старший хогжимчи?

— Допустим, я, — пожал плечами нойон.

— Тогда заходи первый, — воин кивнул на шатёр, — там тебя ждут.

— Ждут?! Интересно, кто же?

— Увидишь. — В усмешке, промелькнувшей на тонких губах десятника, Баурджин не заметил ничего ободряющего.

— Саблю! — Воин протянул руку, и нойон, отцепив от пояса ножны, передал их ему, после чего откинул полог шатра.

Внутри тускло горел светильник, пахло курдючным жиром и какими-то сладковатыми благовониями. С непривычки закашлявшись, Баурджин протёр глаза… и, разглядев сидевшего на кошме человека, закашлял снова. Хозяином шатра оказался сам Кара-Мерген, Чёрный Охотник, о чём, наверное, можно было бы догадаться и раньше.

— Ты — музыкант? — жестом пригласив сесть, осведомился хозяин шатра.

Невысокий, но крепкий и жилистый, с жёлтым лицом и узкими пронзительно чёрными глазами, он походил скорее на татарина или тангута, нежели на обитателя северных монгольских сопок. Над правой бровью — белёсый шрам. Ага! И меч самурая — вот он, в изголовье! Короткий офицерский меч… Честно говоря, так себе меч — фабричный. Да, похоже, и владелец относился к этой вещице без особого почтения, видно сразу — сняв, небрежно бросил куда ни попадя. А если попробовать дотяну… А смысл? То-то и оно, что никакого.

Кара-Мерген вдруг усмехнулся:

— Не понимаю, как может быть музыкантом глухой?

А ведь он точно не местный, южанин. Слишком растягивает слова — именно так говорят на юге, в Гоби, и в тангутских степях.

— Я не совсем музыкант, — негромко промолвил нойон. — Скорее улигерчи — сказитель.

— Замечательно! — Чёрный Охотник явно обрадовался. — Сказители — это как раз то, что нужно.

— Кому нужно? И что?

— Не спеши — замёрзнешь, улигерчи, — надменно хохотнул Кара-Мерген. — И не задавай лишних вопросов, ты получишь вполне достаточные пояснения. В общем, дело несложное…

Примерно через час Баурджин покинул чёрный шатёр и, подойдя к своим, натянуто улыбнулся:

— Дальше едем с ними.

— Хорошо, едем. — Гамильдэ-Ичен вскинул глаза. — Только хотелось бы поточнее узнать, что это за люди?

— Догадайся.

— Джамухи? Вижу, что угадал. Ну, кому тут ещё быть-то?

Пристроившись позади главных сил сотни, «господа артисты» — куда деваться? — поехали следом. Не своею, конечно, волей, но… утешало одно — направлялись они, по всей видимости, в очень нужном для порученного дела направлении — в стан Джамухи!

А предложенное — точнее, навязанное — Чёрным Охотником дело и впрямь оказалось не таким уж и сложным. Просто нужно было сочинять и распространять всяческие гнусности о Темучине и его людях — как в стихах, так и в прозе. Поездить по кочевьям, так сказать, просветить аратов… под чутким присмотром доверенных воинов Кара-Мергена. Такой вот получался агитпроп. Наверняка сия задача был поручена не только группе Баурджина, но и всем прочим странствующим певцам, кои попадались на глаза людям Чёрного Охотника.

Рассказывать гнусные страшилки о Темучине? Плёвое дело. Только вот как быть с понятием чести? Этот вопрос почему-то сильно интересовал Гамильдэ-Ичена.

Баурджин усмехнулся:

— Честь? А мы с тобой кто, Гамильдэ? Может, ты забыл, зачем мы едем к врагам?

— Нет, а что?

— А то, что для нас главное — выполнить задание. А для этого нужно использовать все подручные средства. Как вот — предложение Кара-Мергена. Надо сказать, очень даже настойчивое предложение, из тех, от которых невозможно отказаться.

А Алтансух вообще ничего не спрашивал — молчал всю дорогу. Наверное, следовал пословице про молчаливого дурня. Хотя, наверное, зря так о парне…

Между тем дорога расширялась, лес, росший по её краям, редел, а сопки становились все ниже и ниже, пока наконец не превратились в просторную долину, тянувшуюся вдоль реки. Сразу, едва только выехали из леса, бросилась в глаза изумрудная зелень трав. Подул медвяной ветер, гоняя по траве светло-зелено-голубые волны, тысячи цветов вспыхнули разноцветными россыпями, радуя душу и сердце.

Баурджин невольно поискал глазами любимые цветы. Нашёл! Вон они, взорвались огненно-алыми брызгами на пологом склоне. Ну, точно…

— Клод Моне, — тихо произнёс нойон.

Едущий чуть впереди Гамильдэ-Ичен тут же обернулся в седле:

— Что?

— Так… ничего. Смотри-ка, кажется, гроза собирается!

Баурджин кивнул на синие тучки, бегающие по краю неба.

— Не-а, не будет дождя, — беспечно рассмеялся Гамильдэ-Ичен. — Ветер разгонит. Эх… — Юноша вдруг помрачнел. — Все бы хорошо, да только б нам Барсэлука не встретить! Ну, этого…

— Игдоржа Собаку, — задумчиво подсказал нойон.

Действительно, как бы не встретить… Хотя если разобраться — что он о них знал, этот Игдорж Собака? Только то, что они торговцы, а не музыканты. Конечно, подозрительно… Но ведь — одно другому не мешает. Были торговцами, а когда из-за разбойников лишились товаров, переквалифицировались в музыкантов — жить-то на что-то надо. Так то оно так… И всё равно, лучше бы не встречаться с Барсэлуком.

Не доезжая до излучины реки, отряд Чёрного Охотника свернул в небольшую рощицу и, миновав её, оказался у берега, белого от расставленных во множестве гэров. Каждая юрта была затейливо украшена, орнамент почти нигде не повторялся, из чего Баурджин тут же заключил, что каждый гэр принадлежит представителю какого-то рода, верного Джамухе. Было очень похоже, что эти представители собрались на съезд — курултай. Нойон возликовал, сдерживая радость — оказывается, очень вовремя подвернулся ему Кара-Мерген, очень вовремя. Курултаи по пустякам не собирали.

Часовые на сытых конях, в кожаных нагрудниках, в шлемах, с круглыми маленькими щитами и короткими копьями, завидев отряд, почтительно приветствовали его командира. Кивнув им, Кара-Мерген обернулся и велел ближайшему воину подозвать музыкантов.

— Видите эти гэры? — с надменной гордостью произнёс Чёрный Охотник. — Поистине неисчислима сила воинов великого хана Джамухи! Мои верные слуги укажут вам гэры, которые вы должны будете посетить, и будут сопровождать вас.

Кара-Мерген ухмыльнулся и, хлестнув плетью коня, помчался к небольшой площади перед самым высоким и красивым гэром. В кругу очистительных костров там стояли часовые — могучие воины в сверкающих панцирях из железных пластин. Над юртой, укреплённое на высоком шесте, развевалось на ветру красное девятихвостое знамя — символ мужества, победы и силы. Судя по всему, это и был гэр верховного хана Джамухи.

— Поезжайте за мной, — дотронувшись плетью до коня Баурджина, произнёс широкоплечий воин в кожаном нагруднике и с двумя саблями у пояса.

В одной из сабель молодой нойон тут же признал свою, и воин, перехватив его взгляд, ухмыльнулся:

— Твоё оружие в надёжных руках, хогжимчи! Не думаю, чтоб оно тебе скоро понадобилось.

— Да, но всё же хотелось бы получить его при отъезде. Сам знаешь, уважаемый, что нужно в дальней дороге — добрый конь, лук со стрелами и хорошая сабля. Так вернёшь?

— Если на то будет приказ, — уклончиво отозвался воин.

Кроме него, невольных гостей сопровождали ещё двое воинов, так что получалось трое на трое. Не самый плохой расклад: как видно, Чёрный Охотник не очень-то высоко оценивал воинские качества странствующих музыкантов. А, между прочим, напрасно!

Трое на трое. На такие шансы можно было ловить. Трое на трое… если не считать многих тысяч воинов, располагавшихся по всей видимой округе.

Первый гэр, куда они завернули, принадлежал жилистому вислоусому старику, старейшине рода Кабарги. На курултай он явился, как и положено, с кучей воинов и домочадцев, которые восприняли появление хогжимчи с большим интересом.

— Они споют вам песнь о страшных ужасах, творящихся на земле Темучина, бывшего беглого раба и разбойника, — войдя в гэр, важно заявил главный страж — тот самый, широкоплечий, с двумя саблями. Звали его Кэргэрэн Коготь. Почему именно Коготь, Баурджин не спрашивал — зачем? Тут были более интересные дела.

Хозяин гэра самолично протянул гостям серебряную пиалу с кумысом, символизирующим чистоту помыслов и побуждений. Как и положено, нойон принял напиток двумя руками, отпил и, поклонившись на четыре стороны, передал чашу Гамильдэ-Ичену, а уж тот, проделав те же манипуляции, — Сухэ.

После чего все расселись на кошмах — немного перекусить. Не принято был переходить сразу к делу, даже если и дело это состояло в усладе слушателей. Люди Кара-Мергена отлично понимали это, а потому и не нервничали, не подгоняли.

— Пусть счастье никогда не покинет этот гэр и его обитателей, — слегка обглодав баранью лопатку — почётный кусок! — Баурджин, по обычаю, передал её своим спутникам. — Далеко ль ваши пастбища?

Обычный вопрос, предусмотренный правилами вежливости, не должен бы вызвать никакого подозрения у стражей. И кажется, не вызвал — все трое воинов, довольно сопя, поглощали варёные бараньи мозги — вкуснейшее блюдо!

— Наш род кочует по восточным берегам озера Буир-Нур, — пояснил старик.

Буир-Нур! Так вот они откуда! Это очень, очень близко от кочевий Темучина. Только переправиться через реку Халков — Халкин-Гол.

— Достаточно ли там травы этим летом? Сыт ли скот?

Тоже обычные вопросы, их и полагалось задавать в гостях.

— Спасибо, скот сыт и травы хватает. Правда, давненько уже мы не были в родных кочевьях — с весны. А как вы? Какие новости?

— Все хорошо, слава богам и вечно синему небу, — окунув палец в пиалу, Баурджин побрызгал кумысом на четыре стороны, после чего сказал, словно бы между прочим: — Я знаю ваши места, там трудно кочевать — сопки, ущелья, овраги. Видать, в вашем роду много мужчин…

— Три сотни воинов на сытых конях выставил мой род под знамёна великого Джамухи! — с гордостью отозвался старик.

Три сотни воинов из рода Кабарги, чьи кочевья — на восточном берегу озера Буир-Нур…

— Уважаемые хогжимчи хотят пропеть вам песни о гнусном клятвопреступнике Темучине — конокраде и пожирателе людей, — покончив с мясом, Кэргэрэн Коготь явно намекал гостям о том, что пора бы и приступить к делу.

Ого, вот как! Оказывается, Темучин здесь известен как клятвопреступник, конокрад и пожиратель людей, надо же!

Баурджин улыбнулся и кивнул своим:

— Богино дуу — короткая песня о Темучине.

Сухэ негромко ударил в бубен. Гамильдэ-Ичен тронул струны хура.

— Это было давно, давно, давно-о-о-о-о… — как можно более уныло затянул нойон. — Когда покинувший свой род Темучин рыскал в степях от Онона да Керулена, один, как побитый пёс.

— Побитый пёс! — восхищённо причмокнул хозяин гэра. Видать, это выражение пришлось ему по вкусу.

Гамильдэ-Ичен скривился.

— А потом сколотил шайку-у-у-у… — продолжал выть Баурджин, более-менее ритмично пересказывая вкратце историю «бандформирования» Дикой Оэлун и её «гнусных дел».

К его удивлению, песня понравилась не только хозяевам, но и стражам. После её окончания и те и другие шумно выражали своё одобрение, со смаком повторяя понравившиеся слова и выражения:

— Злоковарный дух Тьмы!

— Чёрный, как его же мысли!

— Побитый пёс, однако! Побитый пёс.

Песню пришлось повторить «на бис», пусть даже не очень похоже на первый предложенный вариант, но тем не менее. После чего Баурджин затянул «длинную песнь» о «славных деяниях великого воителя Джамухи-хана», в которой достаточно традиционно описывались многочисленные военные походы, сражения, пиры и охоты.

Судя по реакции слушателей, и эта песнь им пришлась по душе. Дотронувшись до локтя Баурджина, Кэргэрэн Коготь мотнул головой — мол, пора. Пора так пора… Молодой нойон и его музыканты поднялись и, поклонившись, покинули гэр под восторженные восклицания слушателей. У самого выхода Кэргэрэн Коготь неожиданно задержался, с уважением осматривая прикреплённые над притолочиной белые шёлковые ленточки с чёрными уйгурскими письменами:

— Вай, откуда у тебя это, уважаемый?

— Эти волшебные, притягивающие удачу письмена подарил мне когда-то один учёный уйгур! — тут же похвастал хозяин. — Славно, когда такое висит над дверью гэра.

— Да, славно, — с некоторой даже завистью кивнул страж. — Мне тоже обещали такие. Наврази-Кутук, писец хана.

— Думаю, сей достойнейший человек обязательно сдержит своё слово!

Кэргэрэн улыбнулся:

— Я тоже так думаю.

Так вот и бродили «музыканты» со своими стражами по разным гэрам в течение почти всей недели. С тем же репертуаром и неизменным успехом. Информации было столько, что Баурджин едва успевал фиксировать.

— Род Седобородого Кашгырчака. Тайджиутский род, кочевья — к западу от Аргуни, четыре сотни воинов.

— Род Почитателей Огня. Сальджиуты, кочевья — в трёх днях пути к югу от тайджиутов. Пять сотен воинов. Примечание — имеют давнюю вражду с тайджиутами и меркитами.

— Люди Зелёного Камня. Откочевавший найманский род. Христиане. Не любят и не доверяют язычникам, тем не менее — поддерживают Джамуху. Две сотни воинов.

— Род Красных Поясов… Три сотни воинов.

— Род Оленя… Две сотни…

— Род Волка… Три с половиной…

— Род Чэрэна Синие Усы…

Чэрэн Синие Усы!

Хорошо, Кэргэрэн Коготь сказал о нём прежде, чем подъехали к гэру. Вот уж с кем никак не нужно было встречаться! И не потому, что в роду Чэрэна — исключительно плохие люди, нет, вовсе даже наоборот! Только вот в этом роду «господ музыкантов» знали как торговцев… и неплохих воинов. Не стоило давать лишний повод для подозрений, и без того контроль за всеми перемещениями хогжимчи был неусыпным.

— А стоит ли к ним ехать сегодня, Кэргэрэн-гуай? — устало потянулся нойон. — Может, лучше отдохнуть, а то у меня уже давно шумит в голове от выпитой арьки. Да и поздно уже…

Баурджин кивнул на небо, и в самом деле — быстро темнеющее.

— Боюсь, завтра мы уже не сможем заехать к ним. — Начальник стражей тоже посмотрел в небо и, повысив голос, торжественно провозгласил: — Завтра — курултай!

Вот как… Уже завтра. Интересно будет послушать.

Как и всегда, ночевали в гостевом гэре вместе со стражами. Как успел заметить нойон, один из стражей, выполняя приказ Кара-Мергена, всё время бодрствовал, присматривая за гостями, пока остальные его соратники спали.

Едва улёгшись, уснули и Сухэ с Гамильдэ-Иченом, а вот Баурджин не спал — ворочался, повторяя про себя всю полученную информацию: род Почитателей Огня, род Зелёных Камней, род Оленя… Чэрэна Синие Усы… Интересно, старый Хоттончог из рода Чёрного Буйвола со своей красавицей дочкой тоже здесь? Наверное, так… Красивая девочка эта Гуайчиль. Своеобразная. Смуглая, как мулатка. Гуайчиль…

Оп!

Нойон неожиданно для себя вздрогнул от пришедшей на ум мысли. А что если всю информацию записать? Уж тогда точно не позабудешь, не перепутаешь всех этих Хоттончогов, Кашгырчаков, Чэрэнов… Ну, да — записать! И записать — по-русски, уж этот-то язык здесь точно никто не разберёт. А в случае если найдут записи, всегда можно будет что-нибудь придумать, выкрутиться. Скажем, эти странные письмена и никакие не письмена вовсе — а просто узоры или вот, ноты… Кстати, каким глазами этот стражник не так давно смотрел на письмена под притолочиной какого-то гэра?! И ему их, кстати, обещал какой-то там писец… Та-ак…

— Кэргэрэн-гуай, — Баурджин подсел к тлеющему очагу. — Есть здесь поблизости писцы?

— Писцы? — удивился стражник. — А зачем они тебе понадобились, улигерчи?

— Хочу записать некоторые песни, — широко улыбнулся нойон. — Боюсь позабыть.

— Ты… Ты владеешь искусством письма, улигерчи?! — Кэргэрэн Коготь был поражён.

— Ну да, — скромно потупился Баурджин. — Меня как-то обучил один знакомый уйгур. Так как насчёт писцов? Вот бы попросить у них чернильницу с тонкой кисточкой и кусочек шелка. Часть записей я бы подарил тебе, уважаемый Кэргэрэн, — ведь написанное имеет волшебную силу. Между прочим — чудесный подарок супруге… или наложнице.

— Волшебную силу… — шёпотом повторил воин. — Да, я слышал об этом. Хорошо! Будь по-твоему!

Хлопнув в ладоши, Кэргэрэн Коготь разбудил напарников и послал одного из них в соседний гэр.

— Передай поклон от меня уважаемому Наврази-Кутуку, — напутствовал уходящего страж. — Скажи, я обязательно загляну к нему, как только появится время.

Стражник отсутствовал недолго: как видно, писец был человеком дела. Наверное, не прошло и десяти минут, как посланец вернулся и вытащил из-за пазухи красивую яшмовую чернильницу с аккуратной крышкой, тоненькую цзинскую кисточку и отрез белого шелка.

— Белый… — Баурджин с видимым удовольствием разложил все принесённое на низеньком столике у очага. Отвязав шёлковую ниточку, открыл крышку чернильницы, обманул кисточку, улыбнулся — первый раз в первый класс!

— Я напишу, чтобы тебя никогда не покидала удача, Кэргэрэн-гуай. Чтоб твои табуны, стада и отары были многочисленны и тучны, чтоб всегда была остра сабля, а стрелы — метки и быстры. И чтобы к тебе и к твоему гэру были благосклонны боги.

Разорвав шёлк на две половины, нойон деловито зашуршал кистью, ловя на себе благосклонные взгляды стража. Быстро покончив с работой, дождался, когда написанное подсохнет, протянул шёлковое полотнище…

Кэргэрэн Коготь лишь восхищённо цокнул:

— Вай, улигерчи-гуай!!!

Ещё бы не цокать — уж Баурджин постарался, вывел буквицы-иероглифы одну к одной, словно лозунг по поручению парткома писал — «Слава великому советскому народу — строителю коммунизма!»

Оставив стражника любоваться только что созданным произведением искусства, нойон занялся непосредственно своим делом. Сначала от всей души намалевал вертикальные уйгурские письмена, а уж под ними — тоненько-тоненько — принялся писать то, что надо. Сокращённо, конечно же:

Кашгырчак, зап. Арг. 400, Поч. Огня. 3 дня пути. Юг. 500, Зел. Кам. Найманы. 200.

Написав всё, что помнил, безжалостно разбудил Гамильдэ-Ичена, пользуясь тем, что к этому времени Кэргэрэна сменил другой воин, самый молодой из всей троицы.

— Напомни-ка мне ту песню, Гамильдэ, что пел в кочевье Чэрэна, — нарочито громким шёпотом попросил нойон и, уже тихо, добавил: — Вспоминай, сколько у него воинов?

— Ага-а-а… — Гамильдэ-Ичен совсем по-мальчишески взъерошил волосы пятерней. — Сейчас вспомню… Чэрэн… Чэрэн Синие Усы… Боргэ… Девушка с глазами, как весенние травы. А как она смеётся! Какие чудесные ямочки у неё на щеках, какая улыбка!

— Ты давай не о девушке! О деле.

— Да-да, конечно… Сейчас… — какая-то загадочная улыбка так и не сходила с губ юноши.

— Кстати, не вздумай встречаться с этой своей Бортэ…

— С Боргэ, Баурджин-гуай.

— Ну, с Боргэ… Это пока нам не надо. Вспомнил воинов?

Гамильдэ-Ичен прошептал цифры, добросовестно записанные нойоном.

— Теперь вспоминай весь наш путь. Помнишь, мы как-то раскладывали ветки и камешки?

— Помню… Но как бы… Если вдруг…

— Понял тебя, Гамильдэ. Мы зашифруем все особыми значками-буквами.

— Осмелюсь спросить, что сделаем?

— Заши… Изобразим.

— А, понятно. Послушай-ка, Баурджин-гуай, мне кажется, что наш Сухэ…

— Что — Сухэ?

— Да нет… ничего. Просто он какой-то стал не такой. Дёрганый какой-то.

— Все мы тут дёрганые, Гамильдэ!

Совместными трудами где-то ближе к утру информационно-картографическое полотнище было готово. Баурджин сперва хотел было спрятать его в гуталах либо под одеждой, но, подумав, просто повязал поверх пояса, так чтобы хорошо были видны уйгурские буквы. А что такого? Всего лишь пожелания удачи. Такое многие носили — ничего подозрительного.

Ну, естественно, сей пояс и не вызвал никаких подозрений, когда, проснувшись рано утром от рёва длинных труб, все обитатели гэров валом повалили на плоский берег реки. Резвая Аргунь несла свои бурные воды на север, где-то в южносибирских лесах сливаясь с Амуром. Широкая долина, где траву уже частично съели табуны коней, простилалась от самой реки до высоких сопок, наверное, километров на семь, по прикидкам Баурджина.

Ржали кони, пели трубы, торжественный рокот барабанов, казалось, достигал сопок. Выкатившееся на небо солнце светило так ярко и празднично, что у Баурджина на миг померкло в глазах. И послышалось вдруг, и привиделось в бушующем рёве толпы:

— Здравствуйте товарищи бойцы!

— Гав-гав-гав-гав-ал! — Здравия желаем, товарищ маршал!

И по брусчатке мостовой, чеканя шаг, один за другим проходят полки. За ним — танки, в основном Т-26, но и были и БТ. Вот тягачи с пушками. Вот, грохоча гусеницами, проползла многобашенная громада Т-35, танка, скорей устрашающего, нежели эффективного. А вот в небе раздался быстро приближающийся гул — то тяжело плыли новейшие бомбардировщики ТБ, а после них вихрем пронеслись истребители, краснозвёздные «ястребки» — И-15, И 16, «чайки»…

— Гав-гав-гав-гав-ду! — Служим трудовому народу!

И песня:

— Гав-ав-ав-ав…

— Слава великому хану!!!

Девять раз протрубили трубы. Девять раз собравшиеся прокричали здравицу хану.

Присмотревшись, Баурджин увидал наконец Джамуху. Далеко впереди, на белом коне, в ослепительно-белом тэрлэке из сверкающего на солнце шелка. Красный княжеский пояс, красные гуталы, красная попона под седлом. И синие, как небо, перья на шлеме.

— Слава великому Гурхану — Джамухе!

Интересно, где же Кара-Мерген? Что-то его не видно поблизости. Вероятно, не хочет омрачать своим нарядом праздничное торжество. Так переоделся бы, не всё же время ходить в чёрном…

Баурджин обернулся и удивлённо моргнул — интересно, кому это так улыбается Гамильдэ-Ичен? Ах, ну, конечно же… Вон она, Боргэ, пресловутая внучка Чэрэна Синие Усы. Слава Богу, хоть самого Чэрэна не видно поблизости. А Боргэ, верхом на белой кобылице, уже подъезжает ближе, безо всякого смущения протискиваясь сквозь конный строй воинов. Красивая, в общем, девчонка. Зеленоглазая, с ямочками на щёчках и смешным вздёрнутым носиком. Ей бы ещё бантики и передник — ну, вылитая школьница-восьмиклассница! Впрочем, по возрасту она, наверное, даже где-то подходит.

Между тем, к неописуемой радости Гамильдэ-Ичена, девушка наконец подъехала вплотную. Заулыбалась:

— Сонин юу байна у? Какие новости?

— Слава Богам, все хорошо, — сладко улыбнулся в ответ нойон. — А как у вас? Тучны ли стада, хватает ли на пастбищах трав?

— Спасибо, хватает… ой, смотрите-ка! — Боргэ приподнялась в стременах, вытянув шею.

Джамуха, оказывается, уже спешился, и сейчас девять самых сильных воинов-багатуров поднимали его на белом войлоке к высокому вечно синему небу.

— Слава Джамухе!

— Слава великому хану!

— Гурхану слава!

— Достойно побьём всех врагов!

— Вперёд, вперёд! Смерть кровавому Темучину!

Ну, как же без этого! Верховным ханом Джамуху только что провозгласили, теперь начался политпросвет. Ну а после, так сказать, торжественно-официальной части будет устроено народное гулянье с состязаниями конников, лучников, силачей. Ну и, конечно, с песнями хогжимчи — уж как же без них-то!

— Что за девушка? — показав глазами на только что отъехавшую Боргэ, негромко спросил Кэргэрэн Коготь.

— Так, одна знакомая. Мы были гостями в её роду.

— Красивая.

Боргэ обернулась в седле, словно почувствовала, что речь зашла о ней, помахала рукой, крикнула:

— Эй, Гамильдэ! Приходи в гости в наш гэр. Ну, и вы тоже, господа торговцы.

— Торговцы? — недоуменно произнёс стражник.

— Да, — Баурджин улыбнулся. — Мы продали им кое-что из нашего снаряжения.

— Хэй-гей, Боргэ! — словно бы опомнившись, замахал руками Гамильдэ-Ичен. — А где ваш гэр-то?

Девчонка показала рукой:

— Во-он у того тополя.

Гамильдэ-Ичен даже не скрывал радости. Чуть отъехав от него, нойон склонился к стражу:

— Уж придётся тебе отпустить парня, Кэргэрэн-гуай, иначе, что поделать, сбежит!

— Я б и сам сбежал, — признался вдруг Кэргэрэн Коготь. — К такой-то красивой девке! Да пусть его идёт. Вовсе не он в вашей компании главный, верно, Баурджин-улигерчи?

Баурджин засмеялся — а что ему ещё оставалось делать? Лишь повернулся к Сухэ, заметил, что, похоже, сегодняшнюю ночь им придётся коротать вдвоём, исключая, конечно, стражей.

А стража, в лице главного — Кэргэрэна, с сегодняшней ночи явно благоволила к опекаемым лицам, точнее — к Баурджину. Ещё бы, сделать такой царский подарок! Не у многих висели над входом в гэр подобные пожелания, совсем не у многих. Молодой нойон чувствовал — пора уходить. Все самое главное — ну в основном — уже вызнано: течение Аргуни, пастбища, горные тропы и перевалы, расположение кочевий, роды и количественный состав воинов, вооружение… Ну и сегодня наконец точно обозначились приоритеты только что избранного великого хана — война! Война с Темучином!

Поставленная задача выполнена. Осталось только доложить. И — как можно быстрее.

Гамильдэ-Ичен сегодня получит увольнительную для свидания с Боргэ… Несомненно, этим следует воспользоваться. Бежать! Бежать! Вряд ли Чёрный Охотник отпустит хогжимчи подобру-поздорову. Скорее всего — вообще не отпустит, велит ехать вместе с войском, когда начнётся поход. А когда начнётся поход? Когда начинаются все большие войны — зимой или в конце осени. Раньше просто никак не привести в движение столь большую массу людей, у каждого из которых должно быть достаточное количество лошадей, сильных и сытых, запас еды и всего прочего. Каждый кочевник — воин. Но одновременно с этим он ещё и скотовод. А осенью — время забивать скот, перегонять его на зимние пастбища, так что вряд ли военный поход случится раньше. Отправить людей сейчас значило бы столкнуться с явным недовольством и саботажем — не так уж и сильно сплочены племена, не так уж и сильно доверяют они Джамухе. Отправиться чёрт-те куда? А кто будет пасти скот? А перегонять? Забивать? Делать запасы? Где гарантия, что война закончится к осени? Никакой гарантии нет. Да и путь к берегам Керулена не столь уж и близкий, к тому же — весьма непростой.

Нет, Джамуха вовсе не дурак, чтоб идти на такой риск. И перед походом, как водится, он должен обязательно объявить всеобщую охоту. И не только для того, чтобы пополнить запасы. Именно там, на охоте, род притирается к роду, именно там люди учатся действовать сообща, именно там… Как бы узнать, когда Джамуха планирует это охоту?

А вот так — взять да спросить!

Баурджин прищурился и посмотрел на главного стражника:

— Знаешь что, Кэргэрэн-гуай? Я бы осмелился попроситься на августовскую охоту. Как ты думаешь, великий хан позволит в ней участвовать нам, хогжимчи? Ведь мы здесь чужие!

— Охота? — Стражник ухмыльнулся. — Вот уж, поистине, желание благородного мужа! Я сам попрошу за тебя Кара-Мергена. Он, конечно, человек страшный, но, думаю, против вашего участия возражать не будет. Только охота с чего ты взял, что охота начнётся в августе?

— А, не помню уже, — махнул рукою нойон. — Где-то от кого-то слышал. Болтали.

— Врут всё твои болтуны! Большая охота объявлена на начало осени. А уж после неё… сам понимаешь.

— Да уж. — Баурджин пожал плечами. — Чего тут непонятного? Признаться, и я бы с удовольствием помахал саблей в военном походе!

— И захватил бы в полон с десяток чернооких дев — пылких любовниц! — захохотал Кэргэрэн Коготь. — Что, скажешь, не так ты думаешь?

— Не так, — нойон усмехнулся, — не один десяток пылких в любви дев, Кэргэрэн-гуай. А — два! Или даже — три.

— Три?! Однако! Управишься ли со всеми, улигерчи?!

— Уж постараюсь.

Ближе к вечеру утомившиеся музыканты в сопровождении стражей — куда же без них? — неспешно направились к гостевому гэру. Повсюду в лагере горели костры, тянуло запахом варёной баранины и кумыса. Где-то пьяно орали песню, где-то плясали, с десяток упившихся арькой аратов храпели в самых неожиданных местах — даже близ ханского гэра. Никто их не трогал — праздник есть праздник.

Несколько охрипший от песнопений Гамильдэ-Ичен нетерпеливо оглядывался на старый тополь — именно там располагался гэр Чэрэна Синие Усы, жилище Боргэ…

Кэргэрэн Коготь, подмигнув Баурджину, похлопал юношу по плечу:

— Ну, скачи, парень. К утру чтобы явился — пойдём к Кара-Мергену. Думаю, он оставит вас в рядах наших воинов — и это мы обязательно отметим!

— А я б и сегодня не прочь отметить, — проводив взглядом галопом метнувшего коня Гамильдэ, хохотнул нойон. — Выпили б арьки, поговорили. Правда вот, извини, петь не могу — охрип уже.

Стражник кивнул:

— Да я вижу. Вообще, хорошо стеречь тех, кто сам вовсе не стремится никуда бежать. И дурни бы вы были, если б стремились — уж явно, захватите в походе много всего, а если повезёт, то сам великий хан пожалует вам кочевья и пастбища! Ты меня извини, Баурджин, но, мне кажется, стезя воина куда как лучше занятия улигерчи!

— Ты прав, приятель, — улыбнулся нойон. — Вот если б хан внял нашим мольбам…

— Не хан — Кара-Мерген. Доверенное лицо самого хана.

— Он, кажется, с юга?

— Откуда ты взял?

— Говорит, как южанин. Впрочем, он мне не интересен, — увидев, как нахмурился страж, поспешно добавил Баурджин.

— И правильно. — Кэргэрэн Коготь зачем-то оглянулся и приложил палец к губам. — Тсс! Что касается Кара-Мергена — никто о нём ничего не знает. И не должен знать!

— Да и ладно, не больно-то и хотелось. Лишь бы разрешил вступить в войско!

— Разрешит. Уж я за тебя похлопочу, Баурджин-гуай.

С точки зрения Баурджина-Дубова, в лагере Джамухи царили самый настоящий разброд и анархия. Никакой дисциплины и в помине не было, несмотря на все потуги Чёрного Охотника и его людей… тоже не особо дисциплинированных, взять хоть бы вот этих стражей — Кэргэрэна и его подчинённых. Вот, сейчас будут с охраняемыми объектами арьку глушить — запросто. И никто им тут не указ. А иначе и быть не может — слишком уж разнокалиберный народец собрался: враждующие племена, плюс ещё и по религии разные — христиане, язычники, буддисты. Язычников, похоже, большинство.

Как и предположил Баурджин, разговор продолжился в гэре за баклажкой арьки. Правда, подчинённые Кэргэрэна Когтя её не пили — были выставлены наружу охранять гэр, да и сам начальник прикладывался к горячительному напитку поскольку-постольку, не очень-то и много… как и нойон. Гамильдэ-Ичен гостил у своей возлюбленной, что же касается Сухэ — так тот вообще не пил и явно выглядел озабоченным. Даже на месте не сидел, ёрзал, словно бы ждал чего-то. Наверное, тоже присмотрел себе какую-нибудь девицу и теперь думал, как отпроситься. Ну, пока не отпрашивался, видать, стеснялся.

Баклажка уже опустела наполовину, когда Баурджин, почувствовав тяжесть в мочевом пузыре, вышел за гэр, отлить. Стоял, глядя на журчащую струю, и чувствовал над головою высыпавшие на небо звезды. Думал. Хорошо было бы поручить Гамильдэ поговорить с Боргэ насчёт лошадей… да и вообще — насчёт побега. Само собой, не во все посвящая. Да, хорошо было бы. Жаль, не успел сказать. Впрочем, Гамильдэ не дурак — сам догадается.

Поправив полы дээла, Баурджин направился обратно в гэр… и вдруг замер, услыхав разгоравшийся у входа скандал. Да-да, именно скандал — разговор сразу же начался на повышенных тонах:

— Впустите меня! — требовал невесть откуда явившийся гость. — Я должен лично увидеть всех хогжимчи.

— Не можем! — упрямо отвечали воины. — Без разрешения старшего — не можем.

— О, небо! — Гость посмотрел на луну. — Так позовите его, в конце-то концов!

Господи!

Баурджин только сейчас рассмотрел скандалиста.

Барсэлук!!!

Вернее — верный слуга Кара-Мергена Игдорж Собака!

Что же, стражники его не знают? Или просто так — выпендриваются? А ведь могут и не знать, вполне вероятно — Чёрному Охотнику не нужно, чтобы весь лагерь знал в лицо исполнителя его тайных дел.

— А с чего мы должны его звать? — Воины были непреклонны, дотошно исполняя данный командиром приказ. — Нам велено и самим не входить и никого не впускать. Как же мы ему о тебе доложим? Как позовём? Хотя… если ты немножко подождёшь, тут есть один человек, он только что вышел и сейчас…

— Небо!!! — Барсэлук воздел над головой руки. — Небо ещё не видело таких тупых типов, как вы! Ну, вот же пайцза!

— Э, ты поосторожнее, парень, — воины явно обиделись, — за такие слова можно и схлопотать. А эта пластинка… Мы никогда таких не видали, что ты её нам суёшь?

— О небо! О великий Тэнгри! Ну, не самого Кара-Мергена же мне звать?!

Спору положил конец Кэргэрэн Коготь. Выглянул из гэра, сплюнул и произнёс почти как чистый русак:

— Что за шум, а драки нету? Что тут за тип?

— Я Барсэ… Тьфу ты — Игдорж Собака!

— Какая ещё собака?

— Если ты десятник Кара-Мергена, то должен был обо мне слышать. Вот моя пайцза, у твоих дурней.

— За дурней сейчас схлопочешь!

— О великий Тэнгри! Да как же ещё вас назвать?!

— Ах ты, пёс! И правда — собака!

— Цыц!!! — внимательно рассмотрев пайцзу, прикрикнул на парней Кэргэрэн и, почтительно вернув металлическую пластинку гостю, кивнул на вход в гэр. — Прошу, уважаемый Игдорж. Извини моих воинов — они не во все тонкости посвящены.

— Вижу.

Надо ли говорить, что во время всей беседы Баурджин вовсе не стоял столбом, а, прижавшись к земле, прятался за пологом гэра?

Появление Барсэлука, честно говоря, его встревожило. Но гораздо больше огорчило другое — слова Сухэ, появившегося в проёме юрты.

— Сонин юу байнау, Барсэлук-гуай, — спокойно произнёс тот, приветствуя Игдоржа Собаку. — Долго же ты заставил себя ждать.

Глава 10 Побег Июль—август 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Барсэлук и Сухэ! Невероятно! Впрочем, а почему бы и нет? Над Сухэ любили подшучивать, и недалёкий парень, вполне возможно, принял незлобивые насмешки всерьёз. Затаил обиду, и вот тут как раз подвернулся удобный случай отомстить, сорвав поручение Темучина. Интересно, что ему обещал Барсэлук, вернее — Игдорж Собака? Хотя — вот это как раз и неинтересно, гораздо интереснее — что ему выболтал Сухэ? Неужели — всё?

Баурджин осторожно отполз в сторону и, поднявшись на ноги, быстро пошёл прочь. Навстречу то и дело попадались пьяные — праздник! — останавливались, смеялись, хлопали нойона по плечу и предлагали выпить. Молодой человек не отказывался — отказ выглядел бы подозрительно, — а заодно с дармовой выпивкой расспрашивал, как пройти к гэру Чэрэна Синие Усы. Дело осложнялось тем, что здесь сейчас было много приезжих, которых мало кто знал.

Кажется, в той стороне гэр Чэрэна. Где тополь. Нет, во-он у того тополя, не у этого… А может, и у следующего…

Нойон по очереди обошёл все тополя, растущие на окраине лагеря. В звёздном небе висел узенький золотистый месяц, и ночь, особенно вдали от скопища гэров, казалась светлой, а травы в долине — серебряными, словно море в пасмурный непогожий день. И так же, как и на море, в долине пробегали волны — то гнул траву налетавший с реки ветер.

Ага… Кажется, это гэр. Последний. Ну да, вот и тополь. Баурджин осмотрелся и тут же отпрянул, прячась за стволом, — из гэра выскочили двое и, прыгнув на лошадей, поскакали в долину. За спиной одного из всадников колыхались косы. Девчонка! Ну да, наверное, это Боргэ! А парень, значит, Гамильдэ-Ичен, никак иначе. Хотя, конечно, может быть, всё и не так — мало ли влюблённых парочек в кочевье Чэрэна Синие Усы. Кстати, почему его так прозвали? Надо будет спросить…

Проверить! Обязательно проверить, рвануть следом, ведь если эти двое — влюблённые, они явно не будут скакать долго. Чуть-чуть отъедут, и…

Оставив рассуждения, Баурджин со всех ног бросился в долину. Поначалу, где трава была вытоптана лошадьми, бежалось легко, а вот потом, когда серебряные ночные травы поднялись до пояса и выше, стало гораздо труднее переставлять ноги. Правда, недолго. Не прошло и пяти минут, как нойон услыхал стоны. Ну да, во-он и лошади, а влюблённые, как видно, уже успели спешиться и упасть в траву. Конечно, не стоит им мешать в таком деле, но, с другой стороны, промедление смерти подобно в самом прямом смысле!

Подойдя ближе, нойон покашлял, застыл… И, не дождавшись никакого эффекта, сделал ещё несколько шагов… и едва не наступил на распластавшиеся в траве тела. Обнажённые, с серебристой от звёздного света кожей, они сплелись меж собой в едином порыве любви…

— Боргэ! Боргэ! — громко шептал юноша. — Ты такая… такая… Я тебя так люблю!

— Я тоже… О Гамильдэ…

Баурджин облегчённо перевёл дух — не подвело чутье, всё же не зря сюда шёл! Выждал ещё немножко, пока закончатся всякие шевеления, и, шагнув к влюблённым, негромко произнёс:

— Сонин юу байнау?

— Кто здесь?! — Гамильдэ-Ичен вмиг восстал из травы и, узнав нойона, смущённо потупился. — Что-нибудь случилось?

— Случилось. — Баурджин не стал вдаваться в подробности при Боргэ. — Нам нужно немедленно уезжать.

— Но…

— Все обскажу по дороге. У тебя чья лошадь?

— Боргэ…

— Если вам надо, берите коней, не раздумывая. — Девушка накинула на плечи тэрлэк и посмотрела на Гамильдэ-Ичена с такой нежностью и любовью, что Баурджин даже позавидовал.

— Спасибо, Боргэ, — поблагодарил нойон. — Лошади нам действительно нужны. Но… что ты скажешь деду?

Девушка упрямо сжала губы:

— Ничего! Это мои лошади — что хочу с ними, то и делаю. Спросят, скажу — пустила пастись, да они и запропали, или украл кто. Тут ведь всякого народу полно.

Баурджин согласно кивнул:

— Да уж.

Оба вскочили на коней, Гамильдэ-Ичен нагнулся, обнимая Боргэ…

— Когда мы встретимся, Гамильдэ? — прошептала девушка.

— Скоро. Знай, я обязательно отыщу тебя, что бы ни случилось, и зашлю сватов. Ты слышишь? Что бы ни случилось! Помню об этом, Боргэ! Вот и Баурджин-нойон согласен стать моим сватом!

— Нойон? — Девушка изумлённо перевела взгляд на Баурджина.

— Пожалуй, можно сказать и так, — усмехнулся тот. — Не всегда же мы были музыкантами. Прощай, Боргэ! Ты славная девушка.

— Прощайте. И да помогут вам боги пути.

Натянув поводья, всадники пришпорили коней и понеслись прочь, в серебряные травы летней монгольской ночи. Дул лёгкий ветер, принося прохладу и дыхание кочевий — запах горящих костров, кумыса и терпкого конского пота. Похожий на изгиб сабельного клинка месяц висел над сопками в окружении мириадов сверкающих звёзд, под копытами коней стелилась степная трава.

— Куда мы едем? — Гамильдэ-Ичен на ходу повернул голову.

— На север! — отозвался нойон.

— Но… Зачем нам на север? Ведь пути наши — к югу.

— Так же думают и те, кто будет нас искать. Вернее, уже ищет. Отсидимся у лесных племён, выждем немного, а уж потом вернёмся домой.

— Успеем до начала войны?

— Успеем.

— А где Сухэ?

— Предатель. Стакнулся с Барсэлуком.

— То-то он в последнее время казался мне подозрительным. Ну, да чёрт с ним!

— И верно… Постой! Сухэ знает о Боргэ!

— Боргэ — умная девушка. И хорошо соображает, что можно сказать, а что — нет.

У самых сопок путники резко повернули направо и, обогнув кочевье, погнали коней вдоль реки. На север, как и говорил нойон.

Проехав вдоль реки километра четыре, беглецы уткнулись в почти непролазные заросли и, спешившись, взяли коней под уздцы.

— Может быть, заночуем? — оглядевшись вокруг, предложил Гамильдэ-Ичен.

Баурджин покачал головой:

— Рано. Кара-Мерген умён и вполне может пустить по следу собак.

Юноша почесал голову:

— Тогда лучше переправиться через реку!

— Верная мысль, — одобрительно кивнул нойон.

Так и сделали. Разделись, сложив одежду в перемётные сумы, и, заведя в реку коней, пустились вплавь, держась за луки седел. Река, хотя и широкая, в данном месте оказалась не столь уж и глубокой, и Баурджин чувствовал, как иногда ноги касались дна.

Вот и берег. Каменистое дно. Кусты. Выбравшись, беглецы немного посидели, прислушиваясь ко всем звукам ночи. Вот вскрикнула сойка… Захлопала крыльями сова… Пискнула полевая мышь — видать, угодила в когти. А вот где-то за рекой, на той стороне, жалобно завыл шакал.

Ни стука копыт, ни конского ржания… Ничего.

Как видно, уловка удалась — погоня наверняка понеслась на юг. А как рассветёт, часть воинов Кара-Мергена бросится обшаривать окрестные сопки. Что ж, пусть шарят.

Кара-Мерген… Жаль, не удалось раскусить этого человека — совсем не было времени.

Взяв поводья коней, Баурджин с Гамильдэ-Иченом двинулись берегом, там, где было можно пройти в призрачном свете звёзд. Шли, оглядываясь, стараясь не слишком удаляться от реки. Неудобно было идти, что и говорить — не очень-то видно, хорошо ещё, ночь выдалась светлая, звёздная, да и месяц, хоть и узенький, а всё ж хоть что-то освещал. И тем не менее Гамильдэ-Ичен пару раз уже сваливался в ямы, а Баурджин больно ударился ногой о не замеченный в траве камень.

Они остановились на отдых утром, сразу после восхода солнца, присмотрев удобную полянку в лесочке, начинавшемся чуть ли не от самого берега — лиственницы, изредка — кедры. А всё больше — сосны, ели, осины. Лишь в распадках меж сопками попадались солнечные белоствольные берёзки. Чем дальше беглецы продвигались на север, тем лес становился глуше, а вершины сопок — выше и неприступнее.

В перемётных сумах, кроме небольшого котелка, полосок вяленого мяса и шариков твёрдой солёной брынзы, нашлись и тетивы для луков, и наконечники стрел, как боевые, так и охотничьи — на белку и соболя. Сделали луки и по пути стреляли мелкую дичь — зайцев, тетеревов, рябчиков, словом, не голодали, да и трудновато остаться голодным в тайге почти в конце лета. Кроме появившихся уже грибов — подосиновиков, лисичек и белых — в распадках и на полянах встречались заросли смородины и малины, а в более влажных местах росла черника. Гамильдэ-Ичен, правда, грибы не ел — брезговал, а вот Баурджин с удовольствием похлебал грибного супу, добавив в варево дикий укроп и шалфей с тмином. Жаль, вот только соли было маловато — приходилось экономить, но ничего, привыкли.

Ехали день, два, на третий почти совсем перестали таиться — всё чаще отпускали лошадей пастись, а сами уходили в лес — на охоту.

— Может, хватит уже идти? — как-то под вечер спросил Гамильдэ-Ичен. — Вроде бы никто за нами не гонится. Места тут обильные, неделю — другую вполне можно продержаться, а если нужно, и много больше.

Честно говоря, Баурджин и сам подумывал об этом. В конце концов — ну, куда ещё-то тащиться? Одно настораживало — а не распространится ли на эти благословенные дичью места объявленная Джамухою охота? Если так — наверняка здесь скоро появится разведка.

— В общем, можно и здесь остаться, — подумав, согласился нойон. — Только костром пользоваться осторожнее — лучше днём, и из сухостоя — меньше дыма.

— Ну, это само собой, — Гамильдэ-Ичен явно обрадовался словам своего напарника-командира. — Так что надо присматривать удобное место?

— Ну, не сейчас же? — улыбнулся Баурджин. — Вот завтра днём и займёмся этим. Чтоб и не открыто, но и не в чаще — было бы где пастись лошадям. Желательно, чтобы и вода была поблизости, какой-нибудь ручей, не бегать же постоянно к реке.

— Найдём! — Гамильдэ помешал булькавшее в костре варево — по пути подстрелили утку — и с аппетитом сглотнул слюну. — Однако скоро готово будет!

— Как сготовишь — туши костёр, — наказал нойон и, оставив юношу возиться с приготовлением пищи, спустился кустами к реке.

Течение в этом месте было бурное, и какое-то тёмное, словно бы болотное. С обеих сторон реку стискивали сопки, оставляя лишь узенькую полоску каменистого пляжа, ну и, конечно, заросли. Немного постояв, Баурджин послушал, как на том берегу куковала кукушка, потом разделся и, стараясь не поднимать брызг, вошёл в прохладную воду. Зашёл по грудь и, оттолкнувшись ногами, поплыл саженками, почти до середины — метров тридцать, а то и больше. Доплыв, перевернулся на спину, чувствуя всю силу течения. Выбрался на берег уже гораздо ниже, у плёса, запрыгал на одной ноге, совсем как в детстве, выколачивая попавшую в ухо воду.

Жаркое солнце только что скрылось за сопками, и сразу же, будто того и ждали, появились полчища комаров и мошки. Спасаясь от них, Баурджин вновь зашёл в реку, нырнул, да так и побрёл по воде к тому месту, где оставил одежду… И вдруг, не дойдя примерно шагов с полста, остановился, пристально вглядываясь в заросший ивняком берег. Что-то не понравилось там нойону, привлекло внимание, да так, что забыл и про комаров. Баурджин подошёл к самым кустам, всмотрелся… Ну, так и есть — две ветки обломаны! Причём обломаны специально, будто некий, оставленный кем-то знак. Зачем? Что там можно прятать, в этих кустах? Быстро оглянувшись, Баурджин присел и вытянул руку… И наткнулся на что-то твёрдое!

Челнок! Лодка-долблёнка из одного ствола дерева. Не новая, и не сказать, чтоб в очень уж хорошем состоянии, но, похоже, почти не течёт. Ага, вот и весло, здесь же, в кустах, над самой водою. А обломанные ветки, между прочим, заметны только с воды, и то, если подплыть достаточно близко. Монголы на лодках не плавают. Значит, это не монголы, вообще, явно не кочевники. Лесные охотники — вот кто. Может, они сородичи Кара-Мергена?! Нет, тот же с юга… Хотя кто сказал, что с юга? Может, как раз — с севера?

Запомнив место находки, Баурджин выбрался на берег и поспешно оделся, высматривая, пока не стемнело, ещё какие-нибудь приметы. Ага, на этом берегу, на круче — берёза с раздвоенным стволом, матерая такая, великанище! А на том берегу, прямо напротив плёса — большой серый камень. Приметное место. Впрочем, если не знать, что в кустах спрятана лодка, можно хоть всю жизнь искать.

Поднявшись на пригорок, нойон даже не сразу обнаружил приготовленное для ночлега место — настолько хорошо его замаскировал Гамильдэ-Ичен. Догадался только по запаху затушенного костра, да, притихнув, услыхал фырканье лошадей. Хорошо здесь было, почти на самой вершине сопки — редколесье, овражек с ручьём; качая ветки деревьев, тихонько дул ветерок, унося комаров и мошек. И людям хорошо, и лошадям.

— Прошу, великий хан! — вынырнув из-за смородинового куста, весело приветствовал приятеля Гамильдэ-Ичен. — Вот шалаш, в нём и переночуем.

Устроенный юношей шалаш вообще-то можно было назвать лишь навесом, но устроенным с умом — ветки реденькие, чтоб пропускали ветер, но вместе с тем и достаточно густые для того, чтобы скрывать спящих.

— Спим по очереди, — со смаком уплетая утку, предупредил Баурджин. — Мало ли что!

— Да кто тут есть-то, в этих забытых всеми богами дебрях? — пренебрежительно хохотнул Гамильдэ. — Что-то мы никого не встречали!

Баурджин покачал головой:

— Мы степняки, парень, и никогда не заметим лесных людей… если они сами не захотят с нами встретиться. Кстати, я обнаружил лодку!

— Лодку?! Где?!

— Маленький такой челнок. Неподалёку. Запомни место: по правому берегу две сломанные ветки, там, в ивняке. Видно только с реки.

— Запомнил. — Юноша вкусно зачавкал утиным крылышком. — Я и воды из ручья зачерпнул — вкусная.

— Эх, сейчас бы чайку, — размечтался нойон. — Ушицу, водочки… Ну, ушица-то от нас не уйдёт, а вот водочка… Уж придётся без неё, родимой.

Гамильдэ-Ичен удивлённо моргнул:

— Ты о чём это, нойон?

— Рыбу хочу завтра половить. — Баурджин довольно потянулся. — Не с утра — ближе к вечеру. Днём приготовлю снасти. А ничего утка получилась, вкусная. И мясо вовсе не жёсткое, только вот тиной всё равно пахнет. Надо больше шафрана класть или тмина.

Сломав две веточки, он сжал их в кулаке и протянул юноше:

— Тяни.

Гамильдэ-Ичен вытащил короткую, а потому и улёгся спать сразу. Первую половину ночи выпало караулить нойону. Баурджин даже в шалаш не забирался — сел, привалившись спиной к толстому стволу берёзы, и сидел так, прислушиваясь к таинственным звукам быстро наступающей ночи.

Постепенно воцарялась тишина. Допевая последние трели, замолкали птицы. Вот перестала свистеть малиновка, затихли жаворонок и колонок, кукушка тоже бросила куковать — с чего бы так резко? — и лишь чаровник-соловушка выводил свои рулады почти до полуночи. Да так здорово, что Баурджин невольно заслушался, а потом, отгоняя сон, стал в полголоса напевать:

— Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…

И ведь чуть было не заснул, а ещё нойон, степной князь — начальник, ититна мать!

Встрепенулся, когда за кустами заржала лошадь. Громко так, беспокойно. Второй конь фыркнул и — слышно было — перебирал ногами.

— Ну, ну, милые… — подойдя к лошадям, Баурджин погладил обеих по холкам, успокоил. И всё равно, чувствовал — как кони напряжённо раздувают ноздри. Видать, почуяли какого-то хищника. Рысь, волка, медведя? Здесь уж хватает и тех, и других, и третьих. Вообще-то, лесное зверье сейчас сытое, но кто его знает? Задерут лошадей — жалко.

Молодой князь подложил под руку лук, сожалея о крепкой рогатине — уж с нею бы сейчас куда как сподручнее было. Вспомнилась вдруг жена, не та, первая, Татьяна, а здешняя, красавица Джэгэль-Эхэ. И дети вспомнились — сынок Алтан Болд и дочка Жаргал — Счастье. Интересно, как они там? Скучают, наверное, как не скучать-то без батьки? А вот насчёт всего прочего — можно не беспокоиться. И кочевье доходное, крепкое, и хан, ежели что, в обиду не даст, поможет. Всё ж таки молодец Темучин, что бы там про него ни говорили — быстро сумел отвадить разбойные шайки от подвластных земель. Ещё бы с татарами справиться, не с теми, ханом над которыми поставлен анда Кэзгерул Красный Пояс, а с другими, как говорил Боорчу — с дикими. А Боорчу, поди, глушит сейчас арьку в компании весёлых девиц — что ему ещё делать-то, покуда войны никакой нет?

Чу! Снова закуковала кукушка… Бросила! И воронье вдруг закаркало… И чья-то стремительная тёмная тень быстро прошмыгнула за кустами. Кто это — лиса? Она, похоже. Что ж так метнулась? Испугалась кого? Ой, неспроста всё это, неспроста.

Больше нойон на воспоминания не отвлекался, дежурил честно, как солдат-первогодок.

Своими опасениями он поделился с Гамильдэ-Иченом сразу же, как только разбудил юношу. Сам спал тяжело, тревожно, будто общая лесная нервозность вдруг передалась и ему. Когда проснулся — уже бередило первыми лучами раннее утро, солнечное, белёсое, росное.

— Там что-то есть! — Гамильдэ-Ичен кивнул на вершину ближайшей сопки, густо поросшую орешником и елью. — Во-он, воронье кружит. И чёрный гриф-падальщик.

Баурджин придвинул поближе лук и поинтересовался, не показалось ли напарнику что-нибудь необычное ночью, во время смены?

— Лошади беспокоились, — озабоченно отозвался юноша. — Всю ночь хрипели. Видно, медведя чуяли.

— Или — волка.

— Или волка.

Нойон поднялся на ноги и предложил прогуляться на соседнюю сопку, посмотреть — что там?

— Да, конечно, посмотрим. — Гамильдэ-Ичен дёрнул тетиву лука и грустно вздохнул: — Жаль, нет хорошей рогатины! Уж с нею-то на медведя куда сподручнее.

— Ничего, — усмехнулся князь. — Знаешь, в случае чего, куда метить?

Юноша махнул рукой:

— Знаю — в голову!

— В голову — это если б у тебя лук был убойный, а не такой, как у нас, — покачал головой Баурджин. — Попадёшь медведю в глаз, хорошо, если стрела до мозга достанет. А если — нет? Осатанеет зверь, попрёт буром — не убежишь, не скроешься. Нет уж, друг мой Гамильдэ, если уж стрелять, так в сердце! Только в сердце.

— Понял тебя, нойон.

Спустившись в ложбину с густыми зарослями орешника, беглецы остановились, прислушались. На вершине сопки всё так же кричали вороны, и в криках их не было тревоги. Наоборот, сквозило какое-то сытое довольство. Закачались ветви орешника — с сопки подул лёгкий ветерок, принося запах падали. Так вот оно, в чём дело!

— Осторожней, — прошептал Гамильджэ-Ичен, — медведь может кружить где-то поблизости.

— Может, — Баурджин почесал бородку. — Но если бы был близко — птицы бы уже улетели.

Сумрачные мохнатые ели на вершине сопки образовали густой, почти непролазный лес. Путникам приходилось то и дело нагибаться, проскальзывать меж колючими ветками, перелезать через поваленные стволы. Так и продвигались, до тех пор пока не выбрались на звериную тропу…

Идущий впереди нойон вдруг застыл и, обернувшись к своему спутнику, показал рукой вперёд, на небольшую полянку, с которой как раз и несло тухлятиной.

Выйдя на свет, друзья внимательно осмотрелись — нет, никакого разлагающего трупа там не было. Но ведь откуда-то же пахло!

Баурджин принюхался, ещё раз осматриваясь, и обнаружил на самом краю полянки, под матерой елью, завал из еловых лап, мха и жердей-сухостоин.

— Ну, вот она, медвежья нычка, — негромко промолвил нойон. — Так и бывает — завалит мишка сохатого или оленя, часть съест, а часть — про запас оставит, да и так — подгнить, с душком-то мясцо куда как мягче, приятнее… Сытый, видать, зверь — вряд ли на наших лошадок польстится. И всё же я б от такого соседства избавился, а Гамильдэ? Э-эй, парень! Ты что там застыл?

Гамильдэ-Ичен не отрывал от завала взгляда. Затем подошёл ближе, присел…

— Да что ты там ищешь? — нетерпеливо буркнул нойон. — Эй, Гамильдэ!

Баурджин не кричал, позвал громким шёпотом, знал — лес шума не любит.

Юноша наконец обернулся на зов и, кивнув на медвежий склад, тихо сказал:

— Ноги!

— Чьи ноги? — не понял князь.

— Не знаю чьи, но — обутые. В оленьих торбасах. Во-он, торчат из-под веток.

Друзья вмиг раскидали завал и застыли, обнаружив полуобглоданный человеческий труп!

Так вот что за добыча на сей раз попала в медвежьи лапы…

Наклонившись, Баурджин убрал ветки с лица несчастного… и отпрянул. Лица не было! Как не было и скальпа и половины шеи — всё было изглодано, съедены глаза, а вкусный мозг — высосан. Видать, лакомился мишка… гурман…

— Смотри-ка, нойон, у него и всё тело в шрамах… — тихо промолвил Гамильдэ-Ичен. — Видать, боролся… И — щуплый какой… тощий.

Баурджин потрогал пальцами шрамы на груди убитого и отрицательно качнул головой:

— Нет, Гамильдэ, эти шрамы вовсе не такие свежие. Старые, можно сказать, шрамы. И обрати внимание, какая интересная одежда — торбаса да штаны из оленьей шкуры. Сшиты жилами…

— И главное, рубахи никакой нет, — шёпотом добавил юноша. — Ну-ка, походи так в лесу — комары да мошка сожрут живо! Да и этот вон — ведь искусан. Щуплый парень, упокой Господи, его душу. Кожа смуглая… Лицо… Лица нет. И что за племя такое?

— Племя Медведя, — негромко пояснил нойон.

Гамильдэ-Ичен удивлённо дёрнулся:

— Откуда ты знаешь?

— А вон, смотри на правом плече…

На правом плече несчастного багровела глубокая татуировка в виде оскаленной медвежьей головы.

— Ты слышал о таких племенах, Гамильдэ?

— Нет.

Юноша присел, внимательно осматриваясь вокруг. Затем вдруг на миг застыл и пошарил руками в папоротниках.

— Опа! — с радостным криком он извлёк оттуда расшитый бисером колчан, наполовину полный стрел. — Ему теперь не нужно, а нам — сгодятся.

Баурджин протянул руку:

— Дай-ка взглянуть.

Странные оказались стрелы. С кремнёвыми наконечниками и одна — с костяным!

Гамильдэ-Ичен покачал головой:

— Верно, на белку или соболя.

— Ага, на белку! С беличьими-то стрелами да на медведя?

— Ну, с медведем он, может, случайно столкнулся…

— Не может случайно. — Баурджин нахмурился. — Ну-ко, пойдём поскорее отсюда. Пойми, Гамильдэ, — этот парень, кто бы он там ни был — несомненно, охотник. Чем тут ещё жить? Но чтобы охотник столкнулся с медведем вот просто так, как ты говоришь, случайно… Что-то не очень верится. И ведь это не так давно все произошло. Дней пять назад, может, три.

— Что гадать? — грустно вздохнув, Гамильдэ-Ичен развёл руками. — Ой, не нравится мне весь этот лес! Ты прав, нойон, нужно побыстрее уходить. Если и не из леса — тут он, похоже, везде — так хоть подальше от этого места. И… вот ещё что. Не пора ли нам возвращаться обратно?

— Не пора, — тут же возразил нойон. — Дня три-четыре ещё бы выждать. А лучше — пять. Сам посуди — пока посланные в погоню отряды будут рыскать по сопкам, пока вернутся назад. Не хотелось бы с ними встречаться.

— Ну, ясное дело.

Негромко переговариваясь, друзья спустились в распадок… И одновременно вздрогнули, услыхав раздавшийся с другой стороны сопки рассерженный звериный рёв!

— Медведь! — Баурджин рванул из-за спины лук. — Чем-то недоволен! О, вот опять! Уже ближе. Чёрт! Как бы он наших лошадок не задрал.

Было слышно, как, ломая валежник, зверь продирался в распадок. Ходко так продирался, словно бы его кто-то гнал… или сам он за кем-то гнался.

Ну, точно, гнался!

Затаившиеся в ореховых кустах беглецы вдруг увидели рванувшуюся в распадок тощую фигурку подростка, одетого точно так же, как тот, убитый — в узкие оленьи штаны и такие же оленьи торбаса. Только у этого на груди болталось ожерелье из волчьих клыков.

Друзья переглянулись. Зверь зарычал…

А парнишка… Вдруг остановился, повернулся назад, закричал что-то, словно бы дразнил хищника…

Чёрт!

Так ведь и в самом деле — дразнил.

С треском раздвигая кусты, в распадке показалась бурая горбатая горища! Ох, и матёрый же оказался зверюга — настоящая ходячая сопка. И злой! Жутко злой — пасть ощерена, так что видны клыки. Глаз маленький, налитый кровью. Медведь вдруг мотнул головой… Мать честная! Из правой глазницы зверя торчала сломанная стрела!

Что и сказать — неудачный был выстрел, наконечник не достал до мозга, лишь выбил глаз, вызвав нешуточную ярость огромного зверя.

Ой, не повезло парню! Что ж ты делаешь, дурошлеп?!

Вместо того чтоб сломя голову нестись прочь от зверя — хотя попробуй-ка убеги! — подросток остановился, вытащив из-за пояса нож с каким-то странным лезвием. О Господи — костяной! И с этой костяшкой — на обезумевшую от ярости громаду?!

Парню, похоже, ничего другого не оставалось. Надо сказать, вёл он себя на удивленье спокойно. Остановился на тропе, напружинив ноги, правую руку с костяным ножом держал у пояса. Ждал.

В три прыжка подскочив к нему, медведь плотоядно зарычал и махнул лапой…

Не тут-то было!

Не задел голову, даже скальп не задел, лишь — это было видно — слегка полоснул когтями парнишке по щеке, а тот ловко отпрыгнул в сторону. Но и зверь оказался не менее ловок! Это все сказки про то, что медведь — добродушен и неповоротлив. На самом деле это умный, хитрый и коварный зверь, стремительный и подвижный.

Проскочив по инерции метра два, зверюга мигом повернулся и, догнав обидчика, встал на дыбы, возвышаясь над хрупким подростком огромной глыбою, дышащей злобой. Вот теперь у парнишки не было шансов вовсе, и медведь, казалось, прекрасно осознавал это, а потому и не спешил расправиться со своей жертвой, куражился, играл, словно кошка с мышкой…

— Погасить ему второй глаз? — поднимая лук, быстро прошептал Гамильдэ-Ичен.

Нойон нахмурился:

— В сердце! Только в сердце! Готов?

Юноша молча кивнул, и Баурджин, с луком в руках, выскочил из своего укрытия:

— Эй, медведюга! А девочка Маша на твоей постели спит!

Прижав уши, зверь обернулся на крик.

Вжик!!!

Почти одновременно просвистели стрелы, впиваясь хищнику в грудь. Тот вздрогнул, зарычал, в бессильной злобе вытягивая вперёд передние лапы… И тяжело повалился в траву.

Мальчишка, не веря, вскинул глаза.

— Сонин ую байнаю? Какие новости? — убирая лук, с улыбкой приветствовал его Баурджин. — Хватает ли в лесу дичи?

— Байна-уу? — Парнишка, похоже, не понимал.

Поджарый, смуглокожий, тоненький, с длинными иссиня-чёрными волосами и тонким носом, он сильно напоминал индейца. И глаза у парня были ничуть не узкие — большие, блестящие, тёмные.

— Мы — купцы, музыканты, охотники. Я — Баурджин. — Нойон ударил себя кулаком в грудь и обернулся к приятелю: — А это мой друг — Гамильдэ-Ичен. Не понимаешь? Эх ты, Соколиный Глаз! Как же с тобой говорить-то? Я — Баур-джин… Баур-джин…

— Баур-джин, — парень повторил и улыбнулся, смешно наморщив нос. Стукнул себя в грудь. — Каир-Ча. Каир-Ча…

Он ещё что-то прибавил на каком-то непонятном языке, мелодичном и певучем, но ни Баурджин, ни Гамильдэ-Ичен ничего не поняли.

Ещё что-то сказав, подросток показал на убитого медведя, потом вдруг нахмурился, оглянулся… И ходко пустился обратно по склону сопки. Миг — и его смуглые лопатки скрылись за деревьями и кустами.

Нойон пожал плечами:

— Странный тип. Наверное, местный. Интересно, сколько ему лет, как думаешь?

— Думаю, лет тринадцать. Может, четырнадцать. Знаешь, я ведь тот, убитый, наверняка — его напарник! Такой же. Надо будет сказать…

— Если придёт…

— Думаю, что придёт. Ага! Вон он!

Парнишка вновь спускался к распадку, только медленно, пригнувшись, словно бы что-то тащил. И правда — тащил на еловых лапах.

— Поди помоги Гамильдэ. — Князь махнул рукой, внимательно всматриваясь в поклажу.

Человек!

Точно такой же подросток, как и этот Каир-Ча. Только, кажется, раненый.

— Эй, вы там, поосторожнее! — обойдя мёртвую тушу медведя, Баурджин пошёл навстречу.

Весь правый бок и рука раненого багровели кровью. Нойон участливо наклонился, потрогал — лишь бы не был разодран живот. А ну-ка… Слава Богу, кажется — нет. Сдернута и рассечена кожа, сломаны ребра — как видно, зверюга задел-таки пару раз лапой.

— Ерунда! — Баурджин подмигнул. — До свадьбы доживёт! Гамильдэ, сбегай за нашими сумками. Чем-нибудь перевяжем.

Юноша убежал, а Каир-Ча жестами попросил нойона усадить раненого товарища прямо напротив медведя.

Усадили… Парнишка молча терпел, хотя видно было, как тонкие губы его побелели от боли.

Каир-Ча стал на колени рядом, вытянув руку, погладил медведя по мёртвой башке и, выхватив нож — ну, точно, костяной! — резким движением рассёк собственную ладонь. И снова погладил медведя, стараясь, чтобы собственная кровь осталась на шкуре зверя. Затем громко произнёс какую-то фразу, видать, просил духа медведя не гневаться за то, что убили. Снова поклонился убитому хищнику, на этот раз глубоко ткнувшись головою в землю. Тоже самое попытался сотворить и раненый — только Баурджин не дал, удержал за плечи:

— Сиди! Будешь двигаться — изойдёшь кровью.

Тут как раз подоспел и Гамильдэ-Ичен с перемётными сумками. На повязки ушла часть поясов и полы дээлов, плюс ко всему ещё и Каир-Ча притащил каких-то листьев. Сначала к ранам приложили их, а повязки уж потом, сверху. Во время всей процедуры, весьма болезненной, раненый не издал ни единого стона. Настоящий индеец! Чингачгук Большой Змей. Вообще, чертовски похожи на индейцев эти ребята. Какое-нибудь реликтовое южносибирское племя? Очень может быть. И кажется, они ещё живут в каменном веке — совсем не знают металла. Хотя наверняка это ещё утверждать рано.

— Мирр-Ак, — указав на раненого, произнёс Каир-Ча. — Мирр-Ак.

— Мирр-Ак, — раненый подросток улыбнулся, — Мирр-Ак.

Баурджин с Гамильдэ-Иченом снова представились.

— Мы — с юга, — попытался объяснить нойон. — Юг, понимаете? Пастбища? Скот… Лошади… Ну, коровы там… Му-у-у-у!

— Му-у-у! — изобразив пальцами рога, неожиданно засмеялся Каир-Ча. — Му-у-у…

Баурджин хлопнул в ладоши:

— Ого, Гамильдэ! Понимают.

Каир-Ча снова что-то сказал на своём языке. Несколько певучих фраз, нисколечко не понятных. Потом показал на себя, на раненого напарника. Изобразил, будто стреляет из лука…

— А, — догадался нойон. — Вы охотники.

И тут же фыркнул — собственно, он это и так представлял.

— Охотники, — неожиданно повторил парень. — Охотники. Да.

Ого! Он, оказывается, знал несколько слов по-тюркски.

— Охотники… Каир-Ча! — Парнишка поднял вверх указательный палец, потом кивнул на приятеля: — Мирр-Ак. — И показал второй палец, большой. А затем, показал ещё и третий, пояснив: — Кей-Сонк.

— Кей-Сонк, — тихо повторил Баурджин и, переглянувшись с Гамильдэ-Иченом, позвал: — Идём, Каир-Ча.

К удивлению, Каир-Ча тут же поднялся на ноги, словно бы понял.

Нойон оглянулся:

— Оставайся здесь, Гамильдэ. Я уж сам.

Поднявшись на вершину сопки, они выбрались на поляну. Жарко палило солнце, и Баурджин чувствовал, как стекает по спине липкий противный пот. Жарко было здесь, даже несмотря на густоту леса. Душно. И противно.

— Вот, — нойон наклонился к веткам и тут же обернулся: — Помогай, что стоишь?

Вдвоём они полностью освободили закиданное мхом и еловыми ветками тело. Притихший Каир-Ча опустился рядом… провёл пальцами по шрамам, вздохнул:

— Кей-Сонк… О, Кей-Сонк, Кей-Сонк…

— Ну и что будем с ним делать? Понесём вниз? — Баурджин махнул рукой в сторону распадка. — Боюсь, не донесём, больно уж сгнил.

Каир-Ча, кажется, понял, о чём идёт речь. Показал двумя пальцами на распадок… тут же погрозил сам себе — нет! Потом указал на истерзанное тело, на ветки…

Нойон облегчённо кивнул:

— Ну, ясно — здесь и похороним. Вот только чем будем землю копать? Или у вас в земле не хоронят?

Новый знакомец вдруг улыбнулся, показал, будто ест — ам, ам!

Шутит — понял нойон. Нашёл и время и место. Впрочем, может, оно так и надо?

Пошутил и сам:

— Не, есть не будем, больно уж тухлый. Фу-у у… — Баурджин скривился и замахал руками.

— Ф-у-у-у! — смешно повторил Каир-Ча. — Фу-у-у-у… Помогать?

Он кивнул на ветки, коими и забросали покойного. Всё так же, как делал медведь, — ветки, мох, жерди…

Сделав все, Каир-Ча опустился на колени и что-то зашептал, время от времени воздевая руки к небу — по-видимому, молился.

— Ой, сожрёт его здесь какая-нибудь лиса, — засомневался нойон. — Или шакал. Да мало ли. Хотя, может, вы именно так и хороните. Чтоб одни кости остались — да, так некоторые и делают. Что ж, меньше возни.

Возиться пришлось по другому поводу. Обоим знакомцам почему-то вдруг сильно захотелось снять с мёртвого медведя шкуру. Впрочем, оно, конечно, понять их было можно — как же, охотники ведь, не кто-нибудь! Упускать такой трофей! Однако, с другой стороны, если хорошенько разобраться, кому он принадлежит…

Баурджин, конечно, не стал обострять ситуацию. Наоборот, они с Гамильдэ оказали Каир-Ча посильную помощь — когда было нужно, переваливали с боку на бок тяжеленную тушу, а так парнишка в их помощи не особо нуждался, действуя костяным ножом настолько умело и ловко, как иной не управился бы и стальным.

Наконец примерно к полудню шкура была снята. Красно-бурая гора медвежьего мяса представляла собой не особенно аппетитное зрелище, особенно если учесть, что медведь со снятой шкурой по своему строению сильно походит на человека — мускулы, руки, ноги — все человеческое, только когти и клыкастая челюсть, этакий оборотень — брр!

Немного подсушив на солнышке, шкуру аккуратно свернули и, разложив костёр, нажарили свежатинки, надо сказать, довольно вкусной. Хороший оказался медведь, упитанный! А то, что он чуть было не позавтракал кое-кем из присутствующих, особенно никого не смущало. А чего смущаться? Было бы мясо.

Во время обеда Баурджин угольком изобразил на куске коры реку и сопки. Потом обвёл всех руками и нарисовал жирную точку:

— Мы здесь. А вы? Где ваше племя? Долго ли идти?

— Идти! — понял Каир-Ча. — Идти, идти, идти!

Посмотрев на раненого, улыбнулся и показал на ветки:

— Идти!

И вздохнул — мол, придётся трудно.

Баурджин засмеялся:

— Нет, брат, на волокуше мы его не потащим. У нас лошади есть! Лошади, понимаешь? Лошади.

Неизвестно, понял ли это Каир-Ча, но, когда Гамильдэ-Ичен привёл лошадей, явно обрадовался, закивал, заулыбался — мол, хорошо.

— Ну, знамо, хорошо, — хохотнул нойон. — Недаром говорится — лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

И пошли…

Вдоль реки, через сопки, ведя под уздцы коней, с привязанными к ним носилками из жердей и еловых веток. Впереди, указывая путь, шагал Каир-Ча, за ним, с лошадьми — Гамильдэ-Ичен, и замыкал шествие Баурджин с луком. Шёл настороженно, зверья в округе водилось множество, да, как выяснилось, и людей хватало.

На груди Каир-Ча наблюдательный нойон давно разглядел шрамы — такие же, что и на груди несчастного Кей-Сонка. У раненого Мирр-Ака они тоже имелись. Свежие…

И Баурджин наконец понял. Поразмышлял и пришёл к выводу.

Инициация!

Вот оно в чём здесь дело.

Наступает возраст, когда мальчики должны превратиться в мужчин, и у разных племён это происходит по-разному. Вот как здесь. Парням вручили стрелы и велели добыть медведя. Каким угодно способом. И вероятно, ко вполне определённому сроку. Не принесёшь к сроку медвежью шкуру — ты не мужчина, и всякий может безнаказанно смеяться над тобой или даже выгнать из рода. И шрамы… Мужчина должен уметь молча переносить боль. И — в лес с обнажённым торсом — комары, мошки? Терпи! Терпи, ибо только так станешь мужчиной!

Глава 11 Люди большого двуногого Август 1201 г. Забайкалье

Сородичи Каир-Ча и Мирр-Ака — мускулистые, поджарые, с хмурыми, расписанными цветной глиной лицами — поначалу встретили гостей настороженно, почти враждебно, и Баурджин даже пожалел, что, поддавшись своей доброте, решил оказать помощь в доставке раненого. Доставили, и что? Ни те «спасибо», ни «добро пожаловать», одни смурные, подозрительные до полной чрезвычайности рожи!

Даже на раненого смотрели без особой радости, так, чуть ли ногами походя не пнули. Потом, правда, какие-то девушки унесли его в одну из покрытых кедровой корой хижин. И вот тогда наконец Каир-Ча с торжествующим видом развернул медвежью шкуру. И что-то горделиво сказал, показав рукой на гостей!

Вот тогда только настроение собравшейся толпы изменилось. Какой-то седой горбоносый старик, высокий и важный, в роскошной накидке из соболиных шкурок, подошёл к беглецам. Его сопровождали бронзоволицые воины, вооружённые копьями с каменными наконечниками и деревянными палицами с вырезанными страшными мордами какого-то демона или бога.

— Мы… радоваться… гостям. — Старик искривил тонкие губы в гримасе, в которой обладающие недюжинным воображением лица смогли бы признать улыбку. Он смешно коверкал слова, но, в общем, было понятно.

— Откуда вы есть?

Баурджин пожал плечами:

— С юга. Там наши пастбища.

— Пастбища? — поморгав, переспросил старик. — А, так вы не охотники? Издалека?

— Да, мы издалека, — отозвался Гамильдэ-Ичен. — Очень устали, хотим есть и спать. Или у вас здесь не принято оказывать гостеприимство путникам?

— О нет, нет! — Старик умоляюще сложил на груди руки. — Мы… оказать вам гостёп… госте-приим-ство… И ещё какое! Идите… Идите за мной. Воины показать вам.

Суровые воины безмолвными статуями встали за спинами беглецов. Баурджин положил руку на рукоятку ножа. Впрочем, никаких враждебных действий по отношению к гостям не применяли. По крайней мере, пока… Никто не приказывал отдать оружие (ножи и луки), никто не наваливался с внезапностью, не бил, не орал, не тащил. Просто один из воинов вежливо показал жестом путь к дому вождя. Да, старик как раз и представился:

— Моё имя — Черр-Нор, а все эти люди — люди моего рода. Рода Большого Двуногого.

Выражение «все эти люди», с гордостью произнесённое вождём, вероятно, относилось только к мужчинам, ибо ни женщин, ни детей — кроме унёсших раненого Мирр-Ака девушек — Баурджин пока так и не видел. Надо думать, те сидели по хижинам. Нет, лучше сказать — по избам, уж больно внушительно выглядели постройки, грубо срубленные из толстенных стволин лиственницы. Непосильная, что и сказать, работа для каменных топоров. Избы, частокол из заострённых брёвен, двое ворот — укрепления так себе, при правильной осаде падут как миленькие, однако лесному народу они, вероятно, казались вершинами инженерно-технической мысли и оборонного зодчества. Один частокол, башен не видно, но, с другой стороны, не виден и сам посёлок, окружённый высоченными лиственницами и кедровником. Одно слово — чаща! Если не знаешь охотничьих троп — нипочём не отыщешь селение. Хорошо замаскировались, ничего не скажешь! От кого таятся? Пока в этом плане ясно одно — уж точно, не от советской власти или банд бесноватого барона Унгерна, он ведь в своё время где-то в этих местах промышлял, вернее — будет ещё промышлять… годков через семьсот с лишним.

Начинавшаяся прямо от ворот неширокая улица привела всю процессию к довольно просторной площади, посреди которой были вкопаны три резных столба высотой метров по пять. На вершине каждого белел клыкастый медвежий череп.

— Медведь? — повернув голову, спросил Гамильдэ-Ичен.

Никто из воинов не ответил.

Миновав идолов, воины и ведомые ими гости свернули к какому-то приземистому длинному дому, с узенькими оконцами-щёлочками. Наверное, это было устроено специально, чтобы зимой меньше выпускать тепло.

Остановившись перед широкой дверью, шедший впереди воин обернулся и жестом пригласил беглецов заходить. Не сказать, чтоб в глазах его светилось радушие, но… выбирать было не из чего.

Скосив глаза, Баурджин отметил про себя полное отсутствие металлических петель — дверь висела на толстенных ремнях из оленьей или лосиной кожи… Прибитых явно металлическими гвоздями! Значит, всё ж таки, люди Большого Двуногого знали железо? Может, и кузница у них есть? А может, эти гвозди они просто купили… или отняли в качестве военных трофеев. Все может быть, от этого Баурджину с Гамильдэ сейчас — ни жарко ни холодно.

А! Во-он та дверь, в соседней избе — и вовсе не дверь, а сплетённая из коры циновка! Значит, не у всех тут двери, не у всех тут гвозди — металл явно представляет определённую ценность, вполне значимую для местных жителей вещь.

Воин нетерпеливо переминался в дверях.

— Идём, идём, — широко улыбнулся нойон.

Как и следовало ожидать, внутри избы оказалось довольно темно, свет давала лишь небольшая лампадка из глины. Низкий потолок, вернее — крыша, пол земляной, застлан ветками лиственницы, посередине — выложенный круглыми речными камнями очаг, вдоль стен — широкие деревянные лавки-ложа, притолочины пропитаны чёрной сажей от очага.

— Н-да-а-а, — оглядевшись, задумчиво протянул Баурджин. — Мрачновато. Прямо скажем — не Дом Советов! И даже — не изба-читальня.

— Да уж, — согласно кивнул Гамильдэ-Ичен. — Кажется, тот горбоносый старик собрался о чём-то с нами потолковать.

— Что ж, потолкуем, — нойон без приглашения уселся на лавку, — если, правда, у местного вождя хватит на это словарных запасов. Что-то меня смущает отсутствие женщин. Интересно, зачем они их прячут?

— А, это у них, наверное, такие обычаи, — подумав, заявил Гамильдэ-Ичен. — Как у поклонников Мухаммеда.

— Хо?! — удивлённо подскочил Баурджин. — Ты и про поклонников Мухаммеда знаешь?

— Так ведь — не в траве найденный.

— Да тебя, Гамильдэ, надобно срочно в Совет Национальностей выбирать. Или в Совет Союза.

Юноша нахмурился:

— Опять непонятно говоришь, Баурджин-нойон! И главное, никак свои непонятности не объясняешь — всё обещаешь только.

— Ой, обязательно объясню, Гамильдэ! Вот клянусь хоть… Клянусь синим знаменем Темучина и собольей шапкой Боорчу, которую он мне, кстати, проиграл в кости, но так ещё и не отдал, вероятно — забыл.

— Забыл? Так ты напомни, нойон! — Гамильдэ-Ичен расхохотался.

Воины между тем вышли, на какое-то время оставив гостей в одиночестве. Беглецы переглянулись, и Гамильдэ-Ичен бросился было к двери — попробовать, не заперта ли?

Нет, не заперта, распахнулась сразу, да и не было снаружи никакого засова… Только рядом стояли воины. И вождь. Которому юноша мило улыбнулся и, оглянувшись на Баурджина, сообщил:

— Там этот старик пришёл. Чего-то болтают… Ага, сюда направляется. Один.

Войдя в избу, вождь улыбнулся:

— Располагайтесь. Это — наш гостевой дом. Сколько намерены пробыть у нас?

«А старик, оказывается, не так и плохо говорит, — отметил про себя нойон. — Интересно, что он собрался узнать?»

— Сколько пробыть? Гм-гм… — почесав голову, Баурджин ответил уклончиво: — Сколько понравится. Не хотелось бы, правда, слишком долго утомлять вас нашим присутствием.

— О, не утомите! — осклабился старик.

— А есть отсюда хорошие дороги на юг или только одни тропы? — осведомился Гамильдэ-Ичен. — И, интересно знать, где ваши женщины? Что, их вообще нет?

— О, женщин вы скоро увидите, не будь я — Черр-Нор! — вождь засмеялся, показав крепкие жёлтые зубы, чем-то напоминавшие медвежьи клыки. — Они скоро явятся вас развлекать. И в большом количестве.

Баурджин вскинул глаза:

— Чем обязаны такой чести?

— Вы наши гости. К тому ж — завтра празднование. Или — как говорят?

— Праздник.

— Да, праздник. Один из наших мальчиков, Каир-Ча, стал взрослым, и завтра получает новое имя.

— Стал взрослым? — тут же переспросил нойон. — А что надо для этого делать?

— Поймать Большого Двуного, — мелко захохотал Черр-Нор.

— А, медведя… Что ж, рады за Каир-Ча. Кстати, один из ваших парней умер.

— Я знаю, — старик небрежно отмахнулся, словно от какой-то безделицы, — Каир-Ча сообщил.

— Безусый мальчишка должен справиться с медведем, — покачал головой нойон. — Не слишком ли сурово задание? Так скоро у вас совсем подростков не останется, медведь — зверь серьёзный.

В ответ вождь лишь воздел глаза к небу — мол, на всё воля богов. Или — духов, кого они там почитают…

— Что же касается дорог, — Черр-Нор вспомнил о первой части вопроса. — Я дам вам проводников, как только вы захотите уйти. Только прошу, не делайте этого завтра, в праздник… который начнётся сегодня.

— Сегодня?

— Да! Прямо сейчас! — Старик поднял глаза и громко хлопнул в ладоши. Три раза.

Раз… Два… Три!

На третий хлопок неслышно отворилась дверь…

И под звон бубна и тягучую песню в избу вошли семь девушек, одна краше другой.

— Наши красивейшие девушки будут делать для вас всё, что вы захотите, — осклабясь, пояснил вождь.

На девушках были надеты длинные просторные рубахи до самых пят, сшитые из мягкой оленьей кожи, украшенные бахромой и затейливым геометрическим узором — какие-то треугольники, круги, загогулины. А на спине и груди мелким блестящим бисером были вышиты оскаленные медвежьи морды. В руках девушки держали уставленные яствами большие деревянные блюда. Вкусно запахло варенным с лесными травами мясом, грибами, каким-то длинными лепёшками из теста. Кроме всего этого, ещё было много рыбы, как варёной, так и печёной, томлённый в глиняном горшке тетерев, заправленная кедровым маслом каша из ячневой крупы, ягоды: черника, голубика, малина, ну и без ягодной бражки тоже, естественно, не обошлось.

Поставив всё это на расстеленную прямо на полу циновку, девушки низко поклонились и вышли. Честно говоря, Баруджин даже не знал, что на него подействовало благотворнее — девушки или яства. Скорее и то и другое.

— Девушки придут ближе к ночи, — перехватив взгляды гостей, с улыбкой заверил Черр-Нор. — Ну, а сейчас — ешьте, пейте. Заодно и поговорим. Что смотрите, уважаемые? Да, я неплохо знаю язык степей и сопок. Правда, редко на нём говорю — не с кем. Потому — забываю и сами слова, и как их правильно говорить.

— Произносить, — поправил дотошный Гамильдэ-Ичен.

— Ну, вот видите… Я думовал… думал… думаю — вы про много хотите спросить. Спрашивайте. С радостью отвечу.

— Ваш род не выплавляет металл? — дожевав крылышко рябчика, спросил Баурджин.

Старик покачал головой:

— Нет. У нас нет кузнецов. И не будет — мы чтим традиции. Всё новое — суетно, нехорошо. Всё старое — благо. Так жили наши предки, так живём мы, так будут жить наши дети. Ничего не изменится!

Голос вождя стал торжественным, даже с этаким кликушеским завыванием, как у плохого оратора на каком-нибудь народном празднике типа Седьмого ноября или Первого мая.

— Я видел у вас гвозди… наверняка есть и железные топоры… Торгуете?

— Нет, лишь иногда особо доверенные лица встречаются с купцами. В особом месте.

— А купцы откуда? С юга?

— Нет, с севера. Там есть большие и могучие города. Мы не хотим, чтобы тамошние люди про нас слишком много знали.

— Большие города на севере? — Баурджин удивлённо покачал головой. — Вот уж никогда не слышал.

Гамильдэ-Ичен вдруг возмутился:

— Как это не слышал? А разве я тебе про них не рассказывал? Ну, года три назад, что ли…

— Может, и рассказывал, — повернулся к нему нойон. — Но я не помню.

Дальше вождя подробнейшим образом расспросили про дороги на юг. Точнее, попытались расспросить, но хитрый старик увернулся от обстоятельного ответа, сославшись на то, что гостей всё равно поведут проводники.

— Они доведут вас только до большой реки, — предупредил Черр-Нор. — А уж дальше вы сами. Ну, спрашивайте ещё! Женщины? Да есть, есть… просто они все заняты разным трудом, и нечего им глазеть на приезжих. Нет, мы не пасём скот. Только охотимся, а женщины собирают всё, что даёт лес. Есть несколько полей, только зимы бывают суровые… вот, как прошлая… — Вождь поглядел на гостей и неожиданно улыбнулся: — Ну а нынешняя зима уж точно выдастся тёплой!

Барджин уже больше не знал, что и спросить. Вроде бы старик ничего не скрывал, да и к чему? Какое дело кочевникам до затерянного среди непроходимых лесов рода? У них, у кочевников, и своих забот полон рот, тем более — сейчас. И какой толк от людей Большого Двуногого в предстоящей войне за власть в монгольских степях и сопках? Никакого. А значит, не стоит больше ничего и выспрашивать, погулеванить завтра на празднике, раз уж так просят, да пуститься в обратный путь. Да, хорошо бы договориться с проводниками, чтобы по пути невзначай не столкнуться с отрядами Джамухи. Какими-нибудь охотничьими тропами, здесь ведь их много…

— Я все рассказал, — подняв деревянную кружку с брагой, Черр-Нор ухмыльнулся. — Теперь спрошу вас.

— Спрашивай, уважаемый, — усмехнулся нойон. — Что сможем — расскажем, а не сможем — уж не взыщи.

Старик долго и нудно расспрашивал гостей о том, откуда они взялись. О племенах, о кланах, о могучих кочевых союзах. Судя по вопросам, его сильно беспокоила безопасность рода.

— Никому твой род не нужен, уважаемый Черр-Нор, — с хохотом заверил Гамильдэ-Ичен. — Уж ты мне поверь. Там делят власть, стада и пастбища — непроходимые чащобы далеко на севере не интересны никому.

— И слава богам, — заулыбался вождь. — Слава…

Дверь вдруг резко отворилась. Вошёл Каир-Ча — важный, в отороченной лисьими хвостами безрукавке и шитой бисером налобной повязке. Молча поклонясь, взглянул на вождя.

— Идемте, — Черр-Нор поднялся на ноги, — прогуляемся по селенью с новым взрослым. Таков обычай.

Обычай так обычай. Гости вытерли руки о пучки травы и вслед за стариком и юношей вышли из дома.

— Ну и вид у тебя, нойон! — со смехом шепнул вдруг Гамильдэ-Ичен. — Дээл разодран, будто это тебя, а не того несчастного паренька драл в распадке медведь.

— На себя посмотри, — парировал Баурджин. — Такая же история.

— Да ладно, такая, — юноша уже смеялся вовсю. — У меня-то край аккуратно оторван, а у тебя, нойон, уж не обижайся, пожалуйста, ну, точно, словно когтями драли! Аж лоскутами висит.

Нойон тоже расхохотался:

— Ну и пусть висит. Пущай местные думают, что у нас так принято. А ведь, может статься, с моего разодранного дээла и выйдет толк.

— Да какой же толк может быть с разодранного дээла? — Гамильдэ-Ичен ещё пуще расхохотался, аж заикал, бедняга.

Тем временем Черр-Нор и Каир-Ча в сопровождении молодых нарядно одетых мужчин дожидались их на углу улицы.

— Каир-Ча путь идёт первым, — объяснил вождь. — Вы — сразу за ним. Ну а все остальные — за вами.

В воздухе уже плавился вечер, летний, тёплый и тихий, с голубым, быстро обретающим синеву небом, оранжевым закатными солнцем, разноцветными — золотисто-красно-бордовыми — облаками и белёсым месяцем в окружении таких же бесцветных звёзд. Шли тихо, лишь на запястьях у воинов позвякивали браслеты.

А вот едва вышли на площадь…

Едва процессия показалась на площади, как собравшиеся там люди — судя по количеству, почти все население посёлка — подняли такой шум и гвалт, какой иногда устраивают младшие школьники на уроках у «доброй» учительницы. Мужчины и старики, женщины и дети — в общем, все приветствовали Каир-Ча как героя. А тот, важно выпятив нижнюю губу, принимал поздравления с крайне невозмутим видом. Настоящий индеец! Гурон, мать ити… Оцеола, вождь семинолов.

— А медведя-то, между прочим, мы забили, — негромко напомнил Гаимльдэ-Ичен. — Не понимаю, почему этому малолетнему чёрту вся слава?

— Потому что он свой, Гамильдэ, — Баурджин усмехнулся в ответ. — А мы с тобой — чужаки.

— Ну да, — юноша качнул головой, — конечно.

Юные девушки в лёгких одеждах осыпали Каир-Ча полевыми цветами — колокольчиками, васильками, фиалками.

— Вот бы и нас так, — завистливо прошептал Гамильдэ-Ичен.

И — как по приказу — цветы посыпались и на гостей. Только не колокольчики, а другие. И даже скорей не цветы, а травы — шалфей, зелёный лук, ещё какие-то пахучие жёлтые цветочки, укроп даже!

Так и шли…

Мимо ликующих, празднично одетых людей, мимо застывших, словно статуи, воинов с короткими копьями, мимо идолов с медвежьими черепами. Рядом с идолами в землю были вкопаны два больших — прямо-таки огромных — горшка, почему-то напомнившие Баурджину-Дубову котлы для варки асфальта. С чего бы такие воспоминания? Наверное, из кинофильма «Путёвка в жизнь». Рядом с котлами лежали дрова и круглые камни. Целая вереница подростков, годками чуть младше виновника торжества, с радостными криками таскала в котлы воду из расположенного в самом конце улицы колодца.

Семь раз обойдя идолов, праздничная процессия вернулась обратно к гостевому дому. Баурджин наклонился — подтянуть штанину, — замешкался, исподволь оглядывая двор. Вот — совсем низко от земли — крыша, за ней какая-то пристройка, как видно — амбар, рядом с ним — приготовленные для ремонта изгороди жерди…

Не заходя в дом, вождь и юный герой попрощались с гостями до завтра.

— Сейчас — пейте, ешьте, отдыхайте — не забудьте, вот-вот придут девы! — радостно потирая руки, смеялся старик.

Каир-Ча, напротив, был словно бы чем-то смущён и прятал глаза. Наверное, совестно стало — ему ведь сегодня был основной почёт. Вот даже и не простился толком, лишь буркнул что-то. Вот и спасай таких!

Баурджин задержался у двери… Походил, пиная ногами траву… подобрал какую-то палочку… От нечего делать, принялся обстругивать её ножиком…

— Эй, князь! — выглянул из дома заждавшийся Гамильдэ-Ичен. — Ты что там застрял? Девок ждёшь? Давай-ка лучше выпьем.

— Выпьем… — громко захохотал нойон. — Когда там они ещё придут, эти девки.

Вошёл.

И, сграбастав Гамильдэ-Ичена за шиворот, прижал к стене:

— Ты знаешь, чем мы будем на завтрашнем празднике?

— Чем?

— Пищей, уважаемый Гамильдэ!

Глава 12 Побег-2 Сентябрь—октябрь 1201 г. Северо-Восточная Монголия

— Пища? Мы?

— Да, Гамильдэ, — Баурджин зачем-то перешёл на шёпот, хотя вокруг — можно было поклясться — никого не было. — Посмотри, как ведёт себя этот недоносок Каир-Ча, как его осыпают цветами. Никто даже не заикнётся, что медведя-то убили мы. Впрочем, это-то ладно, а вот другое… Настораживают меня некоторые моменты, Гамильдэ, очень настораживают. Каир-Ча осыпали цветами, а нас с тобой — укропом, тмином, ещё чёрт знает чем… что обычно кладут в похлёбку. А как поглядывали на нас местные людишки там, у котлов… Я б сказал, с вожделением! Чуть ли не облизывались даже! А эти огромные глиняные горшки! Кого в них будут завтра варить? Нас! Это заброшенное племя — и есть пресловутые северные людоеды, Гамильдэ!

— Да что ты такое говоришь, нойон! — замахал руками юноша. — Что, эти люди Большого Двуногого — и есть северные людоеды из древних легенд? Что-то не очень верится. Посмотри, как к нам здесь относятся. Как и у нас, гостеприимно.

Нойон покачал головой:

— Не сравнивай лесных людей и людей степи. Для степняков любой путник — это новости, развлечение, разговоры. А здесь, в лесных дебрях, в горных теснинах, чужак — это всегда соглядатай, разведчик, от которого нужно немедленно же избавиться. Как должны были бы поступить и с нами. А что на самом деле?

— Так ведь, может, и у здешних такие же обычаи, как и у нас!

— Не может, Гамильдэ! Не может. Слишком уж разные условия жизни. И ещё подумай — пир, дружеское расположение вождя, девочки… Не слишком ли хорошо? А ведь не зря говорят: когда слишком хорошо — уже не хорошо.

— Ладно, — Гамильдэ-Ичен задумчиво кивнул. — Я всегда привык доверять тебе, нойон. Раз уж ты так считаешь… Что будем делать? Бежать?

— Бежать. — Баурджин потёр руками виски. — Только не сразу. Не сейчас. Полагаю, нам просто-напросто не дадут этого сделать.

— Но ведь…

— Если стражей не видно — это ещё не значит, что их нет. Дождёмся темноты. И вот ещё что. Смотри — у нас не отняли оружие, не заперли, уготовив на завтра страшную смерть. Значит, что?

— Значит, к утру на нас нападут, — тихо отозвался юноша. — Ворвутся в дом, возьмут тёпленькими, свяжут…

— Может быть, — нойон хмыкнул, — но куда легче просто подсыпать какой-нибудь сонной травы в вино или брагу. А уж потом связать — это, кстати, могут сделать и женщины.

— Тогда нужно не пить!

— Подозрительно!

— Тянуть время, насколько можно.

— А вот — правильно. Так и поступим. Что же касается питья, то… Есть у меня одна задумка…

Снаружи послышались девичьи голоса. Старик Черр-Нор не обманул — прислал женщин. Они так и вошли всемером, наверное, те же самые, что днём приносили пищу. Черноволосые, темноглазые, смуглые… Только теперь из одежды на них были одни лишь набедренные повязки из оленьих шкур, да на груди — ожерелья из шишек.

Смеясь, девушки уселись на лавки, поставив рядом с собой два больших глиняных сосуда, вылепленных без применения гончарного круга, вручную. Уселись, посматривая на гостей… Баурджину опять показалось, что — плотоядно…

Одна из девушек зачерпнула из горшка деревянной чашей, отпила сама и протянула гостям — пейте!

Приятели переглянулись, и Баурджин покачал головой — наверное, этот напиток и можно было бы выпить, но… не стоило рисковать.

По обычаю кочевых племён, приняв чашу двумя руками, нойон поставил её на пол перед собою и, встав, поклонился девушкам.

Та, что подала чашу, засмеялась, что-то заговорила настойчиво — видать, предлагала не стесняться и пить.

— Нет, девушки, — резко возразил Баурджин. — У нас принято пить по-другому, особенно — в компании женщин.

Он обвёл девушек руками, затем, показав на чашу, затряс головой, воздев глаза к небу. Затем принялся рисовать в воздухе какие-то узоры… луну и звезды — то и дело показывая на чашу. Ещё и приговаривал:

— Нам нельзя пить с женщинами до захода солнца. Вот когда стемнеет, тогда другое дело…

Неизвестно, то ли молодой князь объяснял уж очень доходчиво, то ли кто-то из дев немного понимал речь гостей, но до всех дошло, что хотел сказать нойон. Перекинувшись несколькими фразами, девушки заулыбались и больше не стали предлагать напиток. По крайней мере, пока. Но и сами не пили, а затянули песню. Одна из девчонок отворила дверь, выглянула и, обернувшись, кивнула на улицу и на чашу, мол — скоро стемнеет, и уж тогда…

— Там, у сарая — жерди, — улучив момент, шепнул Баурджин. — Перебросим их с крыши сарая на тын. Должно хватить. Теперь, вот… У нас, кажется, ещё осталось брага. Я отвлеку девок, а ты быстро перелей её в чашу. А ну-ка, девушки, дайте сюда бубен!

Поднявшись на ноги, Баурджин властно протянул руку. Сидевшая с бубном пухлогрудая дева догадалась — а может, и поняла — и молча протянула бубен нойону. Тот вышел на середину избы, улыбнулся, приковывая к себе любопытные взгляды, стукнул пару раз в бубен, и запел старую революционную песню «Смело, товарищи, в ногу!». Запел по-русски — сейчас было всё равно, лишь бы мелодично. Допев, крикнул:

— Делай раз!

И встав на руки, прошёлся вниз головой. Девчонки восторженно взвизгнули. Хорошие девчонки, красивые. Жаль, что они людоедки. Эх, в другое бы время…

Приняв обычную позу, Баурджин снова запел, на этот раз плясовую, камаринскую. Запел, забил в бубен, да ка-ак пошёл в присядку… Давно так не плясал! Последний раз…ммм… года три назад, на свадьбе младшей дочери Боорчу.

Девки тоже не остались сидеть, пустились в пляс с такой весёлостью и смехом, что у Баурджина на миг закралось сомнение — а правильно ли он рассуждал? Не перестраховался ли? Может, никакое они не людоедки, а все догадки на этот счёт — несусветная глупость?

Подумав так, Баурджин упрямо сжал губы. Пусть так. Пусть даже глупость. В конце концов, не поздно будет и переиграть. Вот, если не уснут девки, то… То можно будет и выпить, и с девками помиловаться, и посмеяться потом над собственными страхами. Если не уснут…

— Эх, девушки! Пью за ваше здоровье! — Баурджин единым махом опростал половину чаши, а затем протянул её Гамильдэ-Ичену.

Допив остальное, тот вытер рукавом губы, зачерпнул из кувшина, протянул девам. Те — все по очереди — приложились. А затем Баурджин устроил игру в жмурки. Объяснять долго не пришлось — просто снял пояс, завязал напарнику глаза, раскрутил — лови мол… Девчонки с визгом рассыпались по углам, а уж Гамильдэ старался, поймал какую-то, схватил в охапку… В общем, пошло веселье.

По ходу игры Баурджин ловко менял правила — завязал глаза сразу обоим, и себе и приятелю, затем — всем девушкам, уж, ничего не попишешь, пришлось разорвать длинный пояс Гамильдэ-Ичена, да и своим пожертвовать, конечно, не тем, что с секретными сведениями — тот молодой князь, ясное дело, берег пуще зеницы ока.

Прока раззадоренные весёлой игрой девки со смехом бегали по избе, Гамильдэ-Ичен снова наполнил чашу брагой. Дождавшись, когда поймали нойона, демонстративно, на глаза у всех отпил, протянул Баурджину. Взяв обратно, черпнул из горшка. Теперь выпили девушки. Уснут или нет?

Пока вроде не собирались…

Игра продолжилась. Одна из девчонок — ловкая, тонконогая, с большими сияющими глазами и остренькой грудью — словив Гамильдэ-Ичена, прижала его к стене, с жаром целуя в губы. В другое время Баурджин, наверное, позавидовал, но тут не успел… оказавшись в объятиях грудастой красавицы с тонким станом и пухлыми горячими губами. Ах, как она целовалась… А оставшиеся девушки принялись споро раздевать обоих гостей. Вот полетел на пол «конспиративный» пояс нойона, вот — левый гутал… правый… дээл… Сбросив набедренную повязку, обнажённая красавица с силой прижалась к степному князю. Твёрдые горячие соски её царапали грудь так, что Баурджин не стал противиться дальнейшему течению событий…

Они упали на широкую, покрытую плетёной циновкой лавку… Жестковатое ложе, но князь не ощущал жёсткости, лаская навалившееся сверху податливое девичье тело… Девушка застонала, откинулась…

Её сменила вторая… Затем третья…

Баурджин даже несколько утомился, чувствовал, что устал… Приподнявшись на ложе, оглянулся — где Гамильдэ-Ичен?

И вздрогнул.

Все девушки спали!

Все до единой!

И когда только успели заснуть, ведь только что…

— Ты был прав, нойон. — Гамильдэ-Ичен быстро затянул пояс. — Бежим! Да поможет нам Христородица!

Улица находилась во власти ночи, казавшейся ещё темнее из-за высоких кедров и лиственниц, разросшихся по краям посёлка, почти сразу же за частоколом. Осторожно, словно бесплотные тени, беглецы проскользнул к сараю, перебросили на тын жерди. Баурджин молился, чтоб не сломались. Не сломались! Лишь слегка скрипнули.

Вот и частокол… Прыжок вниз, в темноту! Мягкое приземление… И вперёд! Вот только — куда?

— Там — ворота, — махнул рукой Баурджин. — А от них я немного знаю дорогу.

Гамильдэ-Ичен хохотнул:

— Я тоже немножко запомнил.

Они пошли в темноте вдоль частокола. Странно, но не слышно было лая собак. Может, их просто в посёлке и не было?

— Точно, не было, — кивнул Гамильдэ. — Я ни одной не заметил.

— Тем лучше для нас. Осторожней!

Предупреждение пропало втуне — юноша уже успел провалиться в какую-то глубокую яму. Наклонившись, нойон протянул руку:

— Надеюсь, ничего не сломал?

— Не сломал, — голос Гамильдэ-Ичена прозвучал глухо, словно из подземелья. — Тут дело хуже…

— Что может быть хуже?

— Смотри…

Выбравшись на поверхность, юноша протянул князю прихваченный из ямы предмет — круглый человеческий череп, белевший в мёртвом свете луны, словно натёртый светящимся радиоактивным составом.

— Свежий… — тихо промолвил Гамильдэ. — И — со следами зубов, смотри, князь! Обглоданный… Значит, правда…

— Завтра в этой яме валялись бы и наши головы, — на ходу пробурчал нойон. — Смотри под ноги, Гамильдэ.

Вот наконец и ворота. Чёрные, большие. Отходившая от них неширокая дорожка терялась в лесу. Ну, хоть было видно, куда идти…

Оглянувшись по сторонам, беглецы быстро зашагали к лесу. Кругом было покойно и тихо, даже собаки не лаяли, за неимением таковых, лишь где-то далеко глухо кричала какая-то ночная птица. Чёрные великаны деревья царапали вершинами звезды. Откуда-то, наверное с оврага, тянуло сыростью.

— Нам бы не сбиться с пути, — когда прошли уже с полчаса, высказал опасение Гамильдэ-Ичен. — Где-то ведь нужно свернуть, я заметил…

— Я тоже, — Баурджин усмехнулся. — Высматривай большую сосну.

— Тут все большие… — Юноша наступил на высохший сучок, треснувший с громким щелчком, словно выстрел. Выругался: — Дьявол тебя раздери! Вон, кажется, сосна. И вон, дальше…

Не говоря ни слова, князь быстро подошёл к дереву, подняв руки, зачем-то ощупал ветки. Качнул головой — не та.

Пошли дальше.

— Что ты ищешь, нойон?

— Увидишь. Ага! Кажется, есть…

Пошарив руками, Баурджин с торжеством снял с колючей ветки небольшой лоскуток:

— Ты спрашивал, что с полами моего дээла? Нет, Гамильдэ, их вовсе не медведь драл. Вот один лоскуток, там, дальше, должен быть следующий. Я ведь не зря шёл тогда сзади.

— Но мы их не увидим — темно!

— Будем искать на ощупь, я примечал деревья.

— Хорошо, — юноша кивнул. — Куда дальше?

— За мной, Гамильдэ! После сосны ищем поляну с камнями. Затем — распадок, потом — ореховый куст. Работы много.

— Лишь бы нас не догнали! Может быть, лучше обождать, спрятаться?

— Этот лес они знают куда лучше нас, парень. Так что нам нужно побыстрей уносить ноги.

Кто бы спорил…

Баурджин вдруг представил себя на месте Гамильдэ-Ичена, выросшего в степях и редколесных сопках. Каково ему чувствовать себя в этой чащобе? Впрочем, сейчас обоим было не до каких-то там чувств — нужно было двигаться как можно быстрее.

— Вот ленточка! — наклонившись к одному из камней, радостно воскликнул юноша.

Баурджин недовольно качнул головой:

— Никогда не кричи в лесу, Гамильдэ. Лес шума не любит.

От поляны спустились в распадок — именно здесь шли кони. А вот и ореховый куст. Беглецы быстро обшарили ветки. Нет, не тот. Ага, во-он он, следующий. И не этот. Да где же? А, вон… Вот он, лоскуток, на крайней ветке.

— Скоро утро, — подняв голову, негромко произнёс Гамильдэ-Ичен. — Вон как светлеет небо.

— И в самом деле, — согласился на ходу Баурджин. — Светает.

Юноша обернулся:

— Ну? Где ещё искать ленточки?

— Нигде. Дальше идём на запах.

— На запах? — Гамильдэ-Ичен удивился. — Мы что, собаки?

— Нет. Но этот запах почувствуем. Помнишь того, обглоданного?

— А… Но вы же его зарыли!

— Нет. Всего лишь забросали ветками. Как медведь.

Беглецы шли осторожно, продираясь сквозь колючие заросли можжевельника, принюхивались. И наконец, почти одновременно почувствовали слабый запах разлагающегося мёртвого тела.

— Туда! — показал рукой нойон.

Вот и знакомая сопка… Рычание!

Кто-то жрал мясо убитого медведя! Ну, конечно…

— Как бы они не набросились на нас, — напряжённо останавливаясь, Гамильдэ-Ичен сдёрнул с плеча лук и, пошарив в колчане, наложил на тетиву стрелу. — Если что, буду стрелять на слух. Хорошо, что у нас не забрали оружие! Хоть такое… Дьявол!

— Пошто поминаешь нечистого?

— Стрелы! У них отломаны острия. Кто-то постарался. Наверное, девки.

Баурджин хмыкнул и предложил просто-напросто обойти недавно освежёванную медвежью тушу:

— Не думаю, чтоб мы с тобой были интересны тем, кто сейчас лакомится медвежатинкой. Скорее всего — это лисы. Или россомаха.

— Россомаха — серьёзный зверь.

Обойдя убитого медведя и жрущих его зверей, друзья вышли к вершине сопки и стали медленно спускаться к реке, в чёрной воде которой отражались луна и звезды.

Оказавшись на берегу, Баурджин снял гуталы и закатал штаны.

— А это зачем, нойон? — озаботился Гамильдэ-Ичен. — Будем переходить реку вброд?

— Нет. Просто дальше поплывём на лодке.

— На лодке?! Ах, да… Признаться, я совсем про неё забыл.

Войдя в прохладную воду, Баурджин невольно поёжился — да, холодновато. Да и ночку нельзя было назвать тёплой. Хотя, с другой стороны, на небе звезды, а значит, предстоящий день будет жарким.

Плеск речной волны. Скользкие камешки под ногами. Кусты… Попробуй разгляди-ка две обломанные ветки! Впрочем, уже светало…

— Кажется, здесь, — всмотревшись, Баурджин свернул в заросли. — Ага! Вот он.

Вытащив челнок, нойон нашарил в кустах весло, уселся на корму, весело шепнув Гамильдэ-Ичену:

— Садись, парень! Дальше поедем с комфортом. Правда, против течения… но оно здесь не должно особо чувствоваться — слишком уж широка река.

— Плыть? Вот на этом?! — Гамильдэ-Ичен с ужасом оглядел челнок.

— Садись, садись, — подбодрил степняка Баурджин. — Лодочка, согласен, утлая, но ты не делай резких движений. И не ступай на борта — перевернёмся. Ставь ногу на дно. Вот так. Сел? Ну, не ворочайся ты, как медведь в берлоге! Все, поплыли.

С силой оттолкнувшись веслом, Баурджин пересёк середину реки и направил лодку вдоль дальнего берега. Глубина его мало интересовала — челнок, чай, не пароход, если и уткнётся в мель, так всегда вытянуть можно.

Над левым берегом Аргуни медленно поднималось солнце. Вот заалел край неба, вот окрасились расплавленным золотом вершины лиственниц, сосен и кедров, а вот уже над вершинами деревьев показался жёлтый сверкающий шар, отразившийся в воде мириадами искр. Сразу стало тепло, даже жарко. Радуясь погожему дню, на плёсе заиграла рыба. Ловить её, правда, было сейчас некогда, да и есть пока не особо хотелось, можно было и потерпеть.

Днём дело пошло куда как веселее, даже Гамильдэ-Ичен перестал хмуриться, часто оглядывался, улыбался, шутил. Баурджин протянул ему весло:

— На-ко, погреби, парень.

Опа!!!

Лучше бы не давал!

Чуть ведь не перевернул лодку, чертяка степной!

— Эй, эй! — заругался нойон. — Осторожней! Весло — это тебе не лопата! Не шатайся всем телом, не свешивайся, работай руками — от плеча до кисти. Во-от… Давай, давай. И-и-и раз… И-и два… И-и раз… Стой! Стой, чёрт худой, что, камня не видишь?! Заворачивай, заворачивай! Табань! Табань, кому говорю! Эх…

Разогнанная ударами весла лодка тяжело ткнулась в камень. Хорошо хоть, не по течению плыли. Впрочем, вещей никаких, а сами выплыли бы.

— Отталкивайся, отталкивайся, Гамильдэ. Во-от…

Баурджин и сам, как мог, помогал приятелю, с шумом выгребая руками. Вообще-то, хорошо бы сделать ещё одно весло. Рулевое. Гамильдэ бы грёб, а он бы, Баурджин, управлял — красота! Да, так и надо сделать. Но покуда не время, слишком мало ещё проплыли.

Сделав крутой поворот за плёсом, река стала заметно шире, а сила течения ещё уменьшилась, так что грести стало — одно удовольствие. Наловчившийся мало-помалу Гамильдэ-Ичен грёб уже в охотку, снова начал смеяться, шутить.

— Ой, смотри-ка, нойон, утки! Вот бы подстрелить. Жаль, стрелы обломаны.

— Греби, греби, охотничек. О жратве потом думать будем.

Впрочем, почему — потом?

Не теряя времени даром, Баурджин скинул со спины лук, согнув, снял тетиву с одного края — получилась удочка. Вместо крючка приладил впившуюся в рукав колючку, а в качестве наживки использовал пойманного тут же слепня.

Поплевал по рыбацкой традиции:

— Ну, ловись рыбка, и большая, и малая.

Тут же и клюнуло! Да не какая-нибудь мелочь — а увесистая, с руку, рыбина.

— Ну вот, — радостно засмеялся нойон. — Если и дальше так пойдёт — голодными точно не будем.

Он выловил ещё одну рыбину, и ещё, и ещё… А потом сказал:

— Шабаш! Завязываем пока с ловлей — всё равно столько не сожрать. Дай-ка весло, Гамильдэ, — разомну косточки. Эх!

— Я все хочу спросить тебя, нойон, — дождавшись окончания песни, обернулся Гамильдэ-Ичен. — На каком языке ты иногда поешь? Это не уйгурский, и не язык земли цзинь. Не похоже и на речь хорезмских торговцев. А?

— Эти песни когда-то пела мне мать, — широко улыбнулся нойон. — А уж из какого она была племени — я и не ведаю.

Юноша кивнул:

— Поняа-атно… Ой!

Он едва не вылетел — с такой силой въехал в песчаную отмель от души разогнанный Баурджином челнок.

Оба живо выпрыгнули в воду — по колено, а местами даже и по щиколотку.

— Кажется, здесь брод, — озабоченно произнёс Гамильдэ-Ичен… и тут же крикнул: — Ложись!

В воздухе свирепо пропела стрела. Поднимая брызги, беглецы попадали в воду. Вот ещё одна чиркнула по воде. Баурджин присмотрелся — стреляли с левого берега. Перехватил рукою покачивавшееся на волне древко. Наконечник каменный, значит — охотники. Людоеды! Догнали всё-таки, сволочуги!

— Значит так, Гамильдэ, — быстро произнёс нойон. — Разгоняем лодку — и уходим вниз по течению во-он к той круче. Вряд ли они до неё быстро доберутся.

Поднатужившись, приятели с трудом столкнули челнок и, прыгнув в него, залегли на дно, опасаясь стрел. Ленивое течение подхватило лодку и медленно понесло прочь.

Бум!!!

Баурджин только попытался приподняться, как сразу три стрелы впились в корму. Однако чем дальше вниз по течению уплывала лодка, тем меньше свистели стрелы, так что наконец можно стало и выглянуть, осмотреться, поработать веслом.

Показавшиеся на берегу реки каннибалы, потрясая луками, побежали к броду, поднимая ногами разноцветные, сверкающие на солнце брызги. Что они там кричали, было не разобрать, вероятно, выкрикивали ругательства и угрозы. Впрочем, их языка беглецы всё равно не понимали.

Разогнав лодку, князь затабанил веслом, по пологой дуге прибивая судёнышко к скалам. Жаль, конечно, что спокойному плаванью пришёл конец, хотя — следовало ожидать. Вряд ли людоеды оставили бы в покое свои несостоявшиеся жертвы.

Подтянув челнок на берег — авось пригодится, — приятели, обдирая в кровь руки, полезли на крутой берег. Надежда оставалась одна — побыстрее убраться на земли, контролируемые союзом Джамухи, уж туда людоеды вряд ли сунутся. А земли Джамухи — Гурхана, как его называли со времени курултая, — начинались во-он за той сопкой… Или — за этой. Нет, лучше уж считать, что — за той.

Вскарабкавшись наконец на берег, беглецы припустили изо всех сил, насколько позволяли лёгкие и молодые ноги. Вообще-то, кочевники бегали плохо — больше ездили на лошадях, да и спешить в их среде считалось неприличным. К тому же бежать в гуталах — сапогах с закруглённой от носа к пятке подошвой — было довольно непростым делом. Пару раз упав, друзья, не сговариваясь, скинули обувку к чёрту и продолжили свой дальнейший путь босиком. По скалам и расщелинам, конечно, передвигаться без обуви было не очень приятно, но вот когда беглецы спустились в долину… Бежать по мягкой траве — милое дело, совсем не то что сбивать в кровь ноги о камни.

Быстрее! Быстрее! Стучало сердце. Баурджин на ходу оглянулся — позади никого. Видать, вражины ещё не взобрались на прибрежные скалы. Это хорошо, хорошо…

Узким языком вгрызающаяся в сопки долина сейчас, осенью, уже не представляла того незабываемого по своей красоте зрелища, как весной или в начале лета. Цветы отцвели, трава выгорела и пожухла от солнца и уже ничем не напоминала волнующееся изумрудно-голубоватое море. Впрочем, деревья на склонах сопок — осины, берёзы, тополя — всё ещё стояли зелёные, лишь изредка перебиваемые жёлтыми вкраплениями жимолости и багульника. Пахло сухим сеном и — правда, это так только казалось — парным молоком. Да-да, парным молоком — в кочевье Баурджина его было вдоволь, а мясо в его гэре не переводилось даже летом! И все — благодаря Джэгэль-Эхэ, умело руководившей толпой слуг и сородичей. Ну и, конечно, благодаря Темучину, когда-то пожаловавшему Баурджину земли и скот. Темучин, стало быть — сеньор, а Баурджин — вассал. Кочевой феодализм называется.

У склона сопки беглецы остановились передохнуть. Вдали, в самом начале долины, уже показались тёмные фигурки врагов.

— Эх, нам сейчас бы лошадок, — тяжело вздохнул Гамильдэ-Ичен. — Тогда уж эти пешеходы нас ни за что бы не догнали.

Баурджин только сплюнул — лошадок ему… Вообще, развитие ситуации нойону не очень нравилось — враги отрезали их от реки и загоняли в сопки, в лес. А уж в лесу у охотников перед степняками все преимущества.

Гамильдэ-Ичен внезапно посмотрел под ноги, нагнулся… и, радостно улыбаясь, поднял из травы засохшую коровью лепёшку:

— Навоз! Навоз, Баурджин-нойон. Так и знал, что здесь — чьё-то пастбище!

— Навоз?! — Баурджин с видом знатока понюхал лепёшку. — Добрый скот здесь пасся… Сытый. И — не так давно. Да, эта долина — явно чьё-то пастбище, а все здешние скотоводы поддерживают Джамуху. Остальные просто ушли, откочевали.

Гамильдэ-Ичен повеселел:

— Думаю, где-то не так далеко их гэры. Подать бы знак…

— Охолони, Гамильдэ. — Баурджин поднял вверх указательный палец. — Враги наших врагов вовсе не обязательно — наши друзья. Здесь как раз такой случай. Люди Джамухи, попадись мы к ним в руки, предадут нас смерти с тем же удовольствием, что и охотники-людоеды.

— Нет уж, — упрямо возразил юноша. — Уж не знаю, кому как, а мне пусть лучше переломают спину, нежели сожрут, сварив в глиняных горшках.

— Кстати, про Джамуху рассказывали, что он съел-таки захваченных в плен воинов Темучина. Сварил и съел. — Нойон рассмеялся.

— То же самое говорят и про Темучина, — покачал головой Гамильдэ-Ичен. — Всё это слухи, и вряд ли правдивые. По крайней мере, немало достойных людей поддерживают Джамуху.

— Угу… — Баурджин улыбнулся. — Род Чэрэна Синие Усы, например. И его внучка — красавица Боргэ.

Юноша мечтательно улыбнулся:

— Ну и что?! Я бы не отказался сейчас увидеть здесь воинов Чэрэна! Ух, и пустили бы они огня под хвост людоедам! А? Скажешь, не так?

— Не скажу… — подняв голову, князь задумчиво обозревал росший на склоне сопки кедр. Толстый, кряжистый, он казался настоящим лесным великаном по сравнению с растущими рядом берёзами, осинами, елями.

Перехватив взгляд нойона, Гамильдэ-Ичен понятливо улыбнулся:

— Предлагаешь спрятаться на его кроне? Хорошее место…

Баурджин покачал головой:

— Нет, Гамильдэ, наши преследователи будут рассуждать так же. Мы не станем прятаться на кедре. А вот затаиться на той корявой сосне — вполне можем. Не так уж там и приметно.

— Тогда что ж мы стоим? — хмыкнул юноша.

Вскарабкавшись на сосну, беглецы затаились среди густых ветвей, с удобством расположившись на толстых сучьях. Хорошая оказалась сосна, надёжная… хотя, конечно, по сравнению с кедром — фитюлька.

Осторожно раздвинув колючие ветки, Баурджин всмотрелся и увидел быстро приближавшихся врагов. Те растянулись цепью, шагов через пять друг от друга — зачем, непонятно. Наверное, предполагали, что беглецы могут затаиться в траве? Или, скорее всего, просто искали следы.

— Один, два… четыре… — шёпотом считал Гамильдэ-Ичен. — Восемь… девять… одиннадцать. Одиннадцать. Число какое-то несуразное. Ну, я понимаю, семь или девять, ну — десяток… А здесь одиннадцать. Ни туда, ни сюда.

Одиннадцать… Не так уж и много. Но и не так уж и мало — для двоих-то! Причём нужно учитывать, что каждый из преследователей — прирождённый охотник, прекрасно ориентирующийся в любой, даже самой непролазной чаще. И тем не менее одиннадцать — это не двадцать.

— Смотри-ка! — не выдержав, ухмыльнулся юноша. — И наш приятель, кажется, с ними.

Баурджин тоже заметил среди врагов тонкую фигурку черноволосого парня, но вот были ли то Каир-Ча или какой иной подросток — бог весть…

— Лучше б его тогда сожрал медведь, — не унимался Гамильдэ-Ичен. — А то ведь так получается, что потом этот парень со своими сородичами чуть было не сожрал нас.

— Ам-ам, — вспомнил вдруг князь.

Юноша повернул к нему голову:

— Не понял?

— Присказка такая. Похоже, они и своих мертвяков жрут, не брезгуют!

— Чёртовы дикари!

Между тем враги как раз остановились у кедра, видимо — посовещаться. Молодой воин — Каир-Ча? — живо взобрался на вершину дерева, и сидевшие на сосне беглецы облегчённо переглянулись — вот так-то!

Вражеский дозорный так и сидел на кедре, по всей видимости координируя действия остальных. Время от времени кто-нибудь из охотников-каннибалов прибегал из лесу к кедру, что-то спрашивал и вновь исчезал в чаще. Что ж, надо признать, действовали преследователи умело и, не заберись беглецы на сосну, вполне возможно, их изловили бы уже к вечеру. Или подстрелили бы.

Пока нойон пристально следил за врагами, Гамильдэ-Ичен забрался повыше, рискуя обломить какой-нибудь тонкий сучок. И всё же, несмотря на такой риск, необходимо было осмотреться получше.

— Ну? — подняв голову, шёпотом спросил Баурджин. — Что видишь?

— Вижу дымы! — через какое-то время с воодушевлением откликнулся юноша. — В начале долины. Отсюда — примерно двадцать полётов стрелы.

Нойон улыбнулся:

— Отлично! А не видно ли где-нибудь поблизости пасущегося стада?

— Стада? Нет, не видно. Хотя… Вижу! Вижу в распадке какое-то дрожание воздуха. И еле заметный дымок! Пастушеский костёр!

— В распадке? — Баурджин и сам попытался вглядеться, да мешали остальные деревья, так что приходилось доверяться напарнику.

— Справа от нас, в десяти выстрелах.

Стадо — это было неплохо. Пастухи очень не любят, когда тревожат их скот — и вот насчёт этого имелись у нойона кое-какие мысли.

— Дождёмся темноты и проберёмся ближе к пастушескому лагерю, напугаем коров, собаки пусть лают — сами скроемся и будем ждать облавы. Людоеды, естественно, ничего подобного дожидаться не будут — уйдут.

— А мы попадём в руки… гм… неизвестно кого.

Баурджин засмеялся:

— Может, попадём, а может, и нет. Скорее всего, увидев, что чужаки отходят — а люди Большого Двуногого, несомненно, отойдут, — скотоводы этим и удовлетворятся. И вряд ли будут ещё кого-то выискивать. А мы этим воспользуемся и проскользнём незамеченными!

— Славно! — восхитился Гамильдэ-Ичен. — Вот ещё бы добыть лошадей!

— Ну уж нет, — подумав, возразил князь. — Ещё не хватало нам славы конокрадов. Уж тогда точно переломают хребты… если, правда, поймают.

— Что ж, видно, придётся и дальше шагать пешком. — Юноша обречённо вздохнул и улыбнулся: — А вообще-то, неплохо придумано. Лишь бы теперь все сладилось.

Как решили, так и сделали. Дождались темноты, осторожно спустились с дерева, пошли… Дело облегчалось тем, что преследователи развели небольшой костерок у корней старого кедра, вот по этому огоньку и ориентировались беглецы, обходя дислокацию каннибалов десятой дорогой.

Ночь, как и почти всегда в это время, выдалась светлой, лунной и довольно холодной — Баурджин чувствовал, как замерзают босые ноги. Старательно прижимаясь к кустам между долиной и лесом, беглецы свернули к сопкам и, пройдя ещё пару сотен шагов, замерли, завидев впереди горящий меж деревьев костёр. Гамильдэ-Ичен послюнявил палец, поднял, определяя направление ветра. Улыбнулся:

— В нашу сторону! Не почуют.

И, словно бы издеваясь, в ответ истошно залаяли псы!

— С чего б это они? — вздрогнул юноша. — Мы вроде не близко ещё.

— Всякое может быть, — напряжённо прислушиваясь, негромко откликнулся князь. — Волк, лиса… Да людоеды, наконец!

— Ага, решили поживиться чужим скотом!

— Не думаю. Зачем охотникам скот? Скорее просто решили проверить, нет ли там нас.

— Так мы-то идём?

— Конечно!

Утвердительно кивнув, Баурджин скрылся в кустах, чувствуя за спиною дыхание Гамильдэ-Ичена. Лай собак становился всё ближе. Было слышно, как пастухи успокаивали их, как кто-то ругательски ругал волков, лис и медведей, вместе взятых, за то, что «не дают поспать честным людям». Речь пастухов оказалась знакомой, правда, с некоторыми особенностями, свойственными более северным кочевым племенам — они несколько глотали гласные, а согласные иногда, наоборот, растягивали, так что некоторые слова напоминали рычание. В общем, выходило довольно смешно. Ну, как некоторые украинские или белорусские фразы для коренного русака откуда-нибудь с Вологодчины.

— Тайджиуты, — с ходу определил Гамильдэ-Ичен. — Род навскидку не скажу. Вероятно — йисуты. Но, может быть, и какой-нибудь другой.

— Тайджиуты… — тихо повторил Баурджин. — Они все поддерживают Джамуху-Гурхана. Не оказаться бы нам меж молотом и наковальней! Тихо!

Он застыл, всматриваясь в пляшущие у костра тени. Снова истошно залаял пёс — где-то совсем рядом. Залаял и захрипел, заскулил, словно получил копьём в брюхо…

И позади послышались чьи-то крадущиеся шаги! Каннибалы! Они шли быстро, почти открыто, переговариваясь приглушённым шёпотом.

— Пересидим? — обернулся Гамильдэ-Ичен.

Нойон решительно мотнул головой:

— Нет! Они — лесные люди, охотники. Лес — их дом. Идём к костру, Гамильдэ, к лошадям, к пастбищам!

А пляски у костра все продолжались, становясь все изощрённее… Да не пляски это были, а самый настоящий бой!

В который, не раздумывая, вступили и беглецы. Уж ясно, не на стороне людоедов. А просто некуда было больше деваться! Ночь слишком светлая — не отсидишься, не спрячешься и даже, если на то пошло, лошадь не украдёшь незаметно — судя по только что убитой собаке, враги уже добрались и туда.

Двое парней-пастухов, прыгая вокруг костра, отбивались от пятерых врагов, мускулистых воинов с обнажённой грудью, чем-то напоминавших индейцев. Воины были вооружены короткими копьями и каменными топорами, что же касается обороняющих, то один из них отбивался здоровущей дубиной, а другой — саблей. Баурджин несколько раз видел, как сверкал оранжевым светом клинок. Сабля — это неплохо. Вот только сладит ли она с каменным топором?

Подойдя ближе, друзья переглянулись.

И с криком: «Хэй-гей, йисуты!!! Мы с вами!» — выхватив ножи, бросились в гущу боя…

Вжик!!!

Каменное лезвие топора со свистом пролетело над головою нойона. Едва успел присесть… Хорошее это оружие, каменный топор, убойное… только вот инерция у него такая, что… Баурджин не стал дожидаться, покуда вражина занесёт топор вновь, просто быстро ударил ножом в печень. Оп! С противным хлюпаньем лезвие впилось в тело охотника. Тот дёрнулся и, выпустив из руки топорище, стал медленно оседать на землю. Баурджин, присев, подхватил топор и, раскручивая его над головой, словно палицу, бросился на других вражин.

Р-раз!!!

С каким грохотом столкнулись в воздухе топоры! Так, что посыпались яркие искры, а в глаза полетела каменная крошка. Ещё замах — и новый удар. И ещё замах… Без размаха действовать каменным топором никак не получалось. Хотя, кроме топора, у нойона имелся ещё и нож… о котором никак не следовало забывать.

Охотник — здоровенный парняга с невозмутимым лицом индейца — с хэканьем взмахнул топором, направляя его прямо в голову Баурджину. Словно дрова рубил. Оп!

Князь отскочил в сторону и, теперь уже без замаха, нанёс короткий удар вражине в живот. Прямо обухом!

Ага! «Индеец» дёрнулся, и в этот момент Баурджин острым клинком ножа достал его печень.

Обернулся — похоже, счёт был в пользу «наших» — трое врагов уже были повержены, а с двоими схватка ещё продолжалась. Нойон хотел вмешаться — но тут сабля йисута поразила вражину в сердце. И другой каннибал повалился наземь, получив хороший удар палицей по голове.

— У вас есть какое-нибудь оружие? — вежливо поинтересовался князь.

— У Гаранчи был клинок, — сверкнув глазами, отозвался тот, что с саблей.

Баурджин осмотрелся, подмигнул Гамильдэ-Ичену и, наклонившись к третьему пастуху — да-да, был и третий — с торчавшей из груди стрелою, поднял валявшуюся рядом саблю. Так себе, конечно, оружие — зазубренное и старое, но за неимением лучшего…

— Да, — подойдя ближе, с некоторой завистью произнёс Гамильдэ. — Сабля всё ж лучше, чем каменный топорюга. Рука оторвётся махать!

Правая рука юноши и впрямь «устала» — с предплечья густо сочилась кровь, видать, задели всё-таки.

— На! — без лишних разговоров нойон протянул ему клинок, сам же вновь поднял топор. Ухмыльнулся: — А я уж привычным оружием буду. Кстати, — князь повернулся к йисутам, — советую вам отойти от костра, враги метко стреляют.

— Мы тоже не в поле найдены, — засмеялся второй пастух — высокий нескладный парень с вытянутым, словно бы лошадиным, лицом. — Бедняга Гаранчи успел-таки спустить собак.

— И всё же…

Из лесу вдруг раздался клич — как видно, нападавшие собирали последние силы.

— Их осталось шестеро, — улыбнулся Гамильдэ-Ичен. — Всего-то.

Баурджин нахмурился:

— Никогда не нужно недооценивать врагов, Гамильдэ! Они отличные воины.

— Да уж, я убедился, — поигрывая саблей, хохотнул молодой парень. Лицо его, ничуть не скуластое, прямо-таки дышало благородством и уверенностью в себе. Приятный молодой человек. И одет не как простой пастух. Но и не как нойон. Кто же он? Попавший в опалу воин? Впрочем, пасти скот — достойное занятие для любого мужчины. Собственно, кочевники этим и живут.

— Что-то долго идут, — тихо промолвил длинный. — Может, всё же решили не связываться?

— Нет, — резко возразил Баурджин. — Они обязательно придут сюда. Для того чтобы убить нас. Впрочем, вы можете уйти — время будет.

Звякнул сабля:

— Не оскорбляй нас, незнакомец!

Нойон примирительно улыбнулся:

— Беру свои слова обратно. Кстати… Слышите — шаги? Враги уже идут.

— Идут за своей смертью, — мрачно уверил йисут.

Людоеды появились с разных сторон. Четверо самых здоровых — впереди, и двое сзади. У тех, что сзади, были приготовлены луки.

Первая же выпущенная стрела поразила зазевавшегося длинного парня. Он упал, словно бы поскользнувшись на льду, и выпавшая из рук палица с глухим стуком ударилась о землю.

Остальные четверо, подбадривая себя воинственными криками, начали бой.

И снова перед Баурджином оказался достойный противник, вернее даже — двое. Ну да, двое на одного — так теперь и выходило. Жаль, собаки не помогали — наверняка уже убитые.

Оп!!!

Как лихо!

Вот только недостаточно резко. Хар-роший удар, такой рубящий, сверху вниз, как на идущего буром медведя. Только вот Баурджин — не медведь, и дожидаться удара по черепу вовсе не собирался, а резко отскочил влево. И достал-таки второго… точнее, попытался достать, да тот тоже оказался ловким и увёртливым. Ладно… Пока заняться более опасным… Хорошо бы их выставить на одну линию, чтобы друг другу мешали. А ну-ка…

Шаг влево. Теперь вправо. Ух, какой ты резкий! Вот только замах, замах, он-то ведь и портит всё дело — ну никак не ударишь резко. Ну, замахнись ещё! Как блестят глаза! Красные, как у оборотня. Или — это просто в них отражается пламя костра?

Ну, замахнись же!

Махнув секирой, Баурджин шагнул вперёд и, вроде бы поскользнулся, хотя босые ноги хорошо чувствовали землю. Ну тем не менее поскользнулся, замешкался, подставился под удар… Ух, как захохотал вражина! Как засвистел, падая вниз топор!

И не отскочишь — не успеть.

А князь и не стал отскакивать… наоборот, бросился на грудь врагу, словно к любимой женщине после долгой разлуки, с силой всаживая под ребро узкий нож.

Не стал смотреть, как падает наземь мёртвое тело — оставался ещё второй. Ха! Совсем молодой сопляк! Какое знакомое, однако, лицо… Каир-Ча! Ну, точно, Каир-Ча! Ну, змей жукоглазый! Попомнишь теперь и праздник, и своё «ам-ам» над трупом убитого медведем товарища.

Мальчишка бился достойно, хотя Баурджин уже с первой секунды почувствовал — секира для мальца тяжела! Утомится. Надо только измотать, выждать…

Что замахнулся? Хочешь ударить? Да, пожалуйста, со всем нашим удовольствием. Только не по голове… вот, в землю. Ну, что встал? Давай ещё раз…

В какой-то момент Баурджин вдруг осознал, что парень этот, юный людоед Каир-Ча, тоже чувствует свою обречённость. Чувствует, но яростно борется, явно не собираясь сдаваться. Ему бы, дурачку, лук использовать, а не тяжеленную каменную секиру! Но уж взялся за гуж…

Скосив глаза, князь немного понаблюдал за общим ходом битвы. Ох, как сверкала сабля! Там — все понятно, там — без проблем. Но вот нужно помочь Гамильдэ. А потому — пора кончать с этим. А ну-ка…

Каир-Ча как раз раскрылся, по-глупому подставив под удар голову. Баурджин размахнулся… И вдруг понял, что не хочет бить. Ну, нечестно это было бы — всё равно что детоубийство.

Йэх!

Отклонившись назад, нойон просто-напросто уронил тяжёлый топор на ногу юному вражине. Не прикладывая к этому почти никаких усилий. И, когда Каир-Ча согнулся с искажённым гримасой боли лицом, просто пнул его ногою в пах. Пока парню этого хватило.

Так! Теперь — срочно помочь Гамильдэ-Ичену.

Нет!

Поздно!

Уже помогли…

Отделённая от шеи голова людоеда, подпрыгивая на ухабах, катилась к костру.

Баурджин покачал головой:

— Хороший удар!

Молодой йисут обернулся, прищурив глаза, и с усмешкой сказал::

— Ты тоже неплохо бьёшься, торговец! Впрочем, я это понял ещё в кочевье Чэрэна Синие Усы.

Глава 13 В гостях поневоле Сентябрь 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Лошади нетерпеливо были копытами, дул северный ветер, принося с собою промозглый холод и тяжёлые серые облака, закрывшие небо. Потуже затянув пояс, Баурджин тронул поводья коня, оглянулся на замешкавшегося спутника:

— Эй, что ты там делаешь, Гамильдэ?

— Да левый гутал мне, кажется, маловат, — отозвался юноша. — Сейчас вот, разрежу.

Кивнув, князь поправил висевшую на поясе саблю, ту самую, что подобрал в ночной схватке, потрепал по холке буланого коня — подарок Джиргоадая. Так звали того парня, что признал в ночных беглецах торговцев, когда-то помогавших роду Чэрэна Синие Усы отбиться от разбойников. Да, хорошо они тогда бились, особенно Джиргоадай — именно с ним и схватился Баурджин, а норовистый, серый в яблоках конь, вынеся своего хозяина из гущи схватки, увлёк его за собой в пропасть. Точнее — в реку. Вот уж не думал нойон, что сверзившийся с высокого обрыва всадник выживет. Оказывается, выжил.

— Выплыл, выплыл, — щуря глаза, смеялся Джиргоадай, оказавшийся весёлым и вполне дружелюбным парнем. Как он попал к разбойникам? На этот вопрос йисут не отвечал, хмурился. Только намекнул как-то на некоего Кара-Мергена… А потом подарил беглецам лошадей.

— Мы с вами враги, — на прощанье сказал он. — Вы здорово помогли нам против лесных тварей, спасибо и за подарок — думаю, я выгодно продам того мальчишку… как его?

— Каир-Ча.

— А может быть, оставлю себе.

— Лучше продай, — посоветовал Баурджин. — Иначе он как-нибудь ночью отгрызёт тебе голову. Как ты оказался здесь, в этом кочевье?

Джиргоадай нахмурился:

— Я же не расспрашиваю вас о ваших планах. И вам не должно быть никакого дела до меня. Встретились и разошлись. — Парень немного помолчал и вдруг улыбнулся: — А коней берите — дарю от чистого сердца. Извините, больше ничего не смогу дать, разве что две пары старых гуталов да немного еды.

— Нам бы ещё стрел, — попросил Гамильдэ-Ичен. — Луки-то у нас есть.

— Стрелы? Возьмите, сколько хотите. Только не жадничайте.

Кочевье йисутов выглядело не очень богато, можно сказать, даже бедно. Потрёпанные гэры из серого войлока, раздолбанные кибитки, отощавшие псы. И люди… Унылые оборванцы-пастухи, в основном — подростки, немногочисленные женщины с тусклыми глазами старух. И кажется, здесь никому ни до чего не было дела — на площади перед гэрами валялись всякие объедки, куски войлока и прочий мусор, который никто не убирал, ветер трепал разодранные пологи, которые, по уму, следовало бы зашить — да вот только, похоже, всем было всё равно. Такая вот ситуация. Как выразился Баурджин — «забытый начальством сельсовет». И было такое впечатление, что тот же Джиргоадай и немногочисленные воины сюда просто сосланы, отправлены так сказать, для пригляду, а на самом деле — с глаз долой. За какую-нибудь провинность. И постарался в этом наверняка Кара-Мерген — иначе с чего бы при одном упоминании его имени Джиргоадай хмурил брови и сразу же замыкался в себе. Ну, спасибо хоть за лошадей.

Баурджин посмотрел вдаль, на вершины обложенных плотными облаками сопок, и покачал головой — не попасть бы в снежную бурю. Хотя вроде бы и рано ещё для снега, однако кто знает, как поведут себя боги? Вон какой холод — зуб на зуб не попадает. Нойон поплотнее запахнул дээл, всё тот же — голубой, с изодранным подолом. Всё ж сделали своё благое дело эти ленточки!

Гамильдэ-Ичен, подогнав коня, подъехал ближе:

— Как думаешь, нойон, мы доберёмся к вечеру во-он до той синей сопки?

— Наверное. — Баурджин пожал плечами. — Лишь бы не встретить воинов Джамухи.

— Вообще, я бы не шёл вдоль реки, — прищурился юноша. — Поехали напрямик, князь! Так ведь куда быстрее.

— Быстрее. А ты знаешь дорогу?

— Найдём. А может быть, кто-нибудь снова развесит для нас голубые ленточки? Шучу, шучу… И всё же, нойон, кто бы это мог быть?

Баурджин не отозвался, хотя, что скрывать, была у него одна мысль… Об одной девушке из тайджиутского кочевья старого Хоттончога.

Гамильдэ-Ичен между тем размышлял вслух по поводу того, кем назваться. Снова торговцами? А где товары? Сказителями-музыкантами? Опасно. Ведь месяца полтора назад именно музыкантов и велено было искать. Конечно, сейчас поиски вряд ли продолжались, но всё же не следовало рисковать без нужды.

— Никем мы не назовёмся, — скептически выслушав рассуждения юноши, ухмыльнулся нойон. — Просто скажемся аратами-пастухами из какого-нибудь дальнего рода. Мол, возвращаемся в родные кочевья после большой охоты. Поди проверь, кто такие? Думаю, во владениях Джамухи стоит страшная неразбериха, слишком уж много собралось вместе давно враждующих родов. И выход у Джамухи один — поскорее бросить их в бой, иначе весь союз скоро рассыпется. Ты же сам все видел, Гамильдэ! Что молчишь?

— Смотрю… — Юноша пристально осматривался по сторонам. — Места уж больно знакомые. И эта рощица, и та скала… и во-он та излучина.

— Конечно, знакомые, — подтвердил Баурджин. — Где-то здесь — кочевья Чэрэна Синие Усы! Хорошо бы, конечно, заехать, поблагодарить Боргэ за помощь.

О! Как возрадовался Гамильдэ-Ичен, услыхав такие слова! Согласился с жаром:

— Конечно же, надо заехать, нойон! Обязательно надо. Вот эта тропинка, думаю, ведёт как раз туда. Нет, нет, нас там не выдадут — Боргэ говорила, что старый Чэрэн не очень-то поддерживает Джамуху и даже собирается откочевать, улучив удобный момент. Не хочет идти воевать. Его стада тучны, коровы и кобылицы удойны — зачем Чэрэну война? Незачем.

— Так, может, они уже откочевали?

— Может. Но мы всё же проверим, нойон, а? Всё равно по пути.

Не сговариваясь, путники завернули лошадей на тропинку, идущую лесом, по пологому склону сопки. По левую руку серебрилась река, по правую — синели горы. Здесь, в сопках, ветер почти не дул и было заметно теплее. Вкусно пахло мокрой хвоей и сосновой смолою. Всякое мелкое зверьё шныряло в густом подлеске, чуть ли не под копытами лошадей: вот пробежал полосатый бурундук, проскочили целой стайкой мыши, а вот — запрыгали пушистые белки. Сидевшие на ветках деревьев и кустов птицы — сороки, вороны, сойки — вели себя на редкость спокойно, что указывало на полное отсутствие людей. И это было странно — ведь кочевье Чэрэна Синие Усы находилось поблизости, совсем рядом, быть может, вон за тем сосняком… или за той рощицей…

Друзья вдруг резко остановили коней. Переглянулись. Из-за рощицы явственно тянуло гарью. Оставив коней в лесу, путники нырнули в кусты и с осторожностью пошли лесом. Запах пожарища становился всё сильнее, всё ближе, и, наконец, за жёлтыми ветвями берёз показались обгорелые остовы гэров!

— Кочевье Чэрэна… — прошептал Гамильдэ-Ичен. — Наверное, его разорили разбойники. Посмотрим?

Баурджин молча кивнул, пристально вглядываясь в пепелище. Да, все гэры кочевья были сожжены, изгороди сломаны, лошади и прочий скот угнаны. По серому пеплу шли глубокие борозды — следы тележных колёс. Как видно, на кибитках вывезли награбленное добро.

— Господи! — Гамильдэ-Ичен закусил губу, увидев обезглавленные тела, валявшиеся у сожжённых гэров. — О Христородица… Зачем разбойникам их головы?

— Думаю, что это не разбойники, Гамильдэ, — скорбно покачал головой Баурджин. — Род Чэрэна собирался откочевать. Вполне вероятно, что это стало известно Гурхану… и Кара-Мергену вместе с его чёртовым соглядатаем Барсэлуком — Игдоржем Собакой. Наш Сухэ, кстати, сейчас тоже с ними. И это чертовски опасно.

— Тсс! — Юноша насторожился, подняв вверх указательный палец. — Кажется, кто-то стонал.

Они обнаружили раненого в барбарисовых кустах, на склоне, ведущем к реке. Недвижный, он лежал на спине, и лишь одни глаза жили на бледном от предчувствия скорой смерти лице. Странно, как их ещё не выклевали птицы? Совсем ещё молодой парень, подросток…

— Перебит позвоночник, — склонившись над раненым, доложил Гамильдэ-Ичен. — Кто это сделал, гуай?

— Кто… — выражение лица раненого приобрело осмысленное выражение, и полные боли глаза посмотрели на путников. — Кто… вы…

Несчастный говорил с трудом, видно, уже начал опухать язык.

— Мы — друзья Чэрэна Синие Усы. Торговцы. Помнишь, когда-то летом мы бились с разбойниками вместе с вами?

— Торговцы… — слабо улыбнулся раненый. — Помню… Много наших… убито…

— Кто? Кто их убил?

— Кара… Кара…

— Кара-Мерген?! Чёрный Охотник?

— Он… По его приказу…

Баурджин посмотрел на Гамильдэ-Ичена:

— Ну, вот. Я оказался прав.

— А женщины, девушки, дети? — Юноша снова склонился над раненым. — Их тоже убили? Убили? Скажи!

— Детей… убили… Девушек — угнали в плен.

— А Боргэ? Боргэ? Она жива?

— Боргэ… Жива… Она смело сражалась… Но её схватили, и…

Несчастный замолк, а по лицу Гамильдэ-Ичена потекли слезы.

— Боргэ… — сжимая рукоять ножа, шептал он. — Я разыщу тебя… И отомщу врагам!

— Хорошо… — снова улыбнулся раненый. — Хорошо, что вы пришли… Помогите мне умереть!

— Поможем, не сомневайся, — успокоил парня нойон. — Как твоё имя, воин?

— Артай…

— Артай из рода Чэрэна Синие Усы. Мы достойно похороним тебя. И всех…

— Да… да… да помогут вам боги! Здесь много ворон… я ждал… ждал… когда они прилетят… выклюют глаза и начнут пожирать мозг… Слава богам, пришли вы… Помогите…

Баурджин без лишних слов вытащил из-за пояса нож.

— Прощай, Артай. Ты был славным воином и, без сомнений, будешь таким же и на том свете. Прощай!

— Про-щайте…

Коротким ударом князь всадил нож в сердце парню. И тот умер — легко и быстро. Лишь тонкая струйка крови стекала по краю рта, да на тонких губах застыла слабая улыбка.

— Чёрт, — выругался вдруг Баурджин. — Мы ж забыли спросить — в кого они верят?

— Как и мы, в Христородицу и Иисуса Христа, — тихо отозвался Гамильдэ-Ичен. — Об этом говорила Боргэ.

— Хорошо, — князь кивнул. — Давай соберём всех мертвецов вместе и прочтём молитвы.

Кара-Мерген… Чёрный Охотник…

По его приказу расправились с родом Чэрэна Синие Усы. По его приказу убили мужчин и детей, угнали в рабство женщин. На лбу Гамильдэ-Ичена было написано — найти и отомстить. Баурджин хорошо понимал парня, как понимал и другое — им нужно срочно возвращаться в кочевья Темучина на берегах Керулена. Возвратиться, доложить о приготовлениях Джамухи, о количестве воинов, о племенах и отношениях между ними. Обо всём. Именно за этим Темучин и послал разведчиков.

— Я все понимаю… — грустно сказал Гамильдэ-Ичен. — И сопровожу тебя почти до самой границы земель, нойон. А уж дальше, не обессудь — я должен отыскать Боргэ. Отыскать и вызволить.

Баурджин усмехнулся:

— Пожалуй, и я возьмусь тебе в этом помочь. Ведь ты же просил меня быть сватом! Только сначала исполню долг.

— Спасибо, нойон! — искренне возликовал юноша. — С тобой мы её быстро вызволим из любого плена.

Они свернули к реке и некоторое время ехали молча, поглядывая, как в небе всё больше сгущались тучи. Пошёл дождь, мелкий, моросящий и нудный, и низкое серое небо, казалось, припало к земле. Густой лес по краям дороги сменился низким стелящимся кустарникам, а потом — и просто пожухлой травой. Впереди, насколько хватало глаз, до самой реки тянулась ровная низменность, плоскогорье, окружённое высокими скалами и непроходимым лесом. Ветер доносил терпкий запах медовых сот, смешанный с запахом навоза и дыма. Так пахли кочевья.

И действительно, вскоре впереди показались гэры. Много гэров, Баурджин навскидку насчитал около десятка, и это только те, что можно было разглядеть. Богатое кочевье. Быть может, это ставка самого Джамухи?

— Объедем? — приподнялся в седле Гамильдэ-Ичен.

Нойон отрицательно качнул головой:

— Вряд ли получится. Наверняка и справа, и слева тянутся пастбища. Да и странно было бы уставшим путникам избегать на своём пути гэров.

— Заедем, — согласился юноша и, показав рукой вперёд, заметил: — Тем более что нас уже заметили.

И в самом деле, навстречу беглецам уже неслись всадники на быстрых приземистых лошадях.

— Хэй-гэй! — кричали на скаку конники, и налетевший осенний ветер развевал бунчуки на их копьях.

— Сонин юу байнау? Какие новости? — приветливо улыбнулся нойон.

Скакавший во главе отряда широкоплечий крепыш с плоским невозмутимым лицом отозвался с той же вежливостью, издревле принятой в степи:

— Долог ли ваш путь, путники? Сыты ли кони?

— О, мы едем издалека, — кивнул Баурджин. — Часть нашего рода кочевала вместе с йисутами, а мы участвовали в Большой охоте, да вот припозднились и теперь догоняем свой род.

— Случайно, не слышали о судьбе отступников из рода Чэрэна Синие Усы? — неожиданно поинтересовался воин.

Вот уж спросил, так спросил!

Гамильдэ-Ичен сжал губы, а Баурджин, наоборот, усмехнулся:

— Славные воины Кара-Мергена наказали отступников во имя справедливости и единства!

— Я так и думал, — одобрительно кивнул крепыш. — Так, значит, вы при том присутствовали?

— Не совсем. Мы просто обеспечивали подход основных сил.

— Тоже не такое уж и простое дело. Прошу отдохнуть в моём гэре.

Баурджин кивнул:

— С удовольствием так и поступим. Прости, мы не знаем твоего имени и имени твоего рода.

— Я — Кашкарлык из рода Зелёных Скал, — приосанился воин. — Может, слышали?

— Конечно, — тут же соврал князь. — Кто ж не слыхал о сем славном роде?

«Прошу отдохнуть в моём гэре» — это было произнесено примерно так же, как — «следуйте за мной, господа, и без всяких шуток!»

Приходилось подчиняться, а куда денешься? Впрочем, Баурджин надеялся на благоприятный исход встречи, ведь его придумка насчёт запоздавших охотников не вызвала никаких подозрений.

Кашгарлык и следовавшие за ним воины числом два десятка, охватив путников полукругом, сопроводили их к видневшимся у реки гэрам. Доехав до коновязи, все спешились, и гостям было предложено пройти внутрь главного гэра из белого, затейливо украшенного голубым орнаментом войлока.

— Входите, входите, — гостеприимно улыбался воин. — Наш вождь уже ждёт вас.

«И когда только успели сообщить?» — входя, удивлённо подумал нойон.

Остановился, чувствуя по бокам чьё-то дыхание. Вероятно, слуги.

Глаза быстро привыкали к полутьме, вот уже стал хорошо различим и небольшой помост с настланными кошмами, и сидевший на нём человек в синем дээле…

— Ну, что встал, князь? — поднял глаза хозяин гэра. — Эй, слуги, помогите ему!

И тут же, в единый миг, сильные руки схватил гостей, сдёрнули с плеч луки, вытащили ножи и саблю…

— Сонин юу байнау, Баурджин-нойон? — встав, издевательски осведомился главный. — Какие новости?

Баурджин вздрогнул, узнав в хозяине гэра… лазутчика и соглядатая Барсэлука, больше известного как Игдорж Собака!

Глава 14 Во вражьем стане Сентябрь — октябрь 1201 г. Северо-Восточная Монголия

— Что, не ждали такого? А, вы, верно, думали, что вас уже больше не ищут. Ошиблись, а за ошибки всегда приходится дорого платить.

Игдорж Собака прямо-таки лучился довольством и счастьем. Ещё бы, словить столь важных лазутчиков! Тут пахнет не просто поощрением, а и повышением по службе.

Баурджин чувствовал, как навалившиеся воины стягивают ему руки тонкой ремённой петлёю. Точно так же поступили и с Гамильдэ-Иченом. Связав, пленников подняли на ноги, поставили перед смеющимся Игдоржем.

— Ай-ай, какая иззубренная сабля! — рассматривая трофеи, издевался тот. — Совсем не подходящая для князя, а, Баурджин-нойон? А ты, Гамильдэ-Ичен, что сверкаешь глазами?

— Ничего, — пробурчал юноша. — Ну, давай, веди нас на казнь, чего зря насмешничать? Или сначала доставишь нас к своему хозяину, Кара-Мергену? Нечего сказать, хороший он цвет для себя выбрал — чёрный, символ мрака и ужаса.

— Всё правильно, — с усмешкой кивнул Игдорж. — Именно такие чувства и вызывает Чёрный Охотник. Гурхану просто повезло, что он на его стороне!

— Даже так?! — удивился нойон. — Так что же ты нас к нему не ведёшь?

Хозяин гэра внезапно захохотал, запрокинув голову, и смеялся так, что даже закашлялся.

— А вы ему не нужны! — напившись из поданной слугой пиалы, Игдорж ухмыльнулся. — Вы вообще никому не нужны, даже своему хану.

— Понятно. — Баурджин сжал губы. — Предатель Сухэ уже всё про нас рассказал.

— В подробностях! — торжествующе воскликнул Игдорж. — И нас даже не интересует, что там вы ещё вынюхали — всё равно всё это умрёт вместе с вами, и очень скоро.

— Ого! — нойон качнул головой. — Что, Кара-Мерген даже не попытается перетянуть нас на свою сторону? Ему не интересно знать о землях и племенах Темучина?

— Нисколько не интересно, — подтвердил хозяин гэра. — Все что нужно, мы уже знаем.

— А на будущее?

— Да не будет у Темучина никакого будущего! Уже совсем скоро мы разнесём его одним мощным ударом. И сложим высокую пирмиду из отрубленных голов его лучших людей — чтобы другим было неповадно спорить с Гурханом!

— Гурхан… — задумчиво протянул князь. — Джамуха… А ведь когда-то они с Темучином были друзьями.

— С тех пор прошло много кочёвок.

— Да-а… Что ты там такое пьёшь, Барсэлук?

— Барсэлук? Зовите меня Игдоржем. А пью я ягодное вино!

— Наверное, вкусное?

— Вкусное, и ещё как!

Баурджин вздохнул:

— Так угостил бы, что ли!

— Угостить? — Игдорж-Барсэлук снова захохотал. — Ох, и нахальный же ты человек, князь Баурджин. Вообще-то, я мог бы вас угостить, но опасаюсь развязывать руки… в свете всего сказанного Алтансухом.

— Мы можем дать слово.

— Слово? Я не верю ничьим словам. И никогда не верил.

— А ты хороший лазутчик, Игдорж. — Нойон одобрительно улыбнулся. — Даже мы тебя сразу не раскусили.

Похвала пришлась Игдоржу по вкусу: кто же не любит, когда его хвалят? Тем более когда хвалит, можно сказать, коллега.

— Сразу не раскусили, говоришь? А если б не разбойники? Может, вы бы и вообще бы не догадались.

Баурджин качнул головой:

— Догадались бы, рано или поздно. Мы всё ж не так глупы, как тебе, наверное, представляется.

— А мне никак не представляется.

— Интересно спросить, а когда ты догадался, кто мы на самом деле такие? Где мы прокололись-то?

— Где прокололись? — с усмешкой повторил Игдорж. — Слишком уж жадные. Нет, я понимаю, главное дело торговцев — прибыль. Но для этого вовсе не обязательно торговать всякой дрянью. Да и торговались вы как-то уж больно сурово, нет бы где чуть уступить, поддаться. Так настоящие торговцы не делают, уж, поверьте, я их повидал много.

Нойон шмыгнул носом и обернулся к Гамильдэ-Ичену, совершенно по-умному не вмешивающемуся в беседу:

— Вот, значит, как… Что ж, Гамильдэ, вот нам урок на будущее!

— Да какое у вас, к чёрту, будущее?!

— Да-а… В следующий раз будем готовиться тщательнее. Спасибо за науку, Барсэлук-гуай… Ой, извини — Игдорж-гуай.

— Я всё ж таки не понимаю, о каком следующем разе вы говорите?

— В следующей жизни, — усмехнулся нойон.

— Ну, разве что…

— Или — ещё в этой, как повезёт или, верней, как будет угодно Иисусу. Ты ведь тоже христианин, Игдорж-гуай?

— Я?! Но откуда вы…

— Ты только что помянут чёрта. С чего бы язычникам поминать того, в кого они не верят?

Игдорж уважительно взглянул на пленника:

— Умный… И всё же я вас переиграл! Выловил.

— Нам ли с тобой не знать, сколь переменчиво призрачное счастье разведчика?

— Разведчика? — хозяин гэра недоуменно моргнул. — Что это за слово такое?

— Ну, видишь ли, Игдорж-гуай — соглядатай или там, лазутчик, как-то не очень хорошо звучит. Шпион — тоже. А вот — разведчик — в самый раз! Да, кстати, может, разрешишь нам сесть, в ногах ведь правды нет.

— А, садитесь. Кашкарлык, развяжи им руки. Но пусть несколько воинов стоят позади и будут наготове.

— Правильная предосторожность, — разминая руки, польстил хозяину гэра Баурджин. — Я бы и сам так поступил.

Нойон опустил веки — лишь бы Игдорж Собака не увидел торжествующего блеска в глазах, лишь бы не догадался. Удалось, удалось, удалось! Удалось втянуть его в беседу, заинтересовать, а значит — уже полдела сделано, осталось малость.

— В высшей степени приятно беседовать с тобой, Игдорж-гуай, приятно и поучительно, — продолжал своё нойон. — Я вот даже подумал… Если б у нас, у Темучина, было достаточно людей, подобных тебе, можно было бы обучать молодёжь нашему трудному делу. Как наверняка поступает Кара-Мерген.

— Ага, поступает. — Игдорж с презрением скривил губы, но, тут же взяв себя в руки, поинтересовался, понравилось ли пленникам вино.

— Очень, очень хорошее вино, Игдорж-гуай, — покивал головой Баурджин. — Верно, Гамильдэ?

— О да, да, — поддержал юноша. — Давненько такого не пил.

— Есть у меня повар, цзинец…

— О, я бы не доверял цзиньцам!

— Я тоже не доверяю, — захохотал Игдорж. — Но ведь пока они от нас далеко! А когда победоносное войско Гурхана приблизится к их границам… всегда можно будет отправить повара к праотцам, ведь так?

— Поистине так, Игдорж-гуай.

Вином дело не обошлось, вскоре слуги внесли варёную баранину. Конечно, Игдорж Собака не стал угощать пленников, как самых дорогих гостей, однако и то, что им вообще было предложено угощение, ознаменовало собой большой прогресс в постепенно устанавливающихся отношениях. Ведь поначалу-то хозяин гэра явно не планировал угощать пойманных шпионов варёной бараниной и ягодным вином!

— Приятно и поучительно тебя слушать, — ещё раз сказал Баурджин. — И вот ещё что очень интересно — как ты завербовал Сухэ?

— Завер… Мне не очень-то понятны твои слова, нойон!

— Ну — переманил на свою сторону. Думаю, не так-то легко это было сделать! Мало у кого получается. Расскажи, Игдорж-гуай!

— Рассказать? — Лазутчик усмехнулся. — А почему бы и нет? Вам уж всё равно это не понадобится. Разве что в загробной жизни. Эй, слуги! — Игдорж хлопнул в ладоши. — А ну, несите ещё вина! Итак, Алтансух… Да, ты прав, нойон, перетащить его на свою сторону было непросто. Но я умею наблюдать и всегда, в любой компании, выбираю наиболее слабое звено. Иногда даже просто так, на всякий случай. Вот и средь вас… пока вы ещё играли в торговцев. Нет-нет, я тогда ещё не раскусил вас, лишь только подозревал. Но уже действовал!

— Учись, Гамильдэ! — со всей возможной искренностью воскликнул князь. Правда и есть — у Барсэлука-Игдоржа, несомненно, было чему поучиться. Всё ж таки Дубов был фронтовой разведчик, а это немного не то, чем они занимались здесь. И в чём оказался профессионалом Игдорж Собака.

— Ищи слабого! Вот моё правило, — отпивая вино, с видимым удовольствием пояснял Игдорж. — Он всегда найдётся, слабый, ведь люди отнюдь не равны, даже, казалось бы, в компании равных. Кто-то кого-то боится, кто-то кому-то завидует, порой даже из-за совершеннейшего пустяка кто-то жутко недоволен своим положением, в общем, всегда найдётся, на что опереться, — надо просто иметь глаза и уши. Так вот… Вас — тебя, князь, и твоего спутника, — лазутчик кивнул на Гамильдэ-Ичена, — я отбросил сразу — вы явно были из тех, кто отдаёт приказы. Занялся остальными… слушал, присматривался… И нашёл! Самый младший из вас, Сухэ. Над ним все подшучивали, иногда обидно, а он, не говоря ни слова, эти обиды копил — я знаю, бывают такие люди. Все считали его дурачком, явно считали, да он, по правде сказать, такой и есть. Только ваш Сухэ оказался не настолько глуп, чтобы не замечать этого! И у него были амбиции — оставалось только их разбудить. Слово за слово, я начал разговаривать с парнем и быстро понял, что с ним никто и никогда не говорил по душам. И даже когда он хотел что-то сказать — не слушали. Держали за дурака. Как говорится, дурак, ежели смолчит, так сойдёт за умного!

Баурджин с Гамильдэ-Иченом забыли и про вино, и даже про своё незавидное положение — настолько интересные вещи рассказывал Игдорж Собака. Вот оно оказывается… Князь не корил себя — к чему теперь напрасно кусать локти, ведь после драки кулаками не машут. Нет, не корил. Просто мотал на ус.

Зародилось ли сомнение в голове Игдоржа Собаки? Скорее всего, да. Будет ли с этого хоть какой-нибудь толк? Сложно сказать — всё зависело от характера взаимоотношений Игдоржа и его хозяина — Чёрного Охотника — Кара-Мергена.

Вот такие мысли тревожили Баурджина, запертого вместе с Гамильдэ-Иченом в сарае для дров. Щелястая дверь постройки была подпёрта крепким осиновым колом — не выберешься.

— Нас не убили сразу, — оторвав глаза от щели, неожиданно улыбнулся юноша. — Хороший знак. Думаю, Барсэлук о чём-то задумался.

— Он хороший профессионал…

— Кто?!

— Лазутчик. Это ведь тоже умение, такое же, как пасти скот или мастерить какие-то вещи. Слышал, что он говорил про Сухэ?

— Сухэ?! — Гамильдэ-Ичен презрительно скривился. — Предатель! Чёртов сын!

— Это не он чёртов сын, — грустно усмехнулся князь. — Это мы раззявы. Интересно… — он прищурился и посмотрел через щель на стоявшие в отдалении гэры, — чего ждёт Игдорж? Чего или — кого?

— Может быть, он раздумал нас казнить?

— Может, — подумав, согласился нойон. — Но тогда нас должны бы содержать в какой-нибудь земляной яме, а не в этом хилом сарайчике… из которого только ленивый не убежит. Ха! — Баурджин вдруг хлопнул себя по лбу. — Ну, понятно!

— Что тебе понятно, нойон?

— Игдорж Собака вовсе не собирается устраивать казнь…

— Вот, славно!

— …он хочет убить нас при попытке к бегству!

— Хм… — Гамильдэ-Ичен помрачнел. — Ты так думаешь, князь?

Баурджин махнул рукой:

— А тут и думать нечего. Я бы на его месте поступил точно так же, особенно после нашего разговора. Видишь ли, Гамильдэ, не знаю, как тебе объяснить, но, мне кажется, среди людей определённых профессий присутствует некая кастовость, ну, обособленность от других, что ли.

— Вот снова ты говоришь не совсем понятные слова. Впрочем, об их значении я догадываюсь.

— Ну да, ну да, — покивал нойон, — Игдорж Собака — хороший контрразведчик, думаю, что и нас с тобой он где-то в глубине своей души уважает и считает достойными соперниками, переиграть которых — большая честь. А приказать казнить уважаемых людей, словно обычных разбойников… Это как-то неправильно, нехорошо, и вроде бы даже как умаляет и его заслуги. Ну, подумаешь, схватил каких-то бродяг, да велел сломать им спины… Нет, казнить нас Игдорж не намерен!

— Так, может, и убивать не намерен?

Баурджин посмотрел на приятеля и усмехнулся:

— Нет, Гамильдэ. Я полагаю, Игдорж прекрасно понимает, насколько мы опасны. По крайней мере — до начала войны. Лучше не рисковать!

— Тем более ему приказал нас убить сам Кара-Мерген! — вспомнив, добавил юноша.

— Да, Кара-Мерген… — нойон задумался. — Признаться, я был о нём лучшего мнения. Убить! Нас! Схватить и убить! А поговорить? Неужели ему совершенно не интересно, что делается в стане Темучина? Тому может быть только два объяснения: либо они полностью уверены, что совсем скоро разгромят нас в пух и прах, либо… — Баурджин немного помолчал, а уже потом закончил мысль: — Либо дело куда хуже — им все про нас прекрасно известно. Абсолютно все! А это значит, в стане Темучина есть резидент, предатель! И это — особа довольно высокого ранга, ибо что может знать простой воин?

— Предатель? У нас? — Гамильдэ-Ичен шмыгнул носом. — Теперь понятно, почему Барсэлук так ловко вышел на нас. А может, ему заранее подсказали и про Сухэ?

— Все может быть, парень, — кивнул нойон. — Что сейчас гадать? Не о том надо думать.

Юноша улыбнулся:

— Я знаю о чём — как бежать!

— Вот именно, — хмуро отозвался Баурджин. — В первую очередь надо попытаться вычислить — где нас могут ждать. Подумаем, поглядим — щелей в сарае много.

Стояло раннее утро, довольно прохладное, но не сырое. Ливший вчера целый день дождь кончился ещё ночью, и с утра вновь проглянуло солнце, обещая к полудню вполне приятное тепло. Солнечные лучи золотили вершины деревьев, густо разросшихся на склонах сопок, освещали белые шатры гэров. Сквозь щели было хорошо видно, как к гэрам то и дело подъезжали всадники, что и понятно: кроме подготовки к военному походу, осенью у скотоводов много неотложных дел — забивка скота, вяление мяса, подготовка к перекочевью на зимние пастбища, да мало ли что ещё. Как говорится — добрая осень лучше трёх вёсен.

— Вон там, в орешнике… — повернув голову, прошептал Гамильдэ-Ичен.

Баурджин приник к щели, заметив вьющихся над ореховыми зарослями птиц. Да, в кустах явно кто-то был. Правда, может, это ребятишки пошли за орехами?

— Не думаю, — юноша покачал головой, — орехи, по-хорошему, давно бы уже собрали. Нет, там точно нас сторожат.

— И во-он там удобное место, — князь показал на одиноко стоящую сосну. — И вот тут, рядом с гэрами.

— Ну, туда-то мы не пойдём.

— Игдорж перекрыл все пути. Молодец, верно действует!

— Ты, князь, его ещё и хвалишь?!

Нойон расхохотался:

— Всегда приятно выигрывать у достойного соперника!

Выигрывать… В глаза юноши блеснул огонь. Ну, конечно, раз нойон уверен, что выиграет, — к чему сомневаться?

А Баурджин надолго замолчал, задумался, время от времени советуясь с Гамильдэ-Иченом. Прикидывал, как выбираться. Ну и заодно все плюсы и минусы. Отобрали оружие (естественно, не оставлять же!) — это минус. Зато не сняли пояс, тот самый… Вообще-то пояса бы лучше отбирать — во избежание возможного самоубийства пленников. Впрочем, а зачем Игдоржу этого избегать? Сарайчик находится в отдалении, наверное, из-за боязни пожара — тоже неплохо. Но, похоже, все пути перекрыты, и вполне надёжно. Место открытое, до того же орешника примерно сотня шагов, не говоря уже о лесе. Интересно, а если бежать ночью? Игдорж вовсе не дурак и должен понимать, что, скорее всего, это так будет. Значит, должен как-то подстраховаться. Как? А что если… если поставить самострелы в наиболее, так сказать, притягательных местах? Да ещё снабдить их колокольчиками, так, на всякий случай, чтобы дать знать недремлющим стражам.

И что же делать? Как выбраться? А выбираться надо, в конце концов, Игдоржу может надоесть ждать, и он просто-напросто пристрелит пленников прямо в сарае.

Баурджин думал до вчера.

А как стало темнеть, ткнул кулаком в бок задремавшего Гамильдэ-Ичена и негромко сказал:

— Пора.

Дверь вышибли на раз — кол-то оказался гнилым. А вот дальше… Дальше Баурджин тут же скомандовал:

— На колени!

Причём произнёс это таким тоном, что у Гамильдэ даже и мысли не возникло не подчиниться.

— Осторожно! — Они даже и не успели отползти, как наткнулись на шёлковую ниточку, закреплённую рядом с дверью. Сигнализация! Примитивная, но в темноте довольно действенная. Осторожно шаря руками впереди, беглецы заползли за сарай, где и затаились в ожидании полной темноты. Ну, полная-то она так и не наступила — ночка выдалась ясная, лунная, с высыпавшими брильянтами звёзд. Тем не менее больше нечего было ждать.

Баурджин махнул рукой, и две тёмные фигуры быстро побежали… к гэрам. Именно к гэрам — ведь именно там, если рассуждать логически, их никто и не ждал.

Действительно, не ждали! На площадке перед юртами жгли костры и развлекались — сначала плясали, а затем затянули протяжные песни, видать, в кочевье был какой-то праздник. Ну, правильно — как раз она и шла, пора праздников — осень. Беглецы затаились за дальним гэром.

— Украдём лошадей, — обернувшись, шепнул Гамильдэ-Ичен. — Вон они, не так уж и далеко.

Юноша уже дёрнулся было, но Баурджин тут же придержал его за плечо:

— Подожди. Слышишь — собаки? Пусть для начала все перепьются.

— Ах, да… Странно, что они у сарая собак не посадили.

— Зачем? Игдорж рассчитывал на наш побег.

Чу! Оба резко замолкли — к гэру кто-то шёл, в темноте не было видно кто — лишь тёмная фигура маячила в серебряном свете луны. Маячила — даже мягко сказано, скорее так — шаталась! Ну, да, ведь праздник. А какой же праздник без хмельного кумыса и арьки? Ясно — никакой.

Зайдя за гэр, упившийся скотовод распахнул дээл и принялся мочиться чуть ли не на голову Гамильдэ-Ичену. Парню бы перетерпеть — авось и не заметил бы, так ведь нет, дёрнулся, чистоплюй хренов.

Почувствовав шевеление, скотовод присмотрелся… И полетел наземь, сбитый мощным ударом князя.

Беглецы живо обшарили тело, изъяли нож. Ну, хоть это…

— Постой-ка! — Гамильдэ-Ичен перевернул стонущего кочевника лицом к небу.

И князь передёрнул плечами, узнавая предателя.

Сухэ! Да, это был Сухэ!

Совпадение? Или специально подставили? Нет, скорее всего, совпадение, в жизни ещё не такие совпадения встречаются.

— Убить? — Гамильдэ-Ичен сглотнул слюну.

— Нет. Ставим его на ноги. Вот так… Что мычишь, Алтансух? Арька крепкая? На вот тебе!

Баурджин без замаха, коротко ударил парня кулаком в живот, а затем ловко вставил ему в рот кляп, живо скрученный Гамильдэ из конца пояса пленника. Руки связывать не стали — к чему?

Баурджин поднял упавшую на землю войлочную шапку Сухэ, натянул себе на голову, прикрывая светлую шевелюру — уж больно приметно, даже сейчас, в полутьме.

— И что теперь? — оглядываясь, тихо спросил Гамильдэ.

— А ничего. Обнимаем его и идём, как родные.

— А если…

— Никаких если. Никого не стесняемся, никого не боимся. Затягиваем громкую песню. Я начну, а ты подхвати. Йэх! По долинам и по взгорьям шла дивизия впере-о-од, чтобы с бою взять Приморье, белой армии опло-о-от…

И так вот и шли, шатаясь и распевая пьяными голосами песни, через все кочевье. И никто их не остановил, никто не прицепился, даже когда садились на лошадей под бешеный лай привязанных собак. Лишь какой-то пробегавший мимо парнишка спросил:

— Покататься решил, Алтансух?

— Угу… — отозвался за Сухэ Баурджин. — Вот, провожу друзей. Приехали навестить.

— Что ж не остались на пир?

— Напировались уже. Пора и честь знать.

Пожелав гостям приятного пути, парнишка принялся гладить пса, уже больше не обращая никакого внимания на отъезжавших всадников.

Остались позади костры и лесистые сопки, слева от беглецов заблестела река, а впереди потянулась степь. Ехали всю ночь, благо было достаточно светло, и река, и месяц, и звезды не давали сбиться с пути. А утром пришёл в себя предатель Сухэ. Правда, не разговаривал, молчал — так особо его никто и не спрашивал, что он мог знать? Вообще-то, по уму, следовало его прибить, не говоря худого слова, в данной ситуации это был бы самый надёжный выход. Баурджин, скорее всего, так и поступил бы при полном одобрении Гамильдэ-Ичена, если бы… Если бы не пришла ему в голову одна мысль.

Унылое плоскогорье, занимавшее все междуречье Аргуни, Онона и Керулена, вообще-то, располагало к неспешному разговору. К нему не располагало другое — возможная, и очень быстрая, погоня. Когда люди Игдоржа Собаки обнаружили, что птички улетели и клетка пуста? Скорее всего, к утру, а учитывая, что вчера был праздник, — так и гораздо позже. Наверное, и сейчас ещё не обнаружили, ведь беглецы, выбравшись из сарая, не забыли припереть за собой дверь, оставив все как было. Вообще-то, Баурджин-Дубов был не очень-то высокого мнения о дисциплине кочевников. Расхлябанность, весёлость, беспечность — с этими качествами давно уже боролся и Темучин, причём — самими суровыми мерами. И не сказать, чтоб у него все выходило гладко. А уж о Джамухе и его сброде — и говорить нечего! «Неустойчивый конгломерат враждующих между собою родов» — вот именно так можно было бы охарактеризовать собранное Гурханом войско. Неустойчивый конгломерат. Какая уж тут дисциплина!

Таким образом, выходило, что у беглецов имелось по крайней мере с полсуток форы. Которой нужно было воспользоваться отнюдь не только для того, чтобы сломя голову нестись в ставку Темучина у реки Керулен. Нет, тут ещё нужно было кое-что сделать. И Баурджин, размышляя почти все утро, уже решил — что.

Во-первых, беглецы начали болтать меж собою без умолку, рассуждая на тему возможных мест отхода. Говорили с подробностями и много, так что у Сухэ должно было сложиться чёткое мнение — беглецы собираются сбить с толку погоню и сначала ехать на запад, к Онону, а уж потом, по пути, свернуть к югу, на Керулен. Уловив начавшуюся игру, Гамильдэ-Ичен якобы припоминал дорогу — описывал сопки, берега реки, перевалы…

И так — до полудня. А потом остановились на короткий отдых. Костра, правда, не раскладывали, опасаясь погони — уж слишком далеко был бы виден дым. Однако в перемётных сумах нашёлся и вяленый борц, и круглые катышки сухого сыра. Борц давно уже положили под седла — как раз успел размяться до такого состояния, что можно было жевать. В подобной ситуациях некоторые монгольские племена не брезговали и вскрыть жилу коня — напиться горячей кровь. Так, все всяких сомнений, поступил бы и Темучин, и тот же Джамуха, и Боорчу. Но только не Гамильдэ-Ичен, не Баурджин, вообще — не найманы — они ведь всё же считали себя христианами и пить кровь брезговали. Пусть «вонючие дикари» пьют, если уж им так хочется. Хотя, если разобраться, так кто ещё был дикарём — Темучин или, скажем, найманский хан Буюрук, старший сын ныне покойного Инанч-Бильгэ. Младшенький, Тэйбака, тоже оказался плохим христианином — все никак не мог поделить с братцем одну красавицу, бывшую супругу Инанч-хана, хотя и жён, и наложниц хватало у каждого.

— Теперь надо дать ему бежать. Запросится по малой нужде — развяжи ему руки, затем опять свяжи, да так, чтоб можно было легко развязать, — улучив момент, шепнул Баурджин. — Но чтобы все выглядело натурально, предатель не должен ничего заподозрить.

— Заподозрить? — Гамильдэ-Ичен презрительно передёрнул плечами. — Да куда этой лупоглазой сойке! У него уж ума… — Юноша покрутил пальцем у виска — жест, подсмотренный у Баурджина, — и присвистнул: — Вот уж поистине, только когда молчит, так, может, сойдёт за умного. Ни одного ведь слова не проронил, пока ехали.

Посмотрев в сторону связанного Сухэ, с уныло склонённой головой сидевшего в пожухлой траве, Гамильдэ-Ичен вдруг улыбнулся и, смешно наморщив нос, сказал:

— Я знаю, как сделать его побег правдоподобным. Ну, то есть чтоб он так думал. Дай свою саблю, нойон! А сам отлучись… скажем, во-он в те кусточки по неотложному, вполне житейскому делу.

— Ты точно все рассчитал, Гамильдэ? — увидев вспыхнувшие глаза юноши, Баурджин подавил все сомнения, улыбнулся, протянул саблю и лишь пожелал: — Удачи!

Как и договорились, спрятался за кустами. Жимолость ли это была, а может, багульник, может, и вообще — малина или шиповник — князя сейчас не интересовало. Лишь все удачно прошло, лишь бы… Хотя — Гамильдэ-Ичен не дурак и опытный воин. Так что переживать-то?

Из-за кустов было видно — не очень, правда, хорошо, — как юноша с саблей в руках подошёл к предателю. Ага, тот уже успел развязать руки — ненадёжно оказался связан, так и было задумано… Вот вскинул голову, дёрнулся — видать, догадался, зачем пришёл Гамильдэ-Ичен… Ну! Ну же!

Взмах сабли… О, как солнце вспыхнуло на клинке!

Ага! Гамильдэ согнулся… упал…

А предатель Сухэ опрометью бросился к пасшимся невдалеке лошадям. Вскочил в седло и взял с места в галоп. Так что из-под копыт полетела трава и комья жирной коричневой грязи, словно из-под колёс буксующего грузовика.

— Ну, вот… — выходя из-за кустов, с удовлетворением произнёс князь. — Ну, вот и славненько.

А Гамильдэ-Ичен между тем все лежал.

— Эй, эй! — нойон перешёл на бег. — Что с тобой, парень?

Юноша наконец поднялся, шатаясь. Смущённо улыбаясь, он держался за руку, ту самую, что уже была не так давно ранена. Сквозь крепко сжатые пальцы проступала кровь.

— Что? Что такое? Ты ранен? Ах, как неудачно…

Гамильдэ-Ичен довольно расхохотался:

— Наоборот, очень удачно, князь! Пришлось придержать саблю, дать ему возможность выхватить у меня из-за пояса нож… и ударить. Я специально подставил раненую руку — чтоб сразу пошла кровь… А он-то, верно, думал, что поразил меня в живот… Дурачок!

— И всё равно, — недовольно пробурчал Баурджин. — Можно было бы обойтись и без крови.

— Да как же без крови, нойон?! Ты же сам сказал — чтобы все выглядело натурально.

Ну, что сказать? Пришлось перевязывать. Поясом самого раненого, чем же ещё-то? А после перевязки сломя голову нестись на запад! Да-да, на запад — к Онону, как и должно было сложиться в мозгах предателя. Доскакав до сопки, разложили костёр. Быстро затоптали — лишь было видно, что останавливались. Тут, в кустах, оставили ленточку — якобы случайно зацепились; специально проехали по грязной луже, оставляя везде отпечатки копыт. Так и развлекались почти до самого вечера, пока Баурджин не сказал:

— Хватит.

И уж только тогда поворотили на юг. Нет, не к Керулену, а к Халкин-Голу, к озеру Буир-Нур — не такой уж и большой крюк получался, зато дорога не в пример удобнее. Да и враги вряд ли догадаются… хотя кто их знает? Но, по крайней мере, бросятся по настоящему следу не сразу.

Погоня настигла их только на пятый день, когда беглецы подъезжали к высокому перевалу. Погода портилась.

Глава 15 Проклятое место Октябрь 1201 г. Восточная Монголия

Оторвавшись от преследователей, беглецы гнали коней почти весь день, лишь, как стемнело, укрылись в одном из распадков, где и провели ночь. А потом ещё около трёх дней ехали на юг, пока за синими вершинами сопок не заблестело огромное водяное зеркало — озеро Буир-Нур.

Погода снова улучшилась, дни стояли прозрачные, ясные, как почти всегда и бывает в Монголии. Хотя ночи выдавались холодные, по прикидкам Баурджина-Дубова, где-то даже до минус пяти-семи по Цельсию, однако к полудню солнце прогревало воздух примерно до плюс восемнадцати. Такие вот перепады — обычное дело в здешних местах. С утра ещё под копытами коней трещал на лужах ледок, ну а ближе к обеду вновь возвращалось тепло, почти как летом.

В перемётных сумах, как водится, нашлись и запасные тетивы для стрел, и наконечники, и точило, не говоря уже об огниве, так что голода путники не испытывали — изготовив луки, по пути стреляли дичь, в основном уток. С вечера жгли костёр, не чинясь — во-первых, холодно, а во-вторых — и уток надо было на чём-то поджарить. Да и места вокруг тянулись людные — не раз и не два уже беглецы замечали за сопками синие дымки кочевий. Двигаться можно было без опаски, вряд ли погоня стала бы искать их здесь, далеко в стороне от прямого пути к Керулену.

На исходе третьего дня путники устроили привал на берегу Халкин-Гола. Как сильно подозревал Баурджин — примерно на том самом месте, где, схватив шальной осколок, погиб комполка Ремезов. Ну да, вон тут стояли пушки, там — переправа, а на той стороне — японские доты, сложенные из больших серых камней.

А туда, к западу, за сопкой — урочище Оргон-Чуулсу. По местным поверьям — проклятое, злое место. Баурджин невольно вздохнул — кто бы говорил…

Гамильдэ-Ичен ловко развёл небольшой костёр и в ожидании углей — поджарить остатки утки — напевал какую-то скабрёзную песню. Нойон прислушался — что-то про незадачливого мужа и трёх любовников его жён.

— Интересно, — протягивая руки к костру, князь усмехнулся. — Вот не знал, что ты такие песни знаешь. Где и научился?

— Ха! — вскинул глаза юноша. — Так ты же сам, нойон, ей меня и научил. Помнишь, когда прикидывались странствующими музыкантами?

— Я?! — Баурджин хмыкнул, тут же и вспомнив, что да, что-то подобное было… Что-то он там придумывал из Ильфа с Петровым про «людоедку Эллочку». Людоедку! Князь передёрнул плечами, вспомнив бегство от людоедов. Вот уж, действительно, не буди лихо, пока оно тихо. И вообще, надоело бегать уже, хочется схватиться с врагом лицом к лицу в лихом и стремительном натиске, так чтоб под копытами коня дрожала земля, а в руке пела песнь смерти верная сабля! Вот и Гамильдэ-Ичен, кажется, то же самое думал.

— Чего ворчишь, Гамильдэ?

— Да говорю — все бежим, бежим… Кому рассказать — стыдно.

— Нет, парень, — сурово предупредил нойон. — Боже тебя упаси хоть кому-нибудь рассказывать о наших странствия… кроме непосредственного начальства, сиречь — хана Темучина и немногих его приближенных. Что же касается бегства… Так это не мы с тобой бежим, а вот… — он похлопал себя по поясу, — чрезвычайно важные и секретные сведения. И чем скорее теперь они будут у Темучина, тем лучше. А потому — бежать, бежать и бежать! Это как раз тот случай, когда в бегстве — доблесть!

— А Гурхан? — оторвался от костра юноша. — Он ведь может изменить свои планы, когда Кара-Мерген доложит ему о нас. Обязательно доложит, нойон. Если уже не доложил.

Баурджин улыбнулся:

— Извини, друг мой, но ты плохо знаешь людей. Кара-Мерген, конечно, доложил бы… если б ему, в свою очередь, доложил Игдорж. А тот вряд ли поспешит с докладом о собственной оплошности. Не забывай, он ведь надеется ещё поймать нас!

— А если не поймает? Всё равно ж придётся доложить?

— И что в силах изменить Гурхан? Помирить все враждующие племена? Сделать язычниками найманов? Он даже время выступления изменить не в силах — машина уже запущена.

— Зато он в силах изменить место!

Князь хохотнул — уж больно смешно выглядел раззадоренный спором юноша, совсем как нахохлившийся воробей.

— Нет, Гамильдэ, ты не прав, — мягко произнёс Баурджин. — Игдорж Собака вовсе не глупей нас с тобой, и в случае если мы ускользнём, поймает каких-нибудь бродяг, предоставит трупы. Или, ещё меньше хлопот, целая куча воинов вместе с предателем Сухэ, не моргнув, подтвердят, что опасные беглецы с самой высокой скалы сверзились в самую глубокую пропасть. Ну, или что-нибудь в этом роде — Игдорж придумает. Это — во-первых.

— Во-первых? — вскинул глаза Гамильдэ-Ичен.

— Есть ещё и во-вторых, — нойон подмигнул парню, — Темучин вовсе не собирается ждать наступления врагов. Ударит первым!

Потрескивая, горел костерок, на аккуратно сгребленных чуть в сторону углях, шипя, жарилась утка. Эх, ещё б арьки… Почти классическая картина — «Охотники на привале».

— Не понимаю, — отломив аппетитно пахнувшее дымком крылышко, Баурджин откусил кусочек, прожевал и, блаженно прищурившись, продолжил: — Не понимаю, почему в бортохо никто не возит арьки? Сколько мы уж ездим на чужих конях, а в баклагах все одна вода.

Юноша разразился смехом:

— Ну, ты и сказанул, нойон! Чтоб тебе ещё и арьку возили… Арька, она такая вещь, что только нальёшь — и сразу не будет. Какой смысл наливать её в бортохо? Лучше уж набрать воду. Что же касается арьки, так ею в любом кочевье можно побаловаться, и не в седле, а на мягкой кошме, в компании достойных мужчин и пылких чернооких красавиц!

— Вай, молодец, хорошо сказал! — захохотал Баурджин. — Особенно — про мягкую кошму и пылких чернооких красавиц. Кстати, почему чернооких? Тебе зеленоглазые что, не нравятся?

— Нравятся… — застенчиво улыбнулся парень. — Только ведь их мало, зеленоглазых, чернооких — куда как больше.

Так вот, на сон грядущий, беседовали о приятном. Потом улеглись — по очереди, у чуть притушенного костра, так чтобы угли не горели красным зловещим светом, а лишь бягряно мерцали, распространяя тепло — шаяли. Бросили жребий, дежурить первому выпало князю.

— Вот, всегда так, — заворчал Гамильдэ-Ичен. — Впрочем, я не в обиде.

— Ложись, ложись, — нойон усмехнулся, — и спи себе спокойно и крепко.

Юноша не стал спорить, улёгся у костра, подложил под голову седло, укрылся попоной и сразу уснул, едва только закрыл глаза.

Немного посидев у костра, Баурджин поднялся, походил рядом, прогоняя холодом сон, потрепал пасущихся лошадей, полюбовался на звёздное небо… и вздрогнул: показалось, будто где-то в кустах хрустнула веточка. Нойон тут же затаился, прислушался… Нет, больше никаких звуков не было, лишь где-то далеко, за сопкой, раздался вдруг одинокий вой. Волк? Или, скорей, шакал? А чёрт с ним, кто бы ни был.

Чу! Снова треск!

И кряканье утки… тьфу ты, чёрт, напугала. Ну-ну, хлопай крыльями, лети в свои камыши, не то живо подстрелим тебя, запечём на угольях… Вот, полетела…

Потом вдруг встревожились лошади. Фыркали, поводили мордами, в общем, вели себя беспокойно. Медведь, что ли, бродил где-то рядом? Нет, медведь вряд ли, скорее волки. Так волки бы выли. А, с другой стороны, на человека кони бы так не реагировали. Да кто же там бродит?

Раздув головню, Баурджин прошёлся вокруг лошадей, отгоняя возможных затаившихся за кустами зверюг:

— Прочь, прочь пошли, прочь!

Подойдя к берегу, с размаху швырнул головню в камыши. Булькнуло. Баурджин покачал головой — а сегодня тёплая ночь. Даже льда у берега не было, не намёрз. Да, тепло… Наверное, завтра погода изменится, пойдёт дождь или мокрый снег. Неплохая погодка для беглецов. Хотя — от кого теперь бежать-то? Все, отбегались. Завтра начинаются зимние кочевья подвластных Темучину родов, там как родных примут. И своё кочевье рядом — Джэгэль-Эхэ, Алтан Болд и Жаргал, дочка. Как они там? Наверное, хорошо, сытно, ведь всё-таки — осень. Да и не жаловались никогда в кочевье Баурджина-нойона на голод, хозяйствовали интенсивно — держали и лошадей, и коров, и овец, даже кое-где сеяли просо. И лес в сопках не так далеко имелся — а там и дичь, и ягоды, и орехи. Что и говорить, удобные места пожаловал Темучин под кочевье, очень-очень хорошие земли. И вот их-то, вместе со всеми прочими, ярится отобрать Гурхан-Джамуха, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

Баурджин снова прислушался, обошёл лошадей и спящего товарища. Вроде бы успокоилось все. Ничто больше по кустам не трещало, да и волк (или шакал) перестал выть за сопками. Может, сюда пошёл? Ага, на костёр и запах людей? Вряд ли.

Посмотрев на луну, нойон разбудил Гамильдэ-Ичена и, завалившись под нагретую попону, сразу же погрузился в сон… Быстро закончившийся от толчка.

— А? Что? — вскочив на ноги, Баурджин первым делом выхватил из ножен саблю.

— Ничего, — напряжённым шёпотом отозвался юноша. — Кто-то ходит рядом. Вон там, за кустами. Видишь, нойон, где сороки?

— Вижу. — Баурджин всмотрелся в предутреннюю туманную морось.

Ну да, ну да, и в самом деле, потеплело ночью — погода сменилась на пасмурную, заморосил мелкий противный дождичек. Да, и сороки над дальними кустами кружили — их уже не только слышно было, но и — светало! — видно.

— Вряд ли это погоня, — усмехнулся нойон. — Впрочем, давай-ка пойдём проверим. Ты с той стороны, а с этой.

Гамильдэ-Ичен, кивнув, перекинул через плечо лук, запоздало пожалев об оставшемся у предателя Сухэ ноже.

Они кружили по кустам примерно с полчаса и за это время обнаружили лишь слабые следы копыт. Хотя — свежие. Причём было не ясно — то ли этот неведомый следил за беглецами, то ли так, проезжал своею дорожкой.

— А и чёрт с ним, — махнул рукой Баурджин. — Уехал и уехал. Да и нам, кстати, пора.

Оба вернулись к костру и принялись собираться. Положив на коня попону и седло, Гамильдэ-Ичен нагнулся за остатками утки — так ведь вечером и не съели всю, уж больно оказалась сытной.

— Ну и дела! — удивлённо воскликнул юноша. — А утку-то нашу слопали!

— Конечно, слопали, — подойдя ближе, усмехнулся нойон. — Ты что, чужих следов не заметил?

— Ах да, — Гамильдэ-Ичен пристыжено замолк — ведь и впрямь, не заметил, что тут скажешь?

Интересно, кем был сей непрошеный гость? Кем бы ни был, ясно одно — точно не из погони. Наверное, какой-нибудь местный голодяй.

— Эй-эй! — негромко позвал Баурджин. — Понравилась хоть утка-то?

Ответом была тишина, и лишь всё так же уныло моросил дождь…

И пара тяжёлых стрел ударилась в землю, рядом с конями. И чей-то насмешливый голос велел бросить оружие в траву…

— Оружие? — усмехнулся нойон. — Так его у нас нет — одна сабля. Да и та — не наша.

Сабля и самодельный лук полетели в траву.

— Я знаю, — дождавшись, когда беглецы выполнят приказ, из-за кустов показался… Игдорж Собака!

Следом за ним с натянутыми луками в руках шло трое воинов, за ними — ещё четверо. Ну, и трое, вероятно, где-нибудь прятались. Десяток. Наверное, особо доверенные.

— Кони! Камень, — успел шепнуть Баурджин и, отвлекая врагов, с улыбкой спросил: — Ты зачем тайно съел нашу утку, Игдорж? Что, не мог попросить?

— Утку? Какую утку?

Игдорж Собака хлопнул глазами. И тот час же отдал приказ — стрелять! И просвистели стрелы — да поздно! Поздно спохватились, ребята, нужно было подойти ближе, не слушая разные там вопросы.

Беглецы просто-напросто разом взметнулись в седла — и одним прыжком скрылись за большим камнем. А враги-то были спешенные! Покуда позвали лошадей, покуда сообразили — друзья уже во всю прыть неслись по узкой долине к видневшемуся невдалеке оврагу.

Очень нехороший оказался овраг. Огромный, целое урочище. И очень, очень знакомое. Урочище Оргон-Чуулсу! Проклятое, страшное место из древних легенд.

Глава 16 Господин из Харбина Урочище Оргон-Чуулсу, Восточная Монголия

Над оврагом, над всем урочищем, расстилался туман, густой, как ячменный кисель. Беглецы нырнули туда, словно в патоку, лошади сразу пошли медленно, опасаясь переломать ноги. И тишина — мёртвая тишина — вдруг повисла вокруг, не было слышно ни стука копыт позади, ни разъярённых криков преследователей. Путники спешились, взяв коней под уздцы, и, осторожно ступая, двинулись вперёд. Там, где-то там, должен быть старый дацан, скрывающий в своих стенах древние сокровища и хрустальную чашу — чашу судьбы. Древние легенды гласили, что тот, кто осмелится проникнуть в дацан, погибнет, однако вот Баурджин уже когда-то там побывал — и ничего, до сих пор жив! А значит, и легенды все эти — «поповские антинаучные сказки», как, повторяя слова Владимира Ильича Ленина, выразился бы кто-нибудь из замполитов.

Вокруг было тепло, даже по-летнему душно, пахло плесенью и какой-то горькой травою, наверное полынью. Солнечный свет проникал сверху, золотя туманную мглу, но всё же не мог проникнуть на самое дно оврага и ничего толком не освещал. Гамильдэ-Ичен поёжился, хоть и бывал когда-то в этом месте, и тем не менее парню явно было не по себе. Баурджин внимательно вглядывался вперёд, искал дацан, правда, зачем он ему был нужен — не знал. Наверное, просто предполагал там отсидеться. Хотя, похоже, никто за ними не шёл — ага, побоялись-таки сунуться! Ну, ясно…

Увидев впереди чёрную тень дацана, Баурджин замедлил шаг и обернулся:

— Будем заходить, Гамильдэ?

— Ну его к чёрту! — нервно отмахнулся парень. — Нехорошее это место, нойон. Уж лучше миновать его побыстрее. Куда ведёт овраг?

— В сопки, но…

— Нас там могут ждать.

— …никто не знает — куда именно.

— Это хорошо, — юноша немного помолчал, — значит, мы можем здесь не задерживаться.

Князь согласно кивнул:

— Я тоже думаю — не стоит.

Они ещё не дошли до дацана, как вдруг окружающую тишину разорвал резкий грохот! Словно в сонный, затянутый густой зелёной тиной пруд кто-то швырнул гранату! Громыхнуло так, что у беглецов заложило уши.

И потом — снова!

И ещё раз! И ещё, ещё, ещё…

А потом, разрывая в клочья туман, потоком ливанул дождь.

— Гроза, князь! — подняв голову, удивлённо закричал Гамильдэ-Ичен. — Вот уж чего не ждали. Это осенью-то!

Баурджин усмехнулся:

— То-то вчера парило.

Сделал несколько шагов… и замер! Дацан исчез! Исчез прямо на глазах — вот только что маячили рядом стены и вдруг скривились, расплавились, стекли, как и не было!

— Чудны дела твои, Господи! — словно истинный православный монах потерянно произнёс Гамильдэ-Ичен.

Князь молча перекрестился, смахнул со лба намокшую чёлку и, обернувшись, бросил:

— Идём!

Ведя лошадей, они пошли по дну оврага, заросшему высокой зелёной травою, будто бы стояла уже не осень, а вечное лето. Путались под ногами папортники, иван-чай и багульник, жёлтые, умытые дождём лютики горели россыпью солнца, сладко пахло клевером и мятой. И ещё чем-то таким, знакомым… Баурджин не стал вспоминать — чем, не до того было.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась, сильный запах озона и мокрой травы защекотал ноздри, налетевший ветер, ласковый и тёплый, как взгляд любимой женщины, быстро разгонял тучи, освобождая от косматой тьмы прозрачную лазурь неба. Яркое солнце сверкающими брильянтами вспыхнуло в дождевых каплях, крупными серёжками повисших в траве и кустарниках. Все вокруг зазеленело, зацвело, и громко запели птицы.

— Ну и погода, а, князь? — прыгнув в седло, радостно потёр руки Гамильдэ-Ичен. — Словно вернулось лето! Ой… — Он вдруг скривился, схватился за правое предплечье — всё ж таки рана ещё не совсем затянулась, болела.

Нойон повернул голову:

— Что, больно?

— Терпимо… Как ты любишь говорить — до свадьбы заживёт! До свадьбы… — Юноша вдруг погрустнел. — Интересно, где-то сейчас Боргэ?

— Не печалься, Гамильдэ, — утешил Баурджин. — Вряд ли люди Гурхана будут сражаться с женщинами.

— Это так, но ты же знаешь Боргэ? Разве она усидит в гэре, когда будут громить её род? И вот, её схватили…

— Не переживай, мы обязательно разыщем твою возлюбленную — я ж как-никак сват! Или забыл?

— Не забыл, нойон! И рад, что ты это помнишь. Чу! — приподнявшись в стременах, Гамильдэ-Ичен прислушался. — Что за странный звук? Будто воет кто-то!

Баурджин приложил руку к уху — да, что-то такое выло, точней, завывало, и очень знакомо завывало… впереди, в тополиной рощице… Господи! А тополя-то — зелёные!

Князь придержал коня:

— Поехали взглянем, кто там так воет?

— Конечно, взглянем, — улыбнулся юноша. — Я думаю, это волк или шакал попался в капкан. А раз есть капкан — где-то рядом и охотники. Наши охотники, князь! Ведь это уже наши земли, теперь нам никакая погоня не страшна — пусть Игдорж Собака пугается, уж теперь-то ему придётся несладко. Утку нашу сожрал — вот злодей-то! И главное, не признается. Утки-то, конечно, не жаль, но…

Баурджин свернул за тополь и замер, с нешуточным удивлением осмысливая увиденное. Впрочем, что там было осмысливать? За подлеском, мимо тополей, проходила наезженная глубокой колеёю дорога, посередине которой дёргался застрявший автомобиль марки ГАЗ-АА и утробно выл двигателем (или старым редуктором).

— Сонин юу байнау? — пряча удивление, вежливо поздоровался Гамильдэ-Ичен. — Какие новости?

— Здравствуйте. — Баурджин перевёл его слова на русский.

Было с кем здороваться — в кабине вполголоса матерился усатый шофёр в летней красноармейской форме, а сзади толкали застрявший ГАЗ двое совсем ещё молодых, стриженных под ноль солдатушек.

— Здравствуйте, товарищи монголы, — оглянувшись, отозвался один из парней. — Не поможете нам? А то упрели все, — шмыгнув носом, он вытер со лба крупные капли пота.

— Какие дела? Поможем. — Баурджин спешился, передавая поводья своему спутнику. — Только вот приятель мой немножко болен. Такие дела, повредил руку. Сиди, сиди, Гамильдэ, я сам. Эх, взяли! Навались, р-раз, два…

Вытолкали! Не с первого раза, с третьего, но вытолкали, и довольный водитель, не глуша двигатель, выбрался из кабины и обрадованно схватил Баурджина за руку:

— Вот, спасибо, товарищи монголы! Выручили!

— Да не за что.

— Вы хорошо по-русски говорите, товарищ…

— Баурджин, — с улыбкой представился князь.

— Товарищ Баурджин.

— А это напарник мой, Гамильдэ, мы из дальнего аймака. Коневодческий совхоз имени Сухэ Батора, может, слыхали?

— Не, не слыхали. — Шофёр всё ж таки заглушил мотор и, усевшись на крыло, вытащил из кармана гимнастёрки кисет. — Угощайтесь, товарищ Баурджин.

— Знаете, не курю, — рассмеялся князь. — Бросил. В Москве ещё, на агрономических курсах.

— А, так вот откуда вы так хорошо русский знаете… Не курите, значит? Ну, как говорится, было бы предложено. Меня, кстати, Алексеем звать.

— Очень приятно.

— А это — Мишаня с Гришей. Молодёжь — я их так и зову — Миша-Гриша.

— Рады познакомиться, товарищи монголы! Да здравствует маршал Чойбалсан!

— Ишь… раскричались… Идите-ка лучше скат поменяйте, когда ещё говорил?

— Поменяем, дядя Леша. Это мы враз!

Водитель принялся скручивать самокрутку, Баурджин же, присев рядом на корточки, исподволь разглядывал солдат. Выгоревшие гимнастёрки, на воротниках чёрные петлицы с серебристой эмблемой инженерных войск — перекрещивающиеся молот и разводной ключ. В петлицах у шофёра — три треугольничка — старший сержант, у молодых — чисто, одна эмблема. Значит, рядовые, салаги.

— Как там японцы? — негромко спросил Баурджин.

— Да сейчас уж грех жаловаться. — Водитель улыбнулся в усы. — Как Жуков пришёл, вроде и полегчало… Ничего, скоро погоним самураев — к тому все идёт. Так что не переживайте, товарищ Баурджин. Что-то приятель ваш все молчит?

— А он по жизни такой, молчаливый, — усмехнулся нойон. — Да и не дело молодым встревать, когда старшие разговаривают — не по обычаю.

— Хорошие у вас, монголов, обычаи… Вот бы и нам такие — а то взглянешь на Мишу-Гришу… Ты им слово, они те — пять, если не десять. Язык без костей, одно слово!

— Что здесь происходит, нойон? — негромко спросил Гамильдэ-Ичен. — Что за странная кибитка без лошадей? Кто все эти люди? Они не монголы, точно. Не причинят ли вреда? Может, их лучше убить да поскорее уехать отсюда?

— О! — выпустив клубы дыма, старший сержант засмеялся. — Вот и у молодого голос прорезался. Чего спрашивает?

— Торопит. Дескать, и без того опаздываем. В Барун-Урт едем, — припомнив название одного из ближайших городков, на голубом глазу соврал Баурджин. — На семинар по искусственному осеменению крупного рогатого скота.

— Хорошее дело, — одобрительно кивнул шофёр.

— Обмен опытом. Со многих аймаков люди приедут. Война войной — а хозяйство тоже развивать нужно. Одна осень лучше трёх вёсен.

— Да уж, — водитель старательно затоптал скуренную самокрутку ногой, — и впрямь скоро осень… Полмесяца — и сентябрь. Ну, ж к этому времени мы самураев расколошматим! Хозяйствуйте себе спокойно, товарищи трудовые монголы. А ваши цирики, Лодонгийн Дангар, нам здорово помогают…

— Это уж скорее вы нам.

Шофёр снова засмеялся:

— Да уж. Не бросать же в беде братский народ!

Бойцы между тем заменили скат и, простившись с «монголами», попрыгали в кузов.

— Хороший вы человек, товарищ Баурджин, — водитель забрался в кабину и махнул рукой Гамильдэ-Ичену, — прощайте. Удачи вам в вашем деле.

— И вам удачи! — засмеялся нойон.

Заурчал двигатель, «дядя Леша», прибавив газку, скрежетнул коробкой передач… И тут же ударил по сцеплению и тормозам — из-за поворота на скорости вылетела чёрная «эмка» на высоко приподнятых колёсах — вездеход. Тормознув, резко остановилась, взметнув тучу грязи. И тут же из машины выпрыгнули двое бойцов и поджарый смуглолицый мужик с капитанскими шпалами в синих петлицах. Кавалерист. Только вот вместо коня — «эмка».

— Кто такие? — Капитан подскочил к всадникам. — Из какого аймака? Попрошу предъявить документы, товарищи скотоводы!

Он говорил по-монгольски, очень хорошо говорил, и это очень сильно насторожило Баурджина. И — документы…

А двое бойцов уже целились в конников из винтовок. И как быстро выскочили! Ловкие, черти.

— Что они наставили на нас свои кургузые копья? — презрительно прошептал Гамильдэ-Ичен. — Засадить им стрелу, князь?

— Ах, князь?! — сверкнув глазами, капитан выхватил из кобуры пистолет. — А ну, спешились! Я кому сказал? Спешились!

— Слезаем, Гамильдэ, — махнул рукой нойон.

— Так, может, ускачем?

— Не ускачем…

— Не советую никуда скакать! — скривился капитан. — А ну, руки в гору! Ефремов, обыскать!

Один из бойцов, передав винтовку водителю «эмки», умело пропохлопал беглецов и, обернувшись, доложил:

— Товарищ капитан, нет ничего! Только у этого, — он кивнул на Гамильдэ-Ичена, — нож.

— Случилось что, товарищ капитан? — высунулся из кабины грузовика шофёр «дядя Леша». — Может, помочь? Эти монголы и мне подозрительными показались. Вон тот, высокий, по-русски хорошо говорит. У нас учился.

— Выясним. Ефремов — наручники на обоих.

И щёлкнуло на запястьях беглецов холодное злое железо…

Баурджин только головой покачал да сплюнул — влипли! Хотя… Чего такого случилось-то? Ну, задержали для проверки. В прифронтовой полосе — дело житейское. Ничего компрометирующего у них с Гамильдэ с собой нет, так что… Правда, могут прикопаться к тому, что документов нет. Но, с другой стороны, какие документы у кочевников из дальнего аймака?

— Прошу в машину, граждане, — капитан вежливо козырнул задержанным, — проедем, здесь недалеко.

— А лошади? — напомнил Баурджин.

Капитан кивнул:

— Ефремов! Займись лошадьми.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Беглецы уселись в машину, на заднее сиденье. Влезали через правую дверь, левая, похоже, не закрывалась. Рядом, кое-как умостив винтовку, уселся вооружённый боец. Поехали…

Ловко выбравшись задним ходом на более-менее сухое место, шофёр лихо развернул машину на траве и погнал по узкой дороге, ведущей куда-то в сопки. Судя по солнцу — на запад.

— Сержант сказал, вы говорите по-русски? — обернулся капитан.

— Да, говорю, — не стал скрывать Баурджин. — Учился на курсах в Москве.

— Проверим. Может, скажете сразу — где вы спрятали взрывчатку?

— Да нет у нас никакой взрывчатки!

— Ага, нет! Нам отлично известно, что у вас целый рюкзак тринитротолуола.

Повернув за сопку, машина некоторое время ехала в гору, а затем, выбравшись на большак, быстро понеслась по выжженной солнцем степи в направлении каких-то строений. Ну, да — небольшой такой посёлок: несколько кирпичных зданий — вероятно, административных, — магазин, с десяток гэров. У одного из зданий машин остановилась, подняв тучу пыли.

— Выходите! — прозвучал приказ.

Капитан поднялся по широким ступенькам. Стоявший у крыльца часовой с винтовкой — судя по синими петлицам, тоже кавалерист — козырнув, с любопытством посмотрел на задержанных.

— Осипов! — войдя в обширное помещение, заорал главный. — Осипов! Да где тебя черти носят? Поди опять спишь?

— Никак нет, товарищ капитан, — выскочил откуда-то из-за угла красноармеец с заспанными глазами. — Не спал, по вашему приказанию составлял сводки.

— Составил?

— Почти…

— Ну, так заканчивай, чёрт тебя дери! Да… Этих двух — пока в кабинет Розенко. То есть одного, — особист (а кто ж ещё-то?) ткнул пальцев в грудь Гамильдэ-Ичена, — запереть. Не спускать глаз. Головой отвечаешь!

— Есть, товарищ ка…

Капитан уже его не слушал, поднимаясь на второй этаж по широким исхоженным ступенькам. Наклонившись, отпер ключом замок и распахнул дверь:

— Задержанный, заходите. Сергеев, никого в кабинет не пускать. Как позову, заберёшь этого…

Козырнув, сопровождавший задержанных боец замер у двери.

Войдя, Баурджин зажмурился от бьющего сквозь оконное стекло солнца.

— Входи, входи, садись вон, — кивнув на колченогий стул, стоявший прямо посреди кабинета, капитан поспешно задёрнул штору.

Баурджин уселся, с любопытством осматриваясь вокруг. Кабинет как кабинет: большой конторский стол, обтянутый зелёным сукном, на столе — коричневый полевой телефон с вытянутыми через открытую форточку проводами, в левом углу — сейф или, верней, несгораемый шкаф, над ним на стене — потрёт товарища Сталина. В правом углу — тумбочка с графином.

— Ну? — усевшись за стол, хозяин кабинета недобро воззрился на князя. — Будем разговаривать, гражданин, не знаю как там вас… Пока не знаю. Смею заверить. Или — вас лучше называть — господин? Господин из Харбина! Что побледнели? Не ожидали такой встречи. Признаться, и я не ожидал. Вы слишком уж глупо попались!

Баурджин слушал вполуха — и так уже было понятно, за кого его принимают — за диверсанта или шпиона, за кого же ещё-то? Взгляд его был прикован к несгораемому шкафу, из-под дверцы которого торчала… шёлковая голубая ленточка! Что это — совпадение или…

Что ж… Придётся здесь немного пошуметь. И проверить…

— Так будем говорить?

Князь улыбнулся и закинул ногу на ногу:

— Прежде мне бы хотелось знать, кто вы?

— Ах, да, забыл представиться. Капитан Коробкин, Эдуард Викторович, отдел контрразведки восьмой кавалерийской дивизии. Ещё пояснения требуются?

— За что вы нас задержали?

— За что?! — Коробкин хрипло рассмеялся и, отворив дверцу шкафа, извлёк оттуда мятый листок. — Вот шифрограмма. Ориентировка на диверсионную группу, заброшенную в наш ближний тыл японским командованием… вашим, значит, командованием…

— С чего вы взяли?

— А вы не перебивайте, послушайте. Может быть, поймёте, что не стоит дальше валять дурака. Итак, состав группы: кореец Хен Ким, сухощавый, поджарый, темноглазый — матёрый разведчик-диверсант, радистка Лю Синь, маньчжурка, смуглая, как мулатка. Особые приметы — зелёные глаза. Вообще-то такие не свойственyы маньчжурам. Может быть, полукровка, а? Только не говорите, что вы её не знаете, по глазам вижу — знаете! Или я не прав, господин из Харбина? Подождите, не возражайте, я вам ещё не все зачитал. Итак, кроме этих двоих — они, кстати, уже у нас и вовсю дают показания — в группе ещё трое, включая командира — капитана японской императорской армии Исидзиро Такаси. Ушлый такой японец со шрамом над правой бровью…

Услыхав про шрам, Баурджин вскинул глаза — и это не укрылось от капитана, вызвав на лице его быстро промелькнувшую довольную ухмылку. Мигом подавив её, он продолжал:

— Ещё там был один халкинец, молодой, но ушлый. При задержании ушёл, был ранен в правую руку, точнее, в предплечье. Ага! Узнали, о ком речь? О вашем спутнике, само собою. Теперь — о вас, — с торжествующей улыбкой капитан вытащил портсигар. — О вас, о вас, господин Васильчиков. Батюшка ваш, кажется, был поручиком у Колчака? До штабс-капитана не смог дослужиться? В двадцать первом подался в Забайкалье, к Семенову, затем — в Харбин. Вы ведь там и родились, в Харбине, а, Олег Витальевич? Матушка ваша, кажется, китаянка?

Баурджин опустил глаза — лихо! Ладно, мели, Емеля… Задерживаться здесь князь явно не собирался. Но пока нужно было ещё кое-что разузнать. И освободиться от наручников. Гамильдэ! Ключ от них, похоже, один. У Ефремова? Или у капитана?

— Так что, Олег Витальевич, будем сотрудничать?

Баурджин устало кивнул:

— Будем.

Коробкин заулыбался ему, словно лучшему другу:

— Признаться, я и не ожидал от вас иного ответа. Что вам эти чёртовы японцы? Вы же русский. Ну, по крайней мере, наполовину. Нам известно, что некоторые ваши друзья в Харбине испытывают искреннюю симпатию к Советскому Союзу. Что ж вы-то подались в диверсанты?

— Деньги.

— Поня-а-атно… В нищете, значит, жили, бедствовали.

— Да так, что вам и не снилось…

— Ну, не будем об этом, Олег Витальевич. — Следователь подошёл к окну, выпустив в распахнутую форточку синюю струйку дыма. — Сейчас нас интересует японец. Исидзиро Такаси. Признаться, он от нас ушёл, да так ловко! Надеюсь, вы нам назовёте явки в кочевьях и городах… агентов, они ведь есть, несомненно, есть…

— Покурить бы! — перебил излияния Коробкина Баурджин. — И водички…

— Ах да, — Коробкин бросился к двери. — Сергеев, ключи!

Прикрыв дверь, Коробкин снял с задержанного наручники… И нойон с силой обхватил крепкими пальцами его горло! Нет, убивать не хотел, лишь слегка придушил — слава Богу, за пять лет жизни в кочевьях приобрёл кое-какой специфический опыт.

Осторожно затащив незадачливого капитана за стол, Баурджин пошарил в несгораемом шкафу и, достав оттуда связку голубых ленточек, засунул их жертве в рот, вместо кляпа. Подойдя к телефону, снял трубку, осторожно положил рядом — чтоб не трезвонили почём зря. Затем быстро снял с бесчувственного тела китель, скинул рваный дээл, натянул добычу на себя, напялил на голову фуражку и, надев на руки капитана наручники, подошёл к двери и рявкнул:

— Сергеев! Ключи забери!

— Есть, товарищ ка… ап… ап…

Баурджин коротко, без замаха, врезал солдатику кулаком в живот, после чего сильно ударил по шее. Мог бы, конечно, прибегнуть и к более радикальным методам. А вообще, нет, не мог. Несмотря ни на что, это ж всё же были свои! Ну, не повезло немного, бывает…

Подумав, нойон выдвинул ящик стола, вытащил чернильную ручку и, быстро накарябав несколько фраз на первом попавшемся бланке, выскользнул в дверь, предварительно связав красноармейца Сергеева его же ремнём. На полпути вернулся, вытащил из кобуры капитана пистолет — на всякий случай. Подошёл к лестнице:

— Осипов! Живо сюда!

— Осипова нет, товарищ капитан. Он отчёты пишет.

— Ефремов, ты?!

— Так точно, това…

— Арестованного сюда, быстро!

— Есть, товарищ капитан!

Баурджин действовал отточенно и чётко. Понимал — в случае чего пощады ему не будет. И сам пропадёт, и товарища не выручит, а подставит. Услыхав шаги, затаился за изгибом лестницы, хорошо, коридор оказался тёмным, конечно, не глаз коли, но всё же…

Ага! Вот показалась голова Гамильдэ-Ичена. За ним красноармеец с винтовкой.

— Ефремов, — пропустив обоих вперёд, тихонько позвал Баурджин.

Солдат обернулся:

— А? Ой…

Хватая ртом воздух, осел на пол.

Отлично!

Теперь — разомкнуть наручники Гамильдэ. Вот так…

— Нойон?!

— Этого — связать, в рот — кляп. Потом жди.

— Я все понял, князь!

А Баурджин не слышал, бегом спускаясь по лестнице. Только бы не принесло шофёра или кого-нибудь ещё. Только б не принесло… А парни-то расслабились! Контрразведка, блин! Кавалеристы чёртовы, привыкли шашками махать. Расслабились, расслабились здесь, в тылу. Ну, конечно — население приветливое и мирное, кругом наши войска, японцев не сегодня-завтра выбьют. Красота — одно слова.

Лестница… Дверь — на крюк! На улице часовой — не забыть. Там же, похоже, и шофёр «эмки», а здесь, в здании, судя по всему, один Осипов.

Князь вытащил из-за пояса пистолет:

— Эй, кто-нибудь?!

Гулко откликнулось эхо. Только эхо. Всего лишь эхо.

— Осипов, чёрт тебя дери!

Ага, скрипнула дверь…

— Звали, товарищ капитан?

— Звал, звал, — ударив красноармейца в челюсть, Баурджин с ходу влетел в кабинет… Чёрт, там был шофёр! Просто сидел себе, попивал чаек из большой — голубой с белым узором — пиалы. Миндальничать было некогда:

— Руки в гору, быстро! Оружие на стол! Сам — в угол… Я сказал — угол!

Наставив на опешившего водителя пистолет, князь тряхнул Осипова:

— Ключи от камер! Живо!

— У нас… У нас одна камера… А ключи в дежурке…

Оттолкнув красноармейца к шофёру, такому же молодому парню, наверняка только что призванному, Баурджин выглянул в коридор:

— Гамильдэ!

Казалось, не прошло и секунды, а Гамильдэ-Ичен уже стоял рядом.

— Вяжи! Нет кляпы не надо, станут орать — стреляй! — эту фразу нойон нарочно произнёс по-русски.

Так… здесь вроде сладилось… Теперь бегом в дежурку! Вот она… хм… просто-напросто стол у самого входа, с полевым телефоном и бумажной табличкой «Дежурный»… Вот и ключи, на гвоздике… Контрразведка, ититна мать! Прямо какая-то пасхалия.

Телефон! Внезапно затрезвонил телефон. Да громко-то как! Как бы часовой что-нибудь не заподозрил.

Князь схватил трубку:

— Дежурный рядовой Осипов!

— Коробкина позови, боец! — послышался глухой скрипучий голос. — Не дозвониться до него никак. Что у него с телефоном?

— Он на допросе! Я что с телефоном — не знаю.

— Я сказал — позови. Скажи, всю банду поймали!

— Поймали? Ну, слава Богу!

— Всех, кроме японца. А ты что это там поповскими словами говоришь, боец?

— Вам товарищ капитан нужен? Ждите, сейчас доложу.

Баурджин осторожно положил трубку на стол.

Камера… Да уж, камера! Такая же, как и дежурка. Просто наскоро обитая железом дверь с громоздким засовом и навесным амбарным замком. Только бы кого не надо не выпустить.

— По одному рассчитайсь!!!

Не поняли. Явно не поняли! Значит, не диверсанты. Ага! Один угрюмо скукожился в углу, даже и не смотрит, наверное, какой-нибудь проштрафившийся арат, а может, и вправду, шпион. Второй… Вернее, вторая… Девушка! В синем, с узорами, дээли. Тоненькая, с большой грудью…

— А ну-ка, выйди на свет, красавица!

Смуглая, как мулатка. И такая же красивая… И сверкнувшие изумрудами глаза!

— Гуайчиль!!!

— Баурджин!!! — Девчонка со слезами бросилась нойону на шею. — Я не ошиблась, ведь именно так зовут тебя?

— Так, так… Не время сейчас миловаться — бежим! Эй, Гамильдэ, уходим! Нет, только не через входную дверь… В окно, в окно, братцы!

Окна выходили на задний двор, где среди кучи старых покрышек стояла машина — «эмка».

— Отлично! — на бегу заулыбался нойон.

Рванув дверцу, прыгнул на шофёрское место — «эмку» и дурак заведёт!

Запустив двигатель, махнул рукою своим:

— Ну, что стоите? Особое приглашение нужно? А ну, сигайте назад!

Эх, сироты казанские, не знают, как и двери открыть. Придётся самому — как швейцару.

— Прошу, господа!

Ну, сели-таки… Поехали…

Баурджин застегнул китель и, поправив на голове фуражку, выехал со двора на площадь — стоящий у дверей часовой, вытянувшись, козырнул. Салага! Ну, как же, сам товарищ капитан куда-то поехамши… Наберут детей в армию!

— Нойон, за нами кто-то бежит! — поглядел в заднее стекло Гамильдэ-Ичен. — О Христородица! Это же, это…

— Сам вижу, — ухмыльнулся князь, узнав в беглеце… Игдоржа Собаку!

Резко тормознув, врубил заднюю:

— Возьмём, не оставлять же! Гамильдэ, присмотришь за ним.

Почему Баурджин решил поступить так? Казалось бы, бросить тут проклятого лазутчика или, ещё лучше — пристрелить, а вот поди ж… Может, чувствовал в нём Баурджин-Дубов родственную душу? Или скорее просто решил прибрать к рукам хорошего профессионала? Наверное — и то и другое.

Ухмыльнувшись, князь распахнул дверцу:

— Садись, Игдорж-гуай, такси подано!

Соглядатай испуганно попятился. Немудрено, не приходилось ещё на самобеглых повозках ездить.

— Садись, говорю, иначе тут останешься!

Вот тут Игдорж понял, метнулся молнией на сиденье, да так хлопанул дверью — чуть стекла не вылетели.

— В грузовиках так дверьми хлопай, чучело! — выругавшись, князь врубил передачу, и машина, набирая скорость, помчалась по пыльной дороге в направлении тополиной рощи. В зеркальце было видно, как неуверенно заметался на крыльце часовой. Наверное, всё же заподозрил что-то неладное. А может, кто-то из связанных вытолкнул изо рта кляп, да заорал что есть мочи.

Ехали молча, до самой лужи, а уже потом Баурджин свернул в поле. Жалобно заскрипев рессорами, автомобиль покатился по кочкам. Так и ехали, пока не наткнулись на камень. Ухх!!!

Радиатор закипел, исходя белым паром!

Баурджин обернулся к пассажирам и усмехнулся:

— Все, господа мои, — дальше пешком.

И пошли, даже побежали — князь предупредил всех, что времени у них мало.

— И все вопросы потом! Понял, Игдорж-гуай?

Лазутчик согласно буркнул.

— Впрочем, если ты с нами не хочешь, можешь не бежать. Пожалуйста, иди на все четыре стороны.

— Нет, уж лучше с вами! Кто эти демоны ночи?

— Потом, все потом!

Уже светился мягким оранжевым светом вечер, и синяя ночная тьма медленно наползала на землю, когда беглецы достигли спасительного тумана урочища.

— В дацан! — махнул рукой Баурджин. — Там спрячемся.

В дацан… А дацана-то не было!

Что такое? Сбились с пути? Да не должны бы…

— Вперёд! Только вперёд! И — как можно быстрее.

Чёрные тучи застили небо, и вдруг, как совсем недавно, громыхнул гром.

И откуда-то резко повеяло холодом. Осенним холодом сопок…

А освободившийся от пут незадачливый капитан Коробкин как раз в этот момент читал странную записку, оставленную беглецом:

«Коробкин, мы не шпионы! Тебя связал — извини, так было надо. Надеюсь не причинить зла твоим людям. Знай, мы выиграем войну — и эту, и с немцами. Да здравствует великое дело Ленина — Сталина. Прощай и не поминай лихом. Твой „господин из Харбина“».

— Господин из Харбина, — чиркнув спичкой, капитан молча смотрел, как сгорает в огне жёлтого пламени мятый клочок бумаги, оставляя после себя лишь небольшую кучку чёрного пепла. И снова повторил задумчивым полушёпотом:

— Господин из Харбина…

Глава 17 Прорыв Ноябрь 1201 г. Северо-Восточная Монголия

Чёрные скалы, покрытые белыми шапками снега, сжимали узкую долину, словно клыки чудовища ещё не съеденную добычу. Впереди, сквозь разрывы облаков, голубело небо. Где-то там находилось сейчас войско Гурхана-Джамухи, где-то там таилась угроза. Пока ещё — таилась…

Бросив поводья десятнику, Баурджин оглянулся на перевал, на нескольких всадников — разведку передовых войск. Там, за перевалом, находились сейчас тумены Ван-хана и Темучина. После подробного доклада вернувшегося из разведрейда нойона Темучин решил нанести удар первым. Послав гонца Ван-хану, выступили решительно и быстро, и вот теперь соединённые войска встали на краю долины, ведущей в земли Гурхана. По сведениям Баурджина, Джамуха тоже наконец организовал наступление — ждать ему было нечего, враждующие племена приходилось удерживать вместе грубой силой, и силы этой с каждым днём оставалось всё меньше. Бросив хана, уже откочевали далеко на север тайджиуты, о том же подумывали и меркиты, и часть найманов. А если они уйдут — с кем останется Гурхан? С сотней Кара-Мергена? Ну, кто такой Чёрный Охотник, Баурджин уже, слава Богу, догадывался. Да что там, догадывался — знал почти наверняка.

Японский диверсант, капитан Исидзиро Такаси. Самурай чёртов! Уж кто такие самураи, Баурджин-Дубов знал. И на политзанятиях рассказывали, и сам видал их зверства: пленных красноармейцев связывали колючей проволокой, глумились, истязали — выкалывали глаза, вбивали в тела винтовочные гильзы, рубили тесаками… Сволочи — одно слово!

Что и говорить, противник опасный, не чета самому Джамухе! Кара-Мерген будет сейчас биться за себя, именно его сотню Гурхан выставил вперёд, надеясь… Непонятно на что надеясь. Ну, залягут люди Кара-Мергена по сопкам, спрячутся среди скал — и что? Стрел на всех не хватит, да и не долетят они, не так уж и узка долина. А те скалы впереди, что, словно два стража, охраняют её устье — слишком велики, чтобы можно было устроить обвал. Всех сил Джамухи не хватит, чтоб их обрушить. Обрушить…

А ведь Чёрный Охотник — капитан Исидзиро Такаси — матёрый диверсант! И у него взрывчатка — целый рюкзак тринитротолуола!!!

Боже!!!

Баурджин хлопнул себя по лбу. Как же он не подумал об этом! Ну, конечно — скалы! Князь прикрыл глаза, представив картину: вот с победоносным кличем несутся вперёд неисчислимые тумены Темучина. Вьётся на ветру синее боевое знамя, блестят шлемы воинов, и в такт бегу коней покачиваются копья. Ещё совсем немного — и конец долины. Проскочить между скал, и впереди — простор. И слабое войско Гурхана… Хур-ра!!! Хур-ра!!!

И вдруг — взрывы! Два, один за другим… Гремит гром, словно тысячи гроз. Вспыхивает яркое оранжево-жёлтое пламя, и чёрные скалы, окружённые дымом, разваливаясь, неудержимо падают вниз, погребая под своими обломками лучших воинов Темучина. Выход из долины закрыт… Джамуха может спокойно уйти на север, больше не опасаясь погони. Правда, его коалиция неминуемо развалится, впрочем, она давно уже развалилась. Один хороший удар, и…

А вот не будет удара! И Джамуха через год снова соберёт тумены. Джамуха… А если это будет не он, а скажем, Чёрный Мерген — капитан Исидзиро Такаси?! По всему чувствуется, этот чёртов самурай много бед натворить может. Если его не остановить.

Надо остановить, надо!

Он наверняка сейчас там, у скал. Бросить воинов прочёсывать местность? Можно. Но тогда японец сразу взорвёт скалы. И закроет проход. Пусть получится не так эффектно, но… Кстати, по словам Гамильдэ, в кочевьях Темучина кто-то активно распускал слухи об огненных демонах, якобы выступивших на стороне Гурхана.

Нет, любой ценой нужно не допустить взрыва!

А может, он, Баурджин, волнуется зря?! Может, не будет никакого взрыва? Ну да, не будет, как же! Да разве Чёрный Охотник не воспользуется такой прекрасной возможностью?!

Главное, его не спугнуть, не спугнуть… Значит, не нужно брать с собой много людей, слишком заметно.

— Гамильдэ, и вы двое, — обернувшись, подозвал князь. — Идём обходом во-он к той скале.

Баурджин не зря выбрал скалу, что высилась справа — за нею, дальше, начинался лес, и можно было уйти. Слева же за скалами тянулись голые сопки — не убежишь, не спрячешься. И всё же… Исидзиро Такаси — самурай, а это такие сволочи, что не ценят не только чужие жизни, но и свою собственную. Вполне может и взорвать себя — эффектная смерть, чёрт побери! Красиво! Значит…

— Гамильдэ… и ты… Давайте в обход, к той скале. Не к самой… Ищите в окрестностях, рядом — в сугробах, за камнями, в лощине. Найдёте — подайте знак.

— А как, нойон?

— Хм… — Баурджин, прищурив глаза, посмотрел вдаль. — Видите во-он ту сосну на вершине сопки?

— Да, князь.

— Если заметите кого-то, сразу же уходите и просто стряхните с неё снег. Я увижу.

— Все понятно, нойон. Один вопрос — кого мы там должны искать?

— Кара-Мергена, Гамильдэ. Его и его людей. Удачи!

— Удачи и тебе, князь!

Выполнят. Гамильдэ-Ичен — юноша ловкий и опытный. Баурджин повернулся к напарнику — сильному молодому парню из какого-то джаджиратского рода. Есухай — так звали парня — улыбнулся:

— Мы пройдём незаметно, князь. Не сомневайся, я часто охотился в этих местах.

— Тогда иди вперёд! — улыбнулся нойон. — И помни — что бы ни случилось, мы не должны никоим образом выдать себя.

Молча кивнув, Есухай быстро пошёл к лесу. Идти приходилось в гору, и чем дальше, тем снег становился глубже. На открытых местах никаких сугробов не было — уносил ветер, но вот здесь, в лесу…

Впрочем, Есухай шёл, почти не останавливаясь, выбирая почти не занесённые снегом тропы, видать, и впрямь все здесь хорошо знал. Ну, ещё бы — Баурджин лично отбирал воинов для разведки и выбрал, естественно, местных.

Ходко двигался Есухай, ходко. Не прошло и полчаса, как разведчики уже приблизились к скале.

И — никого!

Ни единого следа и никакого знака присутствия человека — лишь голая бесснежная проплешина с унылой пожухлой травою. Что же, выходит, не здесь? На той стороне? Баурджин взобрался на пригорок, всмотрелся — сосна по-прежнему стояла в снегу, и даже поднявшийся ветер не сметал его — видно, крепко налипло. Однако где же…

Нойон не успел подумать — а тело уже само бросилось наземь, рядом с только что упавшим Есухаем… навылет пронзённым длинной чёрной стрелою!

Упасть! Откатиться в сторону, за камни… Жаль Есухая, хороший был парень… Взорвут, сейчас взорвут! Или — сначала прикончат его, Баурджина? Нойон откатился подальше и замер… на самой проплешине замер. Что-то скользкое попало под руку, что-то…

Провод!!!

Толстый, в чёрной изоляции, провод. Запал! Точнее — тянувшийся к запалу.

Так, только спокойно… Перевалиться на другой бок… Ух! Всё же выстрелили… Ещё бы сантиметров десяток, и… Вытащить из-за пояса нож… Рубануть! Ага! Есть… Теперь к тем камням, смотать… Перерезать провод вот тут…

И теперь — ждать!

Жаль Есухая…

Баурджин приготовил лук, стрелы.

Никто не появлялся. Да где же они? Или — он… Пойти по проводу? Далеко не уйдёшь, пристрелят. А он петляет, провод. Но много-то его быть не может, стандартная катушка метров на триста. Ещё учесть и ту скалу — ещё метров пятьдесят. Вряд ли самурай подключил обе скалы по отдельности, скорее последовательно — экономил провод. Да и эффект от такого соединения лучше — рванут практически разом.

Нойон вдруг задрожал… Нет, это задрожала земля! Что такое? Нетерпеливый Боорчу бросил людей вперёд?! Или — это другой полководец, Мухули? Почему не дождались возвращения разведки?!

Баурджин протёр глаза — ворвавшиеся в долину чёрные всадники исчезали в плотной пелене вьюги! Так вот в чём дело. Метель! Они не могли больше ждать, пустили вперёд отборную сотню. Метель — страшное дело, запросто можно сбиться с пути, погибнуть. А на перевале всех точно засыплет. Вот и прочие воины остановились. Молодцы, сообразили! Ждут — прорвутся ли смельчаки? Если прорвутся, Темучин пустит вперёд ещё один отряд… потом ещё… Только так и можно пройти, только так. Остаться на перевале в пургу — верная смерть для многих. Потому и некогда больше ждать.

А передовой отряд уже ворвался в проход между скалами. Баурджин невольно съёжился. Вот сейчас… Вот…

Ничего не происходило!

Скалы, как стояли, так и стояли непоколебимо, лишь терялись в плотной пелене вьюги. Не было взрыва, не было!

Ай, да Баурджин! Ай да…

Показалось, позади что-то мелькнуло…

В долине заметала метель, а здесь, в лесу, было достаточно спокойно. Снег шёл, но ветра почти не было — задерживали деревья.

Нойон дёрнулся… Ударила в камень стрела. Затрещали кусты… Словно демон ночи, выскочил из них Кара-Мерген, целясь в приникшего к земле Баурджина из пистолета. Тонкие губы самурая кривились, жёлтое надменное лицо его исказила гримаса гнева. Ещё бы…

Вот вытянул руку, прицелился…

Баурджтин с ухмылкой поднялся на ноги, издевательски поклонился и произнёс:

— Камити ва, Такаси-сан! Здравствуйте! — единственное, что помнил по-японски.

Пистолет в руке Кара-Мергена дрогнул. Ага, шрам над правой бровью стал белым, как только что выпавший снег.

Секунды две самурай стоял в замешательстве. Всего две секунды.

Их хватило…

Раз!

Баурджин ударил ногой по руке, выбивая пистолет…

Два!

Выхватил саблю…

Три…

А вот на счёт три клинки скрестились. Тяжёлая сабля нойона и японский самурайский меч фабричного производства. Вообще-то самурайским мечом не фехтуют, им бьют один раз, разваливая соперника надвое.

Но такой возможности Баурджин врагу не дал.

Удар! Удар! Искры, скрежет и злобный блеск в узких японских глазах!

Удар!

Баурджин сражался яростно, но и самурай оказался не лыком шит — видать, поднатаскался и в сабельном бое.

Вот перешёл в атаку… Ударил сверху вниз, да с такой резкостью, что князь едва успел отскочить. И сразу же последовал целый ряд ударов, но уж тут-то Баурджин не сплоховал, отбил все, да ещё как лихо! Ушлый попался вражина, увёртливый. И всё же…

И всё же нойон владел саблей лучше! Не только отбивал. Наносил удары, но и использовал все оплошности соперника, даже самые, казалось бы, незначительные.

Прямой удар? Ага! А мы чуток повернём саблю… Так, чтоб и твой клинок чуть повернулся… Много и не надо… А теперь — нанесём удар! С силой… Но так, чтоб можно было отбить. Должен послышаться такой сухой удар, словно бы треск, выстрел. Вот оно! Есть треск!

Усиленный отдачей клинок Баурджина впился врагу в печень… Должен был впиться. Ну и ловкач! Отскочил, вывернулся, взвился вверх метра на три — однако, силен!

И приземлился на ноги, эффектно раскручивая над головой меч.

А вот это он зря! Нечего выпендриваться, чай, не на параде…

Баурджин просто с силой вытянул вперёд саблю… Удар! И сразу — клинок резко верх…

Меч самурая птицей вспорхнул в воздух и ткнулся лезвием в снег метрах в пяти от сражавшихся.

— Ну, что? Допрыгался, чёрт вертлявый?

Самурай не сдавался!

Безоружный, он отскочил назад, подпрыгнул, сделав руками странные резкие пассы, закричал…

Баурджин знал — многие самураи владеют приёмами борьбы. Правда, не очень-то она катит не то что против сабли, а даже и против красноармейского штыка в умелых руках.

Нойон чуть ослабил кисть, поводя у земли остриём сабли, глядя как бы сквозь врага. И ждал… Ну, давай, давай, прыгни!

Японец оказался умён. Внезапно отскочив в сторону, бросился к лесу… Откуда сразу же вылетела стрела. Баурджин, в принципе, и ожидал чего-то подобного — а потому, не будь дурак, живо распластался в снегу.

Ну да, конечно, Кара-Мерген не один. Ай, как скверно получается. Теперь ведь уйдёт, собака!

Нет, не уйдёт! Не может самурай уйти, не отомстив.

Ага, вот, возвращается. Не один — с ним ещё двое. Ну-ну…

Баурджин давно уже приметил валявшийся у россыпи камней пистолет, подобрал. Тип-21, фирмы «Намбу». Надёжная штука. Жаль, патронов… Всего один… Ладно!

Баурджин вытянул руку, прицелился, но выстрелить не успел — все трое вдруг споткнулись, почти одновременно, и дружно упали в снег.

Что ещё за хитрость?!

Нойон осторожно подполз к врагам и вытянул шею. Лежат, не шевелятся, словно мёртвые. Ну, конечно, мёртвые — у каждого между лопатками торчит стрела! Кто-то метко стреляет!

— Ну, вставай уже, — закинув за спину тяжёлый боевой лук, из-за деревьев показалась девушка в теплом зимнем дээли, но без шапки. Чёрные как смоль волосы её падали на плечи, изумрудные глаза сияли, а смуглое личико прямо-таки светилось довольством и счастьем.

— Гуайчиль?! Ты как здесь? Ты же мне обещала вернуться в своё кочевье!

— Расхотела! — Девушка озорно улыбнулась. — Да и что мне там делать? Подумала вдруг — пойду-ка, присмотрю за тобой, может, чем помогу? А раз голубых ленточек у меня уже нет, так я пошла не впереди, а сзади.

— Ловко ты шла. — Баурджин перевернул убитого самурая лицом вверх. — Не заметил.

— Ну, ещё бы заметил, — весело рассмеялась Гуайчуль. — Я же — охотница! А ты — степной князь. Знаешь что, Баурджин… — подойдя ближе, она вдруг обняла нойона и потёрлась щекою. — Я хочу быть с тобою, нойон. Нянчить твоих детей, родить от тебя, и…

— Ох, девушка… — князь не знал, что и сказать. — Вообще-то, шла бы ты лучше в своё кочевье. Ну, хотя б до весны, а?

Гуайчиль грустно улыбнулась и, поцеловав любимого в губы, побежала обратно в лес. Где-то за кустами, как видно, почуяв хозяйку, обрадованно заржала лошадь.

— Ну, вот, наконец-то послушалась, — сам себе сказал Баурджин. Потом постоял немного, помолчал и, качнув головой, добавил: — А может, обиделась…

Обойдя убитых, он поднял голову и прислушался: грохот копыт стоял в долине, и громовое «Хур-ра!» разрывало небо — то шли в бой воины Темучина. И по-прежнему мела метель.

Глава 18 Не дело! Весна 1202 г. Восточная Монголия

В голове шумело от выпитой накануне арьки, степь вокруг колыхалось, словно разноцветное травянисто-цветочное море, и одуряющий запах трав, казалось, делал затянувшееся похмелье ещё более жутким. Арька, конечно, была, полные бортохо, побратим-анда Кэзгерул Красный Пояс уж не пожадничал, налил в дорогу. Лучше б кумыса налил, тоже ещё, друг называется!

Повернув голову — показалось, что прямо со скрипом! — Баурджин посмотрел на едущего рядом Гамильдэ-Ичена:

— Э, Гамильдэ… У тебя в бортохо что, арька?

— В одной — арька, — юноша спрятал улыбку, — а в другой ещё не смотрел.

— Так посмотри, не томи душу!

Баурджин скривился и завистливо вздохнул: хорошо Гамильдэ-Ичену, он вчера много арьки не пил, не то что некоторые… А и как же не выпить? Такое дело сладилось, помолвка! Дочку, Жаргал, за младшего сына Кэзгерула — Кичмук-Кару… можно сказать, почти замуж выдал. Жаргал — полтора года, Кичмук-Каре — два. В самый раз! Лет тринадцать пройдёт — можно свадьбу играть. Ух, и славная же будет свадьба!

— Кумыс, князь! — подъехав ближе, обрадовал Гамильдэ, протянул флягу.

Баурджин жадно припал губами и долго пил, так что кислый напиток стекал по подбородку на парадный белый дээл с вышитыми голубым шёлком узорами.

Ах, хорошо! Полегчало! Хоть и говорят, что пивом — в смысле кумысом — голову не обманешь, а на арьку чего-то не тянуло больше. Перепили вчера…

Отпившись кумысом, Баурджин повеселел и даже затянул песню — протяжную уртын дуу:

— Еду, еду, еду я-а-а-а!!!

Ехавшие позади воины переглянулись и тут же принялись подпевать, довольно так, громко. А как же — доволен князь, довольны и воины!

— Еду, еду, еду, я-а-а-а…

Степь, разноцветная весенняя степь расстилалась кругом, радостными осколками солнца желтели одуванчики, пастушьи сумки щекотали подбрюшья коней, а на склонах сопок безудержно цвели ирисы. Слева заблестела река, и нойон бросил петь, улыбнулся — скоро. Скоро и дом — богатое кочевье, уютные белые гэры, любимая жена — красавица Джэгэль-Эхэ, сынишка Алтан Болд и дочка Жаргал — «Счастье». Вчера помолвленная.

— Как думаешь, Гамильдэ, примет Темучин под свою руку Игдоржа?

— Думаю, примет. — Юноша почесал голову. — Джиргоадая ведь принял? Хоть тот и подстрелил под ним коня.

Баурджин хмыкнул:

— Джиргоадай — другое дело. Храбрец и сорви-голова, хан таких любит. Знаешь, как его прозвали?

— Знаю — Джэбэ, стрела, значит. Да уж, что ни говори — лихой парень. Иное дело Игдорж…

— Вот и я о том же.

— Игдорж умён и умеет хорошо делать своё дело. Об это все знают.

— Ну, положим не все, — усмехнулся нойон. — Пока только мы с тобой. А ты его так ценишь, верно, за то, что он помог тебе разыскать Боргэ?

Гамильдэ-Ичен сжал губы:

— Помог, скрывать не стану. Признаться, без его помощи я бы долго искал Боргэ у тайджиутов. До сих пор бы, наверное, искал.

— Э, юноша! — Князь шутливо погрозил пальцем. — Когда ж погулеваним на твоей свадьбе?

— Так осенью!

— Осенью! А не долго ли ждать? Давай завтра!

Гамильдэ чуть с коня не упал:

— Как — завтра? А все приготовить, а позвать гостей, а…

Баурджин расхохотался, запрокинув голову:

— Шучу, шучу, парень! Не завтра… Так через месяц! Как раз когда перегоним весь скот на летние пастбища.

— Хорошо бы… — задумался юноша. — Вот только… не знаю, согласится ли Боргэ… так рано…

— Согласится! — весело уверил князь. — Я сам с ней поговорю, завтра же. В конце концов, сват я или не сват? Жаль, что Чэрэна Синие Усы теперь не спросишь…

— Да уж…

Помолчали, мысленно поминая погибших…

Баурджин вдруг снова расхохотался:

— Знаешь, Гамильдэ, кого я недавно встретил у Боорчу?

— Кого же?

— Одну семейную пару — рыжую разбойницу Оэлун и воина Темучина, Жоржа… Ну, длинное у него ещё имя такое… Сейчас вспомню… Ага — Жарлдыргвырлынгийн Дормврмлдорж! А ну-ка, выговорите это хоть кто-нибудь? Что, слабо? Тогда не говорите, что ваш князь — пьяный!

— Одна девушка, — негромко произнёс вдруг Гамильдэ-Ичен, — просила передать, что очень любит тебя.

— Что ж ты не передал?

— Так когда мы с тобой увиделись, князь? И трёх дней не прошло. Вот, передаю — вспомнил.

— Что за девушка?

— Гуайчиль…

— Гуайчиль? — Баурджин вздохнул и с грустью покачал головой. — Гуайчиль… Славная, очень славная девушка… Где ты её видел?

— У тайджиутов. Позвал с нами, да она отказалась.

— Отказалась…

Вспомнив Гуайчиль, Баурджин вдруг почувствовал, как неожиданно защемило сердце. Вспомнил смуглое смеющееся личико, глаза изумрудного цвета, иссиня-темные волосы, длинные пушистые ресницы… Да не в ресницах дело, уж больно человеком Гуайчиль оказалась хорошим. Надёжным таким… родным…

Жаль, что так все… Жаль…

Интересно, где предатель Сухэ? Впрочем, нет, это как раз и неинтересно — кому он нужен-то? А вот Гуайчиль…

Жаль…

— Хэй-гэй, гэры! — увидев впереди кочевье, радостно закричал кто-то из воинов.

Его крик подхватили все. Соскучились!

— Мы поскачем, князь?

— Скачите, — милостиво кивнул Баурджин и сам пустил лошадь быстрой приёмистой рысью.

Верная супруга, Джэгэль-Эхэ, сидела за гэрами, на склоне оврага, перебирая собранные травы, аккуратно разложенные на кошме. Рядом с ней тем же самым занималась служанка. Обе сидели спиной к тихо подкравшемуся князю. А тот, ужом проскользнув в траве, хотел подшутить, напугать, устроить, так сказать, сюрприз…

— И не старайся, — не поворачивая головы, с усмешкой произнесла Джэгэль-Эхэ. — Мы давно уж тебя заметили!

Женщины обернулись. Джэгэль-Эхэ и… и… и….

— Гуайчиль?! Ты как здесь?

— Объявилась вчера, сказала — что твоя жена, — отозвалась супруга. — Мне кажется, она хорошая девушка и мы с ней поладим.

Баурджин не знал, что и делать. Поцеловать, что ли, обеих, да завалить в траву?

— А я тебе всё давно хотела сказать, — как ни в чём не бывало продолжала Джэгэль-Эхэ. — Не дело такому князю, как ты, иметь всего одну жену. Не дело!

— Конечно, не дело, — обнимая обеих, счастливо рассмеялся нойон. — Я люблю вас обеих, дорогие мои!

— Мы тоже любим тебя, Баурджин! Кстати, а где обещанные подарки?

— Подарки?

— Что, не привёз? Ты только посмотри на него, Гуайчиль! Не знаю даже, может, огреть его жерновом?

— Жерновом? Нет. Уж лучше — палкой для выбивания гэра.

Женщины весело расхохотались, и Баурджин, смеясь, повалил обеих в траву, приговаривая:

— И правда, не дело нойону иметь одну жену… Это ж позор на всю степь! Не дело!