Орден Ассасинов

Глава вторая. Философия воли

10 июля 1958 года два мексиканских ребенка стояли на тротуаре в городе Куба, штат Нью-Мексико; мать одного из них разговаривала с соседкой в нескольких ярдах от них. «Джип» проехал вдоль почти пустой улицы и остановился напротив группы людей: бородатый мужчина за рулем поднял винтовку, дважды выстрелил и уехал прочь, один ребенок был убит, другой - смертельно ранен. Кто-то заметил номер «джипа», и позже в тот же день отряд полицейских окружил дом его владельца, американского исследователя природных ресурсов по имени Норман Фуз, в лагере в горах. Фуза обезвредили после выстрела в ногу. Он даже не пытался отрицать того, что стрелял в детей; причина, как он объяснил, заключалась в желании сделать что-нибудь, что сдержало бы взрыв рождаемости. «Если рождаемость будет расти такими же темпами, то еды на всех не хватит, и каждый из нас будет жить на нескольких квадратных футах земли». Полицейский спросил: знает ли он, что у матери убитой девочки одиннадцать детей. «Нет, но когда я увидел детей, мне пришло в голову, что их слишком много в этом мире. И я решил начать избавляться от них...»

В этой истории есть что-то, что олицетворяет преступную жестокость в конце двадцатого века. Здесь брезжит призрачная видимость логики, переходящая затем в абсурдность. Причины кажутся смутными или недостаточными, словно утаили некий жизненно важный кусок доказательств. То же самое справедливо по отношению к негритянским бунтам в Америке в конце шестидесятых, и к насилию I.R.A. в Северной Ирландии, которое, как я писал, до сих пор продолжается. Создается такое впечатление, что насилие коренится глубже, чем его очевидная мотивация - как будто общественное недовольство послужило причиной извержения вулкана, которое позже вызвало землетрясение.

Судебное разбирательство по делу об убийстве Мурса и случай Мэнсона обладают тем же неуловимым признаком. В случае классического убийства девятнадцатого века убийца пытался создать двойственность, предполагающую сомнения или смягчающие обстоятельства. Но факты работали против него; назло его отговоркам, мотив стоит, словно Эйфслева башня; он оказывается в положении лжеца, которого полностью разоблачили. Даже после того как Брэди и Мэнсон были осуждены, оставалось ощущение, что не было сказано ничего, что могло бы объяснить, что же на самом деле произошло. Были странные оправдания, аргументы о больном обществе, извлеченные из де Сада или Маркузе; но ничто из этого не могло быть отождествлено с достаточным мотивом. Возможно, возникло бы чувство психологического облегчения, если бы заключение психиатра могло показать, что Иэн Брэди всегда был педерастом-садистом или что мания величия Мэнсона была следствием венерической болезни. Но это был именно тот вид уверенности, который никогда не выявляется. Американское общество сочло случай Мэнсона чрезвычайно разочаровывающим, поскольку казалось, что он убеждал в соответствии с некой нелинейной логикой. Он был невиновен; не потому, что не сделал ничего для убийств, а потому, что виновно было общество. И подпольная пресса Калифорнии, казалось, сочла этот ответ подсудимого понятным и справедливым, несмотря на то что никто фактически не утверждал, что именно общество убило Шарон Тейт и семью Да Бьянка.

Ясно одно: если мы принимаем различие между ассасинами и убийцами, то Фуз, Мэнсон и Брэди принадлежат к ассасинам. Обычное убийство совершается преступником, думающим о последствиях. Он надеется, что его не поймают; а если его поймали - он повесит голову и признается в том, что виноват, сказав: «Попался за дело». Ассасин опустит вниз дуло своей винтовки с чувством своей правоты, ощущая себя директором школы, который бьет тростью нерадивого ученика, или палачом, который освобождает капкан. Он карает общество. Он чувствует, что он прав.

Ницше понимал психологию ассасина. В письме Стриндбергу от 7 декабря 1888 года он писал:

« ...история преступных семей... всегда приводит к личности, слишком сильной для своего специфического социального окружения. Последнее значительное преступление в Париже, дело Прадо, является классическим примером этого. Прадо был более чем равным по силам соперником для своих судей, даже его адвокаты, проявляя самообладание, восхищались его острословием и бравадой. И это вопреки тому факту, что давление судебного следствия уже так сильно навредило ему в физическом плане, что несколько свидетелей опознали его лишь по старым портретам» [курсив мой].

Прадо был казнен в декабре 1888 года за убийство проститутки по имени Мари Агетэн. В 1887 году Прадо был арестован при попытке бегства с места ограбления; он пытался стрелять в полицейских, которые преследовали его. Спустя некоторое время также были арестованы две его любовницы, обвиненные в соучастии в другом ограблении. Заключенные в одной камере, соперницы стали негодовать на мужчину, который был виновен в их положении, и одна из любовниц сказала другой, что Прадо убил Мари Агетэн. После чего она решила рассказать об этом следователю. Были найдены ювелиры, которые опознали в Прадо человека, который продал им ювелирные изделия, принадлежащие Мари Агетэн. Во время судебного разбирательства было обнаружено, что помимо своих двух любовниц (одна из которых родила ребенка от него в тюрьме) у Прадо еще была жена в Испании. Общество валило толпой на представление Дон Жуана, который столкнулся лицом к лицу с женщиной, которую предал. X. Б. Ирвинг, описывая дело Прадо в «Исследованиях о французских преступниках», говорил: «Какая бы тайна ни сопутствовала предшествующему жизненному пути [Прадо], он был отчаянным и безрассудно смелым. Он сражался, и сражался мужественно и решительно, на Кубе и во время Карлистских войн в Испании. М. Горон в свих мемуарах склонен признать, <...> что Прадо был сыном Президента Перуанской Республики... Прадо... был кем-то вроде солдата рядом с ним; его преступления весьма безрассудны и отважны; он не знал слез... и, оказавшись в безвыходном положении, он показал себя начитанным, щедрым на слова и неодолимым в возражениях, затопив судей стремительными потоками своих аргументов и обвинений». После вынесения смертного приговора Прадо написал письмо президенту Франции Карно, попросив устроить казнь как можно раньше. Карно (который был убит пять лет спустя) исполнил просьбу; Прадо встретил свою смерть без страха. В письме другу, написанном незадолго до казни, он процитировал Дидро: «Для мудрого человека не существует таких вещей, как законы. Так как все законы подвержены ошибкам или исключениям, мудрый человек - сам себе судья, подчиняется ли он законам или нарушает их». Можно сказать, что это кредо Ассасинов.

Приблизительно десятилетием позже социолог Вилфредо Парето вывел концепцию, которая вызвала бы восхищение у Ницше и Прадо. Всех людей можно оценить по шкале с оценками от «отлично» до «очень плохо». Человек, никогда не совершавший убийства, получил бы ноль по криминальной шкале, в то время как Джек Потрошитель подобрался бы к самой вершине. Генри Форд был бы высоко оценен по деловой шкале; Ганди был бы высоко оценен по шкале святости. Все те, кто получил максимальную оценку, образуют элиту общества. Существует правящая элита и неправящая элита. Отсюда следует, что преступники, так же, как творческие люди и философы, принадлежат к неправящей элите...

В настоящее время мы бы упомянули об «элите» Парето как о доминантном меньшинстве. Исследования Тинбергена, Лоренса и других осведомили нас о жизненно важной роли, которую играет доминирование в зоологии: социальное устройство большинства птиц и животных основано на доминировании. Как ни странно, оказывается, что доминирующее меньшинство составляет ровно пять процентов от общей популяции. Это относится к людям так же, как к животным или птицам. Когда Шоу спрашивал путешественника Стэнли, сколько из его людей сможет возглавить экспедицию, если сам он заболеет, Стэнли ответил: «Один из двадцати». Шоу спросил, приблизительный ли это подсчет или точный. «Точный», ответил Стэнли. Китайцы использовали это знание во время Корейской войны, предотвращая побег заключенных тем, что держали «доминантные пять процентов» в отдельных временных лагерях для военнопленных с усиленной охраной; остальных после этого можно было оставить почти без охраны.

Ницше признал Прадо членом «доминантного меньшинства», несмотря на то что не знал ничего о зоологии. Его собственная философия признавала Силу Воли основным стимулом всех живых существ. И Ницше, в свою очередь, унаследовал это представление о воле от Шопенгауэра, чья книга «Мир как Воля и Представление» вышла в 1819 году. Шопенгауэр представлял волю как гигантскую, ослепляющую, ищущую силу, подобную некоему странному спруту. Она движет всей жизнью, но у нее нет цели, за исключением бесконечного самообновления. Так что живущие создания движимы бесконечным желанием, и жизнь - это боль, за исключением того момента, когда желание исчерпывает себя и становится скучным. Воля ведет нас под воздействием созданных иллюзий - религии, любви, тщеславия, знаний, которые дают нам ложное ощущение осмысленности и целеустремленности...

Будучи молодым человеком, сомневающимся в себе и зачастую истощенным, Ницше все это принял безоговорочно, но позже здравая интуиция обратила его к теории эволюции, и он увидел волю к власти как выражение человеческих усилий в стремлении стать богом. Эта воля к развитию, словно источник постоянного раздражения, вдохновляла элиту. В здоровом, развивающемся обществе всегда найдется место для искателя приключений - человека с четкими понятиями и достаточно храброго для того, чтобы воплотить их. В разлагающемся и фривольном обществе у такого человека нет выхода, и раздражение может привести его к уничтожению других людей или к самоуничтожению. Совершая акты насилия, он не испытывает угрызений совести, поскольку чувствует только презрение к обществу и его ценностям. (Любимым писателем Ницше был Достоевский; он считал Раскольникова отличным примером своей Воли к Власти.) К моменту смерти Ницше (1900-й год) эти взгляды нашли широкое распространение и признание среди европейских интеллектуалов.

Все изменил Фрейд. Он признал подсознательную волю Шопенгауэра и определил ее как либидо, сексуальное влечение. Эта точка зрения была настолько потрясающей - после изысканного сдерживания чувств девятнадцатого века - и пробудила такую сильную и жгучую полемику, что Ницше и Шопенгауэр были полностью заслонены - или, в лучшем случае, считались интересными предшественниками Фрейда. Фрейд определил проблему Достоевского как эдипов комплекс. В соответствии с сексуальной теорией, мужское насилие является формой замены изнасилования (хотя позже, осознав несоответствие этого определения, он так же ввел определение «смертельного побуждения»).

Адлер, в прошлом - последователь Фрейда, предложил альтернативную теорию, в которой главную роль играет воля к власти; но по сравнению с Ницше или Шопенгауэром воля к власти, по Адлеру, является защитной тенью, попыткой уравновесить чувство неполноценности. Но в сравнении с сексуальным влечением, по Фрейду, эта теория, безусловно, лишена драматической привлекательности.

И только во второй половине двадцатого века фрейдистская теория постепенно потеряла авторитет. Это, скорее, вызвано открытиями в зоологии, чем в психологии. В 1932-м году Солли Цукерман опубликовал свои исследования об общественной жизни обезьян в Лондонском зоопарке - «Общественная Жизнь Обезьян и Человекообразных Приматов», - и его находки подтверждают теорию Фрейда; казалось бы, обезьяны мало о чем думают, кроме секса, и их общественная иерархия обусловлена именно этим. Но четыре года спустя молодой американский психолог Абрахам Маслоу изучал обезьян в зоопарке Бронкса и узнал, что вся непрекращающаяся сексуальная активность являлась способом удовлетворения доминирования; доминирующие обезьяны возвышаются над менее влиятельными, и нет никакой разницы, кто занимает высшее положение - самец или самка. Книга Роберта Эндрю «Происхождение Африки» (1961) популяризировала открытие, которое было сделано более полувека назад южноафриканским натуралистом Юджином Мараисом: среди животных в их естественной среде обитания секс менее важен, чем доминирование и «территориальный инстинкт». Книга Эндрю вызвала быстрый рост общественного интереса к области поведения животных и доминирования. Книга Конрада Лоренса «В Агрессии», которая десятью годами раньше привлекла главным образом исследователей зоологии, стала бестселлером. В ней было несколько прямых вызовов теории Фрейда; но, несмотря на биологические доказательства, господство сексуальной теории стало ослабевать.

Здесь я предполагаю, что в целом, на основании здравого смысла, фрейдистское либидо менее удовлетворительно в качестве объяснения «доминирования», которое движет ницшеанскую эволюцию. Восточный деспот может наслаждаться осуществлением власти, но хранит свое сексуальное побуждение для гарема; и его сексуальная потребность кажется выражением его воли к власти, а не наоборот. Фрейдистская теория выглядит такой правдоподобной, поскольку цивилизованные люди одержимы сексом, словно обезьяны в неволе. Но было бы более логичным предположить, что сексуальное доминирование - это часть воли к власти, чем рассматривать все человеческое доминирование как выражение сексуальной неудовлетворенности. Мужчины, одержимые политическим доминированием, такие как Гитлер и Сталин, редко были серьезно заинтересованы в сексе; мужчины, одержимые сексуальными завоеваниями, такие как Казанова и Фрэнк Харрис, редко выделялись в других областях доминантной активности. Сексуальное доминирование является в некотором смысле несущественным подразделением воли к власти.

Этот снова возникший вопрос - о природе садизма - уже обсуждался в связи с Душителями. С тех пор как стало допустимо открыто обсуждать сексуальную ненормальность, ближе к концу девятнадцатого века, было принято на веру, что садизм сексуален по своему происхождению. Краффт-Эбинг характеризовал его как «сочетание похоти и жестокости», Хэйвлок Эллис - как «сексуальное удовольствие от причинения боли», Айвен Блох - как «похотливое удовольствие, которое испытывают извращенцы при виде страдания...» При использовании в повседневном языке, садизм стал синонимом жестокости, так что любой - от охранника из немецкого концентрационного лагеря до мальчика, который привязывает оловянную консервную банку к кошачьему хвосту, - характеризуется как садист. Исходя из Фрейдистской психологии, мы вынуждены принимать любую жестокость как относящуюся к половой жизни но происхождению. Эта точка зрения стала столь общим местом наших размышлений, что большинство из нас никогда не осознавали этого, - мы просто используем термины «жестокость» и «садизм» как взаимозаменяемые.

Но если современное насилие понятно, то необходимо вернуться к дофрейдистской модели мысли, - на самом деле, к Воле к Власти Шопенгауэра и Ницше. Обсудим следующий эпизод из книги « Червяк в Бутоне», исследования викторианской сексуальности Рональда Пирсолла:

Тридцатипятилетняя Джейн Шор жила в Шордиче и была женой инженера, работающего в Китае. По пути к подруге она заглянула в бар «Лорд Нэпир» в Клэптоне и быстро выпила последовательно эль, пиво и джин. Пятеро мужчин вызвались проводить ее до дома подруги. По пути старший работник с нефтяного завода остановил группу людей. Он спросил: «Что вы собираетесь сделать с этой женщиной?» «О! Она это любит», - ответил один из мужчин. Они бросили мисс Шор в двадцатипятифутовую лощину, и огромная толпа наблюдала за тем, как пять мужчин насиловали и били ее, и никто не вмешался до тех пор, пока она не оказалась при смерти. Судебное обвинение порицало наблюдателей за то, что они не помешали, но носящие парики судья и надменные адвокаты жили не в джунглях...

Понятно, что это садизм - как комментирует мистер Пирсолл - и, кажется, больше нечего сказать. Но викторианцы, которые никогда не читали Краффт-Эбинга, могли удивиться, почему пять обыкновенных рабочих - по-видимому не «извращенцы» - захотели избить Джейн Шор. Можно понять изнасилование пьяной женщины, но не жестокое обращение с ней. Но лишь до тех пор, пока мы не попытаемся представить себе эту сцену. Средь бела дня голая женщина лежит на траве, вокруг нее лежит разорванная одежда; двое мужчин держат ее ноги раздвинутыми, а третий стоит на коленях между ними. Над ними стоит толпа мужчин и женщин - возможно, несколько детей - и молча смотрит на это. Даже в «джунглях» подобный тип поведения достаточно позорен. Поэтому они били ее для того, чтобы утвердить свое право на нее; это притязание их преступной похоти, акт демонстративного неповиновения. Это похоже на гориллу, которая бьет себя в грудь...

Надо сказать, что избиение не является частью полового сношения; это нечто сбивающее с толку, предназначенное для того, чтобы изнасилование выглядело как наказание. И это бы не служило своим целям до тех пор, пока все в этой толпе инстинктивно не признали бы, что изнасилование - это выражение воли к власти, а не наоборот. Если бы все происходило в темноте и без свидетелей, возможно, ее бы изнасиловали, но не избили.

Ницше унаследовал от Шопенгауэра[14] представление о том, что самая сильная человеческая потребность заключается не в желании безопасности, или любви, или красоты, а в воле самой по себе, ожесточенности, постоянном голоде, как будто желудок пуст. Ницше пришел, чтобы опровергнуть убеждение Шопенгауэра в том, что воля была абсолютно тщетным желанием, пищей для иллюзий. Он осознал, что счастье - это чувство, которое мы испытываем после преодоления препятствий, и что человек в связи с этим по сути своей является целеустремленным созданием, чья воля является инструментом его эволюции к сверхчеловеку. Он начинает видеть, что утверждение воли - глубочайший и самый значительный из человеческих инстинктов; таким образом, он нападает на моралистов и эстетов - Святого Павла, Джорджа Элиота, Сент-Бёва - и прославляет искателя приключений и отравителя Чезаре Борджа, который убил мужа сестры для того, чтобы сделать ее своей любовницей. Но, так или иначе, мы соглашаемся с историческим суждением Ницше о том, что «Европа была близка к величию, когда оставалась надежда на то, что Чезаре Борджа сможет захватить папский престол». Мы можем видеть, что это обусловлено его убеждением в том, что воля сама по себе является глубочайшей и величайшей из человеческих потребностей и что в здоровом человечестве ее можно удовлетворить лишь неким видом завоевания. У Ницше не было сомнений в том, что совращение Чезаре Борджа своей сестры было выражением того же самого волевого порыва, который заставил его мечтать о том, чтобы стать властелином Италии.

Двадцатый век отверг ницшеанскую Волю к Власти, поскольку для жестокого оппортунизма она представлялась отклонением от нормы; это подобно отвержению сексуальной теории Фрейда, поскольку она кажется разрешением отцеубийства и инцеста. Если ницшеанское предположение о том, что воля сама по себе является основной человеческой потребностью, и верно, способ, с помощью которого она проявляет себя в случае Чезаре Борджа или Гитлера, неуместен. Одобрение Ницше Чезаре Борджа может быть веской причиной критики Ницше со стороны человечества, но это так же неуместно - как это было бы неуместно по отношению к сексуальной теории Фрейда, если бы Фрейд восхищался Казановой.

На самом деле, все значительные постфрейдистские открытия в психологии подтверждают теорию Ницше. Я писал о них довольно много в другом месте, но они настолько важны в контексте данной книги, что необходимо предложить краткое изложение.

В своем важном эссе «О запасах жизненной энергии» Уильям Джеймс признал, что основная проблема человеческого сознания заключается в его тенденции колебаться между состоянием большой живости и энергичности и состоянием тупости и скуки; причем последнее является «нормой». Джеймс установил, что «бдительные» состояния вызываются с помощью значительного усилия, ощущения, что здесь есть что-то важное и стоящее, чтобы сделать это. С другой стороны, личность, попавшая в ловушку чувства отупения и безразличия, может просто «истощаться» до тех пор, пока жизнь не окажется бесконечной серией препятствий, и каждая муха будет казаться слоном. Другими словами, «неврастения» возникает в результате неиспользованной воли.

Абрахам Маслоу[15] (1908 - 1970) решил, что адлеровская «воля к власти» объясняет поведение обезьян в зоопарке Бронкса лучше, чем фрейдистская сексуальная теория, но это не привело его к отвержению Фрейда. Вместо этого он просто решил, что Фрейд был прав на более низком уровне, чем Адлер, и сформулировал свою теорию, которую назвал «Иерархия Ценностей». В соответствии с Маслоу, простое животное (или человек) нуждается в еде и безопасности; когда эти потребности удовлетворены, ему требуется секс, слияние с самцом или самкой; когда и эти потребности удовлетворены, возникает потребность в реализации чувства собственного достоинства, становится важным общественное признание. И разумный человек - тот, кто, удовлетворив себя на всех этих уровнях, найдет себя в разработке «мета-нужд», почувствует необходимость интеллектуальной деятельности, потребность в искусстве и философии, альтруизме или религии. Человеческое существо становится умственно больным, как утверждает Маслоу, когда возникает некая значительная блокировка его эволюции на любом уровне. Когда это происходит, воля не может найти пути вперед; она становится пассивной, и затем следуют тезисы Джеймса. Жизненно важные батареи работают вяло, словно машина, которую оставили в гараже на всю зиму. С другой стороны, когда путь открыт и человеческое существо охвачено мощным чувством целеустремленности, батареи столь сильно заряжаются, что любое минимальное удовлетворение вызывает спонтанную разрядку, чувство чистого наслаждения, которое Маслоу назвал «пиком опыта». Сущность психологического здоровья заключена в активности воли.

Подобный взгляд также распространялся - с другой точки зрения - Виктором Франклом, еврейским психиатром, который провел войну в нацистских концентрационных лагерях. Франкл заметил, что заключенные, которые ни на что не надеялись, были предрасположены к истощению и умирали, в то время как заключенные, стремившиеся любыми способами с оптимизмом двигаться вперед, оставались здоровыми. Еще до войны Франкл заметил, что люди,. которые начинали беспокоиться из-за малейшей проблемы, часто развивали в себе серьезные блокировки и напряжение. Лучший способ излечить подобных больных - заставить их приложить усилия для того, чтобы сделать именно то, что они боялись сделать (так, мальчика, который заикался, вылечили тем, что заставили его играть роль заики в школьном спектакле). Франкл пришел к выводу, что чувство целеустремленности жизненно необходимо для умственного здоровья; личность, не устремленная к цели, начинает беспокоиться по пустякам, подобно тому, как некоторые люди начинают испытывать зуд, когда лежат без сна в ночи. Как только они убедят себя сделать настоящее усилие, блокировка пропадет.

«Терапия реальностью» Уильяма Глассера и «терапия ответственностью» Хоуберта Моурера зависит от того же утверждения, что люди без целеустремленности становятся очагом любого вида психологической болезни и что лечение зависит от пробудившейся воли к чувству реальности и ответственности.

На самом деле, настоящее обоснование всех этих психологических трудов лежит в философии Эдмунда Гуссерля (чья наиболее важная работа «Идеи» появилась в 1912 году). Основное открытие Гуссерля заключалось в том, что все наши умственные процессы являются «преднамеренными» - скорее активными, чем пассивными. Я склонен допускать это, когда я смотрю на что-нибудь и оно, при посредстве моих глаз, отпечатывается у меня в сознании. Правда заключается как раз в обратном. Когда я вижу что-то, это подобно тому, как если бы я протянул руки и подобрал это. Я настолько привык «видеть вещи», что я больше не замечаю вызванное этим напряжение, не намного большее напряжение я замечаю, когда я читаю газету. Но здесь есть напряжение; я должен постоянно интерпретировать «действительность», так же как я должен интерпретировать черные значки в газете.

У этого свойства есть важное следствие, особенно для поэтов и мистиков. Если я чувствую повсеместную скуку и усталость, я прекращаю вкладывать то же подсознательное напряжение в мое «видение», и вещи на самом деле выглядят скучнее. Когда я заинтересован и полон намерений, я вкладываю больше подсознательной энергии в мое видение, и вещи кажутся светящимися смыслом. Я вижу больше цветов, ощущаю больше запахов.

Но поскольку я не подозреваю об этом подсознательном напряжении, я озадачен, почему мир всегда кажется меняющимся. В один из дней жизнь, само собой разумеется, удивительна, следующий день пройдет бестолково. В данном случае проблема имеет тенденцию к саморазвитию; потому что в мире, который выглядит скучным и бестолковым, мой непосредственный ответ становится пассивным и скучным, и я буду допускать, что это вполне нормально. И если некий интерес или чувство целеустремленности заставит меня сделать напряжение и я неожиданно снова начну ощущать «пик опыта», я почти наверняка не увижу связи между моим напряжением и пиком опыта; вместо этого я восприму пик опыта как единичный счастливый случай, результат некого удачного шанса, который я не осознал...

Сам Гуссерль не сделал этого подробного приложения своей теории к психологии; но это подразумевается. И его открытие «преднамеренности сознания» позволяет нам увидеть связь между вопросом, приведшим в замешательство Уильяма Джеймса, и ответом, предложенным Маслоу и Франклом. Наша жизнеспособность так сильно колеблется между мистическим экстазом и полным умственным разложением, поскольку мы делаем фундаментальную ошибку относительно природы сознания. Мы думаем, что оно автоматическое, как и наше дыхание. Но это не так; оно зависит от напряжения, как плавание. Если мы перестанем прилагать усилие, мы утонем.

Теперь я перейду к своему небольшому вкладу в этой области. Все мои собственные работы в основном затрагивали проблему «жизненного провала», - когда жизнь становится тщетной и кислой, и все усилия, кажется, не имеют смысла. В 1957 году я разработал концепцию «автопилота» или «робота». «Привычка» является разновидностью робота в подсознании. Когда ребенок учится ходить, он вынужден прилагать мучительное усилие с каждым шагом; затем вступает робот, и он уже делает это автоматически; это применимо ко всем навыкам, приобретенным в течение жизни: вождению машины, печатанью на машинке, изучению иностранных языков. Человеческий «робот» более серьезно квалифицирован, чем у животных; но его высокая эффективность оборачивается нашим падением, поскольку он делает нас ленивыми и зависимыми. Я ставлю пластинку с любимой симфонией и удивляюсь, почему музыке не удается взволновать меня; это происходит потому, что я не приложил достаточных усилий; в результате робот слушает симфонию, а «я» - нет. Чем больше скуки и равнодушия я получаю, чем больше робот контролирует мои функции, тем больше я чувствую себя пассивным инструментом в руках судьбы. Можно видеть, как робот объясняет проблему человеческой пассивности, и порочный круг тоски, таким образом, может привести жизнь к провалу и умственному крушению.

Для удобства мы можем представить человека как большое скопление «рецепторных клеток», каждая из которых подобна вогнутой линзе отражателя радиотелескопа. В моменты большой настойчивости или возбуждения все эти клетки «включены»; но когда жизнь уныла и скучна, большинство клеток «выключены». Чтобы быть точным: ни одна клетка никогда не выключается насовсем (пока мы не умрем); они все еще записывают информацию, но они не передают ее центральному «я». Наша часть, которая является роботом, состоит из этих «пассивных» клеток.

Это приводит к интересным последствиям. Мое понимание того, «кто я есть», зависит от того, сколько клеток включено. Когда мне скучно и все безразлично, мое представление о том, «кто я есть» в данный момент гораздо меньше, чем когда я счастлив и возбужден. Это так же абсурдно, как если бы мой физический рост варьировался между шестью футами и шестью дюймами.

Для удобства нужно как-нибудь обозначить это чувство того, «кто я есть», и я буду называть его «собственный воображаемый образ» ('self-image').

Теперь мой воображаемый образ зависит, в наибольшей степени от того, что происходит вокруг меня. Если происходит что-то возбуждающее, случаются изумительные вещи, тогда большинство моих «рецепторных клеток» будут включены, а мой воображаемый образ будет чистым и удовлетворенным; если я грущу, воображаемый образ станет расплывчатым и отрывочным.

Все это было хорошо выражено в рассказе бразильского писателя Мачадо де Ассиса «Зеркало». Молодой человек из удаленной деревни уходит служить в армию и возвращается домой в форме лейтенанта, которой он сильно восхищается. Тетушка пригласила его остановиться на своей ферме, где слуг проинструктировали, чтобы они обращались к нему «Синьор лейтенант». Его эго расцвело от подобного внимания. Когда его тетушку и ее мужа вызвали к постели больного, слуги воспользовались возможностью и убежали; молодой человек проснулся однажды утром и обнаружил, что он один.

Он обнаружил, как это мучительно - лишиться своего ежедневного рациона восхищения. Это была удаленная ферма, и одиночество заставило его потерять чувство собственной уникальности. В спальне стояло огромное зеркало, и однажды, когда он заглянул в него, он подумал, что его очертания становятся расплывчатыми и неточными... Затем его поразила одна идея. Он взял свою красную форму лейтенанта и прошелся из стороны в сторону перед зеркалом; и вот так он сумел сохранить здравый ум до приезда своей тетушки...

Это точное описание психологии воображаемого образа. Мир вокруг - это зеркало, которое нас отражает. Но это волшебное зеркало. Иногда - когда наша жизненная сила высока - оно отражает нас четко и ясно; иногда изображение настолько размыто, что мы с трудом можем различить свое отражение.

Но мое душевное равновесие зависит от силы моего воображаемого образа Человек, заключенный в абсолютно черную и звуконепроницаемую комнату на несколько дней, постепенно сходит с ума, потому что его воображаемый образ постепенно растворяется. Это также объясняет, почему большинство людей так сильно нуждаются в других людях; им нужно «зеркало». Но это, безусловно, зависит от внутренних ресурсов личности. Ученый или философ, разгадывающий интересную проблему, имеет внутреннее зеркало для того, чтобы сохранить свое чувство уникальности. Но большинство людей находятся в положении сартровского отчима, о котором Сартр писал: «По воскресеньям он замыкался в себе, находил там пустыню и чувствовал себя потерянным».

Теперь можно увидеть, почему я считаю ницшеанскую волю к власти ключом к человеческой психологии. Размытый внутренний образ тождественен с чувством неустойчивости и бездеятельности. С другой стороны, как только мы испытываем чувство власти и намеренья, воображаемый образ становится чистым, и жизнь неожиданно наполняется смыслом. В «Хрониках Убийства» я обратил внимание на то, как много изнасилований со смертельным исходом совершается бродягами и скитальцами. Когда мужчина «в пути», его чувство уникальности становится размытым. В этой ситуации его потребность в «решительном действии» становится критической, поскольку заставляет его образ вновь возникнуть в зеркале. Инстинктивно он ищет вокруг что-то, что побудит его к решительному действию. Сексуальный инстинкт - наша сильнейшая инстинктивная сила; он, скорее, предпочтет совершить изнасилование, нежели другое преступление.

Это приводит к формулированию другого основного закона психологии: наша энергия активно ищет способы, с помощью которых она может разрядиться. Наши рецепторные клетки также похожи на радары-передатчики; они непрерывно сканируют мир на предмет способов удовлетворения, с помощью которых они могут выпустить свое напряжение. Это самая основная часть механизма эволюции. Например, это то, что отличает сознание человека от более запутанного электронного сознания. Электронная машина реагирует на стимулы; человек ищет стимулов, с помощью которых он может реагировать.

Теория воображаемого образа объясняет, почему такое множество преступников принадлежит одной из двух крайних групп: неадекватные персоны и очень влиятельные персоны. Неадекватные персоны всего лишь осознают покорное страдание размытого воображаемого образа. Поскольку он лишен энергии и предусмотрительности, его преступление, вероятно, принимают форму кратчайшего пути к тому, чего он хочет: он может украсть дамскую сумочку разбить окно магазина, изнасиловать ребенка. Но сущность преступления заключается в том, что он приобретает от него, Очень влиятельные персоны совершают преступление из-за чувства целеустремленности, которое даруется действием самим по себе. Он осознает страдание, вызванное неполнотой воображаемого образа. Как и все люди, он склоняется к тому, чтобы упрекнуть в этом других. Так что преступное действие не только имеет эффект усиления его воображаемого образа; оно также дает ему приятное чувство, что он поступает логично, налагая наказание на общество, которое заслуживает этого. Мэлвин Рис, сексуальный убийца из Виргинии[16], является ярким примером подобного типа преступников.

Согласно этой точке зрения на человеческую мотивацию, когда воображаемый образ становится размытым, человек теряет контроль над своей жизнью; он чувствует себя «заурядным, второстепенным, смертным». Но так как человек считается эволюционирующим животным, чье счастье связано с ощущением движения вперед, он испытывает настоятельную потребность восстановить чувство контроля над всеми расходами. Любое действие, которое восстановит его чувство контроля, кажется, на мгновение, удовлетворяющим. Голодная воля, словно пустой желудок, жаждет наполнения.

Когда это осознано, можно также понять, что мужская сексуальная реализация больше имеет отношение к воле, чем к «либидо». Недостаточно известный шедевр Дэвида Линдсея «Вояж к Арктуру» уловил этот момент с запоминающейся мощью. В этой фантазии - или аллегории, -происходящей на странной планете, Линдсей инсценирует свои интуиции в воле к власти. В одной из сцен сущность мужской сексуальности схвачена со своеобразной прямотой. Маскалл, главный герой, открыл силу, высасывающую жизнь из людей, «поглощающую» их, подобную некоему виду психического вампиризма. Первое время он делал следующее:

« ...Чувство дикого, сладкого восхищения немедленно прошло через него. Тогда он впервые испытал победоносное удовольствие от «поглощения». Это удовлетворило голод воли точно так же, как еда удовлетворяет голод тела...»

Это то, что чувствует мужчина, когда он входит в странных женшин: этот опыт является пищей для воли.

Маслоу назвал свою теорию «третьей силой психологии». Франкл назвал свою - «логотерапией». В целях различения психологии воображаемого образа от других различных форм «экзистенциальной психологии», я буду относить ее к психологии управления или контроля (control psychology).

Снова необходимо подчеркнуть, что жестокость и насилие могут не иметь явной связи с сексом или даже с удовольствием. Романы о Джеймсе Бонде полны секса и полны садистского насилия, но эти два понятия редко пересекаются. Флеминг любил начать роман о Бонде с шокирующего эффекта. Пожилая пара мирно сидит на своей веранде во время заката, а в это время появляется группа зловещих китайцев в черном, и их главарь требует, чтобы пара немедленно продала свою собственность: когда они отказываются, их срезают очередью из автомата. Полнейшая безжалостность заставляет читателя открыть рот от изумления. Но мы только проведем параллели между этими сценами и некоторыми похожими катастрофами в «Жюстине» или «Джульетте» де Сада для того, чтобы увидеть, что отношение Флеминга к насилию беспристрастно и не сексуально.

В 1971 году английская газета опубликовала признания Карлоса Эвертца, политического убийцы, который дал понять, что подобное насилие не ограничивается фантазией писателя шпионских детективов. Эвертц, родившийся в 1942 году в Доминиканской республике, на островах Вест-Индии, описывает, как стал другом младшего сына Рафаэля Трухильо Молина, диктатора Республики. В возрасте пятнадцати лет он попросил Эвертца шпионить за группой студентов и сообщать о тех, кто склоняется к коммунизму; в результате двое студентов скрылись, а двое были выпущены только после пыток. Эвертц знал дядю Трухильо, богатого фермера, который хотел присоединить к своей ферме землю крестьян. «Он позвал двух своих пехотинцев, и мы взяли человека и закопали его по шею. Уренья [дядя] сказал: «Ты пристрелишь его сейчас». Я пристрелил его. Я испытал шок - я был полностью опустошен». Подобное отношение осталось. Когда в 1959 году произошло вторжение кубинцев, Эвертц был на стороне боевых сил, которые отбросили их. «Мы привезли пленников на воздушную базу Сан-Исидро... Некоторых из них мы сковали вместе, полили бензином и подожгли. Потом сразу тушили пламя. А затем мы проделывали это снова - два или три раза. Некоторые парни умирали прямо на месте от шока, другие - нет». Временами это напоминает Рим при Нероне. Полковник приказал Эвертцу казнить офицера, который спал с его женой; прежде чем пристрелить мужчину, ему ампутировали пенис; полковник потом вручил его своей жене. «Его жена ничего не сказала. Она была кровожадной сучкой. Она обычно спала с солдатами, а потом их убивали, так что они не могли ничего рассказать». В 1960 году один из неблагоразумных поступков Трухильо навлек на его голову гнев ЦРУ, - которое раньше было его сторонником, - и он был предательски убит. «После убийства Трухильо его жена захотела уничтожить все население. Она заказала яд для того, чтобы подбросить его в водный источник, снабжающий город...» К счастью, ее отговорили.

Эвертц рассказал, что шестнадцатилетняя девочка была любовницей одного из головорезов Трухильо. «Я не был до конца в этом уверен. В итоге мы поймали девушку и убили ее». Он описывал, как они тренировались душить людей - используя политических заключенных в целях эксперимента - и пытали их, заживо сдирая кожу полосками с их грудной клетки с помощью бритвы. Он рассказал об убийстве студента технического института, подозреваемого в том, что он был коммунистом. Они похитили студента и усыпили с помощью хлороформа, затем убили его, через ухо воткнув четырехдюймовую иглу в его мозг. Тело затем выбросили в парке, чтобы его нашла полиция; вскрытие показало, что смерть произошла вследствие внутричерепного кровоизлияния. Эвертц, - который переехал в Лондон и стал вышибалой в одном из клубов Уэст-Энда, - подсчитал, что убил за свою жизнь от тридцати до сорока человек.

И снова заметим, что здесь нет никакого садизма в том смысле, который вкладывает в это слово Краффт-Эбинг. Все злодеяния, описываемые Эвертцем, кажутся совершенными с явным равнодушием, словно пришлось всего лишь зарезать овцу. Для диктаторов, которые управляли режимом подобного типа, мотивом служил не садизм; их мотивом была неистовая воля к власти. То удовольствие, которое привлекало их, например поджигать кубинских заключенных, кажется больше всплеском наслаждения яростью, чем неким «эротическим нервом». И это, возможно, еще требует доказательств, что восстание было спровоцировано вторжением на их территорию...

Даже работы де Сада - довольно неожиданно - подтверждают тот вывод, что садизм - не сексуален в своей основе. В конце концов, если садизм означает некий вид невротического удовольствия в причинении боли, - обычно связанной с мазохизмом и отвращением к самому себе, - тогда этого тем более нет в его книгах. Садисты де Сада - аристократические джентльмены, которые чувствуют, что убийство или причинение боли - не прерогатива аристократов, что звучит во многом, как позиция Трухильо. Их жестокость проистекает от извращения, мистической идеи о том, что они - боги, или должны ими быть. Антигерои де Сада заявляют, что они атеисты; но, на самом деле, они не любят Бога, потому что испытывают что-то вроде ревности. Большинство читателей упускают часть его трудов, которую он сам считает наиболее важной: длинные рассуждения о полной мужской свободе. Он воспринимал себя как байроническую фигуру, грозящую кулаком небу. «Никакой голос не спасет, поскольку страдания могут привести вас к счастью», - заявил он в предисловии к «Философии в Будуаре». Его идеал - разновидность восторженного Дионисийского пьянства «Отпустите себя, Евгения, - сказал Долманс неопытной девушке, которая была близка к тому, чтобы ее посвятили в прелести секса. - Оставьте все свои мысли об удовольствии, пусть это будет единственным предметом, единственным божеством вашего существования; именно этому божеству девушка должна принести в жертву все, и на ее взгляд ничто не должно быть столь святым, как наслаждение». Кажется странным, что де Сад - который не испытывал недостатка в интеллекте - не смог увидеть в своей философии логического противоречия: острейшие удовольствия связаны с высокой степенью самодисциплины, и именно вследствие этого его распутники являются предметом закона уменьшающихся доходов. Де Сад обходится с сексом, как если бы он был неким запретным нектаром или амброзией, трапезой богов, которую должны разрешить разделить людям. Если джин запрещен религией, кто-то чувствует, что он может написать об этом в той же восторженной манере. Но секс, как и джин, зависит от структуры сознания того, кто его потребляет; это может быть снадобье Диониса или противное на вкус лекарство, все зависит от того, чувствуешь ты себя счастливым или пребываешь в унынии. Де Сад, кажется, не подозревал об элементе относительности в сексе. Он, должно быть, возненавидел бы строки Дилана Томаса:

- Наконец, душа из своей грязной мышиной норы выкинута с надутыми губами, когда безвольное время настало.

Поскольку де Сад был, по сути своей, мечтателем, который чувствовал, что женская вагина является храмом наслаждения, запретной поляной. Он не был сластолюбцем в обычном смысле этого слова, не был порнографом, а был бунтарем в мильтоновском смысле, для которого «запрещенные удовольствия» являются символом свободы. Он писал своей жене: «Ты сочтешь ошибочным этот способ мышления, и вместе с тем он является моим единственным утешением в жизни; это облегчает все мои страдания в тюрьме; это составляет все мои удовольствия во внешнем мире, для меня это дороже, чем сама жизнь». Его унижали и обходились с ним как с безумцем, но он сохранил чувство собственного достоинства, доставляя себе удовольствие в мечтах, в которых он был неким дьявольским Робин Гудом. Символично, что двумя его величайшими поклонниками в викторианскую эпоху были Суинберн и сэр Ричард Бертон - оба они испытывали отчаянную нетерпимость к малодушному, лишенному воображения обществу Англии.

Я не доказываю, что у де Сада не было сексуального садизма; в конце концов, он был первым, кого арестовали за порку проституток. Но фантазии его романов показывают, что он был менее заинтересован в удовольствии, чем во власти.

Рассмотрим цитату из письма своей жене: «Ты сочтешь ошибочным этот способ мышления, и вместе с тем он является моим единственным утешением... для меня это дороже, чем сама жизнь». Это похоже на слова человека, который заключен в тюрьму за свои религиозные убеждения. И в некотором смысле де Сад был таким. Он был мистиком секса. Сан Хуан де ла Крус сказал, что когда человек вкусил, сколь сладок Господь, все остальные удовольствия утрачивают для него свою привлекательность. В некоторые моменты сексуальной напряженности де Сад так же видел вспышку подлинной реальности, которая заставляла все остальное казаться нереальным, видение, которое заставило Ницше написать: «Чистая Воля, без затруднений и сомнений интеллекта, - какое счастье, какая свобода!» Д. Г. Лоуренс также описывает эту напряженность, особенно в поздних романах. Для де Сада было само собой разумеющимся, что сексуальный оргазм является ближайшим человеческим приближением к ощущению того, что он подобен богу. И каждая симпатичная девушка, проходящая по улице, была способна пробудить спящего бога - не только в чреслах, но и в сердце и в сознании. Невозможно сомневаться в том, что по-настоящему счастливая жизнь может быть посвящена только бесконечному стремлению к сексу во всех его проявлениях. Общество, в котором жил де Сад, несмотря на толерантное отношение к вольнодумству, считала это знаком моральной деградации. Для де Сада это казалось полной инверсией правды; он обнаружил себя в том же положении, что и Ницше, бунтующий против «посредственности», чьи ценности сразили его, как фальшивые по существу. Его собственные затруднения с законом и с воинствующей нравственностью (в облике его тещи) превратили эту неприязнь в невротичную, навязчивую ненависть. Самое интересное в романах де Сада заключается в том, что они представляют собой не порнографию, которая пишется ради денег, а научные трактаты и проповеди. Они написаны в стиле страстного, негодующего убеждения.

Де Сад разделял нравственное видение Ницше, но ему не хватало интеллектуальной квалификации. Скрытая в длинных обличительных речах против нравственности, присутствует критика Декарта, Боссэ, Монтескье, Паскаля; с другой стороны, заметна скрытая поддержка Монтеня, Вольтера и Руссо. Подобные аргументы могли бы сделать его произведения более убедительными и заставить потомков признать в нем предтечу Ницше. Но де Сад не был особенно образованным, так что его проповеди носили характер нонконформистской наивности:

В любых обстоятельствах, женщина, моя дорогая, незамужняя ли, жена или вдова, никогда не должна иметь стремления, занятия или каких-либо желаний, и это сохранит ее для того, чтобы быть удовлетворенной с утра до ночи; для этой уникальной цели и создала ее Природа...

Здесь присутствует тон серьезных размышлений и, скорее, весомого убеждения:

Таким образом, позвольте нам тайно реабилитировать себя за все ограничения, которые накладываются столь абсурдными союзами, и позвольте нам быть абсолютно уверенными в том, что этот вид беспорядка, как бы чрезмерно мы ни заботились о нем, вдали от поругаемой Природы, является тем не менее неподдельным почтением, воздаваемым ей; чтобы повиноваться ее законам, мы должны уступать желаниям, позволять, чтобы она одна владела нами; мы сопротивляемся ей только в этом.

Начнем с того, что можно предположить, что аргументы нарочито циничные. Конечно, никто не может настолько проникнуться пониманием того, что красота - с точки зрения наблюдателя - является и сексуальным желанием тоже? Все это должно быть частью игры - повышать его чувство злобности, играя в адвоката дьявола? Но вы только что прочитали несколько страниц де Сада для того, чтобы увидеть, что это не так. Ни один моралист никогда не был более искренним. В своем перевернутом вверх дном пути, он - романтический идеалист. Вот даже его собственный эквивалент лирики:

Я собирался срезать эту маленькую девственницу целиком всю для себя, изысканного. Ох, я виновен, я - негодяй, я действительно это знаю: такое очарование было создано не для моих глаз, но желание обеспечить ребенка хорошим образованием в сладострастии затмило все остальные соображения. Я хотел заставить ее трахаться до полного изнеможения; если это возможно, я хотел опустошить ее, выпить ее до дна...

Если вы на секунду проигнорируете подробные физио¬логические детали, то поймете, что этот отрывок на самом деле не так далек от идеалистических чувств у влюбленных Китса и Шелли; определенно девушку взяли не для удов¬летворения. Мужчины у де Сада на самом деле побуждаемы беспокойным романтизмом по отношению к женщинам. Садовник Августин, которого вызвали для того, чтобы за¬вершить дефлорацию Евгении, восклицал со свойственной ему галантностью: «Если бы это подразумевало грубо от-трахать эту хорошенькую девушку, то ей-Богу, я бы прошел весь путь от Рима пешком». Меллорс мог сказать то же са¬мое о Констанции Чаттерлей.

Поскольку это понятно, то становится ясным, что сексуальное отклонение, которому де Сад дал свое имя, не имеет фактической связи с «божественным Маркизом». Он был почитателем, который был так же предан своему божеству, как Душители были преданы Бхавати. Лежащая в основе этого движущая сила - власть. Де Сад согласился бы с каждым словом из следующего параграфа, взятого из «Антихриста» Ницше:

«Что такое добро? Все, что усиливает чувство власти в человеке, воля к власти, власть сама по себе.

Что такое несчастье? Все, что является порождением слабости.

Что такое счастье? Чувство того, что власть растет, что сопротивление подавлено.

Не соперничество, но больше власти; не мир, но война; не добродетель, но выносливость (добродетель эпохи Ренессанса, virtu, добродетель, которая свободна от нравственности[17].)

Бессилие и неудачи канут в вечность; первый закон нашей любви к человеку. И им даже будет оказано любое возможное содействие.

Что более пагубно, чем любой порок? Деятельная жалость ко всем недостаткам и любым слабостям: Христианство».

Если бы это было вложено в уста одного из антигероев де Сада, никто бы не заметил разницы. Совмещая эти моральные качества власти с сексуальным мистицизмом де Сада и его извращенным романическим идеализмом, каждый может увидеть, как он стал садистом. Единственное, что остается необъясненным - без конца повторяющаяся скука в романах де Сада, бесконечные порки и содомия, и злорадство по поводу лишения невинности.

Чтобы понять это, нужно знать кое-что о своеобразной истории жизни де Сада. Большую часть своей сознательной жизни он провел в тюрьме (или в психиатрической лечебнице), и часто подразумевалось, что это было наказанием за его сексуальные излишества и его непристойные произведения. Это неправда. Только два его первых непродолжительных тюремных заключения - на несколько недель каждое - произошли в результате сексуальных преступлений. (Во время второго заключения его помиловал король). В июне 1772 года де Сад со своим слугой приехал в Марсель и устроил оргию с тремя проститутками. Девушек выпороли и содомировали - один раз, пока де Сада собственной персоной содомировал его слуга, а проститутки, в свою очередь, пороли де Сада. Он также дал им конфеты со шпанской мушкой (афродизиак), от которых одной из них стало плохо. Затем де Сад навестил другую проститутку, которая съела несколько его конфет: (она позволила ему сношения только обычным способом). Эта девушка позже сильно заболела; подозревали отравление ядом. Остальные три девушки так же дали показания против де Сада. Он был осужден заочно и был приговорен к смерти за отравление, - что было абсурдом, так как жертвы излечились. Де Сад решил бежать в Италию, забрав с собой свою привлекательную невестку леди Анне, которая жила со своей сестрой и деверем. Этим поступком он заслужил неизбывную ненависть своей тещи, мадам де Монтревиль. Негодующая леди понимала, что он заслужил пожизненное тюремное заключение, и жаждала увидеть, как он его получит. Она была богатой и влиятельной. Ее шпионы успешно выследили де Сада и обнаружили, что он находится в Сардинии. Теща добилась его ареста. Следующие восемь месяцев он провел в тюрьме, а затем бежал. После шестимесячного путешествия по Европе он вернулся домой в свой замок. Весь инцидент мог полностью быть исчерпан, но не для его мстительной тещи. В течение следующих двух лет она продолжала свои попытки уничтожить его; и когда он посетил Париж в 1776 году, она способствовала его аресту и заточению в довольно неприятное подземелье в Винценне. Лишь год спустя он смог добиться возможности быть услышанным; суд отменил его судимость и вместо этого наложил на него штраф в размере 50 франков. Он должен был выйти на свободу; но снова вмешалась его теща и каким-то образом смогла заточить его в тюрьму без судебного разбирательства на следующие двенадцать лет. (Она сделала это с помощью постыдного способа «lettres de cachet», благодаря которому богатые частные горожане могли заключить в тюрьму своих родственников). В это время де Сад был близок к умопомешательству; он также написал некоторые из своих самых ожесточенных и отчаянных книг.

Он ненавидел старый режим и использовал любую возможность, чтобы ускорить его падение. В 1789 году мечта осуществилась; Бастилию взяли штурмом. Де Сад несколькими днями раньше был переведен в другую тюрьму, но в этом году его освободили. Он наполовину ослеп и был лишен средств к существованию; его жена отказалась видеться с ним. Он начал жить с актрисой, мадам Квеснэ. Некоторые его пьесы были поставлены и имели некоторый успех. Была опубликована «Жюстин». За свои симпатии к революционерам он был назначен главой трибунала - фактически мировым судьей. Но к тому времени он уже разочаровался в революции; его тошнило от массовых казней. В августе 1793 года возможность, о которой он мечтал тринадцать лет, осуществилась; его тесть и теща были осуждены за заговор против революции; их жизни были в его руках. «Монстр» поступил, словно святой, и отказался произнести слово, которое отправило бы их на гильотину. Его снисходительность - в этом и других случаях - привела к его собственному падению; четыре месяца спустя его арестовали по подозрению в роялизме и снова заключили в тюрьму. Усилия его любовницы, мадам Квеснэ, освободить де Сада увенчались успехом спустя десять месяцев.

С 1794 по 1801 год де Сад влачил жалкое существование, часто - на грани голодной смерти, зарабатывая на жизнь своим пером. Были изданы самые популярные «садистские» книги - «Жюстин», «Снова Жюстин», «Джульетта», «Философия в Будуаре»; а так же некоторые более традиционные работы: «Алина и Валькур» и «Преступления Любви». Но не эти книги послужили поводом для его последнего ареста, а непристойный памфлет, озаглавленный «Золя», в котором Наполеон и Жозефина принимают участие в типичной садистской оргии. Новый диктатор Франции был лишён чувства юмора; де Сад был арестован и провел остаток своих дней за решеткой, в основном в психиатрической больнице в Шарантоне. Он никогда не пытался и не имел возможности оправдать себя. Он умер в декабре 1814 года в возрасте семидесяти четырех лет.

Все это, несомненно, помогает объяснить насилие и антиавторитарную направленность романов де Сада. Он провел двадцать восемь лет в тюрьме, большую часть из которых без приговора суда. «Философия в будуаре» - не только безнравственный трактат, но также и акт мести. Это становится весьма ясным в последней главе, когда прибывает мать Евгении для того, чтобы вытащить ее оттуда. Она высокомерна и бесцеремонна, словно леди Брэкнелл из произведения Уайльда Затем - неизбежно - началось унижение; ее раздела, содомировала, изнасиловала (надев дилдо) и выпорола собственная дочь; в конце концов, ей зашили вагину и анус и позволили уйти. Здесь не может быть сомнений в том, что было в мыслях у де Сада, когда он писал эту сцену; у него должны были возникнуть более жестокие фантазии по отношению к своей теще во время тринадцатилетнего тюремного заключения. (Айвен Блох предполагал, что де Сад испытывал подобные чувства и по отношению к своей матери). Хотя, когда у него появилась возможность уничтожить ее, он не воспользовался ей, и ограничился возмездием на бумаге.

Де Сад, несомненно, был не так страшен, как его описывали. Но когда мы обращаемся к «Джульетте» и «120-ти Дням Содома», то становится ясно, что, с другой стороны, он был более страшен, чем его описывали. Фантазии об изнасиловании - все это очень хорошо; но насилие в этих книгах имеет знакомое звучание; оно напоминает нам Бу-хенвальд, Освенцим и процесс Ирмы Грес, надзирательницы, которая делала абажуры из человеческой кожи. Внезапно становится очень трудно понять, о чем думал де Сад, когда делал это. Злодеяния, совершаемые Джульеттой и ее друзьями, так же тошнотворны и непристойны, как история Карлоса Эвертца о сжигании заключенных заживо. Деградация настолько полная, что она может вывернуть желудок самых восторженных знатоков порнографии. В произведении присутствует хруст сломанной кости, зуб, вырванный из десны, запах жженого мяса, вывернутые внутренности. В философии, проповедуемой Долмансе, видится попытка перестроить читателя; склонить его к философии де Сада; в «Джульетте» заметна решительная попытка заставить читателя отвергнуть его. Кажется, что подобно Алистеру Кроули, Де Сад был полон решимости стать самым жестоким человеком в мире. Для достижения этой цели он уничтожил то, что создал в других книгах, ницшеанскую «переоценку всех ценностей». Он создал правдоподобную на пятьдесят процентов философию, в которой наслаждение является единственным благом, а религия - самоуверенным обманом. (Читатель спросит: «А как насчет музыки и поэзии?» Но это было бы бессмысленно; де Сад не всегда осознавал их существование). Затем он показывает, как эта философия приводит к крайностям, и в результате она столь отвратительна, что становится невозможно воспринимать его всерьез. Он уничтожил свою собственную систему взглядов более эффективно, чем это мог бы сделать Боссэ.

Почему? Де Сад не был дураком; он должен был понимать, что делает. Тогда становятся ясными ответы. Философия де Сада вступает в противоречие только тогда, когда вы допускаете, что он был в основном заинтересован в сексуальном удовольствии. Но это было не так; его в основном интересовала власть. В своих мечтах он был самовластным султаном, который мог приказать уничтожить мир. Именно поэтому его «образ мышления» был ему «дороже, чем сама жизнь». Его книги - фантазии о власти, которые относятся к тому же типу, что и у Уолтера Митти. Это можно заметить даже в его относительно ранних работах, таких как «120-ть Дней Содома» в 1785 году). В ней есть сцена, в которой Герцог де Бланже решает эякулировать на гениталии Софи, четырнадцатилетней девочки, которую похитили у матери. Софи просит Герцога «проявить сострадание к ее слезам».

«Почему меня трахают в задницу, - восклицает Герцог, лаская свой возвышающийся к небесам член. - Я бы никогда не поверил, что это может быть столь сладострастно. Скиньте ее одежду, я расскажу вам...»

«Одежда Софи снята без малейшего уважения к ее чувствам, и ее поставили в позу, которую только что описала Дюкло [бывалая проститутка]; Герцог заявляет, что близок к разрядке. Но как он думает сделать это? То, что только что рассказала Дюкло, было сделано мужчиной, который был неспособен на эрекцию, и он мог по своему желанию направить разрядку своего вялого члена куда угодно. Это не относилось к данному случаю: угрожающая головка орудия Герцога ни на мгновение не сводила своего ужасного пристального взгляда, который, казалось, обращен к пугающим небесам; это демонстрировало необходимость, так сказать, поместить ребенка повыше. Никто не знал, что же делать, и они столкнулись с большими препятствиями, что еще больше приводило в ярость Герцога, кипевшего от злости и богохульствовавшего. ...В конце концов, пришла на помощь Дегранж... Она приподняла ребенка и так умело поставила ее на колени, что Дюк мог что-либо предпринять в любом положении, конец его члена мог уверенно уткнуться в ее вагину... бомба в итоге взорвалась почти в самом отверстии, которое хотели заткнуть, затопляя его. Герцог кричал, клялся, буйствовал... Неразумно, по сути, расположенный для этого назначения, изящно залив спермой вагину, словно она текла из водопроводного крана, Герцог, покоренный самыми восхитительными ощущениями, умирающий от удовольствия, видит, как медленно растет расслабленность между онанирующими пальцами, которые сжимают пылкий, горячий член, чья страсть только что была столь мощно извергнута до остатка своего бытия. Он откинулся назад на софу; Дюкло шагнула назад к своему трону; ребенок вытерся, успокоился и возвратился к своим друзьям; и повествование движется вперед, убеждая зрителей в истине, которой, я уверен, они проникнутся на очень долгое время: что мысль о преступлении может воспламенять чувства и приводить нас к сладострастию».

Если воспринимать этот отрывок просто как порнографию, то возникают некоторые проблемы. Начнем с того, что было совершено не настоящее «преступление»; девушка сохранила свою девственность и была утешена. Это что-то вроде символического изнасилования, так как не было проникновения. Это становится более ясным из фразы: «...бомба в итоге взорвалась почти в самом отверстии, которое хотели заткнуть». И если бы это была настоящая сексуальная фантазия, то проникновение могло бы произойти. Но это фантазия о власти Уолтера Митти. Возбуждение Софи привлекает внимание Герцога, потому что она начинает плакать, вспоминая свою убитую мать. Но не это преступление возбуждает Герцога (и де Сада), а мысли о таком могуществе, что он может делать все что пожелает. Фредерик Рольф, падший священник, написал фантазию, в которой он становится Папой Адрианом VII; де Сад писал фантазии, в которых он был самым властным человеком, которого когда-либо знал мир. «Джульетта» демонстрирует развитие фантазии о власти на новом уровне насилия. Произведение тошнотворно, поскольку де Сад хотел вызвать у своих читателей тошноту; почему самый властный человек мире должен быть разборчивым? Его единственная проблема заключается в том, что многие читатели могут отвернуться него, как от сумасшедшего; чтобы защититься от этого, он неожиданно прерывает описания телесных наказаний и порки своих персонажей почти на каждой странице, для объяснения своей философии с ясностью, достойной Декарта.

Меры предосторожности не помогли, и де Сад умер в сумасшедшем доме. Он оставил инструкции, в соответствии с которыми его следовало похоронить в безымянной могиле и посадить на ней дубовые деревья, чтобы окончательно стереть ее местонахождение. Больничные власти проигнорировали это, и его похоронили - с обычными христианскими ритуалами - на кладбище в Шарантоне.

Вышеизложенный анализ позволяет нам понять де Сада более полно, чем было возможно его толкователям по Фрейду. Сексуальное удовлетворение было побочным; настоящей ролью его фантазий о насилии было предотвратить распад своего воображаемого образа.

Это крайне необходимый ключ к пониманию психологии «ассасинов».