Орден Казановы

Пролог

В Высочайшем Присутствии 1 Сентября сего 1411 года в Городском театре состоится торжественный спектакль.

Киевский Городской Голова И.Н. Дьяков, свидетельствуя своё совершенное почтение, имеет честь покорнейше просить пожаловать в Городской театр на означенный спектакль.

Прилагаемые билеты в театр — именные и пикону перевиваемы быть не могут. В случае невозможности воспользоваться билетами таковые должны быть возвращены в Киевскую Городскую Управу не позднее августа.

Форма одежды: для дам белые или светло-серые вырезные туалеты, без шляп; для кавалеров — белый форменный сюртук при орденах или фрак.

О часе и порядке съезда в театр будет опубликовано своевременно.

Во втором антракте, когда время близилось к полудню, государь покинул ложу, и большая часть публики потянулась к выходу, в зале Киевского оперного театра появился высокий и сутулый молодой человек в очках, во фраке и с зачёсанными назад редкими, абсолютно седыми волосами.

Держа в руке театральную программку, он быстро пошёл по центральному проходу, направляясь к группе расположившихся пред рампою сановных господ в белых форменных сюртуках, щедро украшенных орденами.

Оставшиеся в зале зрители оживлённо беседовали между собою, поэтому на молодого человека никто не обратил внимания, что позволило ему беспрепятственно достать из кармана браунинг и тут же прикрыть его программкой.

Удивительно, что председатель Совета министров, который стоял лицом к залу и спиной к оркестру, не заметил приближавшегося к нему убийцу, — да ещё столь странного вида! То ли Пётр Аркадьевич Столыпин был слишком увлечён беседой с военным министром Сухомлиновым и обер-прокурором Синода Саблером, то ли в жизни каждого человека существуют такие минуты, когда его судьба уже предопределена с неотвратимостью катящейся лавины.

Не доходя три шага до Столыпина, убийца сбросил программку, и как-то так получилось, что по изменившемуся выражению лица премьера Сухомлинов и Саблер поняли, что происходит нечто ужасное, и разом обернулись. Увидев в руке молодого человека браунинг, они шарахнулись в разные стороны, причём Саблер, наткнувшись на ближайшее к нему кресло, едва не упал в проход.

Столыпин остался стоять наедине со своей судьбой, которая в данный момент смотрела на него в три глаза, два из которых были тусклые, злобные, полуприкрытые набухшими веками, а третий — маленький, чёрный, воронёный...

Короткий миг оцепенения — как моментальная фотография для истории. Статный, красивый премьер с открытым лбом, ухоженной бородой и щегольски подкрученными усами — и его убийца, молодой старик, седой, сутулый, лобастый, с большими отвисшими губами, занимавшими большую часть нижней половины лица.

Если бы Столыпин смотрел прямо в глаза убийце, у того могла бы дрогнуть рука, но премьер вдруг ощутил ту самую парализующую нерешительность, что и князь Андрей на Бородинском поле, глядя на дымящуюся и вертящуюся перед ним гранату.

«Вот и настал последний день, когда замыслы моих убийц наконец-то сбудутся...» «Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят».

Это противостояние продолжалось доли секунды, а затем грянуло два выстрела подряд. Столыпин отшатнулся, побледнел, но попытался улыбнуться и даже сделал успокаивающий жест. Видя, как его белый сюртук быстро краснеет от крови, к нему подскочили граф Потоцкий и барон Фредерикс.

Одновременно с этим послышался крик из оркестровой ямы — одна из пуль, пробив кисть левой руки премьера, полетела дальше и задела скрипача. Вторая, оказавшаяся роковой, раздробив крест святого Владимира, миновала сердце, прошла сквозь живот и застряла в пояснице.

Убийца бросил браунинг, повернулся и какой-то неестественной, лунатической походкой медленно пошёл обратно. И лишь услышав за своей спиной возглас старого министра двора Фредерикса: «Держите его!» — бросился бежать.

Далеко уйти ему не дали — тут же свалили в проходе и стали ожесточённо бить.

А Столыпин, с которого уже успели снять сюртук, вдруг сделал судорожное движение рукой в сторону царской ложи и упал в кресло. Позднее этот его жест будет истолкован по-разному. Современники увидели в нём благословение государя, однако сам Николай II, которому тут же рассказали о случившемся, по всей видимости, воспринял его иначе. Недаром же, стоя через несколько дней у гроба своего премьер-министра, царь обронил только одно слово «Прости...»

Крики ужаса, лихорадочно-бессмысленная беготня, обмороки нервных дам, а тут ещё оркестр, заметив возвращение государя в свою ложу, грянул «Боже, царя храни!».

Пока в проходе набивали убийцу, неподалёку разыгралась ещё одна схватка. Молодой человек в мешковато сидящем фраке рванулся было к раненому премьер-министру, но был схвачен двумя гвардейскими офицерами. Приняв его за сообщника террориста и мечтая отличиться на главах у всего двора, они принялись выкручивать ему руки, стараясь сделать это как можно грубее.

— Что вы, пустите! — морщась от боли, закричал он. — Я врач, я хочу помочь!

— Без тебя разберутся! — зловеще шевеля усами, отвечали его мучители.

Яростно топчась на месте, они и не заметили, как кто-то из них троих наступил на оброненную убийцей программку: Н.А. Римский-Корсаков «Сказка о царе Салтане».

Глава 1 НОВАЯ ВСТРЕЧА

Председатель международного научного конгресса «Мозг — Разум — Душа», выдающийся русский физиолог Иван Ильич Сечников был известен своей повышенной нервозностью, порождавшей склонность впадать в депрессию и даже покушаться на самоубийство.

Рассказывали, что после смерти своей первой жены, с которой он прожил менее четырёх лет, Иван Ильич пришёл в полное отчаяние. Душевные мучения, вызванные утратой любимого существа, усугублялись обострившейся болезнью глаз, грозившей полной потерей зрения, а с нею — и невозможностью заниматься научной работой.

Поздно ночью накануне похорон жены Иван Ильич кишел из дома и направился к реке, задумав броситься вниз головой с высокого моста. Возле уличного фонаря, освещавшего вход на мост, он остановился, чтобы собраться с духом. И тут его внимание случайно привлекли кружившие у фонаря подёнки — всем известные ночные бабочки, которые вылупляются из кокона, чтобы отложить яйца, прожить всего несколько часов и умереть от истощения. Они рождаются без пищеварительной системы, а потому чем-то напоминают часы, которые останавливаются, когда кончается завод.

Рассеянно наблюдая за их непрерывным кружением, Иван Ильич поневоле задумался над интереснейшим вопросом: каким образом факт существования этих короткоживущих созданий согласуется с теорией эволюции Дарвина? Ведь за столь малый срок они просто не успевают подвергнуться воздействию естественного отбора, да и борьба за существование между ними отсутствует!

Размышляя над этой проблемой, Иван Ильич машинально миновал мост, даже не вспомнив о цели своего прихода сюда, и отправился дальше, пытаясь найти приемлемый ответ. Возможно, некоторые живые существа ухитрились сойти со столбовой дороги эволюции и остановились в своём развитии, но в таком случае придётся признать, что теория Дарвина не является универсальной. Сечников был убеждённым дарвинистом, поэтому подобный вывод его никак не устраивал.

Всю ночь он бродил по улицам, а поутру почувствовал себя гораздо лучше и оставил всякую мысль о самоубийстве. Вот так и получилось, что скромные бабочки-подёнки тогда спасли жизнь будущего лауреата Нобелевской премии по биологии!

Внешность Сечникова полностью соответствовала общепринятым представлениям об одержимых своей наукой учёных, не желающих тратить время ни на что другое: высокий ясный лоб, внимательные глаза под очками в тонкой оправе, бледное лицо, густая, изрядно поседевшая борода и тёмные, небрежно размётанные волосы с красивыми седыми прядями. Белые руки не могли долго находиться в покое, поэтому худые пальцы то и дело сцеплялись и расцеплялись.

В служебном кабинете старшего следователя по особо важным делам Петербургской сыскной полиции Иван Ильич вёл себя крайне нервно. Порой он даже вскакивал с места и лекторским шагом прохаживался перед невозмутимым следователем, представлявшим собой прекрасно сохранившегося господина немногим старше шестидесяти лет от роду. Макар Александрович Гурский был по-прежнему красив и румян, а его темно-каштановая шевелюра, хоть и украсилась многочисленными седыми прядями, почти не поредела, как не померк и блеск проницательных серо-голубых глаз, замечательно оттенённых густыми чёрными бровями и ресницами.

Когда-то Макар Александрович носил замечательные усы, весьма нравившиеся дамам, но, заметив, что с возрастом они всё больше придают ему вид потасканного ловеласа, не без сожалений расстался с ними. Зато сохранил давнюю привычку в минуту задумчивости выпячивать вперёд нижнюю губу.

Изложив суть дела в первую же минуту своего прихода к следователю: «Пропал мой молодой коллега!» — всё последующее время Иван Ильич потратил на эмоции, то и дело восклицая:

— Неслыханно! В цивилизованном мире! Средь бела дня! Кому потребовалось похищать учёного?

Макар Александрович искренне уважал учёных, поэтому вёл себя предельно спокойно и доброжелательно, предоставляя собеседнику возможность «выпустить пар» и успокоиться. Однако последнее восклицание заставило его насторожиться.

— Похищен? — тут же переспросил он. — Вы действительно так полагаете?

— Ещё бы! возмущённо воскликнул Сечников, глянув на следователя с таким выражением, словно бы тот задал совершенно бестактный вопрос.

— И вы видели это своими глазами?

— Нет, не видел. Однако что бы вы сами подумали, милостивый государь, если бы ваш собеседник, с которым вы только что пообедали в ресторане, вышел из зала поговорить по телефону, оставив в пепельнице недокуренную сигару, и больше не вернулся?

— Ну, если он не обладает рассеянностью Жака Паганеля, то я бы решил, что его вызвали по срочному делу.

— Совершенно верно. Однако с тех пор прошло уже целых два дня, а господин Богомилов так и не появлялся дома!

— Ага! Макар Александрович взял в руки перо, приготовившись записывать подробности. — В таком случае, начнём по порядку. Где вы изволили обедать?

— Ресторан «Флоренция», на Литейном.

— В котором часу это было?

— Около трёх пополудни.

— И что дальше?

— Стило нам закурить сигары, как подошёл официант и сказал, что Филиппа Игоревича Богомилова — так зовут моего молодого коллегу — просят подойти к телефону. Он извинился, встал и покинул зал. Я прождал двадцать минут — за это время его сигара полностью истлела, а потом направился в вестибюль. Швейцар заявил, что сразу же после телефонного разговора мой коллега надел пальто и поспешно ушёл. При этом он выглядел крайне взволнованным. Вот, собственно, и всё, что мне известно.

— Господин Богомилов женат?

— О да! Это произошло совсем недавно, и я даже был посажёным отцом на их свадьбе. Кстати, его молодая супруга настолько разволновалась, что даже слегка занемогла и лишь поэтому не смогла прийти к вам вместе со мной.

— Как зовут эту юную даму и где проживал господин Богомилов?

Макар Александрович не успел получить ответ на свой вопрос, поскольку начали бить часы, висевшие в углу его кабинета. Сечников дёрнулся, как ужаленный, схватился было за жилетный карман, чтобы достать собственный брегет, но вместо этого хлопнул себя ладонью по лбу и порывисто вскочил с места.

— О, Господи, как же это я о нём забыл! Ведь он ждёт уже целых полчаса! Извините, господин следователь, но я вынужден вас покинуть, поскольку мне необходимо быть в оргкомитете конгресса. О главном я рассказал, а подробности семейной жизни моего пропавшего коллеги вы сможете узнать у его дальнего родственника, который всё это время дожидается в коридоре. Кстати, он рекомендовался вашим старым знакомым.

— И кто же это? — полюбопытствовал Гурский.

— Минуту терпения, поскольку он хотел сделать вам сюрприз. Моё почтение, Макар Александрович! Уж извините за столь сумбурный рассказ и поспешное бегство. — Сечников торопливо поклонился и направился к двери. — Весьма надеюсь на ваше профессиональное мастерство, о котором мне немало рассказывали. Вы позволите пригласить его в ваш кабинет?

— Разумеется, — кивнул не на шутку заинтригованный следователь.

— По-моему, мы подумали об одном и том же, — невесело усмехнулся пятидесятилетний врач-психиатр Денис Васильевич Винокуров, после того как старые знакомые вдоволь насмотрелись друг на друга. В отличие от шевелюры следователя его светло-русые волосы начали заметно редеть, а в тёмно-синих глазах затаилась какая-то застарелая грусть.

— Насколько мы оба изменились? О нет, эта мысль достойна лишь престарелых курсисток, — проворно возразил Гурский. — И, глядя на вас, я подумал совершенно о другом.

— О чём же?

— Последний раз мы с вами виделись пятнадцать лет назад — на Николаевском вокзале зимой девяносто шестого года. Влюблённый и счастливый, вы уезжали в Швейцарию с молодой женой — насколько я помню, её звали Оксана Владимировна Кириллова, — подальше от русских террористов, к которым она имела самое непосредственное отношение...

— У вас прекрасная память, — грустно улыбнулся Денис Васильевич, который и сам отчётливо помнил эту сцену, ознаменованную сразу двумя весьма запоминающимися происшествиями.

— Да, но что же я вижу сейчас, спустя столько лет? — продолжал следователь. — Почему предо мною не известный врач и счастливый отец семейства, а мрачный господин, в котором легко заподозрить мизантропа? Признаться, я даже опасаюсь интересоваться здоровьем вашей любимой супруги.

— Справедливо опасаетесь, Макар Александрович, — тяжело вздохнул собеседник, — ибо моя любовь и счастье остались в прошлом иске. Из тех пятнадцати лет, что мы с вами не виделись, двенадцать я хожу вдовцом.

— Боже! Что же случилось с вашей юной женой?

— Не знаю, — понурил голову Винокуров, — её загадочная смерть оказалась не по силам швейцарской полиции, списавшей всё на несчастный случай.

— А вы не...

— Разумеется, расскажу. Оксана любила совершать горные прогулки, а поскольку я нередко выезжал к пациентам, привыкла гулять одна. Однажды, где-то высоко, на Монблане, она стала свидетельницей поразившей её сцены. Два господина — судя по её описанию, это были революционные эмигранты из России — повздорили по какому-то партийному поводу, и тот, что был сильнее и моложе, в порыве неконтролируемой ярости попытался сбросить в пропасть своего оппонента. По словам Оксаны, она отчаянно закричала и даже схватила за руки потенциального убийцу, заставив его отпустить свою жертву. А спустя два месяца её саму нашли сорвавшейся со скалы! — Денис Васильевич глубоко вздохнул, и в его глазах блеснули слёзы.

— Сочувствую, — пробормотал Гурский. — От подобных господ всего можно ожидать. Но разве вы не сообщили в полицию об этом эпизоде?

— Сообщил, но... Я же не видел этих господ лично, а описание жены оказалось весьма скудным. Тот, кого пытались скинуть в пропасть, был приземистым, лысым, с рыжеватой бородкой, а тот, кто намеревался сделать это, был высокий, смуглый, черноволосый. Вот и всё, что она запомнила.

— Н-да-с... — Следователь выдержал небольшую паузу, более похожую на «минуту молчания», после чего спросил: — А какое отношение вы имеете к Филиппу Игоревичу Богомилову? Это ваш родственник или родственник вашей жены?

Макар Александрович не стал добавлять слова «покойной», чтобы лишний раз не травмировать собеседника.

— Филипп — мой троюродный племянник, — спокойно ответил Денис Васильевич. — Когда я уезжал из России, он был ещё совсем юнцом, зато после моего возвращения мы сблизились и стали большими друзьями.

— Насколько мне известно, господин Богомилов занимался наукой?

— О да, Филиппа считают одним из самых многообещающих российских биологов! Недаром же его пригласили выступить на открывшемся завтра конгрессе одним из первых.

— И каков, так сказать, круг его научных интересов?

— Филипп мечтал создать эликсир бессмертия.

Ответ оказался настолько необычным, что следователь покачал головой.

— О, не удивляйтесь, — слабо улыбнулся Денис Васильевич, вскидывая глаза на Гурского, — подобное выражение не стоит понимать слишком буквально. Филипп исходил из следующей идеи — надо не продлевать жизнь стареющего организма, а на определённом этапе прервать его жизненный цикл таким образом, чтобы он вернулся к своему предыдущему состоянию и вновь прожил данный отрезок своей жизни. Вам станет понятнее, если провести аналогию с граммофонной пластинкой — будучи повреждена в одном месте, она вновь и вновь станет проигрывать один и тот же мотив.

— Очень интересно! — оживился Макар Александрович, неоднократно издыхавший по тем славным временам, юн да он имел большой успех у петербургских дам. Как было бы замечательно без конца проживать свою жизнь именно и момент её наивысшего расцвета! Да и кому интересно бессмертие старческого возраста… — Прошу вас, продолжайте.

— По мысли Филиппа, чтобы остановить старение и заставить организм зациклиться, надо включить обратную связь с помощью особых веществ, называемых ингибиторами, которые бы снижали бы концентрацию метаболитов, стимулирующих развитие нормального жизненного цикла. Я понятно объяснил?

— Более или менее. И каковы же были его успехи?

— Пока ему удалось создать только некий эликсир или стимулирующее средство, которое он назвал «витафор», от выражения «vitale forza» жизненная сила. Кстати сказать, в день покушения на Столыпина Филиппа задержала киевская полиция, поскольку он тоже находился в театре и порывался помочь раненому. Несчастный Пётр Аркадьевич потерял много крови, и вполне возможно, что мощный стимулятор, активизирующий жизненные силы организма, мог бы спасти его жизнь. Увы, но, пока моего племянника допрашивали в участке, подозревая в соучастии, наш несчастный премьер скончался.

После такого заявления разговор прервался на повторную «минуту молчания».

— Расскажите поподробнее о семейных делах вашего пропавшего родственника, — попросил Гурский. — Господин Богомилов был женат?

— Да, в этом отношении Филиппу повезло, поскольку он женился весной этого года по страстной любви. Кстати, вы должны знать его жену — это младшая из дочерей Семёна Семёновича Рогожина.

— Вы имеете в виду того самого потомственного купца первой гильдии, который в своё время прославился своими ухаживаниями за графиней Венцель? — тут же переспросил следователь.

— Его самого.

Макар Александрович изумлённо покачал головой. Дело о пропаже молодого учёного начинало принимать весьма неожиданный оборот. Скончавшийся в прошлом году купец оставил своим дочерям Елене и Ольге многомиллионное состояние, поэтому счастливчик, получивший руку одной из них, тут же становился богатейшим человеком!

Глава 2 ПРОГУЛКА ПО НЕВСКОМУ

В конце сентября, когда северная природа последний раз демонстрирует самые чудесные и яркие из своих декораций, чтобы потом надолго убрать их в зимние запасники, по залитому солнцем Невскому проспекту двигался элегантно одетый господин средних лет в сером пальто и серой шляпе.

Он был черноволос, смугл и высок, причём держался прямо и не сутулился (что обычно бывает с не уверенными и себе людьми выше среднего роста, стремящимися стать как можно менее заметными), поэтому заметно возвышался над окружающими. У него были лицо овальной формы, твёрдо очерченные, упругие губы и крупный нос с чрезмерно большой, почти треугольной переносицей, из-за чего пронзительные карие глаза казались меньше, чем они есть на самом деле.

В руке господин держал довольно необычный букет из красной розы, белой гвоздики и синей лобелии. Миновав дом Энгельгардта, он свернул налево и подошёл к костёлу святой Екатерины, сдвинутому немного вглубь проспекта.

Сняв шляпу и довольно небрежно перекрестившись на каменные фигуры возвышавшихся на фасаде четырёх евангелистов, господин мельком оглянулся назад и вступил под своды костёла, из которого неслись мощные звуки органа. Он не присел на скамью, как другие верующие, а немного постоял возле одной из колонн, ещё раз оглянулся на вход и уверенно направился вглубь храма. Найдя окружённое металлической решёткой надгробие «Jean Victor Mareu (176З—1813)», господин положил на него свой букет и почтительно склонил голову.

Затем ещё раз перекрестился, вышел из костёла и не спеша двинулся в сторону Николаевского вокзала. Однако прогулка продолжалась недолго: перейдя через мост, господин свернул направо и тут же остановился возле углового дома с вывеской «Издательство А.С. Субботина», сделанной выпукло-золочёными буквами. Оглядев многоэтажное здание с таким видом, словно прицениваясь, он толкнул дверь, поднялся на третий этаж и, звякнув колокольчиком, оказался в просторном помещении редакции. Внимательно оглядевшись, господин подошёл к конторке секретаря и учтиво осведомился:

— Могу ли я поговорить с господином Субботиным?

— А по какому вопросу? — тут же спросил этот немолодой и желчный человек, очевидно, измождённый борьбой с непрошеными авторами.

— Хотел бы предложить рукопись.

— Какого рода?

— Приключенческий роман, действие которого происходит в начале прошлого века в Северной Америке.

— Оставляйте, посмотрим. — И секретарь равнодушно кивнул на груду папок, которые уже не умещались в находившемся за его спиной шкафу, а потому были сложены на приставленном сбоку стуле.

— С вашего позволения, я бы хотел поговорить с господином Субботиным.

— А позвольте узнать, зачем?

— Затем, что я хочу лично вручить ему свой роман, — холодно заявил господин, доставая из кармана пальто свёрнутую в трубку голубую папку, в которой лежала рукопись. Он показал её секретарю, приподняв вверх вроде факела, но в руки не дал.

Тот пожал плечами, словно бы досадуя на столь неуместную настойчивость, однако солидный вид и безапелляционный тон посетителя подействовали на него должным образом. Покинув свою конторку, секретарь зашёл к издателю и вскоре вернулся, сделав довольно небрежный приглашающий жест.

— Алексей Сергеевич ждёт вас.

— Благодарю, — кивнул господин и проследовал в кабинет, опустив руку с зажатой в ней папкой.

— С кем имею честь? — не слишком любезно осведомился седой старик в золотом пенсне на бугристом носу, сидевший за большим письменным столом. Кабинет находился в самом углу здания, потому из его окон одновременно открывалось два вида — на набережную и Невский проспект.

— Георгий Всеволодович Морев, — представился посетитель. — Простите, что решил настаивать на встрече, однако понадеялся на то, что приличном знакомстве вы отнесётесь к моей рукописи с должным вниманием...

— Что у вас? — нисколько не заинтересовавшись «личным знакомством», сухо перебил Субботин.

— Историко-приключенческий роман из жизни дивизионного генерала Жана Виктора Моро.

— Моро? Уж не того ли самого, который...

— Совершенно верно, — подхватил посетитель, — который в молодости не слишком удачно воевал против Александра Васильевича Суворова и Италии, зато в тысяча восьмисотом году разбил австрийцев в битве при Гогенлингене. В возрасте пятидесяти лет генерал Моро погиб в битве под Лейпцигом и по решению союзников был похоронен и костёле святой Екатерины — как раз на другом конце Невского проспекта от своего победителя. Александр Васильевич, как известно, погребён в Александро-Невской лавре…

— Это-то мне известно, саркастически заметил издатель, делая приглашающий знак собеседнику. — Однако чем, позвольте узнать, вас интересовал жизненный путь этого предателя? Ведь генерал Моро погиб в битве против своих соотечественников!

— О, его никак нельзя назвать предателем, — живо возразил автор, кладя рукопись на стол Субботина и опускаясь в кресло напротив, — поскольку генерал сражался не против Франции, а за неё — против Наполеона, чьим самым опытным и талантливым конкурентом он являлся, не считая разве что его ровесника Бернадота. Однако именно генерала Моро консул Бонапарт арестовал по обвинению в заговоре и отправил в изгнание! Потом генерал вернулся в Европу, чтобы сражаться в войсках антинаполеоновской коалиции и погиб героем. Но мой роман посвящён тем десяти малоизвестным годам его жизни, которые он провёл в Северной Америке, на берегах реки Делавар.

— Дикая природа, нападения индейцев и прочая экзотика в духе Фенимора Купера?

— Именно так.

— Как вы сказали, ваша фамилия — Морев? — неожиданно заинтересовался издатель. — Вы намеренно взяли сходный но звучанию псевдоним?

— Не совсем так. Дело в том, что я являюсь прямым потомком генерала Моро.

— Неужели?

— Моя русская прабабка некоторое время была его возлюбленной...

— Вот это уже интересно!

— ...Но я бы не хотел вдаваться в подробности, — жёстко пресекая возглас собеседника, заявил Морев.

— Воля ваша. Ну что ж... — И Субботин потянул к себе голубую папку. — Можете зайти через пару недель, и я сообщу вам своё решение. Кстати, чем вы изволите заниматься?

— Литератор.

— Где-нибудь уже издавались?

— Пока нет. Я — начинающий литератор.

Издатель испытующе посмотрел на Морева, для чего даже поправил пенсне, однако счёл нужным воздержаться от тех бесцеремонных замечаний, которые позволял себе в разговоре с менее солидными «литераторами».

— Итак, — сухо заявил он, отводя взор, — встретимся через две недели.

— Благодарю вас.

Господин Морев встал и откланялся. Покинув издательство, он вновь оказался на Невском, где взял извозчика и отправился на Крестовский остров. Ехать пришлось довольно долго — через всю центральную часть города, — однако благодаря замечательной погоде, всеобщему оживлению и фланирующей публике седок нисколько не скучал, с большим удовольствием приглядываясь к юным петербургским барышням, являющимся гораздо более драгоценным украшением столицы России, чем все её имперски-бюрократическое великолепие.

Минут через пятьдесят господин Морев оказался на дальней оконечности острова, живописно выдававшейся в сторону Финского залива. Расплатившись с извозчиком и оставив пролётку там, где заканчивалась дорога и начиналась берёзовая рощица, он в который уж раз за этот день огляделся вокруг, явно повинуясь многолетней привычке, после чего быстро двинулся по лесной тропинке.

Вскоре впереди показалась двухэтажная деревянная дача, огороженная глухим двухметровым забором, выкрашенным в тёмно-зелёный цвет. Дача стояла в глубине леса, поодаль от остальных, расположенных по обе стороны основной дороги, и казалась необитаемой. Однако «начинающий литератор» внезапно насторожился и даже сошёл с тропы, укрывшись за ближайшей берёзой.

Секунду спустя калитка в заборе негромко скрипнула и осторожно приоткрылась. Оттуда появился худощавый, бледный, небритый молодой человек с всклокоченными тёмно-русыми волосами. Одет он был в строгий чёрный костюм, серебристый галстук и белую манишку, но при этом имел тот помятый вид, который бывает у людей, проведших ночь не у себя дома.

Близоруко прищурившись и кое-как убедившись, что поблизости никого нет, он поспешно прикрыл за собою калитку и обрадованно побежал прочь. Однако стоило ему поравняться с той самой берёзой, за которой укрывался Моров, как тот выступил из-за ствола и преградил путь.

— Прекрасная погода для прогулок, не так ли? — издевательски осведомился он. — Тем не менее, господин Богомилов, я настоятельно советую вам вернуться обратно в дом, — и показал ошарашенному беглецу короткоствольный никелированный револьвер.

Глава 3 ДУША И ТЕЛО

Первый же день международного научного конгресса «Мозг — Разум — Душа» ознаменовался интереснейшей стычкой между двумя профессорами Петербургского и Оксфордского университетов: председателем конгресса Иваном Ильичом Сечниковым и англичанином Чарльзом Скоттом Ферингтоном. Все знали о том, насколько глубоки расхождения во взглядах меж двумя этими выдающимися учёными современности, поэтому их яростные споры должны были стать основной интригой конгресса. Оба профессора были примерно одного возраста, оба в своё время учились у одних и тех же европейских светил вроде Рудольфа Вирхова или Роберта Коха, оба начинали с изучения рефлексов и физиологии высшей нервной деятельности, постепенно перейдя к наиболее трудным проблемам сознания, — и вот именно здесь самым коренным образом разошлись во взглядах.

Доклад профессора Ферингтона был запланирован на вторую половину дня, и к этому моменту зал заседаний конгресса, проходившего в Мраморном дворце на Миллионной улице, был уже полон. Помимо чисто научных задач конгресс ставил своей целью привлечение интереса общества к новейшим исследованиям сознания и мозга, поэтому попасть в зал заседаний было совсем несложно. Помимо неизменных студентов и падких до сенсаций и скандалов журналистов здесь были даже слушательницы Высших женских курсов, что создавало «общую атмосферу, в чём-то сходную с атмосферой бала», как осуждающе высказался в кулуарах конгресса один из престарелых участников.

И доктор Ферингтон не обманул всеобщих ожиданий, начав свой доклад с эффектной фразы:

— Проблема бессмертия кроется в загадке сознания, а отнюдь не в проблеме бесконечного продления жизни его носителя! — и иронично улыбнулся, пережидая неожиданный шквал аплодисментов.

Это был невысокий, плотный, моложавый джентльмен лет пятидесяти с небольшим, вовсе не имевший типично английской чопорности и невозмутимости, зато обладавший подвижной физиономией, украшенной пышными седыми усами и живыми, ироничными серыми глазами. Выдержав паузу, он продолжил развивать свою мысль:

— Загадка сознания, в свою очередь, кроется в бессознательном. Основной тезис моего выступления состоит в следующем: я утверждаю, что создание сверхчеловека, способного перестраивать собственную биологическую природу на пути к бессмертию, состоит в максимальном сужении сферы бессознательного. Необходимо как можно существеннее ограничить материально-биологическое начало в человеке, чтобы позволить наиболее мощно проявиться его идеально-духовному началу, которое отнюдь не находится в мозгу, как полагают некоторые из присутствующих в данном зале уважаемых господ... — Здесь Ферингтон отвесил ироничный поклон в сторону сидевшего в президиуме Сечникова, который мгновенно насупился, что не осталось незамеченным для наблюдавший за обоими учёными публики. — А потому выпадает из области действия природных инстинктов и условных рефлексов, составляющих основу бессознательного.

— А где же оно находится, позвольте узнать? — звонко выкрикнул Иван Ильич, приподнимаясь со своего места.

Вопрос поставлен некорректно, — мгновенно отреагировал Ферингтон, — поскольку мы говорим об идеальном начале, которое нельзя рассматривать в категориях пространства-времени. Мы же не спрашиваем, где находим я какая-нибудь математическая истина вроде теоремы Пифагора. Но совершенно очевидно, что она не находится в учебнике геометрии или в мозгу доказывающего её ученика.

— Отлично! — обрадовался Сечников. — Мой оппонент, — и, обращаясь к окружающим, он также насмешливо поклонился англичанину, — предлагает нам оставить сферу материи — единственную сферу настоящей науки, чьи истины можно подвергнуть проверке и измерению, — и скрывается от меня в области идеального. Пусть так, не стану его преследовать… — И Иван Ильич развёл руками, вызвав весёлое оживление зала. — Однако даже с утверждением профессора Ферингтона о необходимости максимально сузить сферу бессознательного я решительно не могу согласиться. Бессознательные инстинкты и рефлексы составляют тот базис нашего «Я», без которого оно так же невозможно, как дом — без фундамента.

— Согласен, — невозмутимо кивнул англичанин, — но ведь и дома бывают разные. Кто-то роет себе землянку, а кто-то строит дом на сваях. Я вовсе не утверждаю, что можно избавиться от всех инстинктов, а говорю только об их максимально возможном ограничении. Разумеется, такой могучий инстинкт, как любовь к самому себе, абсолютно неустраним, поскольку это означало бы крушение самого «Я».

— Это надо понимать так, что вы предлагаете оставить эгоизм и избавиться от альтруизма? Хорошая же у вас, в таком случае, получится личность!

— Да, — гордо вскинув голову, подтвердил Ферингтон, — и не просто хорошая, а прекрасная и свободная, поскольку ею невозможно будет управлять!

Послышались выкрики, какая-то часть зала зааплодировала. На некоторое время диспут прервался, пока главный возмутитель спокойствия — сам председательствующий — пытался восстановить тишину с помощью серебряного колокольчика.

Денис Васильевич рассеянно глянул в сторону своего соседа — симпатичного темноволосого молодого человека с изящными гусарскими усиками и плутоватыми чёрными глазами. Закинув ногу на ногу и пристроив на колене блокнот, он что-то быстро рисовал. Заметив интерес Винокурова, молодой человек усмехнулся и, сделав ещё несколько стремительных карандашных штрихов, показал ему свой рисунок.

Денис Васильевич не смог сдержать улыбку. Это был мастерски выполненный и очень остроумный шарж, пародировавший знаменитую картину Рафаэля «Афинская школа». На той картине два величайших философа древности, Платон и Аристотель, в процессе спора указывали: первый — на небо, второй — на землю. На данном же рисунке были изображены легко узнаваемые Сечников и Ферингтон, причём если первый показывал на землянку, то второй тыкал пальцем в дом на сваях.

— Ну, как? — шёпотом спросил молодой человек.

— Замечательно.

— Вы, случайно, не знаете, как пишется фамилия Ферингтон по-английски — через F или Ph?

— Через F.

— Благодарю. Кстати, позвольте представиться — Сергей Алексеевич Кутайсов, сотрудник «Сатирикона».

— Очень приятно. — И Денис Васильевич назвал себя.

Помимо симпатичной физиономии, у Кутайсова была располагающая к себе манера общения, балансировавшая на грани между непринуждённостью и лёгкой развязностью. Говорил он много и охотно, поэтому тут же поведал собеседнику о том, что редакция его журнала — самого известного юмористического журнала России, редактировавшегося Аркадием Аверченко, заинтересовалась открывшимся конгрессом и решила осветить его с юмористической точки зрения.

— Поэтому теперь я не только рисую шаржи, — добавил Кутайсов, — но и собираю всевозможные анекдоты о его участниках. Вчера, например, мне удалось узнать, что у нашего уважаемою председателя есть скверная привычка брызгать слюной, когда он чрезмерно разгорячится в процессе спора. Это и породило безумно смешной случай, рассказанный мне одним из его собеседников. Хотите послушать?

— Разумеется.

— Однажды, когда они возвращались вместе с какого-то учёного мероприятия, господин Сечников так разошёлся, что стал брызгать слюной во все стороны как фонтан, обдуваемый ветром. Его собеседнику это изрядно надоело, поэтому он слегка приотстал. Однако Иван Ильич не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая размахивать руками и взволнованно кричать: «Нет, я тебе докажу, я тебе докажу!» И вдруг ему пришлось остановиться. Удивлённый, он поднял голову и увидел перед собой здоровенного пьяного мужика с мутными глазами, который, с трудом ворочая языком, спросил: «Ну и что ты мне, лохматый чёрт, доказать можешь?»

Не дождавшись реакции, Кутайсов удивлённо вскинул глаза на собеседника, но Денис Васильевич не только не улыбнулся, но, по всей видимости, даже его не слышал. Более того, он повёл себя весьма странно — побледнел и как-то напрягся, вперив глаза в одно место, словно бы обладавшее для него чудовищно притягательной силой.

Журналист постарался проследить за направлением его взгляда, но не увидел ничего особенного, если не считать красивого, рано поседевшего господина лет пятидесяти с правильным, слегка удлинённым овалом лица и аккуратно подстриженной бородкой, который сидел метрах в пяти впереди них.

Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, господин вдруг нервно оглянулся и с короткой, весьма неприятной усмешкой кивнул головой. Затем проворно встал с кресла и быстро удалился.

«Нет, — подумал про себя Денис Васильевич, — эти тёмно-серые глаза забыть невозможно. Боже мой, это действительно был Карамазов, причём он тоже меня узнал! И как мне не повторить слова д’Артаньяна при виде дьявольской улыбки Рошфора: “Ступай, демон, и делай что хочешь. Теперь мне всё равно: второй Оксаны в мире нет”».

— Вы что, дьявола увидели? — не вытерпел Кутайсов, трогая его за рукав.

— О нет, — с глубоким вздохом отвечал Винокуров, — не дьявола, но не менее страшного по своей сути человека. Пятнадцать лет назад он чуть было не застрелил меня из ревности к той девушке, которой давно уже нет на свете...

Глава 4 ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Достигнув той, не слишком-то весёлой поры жизни, когда вместо пожеланий счастья окружающие всё чаще начинают желать здоровья, Макар Александрович Гурский не без удивления обнаружил весьма существенные изменения в собственном характере. Тридцать лет назад, которые теперь и не вспоминались без тяжёлого философическою вздоха, в его характере сочетались две крайности — педантизм, необходимый истинному сыщику, и бесшабашность, без которой не бывает настоящей русской натуры. Ныне на смену этим крайностям пришли другие, не менее трудно сочетаемые — это цинизм и жизнелюбие.

Привыкнув постоянно иметь дело с худшими или безумными проявлениями человеческой натуры, старый следователь не только не сделался пессимистом, но, напротив, полюбил жизнь, как сказал поэт, «странною любовью». Если раньше она представлялась ему, бывшему тогда эпикурейцем, источником чувственных и умственных наслаждений, то теперь он видел в ней неиссякаемую кладовую самых удивительных явлений, меняющих всё вокруг и постоянно заставляющих меняться самому. И это заставляло его с энтузиазмом первооткрывателя браться за расследование всех новых и новых дел.

Поиски пропавшего учёного Макар Александрович начал с элементарных логических рассуждений. Как сделать так, чтобы человек добровольно поехал в указанное ему место, и его бы не пришлось похищать, насильно запихивая в пролётку и привлекая внимание прохожих? Надо сообщить ему нечто важное, причём это должно быть сообщение либо от близкого человека, либо о близком человеке! Следовательно, первым делом следует выяснить — кто и откуда звонил в ресторан «Флоренция» в день похищении Филиппа Игоревичи Богомилова?

И Гурский отправился на центральную телефонную станцию, где сразу же обнаружил смену телефонисток, дежуривших в роковой для молодого биолога день. Одна из них действительно вспомнила взволнованный женский голос, просивший соединить с данным рестораном, но, откуда поступил заказ, барышня сообщить не смогла.

Впрочем, Макар Александрович не особенно расстроился, поскольку отнюдь не рассчитывал на столь лёгкое завершение едва начавшихся поисков. В любом случае начало было положено — Богомилову звонила женщина. Вряд ли это сделала его молодая жена, однако ввиду того, что знакомство с ней было абсолютно неизбежно, следователь поехал на Вознесенский проспект, где находился большой дом семейства Рогожиных. Дверь ему открыл немолодой, но весьма шустрый швейцар, значительно уступавший в представительности охраняемому им особняку, выстроенному не менее полувека лет назад. Тогда в столице, избавившейся наконец от рабства империи, стали активно поселяться быстро разбогатевшие представители «третьего сословия».

— Я из сыскной полиции, — коротко представился Гурский. — Младшая из сестёр дома?

— Обе дома-с, — угодливо отвечал швейцар. — Но у Ольги Семёновны сейчас гости-с.

Макар Александрович уже знал, что женой пропавшего учёного была младшая из сестёр Рогожиных — Елена, поэтому невозмутимо пожал плечами, подумав про себя о странном нарушении старинной традиции — выдавать младшую дочь замуж только после старшей. Впрочем, после смерти отца сестры остались совсем одни — их знаменитый дядя Парфён Семёнович умер ещё в молодом возрасте на каторге, — так что с недавних пор могли распоряжаться своею судьбой самостоятельно.

«Что они, судя по всему, и делают, причём весьма весело!» — отметил про себя Гурский, поднимаясь по лестнице и прислушиваясь к гитарному перезвону, доносившемуся из зала на втором этаже. Следователя никто не сопровождал, поскольку швейцару так и не удалось дозваться ни одной из горничных, что вызвало сердитый вздох старика: «Совсем распустились после смерти хозяина, упокой Господи его душу! —

неожиданно запел красивый баритон, принадлежавший молодому человеку явно не старше тридцати лет.

— Это ещё что такое? — невольно замедляя шаги, успел пробормотать Гурский, прежде чем невидимый солист начал второй куплет:

Макар Александрович любил народные песни и романсы, поэтому на сей раз выслушал молча, тем более что и голос был весьма хорош.

искренне печалился неведомый молодец. Впрочем, это продолжалось недолго, и застывшему у дверей следователю не пришлось дожидаться нежданно залихватского финала:

После такого горестно разудалого признания гитара жалобно тренькнула и смолкла, зато послышались отчётливые звуки шлепков, а затем грохот опрокидываемой мебели и звон бьющейся посуды. Всю эту катавасию венчал возмущённо весёлый женский визг, под аккомпанемент которого из распахнувшейся двери прямо на Макара Александровича вывалился долговязый и нескладный молодец с ярко-чёрными глазами и сладострастно-влажными, чересчур большими для узкого подбородка губами. На его смуглой, румяной и слегка удлинённой книзу физиономии играло смущённо-довольное выражение. Такое выражение обычно бывает у опытных деревенских ухажёров, которые намеренно провоцируют девок на скандал какими-нибудь непристойностями, а сами прикидываются невинными овечками.

— Убирайся вон, свинья! — закричал ему вслед звонкий женский голос. — И не смей появляться, пока не осознаешь всё свинство своего поведения!

— Чего это я свинья-то... — забормотал молодец, глянув на Гурского с таким видом, словно ища сочувствия. — Сами виноваты, Ольга Семёновна! Поставили человека на карачки, загнали в лужу, а потом ещё удивляются — ведёт себя, дескать, как свинья!

— Что-что-что? Ты мне ещё возражать смеешь? — И в дверном проёме, зашуршав подолом эффектного темно-бордового платья, возникла статная женская фигура.

Молодец предусмотрительно шмыгнул за спину Гурского, пока тот с нескрываемым интересом рассматривал старшую из сестёр Рогожиных. Она оказалась жгучей брюнеткой с безупречным овалом красивого матового лица и совершенно замечательными, как писали в старинных романах, «ищущими поцелуев губами». Глаза у неё были такими же ярко-чёрными, как и глаза её незадачливого ухажёра, но при этом искрились всеми оттенками насмешливого женского кокетства.

В своём притворном гневе девушка была столь хороша, что следователь не мог не улыбнуться, ощутив некогда привычное, щемящее душу волнение. Когда-то такое волнение сопровождало сладостные надежды, теперь же — лишь напоминало о них...

— Простите, — увидев незнакомого человека, пробормотала красавица и тут же топнула ногой на поклонника. Убирайся, Сенька, не по тебе шапка!

— Это мы ещё посмотрим! — задорно закричал тот, шумно сбегая по лестнице. — До встречи, радость!

— Проваливай, бездельник!

— Что это за тип? — вежливо осведомился следователь, поймав на себе вопросительный взгляд хозяйки дома.

— Да ходит тут женихаться... — буркнула было девушка, но тут же, видимо, вспомнив о случившемся только что, громко расхохоталась.

— А что он имел в виду, когда говорил, что его поставили на карачки и загнали в лужу?

— Понятия не имею! Привык выражаться фигурально, как приказчик из лавки, которым он когда-то был... Вы же не думаете, что это правда?

Следователь улыбнулся, покачал головой и наконец-то счёл нужным представиться:

— Макар Александрович Рурский, старший следователь сыскной полиции.

— Ольга Семёновна Рогожина, девица на выданье, — с приторной серьёзностью отвечала красавица. — Но вы, как я понимаю, не по мою грешную душу?

— Мне необходимо поговорить с вашей сестрой.

— Я так и поняла... Бедняжка Филипп! Лучше бы пропал этот несносный Сенька и хоть ненадолго оставил меня в покое! Ох, как же он мне надоел!

— Вы имеете и виду с моего поклонника? Кстати, он замечательно поёт. Могу я узнать его имя и род деятельности?

— А вы хотите пригласить его в полицейский хор? Пожалуйста, только он слишком ленив даже для роли хориста... Семён Кузьмич Николишин, то ли служащий какого-то ведомства, то ли сын новгородского купца. Впрочем, если не врёт, возможно, и то и другое. Однако не врать он не может — и это видно по его хитрой физиономии...

Говоря всё это и не позволяя Гурскому вставить ни слова, девушка вела его по длинной анфиладе комнат, закончившейся и левом крыле здания. Остановившись перед белой, изукрашенной позолоченной резьбой дверью, Ольга оглянулась на следователя, приняла серьёзный вид и негромко постучала.

— Ленок, это я. К тебе можно?

— Конечно, зачем ты спрашиваешь, — тут же откликнулся приятный девичий голос.

— Но я не одна. К тебе господин из полиции.

— Ну и входите! — слегка раздосадованно и словно бы обижаясь на подозрение в том, что её могут застать за каким-то непристойным занятием, воскликнула невидимая собеседница.

Ольга кивнула Гурскому и открыла дверь в будуар сестры. Младшая из Рогожиных проигрывала старшей в красоте, но превосходила её обаянием. Она была шатенкой, с таким же, по всей видимости, наследственным овалом лица, однако её чертам недоставало чёткости, носик был чуть менее красив, нежели у сестры, щёки — чуть более пухлыми, а очаровательные губы не имели столь совершенной формы. Да и в карих глазах сиял не задорный огонь прирождённой кокетки, а ровно струилась ласковая внимательность, сразу располагавшая собеседника.

Елена проворно спрыгнула с софы, оставив книжку на красиво инкрустированном столике, и направилась к Гурскому, заранее протягивая ему руку.

— Здравствуйте, Макар Александрович, наконец-то мне посчастливилось познакомиться с вами лично.

— А... — вскинулся было следователь, но вовремя сообразил, что младшую из сестёр Рогожиных наверняка предупредил о его предстоящем визите родственник её пропавшего мужа — Денис Васильевич Винокуров.

— Проходите, присаживайтесь, — ласково предложила Елена, пожимая руку Гурского.

— Вы не станете возражать, если я тоже посижу с вами? — тут же спросила сестра.

— Нет-нет, — покачал головой Макар Александрович, — напротив, буду только рад... — И он опустился в предложенное кресло, мельком оглядев бело-голубой будуар, обставленный изящной мебелью в стиле «рококо».

— Вам удалось что-нибудь узнать о моём Филиппе? — возвращаясь на софу и присаживаясь напротив следователя, спросила младшая Рогожина.

— Нет-с, пока почти ничего. Однако мне стало известно, что в день исчезновения вашего мужа ему в ресторан звонила какая-то женщина. Я полагаю, что этого не делала ни одна из вас? — И Макар Александрович вопросительно посмотрел на сестёр.

Обе молча вразнобой покачали своими очаровательными головками.

— И вы не представляете, кто бы это мог быть?

— Надеюсь, что за два месяца нашего брака Филипп ещё не успел обзавестись любовницей, — пожав плечами, с принуждённой усмешкой заявила Елена.

— Даже не думай об этом! — всплеснув руками, пылко отозвалась сестра.

— Но у кого-нибудь из вас имеются хоть какие-то предположения о том, кому могло понадобиться похищение господина Богомилова?

И вновь обе красавицы изобразили недоумение и растерянность, при этом глаза Елены даже подёрнулись грустной поволокой.

— Ну, хорошо, — не унимался Гурский, — но неужели за эти два дня вы не получали никаких писем или телефонных звонков? Никаких требований, угроз, предложений?

— Да нет же, нет! — воскликнула Ольга.

— Но ведь у господина Богомилова были какие-то знакомые, помимо его учёных коллег? Возможно, кто-то из них мог показаться вам подозрительным или странным?

— Странным иногда бывает только мой Семён, — заявила старшая сестра, — хотя никакие странности не отменяют его невыносимой заурядности.

— А они с Филиппом были знакомы?

— Конечно, — на сей раз ответила Елена, — в начале этого года мы с Олей познакомились с ними в скейтингзале мадам Форш, который находится неподалёку — на Мойке.

Макар Александрович был несколько озадачен — что могло быть общего у того долговязого прохвоста, который так душещипательно исполнял романсы, с молодым учёным? Дружба детства или новомодное увлечение катанием на роликовых коньках в переоборудованных для этого танцзалах? Он уже хотел задать следующий вопрос, как вдруг обратил внимание на ту книжку в бумажной обложке, которую Елена читала перед его приходом.

— Вы позволите? — спросил Гурский, протягивая руку и беря книжку со столика.

— Пожалуйста, — опуская глаза, смущённо кивнула молодая женщина.

Причина её смущения стала ясна, едва следователь взглянул на заглавие. Это было сочинение господина Карла Маркса «К критике политической экономии»! Вот так чтение для юной красавицы, да ещё в ожидании пропавшего мужа!

— Вы увлекаетесь социалистическими идеями? — осторожно поинтересовался Макар Александрович, небрежно листая исчёрканные карандашом страницы.

Елена неуверенно повела плечами.

— Эту книжку изучал Филипп накануне своего исчезновения, — объяснила она. — Вот и я решила полистать, но совершенно ничего не поняла даже из тех мест, которые он отметил.

— Это неудивительно, — буркнул следователь, — разве можно понять такую вот галиматью: «Как стоимости, все товары суть лишь определённые количества застывшего времени»? Разве время когда-нибудь застывает? Ну, а вы, сударыня, — отложив книжку, обратился он к Ольге, — тоже увлекаетесь сочинениями господина Маркса?

— О нет, — засмеялась она, — я предпочитаю сочинения его друга Энгельса, особенно те, в которых он пишет о происхождении семьи и заявляет, что полная свобода при заключении браков может быть достигнута только после уничтожения капиталистического производства, когда не останется никаких иных мотивов, кроме взаимной склонности.

— О Господи! — Гурский вздохнул так тяжело, что Ольга лукаво засмеялась и закричала:

— Я пошутила, Макар Александрович, пошутила, потому не делайте таких страшных глаз! Эту фразу я однажды слышала от Филиппа, вот и запомнила.

— А кому-нибудь из вас известно: за кого господин Богомилов голосовал на выборах в Государственную думу? — задавая этот вопрос, следователь уже заранее приготовился к худшему — и не ошибся!

— За социал-демократов, — спокойно отвечала Елена, однако какое это имеет значение?

Макар Александрович мысленно выругался — опять политика! Неужели молодых людей — Николишина и Богомилова — связывала эта «пакость», которую он ненавидел всеми фибрами души, или всё дело в обычной любовной интрижке? Хорошо бы, коли так...

По мнению Гурского, прошедшие в этом году выборы в Третью Государственную думу показали только одно — на результатах голосования сказалась, как выразился один бойкий журналист, «память поротой задницы», в которую с помощью батогов, шпицрутенов, плетей и палок веками вбивались одна незатейливая истина: «Начальство надо уважать!» Однако стоит ли уважать подобный выбор народа? — уверенно заявило бы любое начальство, однако Макар Александрович придерживался иного мнения, тем более ему уже пришлось иметь дело с некоторыми новоизбранными депутатами, после чего его охватил тихий ужас.

Например, на насупленной физиономии похожего на мопса лидера одной из фракций с красноречивой фамилией Пролазьев навсегда застыло выражение низкорослого заморыша, обиженного невниманием девушек. И хотя с тех пор он заработал столько денег, что мог бы позволить себе самых красивых и дорогих любовниц, это выражение обиды запечатлелось на его физиономии навсегда. Другой депутат, делясь своими впечатлениями от поездки в Брюссель, где он впервые увидел знаменитый фонтан «Писающий мальчик», в одном из газетных интервью заявил буквально следующее: «А хорошо бы и нам такого писающего мальчика поиметь где-нибудь неподалёку от Дворцовой площади», — после чего ехидные журналисты долго прохаживались по поводу его половой ориентации.

Что касается самих выборов, то газеты писали о них так: «Предвыборная агитация значительно затруднена, поскольку на каждого кандидата с правой и левой стороны поступает такое количество доносов и пасквилей, что избиратели в растерянности — кого избирать?» И вот такие люди призваны во власть, чтобы создавать законы для тысячелетней империи! Ну и как тут было не возненавидеть политику и всё, что с нею связано?

— Расскажите мне о вашем знакомстве с господами Богомиловым и Николишиным, — попросил Гурский, устраиваясь поудобнее.

Сёстры переглянулись, словно уговариваясь, кому начать, после чего первой заговорила Ольга:

— Это случилось ещё весной, когда мы отправились в скейтинг-зал мадам Форш...

Глава 5 СОННЫЙ МОНОЛОГ

«...Как же она была хороша в высокой белой кофточке, бежевом жакете и этой своей серой юбке, перетянутой в талии серебристым пояском с бахромой! А с какой грацией передвигалась на роликах, ловко балансируя своими изящными ручками! А румянец, задорный смех над собственными ошибками, сияющие глаза и размётанные локоны... Какое счастье, что всё так совпало и мне суждено было познакомиться именно с ней! Однако каким же я при этом оказался неуклюжим ослом и как глупо свалился к самым её ногам, оборвав при этом кружевную оборку с её юбки! Впрочем, даже это случилось как нельзя кстати, поскольку вплоть до самого нашего обручения эта оборка служила мне неиссякаемым источником сладостных мечтаний... Никогда не думал, что и меня когда-нибудь коснётся нелепый любовный фетишизм, так остроумно высмеянный в «Обыкновенной истории» Гончарова — “вещественные знаки невещественных отношений”!

Но чёрт бы подрал этого Семёна! Никогда не думал, что можно с таким невыносимым апломбом без конца говорить пошлости — и при этом ни разу не усомниться в своём праве терзать ими окружающих! Как странно распорядилась природа, непонятно за что наградив такого болвана столь замечательным голосом... Своей глупой болтовнёй он вынуждал меня краснеть и едва не испортил нам всё дело. А потом ещё долго удивлялся: почему я уже преуспел с Леночкой, в то время как у него с Ольгой всё никак не складывается? Да потому, что Ольга умнее его во сто крат! Впрочем, крайности нередко сходятся — красавица и чудовище, глупость и остроумие, пошлость и изящество, так что у него ещё всё впереди...

Однако я даже в мыслях лукавлю перед самим собой, упиваясь своим мнимым превосходством! Мне ли не знать собственных достоинств и недостатков? Да, я не умею обращаться с женщинами и лишён того мужского обаяния, что заставляет их смотреть на мужчин так же заворожённо, как кролики смотрят на удавов. И именно поэтому для достижения скорейшего эффекта мне пришлось прибегнуть к помощи собственного эликсира — “витафора”. Конечно, в этом есть элемент непорядочности, но меня извиняет моя страстная и абсолютно искренняя любовь к Леночке! Да и кто знал, что мой "витафор”, задуманный как средство продления жизни, сможет оказывать ещё и столь удивительное воздействие на женщин, превратив меня — с моей-то нелепой внешностью и застенчивостью! — чуть ли не в Казанову!

Бедняга Семей! Если бы он только знал, в чём причина моего столь скорого обручения! И какое счастье, что этого не знает Леночка… Впрочем, самое скверное даже не это. Не переменится ли она ко мне, если вдруг узнает, что в тот самый день мы появились на скейтинге не случайно, а имели при этом самые гнусные планы — не нами, впрочем, придуманные — и самые жёсткие инструкции? Грешно обманывать такого ангела! Милая моя, как ты сейчас одна? Скучаешь или беспокоишься за своего недостойного мужа? Подумай же обо мне в этот момент, мысленно произнеси моё имя, вздохни, наконец...

А что, интересно, происходит на конгрессе? Выступал ли уже профессор Ферингтон и чему был посвящён его доклад, которого все ждали с таким нетерпением? Как же я подвёл милейшего Ивана Ильича своим вынужденным отсутствием!.. Но, чёрт возьми, сколько же ещё эти негодяи собираются держать меня здесь? То, что я в своё время увлёкся их идеями, можно объяснить только ошибками молодости, мечтающей поскорее создать царство всеобщей справедливости. Как им теперь объяснить, что я не могу сделать того, чего они от меня добиваются? О Господи, кажется, опять идут, а ведь мне так и не удалось хоть немного поспать. Та пытка бессонницей, на которую они меня обрекли, становится совершенно невыносимой...»

Раздался звук поворачиваемого в замке ключа, и лежавший на кровати молодой человек — бледный, взлохмаченный, с неправильными, но не лишёнными какой-то трогательной доверчивости чертами лица — с трудом разлепил глаза и поднял голову.

Первым в комнате появился высокий, сильно загорелый и мускулистый брюнет с густыми сальными, сильно вьющимися волосами. Его впалые и небритые щёки были изборождены глубокими складками, придававшими ему мужественный вид. Он быстро глянул на пленника и отступил в сторону. За ним появился рыхлый белобрысый детина с неприятной бабьей физиономией — абсолютно безволосой, да ещё с пухлыми женскими щеками. Третьим из вошедших оказался Морев.

— Добрый вечер, господин Богомилов, — холодно поздоровался он, присаживаясь на сильно скрипнувший стул, стоявший у окна, рядом с кроватью. — Как вы себя чувствуете?

— Безумно хочу спать, — с трудом разлепив губы, отвечал пленник.

Морев удовлетворённо кивнул, словно ожидал подобного ответа.

— Если вы не прекратите упорствовать, то спать мы вам и дальше не дадим. А вам ли как биологу не знать, какое разрушительное воздействие производит на организм длительное отсутствие сна?

Филипп Богомилов пошевелился и, с трудом свесив ноги, присел на постели. Первым делом он обеими ладонями отчаянно потёр лицо, после чего потянулся, издав при этом мучительный стон смертельно не выспавшегося человека.

— Чего вы от меня хотите? Ведь я уже говорил, что большую часть наследства — кстати, оно оказалось не так велико, как вы рассчитывали, — я истратил на закупку в Германии новейшего оборудования для своей лаборатории. И я не могу отменить сделку, поскольку деньги уже перечислены в берлинское отделение «Дойчебанка»!

Слушая своего пленника, Морев всё больше каменел, словно бы исполняясь неистового гнева. Это заметили его подручные и беспокойно переглянулись. Сильно побагровев, он всё же сумел сдержаться, хотя следующую фразу процедил ужо с откровенной злобой, сквозь зубы:

— Как же ты, буржуазный прихвостень, посмел обмануть доверие партии и своих товарищей? Или ты не знал, для чего тебя и Семёна подсылали к этим купеческим барышням? Или тебе не говорили, что деньги, которые вы должны были получить в качестве приданого, предназначались на дело революции?

От него исходила такая вибрирующая энергия ярости, что Богомилов испуганно раскрыл глаза, из которых мгновенно улетучился всякий сон.

— Ты знаешь, что бывает с теми, кто предаёт интересы партии? — Этот вопрос оказался не менее грозным, чем наставленное дуло пистолета, поэтому Филипп непроизвольно содрогнулся. — Что молчишь, предатель?

Последняя фраза была явно рассчитана на то, чтобы окончательно сломить волю пленника, однако, как ни странно, произвела обратный эффект. Богомилов вдруг расправил плечи и прямо взглянул на собеседника.

— Вы не смеете называть меня предателем, — медленно, но отчётливо проговорил он, — поскольку я не давал партии никаких обещаний по поводу того, как стану распоряжаться деньгами. Да, вы много рассказывали об интересах угнетённого пролетариата, но, по моему скромному разумению, наука служит всему человечеству, а потому её интересы намного выше! — При этих словах Филипп увидел в глазах Морева такой злобный огонь, что отшатнулся к стене. — Впрочем, — упавшим тоном добавил он, — я, разумеется, готов пожертвовать определённую сумму ради будущей революции.

— Вот это другое дело, — с усмешкой заявил Морев. — И, если речь идёт о ста тысячах золотых рублей, то я готов отпустить вас прямо сегодня.

— Но у меня нет таких денег!

— Придётся позаимствовать их у жены или уговорить её продать свои драгоценности.

— Нет! — крикнул Богомилов и весь сжался, словно ожидая немедленных побоев. — Я не стану этого делать!

— Почему же это, позвольте узнать? — с угрожающей вкрадчивостью поинтересовался собеседник. — Разве вам как учёному неизвестно, что все эти побрякушки есть овеществлённая стоимость таких благородных субстанций, как кровь, пот и слёзы угнетённого рабочего класса?

— Вообще-то, — внезапно усмехнулся Филипп, — Карл Маркс говорил нечто другое... Стоимость любого товара — это всего лишь застывшее количество затраченного на его изготовление рабочего времени.

— Да этот гад издевается над нами! — подал голос один из молчавших доселе подручных Морева — мускулистый брюнет, стоявший у двери со скрещёнными на груди руками.

Филипп мельком глянул на него, и ему вдруг почудился палач который опирается на длинный топор в ожидании поднимающейся на эшафот жертвы. Подобное видение вновь лишило его мужества, и он, опустив глаза, забормотал какие-то оправдания:

— Нет, я не собирался ни над кем издеваться, просто слишком люблю свою жену и не стану её разорять, что бы со мной ни случилось...

— Ах, вот как! — И Моров резко поднялся. — В героизм захотелось поиграть, господин учёный? А спать вам уже больше не хочется? Иван... — И он повернулся к мускулистому брюнету. — Останешься с господином Богомиловым и, каждый раз, как только он вздумает закрыть глаза, будешь взбадривать его пощёчинами. Когда утомишься, тебя сменит Дмитрий. Прощайте, Филипп Игоревич, и желаю вам приятного вечера!

Глава 6 ГОРЬКИЙ ВКУС ВОСПОМИНАНИЙ

— Ну и как вам понравился следователь? — первым дедом осведомился Денис Васильевич у сестёр Рогожиных, явившись, и их дом на следующий день после визита Гурского.

— По моему, чрезвычайно обаятельный мужчина, — первой отвечала бойкая Ольга и выразительно закатила глаза. — Ах, если бы он был лет на двадцать моложе или я была бы на только же лет старше...

— Я непременно передам ему ваше пожелание, — с усмешкой отвечал Винокуров, — и уверен, что Макар Александрович оцепит его с присущей ему галантностью. А вы что кажете, Елена Семёновна?

— Мне он тоже понравился, — с самым серьёзным видом кивнула младшая из сестёр и тут же спросила: — Л откуда вы сами его шлёте, Денис Васильевич?

— О, наше знакомств борет своё начало ещё в те года, когда я был примерно вашего возраста, и увязано с весьма трагической историей, начавшейся в день убийства Александра II...

Стоило ли произносить такую многозначительную фразу, если легко догадаться, какая просьба за нею последует? Денису Васильевичу не слишком-то нравилось упиваться горьким вкусом воспоминаний, однако в его душе вдруг бессознательно сработал «комплекс Отелло». Иначе говоря, ему захотелось рассказать о своей несчастной юношеской любви двум очаровательным молодым девушкам хотя бы лишь затем, чтобы вызвать в их глазах согревающий огонёк сочувствия. А сочувствие не может обходиться без симпатии, которая при прочих дополнительных условиях способна породить и нечто большее...

И Денис Васильевич не заставил себя упрашивать, стоило одной из сестёр высказать вслух очевидную просьбу:

— Расскажите, как вы с ним познакомились? И что это за трагическая история, о которой вы упомянули?

— В то время я был влюблён в младшую дочь одного крупного петербургского чиновника, затеявшего гнуснейшую авантюру. Он решил продать её девственность банкиру, пообещавшему за подобную сделку целое состояние... — В этом месте Винокуров сделал паузу, ожидая естественных возгласов возмущения, однако сёстры сидели молча, вперив в него внимательные взоры.

«Странно! — подумал он и даже слегка пожал плечами. — Неужели за последние тридцать лет мораль так сильно изменилась, что теперь это уже никого не волнует?»

— Что же вы замолчали? — осторожно спросила Елена. — Или вам слишком тяжело об этом вспоминать?

— Нет-нет, я продолжаю. Когда Надин, то есть Надежда Павловна Симонова, узнала о том, какую жертву от неё требует алчное семейство, то пришла в ужас. Более того, она решилась на отчаянный поступок, прибежав ко мне, с тем чтобы... — И тут Денис Васильевич запнулся. Не хватало ещё рассказывать о посещении им публичного дома и приобретённой там гонорее, из-за которой он не осмелился показаться на глаза Надин. — ...Короче говоря, она не застала меня дома, и я не смог ей помочь. Надин могло бы спасти другое обстоятельство — именно в этот момент умер её младший брат Юлий, причём Макар Александрович Гурский вёл дело о его смерти, поскольку там подозревалось отравление со стороны француженки гувернантки. И хотя ему удалось доказать, что француженка невиновна, сам отец семейства усмотрел в этой смерти предзнаменование свыше и решил отказаться от сделки. Он послал банкиру записку, но, к несчастью, она так и не дошла до адресата, поскольку мальчик-рассыльный был случайно убит во время покушения на императора.

— Какое ужасное стечение роковых обстоятельств! — не выдержала Ольга, на что Винокуров сдержанно кивнул и продолжил:

— Не получив никакой записки, банкир продолжал действовать согласно уже имевшейся договорённости. Он изнасиловал бедняжку Надин, и на следующее утро она застрелилась из отцовского револьвера. Когда этот старый мерзавец собрался укатить за границу, я попытался наброситься на него с ножом, но меня вовремя остановили посланные Макаром Александровичем сыщики. Впрочем, спустя какое-то время банкира всё же настигло Божье провидение — он погиб во время знаменитого крушения царского поезда.

— Как же вы пережили самоубийство вашей возлюбленной? — снова спросила старшая из сестёр.

— За границей, — с коротким вздохом отвечал Денис Васильевич. — Сначала я уехал учиться в Германию, потом долго практиковал в Швейцарии и вернулся в Россию лишь пятнадцать лет спустя. Вернулся — и вновь столкнулся с Макаром Александровичем.

— Прямо на вокзале? — всплеснув руками, простодушно поинтересовалась Елена.

— Не совсем. На вокзале был застрелен русский пациент швейцарской клиники, которого я по просьбе своего немецкого коллеги сопровождал на родину. Один из шайки молодых террористов убил этого несчастного в результате нелепейшего недоразумения.

— И что же случилось дальше?

— А дальше я нашёл свою вторую в жизни любовь, которая оказалась ненамного долговечнее первой. Эти злодеи охотились на министра финансов господина Витте, причём поначалу в их число входила и молодая девушка по имени Оксана — сестра одного из террористов. Я познакомился с ней в кабинете Макара Александровича и влюбился с первого взгляда. Через какое-то время Оксана ответила мне взаимностью и даже спасла от главаря их шайки господина Карамазова, который имел на неё свои виды. Когда покушение на господина Витте удалось предотвратить, господин Гурский посоветовал мне уехать с молодой женой в Швейцарию, чтобы избежать мести со стороны террористов. Правда, это её не спасло, но это уже совсем другая история, которую вы знаете... Вот, собственно, и всё.

— Да вы, оказывается, герой двух удивительно романтических историй! — восхитилась Ольга, глядя на польщённого Дениса Васильевича широко раскрытыми глазами.

— Но не по своей воле, — невесело усмехнулся тот, — поскольку от природы являюсь самым заурядным обывателем и ни в какие герои не гожусь. — Тут он искоса взглянул на младшую из сестёр, смотревшую на него задумчивым взором, в котором ему ничего не удалось прочитать. — Зато Макар Александрович, который блестяще проявил себя в обоих случаях, безо всякого сомнения, заслуживает звание героя. Посему я и уверен в том, что он обязательно найдёт мужа Елены Семёновны.

— А вы не думали, что трагическая гибель вашей жены, о которой вы нам уже рассказывали, могла быть вызвана той самой местью? — неожиданно предположила Ольга.

— Со стороны Карамазова? — удивился Винокуров. — Нет, я никогда такого не думал, однако вы заставили меня вспомнить совершенно неожиданную встречу. Дело в том, что два дня назад я видел этого господина на конгрессе.

— Там, где должен был выступать Филипп?! — воскликнула Елена.

— Совершенно верно, — кивнул Денис Васильевич. — И поскольку я знаю за этим господином немало злодейств, почему бы и не предположить, что он оказался там не просто так? В любом случае... — Тут он решительно встал, — позвольте откланяться. Вы, милые дамы, натолкнули меня на мысль немедленно навестить Макара Александровича и рассказать о Карамазове. В конце концов, надо же выяснить — откуда он взялся и что опять замышляет? Возможно, это поможет господину Гурскому выйти на след нашего бедного Филиппа.

Обещайте рассказывать обо всём, что вам удастся узнать, попросила Ольга, первой протягивая ему руку.

— Обязательно, — кивнул Винокуров, отвечая на её рукопожатие и тут же целуя руку Елене. Только это небольшое различие и позволило ему как благовоспитанному джентльмену выказать своё предпочтение одной из сестёр. И, судя по прощальному взгляду молодой женщины, этот его поступок не остался незамеченным...

Прямо из особняка Рогожиных Денис Васильевич отправился в следственное управление, однако Гурского там не застал. Досадуя на себя за то, что, увлёкшись ностальгическими воспоминаниями, не поторопился оповестить Макара Александровича о зловещем появлении Карамазова, он приказал извозчику доставить его в Мраморный дворец, где должно было проходить очередное заседание конгресса.

И первым, кого он там встретил, оказался недавний знакомый журналист Кутайсов, пребывавший в лихорадочно-весёлом возбуждении.

— Слышали о скандале? — спросил он, едва поздоровавшись с Винокуровым. Нашего бедного председателя грозят привлечь к суду, обвиняя в сексуальных домогательствах.

— Ивана Ильича? — поразился Винокуров. — Вы имеете в виду Сечникова? Но это же бред!

— Очень возможно, хотя говорят, что в молодости почтеннейший Иван Ильич был не прочь пошалить, — ухмыльнулся журналист и уже хотел было бежать дальше, однако Денис Васильевич раздражённо удержал его за рукав.

— Минуту! Будьте добры, расскажите поподробнее, что тут происходит?

— А всё очень просто, — охотно заговорил Кутайсов, — одна из пациенток господина Сечникова, которую он лечил с помощью сеансов гипноза, вдруг заявила, что с помощью этих же самых сеансов он пытался её совратить. Сам Иван Ильич заявляет, что всего лишь позволил себе небольшой психологический эксперимент, пытаясь проверить, насколько прочны бессознательные моральные установки его пациентки и нельзя ли их как-то отменить. Эх! — неожиданно фыркнул неугомонный журналист и плутовато подмигнул Винокурову. — Меня бы кто научил отменять моральные установки знакомых дам, если только они у них имеются!

— Да погодите вы ёрничать! — не на шутку разозлился Денис Васильевич. — Чем дело кончилось?

— Что вы! — всплеснул руками Кутайсов. — Да оно только начинается! Вместо Ивана Ильича заседания теперь проводит его заместитель, а сам господин председатель готовится давать объяснения следователю. Что касается меня, то я бегу писать фельетон в ближайший номер и очень надеюсь, что вы больше не станете меня задерживать.

— А я очень надеюсь, что вы пощадите доброе имя выдающегося учёного!

— Извините-с, не могу, работа такая! Так что если вы немедленно не вызовете меня на дуэль, то уже послезавтра мой фельетон будет напечатан.

По откровенно глумливым глазам Кутайсова Денис Васильевич понял, что спорить с ним бесполезно, и с досадой отвернулся. Да, но из-за этого нелепого скандала он чуть не позабыл о Карамазове. И куда, чёрт возьми, подевался Гурский? Когда голова идёт кругом, как тут не пожалеть о невозмутимом и уверенном в себе следователе!

Глава 7 СКАНДАЛ В УЧЁНОМ СЕМЕЙСТВЕ

А Макар Александрович, вовсе того не желая, уже оказался замешан в разгоравшемся скандале. К нему в поисках поддержки и совета обратился Иван Ильич Сечников, мотивировав это довольно бесцеремонной фразой, которую он сам, по всей видимости, считал комплиментом:

— Вы мне кажетесь самым умным полицейским из тех, с кем доводилось общаться.

Макар Александрович не стал сердиться и добродушно предложил изложить суть дела.

— Да, я виноват! — с ходу признался учёный, рассеянно перебирая свою бороду таким образом, словно бы проверяя её пушистость. — Эта молодая дама сразу показалась мне излишне экзальтированной и капризной — с такими особами дел иметь не люблю, — однако я всё же согласился провести с ней несколько сеансов самого обычною лечебного гипноза, чтобы избавить её от навязчивых видений.

— Ну и в чём же ваша вина? — вкрадчиво поинтересовался Гурский.

— Поскольку она показалась мне женщиной, легко внушаемой, — все капризницы таковы! — это натолкнуло меня на одну соблазнительную мысль... — от этой фразы физиономии следователя заметно напряглась, но уже через секунду просветлела. — Моя идея состояла в том, чтобы попробовать воздействовать на её подсознание тем самым методом, над которым я сейчас усиленно работаю.

— Зачем это? Внушить ей, что она шлю... пардон, падшая женщина?

Взгляд Сечникова уже приобрёл ту сосредоточенность, которая появляется у глубокомысленных людей, задумавшим я над интересующей их проблемой. Именно поэтому он не возмутился вопросу следователя, а ответил совершенно спокойно:

— Что вы, Макар Александрович, ради подобного пустяка не стоило бы прибегать к такому сильнодействующему средству, как мой метод. Внушить пациентке, что она порочная женщина, и заставить её вести себя соответствующим образом может любой толковый гипнотизёр из какого-нибудь заезжего шапито. Такие вещи давно вышли из сферы интересов науки и перешли в разряд салонных фокусов.

— В таком случае, мне бы очень хотелось узнать, что представляет собой ваш метод.

— Ну, я не делаю из этого никакой тайны. Главная задача состоит в том, чтобы заставить индивида ощутить себя неотъемлемой частью единого целого, когда чувство личной ответственности, в просторечии именуемое совестью, полностью подчиняется интересам коллектива. Например: «Да, ты весталка, но должна уступить Нерону, иначе наш храм будет разрушен!»

— Но это путь к жертвенности и фанатизму!

— Отнюдь! То есть да, в случае необходимости индивид может пожертвовать собою ради благополучия целого, но это крайний случай. Зато в обычных условиях он обретёт невиданное прежде чувство спокойствия, уверенности и даже, если хотите, всемогущества — ведь род бессмертен. Кстати, всё это уже было в первобытном обществе, где высшей мерой наказания была вовсе не смерть, а остракизм — то есть изгнание из рода.

— Зачем же возвращаться к таким дремучим временам? — искренне поразился следователь, сокрушённо качая головой, словно бы уже заранее представляя себе, какие преступления ему тогда придётся расследовать.

— Да затем, что наш век в глубочайшем кризисе! — запальчиво отвечал Сечников, устремив на Макара Александровича острый и колючий — даже из-под стёкол очков — взгляд. — Разве вы сами не чувствуете, к какой чудовищной катастрофе мы движемся? И всё из-за разнузданности и своеволия отдельных индивидов или организаций, демонстративно пренебрегающих интересами государства! Дошло до того, что Союз лесоводов на своём съезде принимает резолюцию, осуждающую «самодержавно-крепостнический режим», а Союз землемеров голосует за создание социалистической республики! Если даже представители столь мирных профессий, как лесоводы и землемеры, заражены подобными настроениями, то куда уж дальше? А ведь всех этих революционеров, нигилистов, анархистов и прочий суматошный сброд бездельников и негодяев вполне можно будет обуздать с помощью моего метода и тем самым внести в общество спокойствие и стабильность!

— Однако пока первой жертвой вашего метода стала эта капризная дамочка, — с мрачной иронией заметил Гурский, медленно покачивая головой. — А ей-то вы что пытались внушить?

— Всего лишь то, что она является женской частью всеобщего рода человеческого, главная задача которого — воспроизводить потомство, а не увлекаться косметикой и посещением модных магазинов.

— И столь невинная идея привела к столь пагубным последствиям? Рискованные опыты вы себе позволяете, господин Сечников!

— А без риска нельзя достичь ничего замечательного! — гневно возразил собеседник.

— Ну, почему же... Я что-то не слышал о том, какому риску подвергал граф Толстой окружающих во время написания им «Войны и мира» или какому риску подвергался он сам.

— Мне не нравится ваша ирония, господин следователь! Кроме первой жертвой моего метода, как вы изволили выразиться, стала отнюдь не эта дамочка, а я сам! Не знаю, что ей там взбрело в голову или по чьему наущению она действовала, но у меня и в мыслях не было её совращать!

Разговор становился излишне запальчивым, и Макар Александрович, решив проявлять максимальную сдержанность, постарался подумать о чём-нибудь приятном — например, о том, как мосле ухода учёного он с удовольствием выкурит толстую и ароматную сигару, начатая коробка которых лежала в верхнем ящике его служебного стола. И молодости Макар Александрович не курил, однако с годами и ослаблением влечения к женщинам стал приобретать не слишком полезные, но зато такие комфортные привычки!

— Ну-с, хорошо, — заявил он Сечникову, — в самое ближайшее время я познакомлюсь с этой особой и попробую выяснить, насколько серьёзно можно воспринимать её обвинения. Кто хоть она такая, вы знаете?

— Разумеется. Мария Сергеевна Мальцева, двадцать три года, девица, из дворян Пермской губернии.

— Отлично. До встречи, Иван Ильич. — И Гурский, протянув одну руку посетителю, второй рукой приоткрыл вожделенный ящик с сигарами.

Однако после десяти минут задумчивого блаженства в клубах сизого дыма Макар Александрович решил, что знакомство с госпожой Мальцевой может и подождать. Дело в том, что ему вспомнился один похожий случай из германской судебной практики конца прошлого века. Там, кажется, тоже фигурировал почтенный учёный и шла речь об обвинении в сексуальных домогательствах к несовершеннолетней барышне... Макар Александрович несколько минут тщетно напрягал память, но, к немалой досаде, никаких других подробностей извлечь из неё так и не сумел.

Слегка стукнув себя по лбу — стареешь, брат! — он снял телефонную трубку, вызвал к подъезду полицейский автомобиль фирмы «Адлер» и приказал отвезти себя на Васильевский остров — точнее, на юридический факультет Санкт-Петербургского императорского университета.

Когда-то, лет тридцать назад, молодой судебный следователь Макар Александрович Гурский познакомился в поезде с профессором права Анатолием Фёдоровичем Слонимом — они возвращались из Москвы в одном купе. Однако их многолетние приятельские отношения носили несколько странный характер — за всё это время они ещё ни разу не встретились просто так, но всегда по какому-нибудь конкретному поводу. То Гурскому требовалась консультация, то Слоним обращался к нему с какой-нибудь просьбой. При этом столь явная утилитарность их знакомства нисколько не мешала им относиться друг к другу с совершенно искренней симпатией.

Наблюдая из окна автомобиля за тем, как его шофёр обгоняет извозчика, Макар Александрович невесело вздохнул. Сколько всего изменилось за это время и как же быстро продолжает изменяться! Во время их знакомства со Слонимом никаких автомобилей или телефонов ещё и в помине не было, да и преступления, как сейчас почему-то кажется, совершались «помягче» и «пореже»...

Несмотря на то что профессору было уже далеко за семьдесят, он отличался отменной бодростью и статностью, поскольку, по его собственным словам, регулярно делал гимнастику. Другое дело, что никакая гимнастика не смогла спасти его голову от полного облысения, а знаменитую шкиперскую бородку — от поседения. Зато взгляд чёрных глаз оставался но прежнему внимательным и, как и прежде, легко вспыхивал искорками юмора.

— Я прекрасно помню тот знаменитый процесс, о котором вы изволите спрашивать, дорогой Макар Александрович, — заявил он, дружески поприветствовав следователя. — Только там фигурировал не учёный, а художник. Если располагаете временем, то я расскажу поподробнее.

— Сделайте одолжение, Анатолий Фёдорович, за тем и приехал.

— Всё началось с того, что в конце восьмидесятых годов в разных городах Германии с большим успехом демонстрировалась картина одного почтенного семидесятилетнего художника по фамилии Греф, названная им «Сказка». На этом примечательном полотне была изображена болотистом прогалина в лесу, ярко освещённая солнцем. Посреди этой прогалины стоила обнажённая молодая девушка, устремившая восторженный взор в небо, причём с её тела спадал русалочий хвост. Типично, знаете ли, сентиментальная немецкая живопись. Однако семейство юной четырнадцатилетней девицы — некоей Берты Гаммерман, — содержавшее ярмарочный балаган, решило самым циничным образом нажиться на успехе картины и потребовало с художника отступного, пригрозив подать в суд за постыдные предложения, которые он якобы делал своей несовершеннолетней натурщице. Старый художник с негодованием выставил шантажистов за дверь, и тогда они воплотили свою угрозу в жизнь. Вам, Макар Александрович, должна быть известна одна особенность немецкого правосудия...

— Присяга даётся не до показаний, а после?

— Совершенно верно. Председатель суда спросил у Грефа и его натурщицы: имелись ли между ними интимные отношения, а когда оба ответили отрицательно, потребовал подтвердить это заявление под присягой. После того как это было сделано, в дело вступил прокурорский надзор, решивший, что присяга принесена ложно.

— Интересно, каким образом они это выяснили, — усмехнулся Гурский.

— Сие мне неизвестно, однако дальше события стали набирать скандальный оборот. Оказалась, что юная особа, в своё время сама предложившая себя в качестве натурщицы, уже тогда состояла на учёте полиции как проститутка. Старик Греф прекрасно это знал и по мере сил пытался убедить падшую девушку сойти со стези порока. Он оплачивал учителей и устроил её в театральную школу, после окончания которой сумел добиться того, что Берту приняли в местную драматическую труппу. Впрочем, девица оказалась настолько развращена, что вскоре бросила это поприще и перешла на содержание богатого офицера.

— Не в коня корм, — прокомментировал следователь.

— Можно сказать и так, — согласился профессор Слоним, — однако бедняга Греф был искренне увлечён своей натурщицей и даже посылал ей стихи собственного сочинения, в которых называл её «моим белокурым дитятей» или «дикой розой, обвившей старый дуб». Эти самые выражения были использованы против него как доказательство существования любовной связи. Меня лично в этом процессе больше всего поразило поведение председателя ландгерихта — местного суда. Он грубо издевался над каждым заявлением Грефа о его вере в душевную чистоту Берты и стремлении сделать из неё честную женщину, публично зачитывая выписки из секретного дознания полиции, касавшиеся того, как это самое «белокурое дитятя» посещало казармы или секретное отделение городской больницы. Решающим моментом суда стало проведение совершенно идиотской, на мой взгляд, экспертизы — вызванным в качестве экспертов художникам и профессорам эстетики было задано два нелепых вопроса: может ли художник, видящий в натурщице реальное воплощение своего творческого идеала и находящийся с ней в постоянном общении, не проявить в отношении чувственных поползновений? К чести экспертов, они были единодушны — да, может. Настоящий художник видит в обнажённом женском теле не объект вожделения, а гармонию линий и игру светотени — и в этом его главное отличие от обычных смертных, не наделённых божественным даром живописи. Второй вопрос был ещё глупее: можно ли считать картину и стихи Грефа доказательством его целомудренного отношения к своей натурщице или же они говорят об обратном? Представляете себе, Макар Александрович, что стало бы со всей системой правосудия, если бы художественные произведения, основанные не на реальных фактах, а на творческой фантазии, становились основой для обвинений их авторов!

— Представляю, — со вздохом кивнул Гурский. — Тогда величайший поэт России наверняка получил бы пожизненную каторгу, поскольку одно только стихотворение «Чёрная шаль» потянет на признание в двойном убийстве — гречанки и армянина. «Мой раб, как настала вечерняя мгла, в дунайские волны их бросил тела...» Однако чем же всё кончилось?

— О, старика Грефа можно было только пожалеть. Он неоднократно впадал в истерику прямо в зале суда, особенно когда слышал, как его любимая Берта переругивается со своей матерью. Эта достойная фрау обзывала её «профессорской подпилкой», а в ответ любящая дочь величала мать «хищной тварью». Разумеется, что все симпатии присяжных оказались на стороне художника и его полностью оправдали, однако этот процесс так тяжело отразился на его здоровье, что он умер всего год спустя.

— Печально.

— Увы, это так. Однако у данной истории имеется довольно анекдотический конец, которому я сам был свидетелем. Лет десять спустя, после процесса я проезжал летом через Висбаден и прочитал афишу местного театрика. Она гласила о том, что там ежедневно представляются пластические копии известных картин, причём в «Сказке» Грефа позирует сама Берта Гаммерман.

— Могу себе представить, насколько же хорошо она к тому времени выглядела!

— Ничего не могу вам сказать по этому поводу, поскольку не решился искушать себя подобным зрелищем, — с улыбкой откликнулся Слоним. — Однако, дорогой Макар Александрович, теперь ваша очередь рассказывать. Для какого дела вам понадобилась моя консультация?

Гурский уже выяснил всё, что ему было нужно, но, разумеется, не отказался удовлетворить профессорское любопытство.

— Насколько я понимаю, — добавил он в заключение своего рассказа, — чтобы господина Сечникова не постигла участь Грефа, необходимо будет убедить присяжных в отсутствии у его пациентки тех самых моральных принципов, которые он якобы пытался отменить с помощью гипноза.

— Совершенно верно, — кивнул Слоним. — А для этого вам придётся представить суду несомненные доказательства морального облика этой особы.

— Поиском которых я теперь и займусь.

— Что-то подсказывает мне, что вы обнаружите немало интересного.

— Не сомневаюсь, — с улыбкой кивнул Гурский, вставая с места и дружески прощаясь с профессором. «До следующего инцидента», — как, не сговариваясь, заявили оба.

Снова оказавшись в салоне автомобиля, Макар Александрович приказал отвезти себя в городское полицейское управление, где навёл справки о Марии Сергеевне Мальцевой, 1888 года рождения, уроженке Санкт-Петербурга. Ничего особенного ему выяснить не удалось, кроме адреса, по которому в данный момент проживала эта барышня.

Не снижая темпов расследования, Гурский немедленно направился в один из переулков, отходивших под прямым углом от Лиговского проспекта. Именно здесь, в Свечном переулке, находился доходный дом, в котором обитала госпожа Мальцева. Макар Александрович не имел представления о том, как выглядит эта особа, однако стоило ему увидеть нарядную молодую блондинку, выходившую из подъезда под руку с долговязым и румяным молодцем, как он сразу насторожился и даже не стал покидать автомобиль.

Не узнать кавалера было невозможно — это был тот самый Семён Кузьмич Николишин, который ходил «женихаться» к старшей из сестёр Рогожиных, пытаясь соблазнить её исполнением романсов. Что же касается его дамы, то она выглядела очень привлекательно: красивое, свежее лицо с изящным, чуть вздёрнутым носиком, пухлыми розовыми губками и тонкими чёрными бровями, удачно гармонировавшими со светлыми кудряшками, выбивавшимися из-под кокетливой бежевой шляпки, украшенной двумя вишенками. Одета молодая женщина была в элегантное, сильно приталенное светлое пальто и бежевые, на высоких каблуках, шнурованные сапожки из козлиной кожи.

Доверяя собственной интуиции, Макар Александрович сразу решил, что это и есть мадемуазель Мальцева, а потому остался в автомобиле, внимательно наблюдая за игривыми телодвижениями кавалера, который двигался рядом со своей дамой походкой, пританцовывающей от возбуждения.

«Если она принимает ухаживания или даже живёт с таким типом, как этот Николишин, — думал следователь, — то относительно её моральных принципов уже сейчас можно составить твёрдое убеждённо. Порядочная женщина не позволила бы ему даже нести зонтик. Однако мне следует узнать об этом проходимце побольше...»

Весело переговаривающаяся пара прошла совсем рядом, так что Гурскому даже пришлось укрыться в глубине салона, чтобы не привлечь внимание Николишина. То, что случилось дальше, несколько удивило следователя, поскольку пошло вразрез с его первоначальным предположением.

Выйдя на Лиговский, молодая женщина подозвала извозчика, после чего резко отстранила пытавшегося подсадить её ухажёра и гневно взмахнула рукой. Пока обескураженный Николишин тёр ушибленную щёку, пролётка стала быстро удаляться.

— Следуй за ней, — приказал Гурский своему шофёру, мысленно недоумевая: «Поссорились они, что ли?»

Погоня продолжалась совсем недолго — до большого галантерейного магазина братьев Доменик. Здесь дама вышла из пролётки и, оставив извозчика дожидаться, не спеша проследовала внутрь. Автомобиль Гурского остановился позади пролётки, после чего Макар Александрович откинулся на сиденье и запасся терпением, не сводя глаз со входа в магазин.

В томительно-сосредоточенном ожидании прошло около пятнадцати минут. Французская галантерея братьев Доменик пользовалась большой популярностью, поэтому внимательно следить за всеми выходящими из него особами женского пола было весьма утомительным делом. Светлые, сильно приталенные дамские пальто были в большой моде, а Макар Александрович не слишком хорошо разбирался в фасонах и потому главным образом ориентировался на запомнившуюся ему шляпку с вишенками. По-настоящему Гурский забеспокоился лишь тогда, когда извозчик неожиданно расправил вожжи и тронулся по Лиговскому, так никого и не дождавшись.

«Что за чёрт!» — мысленно выругался следователь, преисполненный наихудших опасений. Он поспешно вылез из автомобиля и устремился в магазин. Разумеется, после быстрой пробежки по большому торговому залу никого похожего на красивую блондинку в светлом пальто и бежевой шляпке Макар Александрович так и не обнаружил.

— Я из полиции, — коротко представился он старшему продавцу. — У вас тут есть чёрный ход?

— Разумеется, сударь, — удивлённо отвечал тот.

— Где?

— Вон та дверь. — И продавец, обернувшись, указал в дальний угол, отгороженный от основного зала небольшой ширмой. — Но за последний час ею никто не пользовался.

— Почему вы так уверены?

— Потому что я неотлучно нахожусь на своём месте, а мимо меня никто не проходил.

— Но минут пятнадцать назад к вам зашла молодая блондинка лет двадцати пяти в светлом пальто и бежевой шляпке. Такая, знаете ли, красивая шляпка с двумя вишенками...

— Уж не её ли вы имеете в виду, сударь? — вдруг перебил собеседник, нагибаясь и доставая что-то из-под прилавка.

Макар Александрович на какой-то миг лишился дара речи, мгновенно узнав ту самую шляпку.

— Дама, которой вы интересуетесь, заявила, что эта шляпка ей уже разонравилась и она хотела бы обменять её на другую, — то ли сочувственно, то ли издевательски улыбаясь, сообщил продавец. — Обычно мы так не делаем, но, поскольку выбранная ею шляпка оказалась более дорогой ввиду наличия вуали, я решил сделать исключение. Хотите узнать что-нибудь ещё?

— Да, хочу, — меняясь в лице, буркнул Гурский. — Давно ли вы, милостивый государь, видели перед собой старого осла? Впрочем, можете не утруждаться с ответом...

«Однако здесь что-то нечисто, — размышлял следователь, покидая магазин, — иначе с какой стати эта очаровательная чертовка вздумала играть со мной в кошки-мышки? Но какая же хитрая бестия затаилась под всеми этими кудряшками и вишенками — ведь она же наверняка попросила извозчики подождать и отъехать от магазина лишь через пятнадцать минут после своего ухода! Если это действительно та самая Мальцева, то господину Сечникову не позавидуешь!»

Глава 8 ЛЮБОВНОЕ ВОРКОВАНИЕ

— ...Короче, я поменяла свою приметную шляпку на более дорогую, опустила вуаль и взяла под руку одну красивую даму примерно своих лет, объяснив ей, что скрываюсь от слежки старого и ревнивого мужа. Вдвоём мы преспокойно прошли мимо этого глупого шпика, сидевшего в своём дурацком автомобиле и зыркавшего, как сыч, глазищами...

— Зачем же ты это сделала, дура?

— Почему это я дура? Неужели мне надо было привезти его у себя на хвосте?

— Тебе вообще не стоило сюда ехать, раз уж ты заметила слежку. Неужели не могла потерпеть до другого раза?

— Но я так по тебе соскучилась... И почему ты обозвал меня дурой? Разве я плохо всё это придумала? Ну, похвали же меня, Жоржик!

— Дело не в этом, Мария. Я не знаю, кто и почему за тобой следил, но теперь, раз уж ты скрылась от него столь изощрённым способом, он наверняка тебя в чём-нибудь заподозрит.

— Ну, всё это такие пустяки... Главное, что мы сейчас вместе, милый!

Морев сердито посмотрел на свою беспечную возлюбленную, прильнувшую к его плечу, но она уже откинула одеяло и, обвившись вокруг него, принялась ласкать теми обжигающими прикосновениями тонких пальчиков и горяче-влажного языка, устоять перед которыми не хватит никаких человеческих сил... Он и не пытался, а сдавленно зарычал и с такой силой притиснул её к своей обмаженной груди, что она обрадованно охнула и на мгновение замерла, глядя на него влюблёнными, зелёными, как у кошки, глазами.

Последующие полчаса прошли под аккомпанемент сладострастных женских стонов, тяжёлого мужского дыхания и яростного скрипа кровати. Однако стоило Мореву немного успокоиться и отдышаться, как его лоб немедленно избороздили морщины, а в глазах появилось угрюмое выражение, которое очень не понравилось его неугомонной любовнице.

— Что ты опять хмуришься, милый? — немедленно заворковала Мария, игриво пытаясь разгладить его морщины своими проворными, отменно наманикюренными пальчиками. — Всё ещё жалеешь о том, что я обманула полицейского и приехала сюда?

— Нет, — отвечал Морев, закидывая руки за голову и глядя в потолок, — теперь меня заботит совсем другое.

— Что же это?

— Деньги, чёрт подери, деньги! — Он резко сел на постели и потянулся к пиджаку, чтобы достать портсигар.

— Но у меня есть деньги! — удивилась она. — Я получила те пятьдесят, которые ты для меня оставил.

Морев с каким-то весёлым сожалением посмотрел на свою возлюбленную. В своё время они договорились, что как только Мария будет нуждаться в деньгах, она даст объявление в газету «Новое время»: «Мол. крас. особа просит одолжить 50 руб. Глав. Почт., предъявит, квит. «Н. Вр.» № 196 770».[1]

— Я говорю не о твоём содержании, глупышка, — заявил он, — а о том, что транспорт с оружием, который мы заказали за границей, уже на подходе, а расплачиваться нечем. Этот проклятый биолог, которого мы уже третий день держим на даче, ничего не даёт! — Морев закурил папиросу и глухо выругался.

— А что, если и попытаюсь его уговорить? — хитро прищурилась Мария, эластично прижимаясь обнажённой грудью к его смуглому крепкому плечу.

— Каким образом?

— Догадайся... И она быстро пробежала пальчиками но сто курчаво-волосатой груди.

— Действительно, — усмехнулся он, — глупый вопрос... Но это бесполезно. Во-первых, он относится к породе примерных семьянинов и безумно любит свою молодую жену; во-вторых, говорит, что всё истратил на закупку научного оборудования, и я ему верю.

— Зачем же ты его тогда здесь держишь?

— А как его отпустишь? Он приехал сюда средь бела дня, поэтому без труда сможет показать дорогу полиции... Кроме того, из него ещё можно будет попытаться что-нибудь выжать, но речь сейчас не о том. Пока вся надежда на вторую из сестёр Рогожиных. Ты давно не видела Николишина?

— Век бы его не видать! — охнула Мария. — Да он только сегодня опять ко мне приставал. Пришлось даже хлопнуть его по наглой физиономии.

— Что?! — мгновенно взбеленился Морев, яростно сверкнув глазами. — Шею сверну охламону, ведь своей дуростью всё может испортить! Чем он только занимается?

— Хвастал, что успешно охмуряет Ольгу Рогожину и дело уже на мази...

— На какой ещё мази... гуталиновой или вазелиновой? И что за выражения, чёрт бы его подрал! Узнаю приказчика из лавки, которому только на гитаре бренчать да за горничными увиваться. Ну, я ему задам!

— А что если мы потребуем отступного у моего профессора? Кажется, господин Сечников здорово напуган тем скандалом, который я ему учинила, — не без гордости заявила молодая женщина.

— Нет, это не годится. Много он не даст, а твой скандал мне нужен для других целей.

— Для каких это?

— После узнаешь... — Морев выпустил последнюю струю дыма и, обнажённый, подойдя к окну второго этажа, выбросил окурок в окно. — Однако надо что-то придумать... Например, получить разрешение руководства партии и силами своей ячейки организовать какую-нибудь крупную экспроприацию.

— И что ты собрался экспроприировать? — увлечённо спросила Мария, сев на колени и прикрывшись одеялом.

— Сам не знаю, — пожал плечами любовник, — конечно, хорошо бы какой-нибудь банк, но это слишком опасно, да и сил мало. На Ивана ещё можно положиться, а вот Дмитрий... Нет, банк слишком сложно, надо бы найти что-нибудь попроще.

— А галантерейный магазин братьев Доменик на Лиговке тебя не устроит?

— Что?

— Да-да, а что ты думаешь! — быстро заговорила она. — Сегодня, когда я там была и меняла шляпку, мне удалось заметить, сколько же денег у них хранится в одной только кассе. А таких касс не меньше пяти штук! Кроме того, на весь зал всего два продавца-мужчины.

— А ведь дело говоришь! — обрадованно воскликнул Морев. — Что кассы, когда в кабинете главного управляющего наверняка есть сейф, куда складывают дневную выручку. Умница девушка, хорошо придумала!

— Вот так-то... — Мария обиженно скривила губы. — А вначале ты меня дурой назвал!

— Беру свои слова обратно и готов выполнить любое твоё желание, — ласково заявил любовник, присаживаясь рядом с ней на постель и обнимая за плечи.

— Любое?

Он кивнул, и тогда Мария отстранилась, спрыгнула на пол и проворно подпоясалась его серым галстуком. Затем сунула ноги в свои юфтевые сапожки, надела серую мужскую шляпу и лихо сдвинула её набекрень. Морев с улыбкой наблюдал за проделками своей возлюбленной.

— Ну и что всё это значит?

— Я надену мужское платье, шляпу и маску и пойду вместе с вами! — задорно воскликнула молодая женщина. — А ещё ты мне дашь самый большой револьвер, чтобы я лично застрелила того старого глупого шпика, который меня сегодня преследовал. — Она наставила указательный палец на Морева и прищурила глаз, словно прицеливаясь.

— А не боишься? Ведь за убийство полицейского полагается пожизненная каторга.

— Плевать! — И она гордо подбоченилась.

В таком виде — обнажённая, но подпоясанная, да ещё в его шляпе — возлюбленная выглядела настолько бесподобно, что Морев не выдержал и подался вперёд, намереваясь снова схватить её в объятия. Но Мария поняла его манёвр и отпрыгнула назад, делая большие глаза и с притворной стыдливостью прикрываясь обеими руками.

Французская кровь далёкого предка требовала немедленно отдать дань галантности столь задорному проявлению женской игривости, и он бы непременно это сделал, если бы не резкий стук в дверь и отчаянный крик одного из соратников — по голосу Морев легко узнал Ивана:

— Биолог повесился!

Глава 9 ЛЕТНИЙ САД

Прекрасный солнечный день бабьего лета собрал в Летнем саду немало прогуливающихся горожан, однако каким же контрастом с этими сияющими голубыми небесами и красновато-золотистой листвой показалось Денису Васильевичу мрачное сообщение Гурского:

— Вчера в гостинице «Бристоль», что на углу Морской улицы и Вознесенского проспекта, очередной террорист погиб от неосторожного обращения с бомбой... Взрыв оказался настолько силен, что в доме выбиты все стёкла во всех четырёх этажах, а прилегающая к нему часть проспекта завалена кусками мебели и разными прочими вещами, выброшенными из окон. Мало того — взрывная волна прошла через весь проспект, достигла Исаакиевского собора и повалила три пролёта ограждающей его чугунной решётки! Что творилось в самой комнате, занимаемой погибшим субъектом, словами не описать...

— А что стало с ним самим? — осторожно поинтересовался Винокуров.

— Этого вообще лучше не видеть! Оторванная голова закатилась за поваленный и обугленный взрывом шкаф, а грудная полость вскрыта лучше, чем в анатомическом театре, — так что стали видны оба лёгких. Сердце провалилось вниз и было найдено запутавшимся в кишках. Правая нога с частью бедра валялась в коридоре, а кисть левой руки с остатками пальцев закинуло аж в Исаакиевский сквер — то есть она пролетела расстояние в тридцать шесть шагов! В общем, поделом мерзавцу! — жёстко закончил следователь.

— Каким образом это вообще происходит? — подавленно поинтересовался Денис Васильевич, лишь бы что-то сказать. — Я имею в виду подобные случайности...

— По воле Божьей, — невесело усмехнулся Гурский, но тут же пояснил: — Такие самодельные бомбы имеют химические запалы, то есть снабжены зажигательным и детонирующим устройством. Зажигательное устройство — это стеклянная трубка, наполненная серной кислотой и снабжённая свинцовым грузом. При соударении бомбы с любым препятствием груз ломает трубку, и серная кислота воспламенят смесь бертолетовой соли с сахаром. Воспламенение же этого состава, в свою очередь, вызывает сначала взрыв детонатора в виде гремучей ртути, а затем и самого динамита. Как вы понимаете, стеклянную трубку легко сломать при неосторожном обращении, отсюда и соответствующие последствия. Только за последний год на подобных устройствах подорвались не менее десяти террористов.

Денис Васильевич глубоко вздохнул. Сейчас они с Макаром Александровичем медленно проходили мимо Летнего дворца Петра I, с удовольствием поглядывая на нарядных дам и изредка раскланиваясь со знакомыми. Винокуров уже рассказал следователю о появлении Карамазова, и теперь оба мучительно размышляли над главным вопросом — зачем тот явился в Петербург и не мог ли он иметь какого-либо отношения к похищению молодого биолога?

Денис Васильевич склонялся именно к этому:

— «В противном случае что он делал на конгрессе, где должен был выступать Богомилов?»

Гурский не отрицал подобной версии, однако задавал встречный вопрос:

— «Ну и зачем ему это понадобилось?

— Между прочим, — добавил следователь после непродолжительного молчания, — я гораздо охотнее допускаю, что господин Карамазов мог быть каким-то образом связан с погибшим вчера бомбистом.

— Вы так думаете, исходя из его прошлых дел?

— Разумеется.

— Пятнадцать лет назад не понимал и сейчас не понимаю! — с неожиданной горячностью воскликнул Денис Васильевич. — Ведь он же глубоко верующий, воцерковлённый человек, чуть было не ставший иноком, — и тем не менее тщательно замышлял убийство! Как эти адские замыслы сочетаются в душах подобных людей с религиозными заповедями — уму непостижимо!

— Самые истовые бомбисты видят себя в роли жертвы во благо революции и социализма, — пояснил Гурский, — примерно так же, как первые христиане приносили себя в жертву будущему торжеству их вероучения на аренах римских амфитеатров. Однако вся беда состоит в том, что готовностью подобных людей свершить то, что сами они называют подвигом, хитроумно пользуются другие, гораздо менее истовые, зато намного более опасные и циничные личности. Порой их цинизм переходит всякие границы. Например, господа бомбисты успешно переняли жаргон охотников. Если те говорят «иду на медведя», то эти — иду на губернатора или там великого князя. Впрочем, это ещё цветочки... Полиции достоверно известно, что после каждого успешного террористического акта, приведшего к гибели видного сановника, добровольные поступления в адрес устроившей его организации многократно возрастают!

— Получается, что одни повинуются своему чувству справедливости и самопожертвования, а другие хладнокровно направляют их энергию в нужное им русло?

— Совершенно верно.

— Почти как в любовных отношениях.

— Как это?

— Обычно влюблённый готов на что угодно ради предмета своей страсти, — пояснил Денис Васильевич. — Однако если предмет не отвечает взаимностью, то вполне может использовать пылкость влюблённого в своих корыстных интересах.

— Да, это верно, — со вздохом признал Гурский, вспомнив свой недавний роман с одной чертовски элегантной и породистой куртизанкой, которая ухитрилась вытянуть у влюблённого в неё следователя немалую часть его сбережений в виде оплаты её счетов и дорогих подарков.

И оба замолчали, наблюдая весьма любопытную сцену того, как очень пожилой, но прекрасно одетый господин пытается заигрывать с присевшими на другой край скамьи молоденькими курсистками.

— Ему бы, сидя на завалинке, строить «козу» внукам, а он вместо этого ещё пытается посылать своими негнущимися склеротическими пальцами воздушные поцелуи девушкам! — иронично заметил Винокуров. — Вот старый плут!

Макар Александрович, которому в прошлом году, к его величайшему сожалению, исполнилось шестьдесят два года, хмыкнул, но промолчал. Его собеседник был на одиннадцать лет моложе, поэтому имел право на подобное восклицание, однако сам следователь с горечью отмечал в себе некоторые признаки старения, причём не столько физического — в этом отношении он ещё был достаточно крепок, — сколько морального. И та самая история с куртизанкой Луизой, которая, пользуясь своей цветущей молодостью (ей было всего двадцать пять лет!), облапошила его, как последнего болвана, была тому печальным подтверждением.

Познакомился он с ней при весьма трагикомических обстоятельствах, зайдя к знакомому ресторатору в гостиницу «Астория». Едва Макар Александрович присел за стол и выпил рюмку коньяку, как смущённый ресторатор попросил его подняться на третий этаж, где «в холле лежит окровавленный человек и жалуется на то, что его хотели убить». Не успевший перекусить, а потому крайне раздосадованный следователь был вынужден подняться на этаж, где действительно обнаружил лежащего в кресле пьяного и исцарапанного в кровь господина — как выяснилось немного погодя, владельца крупного мебельного магазина. Господин стонал, размазывая кровь по лицу, и всем, кто с ним заговаривал, немедленно принимался жаловаться на чертовку Луизу, которая хотела его убить.

Найти эту «кровожадную чертовку» оказалось совсем несложно — она преспокойно попивала шампанское в соседнем номере. В процессе наскоро проведённого расследования выяснилась пикантная деталь — мадемуазель Луиза была дорогой кокоткой, имевшей в любовниках немало состоятельных господ, подобных незадачливому торговцу мебелью; причём славилась она тем, что всегда и везде брала деньги вперёд.

«А этот негодяй вздумал заявить, что сегодня забыл бумажник дома, поэтому расплатится в следующий раз! — хладнокровно объяснила она Гурскому. — После чего, глупо захихикав, полез меня насиловать — вот и получил по заслугам!»

Оказывается, подвыпивший торговец даже не подозревал, чего могут ему стоить подобные шутки! От мысли о том, что придётся отдаваться бесплатно, куртизанка пришла в такую ярость, что едва не убила насильника. Собственных ногтей ей показалось мало, тогда она ещё исцарапала и истыкала его маникюрными ножницами!

Макар Александрович со вполне понятным для полицейского предубеждением относился к продажным жён типам, но в Луизу влюбился с первого взгляда. Была в этой худощавой, красивой и страстной брюнетке какая-то изюминка или чертовщинка, которая сдавливала горло волнением раньше, чем человек успевал это осознать. Кроме того, она настолько хорошо знала психологию мужчин, что с каждым из своих любовников вела себя по-разному, кого-то превознося, а кого-то унижая. Например, тот же торговец мебелью, протрезвев и зализав раны, явился к ней домой умолять о прощении и получил таковое за огромную сумму. Что же касается Гурского, то после первой проведённой с ним ночи Луиза наотрез отказалась от денег, пылко признавшись в любви растаявшему от её утончённых ласк следователю.

Будучи старше своей развратной возлюбленной на целых тридцать семь лет, Макар Александрович поневоле ощущал некоторую ущербность, поэтому послушно выполнял все её капризы, оплачивая счета и покупая вещи. Потом, когда Луиза внезапно бросила его, укатив в Москву с каким-то нуворишем, Гурский с некоторым опозданием подсчитал свои расходы и понял, что если бы оплачивал её услуги по обычной ставке, то сэкономил бы несколько тысяч!

Впрочем, он никогда не был скуп по отношению к женщинам, а потому не стал жалеть понапрасну потраченных денег, отнесясь ко всему философски и даже сформулировав некий афоризм, ставший итогом его мимолётного романа с Луизой.

— К сожалению, — изрёк Макар Александрович, — с возрастом нам становится гораздо проще соблазнять представительниц прекрасного пола деньгами, чем любовными признаниями или обещаниями жениться.

Услышав сей афоризм, Винокуров изумлённо взглянул на него, пожал плечами, однако возражать не стал.

Тем временем они дошли почти до самого Пантелеймоновского моста и повернули обратно, направляясь к центральному входу с его знаменитой чугунной оградой. Подходя к памятнику Крылову, собеседники невольно замедлили шаг, поскольку прямо перед ними из ближайших кустов выскочила взволнованная молодая девушка в красивом тёмно-синем платье, маленькой меховой шапочке с пером и элегантном сером жакете. За нею следовал раскрасневшийся долговязый кавалер, в котором оба тут же узнали Николишина.

— Ну ты и негодяй! — на ходу погрозив ему зонтиком, звонко заявила спутница.

— За что это ты меня так немилосердно? — со смущённо-лукавой ухмылкой пробормотал он.

— Немилосердно? Да это ещё мягко сказано!

— Эх, Ольга, ты ещё горько пожалеешь о том, что мне отказала!

— Где это я, интересно, пожалею?

— На открытии моего памятника, вот где!

— Ой, не могу! Вы только посмотрите на этого баснописца! — воскликнула девушка и, словно бы ища поддержки, оглянулась назад и только тут заметила Гурского и Винокурова, с интересом наблюдавших за этой сценой. — Ой, это вы, Денис Васильевич! Здравствуйте и вам, господин следователь.

Они учтиво поклонились, приподняв свои шляпы.

— Вам не требуется наша помощь? — бросив беглый взгляд на Николишина, осведомился Гурский.

— Нет, что вы...

— В таком случае, позвольте переговорить с вашим кавалером, — попросил следователь и, получив слегка удивлённое разрешение, отвёл молодого человека в сторону.

— Как вы можете общаться с таким пошлым типом? — строго глядя на девушку, поинтересовался Денис Васильевич, когда они остались одни.

— А что делать? — с притворной грустью вздохнула Ольга, полуприкрыв ресницами озорной взгляд, и вдруг попросила: — Найдите мне кого-нибудь получше!

— Кого же я вам найду? — растерялся Винокуров.

Ответ оказался восхитительно кокетливым.

— Себя, например! Вы овдовели много лет назад, так неужели вам не хочется снова завести семью?

Несмотря на возраст, в глубине души Дениса Васильевича ещё продолжали таиться робость и застенчивость, которые в молодости так мешали его непринуждённому общению с девушками. Именно поэтому он смутился и не нашёл ничего лучшего, как пробормотать глупость, нечто вроде того, что уже слишком стар.

— Но ведь это же пустые отговорки, Денис Васильевич! — проницательно глядя на него, с улыбкой заявила Ольга. — И дело вовсе не в вашем возрасте, признайтесь!

Признаваться ему совсем не хотелось, поэтому он лишь неопределённо пожал плечами. Действительно, из сестёр Рогожиных ему больше нравилась младшая и замужняя — Елена. Каждый мужчина в жизни бессознательно ищет свой тип или идеал женщины, а для Винокурова таким идеалом на всю жизнь осталась хрупкая, стройная, бледная девушка с пухлыми губками и наивными глазами — его первая любовь Надежда Симонова, которая вот уже тридцать лежала на Волковом кладбище под роскошным изваянием из чёрно-белого мрамора...

— Чем это он вас так возмутил? — стремясь переменить тему разговора, спросил Денис Васильевич, кивая в сторону Николишина, который в данный момент внимательно слушал, что ему говорит следователь.

— А! Ольга с досадой махнула рукой, поправляя при этом прядь каштановых волос. — Представляете, откуда-то выпал птенец и упал прямо на дорожку. Мы подняли его и пошли искать гнездо. Сенька залез на дерево и вернул птенца в семью, а потом спустился и нахально заявил, что такой подвиг милосердия заслуживает награды... Только не спрашивайте меня, какой! — со смехом закончила она. — Нет, но каков нахал! Да ещё, как оказалось, с манией величия. Согласитесь, что это уже слишком!

Её возмущение выглядело столь наигранным, что Денис Васильевич принуждённо улыбнулся. Однако на душе у него было совсем невесело при мысли о том, что столь остроумная, озорная и красивая девушка рано или поздно достанется такому пошлому ничтожеству, как Николишин, который ещё неизвестно чего хочет больше — любви Ольги или её приданого? Чёрт возьми, но почему у неё нет достойных поклонников?

Их беседа была прервана громким восклицанием. Услышав, как его назвали по имени, Денис Васильевич удивлённо оглянулся и в следующую минуту уже горячо пожимал руку пожилого, но по-прежнему очень элегантного господина, в котором легко было узнать его старого знакомого — Евгения Павловича Радомского. Последний раз они виделись пятнадцать лет назад на перроне Николаевского вокзала, с которого Денис Васильевич и Оксана уезжали в Швейцарию, а чета Радомских пришла их проводить.

— Очень рад видеть вас в добром здравии, дорогой Евгений Павлович, — сказал Винокуров. — Как поживаете, как ваша очаровательная супруга Вера?

По лицу Радомского пробежала лёгкая тень.

— В данный момент мы не живём вместе, — отвечал он, после чего так выразительно посмотрел на собеседника, что Денис Васильевич отказался от дальнейших расспросов. — Кстати, вы ещё не представили меня своей спутнице.

— Ах да, простите... Евгений Павлович... Ольга Семёновна Рогожина.

— Целую ручки, сударыня. — И Радомский, с преувеличенно старомодной учтивостью сняв шляпу, поцеловал руку девушке. — Вы так очаровательны, что вами не устаёшь любоваться!

— Вы меня смущаете, сударь, — в тон ему притворно застенчиво отвечала озорная Ольга, делая книксен. — Прогуливаться изволите?

— О да, и при этом мысленно вживаюсь в образ.

— Вы актёр?

— Всего лишь певец-любитель. Дело в том, что на досуге я участвую в любительских оперных спектаклях, а ныне наш новомодный режиссёр решил взяться за постановку «Евгения Онегина».

— Вам поручили главную роль?

— Благодарю за комплимент, сударыня — засмеялся Евгений Павлович, — хотя вы мне льстите. Нет, разумеется, мне поручена всего лишь партия Гремина.

— «Любви все возрасты покорны» — это моя любимая ария! — задорно воскликнула Ольга.

— В таком случае... — И он церемонно наклонил голову. — Честь имею пригласить вас на премьеру!

— Когда именно?

— Пока не знаю, у нас ещё даже не было генеральной репетиции. Но как только станет известен день премьеры, я немедленно извещу Дениса Васильевича. Полагаю, вы придёте вместе? — И он испытующе посмотрел на Винокурова, словно бы интересуясь его отношениями со стоявшей перед ними молодой женщиной.

— Будем ждать. — И Ольга вновь протянула Радомскому руку за очередным поцелуем. — По-моему, он бросил свою старую жену и сошёлся с молодой женщиной, — винила она Винокурову, как только Евгений Павлович раскланялся и удалился.

— С чего вы это взяли?

— В разговоре со мной у него слишком молодо и азартно блестели глаза. Значит, ваш знакомый имеет успех у молодых женщин, что, кстати, совсем не удивительно. Ну, а о том, что он разошёлся с женой, вы и сами слышали.

— Однако! Денис Васильевич покрутил головой.

— Вы мне не верите?

— Нет, просто пожалел о том, что не могу похвастаться тем же самым, — с улыбкой заявил он, бросив быстрый взгляд на Ольгу. — В смысле успеха у молодых женщин...

— Вы являетесь членом Российской социал-демократической рабочей партии? — первым делом поинтересовался Гурский, глядя в упор на Николишина с таким видом, словно это было обвинение в тяжелейшем преступлении. Впрочем, несмотря на то что данная партия принимала официальное участие в выборах и была представлена несколькими своими депутатами в III Государственной думе, в глазах Макара Александровича одна только принадлежность к столь радикальной организации действительно являлась преступлением.

— Ну и что? — скривился тот и тут же спросил: — А откуда вы про меня знаете?

Следователь досадливо дёрнул щекой, будто бы отгоняя этот глупый вопрос, как назойливую муху, и продолжил допрос с прежним пристрастием:

— В чьих интересах, позвольте спросить, вы ухаживаете за мадемуазель Рогожиной?

— В любовных, разумеется... — И Николишин скривил губы в глумливой улыбке.

— Да? Ане в интересах ли своей организации, стремящейся любыми способами пополнить партийную кассу?

— С чего вы это взяли?

— А тогда в чьих интересах вы ухаживали за молодой дамой в светлом пальто и шляпке с вишенками, с которой я видел вас два дня назад на Литовском проспекте? Кстати, делали вы это столь неудачно. — Тут Макар Александрович не удержался от язвительности. — Что даже получили по физиономии.

— Тоже в любовных! Может, скажете, что нельзя ухаживать за двумя сразу?

— Нет, отчего же...

— Или полиция теперь следит за моими амурными делами? — нагло перебил Николишин.

— Молчать! — вспылил Гурский, мысленно добавив «щенок». — И отвечать только на мои вопросы. Что это была за дама?

— Понятия не имею! Я пытался к ней пристать, но вы сами видели, что у меня ничего не получилось.

— И как её зовут, вы тоже не знаете?

— Спросить не успел!

— Так-так, господин социал-демократ. Между прочим... — И Макар Александрович с усмешкой кивнул на памятник Крылову. — Вы, оказывается, тщеславны? Тоже на постамент метите? И за какие такие заслуги?

— А это уж моё дело!

— Как певец хотите прославиться или как бомбист? Постамента я вам не гарантирую, а вот эшафот — могу...

— Не понимаю я этих ваших намёков!

— Учтите, господин Николишин, в полиции вы числитесь как неблагонадёжный, так что, чует моё сердце, мы с вами ещё не раз встретимся.

— Может, прямо сейчас меня и арестуете, чтоб я ни к кому больше не смел приставать? — самым хамским тоном осведомился Семён, кивая в сторону Ольги, стоявшей в десяти шагах от него.

Макар Александрович начал багроветь, при этом в глубине души прекрасно сознавая, что собеседник, исходя из каких-то своих целей, намеренно его провоцирует. Ну нет, он не позволит этому прощелыге вывести его из себя!

— Убирайтесь отсюда, — сквозь зубы процедил Гурский, — а о вашей спутнице мы позаботимся сами.

Николишин слегка растерялся и снова глянул на Ольгу, вопросительно вздёрнувшую бровь.

— Хотите рассказать ей о той даме с Лиговки? — спросил он, заметно сбавив тон.

— Вы-то мне о ней ничего не рассказываете, — усмехнулся следователь. — Или готовы передумать?

— Да чёрт с вами, клевещите! — злобно окрысился Николишин, досадливо махнул рукой и быстро пошёл прочь, опустив голову и глядя себе под ноги.

— Куда это он? — удивилась Ольга, подходя к следователю рука об руку с Денисом Васильевичем и глядя вослед своему раздражённому поклоннику.

— Я объяснил ему всю бестактность его поведения по отношению к такой очаровательной барышне, как вы, — сладко улыбнулся Макар Александрович, — вот он и отправился обдумывать своё поведение.

— А как же я? Кто меня проводит?

— Надеюсь, вы пи будете возражать против общества двух джентльменов хотя и не столь юного возраста, но зато несравненно лучше воспитанных?

— Конечно, нет, — лукаво улыбнулась Ольга, с очаровательной бесцеремонностью беря под руку и Гурского, — всегда предпочитала мужчин зрелого возраста!

Глава 10 ФЕЛЬЕТОН

— Ну как, выспались, дорогой Филипп Игоревич? Напрасно вы всех нас так напугали! Впрочем, я и сам виноват в том, что обращался с вами излишне жестоко. На то, чтоб в петлю лезть, только с недосыпу и решишься. Неужто в могиле решили отоспаться, а? Хорошо, что я вовремя подоспел да искусственное дыхание вам сделал, иначе бы ваша юная супруга могла сделаться молодой вдовой.

— Что вам угодно? — еле слышно произнёс Богомилов, с трудом поворачивая голову в сторону Морева, вольготно расположившегося напротив него. На шее злополучного биолога чернела отчётливая полоса, оставшаяся после недавней попытки самоубийства, когда он, воспользовавшись недолгой отлучкой одного из своих сторожей, попытался удавиться прямо на спинке кровати, использовав для этого собственный галстук.

— Ничего особенного. Просто зашёл осведомиться о вашем самочувствии и пообещать, что бессонницей никто вас больше мучить не станет.

— А вместо этого что? — слабо усмехнулся Филипп. — Когда вы меня отпустите?

— Ну, об этом мы поговорим в следующий раз. — Морев прошёлся по комнате, попутно потрогав витую оконную решётку, прочно вделанную в дубовую раму. А пока набирайтесь сил и развлекайтесь. — Достав из кармана свежий номер «Сатирикона», он небрежно бросил его на постель Богомилова. — Вот, почитайте свежий фельетон одного борзописца, который в иронических тонах повествует о скандале, разразившемся за время вашего отсутствия на конгрессе.

— Что за скандал?

— Касающийся вашего хорошего знакомого — Ивана Ильича Сечникова. Нет-нет, — покачал головой он, заметив выражение лица Богомилова, — не стану портить вам удовольствие — сами всё прочтёте. А когда почувствуете себя бодрее — позовите меня, и мы с вами обстоятельно потолкуем. Скажу лишь одно — в самом скором времени я собираюсь навестить вашу супругу и очень надеюсь, что к этому времени нам с вами удастся достигнуть какого-нибудь соглашения.

— Вы поедете к Елене? — заволновался Филипп.

— Да, поеду, но об этом в следующий раз, а пока я удаляюсь. — С этими словами Морев быстро покинул комнату, в которой немедленно появился один из постоянно сменявших друг друга охранников — рыхлый и неприятный субъект с бабьей физиономией по имени Дмитрий. Не обращая внимания на лежащего пленника, он устроился у окна в кресле-качалке, закинув ноги прямо на подоконник.

Богомилов приподнялся на кровати и кое-как сел, опершись спиной о подушку. Затем выпростал дрожащие руки из-под одеяла и жадно развернул журнал. Интересующий его фельетон был напечатан на второй странице и назывался «Учёный фавн». Бойкое перо автора по фамилии Кутайсов позволяло ему органично сочетать факты и вымыслы, порождая фривольно-ироничную болтовню, весьма напоминавшую сплетню.

«...Итак, наш сладострастный старец приступил к сеансам излечения молодой дамы, несомненно, лелея на её счёт похотливые намерения. Он привёл её в комнату, более похожую на будуар, чем на научную лабораторию, и предложил возлечь на кушетку. Затем начал сеанс мнимо лечебного гипноза, изо всех сил внушая своей будущей жертве разные греховные мысли. Вскоре бедная женщина провалилась в беспамятство, плавая в сладких видениях и видя вокруг себя мускулистых молодых красавцев с томными глазами, которые добивались её любви в бешеном соревновании друг с другом. Велико же было её изумление и отвращение, когда, случайно открыв глаза, она увидела перед собой раскрасневшуюся физиономию похотливого старца, который трясущимися от вожделения руками пытался расшнуровать её корсет, однако вследствие своего возраста явно запамятовал, как это делается. Молодая женщина возмутилась и начала сопротивляться, однако он упорно лез ей под юбки, нашёптывая беззубым ртом всяческие любезности и называя её “жемчужиной своего сердца”!

По словам дамы, господин Сечников ещё что-то бубнил про общественный долг женщины, который должен быть выше “химеры совести", поскольку состоит в зачатии и вынашивании детей от научных гениев человечества. Однако этому морщинистому Тарквинию так и не удалось сломить целомудренное сопротивление новоявленной Лукреции — он то ли не рассчитал свои силы, то ли силу своего одуряющего гипноза. Интересно бы знать, что сильнее увлекает нашего знаменитого учёного: юные женские прелести, спрятанные под ворохом шелков и кружев, или глубины подсознания, таящегося под черепной коробкой?

В любом случае крепостные стены моральных принципов госпожи М. сумели устоять перед яростным приступом старческого сладострастия, что отнюдь не снимает вопроса о необходимости наказания его носителя. Развратники и порочники особенно нетерпимы в учёной среде, призванной способствовать благу и достоинству человека! Да, так называемый лечебный гипноз господина Сечникова показал свою несостоятельность перед женским целомудрием, но кто знает, что ещё способны изобрести учёные фавны в будущем ради безнаказанного удовлетворения своей похоти за счёт наших жён и сестёр! Научные сведения в столь малоизученной области, как человеческое сознание, могут стать опаснейшим оружием в руках беспринципных людей, способных воспользоваться ими не только ради власти над беззащитной женщиной, но и ради — дико помыслить! — власти над вооружённой толпой, направляя её в собственных интересах. Контроль над сознанием — это страшная сила, не менее страшная, чем бесконтрольная власть над телами...»

Дочитав фельетон до конца, Филипп подумал о том, что его автор оказался не так уж вульгарен и глуп, как это могло показаться по его ёрническому стилю. Впрочем, несомненный ум и талант журналиста ничуть не оправдывали его издевательств над столь замечательным учёным, как Иван Ильич Сечников.

Весь последующий день Богомилов провёл в размышлениях, а наутро почувствовал себя заметно бодрее и попросил позвать Морева, или «француза», как его называли между собой Иван и Дмитрий.

— Кажется, вам уже лучше? — с приветливой улыбкой осведомился Георгий Всеволодович, входя в комнату. — Кстати, для улучшения самочувствия следует почаще выглядывать в окно — золотая осень, знаете ли...

— Здесь вы ошибаетесь, — покачал головой бледный Филипп, — сидя в подвале, поневоле начинаешь испытывать ненависть к любым переменам в виде эволюции, будь то смена лаптей на штиблеты или лета на осень.

— Глубокое замечание!— иронично заметил Морев, закуривая папиросу и давая прикурить своему пленнику. — Однако же вы содержитесь не в подвале, а всего лишь на первом этаже, так что не стоит преувеличивать.

— Этот фельетон был инспирирован вами?

— Нет, что вы! Я даже не знаком с его автором — Кутайсовым, кажется?

— Тогда кому и зачем всё это нужно? Я имею в виду — порочить честное имя Ивана Ильи...

— Я вас понял, — перебил Морев, сделав замысловатый жест рукой, оставивший после себя причудливый завиток папиросного дыма. — Не буду вдаваться в подробности, зато открою маленькую хитрость — каждого человека можно подцепить на крючок, если только знать, какую наживку при этом использовать.

— Да вы, оказывается, рыболов, — невесело усмехнулся Богомилов.

— Нет, я ловец человеков, — в тон ему отвечал Морев и продолжил: — Кому-то нужно было подцепить господина Сечникова — и он этого добился. Однако если Иван Ильич больше всего на свете дорожит собственной научной репутацией, то вас, уважаемый Филипп Игоревич, можно подцепить на любовь к жене, что, кстати, является несомненным признаком глубоко порядочного человека. Более того, Елена Семёновна, несомненно, заслуживают подобных чувств.

— И что дальше? — мгновенно напрягся Богомилов, чувствуя, что разговор подходит к самому главному. Он уже неоднократно просил своего похитителя разрешить ему написать письмо жене, но тот наотрез отказывался.

— Если вы ещё не решили принять моё последнее предложение, — медленно заговорил собеседник, в промежутках между словами выпуская красивые колечки дыма и даже успевая полюбоваться ими, — то мне придётся навестить очаровательную мадам Богомилову и рассказать ей о некоторых таинственных обстоятельствах, которые предшествовали её знакомству с будущим мужем, то есть с вами. Мне почему-то кажется, что вы не стали вдаваться в такие подробности... Или я не прав? — И он пристально взглянул на Филиппа, который побледнел бы ещё больше, если бы только это было возможно.

— Вы пытаетесь меня шантажировать?

— О нет, я просто расскажу вашей жене, зачем и по чьему поручению вы с ней познакомились. А после, если она всё же захочет увидеть вас снова, сообщу ей о том, что нужно сделать для вашего освобождения. Если это и шантаж, то довольно невинный, согласитесь?

Филипп прикусил губу и надолго замолчал. Видя, что его папироса догорает и вот-вот упадёт на пол, Морев проворно поднялся, выдернул её из пальцев Богомилова и выкинул окурок в окно. Почувствовав его прикосновение, Филипп с неприязнью отдёрнул руку.

— Что скажете?

— Однако, если вы всё это сделаете, тогда и Ольге Семёновне будет несложно догадаться, с какой целью за ней ухаживает Сенька Николишин! — заявил пленник, с явным злорадством глядя на своего мучителя.

По лицу Морева пробежала тень. Он погасил свою папиросу и несколько раз раздражённо щёлкнул пальцами. Затем быстро глянул прямо в глаза собеседнику.

— Короче, вы снова отказываетесь?

— Своих денег у меня уже нет, а деньги жены я трогать не могу, — мгновенно теряя присутствие духа, упавшим голосом отвечал Филипп. Он даже отвёл глаза и поёжился в ожидании вспышки гнева, которая не замедлила последовать.

— Что ж, тогда пеняйте на себя!

С этими словами Морев быстро вышел, громко захлопнув за собой дверь. Однако, пока он по скрипучей лестнице поднимался наверх, его осенила одна замечательная идея, благодаря которой весь гнев улетучился.

Когда он вошёл в свою комнату, занимавшую большую часть второго этажа, навстречу ему тут же поднялся ожидавший его Николишин, приехавший на дачу около часу назад, чтобы рассказать о происшествии в Летнем саду и попросить дальнейших инструкций.

— Ты, кажется, жаловался на то, что следователь Гурский явно хочет воспрепятствовать твоему сватовству к старшей Рогожиной? — с ходу спросил Морев. — И для этого пригрозил рассказать ей о том, что видел тебя с Марией?

— Да, — кивнул незадачливый жених, — однако с тех пор я ещё не виделся с Ольгой, а потому и знать не знаю, что у него из этого получилось.

— Ну что ж, тогда специально для твоей возлюбленной мы устроим небольшой спектакль.

— Зачем?

— Чтобы подтолкнуть её к нужному решению, — коварно улыбаясь, заявил Георгий Всеволодович.

— А какова будет моя роль в этом спектакле? — Николишин заметно повеселел. — Ежели спеть что надо, то я — с превеликим удовольствием.

— Нет, на этот раз петь тебе не придётся. Ты всего лишь приведёшь Ольгу Семёновну в галантерейный магазин братьев Доменик и тот день и час, которые я назову тебе позже...

Глава 11 РАСКАЯВШИЙСЯ ДЕМОН

Когда Денис Васильевич явился в Мраморный дворец на очередное заседание, распорядитель огорошил его неприятным известием о том, что в работе конгресса объявлен двухдневный перерыв, вызванный вынужденным отсутствием председателя. Пока Винокуров находился в здании, погода резко испортилась, хлынул холодный осенний дождь, быстро смывавший яркие краски золотой осени и надолго превращавший Петербург в серый, холодный и неуютный город-каземат. Денис Васильевич забыл захватить зонт, поэтому решил переждать дождь в курительной комнате, отведённой для участников конгресса.

Там находились уютные кожаные кресла, рядом с которыми стояли бронзовые пепельницы на высоких ножках, царил полумрак и было абсолютно пусто. Денис Васильевич закурил папиросу и с удовольствием опустился в объятия ближайшего кресла.

Пожалуй, когда кончится дождь, он заедет к Рогожиным, чтобы засвидетельствовать своё почтение Елене Семёновне. Конечно, в её нынешнем состоянии, когда она томится неизвестностью и переживает за судьбу мужа, ему следовало бы делать это почаще, однако Денис Васильевич сознательно ограничивал себя в желании видеть молодую супругу своего племянника, поскольку боялся увлечься этой романтически привлекательной особой, так ярко напоминавшей ему прежние сердечные увлечения.

«Не хватало ещё такому старому хрычу, как я, становиться между двумя юными влюблёнными, — с грустной усмешкой думал он. — Поздно, братец, да и некрасиво...»

На какой-то момент в комнате вдруг потемнело оттого, что в неярко освещённом дверном проёме показался чей-то силуэт. Винокуров вскинул голову, удивляясь бесшумности движений вошедшего. Он ещё не видел его лица, однако ощутил какое-то смутное беспокойство, мгновенно сменившееся откровенной тревогой при первых же звуках хорошо знакомого голоса, учтиво произнёсшего:

— Добрый день, уважаемый Денис Васильевич.

Винокуров инстинктивно дёрнулся, словно собираясь вскочить с кресла и встретить надвигающуюся опасность стоя, и тогда Алексей Фёдорович Карамазов сделал мягкий, слегка протестующий жест рукой.

— О, не пугайтесь, у меня самые добрые намерения. Вы позволите? — И он кивнул на соседнее кресло.

Денис Васильевич растерянно пожал плечами, и Карамазов, восприняв это как знак согласия, уселся рядом. Теперь, когда он находился совсем близко от него, Винокуров смог оценить те изменения, которые произошли в этом удивительном человеке за последние пятнадцать лет. Во-первых, Алексей Фёдорович заметно пополнел, утратив некогда гибкую юношескую талию; во-вторых, в его тёмно-русую бороду вплелось несколько очень красивых серебристых прядей. Однако лицо было свежим, загорелым, нисколько не морщинистым, а широко расставленные тёмно-серые глаза сохранили прежний спокойный взгляд, с годами ставший ещё глубже и значительнее.

— Да, я очень изменился, — с лёгкой улыбкой заявил Карамазов, — причём не столько внешне, сколько внутренне.

— Хотите исполнить роль раскаявшегося демона? — с внезапной хрипотцой в голосе спросил Денис Васильевич, жадно затягиваясь папиросой.

— Ну, до демона мне всегда было далеко — зачем вы так? — мягко упрекнул собеседник. — Однако я действительно очень многое осознал и пережил, поэтому поверьте искренности моего признания — перед вами совершенно другой человек.

— Я полагаю, это надо понимать так, что людей вы больше не убиваете?

Карамазов бросим на собеседника жёсткий взгляд, но тут же заставил себя улыбнуться.

— У вас, дорогой Денис Васильевич, есть полное право на столь мрачную иронию, поскольку в своё время я действительно дважды покушался на вашу жизнь и сейчас очень рад, что мои попытки не удались.

— Приятно слышать!

— А вы знаете, что послужило толчком к моему духовному перевороту? Случай, аналогичный тому, что недавно произошёл в гостинице «Бристоль». Вы, разумеется, слышали об этом ужасном взрыве?

Винокуров кивнул, вспомнив рассказ следователя о подорвавшемся по неосторожности террористе.

— То же самое много лет назад случилось и с одним моим товарищем, — продолжал Карамазов, — причём незадолго до моего прихода. И вот тогда, ужасаясь виду его растерзанного взрывом тела, я вдруг подумал: «А может, это сам Господь не захотел допустить того злодеяния, которое собирался совершить этот человек? Но тогда почему он пощадил меня, ведь этот несчастный должен был действовать по моим указаниям? И не есть ли это предупреждение свыше — последнее, может быть, предупреждение?»

В рассказе Карамазова и самом тоне его голоса была такая завораживающая проникновенность, что Денис Васильевич слушал очень внимательно, почти забыв о своём страхе и неприязни к этому человеку.

— И вот тогда мне стало по-настоящему страшно! — продолжал тот. — Я не просто отказался от продолжения террористической деятельности и вышел из рядов организации, но даже уехал в Америку к брату Дмитрию, который, судя по его письмам, сделался там образцовым фермером. Несколько лет я прожил у него в сельской глуши, пытаясь удержать от пьянства и смягчить ностальгию. Когда брат всё же умер от разрыва сердца и мы с его ненаглядной Грушенькой вдоволь поплакали над его могилой, я понял, что не могу далее оставаться в Америке, и вернулся в Европу.

— Куда именно? — сразу насторожился Денис: Васильевич, подумав о том, что Карамазов мог тайно следить за ним и Оксаной.

— Я жил в разных странах, — спокойно отвечал тот, — поскольку после стольких лет пребывания в американской глубинке не мог долго находиться в одном месте. И вот однажды мне попалось в руки сочинение господина Розанова «Тёмный лик. Метафизика христианства». Содержащийся там рассказ о самозакапывании семейства Ковалевых произвёл на меня совершенно потрясающее воздействие. Нет, разумеется, я и раньше знал о случаях массовых самоубийств — те же самосожжения староверов во времена церковного раскола хорошо известны, — однако этот случай представляет собою нечто исключительное. Вы, наверное, тоже об этом читали?

Денис Васильевич действительно знал об этом чудовищном происшествии, случившемся ещё в 1896 году на одном из хуторов неподалёку от украинского села Терновка, однако ему так хотелось услышать дальнейший рассказ Карамазова, что он неопределённо пожал плечами.

— Решив похоронить себя заживо, эти несчастные пробили отверстие в задней стенке погреба и принялись копать, соорудив себе небольшой грот, в пять аршин ширины, пять аршин длины и два высоты. После общей панихиды в эту могилу, которую они сами называли ямой, добровольно вошли девять человек — мужчина сорока пяти лет с сорокалетней женой и тринадцатилетней дочерью, их работник восемнадцати лет, молодая двадцатидвухлетняя женщина с двумя детьми — трёх лет и грудничком, её тридцатипятилетняя сестра, а также семидесятилетняя старуха. Все они были заранее одеты в смертное платье, имели с собой горящие свечи, церковные книги, иконы и даже захватили мужской тулуп, чтобы можно было уложить детей!

После этого двое мужчин, которые остались снаружи, спросили: не хочет ли кто выйти обратно? Получив категорический отказ, они заложили отверстие камнями и глиной, а сам раскоп засыпали землёй. При этом один из них закапывал свою мать и жену, а второй — родную сестру!

Через какое-то время об этом стало известно, полиция арестовали закапывающих и вскрыла могилу. Ни одного тела в спокойной позе — напротив, всё свидетельствовало об ужаснейших предсмертных мучениях и судорогах, вызванных удушьем, повсюду имелись следы страшнейшей, длившейся несколько часов агонии. Трупы этих несчастных составляли одну общую кучу, в которой согнутые и скорченные человеческие тела были сплетены самым беспорядочным образом. Очевидно, что все они метались, ползали, пытались расковырять заложенное отверстие или в поисках свежести и прохлады просто отковыривали землю и клали себе на грудь и лицо...

Денис Васильевич заметно побледнел и полез в портсигар за новой папиросой. Он хорошо помнил о том, что послужило причиной, по которой семейство Ковалевых добровольно осудило себя на столь адскую участь. Это было категорическое нежелание участвовать во всероссийской переписи населения, проводившейся в 1896 году и принятой староверами за начало конца света!

— Сам господин Розанов по поводу этого самозакапывания высказывает парадоксальную мысль, — продолжал Карамазов. — Не оправдывают ли подобные дичайшие случаи те жестокие гонения, которым Нерон подвергал христиан? При этом Розанов совершенно справедливо ополчается на сам дух церкви, дух православия, дух всего христианства. Ведь не такие же мелочи, как «Исус» вместо «Иисуса», двуперстное сложение и хождение «навстречу солнцу» при богослужении вместо «хождения по солнцу», имеют специфическое свойство производить самосожжение или самозакапывание!

Разве не подлинный дух христианства выражен во фразе: «Не любите мира, ни того, что в мире, ибо всё в мире — похоть очей, похоть телес и гордость житейская» ? И разве настроения печали, уныния и душевного трепета в ожидании наступления ещё более худших времён не порождены слонами Иисуса: «Придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; всё будет разрушено»? Неудивительно, что наименее стойкие, видя пред собой бездну, не выдерживают ужаса ожидания и бросаются в неё добровольно, неистово веря в то, что непосредственно перейдут в чертоги небесные.

Господин Розанов поясняет, откуда, по его мнению, берётся мрачность православия, выражающаяся в мрачных иконостасах или грустных церковных песнопениях. Православие верит в Бога скорбей и печалей, а не в Бога радостей и щедрот, иначе для чего же надо постоянно себя ограничивать — во время того же поста, например, — а не поощрять? Все радости жизни православие перенесло в загробную жизнь, поэтому как же туда не стремиться? «Доченька, иди в могилу заживо, и я с тобой», — заявила мать своей тринадцатилетней дочери, помогая ей забраться в раскоп. Ну и что вы на всё это скажете?

Денис Васильевич был изрядно подавлен, поэтому промедлил с ответом и лишь после некоторого раздумья заявил:

— Нынешние истово верующие напоминают мне африканских пигмеев, амазонских индейцев или австралийских аборигенов, поскольку все они живут не в современности, а в далёком прошлом человечества. Но неужели после этого случая вы действительно разочаровались в православии?

— И не просто в православии, но и в самом христианском Боге, мрачно отвечал Карамазов, — ведь если он есть, то всё дозволено! Можно организовывать Варфоломеевские ночи, устраивать террористические акты или закапываться живьём — вечная жизнь гарантирована! А вот если бы Бога не было и земная жизнь была бы единственно возможной, то как бы тогда повело себя человечество? Разумнее или безумнее? Вот вопрос, который меня теперь больше всего занимает. Но ведь последнее вряд ли возможно, ибо что может быть безумнее добровольного схождения в могилу?

— Что же вы теперь стали атеистом?

— Нет, для йот я слишком большой мистик. Сейчас я полагаю, что вопрос о Боге как первоначале всего сущего запредельно сложен для человеческого разумения, однако что касается спора религиозных конфессий о том, какая из них более истинна, то это — «человеческое, слишком человеческое», и святости здесь не больше, чем в спорах любителей скачек: какая лошадь придёт первой! Нет, я продолжаю верить в то, что помимо зримого, материального мира существуют и иные, духовные миры. Вы что-нибудь слышали о поисках Шамбалы или, может быть, читали сочинения госпожи Блаватской?

Денис Васильевич не успел ответить, поскольку в дверях появилась унылая фигура служителя дворца.

— Господа, заседания конгресса отложены, и сейчас сюда явятся уборщицы, — заявил он. — Не сочтите за труд покинуть помещение.

— Мы уходим, — кивнул Карамазов, однако стоило служителю удалиться, как он вновь обратился к своему собеседнику: — Ещё только два слова, Денис Васильевич. Собственно, чтобы это сказать, я вас и искал.

— Я слушаю, — насторожился Винокуров, не представляя себе, о чём может пойти речь.

— Дело в том, что из Европы я прибыл сюда на английском пароходе «Джон Крафтон», который наскочил на скалу в Ботническом заливе. Пассажиров эвакуировали на шлюпках, а пароход всё ещё сидит на скалах. Я со всею достоверностью могу утверждать, что он везёт оружие, купленное за границей для русских террористических организаций.

— Почему вы говорите это мне?

— Сам я в полицию обращаться не могу, а у вас, насколько я помню, в своё время был знакомый следователь.

— Да, и мы с ним только вчера виделись...

— Тем более. Расскажите ему об этом пароходе и считайте моё сообщение доказательством того, что Алексей Фёдорович Карамазов совершенно переменился.

— Хорошо, — кивнул Винокуров и хотел было встать с кресла, но собеседник удержал его за рукав.

— Только одна просьба. Подождите пару минут и позвольте мне уйти первым.

Денис Васильевич кивнул и остался сидеть. Дойдя до двери, Карамазов обернулся и со словами: «Надеюсь, мы с вами ещё встретимся», — исчез.

Винокуров ненадолго остался один, пытаясь собраться с мыслями, и, лишь когда в зал вошли уборщицы с тряпками и вёдрами, тяжело поднялся и покинул дворец.

Глава 12 ШАНТАЖ

Прежде чем направиться в особняк Рогожиных, Денис Васильевич заехал к следователю и пересказал ему только что состоявшийся разговор с Карамазовым. Макар Александрович воспринял его настолько серьёзно — «Тем более что до полиции уже доходили сведения о готовящейся поставке оружия», — что немедленно принялся звонить в управление береговой охраны и требовать катер. Денис Васильевич хотел было поделиться с ним своими впечатлениями о Карамазове, но вовремя понял, что Гурскому сейчас не до него, и ушёл.

Младшая из сестёр Рогожиных приняла его в гостиной, стоя возле окна за мольбертом. На ней было красивое голубое платье, замечательно оттенявшее её каштановые волосы, в которых, когда они попадали в лучи солнца, вспыхивали пленительные золотистые искорки.

— Какие-нибудь новости о Филиппе?! — воскликнула Елена, стоило Денису Васильевичу поздороваться.

— Увы, пока нет, — непонятно почему смущаясь, отвечал он, непрерывно сцепляя и расцепляя свои худые холодные пальцы, лишь бы дать рукам какое-то занятие. — Однако Макар Александрович не оставляет дотошных поисков и совершенно уверен в успехе.

Последняя фраза была явной ложью, поскольку в недавнем разговоре с Гурским имя Богомилова даже не упоминалось. Лгать Винокуров не любил и не умел, поэтому Елена сразу это почувствовала.

— Вы мне правду говорите? — как-то очень по-детски спросила она, вскидывая на Дениса Васильевича свои тёплые карие глаза, оттенённые загнутыми вверх ресницами.

— Можете не сомневаться, — заверил тот, подходя ближе. — Вы позволите взглянуть? — И он указал на мольберт.

— О, это пустяки, наброски... Я люблю рисовать и даже училась этому, но у меня нет никакого таланта. Впрочем, смотрите, если хотите.

— Насчёт таланта не знаю, — заявил Денис Васильевич, внимательно осмотрев акварельный рисунок, — в отличие от поэзии в живописи я совершенный дилетант, однако же вид вполне узнаваемый... Это ведь так называемая арка Нерона в Помпеях, не правда ли?

— Да, верно. Во время нашего свадебного путешествия мы с Филиппом много путешествовали по Европе. А вы тоже бывали в Помпеях?

— Конечно. Когда я жил в Швейцарии, то почти каждый год ездил отдыхать в Италию. Однако, на мой непросвещённый взгляд, вы, Елена Семёновна, ей-богу, неплохо рисуете!

— Да ну что тут рисовать! — с весёлой досадой воскликнула молодая женщина. — Сплошные прямые линии и одна дуга — только и всего! А вот что бы вы, интересно, сказали, если бы увидели свой портрет в моём исполнении?

— Что бы сказал — не знаю, однако портрет хранил бы как драгоценность, — улыбнулся Винокуров.

Елена внимательно взглянула на него, но промолчала. Оставив мольберт, она отошла в глубину комнаты, присела на диван и уже оттуда позвала своего гостя:

— При» вживайтесь, что же вы стоите?

Денис Васильевич неуверенно приблизился, опустился в кресло и немедленно сцепил пальцы, словно бы опасаясь того, что их нервная игра может выдать волнение, охватившее его наедине с этой очаровательной молодой женщиной, которая — и об этом постоянно приходилось напоминать себе! — являлась супругой его троюродного племянника, томившегося в заточении у каких-то злодеев.

Елена была слишком чувствительной натурой, чтобы не понять его состояние, поэтому на какое-то время между ними воцарилось молчание. Винокуров немного помялся, затем вскинул на неё глаза и спросил:

— Ну и что же мы решим насчёт моего портрета?

Однако Елена отрицательно качнула головой.

— Оставим это. Лучше скажите, что вы думаете по поводу фразы, которую я недавно вычитала в каком-то дурацком романе: «Художник должен быть голодным»? По-вашему, это действительно так?

— Мне кажется, в этом есть доля истины, — после некоторого раздумья отвечал Денис Васильевич, — если только иметь в виду разные виды голода.

— Как вас прикажете понимать?

— Ну, в молодости это может быть чисто физиологический голод, в зрелости — страстное желание добиться популярности у современной публики, а в старости — жажда бессмертной славы в потомстве.

— Ох, какой вы умный! — с весёлой иронией воскликнула Елена. — А что вы скажете, если я спрошу вас...

Но она не успела задать следующий вопрос, поскольку в дверях появилась горничная с сообщением: «Елену Семёновну желает видеть какой-то господин».

— Может быть, это ваш следователь? — спросила она, взглянув на Винокурова.

— А он не назвал себя? — пожимая плечами, в свою очередь, спросил он, обращаясь к горничной.

— Нет.

— Ну, тогда это не может быть Гурский.

— Да что мы понапрасну гадаем, — с досадой заявила Елена. — Проводи его к нам, Таня.

Через минуту издалека послышались твёрдые мужские шаги, и в гостиной появился высокий, смуглый, черноволосый мужчина с большим носом и пронзительными глазами. При его появлении Елена и Денис Васильевич встали.

— Оскар Соломонович Штейн, присяжный поверенный, — чётко представился незнакомец, после чего вопросительно глянул на Винокурова. У меня приватное дело к госпоже Богомиловой, так что, я надеюсь, вы меня извините, если я попрошу оставить нас одних.

— Конечно, — Денис Васильевич взглянул на Елену. — Если не возражаете, я подожду в библиотеке.

— Да-да, только не уходите, не простившись со мной, — заторопилась она и обратилась к «присяжному поверенному»: — Присаживайтесь, прошу вас. Вы, наверное, принесли известия о моём муже?

Однако Штейн никак не отреагировал на этот вопрос, пока не дождался ухода Винокурова.

— Если позволите, я прикрою дверь, — сказал он, — наш разговор не для посторонних ушей.

Молодая женщина кивнула, преисполняясь самого тревожного ожидания и оттого пленительно розовея.

— Ну же, говорите, — настойчиво попросила она, когда со всеми приготовлениями было покончено и Штейн вернулся на своё место. — Что с Филиппом?

«Присяжный поверенный» пристально, каким-то странно изучающим взглядом посмотрел на неё.

— Я вижу, что вы очень любите своего мужа, — произнёс он с полувопросительной интонацией в голосе.

— Да, разумеется, я люблю его, — нетерпеливо подтвердила Елена. — Но вы меня пугаете... Он жив?

— Да, жив.

— Ну, слава Богу! А что с ним, где он находится, кто его похитил?

— Этого я вам сказать не могу.

— Как не можете? Что вы! С чем же вы тогда пришли?

«Присяжный поверенный» слегка помедлил, а затем наклонился вперёд и, глядя Елене прямо в глаза, спросил:

— Что бы вы сказали, сударыня, если бы узнали о том, что ваш муж женился на вас ради богатого приданого?

— Это ложь! — мгновенно возмутилась она. Мы с Филиппом очень любим друг друга... Вы просто плохо его знаете! Главное для моего мужа — это его семья и наука. Филипп — настоящий учёный, который, если бы я не следила за его внешним видом, постоянно ходил бы в одном и том же костюме. Да будет вам известно, что все деньги, которые ему отошли в качестве моего приданого, он истратил на свою лабораторию! Впрочем, — вдруг спохватилась молодая женщина, — кто вы такой, чтобы я перед вами оправдывалась?

— Как я вам уже говорил, моя фамилия Штейн, — с ироничным поклоном сообщил собеседник, — однако мне было очень приятно слышать, как горячо вы защищали своего супруга. В таком случае, ничто не мешает нам перейти прямо к делу. Господин Богомилов жив и здоров и находится в известном мне месте... не по своей, разумеется, воле. Он был бы счастлив немедленно вернуться к супружескому очагу, однако для этого имеются определённые препятствия...

— Вы пришли требовать у меня денег за его освобождение? — резко выпрямляясь и заметно краснея, спросила Елена, не отрывая глаз от своего собеседника.

— Вы попали в самую точку, сударыня, — после минутной паузы ответил Штейн.

— Сколько?

— Сто тысяч.

— Но у меня столько нет!

— В таком случае, я... точнее, те лица, от имени которых я выступаю, готовы подождать.

— Нет, чием же... — И Елена, словно приняв решение, порывисто поднялась с места. — У меня много драгоценностей. Эти ваши лица согласны принять их вместо денег?

— Конечно. — Присяжный поверенный» слегка расслабился и даже позволил себе улыбнуться. — С вами приятно иметь дело, сударыня. Смею заметить, что перед лицом искренних чувств любые материальные блага теряют свою значимость, превращаясь всего-навсего в...

— Оставьте свои замечания, сударь, и подождите меня здесь. Драгоценности хранятся у меня в спальне. И не бойтесь, — уже на ходу добавила молодая женщина, — я не собираюсь вызывать полицию.

— Целиком полагаюсь на ваше благоразумие, — заверил «присяжный поверенный».

Стоило ей выйти в соседнюю комнату, как мнимый Штейн (а Морев придумал эту фамилию случайно, уже на подходе к дому) довольно усмехнулся тому, что молодая супруга Богомилова оказалась значительно сговорчивее мужа, и полез в карман пиджака за папиросами.

Он с наслаждением курил, по привычке выпуская из своих упругих губ изящные колечки дыма, когда дверь спальни бесшумно приоткрылась и в гостиной вновь появилась Елена, державшая в руках большую бело-голубую фарфоровую вазу. Закусив нижнюю губу от едва сдерживаемого напряжения, она стала на цыпочках подкрадываться к Мореву, стараясь не шелестеть платьем. Он сидел к ней спиной и, казалось, был целиком поглощён своим занятием, однако в тот момент, когда она уже подняла вазу над его головой, внезапно отпрянул в сторону и вскочил на ноги.

Ваза выскользнула из рук молодой женщины и с грохотом полетела на пол, разбившись на множество осколков.

— Что это вы... — начал было он, однако Елена порывисто метнулась к двери, распахнула её и громко закричала: — Денис Васильевич! Денис Васильевич!

Морев застыл на месте со зловещей улыбкой на устах. Через минуту в гостиную вбежал Винокуров.

— Задержите его, — задыхаясь от волнения, произнесла молодая женщина, — это один из тех, кто похитил моего мужа!

Денис Васильевич молча шагнул вперёд, но тут же остановился, поскольку в руке мнимого присяжного поверенного сверкнул короткоствольный никелированный револьвер.

— Скверно поступаете, сударыня, — покачал головой Морев, в глазах которого полыхнула зловещая молния, — а ещё уверяли, что очень любите своего мужа! Боюсь, что после вашего нынешнего поступка уже никто не сможет поручиться за его безопасность... А ну, прочь с дороги! приказал он Винокурову, и тот нехотя отступил в сторону.

Не говоря больше ни слова, Морев быстрыми шагами покинул гостиную, по пути спрятав револьвер под пиджак. Денис Васильевич и Елена, молча переглядываясь, застыли каждый на своём месте и заговорили лишь после того, как на лестнице затихли шаги шантажиста.

— Чего он от вас хотел? — первым спросил Винокуров.

— Выкуп за Филиппа, — отрывисто отвечала она. — Надо позвонить в полицию!

— Боюсь, что, пока они приедут, он будет уже далеко.

— Но тогда что же делать?

— У вас в доме есть оружие?

— Неужели вы хотите?.. Нет, я вам не позволю...

Денис Васильевич раздосадованно пожал плечами, и тут вновь послышались чьи-то шаги, а с ними и шорох платья. В гостиную вбежала смеющаяся Ольга. Увидев их напряжённые лица, она разом остановилась и спросила:

— Что тут у вас? Неужели поссорились?

Елена и Винокуров вновь переглянулись, словно бы советуясь, стоит ли рассказывать, но Ольга, не дожидаясь ответа, уже продолжала:

— А ко мне тут Сенька мириться приходил. Смешной такой! Хочешь, говорит, я тебе какой угодно подарок куплю? Пойдём вместе и магазин, и ты сама его выберешь. Вот я и пришла посоветоваться: надо ли мне прощать этого обормота и чего бы такого с него потребовать? Да что вы неё молчите, как неживые? Как ты считаешь, Ленок, стоит мне с ним пойти?

— Иди куда хочешь! — сердито воскликнул Елена, не глядя на сестру. — Что будем делать, Денис Васильевич?

По внезапно изменившемуся лицу Винокурова было видно, что ему в голову пришла удачная мысль, поэтому он ответил с весёлым воодушевлением:

— Кажется, Глена Сергеевна, вы собирались нарисовать чей-то портрет, не так ли?

— Вы решили, что...

— Разумеется. И я тут же отнесу ваш рисунок следователю. Уверен, что он найдёт этого господина!

Глава 13 ЭРОТИЧЕСКИЕ СНОВИДЕНИЯ

...После того как весёлый итальянский фотограф, без конца цокавший языком и повторявший «va benissimo», снял их обнявшимися на фоне арки Нерона, они забежали в один из наиболее хорошо сохранившихся домов с изысканным убранством. Потом оказалось, что это был «дом золотых купидонов», названный так в честь этих самых купидонов, выгравированных на золотых дисках, некогда украшавших стены спальни, а теперь хранившихся в музее. Спрятавшись в одной из комнат, выходивших в изящный внутренний дворик с фонтаном посередине, они принялись жадно целоваться, тревожно прислушиваясь к разноязыким голосам бродивших поблизости туристов.

В какой-то момент он настолько потерял голову, что попытался расстегнуть на ней платье, и только её ласковый, смеющийся шёпот: «Что ты делаешь, сумасшедший! Не здесь! Позже...» — заставил его остановиться.

И это «позже» наступило вечером, в гостинице «Вилла Лауры», после сытного ужина, состоявшего из карпаччио[2], спагетти с крабами, выловленными рано утром из Неаполитанского залива, и свежайшей моццареллы. Их горячие тела, закалённые знойным итальянским солнцем, так неистово и задорно содрогались от желания, словно бы впервые познали друг друга. Первая брачная ночь осталась далеко в Петербурге, зато теперь их охватила настолько необычная, не признающая никаких условностей южная страсть, что даже те ласки, которых они прежде избегали из-за стеснения или целомудрия, казались здесь — перед лицом вечности, расстелившей за окном свои живописные руины, — как нельзя более уместными. Лишь столь неистовая, всепоглощающая вспышка сладострастия и могла пронзить века, сделавшись тем стержнем, вокруг которого вращается история поколений...

А после, стоило им в изнеможении расцепить объятия, в комнате повеяло чем-то необычным. Они открыли глаза и увидели, что невероятно яркий лунный свет каким-то немыслимым волшебством преображает всё вокруг. И вот уже нет современной гостиницы с фаянсовым умывальником, тюлевыми занавесками и старинной, видавшей виды кроватью, зато они вновь очутились на той самой вилле «золотых купидонов», только теперь её обшарпанные стены оказались покрыты разноцветными фресками, а полуразвалившиеся ступени, разрушенная крыша и потрескавшаяся мраморная облицовка обрели свой первозданный вид.

Удивлённые, но ничуть не испуганные, они взялись за руки, вышли на улицу и застыли на месте, не понимая, что происходит. Дома стояли абсолютно целыми, каждая колонна поддерживала свой портик, а не утыкалась каменным пальцем в звёздное небо, и все фонтаны в округе плескали свежими струями. Однако людей нет — вместо них мелькали какие-то тени, слышались голоса, смех, цокот копыт по брусчатке мостовой и ржание лошадей.

Вокруг них был целый мир призрачный, невероятный, слегка пугающий, но оттого не менее пленительный. Охваченный чувством восторга, Филипп только теперь понял, что не просто находится в собственном сне, но может действовать совершенно осознанно. Он повернулся к милой своей жене и уже открыл было рот, чтобы предложить ей самую необычную прогулку в их жизни, как вдруг где-то неподалёку громко хлопнула дверь и раздались грубые мужские голоса.

— Опять дрыхнет, чёрт бы его побрал!

— Так разбуди его.

Филиппа грубо растолкали, и он сел на постели, затуманенными глазами глядя на своих мучителей. Это были охранники, Дмитрий и Иван, одетые на удивление одинаково в чёрные, застёгнутые на все пуговицы сюртуки, будто собрались на похороны. На сей раз они выглядели крайне нелюбезно, и это его неприятно удивило — после попытки самоубийства с ним обращались предельно внимательно, если не сказать, предупредительно.

— Что вам опять угодно? — с трудом выговорил он, ужасно досадуя на то, что два этих обормота не дали ему досмотреть такой чудесный сон. А ведь что, как не сны, является главной отрадой заключённого!

Вместо ответа Иван зачем-то проверил его кровать — старую, тяжёлую, с пружинным железным матрасом, — после чего удовлетворённо хмыкнул и приказал:

— Протяни руку.

— Зачем? — удивился Филипп.

Иван нетерпеливо мотнул головой, грубо схватил его за запястье и подтянул повыше. Потом достал из кармана наручник и так неаккуратно его защёлкнул, что больно прищемил кожу. Затем, лязгнув металлом о металл, прицепил второй наручник к никелированному изголовью кровати.

— Вот так вот, — удовлетворённо заметил он, неприязненно глянув на Богомилова. — Посидишь пока прикованным, и не вздумай шуметь!

— Что это значит?

И вновь никто не ответил, зато второй охранник — белобрысый Дмитрий — извлёк из кармана сложенный трубкой журнал и небрежно бросил его на постель рядом с Филиппом.

— А это — чтоб не скучал.

Они ещё не успели выйти, как Богомилов уже жадно схватил журнал — это был «Логос», печатавший отчёты с конгресса «Мозг — Разум — Душа». Филипп уже давно просил Морева предоставить ему возможность следить за ходом конгресса, поэтому мгновенно забыл о грубости своих охранников и, разложив журнал на кровати, принялся свободной рукой листать свежие, пахнувшие типографской краской страницы.

От этого занятия его отвлёк шум отъезжавшего автомобиля. На какой-то миг он вскинул голову: «Кажется, меня впервые оставили одного», — но тут же погрузился в чтение, тем более что журнал печатал интервью с профессором Ферингтоном.

«— Вы не могли бы подробнее рассказать о проблеме создания сверхчеловека, которую вы затронули в своём первом докладе?

— Попытаюсь, только давайте сразу уточним термины. Я имел в виду сверхчеловека отнюдь не в том смысле, какой подразумевается в писаниях господина Ницше. У него это могучая белокурая бестия, не знающая жалости и пощады, а у меня сверхличность или ”супер-Эго”, если хотите.

— Тогда будьте добры пояснить: в чём разница между сверхличностью и сверхчеловеком?

— Сверхчеловек Ницше может существовать только как часть целого, пусть даже этим целым будет некая суперэлита. И сверхчеловек он лишь по своим физическим возможностям, в то время как с точки зрения сознания является стадным существом, то есть довольно примитивной личностью, основным внутренним достоинством которой является ребячески хвастливое осознание своей принадлежности к элите. Что же касается той сверхличности, о которой говорил я, то она представляет собой целое, совершенно не нуждающееся в частях! Её подсознание сведено к минимуму, а потому практически лишено признаков стадности, основанных на так называемых архетипах, повторяющихся из поколения в поколение. Именно поэтому эта самая личность практически не подвержена гипнозу или каким либо другим видам оболванивания, поскольку все они пытаются воздействовать на подсознание, на то стадное, биологическое, инстинктивное, что присуще всем людям как представителям рода гомо сапиенс. Являясь абсолютно уникальной и лишённой почти всех архетипов и стереотипов, такая суперличность будет полностью свободна, неподконтрольна никому, кроме самой себя, и окажется для самой себя высшим авторитетом.

— Извините, ни получается какой-то человекобог или богочеловек...

— Можно сказать и так, хотя я по возможности стараюсь избегать религиозных терминов.

— Но вам действительно удалось найти способы, позволяющие свести подсознание к минимуму, и, таким образом, вступить на путь создания суперличности?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос. Единственное, что я пока могу утверждать, — такие способы действительно существуют.

— Хорошо, но тогда хоть объясните: каким образом эта сверхличность сможет стать практически бессмертной?

— Ну, господа, здесь вы от меня слишком многого хотите! Да если бы я знал это, то спокойно смотрел бы в собственное будущее! Разумеется, у меня нет рецепта эликсира бессмертия. Я всего лишь говорю о том, что не вижу никаких причин, почему бы этой абсолютно сознательной и свободной суперличности не задаться проблемой пересоздания собственной материальной природы на таких основаниях, которые позволили бы ей обеспечить себе бесконечно долгое земное существование.

— Неужели это возможно?

— Почему же нет? На протяжении всей истории человечество без конца перестраивает свою среду обитания, добившись значительного увеличения продолжительности жизни по сравнению с первобытным периодом именно за счёт комфорта, лекарств, гигиены и прочих достижений цивилизации. Так почему же наше “Я” не сможет пересоздать свою ближайшую, самую непосредственную среду обитания — собственное тело, — познав и вмешавшись в механизмы его функционирования, изначально заложенные природой?

— Вы так верите во всемогущество разума?

— Безусловно. Более того, в той идеальной сфере, где царит наше мышление, не существует никаких принципиальных ограничений вроде законов сохранения или второго начала термодинамики.

— Зато они царят в окружающей нас природе! Разве не очевидно, насколько человечество ничтожно перед грозным ликом Вселенной, — и свидетельством тому стало недавнее падение Тунгусского метеорита! Случись это падение на два часа раньше — и того города, в котором мы сейчас с вами беседуем, уже просто не существовало бы!

— Однако ведь я и не утверждал, что человеческий разум обладает божественным всемогуществом! Суть моей идеи в другом — наше “Я” идеально, а потому выбивается из материального строя непрерывно эволюционирующей Вселенной, познает её законы и пытается овладеть матерней, исходя из своих собственных интересов! И то, насколько ему удаётся, главным критерием прогресса. Кроме того, наше главное достояние — разум — было подарено нам эволюцией в качестве средства выживания, поэтому не стоит недооценивать эту его способность. Да, космическая катастрофа может сделать Землю непригодной для жизни, однако я искренне надеюсь на то, что если это и случится, то лишь тогда, когда человечество уже колонизирует другие планеты Солнечной системы и тем самым застрахует себя от вселенских катаклизмов. Кстати, для успешного выполнения этой задачи человечество просто вынуждено будет стремиться к выходу за родовые рамки продолжительности жизни.

— Бесконечная Вселенная сможет быть заселена бессмертным человечеством?

— Не знаю, но очень хотелось бы в это верить!»

Зачитавшись, Филипп не сразу почувствовал, как затекла и онемела скованная наручником рука. Ему пришлось сменить позу и пошевелить кончиками пальцами, прежде чем прекратилось неприятное покалывание. И только после этого он вдруг осознал, в каком, унизительном положении находится: пока его коллеги выступают на конгрессе, обсуждая захватывающие дух проблемы, он сидит на заброшенной даче, прикованный, как собака, к кровати, и ждёт своей участи.

Слёзы обиды, ярости и унижения уже готовы были брызнуть из его глаз, однако этот бурный поток остановила гораздо более страшная мысль: а что случится, когда его мучители потеряют всякую надежду на выкуп? Ведь он является свидетелем, которого опасно оставлять в живых!

Глава 14 ЭКСПРОПРИАЦИЯ

— Да ваш Винокуров — откровенный трус и ничтожество! Почему он не смог схватить шантажиста? Револьвера испугался? А откуда он знал, что тот заряжен? Эх, жаль, меня там не оказалось! — хорохорился Николишин, распрямляя сутулые плечи и горделиво поглядывая на хмурившуюся Ольгу. В данный момент они находились в магазине братьев Доменик, где девушка примеряла перед зеркалом изящную пелерину.

— Ну и что бы ты сделал, индюк хвастливый? — сердито кривя губы, поинтересовалась она.

— Одной рукой выбил бы у него пистолет, а второй схватил бы его за горло!

— Зря я тебе обо всём рассказала.

— Это ещё почему?

— Да потому, что, кроме глупостей, от тебя ничего не услышишь.

— Ты но веришь в мою смелость?

— Я вообще не верю, что ты хоть чем-то отличаешься от Хлестакова.

Николишин вовремя сообразил, что в своём неуёмном хвастовстве хватил через край, поэтому попытался отвлечь внимание, указав ей на стоявшую у прилавка толстую даму. Одной рукой она прижимала к себе лохматую белую собачонку, а другой рылась в ворохе разноцветной тесьмы, которую разложил перед ней продавец.

— Смотри, смотри, слониха схватила моську, которая посмела её облаять!

— Ты настоящий глупец! — разозлилась Ольга, сбрасывая пелерину и передавая её продавщице.

— Почему это я глупец?

— Во-первых, это не моська, а болонка...

— Да я знаю. Ты просто не поняла моей иронии.

— Я всё прекрасно поняла. А глупец ты потому, что не в состоянии иронизировать над собою, зато обожаешь насмехаться над окружающими. Пойдём отсюда!

— А как же подарок? Ты же ничего не выбрала. Чем тебе не понравилась пелерина?

— Не хочу я от тебя никакого подарка, — заявила Ольга, но, взглянув на опечаленную физиономию поклонника, не выдержала заданного тона и фыркнула: — Твоя глупость может оказаться заразной!

— Подожди! — неожиданно заартачился Николишин. — Мы же не можем просто так уйти, ничего не купив. Зря, что ли, ты полчаса вертелась перед зеркалом?

Ольга глянула на него не предвещавшим ничего доброго взглядом, но ответить уже не успела. Громко топая и едва не разбив стеклянную дверь, в магазин ворвались четыре человека, одетых во всё чёрное. На лицах у них были бархатные карнавальные полумаски, в руках — револьверы.

— Господи! — первой ахнула толстая дама, едва не выронив свою болонку. — Грабёж!

— Нет, мадам, — во всеуслышание заявил главарь, по внешнему виду ничем не отличавшийся от своих сообщников, кроме скверно выбритого подбородка. — Это не грабёж, а экспроприация. Дамы и господа! Прошу соблюдать спокойствие и подчиняться нашим требованиям. Только в этом случае вы уйдёте отсюда живыми и невредимыми.

В магазине было не слишком многолюдно, причём большую часть из находившихся здесь продавцов и покупателей составляли женщины, испуганно замершие от звуков этого властного и грозного голоса. Убедившись, что нужный эффект достигнут, главарь картинно повёл дулом своего револьвера, указывая своим сообщникам в глубину зала, а сам устремился к служебному входу на второй этаж. Самый невысокий и щуплый из грабителей остался стоять у двери, заперев её на засов и проворно опустив металлические жалюзи.

Двое других решительно устремились к кассам, потрясая револьверами и поторапливая кассирш. Одна из них, совсем молоденькая, была так напугана, что принялась плачущим голосом оправдываться:

— Денег мало, мы только недавно открылись и ещё не успели наторговать...

Небритый главарь услышал это и, заметив вопросительные взгляды своих сообщников, отрывисто приказал:

— Драгоценности!

Они поняли и принялись проворно обирать посетительниц, безропотно отдававших им деньги, кольца, серьги, колье. Всё это грабители небрежно запихивали в карманы и за пазухи, порой роняя на пол, но не трудясь нагибаться.

— Из-за тебя нас сейчас ограбят, — негромко заметила Ольга, — надо было уйти раньше.

Николишин виновато пожал плечами, выжидательно наблюдая за действиями грабителей.

Тем временем главарь взял за шкирку старшего продавца и подтащил его к служебному входу.

— Веди к управляющему! — приказал он, стоило им оказаться на лестнице.

— Но господина управляющего сейчас нет!

— Всё равно, веди в его кабинет!

Продавец послушно побежал впереди. Поднявшись на второй этаж и войдя в коридор, освещённый немногочисленными бронзовыми бра, он тут же указал на самую массивную дверь с медной табличкой.

— Вот, пожалуйста.

— Открывай, — потребовал грабитель.

— Но у меня нет ключей!

Грабитель (которым, разумеется, был Морев) оценивающе крутанул дверную ручку, затем отступил назад, примерился и одним мощным ударом ноги выбил замок. Однако в кабинете, куда следом за ним неуверенно проник продавец, его ждало разочарование. Да, внушительных размеров сейф стоял в простенке между окнами, однако о том, чтобы вскрыть его, не зная кода, не могло быть и речи.

Морев чертыхнулся и, чтобы хоть как-то сорвать свою злость, взял револьвер за дуло и тяжёлой рукояткой вдребезги разнёс стоявшую на сейфе мраморную статуэтку Амура и Психеи — крылатый юноша нежно склонялся к устам томно откинувшейся назад девы. В этот момент снизу донёсся глухой звук выстрела. С силой оттолкнув стоявшего у него на пути продавца, Морев бросился вниз.

А там происходило следующее. Едва грозный главарь шайки вытащил продавца на лестницу, как по залу пронёсся лёгкий вздох облегчения, а некоторые посетительницы даже принялись тихонечко переговариваться. Заметив это, тот из грабителей, что стоял у дверей, неожиданно тонким фальцетом завопил: «Немедленно замолчать!» — и для вящей убедительности потряс своим револьвером, явно великоватым для его изящной маленькой руки.

— Да ведь это женщина, — наклонясь к Николишину, чуть слышно прошептала Ольга.

— Глупости, — так же шёпотом отвечал он. — Не может такого быть.

— Я тебе говорю! — рассердилась она.

— Ошибаешься...

Заметив, что они переговариваются, грабитель покинул свой пост у дверей и подбежал к ним вплотную, оказавшись на целую голову ниже долговязого Николишина.

— Дайте сюда, — приказал он, протягивая руку к Ольге, чьё светло-серое, с высоким воротником платье украшал золотой кулон с крупным сапфиром.

— Не сметь! — загораживая собой девушку, протестующе вскричал Николишин, глядя на грабителя сверху вниз.

— Отойди в сторону, — сквозь зубы скомандовал тот, и револьвер в ею руке дрогнул.

В следующее мгновение Николишин сделал то, чего Ольга, мысленно уже готовая расстаться с кулоном, никак не ожидала от своего хвастливого поклонника. Семён резко схватил грабителя за руку и отвёл револьвер в сторону.

Грянул громкий выстрел. Находившиеся поблизости женщины завизжали и присели, закрыв руками уши, а многие продавщицы и вовсе бросились под прилавки. Упала и толстая дама, едва не придавив собою жалобно взвизгнувшую болонку. Судя по мгновенно распространившемуся запаху, случайная пуля разбила флакон с дорогим одеколоном.

Николишин продолжал бороться с грабителем, который совершенно по-женски повизгивал, зло приговаривая:

— Да отпусти же меня, дурак!

Всё это уже выглядело настолько нелепо, что Ольга, внезапно осмелев, решила прекратить «этот цирк». Она топнула ногой и громко воскликнула: «Перестаньте вы, оба!» — после чего подскочила к грабителю и, не в силах сдержать своё женское любопытство, попыталась сорвать с него маску.

Ей удалось приподнять маску на лоб грабителя, увидев его изящный носик, слегка накрашенные губы и сверкающие злостью глаза. Но тут Николишин вновь совершил непредсказуемый поступок. Он отпустил грабителя и со словами: «Да что же ты вытворяешь!» — раздосадовано схватил Ольгу в объятия и придавил её к прилавку.

А грабитель мгновенно вернул съехавшую маску на место и вновь поднял револьвер, на сей раз держа его на весу обеими руками и прицеливаясь в замершую от ужаса девушку. Первому выстрелу помешал Николишин, успевший закрыть дуло собственной ладонью и тут же закричавший от боли; второму — вовремя подоспевший! Морев, вырвавший револьвер из рук разъярённой Марии, которая тут же пожаловалась:

— Она меня видела!

— Уходим, уходим, — торопливо отвечал он, увлекая её к двери и оглядываясь на двух других сообщников, спешивших к нему с разных концов зала.

Открыв дверь и выпустив их наружу, Морев ещё раз оглянулся, встретившись глазами с корчившимся от боли Николишиным, из чьей ладони на мраморный пол обильно капала кровь. Чуть заметно усмехнувшись, он выскочил на улицу, свернул направо и в два шага добежал до ближайшего переулка, где Иван уже заводил автомобиль, в то время как Дмитрий пытался удержать порывавшуюся куда-то бежать Марию.

— Эта богатая сучка меня видела, видела, видела! — нервно повторяла она, трясясь, как в лихорадке.

— Никто тебя не видел, успокойся. — И Морев, забравшись в салон, погладил её по голове.

— А ты герой! — восхищённо заявила Ольга, поспешно доставая из ридикюля носовой платок, чтобы перевязать Николишина. — Только прекрати стонать, чтоб не портить впечатление от своего героического поступка.

— Не могу, — пролепетал он, — ты себе не представляешь, какая это адская боль…

— Ха! Ты столько раз обещал умереть из любви ко мне, что теперь вполне можешь и потерпеть.

— А есть ради чего? — мгновенно встрепенулся поклонник и даже оторвался от созерцания собственной ладони.

Ольга глянула в его страдающие глаза, после чего, чуть помешкав, обхватила одной рукой за шею и на глазах у всего зала пылко поцеловала в губы.

— Ну как, теперь легче?

— Наконец-то! — только и вздохнул Николишин, жадно облизывая влажные от поцелуя губы. — Но всё равно чертовски больно.

Глаза 15 ТАЙНЫЙ ВЕСЁЛЫЙ АГЕНТ

— Ваш Карамазов оказался абсолютно прав! — сходу заявил Макар Александрович, стоило ему увидеть Винокурова на пороге своего кабинета.

Обычно невозмутимый сыщик пребывал в лихорадочном возбуждении, поэтому Денис Васильевич сразу предположил, что произошло нечто необычное.

— Вы арестовали этот пароход? — спросил он. — Кажется, он назывался «Джон Крафтом»...

— Увы, не удалось! — развёл руками Гурский. — Как только команда, состоявшая из самой разношёрстной международной сволочи, увидела приближающийся полицейский катер, они все погрузились в шлюпки и взорвали судно. Судя по тому, что пароход быстро развалился на части и тут же затонул, помимо оружия там находилось немало взрывчатки. Однако мы сумели арестовать нескольких злодеев, от которых удалось узнать совершенно невероятные подробности всей этой аферы.

Денис Васильевич вопросительно посмотрел на следователя, однако Гурский, хотя и понял его взгляд, всё ещё никак не мог дать выход снедавшему его возмущению. Несколько раз пройдясь по кабинету, он сел на своё место, полез было за сигарами, но вдруг не сдержался и резко стукнул кулаком по столу.

— Это просто уму непостижимо! Американские миллионеры жертвуют на русскую революцию миллион долларов, ставя при этом только два условия: чтобы эти деньги пошли на вооружение народа и были распределены между всеми революционными партиями, невзирая на различия их программ. Именно на эти проклятые доллары и был снаряжен этот адский пароход. А ведь в своё время Российская империя одной из первых признала независимость Соединённых Штатов — и вот благодарность! Поневоле сделаешься антисемитом!

Винокуров недоумённо пожал плечами.

— Вы полагаете, что американские Ротшильды помогают нашим экстремистам только потому, что среди них много местечковых евреев?

— А что ещё остаётся думать, если чуть ли не в каждой полицейской сводке охранного отделения встречаются фамилии Школьник, Шпайзман, Бриллиант, Гоц, Азеф, Левинсон, Зильберберг и им подобные? И как только не понимают эти хитроумные потомки Моисея, что терроризм — это палка о двух концах, которая рано или поздно ударит по ним самим[3]!

Раскурив сигару, Макар Александрович начал постепенно успокаиваться, и Винокуров счёл возможным сменить тему, рассказав следователю о цели своего прихода.

— Ага! — оживился Гурский, внимательно рассматривая карандашный рисунок, сделанный Еленой по просьбе Винокурова сразу после драматичного посещения шантажиста. — Наконец-то господа похитители дали о себе знать. Ну что ж, это уже кое-что... Судя по их запросам — сто тысяч рублей! — они замышляют нечто серьёзное... Кстати, как поживает старшая из сестёр Рогожиных? Порвала она наконец со своим ухажёром — этим прощелыгой Николишиным?

— Напротив! Вы, разумеется, уже знаете о вооружённом налёте на магазин братьев Доменик?

— Да, конечно. И что?

— Ольга Семёновна случайно оказалась там вместе с этим самым Николишиным, который, можно сказать, спас её от верной смерти и даже был при этом ранен в ладонь. — И Денис Васильевич подробно рассказал следователю всё, что знал о данном происшествии со слов старшей из сестёр Рогожиных. — Так что теперь она из чувства благодарности собирается облагодетельствовать своего спасителя, выйдя за него замуж, — невесело закончил он.

— Очень жаль! — выразительно заявил следователь. — Этот Николишин напоминает мне одного девятнадцатилетнего рассыльного из книжного магазина, которого кассирша послала в ближайший банк разменять пятисотрублёвый кредитный билет. Рассыльный ушёл и исчез! Владелец магазина не стал заявлять в полицию, решив лично найти этого юношу. Для этого он вышел ночью на Невский проспект и — что бы вы думали? — действительно увидел своего беглого рассыльного, который в обществе двух весёлых барышень направлялся и ресторан Палкина. При виде ограбленного хозяина рассыльный, естественно, бросился наутёк, однако с помощью городовых его удалось задержать. Из пятисот рублей ему удалось истратить лишь пятьдесят — как он сам объяснил, ещё днём сделал первый взнос за новое пальто.

— Забавные у вас ассоциации, — улыбнулся Винокуров.

— Значит, мадемуазель Рогожина уверена, что в неё стреляла женщина, оказавшаяся в числе грабителей?

— Совершенно верно. К сожалению, Ольга не обладает талантами своей младшей сестры, а потому не смогла нарисовать портрет. Однако она всегда сможет опознать грабительницу, которая, как ей показалось, является её ровесницей.

— Ну, для этого её ещё надо найти...

В дверь постучали, Гурский откликнулся, и, к неприятному удивлению Дениса Васильевича, в кабинете появился не кто иной, как журналист Кутайсов.

— Приветствую вас, господа, — весело поклонился тот. — Слыхали последний анекдот? В бюро находок трамвайного парка принесли оставленную в одном из вагонов могильную плиту, на которой огромными золотыми буквами была высечена надпись: «Мы тебя никогда не забудем!»

— Вы знакомы? — улыбнулся следователь, вопросительно взглянув на мгновенно нахмурившегося Винокурова.

— К сожалению, да, — кивнул Денис Васильевич, поднимаясь со своего места, — и потому я не испытываю ни малейшего желания оставаться в обществе этого господина. Прощайте, Макар Александрович.

— Одну минуту. — Гурский проворно вышел из-за стола и, остановившись между обоими своими посетителями, перевёл испытующий взгляд на журналиста. — Могу я узнать, в чём причина вашей неприязни?

— О, с моей стороны никакой неприязни нет, — заверил Кутайсов. — Просто Денису Васильевичу, по всей видимости не понравился мой фельетон, посвящённый тому скандалу с господином Сечниковым.

— Я принципиально не читаю бульварных изданий! — буркнул Винокуров.

— В данном случае совершенно напрасно! — К его немалому изумлению, решительно заявил Гурский. — Не далее, как неделю назад, находясь в этом самом кабинете, господин Сечников горячо доказывал мне, что обуздать господ бомбистов и нигилистов можно будет с помощью его методов, заставив данных господ почувствовать себя неотъемлемой частью единого целого, полностью подчинённой его интересам, — например, общественной стабильности.

— Я достаточно хорошо знаком с его идеями... Ну и что дальше?

— А то, что в своём фельетоне господин Кутайсов... — следователь кивнул в сторону журналиста. — Совершенно справедливо указывает на опасность этих методов, которыми можно обращать эволюцию вспять, вновь превращая личность в стадное животное, лишённое индивидуальных интересов, а вместе с ними и совести! Поэтому рекомендую ознакомиться с этой любопытной статьёй, не обращая особого внимания на её весьма развязный, надо при признать, тон. Да-с, Сергей Алексеевич, порой вы забываетесь, но это можно списать на горячку молодости. Хотя... — и тут Гурский хмыкнул. — Некоторые ваши особо удачные пассажи запоминаются надолго.

— Что же вам особенно запомнилось из моих пассажей, Макар Александрович? — тут же спросил польщённый журналист.

— Ну, например, однажды вы написали такую фразу: «Эсерка Фрума Фрумкина решила убить томского губернатора Азанчевского-Азанчеева». Несмотря на её мрачный смысл, звучит она безумно смешно[4]. А что касается репутации господина Сечникова, то, смею вас уверить, Денис Васильевич, ничего страшного с ней не произойдёт.

— То есть кик? — удивился Винокуров. — Ведь конгресс прерван в ожидании судебного процесса по заявлению этой особы как её там... Мальцевой, кажется?

— Совершенно верно. Мне удалось кое-что выяснить по поводу этой молодой дамы, поэтому на первом же заседании суда, которое состоится не далее как завтра, с господина Сечникова будут сняты все обвинения.

— Правда?

— Ручаюсь вам в этом, — кивнул Гурский. — А теперь, господа, окажите мне любезность и пожмите друг другу руки. Поверьте, дорогой Денис Васильевич, что господин Кутайсов не меньше нас с вами осознает всю опасность, которую таят для государства Российского планы господ бомбистов и иже с ними. Именно поэтому он давно и весьма плодотворно сотрудничает с полицией в лице вашего покорного слуги.

— Можно даже сказать, являюсь самым весёлым из её тайных агентов, — с дружелюбной улыбкой заявил Кутайсов, первым протягивая руку.

Винокуров не мог не поверить рекомендации следователя, поэтому смущённо ответил на рукопожатие.

— Вот и отлично! — заключил Гурский. — А если вы ещё и подружитесь, то доставите мне искреннее удовольствие.

— С удовольствием доставлю вам удовольствие, — весело откликнулся журналист и обратился к Винокурову: — А что, уважаемый Денис Васильевич, почему бы нам в знак примирения не пообедать?

— Я не против.

— Отлично. В таком случае, не сочтите за труд подождать меня буквально пять минут — а я лишь скажу пару слов нашему почтеннейшему Макару Александровичу наедине.

— Хорошо.

Дождавшись, пока за Винокуровым закроется дверь, журналист ловко извлёк из внутреннего кармана пиджака тонкую голубую папку и вручил её следователю. Макар Александрович явно этого ждал, ибо схватил папку с видимым нетерпением и тут же поинтересовался:

— Ну как?

— Масса всего интересного, — заверил Кутайсов, — роман можно написать!

— Но там будет именно то, чего я ожидал?

— И в огромном количестве! Поверьте, драгоценнейший Макар Александрович, ваше обещание спасти репутацию господина Сечникова не будет нарушено. В жизни этой порочной особы было столько любопытного, что ого-го! — И журналист выразительно присвистнул.

— Отлично, тогда я немедленно сажусь читать. А с вами мы встретимся завтра, за час до начала заседания суда.

— Договорились, о мудрейший из следователей стольного града Петра!

— И постарайтесь поближе сойтись с Винокуровым, — на прощание посоветовал Гурский. — Я уже тридцать лет знаю его как человека искреннего и порядочного.

— Для нашего времени он просто уникум! — засмеялся журналист. — Не беспокойтесь, Макар Александрович, всё будет в ажуре...

— Не подумайте, что я так уж падок на скандалы и ничто другое меня не интересует, — заговорил Кутайсов, когда они с Денисом Васильевичем уже сидели в одном из ресторанов Невского проспекта, расположенном неподалёку Казанского собора. — Хорошая литература мне тоже не чужда.

В самом деле?

— Я даже сотрудничаю с издательством господина Субботина, рецензирую поступающие к ним рукописи.

— Серьёзно?

— Вы, кстати, сами ничего не пишете?

— Увы! Таланта Бог не дал. — Делая такое заявление, Денис Васильевич почти не кривил душой. Поэтические увлечения молодости были давно позабыты, да он никогда и не пытался публиковать свои стихи, хотя иногда с удовольствием их перечитывал.

— Хороню, что сами это признаете, — засмеялся Кутайсов, ми я, возможно, вы себя просто недооцениваете. Имея дело со множеством абсолютно бездарных господ, я убедился в том, что талантливый человек вполне может быть скромным, зато бездарный непременно преисполнен апломба.

— Но это же не единственное различие.

— Нет, разумеется. Талант всегда оригинален, а бездарность — банальна. Талант обладает вкусом, бездарность — его начисто лишена. Например, нет и не может быть такого замечательного художественного замысла, который бы оправдывал употребление столь омерзительных слов, как, например, «лярва». Далее — талант универсален, а бездарность специфична. Я имею в виду, что талантливый человек пишет для всех, кто захочет его понять, а графоман — лишь для таких же, как он сам, обывателей. Кстати сказать, гений отличается от таланта тем, что его даже понять не всегда возможно, поскольку он глубже и недосказаннее таланта. Если позволите мне немного поболтать, то я могу рассказать вкратце сюжетец одного занятного рассказа, написать который никак руки не доходят.

— Валяйте, — снисходительно разрешил Денис Васильевич, с каждой минутой проникаясь всё большей симпатией к «этому славному малому».

— Рассказ будет называться «Клеймо таланта». Всё начинается с того, что один подвыпивший художник случайно находит на столе захудалого трактира газету, в которой содержится странное объявление. Некая фирма предлагает всем творческим личностям договор пожизненного содержания в обмен на обязательство никогда в жизни не заниматься каким-либо видом деятельности, который способен доставлять заработок, а потому может называться трудом. Бедствующего художника это так заинтересовало, что он немедленно отправляется по указанному адресу, например такому: «Инфернальный тупик, дом 13, подвальное помещение».

— Под таким адресом может скрываться сам дьявол!

— Именно, дорогой Денис Васильевич! — обрадовался журналист. — Именно дьявол там и скрывается, поэтому, как обнаружил мой персонаж, весь подвал пропах серой не хуже спичечной фабрики. Разумеется, что перед заключением договора художник интересуется в чём его смысл? И дьявол объясняет: это попытка решим, множество моральных проблем и избежать множества конфликтов. Дело в том, что в борьбе за место под солнцем популярности псевдоталанты постоянно одерживают верх над талантами истинными, вынуждая их прозябать в нищете и неизвестности. А постоянное смешение добра и зла, ума и глупости, таланта и пошлости всё время подзаряжает человеческую готовность к конфликтам, и всё это происходит лишь потому, что ради личной выгоды людям приходится мириться с подобным смешением. В итоге откровенных хамов терпят ради их способности устраивать развлекающие публику скандалы, а удачливых негодяев из-за надежды урвать частицу их необъяснимого везения. Если же люди будут иметь всё необходимое и им не придётся постоянно кривить душой, то каждый займётся своим делом и начнёт соответствовать своему истинному предназначению.

— Но тогда в конечном итоге всё человечество разделится на вырождающихся бездельников и талантливых работяг! — заметил Денис Васильевич.

— Да хоть бы и так. Разве нынешнее деление на бездельников, прикидывающихся работягами, и вырождающихся от нищеты талантов чем-то лучше?

— Ну-ну, и что дальше?

— На минуту мой художник задумывается, представляя себе роскошный дворец, по которому будут гулять его многочисленные возлюбленные в прозрачных пеньюарах. Однако стоило ему понять, что ради этого он никогда в жизни не сможет больше взять кисть в руки, как он с тяжёлым вздохом отказался, после чего мгновенно очутился в том же самом трактире. A закончится мой рассказ диалогом между ангелом и дьяволом, затеявшим подобный эксперимент.

«Ну что, разве я не говорил тебе, что талантливые люди обязательно откажутся, бездарные, не раздумывая, согласятся, а те, кто не совсем лишён ума и таланта, по привычке начнут хитрить?» — взмахнув крыльями, спросит ангел.

«Похоже, ты оказался прав, — почёсывая лоб между рогами, согласится дьявол, — поэтому в день Страшного суда человечество сможет оправдать своё существование только людьми, отмеченными клеймом таланта».

— Ну хорошо, — усмехнулся Денис Васильевич, — разницу между талантом и бездарностью я уже понял, но ведь и между талантливыми людьми существуют различия.

— Конечно, существуют, — кивнул журналист, чокаясь с ним рюмкой и любуясь на свет тёмно-коричневой субстанцией французского коньяка двадцатилетней выдержки, в которой проблескивали солнечные искорки, — но это уже различия количественные, и в этом плане талант сродни спиртным напиткам: есть крепкие, а есть и слабоалкогольные. Между прочим, как раз сейчас я читаю одну любопытную рукопись, повествующую о похождениях в Северной Америке знаменитого генерала Моро — того самого, который похоронен неподалёку отсюда, в костёле святой Екатерины. В издательстве меня уверяли, что автор представился как потомок самого генерала. Именно поэтому в случае моего положительного решения они бы хотели издать её в будущем году — к столетию войны двенадцатого года.

— И что, интересный роман?

— О да, на мой взгляд, ничуть не хуже самого Фенимора Купера. Один сюжет чего стоит — адъютант Моро попадает в плен к индейцам племени делаваров, после чего генерал организует спасательную экспедицию. В конце концов оказывается, что этот самый адъютант был переодетой женщиной — возлюбленной генерала, которую он, будучи женат во Франции, привёз с собой из России...

Глава 16 ПОКАЗАНИЯ ЛЮБОВНИКОВ

Адвокат Марии Сергеевны Мальцевой — лощёный и велеречивый господин лет сорока с красноречивой фамилией Самохвалов — вёл себя на суде откровенно по-хамски, не стесняясь задавать обвиняемому самые бесцеремонные вопросы, от которых порой коробило даже падкую на столь скандальные процессы публику.

— Какими глазами, позвольте узнать, — громогласно, на весь зал вопрошал он несчастного Ивана Ильича, — вы смотрели на свою пациентку — прелестную молодую женщину, которую мы сейчас видим в столь подавленном состоянии?

— Я вас не совсем понимаю, — смущённо пробормотал понурившийся Сечников.

— Тогда я попытаюсь пояснить свой вопрос, — коварно улыбнулся адвокат. — Как известно, в мире существует бесконечное количество совершенно удивительных и загадочных вещей и явлений, однако большинству людей интереснее всего строение гениталий. До знакомства с данным делом я совершенно искренне полагал, что хотя бы в этом пункте господа учёные отличаются от всех остальных смертных. Однако, к моему величайшему сожалению, я вынужден признать, что ошибся! — И Самохвалов красноречиво развёл руками. — Итак, господин учёный, отвечайте, как на духу: рассматривали вы мадемуазель Мальцеву как объект плотского наслаждения или нет?

— Разумеется, нет.

— И не писали ей стихов?

— Что вы! — удивился Сечников. — Какие стихи? Я никогда не умел этого делать...

— И вы не называли её «цветком души моей» или «жемчужиной моего сердца»? продолжал изгаляться адвокат.

По залу заседаний Петербургского окружного суда прошелестело весёлое оживление — два последних выражения были взяты из фельетона «Учёный фавн», хорошо знакомого большинству присутствующих. Зал был заполнен до отказа, причём среди публики было немало сочувствующих коллег Ивана Ильича (профессор Ферингтон не явился из этических соображений).

— Нет, не называл, — твёрдо отвечал Сечников. — Я обращался к ней исключительно по имени-отчеству, и никак иначе.

— Хорошо, допустим. В таком случае, самый главный вопрос, при ответе на который не забудьте о своей клятве суду говорить только правду... — Самохвалов сделал паузу. Дождавшись всеобщей тишины, он подошёл поближе к Ивану Ильич и, понизив голос, самым интимным тоном спросил: — Во время так называемых сеансов лечебного гипноза вы пытались раздевать свою пациентку? Например, расшнуровать ей корсет?

— Протестую! — поспешно поднимаясь со своего места, заявил Гурский, выступавший на данном процессе в качестве защитника обвиняемого. — Господин адвокат позволяет себе обильно цитировать некий фельетон, автор которого находится в этом зале и готов покаяться перед моим подопечным за то, что позволил себе недопустимый полёт творческой фантазии. Если вы, ваша честь, — обратился он к благообразному пожилому судье, — соблаговолите выслушать автора фельетона господина Сергея Алексеевича Кутайсова, то он повторит это лично.

— Не вижу в этом никакой необходимости, ваша честь, — поспешно заявил адвокат, подходя с другой стороны судейского стола. — Я готов снять свой последний вопрос и перейти к самой сути дела.

— Вы назвали этот вопрос главным, а теперь так легко готовы от него отказаться? — удивился председатель суда. — Впрочем, воля ваша. Продолжайте, как вам угодно.

Гурский удовлетворённо опустился на место, а слегка обескураженный Самохвалов пошёл в новую атаку.

— В чём состояла цель ваших опытов? — спросил он Сечникова. — Не в том ли, чтобы заставить мою подопечную изменить своим моральным устоям и сделаться послушным орудием в ваших руках? Не будем уточнять, для каких целей. Отвечайте же, господин Сечников, общественность с нетерпением ждёт ваших слов!

Иван Ильич обескураженно поправил очки.

— Да, каюсь, — негромко заговорил он, — в данном случае я несколько отступил от этических норм учёного, поскольку решил провести эксперимент, не поставив в известность саму испытуемую. И я признаю, что действительно попытался изменить её моральные устои, как выразился господин адвокат, путём воздействия на подсознание. Однако это было сделано вовсе не в тех целях, которые мне здесь активно приписываются! Я вовсе не думал внушать своей пациентке какие-то аморальные идеи, поскольку и сам таковыми не обладаю. Хочу ещё добавить, что мой эксперимент закончился решительной неудачей — и данный процесс тому свидетельством! Посудите сами, господа, если бы мне удалось подчинить мадемуазель Мальцеву своей воле, то стала бы она подавать на меня в суд?

В зале послышались редкие аплодисменты — в основном со стороны седовласых коллег Сечникова.

— Какие же именно идеи вы внушали мадемуазель Мальцевой? — быстро спросил Самохвалов.

— Например, о том, что в качестве представительницы женской половины человечества ей надлежит целиком посвятить свою жизнь рождению и воспитанию потомства...

— Для чего она должна отдаться как можно большему числу представителей мужской половины человечества?

— Я этого не утверждал!

— Однако именно это утверждает моя подзащитная! Более того, она уверяет, что вы называли совесть химерой и пытались доказать моральную ничтожность данного понятия! Но, господа, если совесть — химера, то и Бог — иллюзия, а целомудрие вообще пустой звук! Служить родовым интересам, а не выполнять священный супружеский долг перед одним-единственным мужчиной как представителем этого самого рода, что это, как не попытка сделать из женщины порядочной женщину падшую? А известно ли вам, милостивый государь, у сколь огромного числа падших женщин ныне растут дети, зачатые ими неизвестно когда и неизвестно от кого? Страшно сказать, господа, но скоро мы получим целое поколение граждан Российской империи, взращённое на деньги клиентов их продажных матерей! Да разве вам самому, господин Сечников, но страшно будет жить среди подобных молодых людей?

Иван Ильич замялся, и тогда Самохвалов иронично-обескураженно развёл руками, словно показывая, что он и не ждал никакого ответа, после чего слегка поклонился публике. Немало раздосадованный его развязностью и актёрством, Макар Александрович счёл нужным вмешаться, для чего обратился к судье с просьбой предоставить ему слово.

Немедленно получив разрешение, Гурский вышел на свободное пространство перед трибуной для присяжных и, в свою очередь, так же подчёркнуто иронично поклонился Самохвалову, уже успевшему занять место рядом с Мальцевой. После такого начала в зале мгновенно воцарилась мёртвая тишина.

— Позвольте в вашем лице, господин адвокат, поприветствовать всех защитников моральных принципов и женского целомудрия, — заявил следователь. — Нет, кроме шуток, поскольку господин Самохвалов постарался изобразить свою подзащитную невинной овечкой, попавшей в лапы старого развратного волка (среди публики послышались сдавленные смешки), постольку нам всем предстоит разобраться в том, насколько подобная картина соответствует действительности. А для этого нам необходимо обратиться к биографии мадемуазель Мальцевой... Итак, Мария Сергеевна родилась... из уважения к её полу, не будем уточнять, в каком году... в имении своих родителей Березники, что неподалёку от Перми. После смерти отца и по достижении семнадцати лет воспитывалась своей матушкой, к которой в то время начал свататься отставной полковник артиллерии Валерий Петрович Черепахин. Матушка госпожи Мальцевой в тот момент ещё пребывала в цветущем возрасте, поэтому весьма благосклонно принимала эти ухаживания. Дело двигалось к свадьбе, и уже был назначен день венчания, когда разразился прискорбный скандал. Неожиданно выяснилось, что помимо ухаживаний за почтенной матроной бравый полковник попутно ухитрился лишить невинности её дочь, которая, судя по всему, не имела ничего против. Вполне естественно, что все матримониальные планы расстроились. Полковник Черепахин был вынужден срочно покинуть Березники, скрываясь от праведного гнева многочисленной родни своей невесты. Что же касается её юной дочери Марии, то она была подвергнута домашнему аресту. Каким-то образом обо всём этом семейном скандале проведали журналисты, после чего в журнале «Сатирикон» был опубликован фельетон, озаглавленный, если мне не изменяет память, «Проворный Черепахин»...

В рядах публики грянул такой взрыв хохота, что Макар Александрович был вынужден замолчать, после чего удивлённо оглянулся на зал. Уразумев причину всеобщего веселья — а смеялся даже председатель суда, — Гурский слегка пожал плечами и снисходительно улыбнулся. Дождавшись восстановления спокойствия, следователь продолжил:

— Через какое-то время нашей героине, по всей видимости, удалось удрать из дома, и она оказалась в Петербурге, где явилась в редакцию вышеупомянутого журнала с просьбой о вспомоществовании. Здесь мадемуазель Мальцева познакомилась с одним из журналистов, имя которого я знаю, но без особой надобности оглашать не хочу, после чего сделалась его содержанкой. Через какое-то время они расстались, и юная мадемуазель тут же сошлась с его приятелем — небезызвестным петербургским художником. Кстати, этот художник рисовал свою возлюбленную в столь откровенном виде, что и даже не осмеливаюсь предъявить суду его рисунки. Зато среди собранных мною материалов имеются неоспоримые свидетельства того, что на протяжении последующих пяти лет наша героиня вела богемный образ жизни, меняя любовников каждые полгода, а то и чаще. Более того, у меня даже имеются показания тех из этих господ, кто в настоящее время по-прежнему живёт в Петербурге... — И Макар Александрович красноречиво потряс в воздухе той самой голубой папкой, которой его накануне снабдил Кутайсов. В ней, помимо старого номера «Сатирикона» с фельетоном «Проворный Черепахин», содержался целый ряд показаний, полученных журналистом от своих приятелей, в разное время сожительствовавших с Мальцевой.

Именно Кутайсов сумел вспомнить о том давнем фельетоне, после чего по взаимной договорённости с Макаром Александровичем предпринял собственные разыскания. «И это справедливо, — нравоучительно заметил ему следователь. — Поскольку ты бросил тень на репутацию господина учёного, постольку тебе же и надлежит восстановить истину». Сейчас, сидя в задних рядах, журналист с довольной улыбкой слушал обличительную речь Гурского.

— Итак, в заключение, — повысил голос Макар Александрович, на сей раз обращаясь к заметно сникшему адвокату и его подзащитной, — позвольте задать вам всего два вопроса. У вас, сударыня, я хотел бы узнать: чем вы занимались последние два года и как много любовников ещё сменили? Впрочем, на последний вопрос можете не отвечать Л к нам, господин адвокат, у меня вопрос иного рода: где вы видите порядочную женщину или хотя бы оскорблённую добродетель?

Столь эффектная концовка была встречена громом восторженно-весёлых рукоплесканий, так что для восстановления порядка председателю даже пришлось прибегнуть к помощи судейского колокольчика.

Да, Макар Александрович имел полное основание быть довольным собой! Дожидаясь, пока взбудораженная публика подчинится уговорам судебных приставов и успокоится, он слегка облокотился на деревянную перегородку, отделявшую ряды стульев от места для прений, и приветливо улыбнулся Ольге Рогожиной. Девушка сидела во втором ряду под руку со своим новоиспечённым женихом, демонстративно державшим на виду забинтованную ладонь.

— Мадемуазель Мальцева! — громогласно вопросил председатель. — Извольте встать и ответить: правда ли всё то, что господин следователь сообщил суду о вашей жизни?

Растерянная молодая женщина поднялась с места и, поминутно оглядываясь на сидевшего рядом с ней адвоката, что-то пролепетала.

— Говорите громче, — потребовал председатель. — Вас не слышно.

— Нет.

— Что — нет?

— Нет, — громче и увереннее повторила Мария, вскидывая голову и глядя прямо на судью, — всё, что он тут обо мне наговорил... — И она бросила неприязненный взгляд в сторону Гурского. — Совершенно наглая и возмутительная клевета! И как только не совестно возводить напраслину на честную девушку!

Следователь хотел было что-то ответить, но тут произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Это она, Макар Александрович, она! — неожиданно вскакивая со своего места, закричала Ольга, указывая на Мальцеву. — Теперь я её, точно, узнала!

— Кого вы узнали? — среди всеобщего замешательства первым спросил Гурский.

— Да ту самую особу, которая была среди налётчиков! Она ещё прострелила руку моему жениху... — И Ольга так резко схватила забинтованную ладонь Николишина, чтобы показать её залу, что тот вскрикнул от боли. — Он тоже может это подтвердить!

— Вы в этом совершенно уверены? — настороженно переспросил Макар Александрович, сам не ожидавший столь удачного финала.

— Ещё бы! — задорно отмечала Ольга. — Мне эта гадина сразу показалась знакомой, а когда я услышала её голос, то перестала сомневаться. Да подтверди же, болван, ведь ты тоже её видел! — накинулась она на Семёна, который чувствовал себя столь обескураженным, что его физиономия начала быстро покрываться багровыми пятнами.

Гурский вопросительно уставился на него, и Николишину пришлось выдавить:

— Не верьте ей, она всё путает...

— Как путаю? — вскричала Ольга. — Макар Александрович, да я под присягой готова...

Но следователь её уже не слушал. Подойдя к Мальцевой, дрожащей от ярости и страха, Макар Александрович крепко взял её за руку повыше локтя и громко объявил:

— Вы арестованы, сударыня.

— За что? — дёрнулась Мария. — Да что вы слушаете эту сумасшедшую?

— Как это понимать, Макар Александрович? — удивлённо окликнул его председатель.

— Эта девица подозревается в соучастии в недавнем вооружённом ограблении галантерейного магазина, ваша честь, — охотно пояснил Гурский. — Вы позволите передать её в руки караульным?

— Делайте, как сочтёте нужным.

Перед тем как Марию вывели из зала, она ещё успела бросить отчаянный взгляд на кусавшего губы Николишина, которого отчитывала разъярённая Ольга. И тут зал заседаний, гудевший, как растревоженный улей, пронзило обиженное восклицание всеми забытого Ивана Ильича Сечникова:

— Позвольте, господа, а как же быть с моим делом?

И вновь грянул такой хохот, что ему бы позавидовали клоуны из знаменитого цирка Чинизелли!

Глава 17 ПОДГОТОВКА К ЮБИЛЕЮ

Рассказывая об аресте Марии прямо в зале суда, Николишин не удержался от злорадства. Он был очень нетерпим к боли, а потому до сих пор не мог простить ей простреленную ладонь. Впрочем, Морев был так разозлён после очередного провала, что не обращал внимания на ухмылки и ужимки соратника, которыми тот сопровождал своё повествование.

Когда Николишин закончил и блаженно задымил одолженной папиросой, Морев принялся раздражённо прохаживаться по комнате, периодически щёлкая пальцами и бормоча ругательства. Чёрная полоса неудач продолжалась, и как скоро она закончится — один Бог ведает! Наличных денег при налёте на магазин братьев Доменик удалось взять немного, а с «экспроприированными» у покупательниц драгоценностями пока было лучше никуда не соваться, чтобы не наводить полицию на след. Тем более что заграничное оружие и взрывчатка остались на борту затопленного в Ботническом заливе парохода...

Но главным, что неимоверно бесило честолюбивого террориста, были успехи его конкурентов по революционной борьбе. Сегодняшние питерские газеты как раз сообщили об очередном убийстве, совершенном боевой организацией эсеров. Один из газетчиков даже написал по этому поводу хлёсткую фразу. «Эти господа убили уже так много губернаторов, что назначение на этот пост стало равносильно смертному приговору!»

Помимо уязвлённого честолюбия, в ярости Морева присутствовал и чисто меркантильный интерес. Ему ли было не знать о том, что после каждого успешного теракта количество добровольных пожертвований со стороны лиц, сочувствующих российскому революционному движению, многократно возрастает — и, разумеется, все они поступают на счета той партии, которая сумела громче всех заявить о себе! При таком успехе у публики даже экспроприации становились всего лишь вспомогательным источником доходов...

— Так что же теперь будет с Марией? — неожиданно подал голос Николишин, гася папиросу в пепельнице.

— Что?

— Я спрашивал, как насчёт Марии?

— Да чёрт с ней! — усмехнулся Морев. — Честно признаться, мне она порядком осточертела своей удивительной стервозностью. Поверишь, Сеня, но порой даже самую простую фразу она ухитрялась произносить с такой невыносимо истеричной интонацией, что мне хотелось задушить её голыми руками, а труп сбросить в канализационный колодец.

— Верю, — напряжённо улыбаясь, кивнул Николишин, бросив опасливый взгляд на сильные руки Георгия Всеволодовича. — Но ведь она же может всех нас выдать.

— Не посмеет... Вы все прекрасно знаете, что предательства я не потерплю и сумею достать вас даже в тюремной камере или на каторге. И предатель закончит свою жизнь отнюдь не во дворе Петропавловки, где стоят два некрашеных столба с перекладиной и намыленной верёвкой посередине! И в последний путь его не будут сопровождать священник, прокурор судебной палаты и палач в красной рубахе, который любезно позволит ему самому взобраться на табурет под виселицей. Нет, он закончит свою жизнь гораздо менее торжественно — на какой-нибудь заброшенной даче, удавленный обыкновенной бельевой верёвкой, привязанной к стенной вешалке...

Слушая зловещий голос Морева, Николишин посерел от ужаса, но всё же нашёл в себе силы пробормотать:

— Но, шеф, никто и не говорит о предательстве... Просто я тут подумал...

Морев остановился и с каким-то снисходительным удивлением «Ишь, ты!» глянул на него сверху вниз.

— Ну? Что ты там придумал?

— Может, нам стоит попытаться обменять её на Богомилова? Не вечно же его здесь держать!

— Обменять? — удивился Морев. — Ты думаешь, что полиция на это пойдёт?

— Не знаю, но можно попробовать.

— Но это весьма опасно, особенно для того, кому придётся выступить посредником. Ты сам-то на это пойдёшь?

— Нет, зачем же я... — перепугался Николишин, высказавший своё предложение отнюдь не из дружеской симпатии к Богомилову, с которым они когда-то вместе начинали ухаживать за сёстрами Рогожиными, а из самого простого соображения. Если Мореву надоест возиться с заложником и он убьёт Филиппа, то в семействе Рогожиных наверняка будет объявлен продолжительный траур, что надолго отсрочит его столь желанное обручение с Ольгой. — Посредником может выступить тот самый журналист... — добавил он. — Кутайсов его фамилия. Такой проныра наверняка не откажется от подобной затеи.

Морев пристально посмотрел на своего подручного, а затем важно кивнул.

— Ладно, я над этим подумаю. А сейчас ступай и по пути занеси Богомилову свежие газеты — пусть убедится, что все уже забыли о его деле. Нет, постой! А как идут твои дела со старшей Рогожиной?

— С Ольгой?

— Почему ты переспрашиваешь? — подозрительно прищурился Георгий Всеволодович. — Её теперь зовут как-то иначе или ты начал ухлёстывать за кем-то другим?

— Нет-нет, что ты, — заторопился смущённый Николишин, — с Ольгой всё замечательно, уверяю тебя. После той сцены в магазине, когда я её вроде бы спас, она смотрит на меня как на героя и даже позволяет нежности...

— Ты мне не про нежности, ты про дело говори! Скоро ли ваше обручение?

— На днях должно быть назначено.

— Правда? Ну, смотри! — И Морев погрозил пальцем мгновенно съёжившемуся собеседнику. — Провалишь это дело, и партия тебе этого не простит.

— Отчего же провалю? Всё будет в самом наилучшем виде, клянусь!

— Ладно, иди.

Сдерживая рвущийся наружу вздох облегчения, Николишин выскочил на лестницу и обрадованно загромыхал сапогами по ступеням. Ом не то чтобы солгал Мореву, но не сказа а ему всей правды, дабы не спровоцировать новую вспышку гнева. В подобном состоянии Георгий Всеволодович становился абсолютно невменяемым, и находиться рядом с ним было смертельно опасно.

После вчерашней сцены в суде, когда Семён не стал подтверждать её обвинений против Мальцевой, Ольга заподозрила его в трусости и вновь сделалась холодна. Теперь даже на вопрос об уже назначенном дне обручения она отвечала крайне неохотно, неизменно добавляя при этом что-нибудь вроде: «Если до этого я не передумаю» или «Если ты меня опять не разочаруешь». А Семён уже по-настоящему любил её и готов был жениться, даже если бы партия отменила своё прежнее задание!

Именно поэтому на душе у него было тяжело. В игривой непредсказуемости Ольги имелась своя прелесть, и он мог бы сколь угодно долго подыгрывать ей в этой кокетливой игре, если бы его не тяготил неведомый ей груз самых тяжёлых обязательств! В отличие от того же Богомилова, всецело увлечённого своей наукой, Семён никогда не забывал о том, что за его любовными ухаживаниями стоят суровые интересы партии, — и сознание этого отравляло ему всё на свете! Порой он начинал ненавидеть партию, порой — Ольгу, которая и не подозревала, какой опасности подвергает своего поклонника, легкомысленно отвергая его предложения, а иногда начинал испытывать гнев и отвращение к самому себе... Именно в такие минуты ему и становилось тяжелее всего!

Оставшись один, Морев вернулся к прерванным размышлениям. Соперничать с эсерами, которые обладали мощной боевой организацией и поднаторели в совершении одиночных покушений, было весьма сложно. Да и что такое убийство очередного градоначальника или губернатора — так, привычная газетная новость, которая будет занимать умы обывателей не больше одной недели...

Вот если бы организовать такой теракт, чтобы одним взрывом разорвать в клочья всех этих надменных господ в шитых золотом мундирах! И хорошо бы ещё подгадать так, чтобы среди них оказались члены императорской фамилии! Идеальный случай — это устроить покушение во время празднования дня рождения одного из многочисленных великих князей или княжон, но об этом пока не приходилось и мечтать...

Решение явилось само собой, стоило Мореву бросить взгляд на забытые Николишиным газеты, которые практически ежедневно печатали объявления о сборе средств на сооружение очередного памятника на Бородинском поле — в следующем году Россия готовилась торжественно отметить столетие Отечественной войны 1812 года.

Чтобы утвердиться в своей идее, он взял и бегло пролистал свежий номер «Сына Отечества». «Объявляется подписка на памятник лейб-гвардии Литовскому полку... Батарейной № 2 и лёгкой № 2 ротам лейб-гвардии артиллерийской бригады... 3-му кавалерийскому корпусу... Павловскому гренадерскому полку... Конной артиллерии...»

При открытии этих памятников состоятся пышные торжества, куда непременно съедутся самые высокопоставленные лица империи, — и вот тогда...

Просияв от радости, Морев порывисто скомкал газету и, зловеще оскалившись, пробормотал:

— Пора, чёрт возьми, готовиться к юбилею!

Глава 18 ЛЮБОВЬ

Сёстры Рогожины пребывали в невесёлом настроении — после визита вооружённого шантажиста Елена с особой тревогой думала о судьбе мужа, а Ольга всячески пыталась отвлечь её от мрачных мыслей, поэтому на время запретила Николишину даже заикаться об их собственной помолвке.

Денис Васильевич решил хоть немного развеять гнетущую атмосферу ожидания неприятных известий. Вспомнив о случайной встрече в Летнем саду, он пригласил сестёр на премьеру любительской постановки «Евгения Онегина», в котором партию Гремина должен был исполнить Евгений Павлович Радомский. Именно Радомский да ещё следователь Гурский оставались для Дениса Васильевича теми людьми, с которыми он мог вспоминать события «давно минувших лет», не поясняя при этом, кого или что он имеет в виду.

Несмотря на свои шестьдесят пять лет, Евгений Павлович ухитрился сохранить прирождённую стать и изысканные манеры, поэтому как нельзя лучше подходил на роль старого генерала, влюблённого в свою молодую жену. Радомский с удовольствием снабдил Дениса Васильевича четырьмя пригласительными билетами на премьеру, наотрез отказавшись взять деньги. Спектакль давался с благотворительными целями и должен был состояться в одном из концертных залов Пассажа — того самого Пассажа, в который когда-то давно, целую жизнь назад, студент второго курса Медико-хирургической академии Денис Винокуров водил свою первую любовь Надежду Симонову смотреть кабинет восковых фигур...

Ещё в ходе первого акта Денис Васильевич пожалел о своём решении, однако виной тому были не ностальгические воспоминания молодости, а совершенно безобразная постановка лучшей оперы Чайковского, осуществлённая молодым режиссёром по фамилии Гурковец. Не будучи допущен на подмостки профессиональных театров, он использовал для своих декадентских экспериментов любительские спектакли.

Так, Онегин разговаривал с умирающим дядей по телефону, Ленский своим современным котелком, цветком в петлице и развязными манерами походил на приказчика; жеманная и густо накрашенная Ольга выглядела девицей из борделя на Шпалерной, а долговязая, унылая и некрасивая Татьяна смотрелась законченной старой девой. Но больше всех удивил мсье Трике, который исполнял свои знаменитые куплеты на балу, обмахиваясь букетом роз, словно любитель попариться в бане — берёзовым веником.

Это просто безобразие! — возмущалась старшая из сестёр Рогожиных в антракте. — Тут нет ничего от искусства, а царит дешёвый балаган!..

— Согласен, — виновато кивал Денис Васильевич, гадая про себя о том, в каком ещё нелепом виде появится в третьем акте сам Радомский. — Поэтому нам всем стоит отнестись к этому снисходительно — как к нелепому, но занятному зрелищу.

— А какая разница между искусством и зрелищем? — задумчиво спросила Елена.

— Ну, наверное, примерно такая же, как между древнегреческим театром и гладиаторскими боями, — неуверенно отвечал Винокуров.

Всё это время Николишин угрюмо молчал, не вмешиваясь в общий разговор, но стоило сёстрам удалиться в дамскую комнату, как он взял Дениса Васильевича за рукав и молча повёл его на прокуренную лестницу.

Тот был удивлён столь бесцеремонными манерами, но при первой же попытке освободиться Николишин так жалобно посмотрел на него, что Винокуров сдался. Они встали и оконной нише, где им никто не мог помешать, после чего Семён глубоко вздохнул и произнёс:

— У меня к вам просьба, дорогой Денис Васильевич.

— Слушаю, — холодно произнёс Винокуров, доставая портсигар и закуривая. Чтобы не придавать предстоящей беседе оттенок доверительности, он даже пренебрёг правилами вежливости и не предложил папиросу своему собеседнику.

— Вы не могли бы уговорить Ольгу Семёновну не тянуть далее с нашей помолвкой?

— Вот как? — удивился Денис Васильевич, никак не ожидавший подобною поворота, и тут же с холодной иронией добавил: — Вы полагаете, что моего авторитета для этого будет довольно?

— Ну, попробуйте хоть как-нибудь! — взмолился Николишин. — Она вас очень уважает... Сама мне говорила...

«Что за болван! — отворачиваясь в сторону, чтобы вы дохнуть табачный дым и скрыть брезгливую гримасу, подумал Винокуров. — Вот ведь нашёл, кого выбрать доверителем своих амурных дел! Да я скорее готов всеми силами отговаривать её выходить за такого типа...»

— Это всё, что вы хотели мне сказать? — вслух спросил он. — Если так, то...

— Нет, не всё... — и тут Николишин вновь удивил своего собеседника, заёрзав так, будто ему в сапог попал горящий окурок. — Если вы обещаете посодействовать в моём деле, то я бы мог... то есть попробую... если, конечно, получится... Дело трудное, да и полиция тоже... В общем, я бы мог поспособствовать освобождению господина Богомилова.

— Что? — разом вскинулся Винокуров. — Что вы такое говорите? Вы знаете, кто его похитил?

— Нет, не знаю, конечно, нет, — заторопился Николишин, — но кое-что я бы сделать мог... Во всяком случае, попытался бы, а там — как Бог даст...

— Однако, Семён Кузьмич! Стало быть, если я откажусь помочь вашим ухаживаниям за мадемуазель Рогожиной, то вы ничего не станете делать для Филиппа?

Почувствовав откровенную неприязнь, прозвучавшую в этом вопросе, Николишин понурил голову и пожал плечами.

— Ну, хорошо, но каким же образом вы могли бы содействовать его освобождению?

— Если бы вы поговорили с вашим знакомым — следователем Гурским и он бы согласился отпустить Мальцеву, которая, я уверен, ни в чём не виновата, то...

«Да тебя самого пора передавать в руки следователя! — ошеломлённо думал Денис Васильевич, пристально глядя на собеседника. — Что-то тут нечисто... Ведь этот бездельник фактически предлагает мне обмен! Кстати, для освобождения Филиппа можно пообещать ему что угодно...

Однако откуда Николишин может знать ту особу, которая подозревается в налёте на магазин? Неужто он сам из той же шайки? Но ведь тогда ему прострелили руку... Чёрт! Завтра же непременно повидаюсь с Макаром Александровичем».

В этот момент прозвучал звонок, возвещавший об окончании антракта.

— Так что скажете, Денис Васильевич? — уже более требовательно спросил Николишин, наконец-то поднимая голову и встречаясь глазами с Винокуровым.

— Я обязательно передам ваше предложение следователю, — твёрдо пообещал тот.

— А как насчёт Ольги?

— Тоже попробую, но за успех, как вы сами понимаете, не ручаюсь...

— Спасибо! — с облегчением выдохнул Николишин и сделал такое движение, словно намереваясь пожать руку собеседника, но Денис Васильевич, не обращая на это внимания, первым направился в зрительный зал.

— Где вы так долго были? — спросила Елена, стоило ему занять своё место рядом с ней, но Винокуров, целиком погруженный в свои мысли, лишь молча пожал плечами.

Начался второй акт, однако Денис Васильевич уже не мог ничего слушать. Что же всё-таки значил этот странный разговор? И неужели он до сих пор заблуждался на счёт ухажёра старшей из сестёр Рогожиных и тот представляет собой не просто легкомысленного и недалёкого разгильдяя, но имеет какое то отношение к преступникам, похитившим мужа Елены?

В какой-то момент он даже подумал о том, что Николишин может испугаться своей неумеренной откровенности и просто сбежит. Чтобы убедиться, что это не так, Денис Васильевич отклонился назад и бросил быстрый взгляд вдоль ряда кресел. Сидевший рядом с Ольгой Николишин почувствовал этот взгляд и тоже посмотрел на него, состроив при этом многозначительную физиономию и слегка кивнув на свою соседку, словно намекая: «Помните наш уговор?»

«Кретин!» — снова обозлился Винокуров, досадуя не столько на нет, сколько на себя.

А дальше стали происходить настолько необычные вещи, что Денис Васильевич не раз потом поражался удивительному умению Судьбы закручивать интригу столь неожиданным образом, что придумать подобный поворот было бы не под силу никакому сочинителю, обладай он даже талантом Пушкина. Благодаря этому происшествию Винокурову так и не удалось увидеть на сцене Евгения Павловича Радомского и услышать в его исполнении знаменитую арию «Любви все возрасты покорны».

Стоило оркестру заиграть первые такты знаменитой арии Ленского «Куда, куда вы удалились...», как исполнитель партии «юного поэта» закашлялся и схватился за горло. Дирижёр выдержал паузу, кивнул музыкантам, и вступление прозвучало снова. Однако и на этот раз несчастный певец не смог выдавить из себя ни единого звука, но лишь беззвучно шевелил губами и, словно бы извиняясь перед публикой, разводил руками.

Было очевидно, что он то ли охрип, то ли внезапно потерял голос, и на какое-то время в зале воцарилась напряжённая атмосфера всеобщей растерянности. Дирижёр повернулся к публике и виновато улыбнулся. Кто-то свистнул, кто-то захлопал, но удивительнее всех повёл себя Николишин. Как подброшенный вскочив со своего места, он метнулся в проход, обогнул оркестровую яму и с разбегу вскочил на сцену.

Теперь именно к нему было приковано внимание всего зала, тем более что незадачливый Ленский зачем-то принялся сталкивать со сцены невесть откуда взявшегося конкурента, что вызвало весёлые смешки зрителей, один из которых даже посоветовал:

— Двинь ему в ухо!

— Играйте! — оттолкнув Ленского так, что тот вылетел за кулисы, крикнул Николишин дирижёру и, видя, что тот мешкает, повторил: — Играйте же, прошу вас!

Дирижёр пожал плечами, словно бы говоря «Ладно, посмотрим, что из этого получится», — после чего вновь взмахнул палочкой. При первых же словах арии, едва зазвучал ясный и чистый голос Николишина, по залу прокатился вздох облегчения, и воцарилась полнейшая тишина.

— «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?..»

Чувствуя всеобщее одобрение, новоявленный певец заливался соловьём, не сводя при этом глаз с четвёртого ряда партера.

— Какой молодец! — взволнованно прошептала Елена, находя и пожимая руку Дениса Васильевича.

Он кивнул и бросил взгляд на старшую из сестёр, которая сидела как заворожённая. Ольга внимала своему поклоннику с такими сияющими глазами, что Винокуров невольно подавил вздох, подумав: «Теперь у этого молодчика и без моей помощи всё получится в наилучшем виде».

— «Но ты, ты Ольга... Скажи, придёшь ли, дева красоты, слезу пролить над ранней урной?» — продолжал петь Николишин, беря всё более высокие ноты и подходя всё ближе к краю сцены.

Стоило ему закончить арию отчаянным призывом «Приди, я твой супруг!», как раздался гром аплодисментов, а кое-кто из зрителей даже вскочил на ноги от восторга. Особенно усердствовали две курсистки, активно посылавшие Николишину воздушные поцелуи. Семён принялся неумело, но очень усердно раскланиваться, как вдруг у него из-под пиджака выпал какой-то предмет. Никто не услышал глухого стука, который он произвёл при падении, зато некоторые зрители, сидевшие в первых рядах партера, — в том числе и Денис Васильевич, — смогли увидеть, что этим предметом оказался небольшой браунинг.

Исходя из модернистских замашек режиссёра, кое-кто из публики вполне мог решить, что всё было подстроено и что этот самый браунинг предназначался как раз для сцены дуэли!

Однако сам Николишин, увидев свою потерю, на какой-то миг буквально оцепенел от страха. Затем он проворно нагнулся, подобран пистолет и бросился за кулисы, вызвав этим испуганный нм и массовки.

— Что это было? И почему он убежал? — спросила Елена, обращаясь одновременно к сестре и Винокурову. И оба, не сговариваясь, пожали плечами.

К большому неудовольствию публики, увлечённой столь романтичной развязкой неожиданно зародившегося скандала, спектакль был прерван. Потеряв голос, первый Ленский продолжать был не в состоянии, а его неожиданно объявившийся дублёр скрылся в неизвестном направлении.

Покинув здание Пассажа, Денис Васильевич нанял пролётку и проводил сестёр до дома. В дороге они оживлённо обменивались впечатлениями, а он сумрачно молчал и в глубине души завидовал Николишину. Мало того, что судьба наградила этого болвана замечательным голосом, она же и позаботилась о том, чтобы он смог так блестяще проявить себя!

И даже подозрения на его счёт, вызванные странным разговором в антракте и подкреплённые выпавшим браунингом, не могли лишить Дениса Васильевича смутного и отнюдь не радостного предчувствия того, что Николишин вскоре объявится в качестве счастливого жениха Ольги. А если он ещё при этом выполнит своё обещание и сумеет поспособствовать освобождению Филиппа, то в доме сестёр Рогожиных воцарится атмосфера уютного семейного счастья, в которой он, Винокуров, будет явно лишним...

— Почему вы такой мрачный? — прощаясь, спросила его Елена. Денис Васильевич вынужден был сослаться на головную боль, объяснив причину своего настроения лишь самому себе, причём в стихотворной форме.

Тем же вечером, едва ли не впервые за последние пятнадцать лет, на него нахлынуло вдохновение. Он немедленно сел за письменный стол и, записав неожиданно явившееся стихотворение, остался весьма доволен. Оказывается, поэт в его душе не умер, а всё это время лишь крепко спал!

Глава 19 ДОПРОС С БЕЗУЧАСТИЕМ

Макар Александрович Гурский любил допрашивать женщин уже просто потому, что ему как любителю и ценителю прекрасного пола было гораздо приятнее общаться с ними, чем с мужчинами. Более того, если бы он когда-нибудь решил последовать примеру своего старинного приятеля профессора Слонима заняться преподаванием, то сделал бы это при одном условии: чтобы ему приходилось входить не в пропахшие потом, табаком и пивом мужские аудитории, а исключительно надушенные и шелестящие юбками женские. Впрочем, путь в юристы Российской империи женщинам был заказан, поэтому о подобном условии не приходилось и мечтать.

Надо признать, что подобные допросы давались старому следователю весьма непросто. В отличие от допросов мужчин, когда можно было не стесняться в выражениях, грозить и повышать голос, с представительницами слабого пола приходилось постоянно хитрить, сдерживаться и стараться избегать ситуаций, способных спровоцировать истерику и — упаси Бог слёзы. И хотя с годами Макар Александрович изрядно очерствел душой (если раньше вид плачущей хорошенькой женщины приводил его в состояние, близкое к панике, то теперь он научился воспринимать что внешне спокойно), подобные ситуации сильно действовали ему на нервы.

К счастью, мадемуазель Мальцева плакать явно не собиралась — напротив, она избрала наступательную тактику. Усевшись напротив следователя и выпрямив спину, она откинула назад красивую головку и, презрительно сощурив глаза, громко спросила:

— Ну что, папаша, ты так и будешь держать меня здесь из-за ошибки той дурищи, которую я и знать-то не знаю?

— Потрудитесь обращаться ко мне на «вы» и называть «господин следователь», — сухо отвечал Макар Александрович, который любил в женщинах почти всё, кроме дурного запаха и вульгарности. — Кроме того, не стоит оскорблять отсутствующих.

— Да ладно вам!

— Вы утверждаете, что незнакомы с той дамой, которая опознала вас на суде в качестве участницы вооружённого ограбления галантерейного магазина братьев Доменик?

— Какой магазин, что вы! — делано всплеснула руками Мария. — Я женщина бедная, и ходить в такие дорогие заведения мне не по средствам.

— Однако же именно там была куплена ваша шляпка! — сурово напомнил Гурский. — И я своими глазами видел, как вы входили в этот самый магазин, незадолго до этого распавшись с неким господином Николишиным.

— Ну, было дело... — слегка сбившись, отвечала Мальцева, по всей видимости, только теперь вспомнив тот случай. — И что теперь? Обвинять меня в каких-то ограблениях? Мало ли кто покупал там шляпки!

— Интересно, — вдруг усмехнулся следователь, — а кто научил вас так ловко уходить от слежки? Сменили шляпку, опустили вуаль и взяли под руку другую даму... Честно признаюсь, сударыня, но в тот момент вы меня действительно одурачили. Вопрос только: зачем?

— А просто так! — ответно усмехнулась молодая женщина. — Дай, думаю, повожу за нос старого чёр... то есть, простите, вас, господин следователь, — закончила она с преувеличенной любезностью.

— Ладно, допустим. А что вы можете сказать о своём знакомстве с Николишиным?

— С Сенькой-то? А чего тут говорить — кобель ещё тот. Да что он, разве только со мной знаком? В своё время специально по Лиговке шастал да к барышням приставал. Его даже в участок за это забирали. Балабол он, хотя поёт — заслушаешься! — на удивление охотно рассказывала Мария, пока её излияния не пресёк жёсткий вопрос Гурского:

— Зачем же вы ему руку-то прострелили?

— Что?

Макар Александрович грозно молчал, многозначительно глядя в глаза собеседницы. Нет, ошибиться было невозможно — на какой-то миг эти красивые глаза дрогнули и заюлили от страха. Эх, чёрт, как жаль, что самого Николишина и след простыл! Устроить бы им очную ставку, ни один бы не устоял!

Однако, увы! Сегодня утром Макар Александрович имел приватный разговор с Винокуровым, который рассказал ему о вчерашнем происшествии в Пассаже. Гурский немедленно послал своих сотрудников на квартиру Николишина, но оказалось, что тот не ночевал дома. И хотя один из филёров на случай остался караулить хозяина, надежды на его скорую поимку было мало.

— Что-то вы опять не то говорите, господин следователь, с напряжённой интонацией в голосе заявила Мария. — И зачем вам понадобилось запугивать бедную девушку?

— А зачем бедной девушке потребовалось запугивать почтенного профессора? — резко сменил тему Гурский.

— Ах, вот вы теперь о чём...

— Кто надоумил вас подать в суд на Ивана Ильича Сечникова, а? Только не врите, что сами такое придумали!

— Не буду! — с непонятной весёлостью откликнулась Мальцева и, уловим вопросительный взгляд следователя, пояснила: — Да Сенька Николишин и надоумил!

— Зачем?

— Деньги были нужны! — даже удивилась собеседница. — А Сенька и говорит: «Ты с ним наедине оставалась? Оставалась. Кто-нибудь видел, чем вы занимались? Нет. Ну так наплети, будто он тебя гипнотизировал и раздевать пытался. Скандала испугается, хрыч старый, и сам тебе отступного предложит!»

— А Сеньке-то что за выгода?

— Как — что? Да если б дело выгорело, я бы нашла, чем его отблагодарить.

— Ага! Значит, налицо имеется преступный сговор с целью мошенничества?

— Ой, нет! — спохватилась Мария. — Что вы! Это же мы просто так, шутки ради. Да вы поймите, господин следователь, этот старичок учёный мне даже симпатичен, просто деньги тогда были нужны позарез... Да и не хотела я на него в суд... так просто, чтоб попугать...

Чем дольше продолжался допрос, тем более безучастным становилось лицо Гурского. Строго говоря, задерживать мадемуазель Мальцеву у него не было особых оснований, поскольку одних показаний Ольги Рогожиной для этого было явно недостаточно. Да, благодаря болтливости этой разбитной особы ему почти удалось выудить у неё признание в мошенничестве, однако при отсутствии сообщника Мальцева всегда сможет отпереться от своих словно ведь и отпускать её тоже было никак нельзя!

Пытаясь решить эту дилемму, Макар Александрович набрёл на совсем уже необычную мысль. Что, если пригласить Сечникова, попросить его вновь провести сеанс гипноза и уже в этом состоянии вновь задать Марии все интересующие его вопросы? Однако учёный сейчас председательствует на конгрессе, заседания которого возобновились сегодня утром.

Нелёгкие размышления следователя прервал резкий телефонный звонок. Знаком приказав Мальцевой замолчать, он снял трубку.

— Гурский слушает.

— Здравствуйте, Макар Александрович, это Кутайсов, — послышался взволнованный голос журналиста.

— Добрый день, Сергей Алексеевич.

— У меня для вас экстренное сообщение.

— Слушаю.

— Только что мне в редакцию позвонил неизвестный мужчина, который предъявил ультиматум. Или полиция немедленно освободит мадемуазель Мальцеву, или один из бомбистов, находящийся сейчас в Мраморном дворце, приведёт в действие адское устройство и взорвёт всех участников конгресса.

— Что-о-о?

— Мне повторить?

— Нет, — спохватился Гурский, — я всё понял. Однако каким образом?

— Что «каким образом»? Взорвёт дворец?

— Нет, чёрт подери, каким образом я должен освободить Мальцеву, чтоб этот чёртов бомбист узнал об этом и отказался от своего замысла?

Лишь задав этот вопрос, Макар Александрович с опозданием спохватился и, глянув на разом насторожившуюся женщину, погрозил ей пальцем.

— О, на этот счёт у звонившего разработан целый план, — продолжал журналист. — Вы только послушайте, что они придумали! Как только Мальцева будет отпущена, пересядет в подъехавшую карету и беспрепятственно скроется, мне позвонят снова и скажут пароль в виде условной фразы, которую должен будет произнести председатель конгресса. После этого находящийся в зале бомбист поймёт, что операция прошла успешно, и откажется от взрыва.

— Что и говорить, замысел блестящий...

— Кроме того, звонивший предупредил, что их товарищ готов на самопожертвование и бомба у него с собой, так что ни в коем случае нельзя устраивать обыск среди участников конгресса, поскольку он тут же приведёт её в действие.

— Вот дьяволы!

Глава 20 БЕССМЕРТИЕ ЗАУРЯДНОСТИ

Возобновлённый конгресс для начала единодушно выразил своё сочувствие председателю — Ивану Ильичу Сечникову, «ставшему жертвой подлого шантажа со стороны уголовных элементов». После этого заседания были продолжены в обычном регламенте, однако первая же дискуссия носила не столько естественно-научный, сколько философско-политический оттенок, поскольку возникла из вопроса, заданного одним из участников конгресса:

— Что опаснее для общества — создание неуправляемых сверхличностей по методу профессора Ферингтона или господство не выделяющихся из толпы заурядностей, подсознанием которых пытается управлять профессор Сечников?

Поскольку вопрос прозвучал в тот момент, когда на трибуне находился Иван Ильич, то он ответил первым, предварительно извинившись за небольшое отступление:

— Хочу обратить ваше внимание, господа, что властителям всех стран и народов, начиная ещё с Александра Македонского, а то и раньше, было присуще стремление господствовать не только над телами, но и над душами своих подданных. Иначе говоря, им требовалось не простое подчинение под угрозой наказания или смерти, а почти религиозное преклонение, сопровождаемое благословениями и жертвенным восторгом. Как известно, тот же Александр с помощью египетских жрецов объявил себя сыном бога, что, впрочем, было скептически воспринято его ближайшими соратниками. Будем же и мы скептиками и представим себе развитие человечества в том случае, если его богоподобные властители окончательно станут таковыми, обретя физическое бессмертие. Вас не охватывает ужас при мысли о том, что всякое развитие остановится? Смерть — необходимейший элемент прогресса, поэтому создание бессмертных сверхличностей — это конец нашей цивилизации. Только постоянный поток жизни, периодически порождающий из толпы заурядностей наиболее ярких своих представителей, направляющих его дальнейшее развитие, имеет право на существование!

После столь патетичного заявления слово было немедленно предоставлено профессору Ферингтону, после чего в зале заседаний воцарилась полнейшая тишина.

— Для начала, уважаемые господа, я бы хотел напомнить вам один хорошо известный факт, — иронично улыбаясь, начал англичанин. — Клетка практически бессмертна, поскольку в конце своего жизненного цикла делится на две, потом на четыре и так до бесконечности, пока хватит пространства и запасов питания. Поскольку в этот изначальный поток жизни ещё не внесён принцип индивидуализации — все клетки практически одинаковы, — постольку говорить о смерти не приходится. Примерно то же самое мы наблюдаем и в человеческом обществе, большинство членов которого не обладают ярко выраженным самосознанием, заставляющим их превыше всего ценить собственное «Я». Кстати сказать, именно такие люди боятся не естественной смерти, а насильственной гибели, в этом отношении мало чем отличаясь от животных.

Далее можно представить себе человеческое общество в виде гигантской клетки, которая существует благодаря бесконечному делению, постоянно обновляясь за счёт избавления от завершивших свой жизненный цикл частей. Да, здесь уже присутствует принцип индивидуализации, но лишь как способ наилучшей приспособляемости к изменениям окружающей среды, поскольку жизнь каждой части целиком посвящена интересам целого. Однако любое человеческое существо в силу своей социальной природы обладает чувством «Я», основанным на саморефлексии. Поэтому можно провести следующую аналогию: живая клетка бессмертна, растворяясь в собственном потомстве а человеческое общество бессмертно как некое трансцендентальное «Я», которым в той или иной степени обладают все его члены. В данном случае о смерти можно говорить достаточно условно, как об одном из механизмов самообновления целого. Как видим, картина получается совершенно иная, нежели та, которую нарисовал наш уважаемый коллега.

Ферингтон сделал паузу, чтобы выпить воды. Ему настолько удалось захватить всеобщее внимание, что даже Иван Ильич Сечников не торопился выступить с возражениями, так же, как все, ожидая продолжения.

— Итак, господа, — снова заговорил англичанин, — поток жизни существует благодаря постоянному обновлению отдельных частей, но в этом нет ни малейшего трагизма — того самого, величайшего на свете трагизма, который заключён в бесследном исчезновении нашего «Я»! До тех пор пока эволюция не породила свободное самосознание личности, оценивать её с этической или эстетической точки зрения бессмысленно. Она не хороша и не плоха, не трагична и не величественна, поскольку здесь ещё отсутствует свобода. Свобода, господа, это достояние ярко выраженной индивидуальности, а смерть — плата за осознание собственной свободы! Хочу заметить, что изначально свободный человек гораздо менее властолюбив, чем вчерашний раб, поскольку дорожит свободой как принципом и не стремится поработить окружающих.

— По-вашему получается, что только заурядность бессмертна, — наконец подал голос Сечников, — зато самосознание обречено в силу своей ярко выраженной индивидуальности? Однако в каждом из нас каким-то таинственным образом соединяется чистая способность к саморефлексии и конкретное содержание памяти, делающее нас неповторимыми индивидуумами. Так о каком же бессмертии вы тогда говорили, когда рассказывали нам о сверхличностях, способных бросить вызов собственной смертной природе?

— Браво, коллега! — И Ферингтон на этот раз без малейшей иронии поклонился Ивану Ильичу. — Вы абсолютно верно подметили тот парадокс, к которому я пытался постепенно подвести нашу уважаемую аудиторию. Действительно, каким образом можно обрести бессмертие не на пути скучной, постоянно возобновляемой заурядности, а на пути бесконечного существования свободных и ярких личностей, каждая из которых сознает себя уникальным «Я»? Мне, разумеется, неизвестен весь путь, но первый шаг достаточно очевиден. Надо объединить усилия этих самых личностей не в борьбе между собой за власть над обществом, а в совместной борьбе за власть над природой — в том числе и над собственной телесностью. Да, одинокая свободная личность всегда и везде обречена на трагическую гибель — и история даёт тому немало примеров, однако союз свободных личностей может оказаться столь же всемогущ, как и олимпийские боги!

— Но как они смогут стать столь же бессмертными? — послышался голос из зала.

Ферингтон с сожалением пожал плечами.

— Увы, на данной стадии развития науки я могу дать исключительно философский ответ — бессмертие заключено в познании природы времени. Используя терминологию Гегеля, к которому многие мои коллеги-естествоиспытатели относятся с нескрываемым раздражением, я бы сказал так: заурядность — это дурная бесконечность, бесконечность повторения одного и того же, свобода — это бесконечность глубинная и подлинная. Познание сущности времени и обретение способности свободно им распоряжаться — возможность бесконечно плюсовать часы и дни, а погружение в его истинные глубины для достижения дна вечности. По-видимому, только это и ведёт к подлинному бессмертию самосознания абсолютно свободной личности, познавшей природу времени и научившейся превыше всех богов на свете дорожить собственным «Я».

Англичанин замолчал и вопросительно посмотрел на своего извечного оппонента, ожидая новых возражений. Однако Иван Ильич в этот момент слушал то, что ему шептал на ухо и взволнованный сотрудник конгресса, и с каждой секундой бледнел всё сильнее.

— Вы думаете, это та самая карета?

— Не знаю, подождём.

— Он ещё говорил, что кучер должен повернуться и постучать кнутом по крыше. Именно по этому сигналу надо отпустить Мальцеву.

— Да помню, помню, вы мне это уже говорили...

Возбуждённо переговариваясь, Макар Александрович и Кутайсов стояли у окна третьего этажа и смотрели вниз. Редакция «Сатирикона» располагалась в доме по Миллионной улице, почти напротив Мраморного дворца, поэтому из её окон был хорошо виден центральный, обрамленный колоннами вход.

Именно возле него и должно было состояться освобождение мадемуазель Мальцевой, которая в данный момент сидела в полицейской карете, стоявшей прямо под окнами редакции. Возле кареты прогуливалось двое городовых, а филёры в штатском бродили по улице, изображая случайных прохожих.

Волнение Гурского и Кутайсова было вызвано появлением на противоположной стороне улицы подозрительной кареты, на козлах которой сидел закутанный в плащ человек в низко надвинутом на лицо картузе. Оглядевшись по сторонам и бросив долгий взгляд на окна редакции, он повернулся, медленно и многозначительно поднял кнут и постучал им по крыше кареты.

— Пора! — почти одновременно выдохнули следователь и журналист, тревожно посмотрев друг на друга.

— Освободите задержанную, — скомандовал Макар Александрович, обращаясь к дежурившему у дверей филёру.

Тот кивнул и поспешно выскочил из кабинета, а следователь вновь прильнул к окну.

Спустя пару минут филёр вышел из подъезда и, подойдя к городовым, перекинулся с ними парой фраз. Вслед за тем один из полицейских открыл дверь кареты и помог выйти наружу сидевшей там женщине. Мария явно не понимала, что происходит, и выглядела настолько растерянной, что филёр был вынужден ткнуть пальцем в сторону поджидавшего её экипажа.

Только после этого Мальцева заторопилась и, неуверенно поёживаясь, пошла через улицу. Подойдя к кучеру, она что-то спросила у него, кивнула и села в карету. Стоило ей оказаться внутри, как кучер захлопнул дверцу, подозрительно медленно направился к своему сиденью и принялся что-то там делать, повернувшись так, что его широкая спина закрывала обзор. Закончив, он притворился, будто собирается взобраться на козлы, и ещё раз оглянулся на наблюдавших за ним полицейских. А затем вдруг бросил кнут и бросился в ближайший переулок, мгновенно скрывшись из виду.

Гурский и Кутайсов обменялись ничего не понимающими взглядами, и тут грянул мощный взрыв, после которого из окон ближайших домов посыпались лопнувшие стёкла. Расколовшись изнутри, карета взметнула в небо столб огня и дыма и развалилась, как карточный домик. Стенки и колёса отлетели в разные стороны, а на том месте, где она только что стояла, образовалась обширная чёрная воронка. Первая лошадь была убита наповал, вторая, окровавленная, вырвалась из лопнувшей упряжи и бешено понеслась по улице.

Одного из случайных прохожих взрывной волной с такой силой ударило об угол дома, что он умер на месте; второму оторвало ногу, и теперь он оглашал улицу дикими криками, однако свидетели этого зрелища в ужасе разбегались в разные стороны.

— Боже… — прошептал журналист, хватаясь за голову.

Макар Александрович опомнился первым и опрометью бросился из кабинета, но на пороге его остановил пронзительный телефонный звонок. Следователь замер и оглянулся, поймав на себе испуганный взгляд Кутайсова, у которого заметно тряслись губы.

— Ну, что же вы? — грубо прикрикнул Гурский. — Отвечайте, чёрт бы вас побрал!

Журналист неуверенно снял трубку и пробормотал «алло». Пока он слушал звонившего, следователь подошёл ближе.

— Да, я всё понял, негромко сказал Кутайсов, — но зачем вы это сделали? Ведь это же была молодая женщина... Боже! Да вы просто сумасшедший! — Он бессильно выронил трубку и жалобно посмотрел на Гурского.

— Что, чёрт подери, что опять? — закричал Макар Александрович и, будучи не в силах сдержаться, принялся трясти его за плечи. — Приди же в себя, не будь бабой! Что там ещё готовит этот дьявол? Он сказал тебе пароль?

— Нет, он просто заявил, что никакого бомбиста в зале нет, так что можно и не искать.

— И всё?

— Нет, ещё он сказал... По-моему, у этого безумца мания величия! Он заявил, что выдающиеся люди способны жертвовать другими людьми, а ничтожные — только самими собою. И после этого дал отбой.

Макар Александрович издал какое-то рычание, после чего, заметно понурившись, повернулся и вышел, злобно хрустя осколками разлетевшихся по всему кабинету стёкол.

— ...Вот так вот, господа, — на следующий день, когда все подробности трагического происшествия перед Мраморным дворцом стали известны широкой публике, с горечью говорил один из выступавших на конгрессе, — в то время, как мы с вами рассуждаем о бессмертии, неистовым террористам, безумцам и самоубийцам слишком много даже тех лет, что отпущены им природой! Что им жизнь других людей и что для них значит собственное «Я», если и тем и другим так легко можно расплачиваться за ложно понятую свободу?

Глава 21 «ГОСПОДИН П.Д.»

Макар Александрович не верил в дьявола, однако нисколько не сомневался в реальности тех людей, которые всегда могли бы стать подручными этого малосимпатичного персонажа, если бы он объявился на самом деле. Например, тот господин, что устроил фантасмагорический спектакль со взрывом кареты в самом центре столицы империи да ещё в двух шагах от Зимнего дворца, не пожалев ради этого молодую и очаровательную сообщницу, не говоря уж о случайных прохожих, вполне мог бы стать одним из таких людей. Размышляя о том, что представляет собою этот человек, следователь называл его про себя не иначе как «господином П.Д.» — то есть Подручным Дьявола.

После столь страшной гибели мадемуазель Мальцевой Макар Александрович уже не сомневался в правоте Ольги Рогожиной. Очевидно, что именно эта самая девица участвовала в налёте на магазин братьев Доменик, а её сообщники всерьёз опасались, что она может не выдержать давления со стороны полиции и выдать всех остальных. Более того, вполне логичным представлялось и следующее соображение: устроителем взрыва являлся главарь шайки — тот самый, кто, по рассказам служащих магазина, вломился и кабинет управляющего в надежде на содержимое его сейфа, однако ушёл ни с чем.

Кроме того, продолжал размышлять Макар Александрович, погибшая Мальцева не отрицала своего близкого знакомства с Николишиным, и это обстоятельство вполне объясняет тот факт, что во время драматичной сцены в суде он отказался подтвердить слова Ольги и опознать в Марии налётчицу, прострелившую ему руку. А поскольку Семён даже в театр с дамами ходил вооружённым, то, вполне вероятно, принадлежал к той же шайке!

Это подтверждалось и сообщением Винокурова о том, что Николишин предлагал ему договориться с полицией по поводу обмена Филиппа Богомилова на мадемуазель Мальцеву. Однако из того, что Семён до сих пор не появился в своей квартире, можно было сделать довольно мрачное предположение — он тоже и чем-то провинился перед своими сообщниками, и вполне возможно, что его труп уже закопан в одном из пригородных лесов.

Сводя воедино все эти факты и обстоятельства, Макар Александрович всё отчётливее приходил к убеждению, что Мальцева, Николишин и налётчики принадлежали к той самой шайке, в руках которой находится похищенный биолог! Да и кто бы ещё, кроме главаря, смог бы так нагло явиться с шантажом к жене похищенного им человека? Уже потом, когда шантаж не удался, этот господин, по всей видимости, сначала хотел через Николишина предложить обмен ставшего ему не нужным Филиппа Богомилова на схваченную сообщницу, но в итоге остановился на более радикальном решении. «Или же, — помрачнел Макар Александрович, — с несчастным биологом случилось нечто такое, из-за чего обмен сделался невозможен».

Итак, заправляет этой шайкой похитителей, бомбистов и налётчиков некий «господин П.Д.», портрет которого у него имеется!, окончательно решил следователь и полез в стол за рисунком Елены Рогожиной.

Н-да, а ведь физиономия весьма зловещая! Чёрные волосы, маленькие злобные глаза, но зато большие губы и крупный нос с уродливой треугольной переносицей... Макар Александрович машинально взял в руки перо и зачем-то подписал внизу рисунка «господин П.Д.».

В дверь постучали — причём настолько громко и нетерпеливо, что следователь непроизвольно вздрогнул и сердито воскликнул:

— Кто там ещё?! Войдите.

— Приветствую, почтеннейший Макар Александрович, — появляясь в кабинете, с ходу заговорил Кутайсов. — Вы не рады мне или я вам помешал?

— Считай, что угадал в обоих случаях, — усмехнулся Гурский. — Ты что такой взволнованный? — После бурной сцены в редакции он начал по-отечески обращаться к журналисту на «ты».

— А разве в наше время мало причин для подобного мнения? — резонно заметил Кутайсов. — Когда я узнал, что один из случайно убитых прохожих был чемпионом но греко-римской борьбе, то мне почудилась какая-то чудовищная ирония судьбы. Не пьёшь, не куришь, ведёшь исключительно здоровый образ жизни и, немилосердно потея на бесконечных тренировках, надеешься дожить до ста лет, как твой отец или дед. Однако немилосердная судьба вдруг распорядится таким образом, что однажды именно ты окажешься возле заминированной кареты!

— Ну и какие выводы ты из этого сделал? Что надо жить только одним днём, срывая, так сказать, мимолётные цветы наслаждений?

— Выводов я ещё не сделал, поскольку голова была занята совсем другим... Уверяю, Макар Александрович, что сейчас вы тоже взволнуетесь, — присаживаясь поближе к столу и доставая из портфеля свёрток с рукописью, пообещал Кутайсов. — Кажется, я догадался, кто устроил то кошмарное зрелище, которому нам вчера довелось стать свидетелями.

— Ты не шутишь?

— Более того, если вы согласитесь с моими выводами, то этого дьявола будет совсем несложно поймать.

— В таком случае либо это не дьявол, либо твои выводы ошибочны! Макар Александрович уважал журналиста за остроумие и толковость, поэтому, несмотря на иронию, воспринял его запальчивое обещание абсолютно серьёзно.

— Господину следователю угодно острить и дальше или я могу приступать к делу? — учтиво осведомился Кутайсов.

— Ну, рассказывай, рассказывай, — предложил Гурский и кивнул на рукопись: — А это что такое?

— Немного погодя я непременно покажу, однако, чтобы мои предположения и доводы показались достаточно убедительными, вам придётся вытерпеть небольшое филологическое отступление. Ну что, готовы?

— Валяй.

— Помните один из самых драматичных моментов чеховский «Чайки»? Ну, в третьем действии, когда Аркадина и Тригорин собираются уезжать, Нина Наречная дарит ему медальон с гравировкой?..

— Ты обещал филологическое отступление, а не театральное, — нетерпеливо перебил следователь, не любивший драматических спектаклей и предпочитавший им оперу. — Даже если и не помню, то готов поверить тебе на слово. Дальше!

— А дальше в вышеупомянутой пьесе есть такая фраза: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её». Однако точно такая же фраза имеется и в рассказе Чехова «Соседи», написанном четырьмя годами ранее. Причём в этом рассказе её произносит не красивая молодая девушка, а тощий немолодой холостяк, что, согласитесь, совсем не одно и то же.

— Ну и что?

— А вот что! — И Кутайсов, торжественно улыбаясь, развернул рукопись, наклонился над столом и положил её перед следователем. — Соблаговолите прочесть, ваше высокоблагородие, конец вот этой главы.

Гурский пожал плечами и углубился в чтение.

«— Ты — сын шакала и змеи, чья голова пахнет, как копыта мускусного оленя! — потрясая копьём, громогласно кричал вождь с утёса, и его могучий голос перекрывал рёв находившегося неподалёку водопада. — Знай, что Прекрасная Роза навсегда останется жить в вигваме Горного Орла, чтобы стряпать ему еду и нянчить его детей. Сейчас Горный Орёл удалится в своё гнездо, а ты, жалкий бледнолицый, последуй за ним, если посмеешь, — и тогда мы сразимся с тобой вновь!

— Размалёванный мерзавец! — глухо выругался Моро, отбрасывая бесполезное ружьё, ещё дымившееся после неудачного выстрела.

— Что будем делать, генерал?— взволнованно спросил лейтенант, наблюдая за действиями индейцев, находившихся по другую сторону бурного речного потока. — Они уводят мадам Стефанию в лес!

— А что тут сделаешь? Я не могу терять времени, пускаясь в погоню за этими дикарями. Нам надо как можно быстрее спуститься в устье реки, где меня уже ждёт корабль, чтобы доставить в Европу. Там начинается решающая битва с корсиканским узурпатором...

— Но это же ваша жена, месье!

— Моя законная жена осталась во Франции, а мадам Стефания... И не смотрите на меня такими глазами, лейтенант! Вы считаете меня жестоким, потому что я готов оставить её этому красномордому уроду? Запомните одну истину, друг мой, поскольку неизвестно, с кем ещё может свести вас судьба. Великие люди могут жертвовать другими людьми, ничтожные — только самими собой... — И с этими словами генерал стал поспешно спускаться к спрятанному в кустах каноэ».

— Это тоже принадлежит перу Чехова? — невозмутимо поинтересовался Гурский, вскидывая глаза на нетерпеливо ерзавшего журналиста.

— Нет, это рукопись некоего Георгия Всеволодовича Морева, которую мне недавно дали на рецензию в издательстве господина Субботина.

— И ты полагаешь, что, поскольку здесь содержится та самая фраза, которую ты вчера слышал по телефону...

— То это, несомненно, он и есть! — Выпалив эту фразу и будучи не в силах усидеть на одном месте, Кутайсов вскочил на ноги. — Ну же, Макар Александрович, скажите, что я не прав!

— Нет, я этого не скажу, — покачал головой следователь. — Ты сам-то видел этого типа?

— Нет, но его, разумеется, видели в издательстве, когда он приносил рукопись.

— Давно это было?

— Недели две назад.

— Едем туда! — скомандовал Гурский, поднимаясь с места и надевая пальто.

По дороге Кутайсов продолжал болтать без умолку, то пытаясь заинтересовать следователя достоинствами романа: «А ей-богу, неплохая вещица, да и написана складно», то стараясь разузнать дальнейший план действий. Однако Макар Александрович сосредоточенно отмалчивался и заговорил, только оказавшись перед конторкой секретаря.

— Вам знаком этот господин? — спросил Гурский, показывая рисунок младшей из сестёр Рогожиных.

— Да, знаком, — прищурился тот. — Недавно он принёс рукопись и изъявил настойчивое желание отдать её лично Алексею Сергеевичу. Я не стал спорить, поскольку среди самодеятельных авторов полно неуравновешенных типов, от которых неизвестно чего можно ожидать...

Макар Александрович шумно вздохнул и прошёл к Субботину. Журналист следовал за ним по пятам, попутно раскланиваясь со знакомыми сотрудниками.

Следователь и издатель были давно знакомы, поэтому дружески поздоровались. Зная слабость Гурского к хорошим сигарам, Алексей Сергеевич сразу же указал рукой на стоявший перед ним ящичек.

— Прошу вас, Макар Александрович.

— Увы, некогда. — Следователь показал рисунок издателю и повторил свой вопрос: — Вы помните этого типа?

— А, потомок генерала Моро, — нацепив пенсне и внимательно вглядевшись, протянул Субботин, — физиономия весьма запоминающаяся, да и сходство схвачено верно. Неужели это вы рисовали? Однако почему тут подписаны инициалы «П.Д.»? По-моему, этого господина звали несколько иначе...

— Когда он должен появиться у вас снова? — требовательно поинтересовался Гурский, опираясь обеими руками на стол и глядя на издателя сверху вниз.

— Да в любой момент может появиться, — благодушно махнул тот, — ведь назначенные две недели уже истекли и рецензия на его роман готова.

— Дайте же и мне наконец взглянуть на этого типа! неожиданно взмолился Кутайсов, протягивая руку за рисунком. — Ух, чёрт, ну и рожа!

Глава 22 ПОБЕГ

«“...Однако союз свободных личностей может оказаться столь же всемогущ, как и олимпийские боги"».

Как замечательно и, главное, верно сказано! А ведь и несчастный Столыпин, убитый на моих глазах, тоже пытался создать из стадных, общинных существ, которыми до сих пор являются наши крестьяне, именно свободных и обладающих чувством собственного достоинства личностей, которые если и способны пожертвовать толикой своей свободы, то лишь на добровольной основе.

Но, увы, ему не дали этого сделать, причём главной помехой оказался не злосчастный вскоре повешенный убийца, а вся тысячелетняя история России. Эта история является настолько рабской, что даже такие выражения, как «в тяжёлой борьбе русский народ отстоял свою свободу и независимость», которыми в канун столетнего юбилея Отечественной войны двенадцатого года полны все наши газеты, выглядят полнейшим абсурдом. Какая там свобода, когда племя рабой под руководством господ отстояло право на домашнее, а не чужеземное рабство!

Но как же безумно жаль, что эти недотёпы из Охранного отделения, допустившие к Петру Аркадьевичу убийцу, не позволили мне помочь нашему великому премьеру своим «витафором»! Кто знает, что было бы дальше, если б моё средство подействовало и Столыпин бы остался жив...»

Задумавшийся Филипп хотел было вернуться к докладу профессора Ферингтона, опубликованному в последнем выпуске «Логоса», когда в его комнату бесшумно проник Николишин. После того как Филипп дал честное слово Мореву, что не повторит попытки самоубийства, его оставили одного — и это оказалось большим облегчением, поскольку постоянно видеть пред собою осточертевшую физиономию одного из охранников становилось совершенно невыносимо. Тем более что и Дмитрий, и Иван изнывали от безделья, и потому всячески хамили своему пленнику или досаждали ему мелкими пакостями.

У появившегося перед ним Николишина был откровенно заискивающий вид, и это сразу насторожило Филиппа. В своё время, когда они ещё вместе ухаживали за сёстрами Рогожиными, Семён откровенно лебезил перед Богомиловым и даже предоставил ему право выбора — кто за какой из сестёр будет ухаживать. При этом, как вскоре выяснилось, сам он робел от самоуверенной красавицы Ольги и предпочёл бы ей скромную очаровательницу Елену. Через какое-то время, когда Филипп уже обручился с младшей из сестёр Рогожиных, Николишин дозавидовался до откровенной ненависти к своему удачливому напарнику. Стоило ли удивляться тому, что именно Семён принимал самое активное участие в похищении Богомилова!

В тот достопамятный день Мария Мальцева позвонила в ресторан «Флоренция» и сообщила Филиппу, что во время прогулки с Еленой случился глубокий обморок и сейчас его жена находится на одной из дач Крестовского острова. Он был так взволнован, что выскочил из ресторана, забыв проститься с Сечниковым, ожидавшим его в обеденном зале. Филипп сел в пролётку, ничуть не удивившись тому, что ею управлял Николишин, и, всячески поторапливая Семёна, прикатил в собственную тюрьму!

И вот теперь, спустя две недели безумно надоевшего заточения, физиономия одного из его тюремщиков вновь приобрела первоначально заискивающее выражение! Это заинтриговало Филиппа и даже внушило ему слабую надежду на благоприятную перемену участи, однако он постарался не выдать своих чувств и как можно холоднее спросил:

— Чего тебе?

— Не сердись, Филипп Игоревич, — тихо отвечал тот, подходя ближе, — знаю, брат, как виноват перед тобою, и поверь, что сам об этом жалею...

— Если ты хочешь исповедаться и получить отпущение грехов, то обратился явно не по адресу. Убирайся, Сенька, видеть тебя не могу!

— Да погоди ты, послушай! — горячо зашептал Николишин, присаживаясь на край стула. — Сбежать хочешь?

— Что? Ты это серьёзно?

— Серьёзней некуда... Француза сегодня нет, где-то в городе задержался, а эти два м...ка хлещут водку, не переставая, и вскоре непременно захрапят.

От самого Николишина тоже изрядно несло спиртным, однако именно это позволило Филиппу с доверием отнестись к его словам. Он хорошо знал, что подвыпивший Семён становился непредсказуемым и неуправляемым, однако был совершенно не способен хитрить или обманывать.

— А чего ради ты вздумал мне помочь? — поинтересовался он, всей душой желая поскорее развеять остатки сомнений. — Неужто мести Фран... то есть Морева не боишься?

— В том-то и дело, брат, что боюсь, да ещё как боюсь! — горячо выдохнул Николишин. — Это же такой деятель, что ого-го! Вулкан, а не человек!

— Не понял... Ты его боишься, но предлагаешь бежать? А представляешь, как он взбеленится?

— Пусть взбеленится, но мы-то с тобой уже далеко будем! Всё лучше, чем жить как на вулкане... Ну, посуди сам, собрались мы Марию освобождать и сначала хотели с полицией договориться, чтобы её, значит, на тебя поменять. А француз вдруг приказал подготовить заминированную карету! Договорился с полицией про обмен, а сам Ивана посадил заместо кучера. Мария села в карету, а тот привёл в действие адскую машинку и шасть в ближайший переулок. Так она в ошмётки разлетелась, в газетах пишут, что хоронить было нечего!

— Ну-ну, дальше — Филипп ничего этого не знал, поэтому слушал со всё возрастающим интересом.

— А чего дальше, Игорич! Ты сам-то посуди — ежели Француз любовницу свою не пожалел, а ведь она ему была предана, как собака, то что уж о нас с тобой говорить? Когда захочет, тогда и порешит! Монстер!

— Поздно же ты это понял, — усмехнувшись последнему слову Николишина, заметил Филипп, постепенно обретая всё большую уверенность.

— Отчего же поздно-то! — удивился тот, после чего выдал на удивление трезвую мысль: — Ничего, брат, в этой жизни не поздно, покуда тебя ещё ноги носят! Ну ты что, бежишь или как?

— Кстати, а это Француз надоумил Марию подать в суд на профессора Сечникова? — Филипп задал этот вопрос лишь для того, чтобы потянуть время и хоть немного справиться с резко нахлынувшим волнением. Боже, ведь если всё получится, то ещё сегодня он увидит Елену!

— Ну, не я же! — пьяно удивился Николишин.

— А зачем?

— Хотел прижать того профессора да выведать, какими такими средствами тот хочет людьми управлять, да ещё так, чтобы они во всём подчинялись и вопросов не задавали... Ты не отвлекайся, Игорич, ты дело говори!

— А как убежим-то?

— Так запросто! Как только они нажрутся, я тебе в дверку стукну, а ты уж будь наготове. Но прежде обещай, что в полицию меня не сдашь! — И он настойчиво-просительно заглянул в глаза Филиппу.

— Конечно, не сдам, — твёрдо обещал тот, подумав про себя: «Но морду я тебе, сволочь, потом непременно набью!»

— Ладно, тогда жди. — Николишин направился к двери. Открыв её, он оглянулся, неуверенным движением приложил палец к своим влажным губам и ушёл.

Филипп проводил его взглядом, а затем шумно вздохнул и повалился на постель, прижимая левую руку к груди, чтобы хоть немного сдержать отчаянно заколотившееся сердце. Часы у него отобрали в первый же день заточения, поэтому оставалось только молить Бога, чтобы за окном поскорее стемнело.

Его волнение было столь велико, что он попытался думать о чём-нибудь ином, кроме предстоящего побега, — например, вернуться к рассуждениям профессора Ферингтона или, на худой конец, начать вспоминать стихи. Однако эти средства почти не помогали, поскольку мысль о скором свидании с женой властно вытесняла из его сознания все остальные.

Ждать пришлось долго — вот уже и пьяно бубнившие где-то в доме голоса давно стихли, и ночь сгустила за окном сумерки, а Николишина всё не было. Глубокое волнение Филиппа давно сменилось тяжёлым беспокойством. Что могло помешать Семёну? Неужели тоже напился и уснул? А вдруг неожиданно вернулся Морев — и всё отменяется?

Когда наконец за дверью послышались неуверенно осторожные шаги, а затем и лёгкий, прерывистый стук, Филипп настолько обессилел от обуревавших его эмоций, что, вставая с кровати, пошатнулся и вынужден был ухватиться за её никелированную спинку.

— Готов? — шёпотом спросил Николишин, просовывая в комнату всклокоченную голову.

— Давно уже!

— Ну, пошли. Только тихо, Игорич, как мыши...

Филипп радостно покинул опостылевшую комнату и осторожно, на цыпочках вслед за Николишиным двинулся по тёмному коридору. В доме царила тишина, однако из-за полуприкрытой двери самой просторной комнаты первого этажа лился приглушённый свет, шёл густой запах табачного дыма и доносился громкий мужской храп.

Они благополучно достигли входной двери, и Николишин, приглушённо звякнув щеколдой, распахнул её и выпустил Филиппа наружу. С какой же жадностью тот несколько раз подряд вдохнул прохладный и влажный осенний воздух, отчего даже задержался на крыльце, ощущая лёгкое головокружение.

— После надышишься! — зло прошипел Николишин, больно толкая его в спину. — Двигай к калитке, только не стучи по ступенькам.

Филипп аккуратно спустился вниз, ступил на сырую землю и побежал по дорожке, уже не оглядываясь на своего спутника Сильно запыхавшись — сказалась двухнедельная неподвижность, — он достиг калитки и тут же дёрнул её на стол. У него буквально упало сердце, когда он понял, что она заперта на огромный, влажный от росы амбарный замок.

Филипп беспомощно оглянулся на Николишина, который следовал за ним по пятам.

— Закрыта...

— Ничего, у меня есть ключ. — И Семён принялся ожесточённо рыться в карманах.

В этот момент слабо освещённые окна первого этажа вспыхнули заметно ярче, словно бы кто-то в доме подкрутил керосиновую лампу. Более того, в комнатах замелькали тени и послышались голоса — Дмитрий и Иван явно проснулись.

Николишин задрожал, передёрнул плечами, затем сунул руку под пиджак и достал браунинг.

— Ты что это? — встревоженно спросил Филипп, кивая на пистолет.

— Так, на всякий случай. Думаешь, эти гады церемониться с нами будут?

— Ключ где?

— Да вот он.

— Так открывай живей!

— Сейчас сделаем.

Одной рукой Николишин сжимал пистолет и одновременно придерживал скользкий и тяжёлый замок. В другой руке, трясущейся от волнения и выпитой водки, он держал ключ, которым тщетно пытался попасть в замочную скважину, то и дело лязгая металлом о металл и глухо чертыхаясь.

Несколько мгновений Филипп напряжённо выжидал, но едва из дома донеслись голоса, глухие шаги и скрип открываемых дверей, не выдержал.

— Дай, я подержу твой пистолет, — предложил он, однако Николишин упрямо мотнул головой.

— Нет, погоди...

По-видимому, наличие в руке браунинга придавало ему уверенности, которой он не хотел лишаться даже ради удобства открывания замка. Пьяное упрямство «этого идиота» и невыносимое желание поскорее очутиться по ту сторону забора вывели Филиппа из себя.

— Дай же ты пистолет, дубина, — сквозь зубы процедил он и силой попытался вырвать у Николишина браунинг. — Быстрее же будет!

— Сказал — не трожь!

На какой-то момент позабыв о замке, они принялись яростно тянуть браунинг каждый к себе, как вдруг грянул выстрел.

Филипп дико вскрикнул и повалился на траву, обхватив обеими руками и поджимая к себе правую ногу.

— Я тебя убил? — наклонясь над ним, испуганно спросил Николишин.

— Нога...

— Эй, Сенька, ты где? Что там у вас? — На крыльце появились пьяные охранники и принялись всматриваться в темноту. — Кто стрелял?

Николишин порывисто сунул браунинг в карман, снова схватился за замок и тут же открыл его одним стремительным поворотом точно вошедшего ключа. Через секунду он уже скрипнул калиткой и торопливо побежал в сторону леса, оставив за спиной плачущего от жгучей боли и осознания своего чудовищного невезения Филиппа.

Глава 23 ЗАСАДА

В тот день, когда на даче Крестовского острова произошли вышеописанные события, Морев находился в Ораниенбауме, где проходило заседание лекторской группы местной ячейки большевиков, посвящённое «вопросам стратегии и тактики революционной борьбы на современном этапе». Особое внимание было уделено конспирации, для чего составили целый циркуляр, состоящий из множества пунктов, в том числе: а) лица из высших органов партии появляются в низших исключительно под псевдонимами; б) переписка ведётся только шифром или химическими чернилами, в) активные работники партии, живущие по нелегальным паспортам, не должны пользоваться для получения корреспонденции собственными квартирами; г) если верхи партии находятся за границей, а низовые группы действуют изолированно друг от друга, то в результате провала партия лишится только малой своей части; д) каждый из членов партии должен уметь обнаруживать за собой слежку, а в случае прихода полиции или ареста активно использовать условные знаки в виде лампы, цветка, занавески, ставни».

Морев был известен своим умением всегда и всюду уходить от полиции, поэтому принял самое активное участие в составлении данного циркуляра. Вернувшись в город пригородным поездом, он вспомнил об оставленной рукописи и решил зайти в издательство Субботина.

На этот раз его приняли не в пример любезнее и сразу же пригласили к издателю. Обуреваемый непомерным тщеславием, как и большинство начинающих авторов, Морев мгновенно возомнил, что его несомненный талант оценили с первой же рукописи. Каждому такому автору греет душу известный литературный анекдот, согласно которому, Некрасов, едва дочитав «Бедные люди» Достоевского, тут же прибежал с этой рукописью к Белинскому и закричал: «Новый Гоголь явился!»

Именно поэтому Морев не только ничего не заподозрил, но прошествовал в кабинет Субботина с едва скрываемой торжествующей улыбкой.

— Ну и как вам мой роман? — спросил он, крепко пожав руку издателю и усевшись напротив него.

— Очень недурственно, очень... — пробормотал Алексей Сергеевич, избегая встречаться с ним взглядом. — Характеры интересные, прописаны основательно, да и сюжетец весьма завлекательный. Индейцы, приключения, роковая любовь русской барышни к французскому генералу... Вот только, сударь мой, не жестоко ли он с ней обошёлся, а? Как-то не в духе романтического героя оставлять свою возлюбленную в руках злейшего врага, да ещё краснокожего — как там его кличут, Горный Орёл, кажется? Что вы на это скажете?

Ожидавший восторженных похвал, Морев начал хмуриться ещё при слове «сюжетец», а теперь и вовсе настороженно взглянул на издателя.

— Я как-то не задумывался над тем, насколько романтичен мой главный персонаж, — медленно выговорил он, — но одно я знаю точно — он не Раскольников.

— В каком смысле? — полюбопытствовал Субботин, перекатывая меж пальцами толстую сигару.

— Герой Достоевского не сумел переступить через труп убитой им мерзкой старушонки, чтоб сполна воспользоваться её деньгами и сделаться великим человеком. А мой герой пожертвовал любовью к прекрасной женщине во имя благородной борьбы с узурпатором, благодаря чему и оставил своё имя в памяти потомства. Именно поэтому генерал Моро похоронен с почестями в центре Санкт-Петербурга, а прототип Раскольникова зарыт на каком-нибудь безымянном арестантском кладбище.

— Вот даже как! — озадачился старый издатель, глядя на своего собеседника со всё большим беспокойством. — Кстати, а вы действительно его потомок?

— Да, — коротко отвечал Морев, но поскольку Алексей Сергеевич выжидательно молчал, вынужден был пуститься в разъяснения: — Во время своего первого пребывания в России генерал Моро вступил в любовную связь с незаконнорождённой девушкой, которая была дочерью носителя одной из самых знаменитых аристократических фамилий России и по крепостной. Это была настоящая любовь, которой генералу пришлось пожертвовать ради того, чтобы отправиться на войну с Наполеоном. Вернуться живым ему было не суждено, но эта девушка, которая является моей прабабкой родила дочь.

— Любопытно. Роман о его российских похождениях не думаете сочинить?

— Ну, если вы полагаете, что стоит... — самодовольно усмехнулся начинающий литератор.

— Конечно, стоит, почему же нет… Однако где же ваша рукопись? — Субботин склонился над столом, старательно перебирая лежавшие на нём папки, после чего поднял голову и виновато улыбнулся. — Чувствует, что её ищут, и потому прячется. С вашего позволения, пойду, поинтересуюсь у редактора. Вас не затруднит подождать?

— Нет, нисколько.

— Тогда, если хотите, можете закурить. На моём столе стоит ящик с весьма качественными сигарами. — Старый издатель тяжело поднялся со своего места, однако на пути к двери как-то странно заторопился, словно бы стремясь поскорее оставить своего посетителя в одиночестве.

Морев равнодушно пожал плечами, решив, что у старика недержание мочи или нечто в этом роде. Он спокойно встал и протянул было руку за сигарой, но тут его взгляд случайно упал на поверхность стола...

Спустя пару минут дверь кабинета вновь распахнулась, но вместо издателя на пороге появился Макар Александрович Гурский с револьвером в руке. За его спиной, также с пистолетом наперевес, виднелся жандармский ротмистр.

К немалому изумлению следователя, кабинет оказался пуст: через распахнутое настежь окно его заполняли уличные шумы Невского проспекта.

— Что за чёрт! — воскликнул крайне раздосадованный Гурский. — А где же этот злодей? Не мог же он выпрыгнуть с третьего этажа прямо на асфальт! Стойте на месте! — приказал он ротмистру, который хотел было перешагнуть порог.

Затем Макар Александрович убрал револьвер и, бегло оглядев комнату, приблизился к окну. Прямо под ним находился оживлённый тротуар, так что «господину П.Д.» пришлось бы прыгать на головы прохожим. Озадаченно качая головой, следователь прикрыл окно и вновь оглядел кабинет отличавшийся большими размерами да ещё заставленный тремя старинными книжными шкафами. Играть в прятки тут было явно негде, да ещё столь высокому человеку, как Морев! Разве что он мог спря...

Гурский не успел додумать эту мысль до конца, потому что тяжёлая гардина вдруг бесшумно колыхнулась и в следующее мгновение на голову следователя обрушилась рукоятка револьвера. Макар Александрович тяжело рухнул на ковёр, и тут же, почти одновременно, прозвучало два выстрела. Однако если пуля, выпущенная жандармским ротмистром, разбила оконное стекло, то выстрел «злодея» оказался несравненно более точным, поскольку полицейский вскрикнул, выронил револьвер и схватился за простреленную руку.

— Освободи дорогу! — тоном победителя приказал Морев, поводя дулом из стороны в сторону.

Ротмистр перешагнул порог и отступил в сторону. Не сводя с него глаз, Морев быстрыми шагами покинул кабинет, по дороге зашвырнув ногой под шкаф оброненный полицейским револьвер. Оказавшись в общем зале, он с одного взгляда понял, что в помещении редакции полно филеев, однако это ничуть не убавило его решительности.

— Всем на пол! — громогласно скомандовал «начинающий литератор», для убедительности дважды выстрелив и потолок, отчего зазвенела старинная бронзовая люстра. — Кто поднимет голову пристрелю!

И так грозен был его вид, что все находившиеся в помещении мужчины — сотрудники редакции, и полицейские — послушно стали ложиться на пол, прикрывая головы руками.

Добившись всеобщего послушания, Морев довольно усмехнулся, после чего, держа револьвер наготове и поминутно оглядываясь добрался до лестницы чёрного хода.

— Mакар Александрович, вы целы?

— Что? О чёрт, моя голова... — Быстро пришедший в себя Гурский с помощью жандарма кое-как поднялся с пола, чтобы тут же рухнуть в кресло, на котором незадолго до него сидел Морев. — Где он?

— Кажись, ушёл.

— Проклятье! Нет, но какой матёрый волчара, а? Вы сами-то что ранены?

— Да, навылет, — кивнул бледный ротмистр, продолжая зажимать простреленное предплечье.

— Невероятно! — восхищённо простонал Макар Александрович. — Нет, но до чего же отъявленный мерзавец! И как лихо ушёл, а? Но каким образом он почувствовал засаду — вот что я хотел бы знать?

— Я сделал всё, как мы и договаривались, — отнеся этот вопрос к себе, неуверенно промямлил вернувшийся в кабинет Субботин, оглядывая пятна крови на паркете и осколки разбитого оконного стекла. — Первым делом заверил его, что роман мы непременно напечатаем, а потом попытался усыпить бдительность самыми общими разговорами.

— А что вы сказали ему перед тем, как выйти? — поинтересовался Гурский.

— Что пойду искать его рукопись.

— Что?! — вскричал следователь, наклоняясь над столом и вглядываясь в название верхней папки.

— Пойду искать...

— Старый осёл! Вот же его рукопись!

Глава 24 ТЕОСОФИЯ ЗЛОДЕЯ

Выходя из Мраморного дворца после очередного заседания конгресса, Винокуров вдруг почувствовал, что кто-то взял его под руку. Оглянувшись, он с удивлением обнаружил рядом с собою грустно улыбающегося Карамазова.

— Добрый день, Денис Васильевич. Вы не могли бы уделить мне несколько минут для беседы?

— Конечно, Алексей Фёдорович. Кстати, позвольте вас поблагодарить за сведения о пароходе «Джон Крафтон» — они оказались совершенно точны. Полиция пыталась его захватить, но злодеи предпочли взорвать и всё оружие пошло ко дну.

— Я знаю об этом из газет. Что, если мы немного прогуляемся по набережной? День сегодня безветренный, да и солнце на загляденье.

— Ничего не имею против.

— Ну и отлично.

Они бодрым шагом прошли до конца Миллионную улицу, на которой старательные дворники уже уничтожили все следы недавнего взрыва, и вышли на Дворцовую площадь, двигаясь вдоль фасада Зимнего дворца. Карамазов не торопился начинать разговор, вновь заговорив лишь на Английской набережной.

— Что за убожество эта Петропавловская крепость! — неприязненно заявил он, кивая на знаменитый шпиль по другую сторону Невы. — Глядя на неё, невольно понимаешь, что начинать строительство города надо с прекрасного сооружения, способного стать его символом, но никак не с этой убогой казармы, увенчанной вязальной спицей! Мы со мной согласны?

Денис Васильевич меньше всего ожидал разговора о столичной архитектуре, поэтому недоумённо пожал плечами.

— Право, не знаю…

— Впрочем, что мне до этой невзрачной крепости, — спохватился Карамазов, — если я, вероятнее всего, вижу её последний раз в жизни.

— Вы уезжаете обратно за границу?

— Да и именно поэтому напоследок мне захотелось повидать вас.

— Однако конгресс продлится до конца недели.

— Знаю, но дольше оставаться не могу. Несмотря на подлинный американский паспорт, мною начала активно интересоваться российская полиция.

— Но это не может быть следователь Гурский! Макар Александрович дал мне честное слово...

— Я вам верю, Денис Васильевич, верю, хотя теперь это уже неважно. Кстати, вам не хочется узнать, каким образом я вообще оказался на этом конгрессе?

— Я надеялся, что вы мне об этом расскажете.

— Дело в том, что несколько лет назад я сделался активным членом Теософского общества, основанного госпожой Еленой Блаватской, и приезжал сюда исключительно с познавательной целью, чтобы поучаствовать в работе конгресса, — самым убедительным тоном произнёс Карамазов.

— В самом деле?

— Я чувствую, что поскольку вы, как никто другой, помните мою прошлую революционно-террористическую деятельность, то не слишком доверяете моим словам.

— Жизнь научила меня недоверчивости, — невесело усмехнулся Денис Васильевич. — Кроме того, я всегда отдавал предпочтение естественным наукам, а потому не совсем представляю: чем именно занимается ваше общество и какие интересы оно преследовало на данном конгрессе.

— О, если позволите, я охотно это объясню! — живо заговорил Карамазов. — И для начала позвольте использовать такую метафору: теософия подобна лучу белого света, в то время, когда каждая религия — это только один из семи цветов спектра. Игнорируя все остальные цвета и осуждая их как ложные, каждый отдельный луч провозглашает не только своё первенство, но и претендует на единственно подлинную белизну.

— Подобными претензиями особенно славится православие, что видно из одного его названия!

— Совершенно верно. А главной целью Теософского общества является попытка примирить все религии, секты и нации общей системой этики, основанной на вечных истинах.

— И что же это за истины?

— Во-первых, мы полагаем, что существует единое абсолютное и непостижимое Божество или бесконечная сущность. Во-вторых, мы верим в вечную и бессмертную природу человека, которая является излучением Мировой Души, а потому едина с ней по сути. Бесконечное не может быть познано конечным существом, однако божественная сущность может быть передана высшему духовному «Я» в экстатическом состоянии.

— А что именно вы понимаете под таким состоянием? — заинтересовался Винокуров, в котором проснулся профессиональный психиатр.

— Истинный экстаз определён ещё Плотином как «освобождение ума от своего конечного сознания, его единение и отождествление с бесконечным». Он тождествен состоянию, известному в Индии как самадхи. Последнее практикуется йогами, которые физически облегчают его достижение строгим воздержанием в еде и питье, а умственно — непрестанным старанием очистить и возвысить ум путём медитации.

— Ага, — задумчиво пробормотал Денис Васильевич, — похоже, вы прошли тот же путь от молитвы к медитации, который проходят все новообращённые буддисты?

— Совершенно верно, — охотно согласился Карамазов, — и это случилось потому, что я отказался от юношеской веры и антропоморфного Бога, который в своё время представлялся мне чем-то похожим на оптинского старца Зосиму, и пришёл к вере в высшей, непознаваемый, абстрактный принцип. После этого для меня стало очевидно, что Вселенная в своём существовании и проявлениях зависит от форм, и взаимодействующих между собою по определённым законам, а вовсе не от молитв и молящихся. И как же нелепо и смешно думать, что, производя определённые манипуляции руками или воздерживаясь от той или иной пищи, люди способны повлиять на Вселенную!

— Ну, это ещё не самая опасная иллюзия...

— Согласен, поэтому теософия не отрицает молитв, но не в качестве просьб о личном благе, а как обращение к вселенскому Высшему Влагу, частью которого мы все являемся.

— Смею предположить, что вы также верите в перевоплощение?

Ода, разумеется! И, согласитесь, Денис Васильевич, что вера в посмертное существование, похожее на то умственное состояние, которое мы испытываем, когда видим живой и яркий сон, — это гораздо более логичная, философская и справедливая вера, чем традиционное христианство с его раем и адом, более похожими на два отделения больницы для помешанных.

— Насчёт больницы — вопрос спорный... Но почему вы назвали эту веру более справедливой?

— Да потому, что это вера в непрерывный прогресс каждого перевоплощающегося «Я»! В своей эволюции от материального к духовному оно непрерывно усиливается и переходит на всё более высокие стадии красоты, знания и совершенства, благодаря чему становится своим собственным спасителем, в чём и состоит его истинное предназначение. Смею заметить, что пальма первенства на ниве добродетели принадлежит не западным или восточным христианам, а именно буддистам, — и это является непреложным фактом.

— Охотно верю, — пробормотал Денис Васильевич, — тем более, что в молодости я знавал немало истовых христиан, которым их пылкая вера отнюдь не мешала стрелять из револьверов или бросать бомбы в людей...

— Увы, всё это было, — понял намёк Карамазов, даже не подумав обижаться. — Зато теперь я занят тем, что собираю для библиотеки нашей штаб-квартиры, которая находится в индийском городе Адьяре, научные, философские и религиозные материалы о необычных явлениях человеческой психики, которые не объяснимы никаким иным способом, кроме как обращением к теософии. А знаете, почему буддисты являются более справедливыми и нравственными, нежели христиане? Последним обещано, что если они будут верить в кровь Христа, пролитую им во искупление грехов всего человечества, то это загладит всякую вину и любой смертный грех. Подобная вера пассивна и ничего не требует от своего носителя, однако безделье, как известно, развращает!

Буддисты же категорически не верят в искупление чужой вины или возможность прощения самого малейшего греха Вселенским Божеством, представителем которого для них является карма. Эта сила не может ошибаться, поскольку не знает ни гнева, ни милости — ничего, кроме абсолютной справедливости. Более того, карма — это не Божественное Провидение, поэтому она ничего не предначертывает. Сам человек создаёт причины, а кармический закон лишь подбирает для них следствия. Именно это и есть всемирная гармония, вечно стремящаяся восстановить первоначальное состояние, подобно сильно натянутому луку, который стремится вернуть согнувшую его силу.

— Мне кажется, что подобное учение разрешает одну из самых сложных богословских проблем — как примирить свободу человеческой воли с божественным всеведением...

— Рад, что вы меня понимаете. Однако, Денис Васильевич, мне было так приятно беседовать с умным человеком, что я вновь увлёкся теоретическими вопросами, хотя собирался поговорить с вами совсем о других вещах.

Винокуров понял, что, как и в предыдущем разговоре, же всё это была лишь прелюдия и только сейчас собеседник заговорит о самом главном.

— Я слушаю вас, Алексей Фёдорович, — как можно серьёзнее сказал он.

— Вы, несомненно, уже знаете о взрыве кареты на Миллионной улице и неудачной засаде, устроенной полицией на террориста, который подозревался в организации этого взрыва?

— Разумеется.

— А вам известно имя этого человека?

— Мне известно не только его имя, — невесело усмехнулся Винокуров, — но я даже знаю, как он выглядит и, что ещё менее приятно, как выглядит его револьвер, который он постоянно носит с собой.

— Я полагаю, что мы оба говорим о Георгии Всеволодовиче Мореве?

— Именно так, признаюсь честно, Алексей Фёдорович, но я совершению не удивлён тому, что вы с ним знакомы, поскольку — вы уж меня простите! — между всеми бомбистами есть нечто общее, что притягивает их друг к другу. Я даже полагаю, что ваше знакомство с ним основано не на Теософском обществе, а на совсем иных организациях.

Карамазов остановился и пристально посмотрел на Дениса Васильевича.

— Что такое? — Винокуров не понял его взгляда. — Я вас всё-таки обидел?

— Дело не в этом... Поскольку я покидаю Россию, а вы остаётесь здесь, мне бы хотелось подробнее рассказать вам об этом человеке.

— Я, разумеется, готов вас выслушать, но без всяких условий, вроде обещания не передавать ваш рассказ полиции.

— О нет, этого вовсе не потребуется, — покачал головой Карамазов, снова двинувшись вдоль набережной, — тем более что дело это давнее и у меня нет никаких доказательств. Всё произошло ещё в конце прошлого века, спустя полгода после вашего отъезда из России. Вы, вероятно, помните, что я пришёл на вокзал, чтоб незаметно проследить за вашим отъездом... вашим и Оксаны Владимировны?

— Помню, — сухо кивнул Денис Васильевич. Да и как можно было забыть эту сцену, когда испуганная Оксана указала на прятавшегося в толпе Карамазова, а Гурский бросился его ловить? Сам Винокуров окончательно успокоился лишь тогда, когда между ними и Петербургом пролегло немало вёрст.

— Однако вам вряд ли известно, что три года спустя я тоже приехал в Швейцарию, — продолжал Карамазов.

— Зачем? — теперь уже остановился Денис Васильевич. Остановился, чтобы строго и требовательно взглянуть в глаза собеседнику. — Неужели вы по-прежнему хотели убить меня и вернуть себе Оксану?

— Не уверен, но, вероятнее всего, да...

— И что же вам помешало на этот раз?

— То самое событие, о котором я хочу рассказать. Приехав в Швейцарию, я без труда нашёл ваш пансион на берегу Женевского озера и начал за вами следить. Несколько раз я видел, как вы с Оксаной Владимировной ходили на прогулки в горы и при этом выглядели такими весёлыми, умиротворёнными, счастливыми, что у меня сжималось сердце. Я не знал, что делать, не понимал самого себя... Самым простым решением было бы отправиться в какое-нибудь далёкое путешествие, однако в тот момент я не мог заставить себя отказаться от мысли никогда больше не видеть Оксану. Времени у меня было много, поэтому я сошёлся с русскими политэмигрантами, которые жили по соседству с вами. Среди них были Морев и небезызвестный Ульянов, ныне ставший одним из главных вождей большевиков. Принимая участие в их политических дебатах, я хоть немного забывал о своей душевной тоске... Оба они отличались вспыльчивостью и нетерпимостью к чужому мнению, но при этом Морев был заметно сильнее физически — и сейчас вы поймёте, к чему я это говорю.

Однажды пси наша компания отправились на прогулку в горы, и так получилось, что мы трое — Ульянов, Морев и я — отстали от остальных товарищей. Ульянов и Морев шли впереди, ведя яростный спор о статье какого-то Мартынова, которой я не читал, а потому и не мог участвовать и в разговоре. Ульянов всячески над ней издевался, говоря, что «сам Бог послал мне этого дурака, чтобы я смог на его примере высказать свою точку зрения. Я просто предвкушаю удовольствие "скушать” этого болвана»[5]. Помнится, он так и сказал «скушать».

Морев активно возражал, уверяя, что Мартынов далеко не так глуп, а вот его собеседник нисколько не ценит творческих исканий других людей и не уважает чужих убеждений, поскольку умерен в своей теоретической безгрешности, хотя на самом-то деле понимает марксизм очень однобоко.

Ульянов действительно считал, что только он и согласные с ним товарищи по партии являются истинными марксистами, в то время как все остальные лишь идут на поводу у буржуазии или занимаются ревизионизмом. Естественно, что подобное заявление привело его в бешенство и он обвинил Морева в непонимании основ учения Маркса и даже съязвил: «Вам, товарищ, лучше романы писать, чем вести теоретические диспуты о предмете, которым вы совершенно не владеете».

Как назло, я слегка подвернул ногу, а потому стал прихрамывать и отставать. Однако они были настолько увлечены своей яростной перепалкой, что ушли вперёд, даже не заметив моего отсутствия. Мы двигались по извилистой тропинке, спускаясь с горы вниз, и в какой-то момент я потерял их из виду, зато отчётливо слышал громкие, возбуждённые голоса. И вдруг всё разом стихло. Опасаясь, что произошло нечто непредвиденное, я поспешно заковылял вперёд и, едва обогнув скалу, увидел совершенно дикое зрелище.

Морев держал Ульянова за горло и яростно тряс с такою силой, что тот побагровел и начал задыхаться.

«Откажись от своих слов, мерзавец, или я немедленно сброшу тебя вниз!» — сквозь зубы повторял он, явно не соображая того, что бесполезно требовать от противника каких-либо признаний, сдавливая ему при этом горло.

Я не успел ничего сделать, когда с другой стороны тропинки появилась молодая женщина, которая сразу же обрушилась на Морева, схватила его за руки и закричала: «Оставьте же его, сумасшедший!»

Я был так потрясён, узнав в этой женщине Оксану, что бросился назад и спрятался за скалу. Неистовое волнение в тот момент заставило меня совершенно забыть о судьбе Ульянова. И то, что тогда он остался жив, — целиком заслуга вашей отважной жены, Денис Васильевич.

Винокуров взглянул на собеседника, почувствовав необычную интонацию в его голосе. Ему хотелось задать очень важный вопрос, но он тоже разволновался, как человек накануне открытия тайны, которая в состоянии повлиять на всю его дальнейшую жизнь.

— Я понимаю, о чём вы хотите, но не решаетесь спросить, — после недолгой паузы заявил Карамазов. — Не знаю, Денис Васильевич, наверняка ничего сказать не могу! Да, Морев — человек крайне вспыльчивый и злопамятный. Возможно, что во время ещё одной случайной встречи с Оксаной он внезапно вспыхнул и... В подобные минуты он себя просто не контролирует. У меня есть лишь косвенное свидетельство того, что он мог быть убийцей вашей жены.

— Какое же?

— В тот день, когда весь кантон, охая и качая головами, обсуждал печальную новость о падении молодой женщины со скалы, Морев, напротив, был особенно оживлённым и даже радостным — я сам это видел...

Они дошли до конца Английской набережной, повернули обратно и остановились возле Николаевского моста. Денис Васильевич уныло молчал, да и его собеседник выглядел не лучше Ссутулившись, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги, Карамазов и производил впечатление совершенно потерянного человека.

— Вы, случайно, не помните, — вдруг спросил он, — какой поэт написал такие строки:

— Я никогда ничего подобного не читал и не слышал, а память у меня хорошая.

— Удивительно. Неужели это я сам сочинил? Вот уж не подозревал у себя подобных талантов... Но нет же, не может быть… — грустно пробормотал Карамазов — Впрочем, всё это пустое… Вы ничего не хотите сказать мне на прощание?

— А чего, собственно, вы от меня ждёте?

— Но вы хоть не держите на меня зла?

— За что? — И Денис Васильевич криво усмехнулся. — К счастью, вы вовремя увлеклись теософией, но на смену вам пришли новые злодеи!

Глава 25 «РЕКА ДЕЛАВАР»

— Как ваша голова, почтеннейший Макар Александрович? — сочувственно поинтересовался Кутайсов, входя в кабинет следователя. — Кстати, с этой белой повязкой на лбу вы похожи на раненого паладина.

— Какой ещё, к чёрту, паладин! — скривился следователь, указывая посетителю на стул. — Я уже слишком стар, чтобы сносить удары револьвером по макушке.

— Очень болит?

— Ещё бы. А ты с чем пожаловал? — И следователь мельком глянул на свёрток в руках у журналиста. — Опять эта проклятая рукопись?

— Совершенно верно.

— Судя по всему, мы с тобой являемся главными и единственными читателями сочинений этого злодея. Что на этот раз?

— Новое озарение!

— Везёт же тебе на подобные штуки! При этом даже по голове стучать не надо...

— Иронизируете?

— Завидую. Ладно, что ты там опять придумал? — И Макар Александрович с нескрываемым любопытством приготовился слушать.

— А вот что... — И Кутайсов не спеша развернул рукопись. — Но для начала вновь небольшое отступление. Ну, не кривитесь, господин следователь, я же не просто так болтаю! Дело в том, что любой начинающий автор, он же графоман, устроен весьма простым образом, поскольку следует элементарному правилу: «Что вижу или испытываю — о том и пишу».

— Ты же, помнится, признавал его неплохим писателем?

— Да, но в потенции, когда набьёт руку и приобретёт необходимые профессиональные навыки.

— Вот посадим его в острог, а потом оттуда выйдет новый Достоевский, — усмехнулся Макар Александрович. — Ладно, что дальше?

— Я внимательнейшим образом прочитал все описания тех мест, где происходило действие. Большинство из таких описаний сделаны весьма абстрактно — «широкая гладь воды, сверкавшая в лучах заходящего солнца как драгоценный камень», «холмы, одетые богатейшей лесной растительностью» и тому подобное. Однако есть одно место, обрисованное с фотографической точностью и содержащее запоминающуюся примету. Вот, послушайте сами: «Берег имел неправильное очертание, а самое удобное место для причала каноэ находилось в небольшом заливе по соседству с острым и низким мысом, на котором росла кривая и одинокая столетняя сосна». Что вы на это скажете, дорогой Макар Александрович? Эта одинокая сосна, якобы росшая на берегу реки Делавар, вам никакой пейзаж — из наших родных, питерских — не напоминает?

Гурский наморщил было лоб, но тут же скривился от внезапно нахлынувшей боли. Журналист заметил его гримасу и сочувственно улыбнулся.

— Не надо, не напрягайтесь, я вам и так скажу. Не далее, как неделю назад я был на Крестовском острове и видел на берегу залива именно такую сосну!

— Найти это место сможешь?

— Разумеется.

— Тогда вперёд, на поиски! Кстати, как нам туда быстрее добраться — на катере или в автомобиле?

Кутайсов посмотрел на часы.

— Вообще-то на катере было бы удобнее, поскольку эта сосна, как я уже говорил, стоит на берегу Финского залива. Однако в октябре быстро темнеет, ветер холодный и вода ледяная, так что я предпочёл бы закрытый автомобиль.

— Комфорт любите, молодой человек?

— Очень.

— Впрочем, я тоже. Кстати, — вставая с места и начиная собираться, иронично заметил Макар Александрович, — если нам удастся там найти что-нибудь, кроме кривой столетней сосны, то ты получишь от меня прозвище Мудрый Следопыт и пару новеньких мокасин в придачу!

— Рад видеть, что никакие удары судьбы не лишили вас прирождённого остроумия! — не остался в долгу журналист.

— Особенно те, что наносятся тяжёлыми и тупыми предметами, — пробормотал следователь, уже надев пальто и теперь пытаясь нахлобучить шляпу на свою забинтованную голову.

Ехать пришлось довольно долго: сперва они из начала в конец пересекли весь Каменноостровский проспект, затем переехали мост через Малую Невку и вновь пересекли ещё один проспект — на этот раз Морской. Когда автомобиль остановился на дальней оконечности Крестовского острова — там, где кончалось шоссе и начиналась просёлочная дорога, — уже совсем стемнело и стал моросить мелкий, но холодный и противный осенний дождь. Такой же дождь летом, да ещё в солнечную погоду, вызывает совсем иные чувства...

Приказав шофёру подождать, Гурский последовал за журналистом, который уверенно повёл его по хорошо утоптанной тропинке к ближайшему берегу. Они прошли между несколькими рядами огороженных заборами дач — в большинстве домов горели огни и даже играла музыка, — миновали небольшую берёзовую рощу и оказались на открытом месте.

— Дальше идти бесполезно, — заявил Кутайсов, поворачиваясь к следователю, — вон тот самый мысок, на оконечности которого торчит кривая сосна. Вот только никаких каноэ поблизости не наблюдается.

Макар Александрович набрал в грудь побольше свежего воздуха и беззлобно чертыхнулся.

— Если мы собирались полюбоваться на лунный пейзаж, то лучшего места не найти, — сказал он.

И в самом деле, ветер с залива быстро разогнал низкие облака и над миром воссияла яркая, словно бы хорошо промытая луна.

— А чего вы, собственно, хотели? — словно бы оправдываясь, отвечал Кутайсов. — Скорее всего, господин Морев снимает одну из ближайших дач и ходит сюда гулять, но, согласитесь, было бы странно надеяться, что нам повезёт и мы сможем застать его под этой чёртовой сосной!

— Ты прав. Придётся вернуться сюда завтра с отрядом городовых и поочерёдно обыскать все эти дачи, — согласился следователь, после чего они не спеша, той же тропинкой направились к оставленному автомобилю. — Однако твоё награждение званием Мудрый Следопыт и почётными мокасинами пока отменяется.

— Ничего, я подожду, — усмехнулся журналист, — тем более что из ваших рук мне будет приятно получить любую награду. Я о другом жалею — что меня никогда не наградят орденом «За заслуги перед Отечеством» третьей степени!

— Почему именно третьей степени? И почему ты так уверен, что не наградят? Служи Отечеству, как твои славные предки из рода Кутайсовых, и не теряй надежды.

— Нет, Макар Александрович, вы меня не поняли, и ваш патетичный совет в данном случае совершенно неуместен. Я имел в виду, что если бы меня всё-таки наградили, то я бы с презрением отказался.

— Почему?

— Да потому, что не государственной бюрократии, которая во все века была главным злом России, определять заслуги перед Отечеством достойных людей!

— Э, братец, да ты я нижу, не патриот...

— Этого ещё не хватало!

— В каком смысле? — удивился Гурский.

— В смысле литературного стиля. Разве вы, драгоценнейший Макар Александрович, никогда не обращали внимания на то, что люди, обожающие называть себя настоящими патриотами, всегда ужасно косноязычны, зато те, кто досконально постиг все премудрости нашего чудесного языка, почему-то носят иностранные фамилии — вроде Даля или Розенталя?

— Пожалуй, ты прав, — засмеялся следователь.

— Кроме того, смешно и даже как-то неприлично быть патриотом Отечества, где на реке Моче стоят деревеньки Говейново, Дураково или Блудово...

— Да ты, я смотрю, решил заделаться новым Салтыковым-Щедриным?

— Нет, просто я буду настаивать на том, что я — русский, лишь в одном случае: если какая-нибудь прелестная патриотка заявит: «Инородцам не даю!»

Чтобы толком отсмеяться, на этот раз Макару Александровичу потребовалось гораздо больше времени. Они даже успели миновать лесок и оказались на дороге в дачный посёлок. И тут откуда-то раздалось заливистое тявканье, а затем им навстречу выскочила резвая лохматая собака средних размеров с белыми и чёрными подпалинами.

— Не беспокойтесь, господа, — доброжелательно заявил им следовавший за собакой пожилой бородатый господин в тёмном макинтоше, чьё лицо было скрыто большим чёрным зонтом. — Моя Джулька радуется каждому новому знакомству и совершенно безобидна.

— В отличие от вашей собаки, дорогой Анатолий Фёдорович, меня радуют не столько новые, сколько старые знакомые, — приветливо отозвался Гурский.

— Ба, Макар Александрович! — тут же узнал его профессор Слоним. — Вот так встреча! Здесь, в темноте, под дождём... Неужели среди местных дачевладельцев, к которым принадлежит и ваш покорный слуга, завелись криминальные элементы?

— Боюсь, что дело обстоит именно так, — кивнул следователь, пожимая ему руку.

— Кстати, я этому ничуть не удивлён, — продолжал Слоним, — поскольку не далее, как два дня назад, довольно явственно слышал неподалёку отсюда нечто похожее на револьверный выстрел, а потом видел поспешно бегущего человека. Хотел даже вам позвонить, Макар Александрович — у меня на дачу проведён телефон, — но, поскольку ни о каких убийствах местная молва не поведала, не решился понапрасну беспокоить.

— Какое там беспокойство, помилуйте! Кстати, позвольте представить вам моего спутника — Сергей Алексеевич Кутайсов, журналист.

— Я хорошо знаю профессора Слонима, — с поклоном улыбнулся тот.

— Да и я, признаться, о вас наслышан, — довольно сухо отозвался знаменитый юрист. — Кажется, вы любите охотиться на нашу профессорскую братию?

— Это издержки его профессии и молодости, — вступился Гурский, — так что не судите строго.

— Понимаю, понимаю... Однако, господа, почему бы вам не зайти ко мне на чаек? Моё семейство будет очень радо.

— С удовольствием, Анатолий Фёдорович. Однако что вы там говорили о выстреле?

— Секунду. — Профессор наклонился, чтобы взять на поводок изрядно промокшую и ластившуюся к его ногам собаку. — В трёх минутах ходьбы отсюда имеется двухэтажная дача, огороженная тёмно-зелёным забором и стоящая немного в глубине. В тот вечер я, как и сегодня, гулял с Джулькой и услышал нечто очень похожее на выстрел. А спустя пару минут из леска выскочил какой-то долговязый малый и припустился со всех ног по дороге. Вот, собственно, и всё.

— Вы не могли бы показать, где именно находится упомянутая вами дача?

— Да вот же тропинка... — И профессор указал зонтом на ещё одну дорожку, терявшуюся в той самой берёзовой рощице, из которой они только что вышли. — Три минуты ходьбы, и оно выведет вас прямо к калитке.

Макар Александрович переглянулся с Кутайсовым, и тот чуть заметно кивнул.

Если не возражаете, дорогой Анатолий Фёдорович, то мы заглянем к вам на обратном пути, — сказал Гурский.

— Пожалуйста, — пожал плечами профессор. — Мой нумер шестнадцатый.

— Спасибо за приглашение.

— Буду ждать.

Они раскланялись и поспешили в рощу.

— По-моему, нам повезло, — азартно заявил Кутайсов, на ходу поворачиваясь к следователю, — и вам завтра не придётся беспокоить обитателей здешних мест, налетев на них с целой оравой городовых, как какое-нибудь племя команчей.

— Никогда не загадывай раньше времени, сглазишь! — сквозь зубы отвечал Макар Александрович, поправляя шляпу, постоянно сползавшую из-за повязки.

Вскоре за кустами орешника показалась дача. От опушки до калитки было не менее пятнадцати метров открытого пространства, которое благодаря яркой луне прекрасно просматривалось. Впрочем, смотреть было особенно не на что — глухой двухметровый забор закрывал окна первого этажа, а окна второго были темны.

— Слышите? — И журналист вдруг схватил Гурского за рукав. — Кажется, за нами кто-то идёт...

Действительно, со стороны той рощи, откуда они только что вышли, приближались раздражённые мужские голоса.

— Прячься живее, — скомандовал следователь и первым полез в кусты.

— Макар Александрович! — громким шёпотом, с укоризною окликнул его Кутайсов.

— Что ещё?

— Прикройте повязку, она слишком хорошо видна!

Гурский снял шляпу, поспешно сдёрнул повязку и сунул её в карман. Затем согнулся, упёршись руками в колени, и затаил дыхание. По другую сторону тропинки стройный и худощавый Кутайсов укрылся за нешироким стволом ольхи. Голоса слышались всё ближе, причём большинство реплик носили нецензурный характер, отражая сильное озлобление говоривших.

Вскоре по тропинке, шумно разводя влажные ветви кустов и деревьев, прошли двое мужчин, один из которых обладал резким и сильным тембром голоса, а второй немного гнусавил. Они быстро добрались до калитки и постучали, причём, как это отметил про себя следователь, условным стуком — два раза, пауза, ещё два раза, пауза, затем ещё один раз.

Тот, кто отпер им калитку и впустил во двор, на какой-то момент оказался в ярком свете луны, поэтому не узнать его было невозможно. Через минуту, судя по скрипу ступенек и стуку захлопнувшейся двери, все трое вошли в дом.

— Это был Морев! — возбуждённо зашептал Кутайсов, стоило им с Гурским снова сойтись на тропе.

— Я видел, — охая и потирая поясницу, негромко отвечал следователь.

— Говорил я вам, что нам сегодня повезёт!

— Чему ты радуешься, если эти три негодяя пока ещё не в наручниках?

— Так давайте же что-то делать!

— Ты запомнил номер профессора Слонима?

— Номер шестнадцать, а что?

— Он сказал, что у него на даче есть телефон. Беги к нему и вызывай городовых.

— А вы?

— А я здесь покараулю, — доставая револьвер и взводя курок, со вздохом отвечал Макар Александрович, тоскливо думая о том, как отразится ночная сырость на его ревматизме...

Глава 26 ГЕРОЙ-ЛЮБОВНИК

Пока Макар Александрович и Кутайсов искали таинственное место с кривой столетней сосной, на другом конце городе, в особняке сестёр Рогожиных, происходили весьма драматичные события.

— Какой удивительный человек! — воскликнула Елена, когда Денис Васильевич рассказал ей о своей последней встрече с Карамазовым. — Однако я так и не поняла его странного отношения к вашей жене.

— Ну, любовь — вообще странная штука, — задумчиво отвечал Винокуров. — По-моему, некоторые люди не могут любить просто так, отвечая на любовь других, и к их нежной страсти обязательно должны примешиваться какие-то яростные чувства, примерно так же, как острая приправа к пище. Это может быть ревность — и тогда такой человек способен по-настоящему вспыхнуть от страсти лишь тогда, когда за его возлюбленной начнёт ухаживать соперник... Или ненависть и обида, когда он влюбляется по-настоящему лишь после того, как его отвергли, выказав враждебность и причинив страдание.

— Неужели действительно так бывает? — настолько искренне изумилась молодая женщина, что Денис Васильевич невесело рассмеялся.

— Да почему же нет? Более того, на мой взгляд, это справедливо не только в отношениях между мужчиной и женщиной. Чем ещё, как не своеобразным духовным мазохизмом, можно объяснить любовь некоторых поляков к творчеству нашего великого классика — Достоевского? Вспомните хорошенько, ведь в его романах все поляки — это совершеннейшие ничтожества, которых он иначе, как полячишками, и не называет.

— Да, верно! — улыбнулась Елена. — Мы тут с сестрой недавно читали вслух «Братьев Карамазовых», и мне запомнилась сцена, когда Дмитрий приезжает в Мокрое, где Грушенька встретилась со своим бывшим возлюбленным поляком. Как же нещадно Фёдор Михайлович его описывает: «Пан с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные». Да ещё в «очень дрянненьком паричке с преглупо зачёсанными вперёд височками»! Ничего себе герой-любовник для такой роковой красотки, как Грушенька!

— Что я вам и говорил!

— Но почему Достоевский так не любил поляков?

— Точно не знаю, возможно, какие-то личные впечатления от встреч на каторге...

Из соседней комнате вдруг донёсся какой-то шум, звук шагов и громкий, сердитый голос Ольги. Дверь резко распахнулась, и старшая сестра ворвалась в гостиную, буквально волоча за собой бледного и казавшегося совершенно потерянным Николишина. Он упорно глядел себе под ноги и поминутно вытирал манжетой рубашки красные, влажные и дрожащие губы.

— Вот, полюбуйтесь на этого персонажа! — закричала Ольга, выталкивая его на середину комнаты и подбочениваясь. — Явился ко мне полчаса назад и забормотал такую жуткую чушь, что я сначала подумала — уж не пьян ли? Помнишь, Ленок, как в той сцене у Достоевского, которую мы с тобой вчера читали? «Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своём родном элементе, и чем нелепее всё становилось, тем больше он оживлялся духом», — залпом процитировала она. — Ещё только Максимова и Калганова здесь не хватает[6], а то бы наш Сенька с восторгом побежал с ними целоваться!

— Да, я помню эту сцену, — растерянно переглянувшись с Денисом Васильевичем, отвечала Елена, — я и сама её только что вспоминала. А в чём дело-то?

— А дело в том, что, по словам Сеньки, у него на квартире якобы сидит полицейская засада и теперь ему, бедненькому, совершенно негде спрятаться, кроме как у меня в будуаре! Я его спрашиваю: за что тебя можно арестовать, кроме безделья и блудодейства? Так он понёс такую околесицу, что я чуть не помешалась! Представляешь, Ленок, якобы это он похитил твоего Филиппа, чтобы по поручению вождя их революционной шайки они смогли выбить из него твоё приданое! Бред какой-то!.. Что ты всё молчишь, чучело? — неожиданно набросилась она на понурого поклонника. — Отвечай же наконец, что здесь правда и зачем ты всё это выдумал?

— Ничего я не выдумал, — не поднимая глаз, пробормотал Николишин, — всё так и есть, как я сказывал...

— Да? А что ты про Сибирь лепетал, будто и там будешь меня любить? Я тебе не Грушенька и ни в какую Сибирь за тобой не поеду! Ты теперь ещё Господу Богу взмолись, как Дмитрий Карамазов: «Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чару мимо...» Ой, что это с ним?

Последнее восклицание было вызвано неожиданной реакцией Николишина. Услышав новую цитату из классика, он, и до того бледный, теперь просто помертвел, сделал два лунатических шага и рухнул в кресло.

— Откуда вы про это узнали? — страдальчески прохрипел Семён, когда не на шутку перепуганные сёстры бросились к нему. — Там же никого не было!

— О чём ты опять? — первой вскричала Ольга.

— О поверженном у забора... Я не хотел, клянусь, револьвер случайно выстрелил... Но ведь он же был жив, когда я убегал, матерью клянусь, жив!

— Это ты о Филиппе говоришь? — с какой-то непостижимой интуицией догадалась Елена, тоже начиная бледнеть. — Где он, где ты его оставил, что с ним?

До этого момента Денис Васильевич хранил молчание и лишь теперь, когда взволнованные лица сестёр обратились в его сторону, счёл нужным вмешаться.

— Вы действительно знаете, где сейчас находится Филипп? — требовательно спросил он, с отвращением глядя в умильно-страдальческую физиономию Николишина, обессиленно развалившегося в кресле.

— Знаю, — вяло кивнул тот, — есть одна дача на Крестовском острове...

— В таком случае, мы с вами немедленно отправляемся в полицию, где вы дадите нужные показания.

— Ой, нет! — по-детски испуганно воскликнул Семён. — Не надо в полицию, меня же арестуют! Я вам и так объясню, где она находится.

— А что с Филиппом?

— Ранен... — Тут обе сестры испуганно вскрикнули, и Николишин поспешил добавить: — Нет, не смертельно, в ногу.

— А кем? — грозно поинтересовался Денис Васильевич, но ответа не получил, и это вызвало у него дополнительный приступ раздражения. Всё происходящее уже давно казалось ему пошлым фарсом, которому пора положить конец. Наклонившись к Семёну, Винокуров схватил его за лацканы пиджака и одним рывком поднял с кресла.

— Что вы делаете? — успела воскликнуть Елена, но он лишь нетерпеливо мотнул головой.

— Не мешайте!

Затем вновь обратился к Николишину, который следил за его действиями, не смея протестовать или вырываться:

— Сейчас мы вместе поедем в полицию, к следователю Гурскому... Слышите вы меня или нет? — И для пущей убедительности сильно встряхнул.

Однако, вместо того чтобы приободриться, Семён вдруг закатил глаза, как-то разом обмяк и, запрокинув голову назад, стал валиться прямо на Дениса Васильевича. Ему пришлось вернуть Николишина обратно в кресло.

— У него обморок? — полувопросительно-полуутвердительно произнесла Ольга.

— Если только не притворяется, — сухо заявил Винокуров. — Ну и тип! — И он брезгливо потёр ладони, словно бы отряхивая их от грязной работы.

— Надо перенести его в спальню и уложить на кровать, — предложила Елена.

— Ну, если вы так считаете нужным, — согласился Денис Васильевич, подавляя вздох при мысли о том, что нести «этого бездельника» предстоит ему.

Впрочем, худощавый Николишин весил совсем немного, поэтому процесс по транспортировки в спальню не потребовал много усилий. Однако при виде того, как дружно сёстры принялись хлопотать вокруг Семёна, то подсовывая ему подушки, то натирая писки одеколоном, Денис Васильевич досадливо поморщился и вернулся в гостиную. Его по-прежнему не покидало крайне неприятное ощущение разыгрываемого на глазах фарса, смысла которого он пока не понимал.

Зато ему вспомнилась просьба Гурского немедленно сообщить о появлении Николишина. На правах друга дома Денис Васильевич без церемоний прошёл в кабинет, некогда принадлежавший отцу обеих сестёр — Семёну Семёновичу Рогожину, снял телефонную трубку и попросил соединить его с полицейским управлением. Однако поговорить с Макаром Александровичем не удалось.

— Господин следователь сейчас находится в отъезде, — сообщил подошедший к аппарату чиновник.

Денис Васильевич попробовал позвонить Гурскому домой, но там ему вообще никто не ответил.

Винокуров покинул кабинет и стал задумчиво прогуливаться по длинной анфиладе, дальний конец которой упирался в парадную лестницу центрального входа. Когда оттуда послышались твёрдые мужские шаги, Денис Васильевич на какой-то миг обрадовался, почему-то решив, что это может быть полиция во главе с самим Гурским.

Однако через минуту его глазам предстали два человека, если и имевшие какое-то отношение к полиции, то лишь в качестве разыскиваемых. Первым уверенно вышагивал высокий и смуглый брюнет с густо вьющимися кудрями, вторым семенил неопрятный белобрысый тип, чьи бесцветные глаза встревоженно бегали по сторонам.

Денис Васильевич разом насторожился: «Странно, почему о них никто не доложил?» — затем выступил вперёд и учтиво поинтересовался:

— Что вам угодно, господа?

— А вы кто? — отрывисто спросил брюнет. — Семейный доктор, что ли?

— Что вам угодно? — не отвечая на этот вопрос, заданный самым хамским тоном, повторил Винокуров.

— Нам нужен Сенька Николишин, — быстро заговорил белобрысый, — мы знаем, что он прячется где-то здесь, у старшей из Рогожиных.

— Ни одной из сестёр сейчас нет дома! — твёрдо заявил Денис Васильевич.

— Да врёшь, поди! — с каким-то неприятным прищуром усмехнулся брюнет.

— С какой стати?

— Так что же ты сам здесь торчишь в отсутствие хозяек, ежели семейный доктор?

— А кто вам сказал, что я доктор? — Денис Васильевич начал краснеть от гнева. — Я нахожусь здесь на правах дальнего родственника — только и всего.

— Значит, Сеньки в этом доме, точно, нет? — суетливо обрадовался белобрысый, который, судя по всему, чувствовал себя гораздо менее уверенно, чем его товарищ, и был не прочь поскорее уйти.

— Я вам уже сказал, что нет.

— А вот мы сейчас проверим... — с ленивой угрозой в голосе процедил брюнет.

— Я вам запрещаю!

— Чего там — запрещаю, если нам этот гадёныш нужен позарез. Уйди с дороги, дядя, пока я тебя не зашиб ненароком.

Положение становилось опасным и могло закончиться для Дениса Васильевича весьма печально — брюнет был моложе, выше и, судя по телосложению, намного сильнее. Он легко справился бы с Винокуровым даже без помощи своего белобрысого напарника, однако тут произошло нечто такое, чего никто из них троих не ожидал.

Двери гостиной распахнулись, словно от удара ногой, и на пороге появилась взволнованная Ольга, обеими руками державшая перед собой револьвер.

— Пошли вой, мерзавцы!— пронзительно закричала она и, видя как они поражённо застыли на месте, нетерпеливо топнула ногой, Что стоите, убирайтесь!

— Поосторожнее, барышня, мы уходим, — пролепетал белобрысый, начиная пятиться назад.

Однако его товарищ не тронулся с места. Напротив, он криво усмехнулся, глядя прямо в глаза Ольги, и даже не погрозил, а предостерегающе покачал перед собой пальцем.

— Ах, так! — взбесилась она, восприняв этот невинный жест как личное оскорбление. — Ну, держись, сволочь! — и надавила спусковой крючок.

Выстрел громыхнул с такой силой, что у всех присутствующих на мгновение зазвенело в ушах. Пуля пронизала всю анфиладу и, судя по донёсшемуся издалека звону стекла, вылетела в окно.

Когда Ольга и Денис Васильевич вновь обрели способность слышать, первым звуком оказался топот ног — оба налётчика быстро удалялись, причём белобрысый бежал впереди, а его товарищ прикрывал отход и угрожающе оглядывался.

— Ага, то-то же! — торжествующе закричала девушка и, громко вздохнув, опустила револьвер.

— Напрасно вы их отпустили, — заметил Денис Васильевич, осторожно беря из её рук оружие. — Раз уж вы так удачно взяли на мушку этих субъектов, то надо было их куда-нибудь запереть и вызвать полицию.

— Ой, да я так разволновалась, что ничего не соображала, — с виноватой улыбкой призналась Ольга.

— В любом случае спасибо!

— За что?

— Вы явились удивительно вовремя, поскольку я бы не смог с ними совладать. А пистолетик, я так понимаю, вы у своего поклонника позаимствовали? — переходя на ироничный тон и разглядывая револьвер системы «смит-и-вессон», продолжал Винокуров. — Вот они, плоды современной эмансипации! Герой падает в обморок, а его невеста с оружием в руках отражает нападение злодеев.

— Издеваетесь над бедным Семёном, да? — засмеялась Ольга. — И как вам только не стыдно, Денис Васильевич!

— Как он там, кстати, очухался?

— А что вы собираетесь делать?

— Поставлю его на ноги, возьму за шкирку и доставлю к следователю, — самым серьёзным тоном пообещал Винокуров, решительными шагами направляясь в спальню.

Глава 27 НОЧНОЙ ШТУРМ

— Значит, вы не нашли его и не пристрелили? — взбеленился Морев, едва узнав от своих подручных о неудачном посещении особняка Рогожиных. — Что за болваны, право слово! Неужели в ваших бараньих мозгах отсутствует чувство опасности? Ведь если Семён будет разгуливать на свободе, то его в любой момент могут схватить, и тогда сюда немедленно явится полиция.

— А что было делать, Георгий Всеволодович? — пробубнил Дмитрий. — Эта его мамзель в нас даже пальнула!

Его напарник Иван выслушивал упрёки молча, зло раздувая впалые щёки и виновато покряхтывая.

— Самому-то не стыдно, что с девкой не смог справиться? — кинул ему Морев, на что тот виновато пожал плечами. — Короче, собирайтесь! Через час мы отсюда уходим.

— А с Богомиловым-то что?— глухо спросил Иван, внимательно взглянув на Морева.

Тот усмехнулся, кивнул на керосиновую лампу и воздел обе руки к потолку. Этот его жест оказался настолько красноречив, что вопросов больше не последовало.

Возможно, что ему бы всё удалось, если бы не счастливая догадка Кутайсова, случайная встреча журналиста и следователя с профессором Слонимом и, самое главное, наличие телефона на профессорской даче. Благодаря этому удачному стечению обстоятельств большой отряд полиции сумел прибыть на место и окружить дачу, прежде чем террористы успели её поджечь и покинуть.

Каким же неприятным сюрпризом стал для них спокойный голос Гурского, разнесённый жестяным рупором по давно уснувшим окрестностям:

— Сдавайтесь, господин Морев, вы и ваши сообщники окружены! Даю вам пять минут на размышление, после чего начинаю штурм. — Макар Александрович немного помешкал и жёстко добавил: — Если с заложником что-то случится, то за ваши проклятые жизни я, старший следователь Гурский, и гроша ломаного не дам!

В этот момент все трое террористов находились в самой просторной комнате первого этажа. Услышав призыв сдаваться, Дмитрий посерел от ужаса да и Иван заметно сник, а в его вопросительном взгляде, устремлённом на Морева, сквозила явная растерянность.

— И не думайте! — воскликнул тот. — Я вам не позволю! На каторгу захотели, чёртовы ублюдки? — после чего подбежал к окну, разбил стекло дулом револьвера и дважды, не целясь, выстрелил в ту сторону, откуда прозвучал голос следователя. — Мы подожжём дом, а пока они будут тушить пожар и спасать Богомилова, сумеем уйти через лес.

— Но ведь окружили нас! — взмолился Дмитрий. — Лучше уж каторга, чем полицейская пуля.

— Пустое говоришь! Я знаю, с какой стороны участка можно незаметно выбраться в лес, так что доверьтесь мне. Вот только биолога просто так оставлять нельзя да и немилосердно сжигать живую душу. Один из вас должен пойти и прикончить его, а я пока взберусь на второй этаж и прослежу, чтоб фараоны не лезли через забор. Ну, кто из вас пойдёт?

От этого вопроса Дмитрия всего перекосило. Одной рукой он прикрыл рот, словно бы сдерживая тошноту, а второй отчаянно замахал перед собой, отгоняя столь страшное предложение. Под требовательным взглядом Морева Иван несколько мгновений колебался, но затем неуверенно покачал головой и сдавленно пробормотал:

— Не могу... калека ведь безобидный...

— Чёрт с вами, слюнтяи! — резко выдохнул Морев. — Я сам всё сделаю. А вы подымайтесь наверх и открывайте стрельбу, не давая им лезть через забор или ломать калитку. Если они поймут, что мы не сдадимся, то начнут совещаться, как обойтись без лишних жертв, и нам удастся выиграть время. Ну же, вперёд! Как только наступит подходящая минута для отхода, я вас позову.

Иван кивнул и первым поднялся по лестнице. За ним, неуверенно оглядываясь на главаря, словно опасаясь подвоха, последовал Дмитрий. Морев выждал несколько минут, но как только сверху раздались первые выстрелы, начал действовать. Для начала он достал из потайного места над внутренним наличником окна большой ключ с причудливой бороздкой и отпер им старинный сундук, стоявший в глубине комнаты. Не без труда откинув тяжёлую, кованную железом крышку, он поспешно выкинул наружу лежавшее сверху старое барахло и извлёк со дна сундука аккуратно сложенный белый жандармский мундир, синие шаровары, фуражку и форменные сапоги.

Переодеваясь, Морев прислушивался к доносящимся сверху выстрелам и одобрительно улыбался. Городовые открыли ответный огонь из револьверов, и несколько пуль даже влетело в дом, но он отнёсся этому с хладнокровной пренебрежительностью. Облачившись в мундир, Морев спрятал свою одежду обратно в сундук и с грохотом захлопнул крышку. Потом глубоко вздохнул, словно ныряльщик перед затяжным погружением, миновал коридор и с силой толкнул незапертую дверь в комнату своего узника.

Не получив медицинской помощи после ранения в ногу — ему лишь наскоро перевязали рану, чтобы остановить кровь, — Богомилов был совсем плох. Рана загноилась, начался сильный жар, и он перестал узнавать окружающих. Вот и сейчас биолог слабо щурился на вошедшего блестящими от горячки глазами, в которых отсутствовало всякое осмысленное выражение, и блаженно улыбался.

— Извините, Филипп Игоревич, — негромко произнёс Морев, — мне, право, очень жаль, что приходится идти на крайние меры... — И, слегка поморщившись, выстрелил в лоб больному.

Затем, поспешно покинув комнату и прячась в простенках, дважды выстрелил в окна. Взгляд его упал на керосиновую лампу, оставленную на столе в большой комнате. Несколько мгновений он раздумывал, покачивая головой так, словно бы возражая собственным мыслям. Потом поднял револьвер, прицелился и выстрелил, разнеся стеклянный колпак вдребезги. Лампа с грохотом покатилась со стола, разливая вокруг себя керосин, который мгновенно вспыхнул от продолжавшего гореть фитиля и ярко осветил комнату.

А Морев уже бросился в дальний конец дома — туда, где находился чулан и царила полнейшая темнота. Легко ориентируясь и двигаясь кошачьими движениями, он прокрался к узкому, выходившему в торец окну, открыл его и выбрался наружу. Полная луна находилась с другой стороны дома, поэтому здесь на земле лежала густая чёрная тень.

Пригнувшись и вжав голову в плечи, Морев поспешно побежал к забору, отчётливо вдавливая кованые каблуки сапог во влажную почву. В том месте, где рядом с забором росла старая липа, он сунул револьвер в кобуру и принялся лихорадочно обшаривать доски ладонями. Поранив руку о торчащий гвоздь, Морев прикусил губу и полез в карман за носовым платком. Но обмотал им вовсе не палец, а сам гвоздь, после чего поднатужился и вытащил его из доски.

Всё это время со стороны дома раздавались одиночные револьверные выстрелы, звучавшие всё реже и реже. Зато в окнах первого этажа пламя уже полыхало вовсю.

— Ну, с Богом! — прошептал Морев, без малейшего скрипа отодвигая доску в сторону. Осторожно, стараясь не порвать мундир и не уронить фуражку, он протиснулся в щель. Оказавшись в лесу, по другую сторону забора, террорист аккуратно вернул доску на место и, присев за кустами, прислушался. Где-то поодаль, за деревьями, раздавались негромкие голоса и мелькали белые — такие же, как у него, — жандармские мундиры...

Спустя полчаса после начала стрельбы всё было кончено. Пожар вовремя удалось потушить, чему немало способствовал один из террористов — Иван. Его товарищ, увидев, что нижний этаж дома оказался в пламени, страшно запаниковал. Прекратив стрельбу, Дмитрий выбросил револьвер в окно и, размахивая руками, принялся звать на помощь полицию. Но, так и не дождавшись, пока городовые взломают запертую на амбарный замок калитку, свесился из окна и бросился вниз. И хотя высота была сравнительно небольшой — не более трёх метров, — прыжок оказался крайне неудачным. Дмитрий всем животом напоролся на малозаметный деревянный колышек, когда-то поддерживавший чахлый куст крыжовника, и скончался по дороге в больницу.

Иван же отважно кинулся по лестнице вниз и начал тушить пожар. К тому моменту, когда в дом ворвались жандармы, он уже вовсю боролся с огнём, поэтому даже не сразу дался им в руки, вырываясь и крича во всё горло:

— Здесь раненый, ему помогайте!

Увы, но Филиппу Игоревичу Богомилову никакие земные заботы уже помочь не могли... Увидев широко раскрытые глаза несчастного биолога, во лбу которого чернела дыра от револьверной пули, Макар Александрович едва удержался от того, чтобы лично не пристрелить попавшего ему в руки террориста. Сам же Ивам горячо уверял, что никогда в жизни не пошёл бы на такое злодейство, и замолчал лишь после того, как его основательно избили жандармы.

Когда следователю сообщили, что «главный злодей» бесследно исчез, Гурский сделался чернее тучи. Именно поэтому Макар Александрович и не внял словам вездесущего Кутайсова, который проник в дом вместе с полицией и первым сумел провести поверхностный обыск. На втором этаже доме журналисту удалось найти карту Бородинского уезда Можайской губернии, испещрённую странными пометками, расставленными на местах знаменитой битвы.

— Смотрите, Макар Александрович, похоже, этот бомбист опять что-то замышляет, пытался он заинтересовать следователя, отстав лишь после того, как получил классический совет: «Убираться ко всем чертям!»

А зря! Зная интуицию Кутайсова и его везение на счастливые догадки, Макар Александрович мог бы повнимательнее отнестись к словам журналиста.

Глава 28 ПОСЛЕДНИЙ ДИСПУТ

На последнем, заключительном заседании конгресса «Мозг — Разум — Душа» по предложению его председателя все присутствующие минутой молчания почтили память, как выразился Иван Ильич Сечников, «молодого и талантливого учёного, которому так и не суждено было донести до уважаемых участников конгресса свою многообещающую концепцию продления человеческой жизни».

— А знаете, Макар Александрович, — вполголоса обратился Винокуров к следователю, когда все опустились на свои места и заседание продолжилось, — господин Морев является для меня и моего семейства каким-то злым демоном.

— И не только для вашего семейства! — угрюмо заметил Гурский.

— Согласен, однако же у меня к нему особые счёты. Этот господин убил не только моего троюродного племянника, но, по всей видимости, и мою жену. Помните, во время нашей первой встречи я рассказывал вам об обстоятельствах её гибели?

— Разумеется, помню, — кивнул следователь. — Швейцарская полиция решила, что Ольга Владимировна по неосторожности сорвалась со скалы, хотя, по вашим собственным словам, незадолго до этого она стала свидетельницей ссоры двух российских политэмигрантов.

— Именно так.

— Но почему вы решили, что господин Морев к этому причастен?

— А потому, что три дня назад я снова встречался с Карамазовым, который перед своим отъездом решил сообщить мне некоторые подробности. Оказывается, первым из поссорившихся господ был нынешний вождь большевиков господин Ульянов, а вторым — Морев. Именно он-то и пытался в порыве гнева сбросить господина Ульянова в пропасть...

— И очень жаль, что ему этого не удалось, — машинально пробормотал следователь, а когда Денис Васильевич вскинул на него удивлённые глаза, нехотя пояснил: — Одним экстремистом стало бы меньше. Кстати, а почему вы до сих пор не рассказали мне о встрече с Карамазовым? Куда он направился, где сейчас находится и чем намеревается заняться?

— Сейчас он, вероятно, уже далеко... — И Винокуров пересказал тот памятный разговор, особо упомянув об удивительной духовной эволюции бывшего послушника оптинского старца Зосимы и нынешнего адепта «тайной доктрины» госпожи Блаватской — Алексея Фёдоровича Карамазова.

— Вы думаете, это всё искренне? — равнодушно поинтересовался Гурский.

— О да, уверен!

— Ну, дай-то Бог... Знаете, Денис Васильевич, но если буддизм действительно способен из бомбиста сделать мирного собирателя библиотек, то я готов завтра же направить Священному Синоду послание с предложением о новом крещении Руси!

— Почему крещении? Насколько я знаю, обряд посвящения в буддисты проходит несколько иначе.

— Это не важно. Главное в другом — для борьбы с чумой терроризма ж о средства хороши.

После этого замечания они замолчали и стали прислушиваться к выступлениям учёных. А на подиуме разыгрывался последний и, как обычно, жаркий спор между извечными оппонентами — профессорами Сечниковым и Ферингтоном.

— В своём недавнем интервью журналу «Логос», — с привычной запальчивостью говорил Иван Ильич, — мой уважаемый английский коллега вновь повторил своё утверждение о том, что тайна бессмертия таится в глубинах человеческого «Я». Именно поэтому изучение проблем физического продления жизни тела как носителя «Я» — чем, кстати, и занимался наш злодейски убитый коллега Богомилов! — должно идти рука об руку с исследованием человеческой психики. По мнению профессора Ферингтона, чем более развитым является самосознание, тем более совершенна обладающая им личность. И с этим можно было бы согласиться, если бы на вопрос о способах создания совершенной личности профессор Ферингтон не уклонился бы от ответа, заявив лишь, что такие способы существуют. Надеюсь, что я выражу общее мнение, если от имени всех учёных коллег попрошу его удовлетворить наше любопытство. — И Сечников сошёл с трибуны, уступив её англичанину.

После этого в зале воцарилась выжидательная тишина, которую после первых же слов доктора Ферингтона прервал всеобщий вздох разочарования.

— Увы, господа, — виновато улыбнулся англичанин. — В данный момент я не считаю возможным доводить до публичного сведения известные мне методы создания сверхличности за счёт минимизации сферы бессознательного и максимального развития чувства собственного «Я». Поверьте, коллеги... — Ферингтон был вынужден повысить голос, чтобы заглушить всё усиливающийся ропот недовольства. — Что у меня на это есть более чем веские основания. Однако, чтобы оправдать своё появление на этой трибуне, я предложил бы задаться несколько иным и, на мой взгляд, крайне актуальным вопросом, переводящим теоретические рассуждения в практическую плоскость. Вопрос этот таков: каким образом можно развивать рефлексию, то есть силу и глубину самоосознания человеческой личности? В том, что это крайне необходимо сделать, сомневаться не приходится — человек с высокоразвитой рефлексией, дорожащий собственным «Я», не станет террористом-смертником, не попадёт под власть тоталитарных сект да и вообще окажется неспособным на безумные поступки.

Доктору Ферингтону удалось добиться желаемого внимания — зал снова притих. Удовлетворённо улыбнувшись, англичанин понизил голос и продолжил:

— Первый из известных мне способов можно найти у современного испанского философа Ортеги-и-Гассета, утверждавшего, что наполнение одних и тех же идей разным образно-чувственным содержанием у людей разных эпох неизбежно должно сказаться как на их мышлении, так и на мировоззрении. Возьмём, например, понятие «Земля». Благодаря развитию средств воздухоплавания мы уже значительно расширили его горизонты, а представим себе, что когда-нибудь человечество сумеет добраться до Луны и уже оттуда взглянуть на нашу Землю! Разве вид собственного места обитания со стороны не изменит представления человечества о своём месте во Вселенной и не подвигнет его к саморефлексии?

Второй способ указал немецкий философ Фихте, когда предлагал своим слушателям. «Помыслите эту стену. А теперь помыслите себя, мыслящего эту стену». Иначе говоря, развивать рефлексию можно будет с помощью определённой системы умственных упражнений, заставляющих не просто думать над какой-то проблемой, но одновременно с этим контролировать и корректировать ход собственного мыслительного процесса.

И, наконец, третий способ я осмелюсь предложить от себя лично. Это — ирония, то есть умение критически взглянуть на себя со стороны. Именно ирония является едва ли не самым эффективным способом борьбы с любым окостенением разума, подавляющим свободное «Я» и порождающим фанатизм!

— А вы не задумывались над тем, что люди, больше всего на свете дорожащие собственным «Я», никогда не отважатся ни на какие решительные поступки, и развитие человечества постепенно зайдёт в тупик? — спросил Сечников.

— Напротив, — спокойно возразил Ферингтон, — просто люди станут рисковать жизнью не ради того, чтобы доказать, что их религиозные воззрения или какие-либо иные заблуждения являются наилучшими, а во имя по-настоящему важных вещей — вроде поиска истины и бессмертия!

— Можете упрекать меня в непатриотизме, — наклонясь к Денису Васильевичу, пробормотал Гурский, — но в данном споре я отнюдь не на стороне соотечественника. Хорошо бы познакомиться с господином Ферингтоном поближе.

— У науки нет границ и охраняющих их патриотов, — улыбнулся Винокуров. — Поэтому никаких упрёков вы от меня не дождётесь...

В этот момент диспут был прерван учёным секретарём конгресса — тощим и сутулым господином в очках, который вышел на авансцену и взволнованно заявил:

— Господа, господа, прошу минуту вашего внимания! В оргкомитет нашего конгресса из Стокгольма от Нобелевского комитета поступило экстренное телеграфное сообщение, которое мне поручили довести до вашего сведения. Оба наших уважаемых оппонента — и профессор Ферингтон, и профессор Сечников — выдвинуты на соискание данной премии за этот год в области физиологии и медицины. Поздравим же их, господа, и пожелаем обоим стать лауреатами!

Раздался гром аплодисментов, после чего в зале возникло настолько бурное возбуждение, грозившее перерасти во всеобщий хаос, что Ивану Ильичу Сечникову пришлось скомкать своё заключительное слово и как можно быстрее объявить конгресс закрытым.

Глава 29 ЖАЖДА МЕСТИ

— Нет, что ни говори, а хорошо приготовленная чечевичная похлёбка — это вкусная вещь, за которую не жаль и тридцати сребреников, — довольно заявил Кутайсов, отодвигая от себя тарелку и вытирая губы салфеткой.

— По-моему, вы что-то путаете, — усмехнулся Денис Васильевич. — Насколько мне известно, и то и другое служило платой: похлёбка — за право первородства, а сребреники — за предательство.

— Да? Ну, вам виднее. Я никогда не мог осилить Библию от начала до конца и до сих пор считаю её одной из самых скверно написанных и скверно отредактированных книг в истории мировой литературы. Видимо, это случилось потому, что у неё было слишком много авторов и редакторов...

В данный момент собеседники сидели в одном из лучших трактиров Гостиного двора. Встретились они совершенно случайно — Денис Васильевич прогуливался по Невскому, собираясь с духом перед поездкой к сёстрам Рогожиным, а журналист, как обычно, метался по городу в поисках интересной информации. Сам Кутайсов любил называть сей процесс «волка ноги кормят». Обрадовавшись Винокурову как интересному собеседнику, он затащил его обедать.

— Я тоже не силен и Библии, — признался Денис Васильевич, — хотя там имеется масса любопытного материала для осмысления с точки зрения психиатрии.

— А как вы относитесь к церкви? — спросил Кутайсов и, не дожидаясь ответа, заявил: — Что касается меня, то я настроен весьма антиклерикально. Но, согласитесь сами, дорогой Денис Васильевич, разве может быть иначе, если эти чёртовы церковники свирепствуют похлеще политической цензуры? Представляете, недавно затеяли скандал из-за вполне невинной фразы в одной из моих статей, которая звучала так: «Мир устроен совершенно фантастическим образом, а по сравнению с достижениями современной науки религиозные чудеса выглядят жалкими карточными фокусами». Ну и как можно работать в таких условиях?

— Тяжело нам приходится, сдержанно посочувствовал Винокуров, делая глоток вина, — особенно в православной стране с её рабскими традициями.

— Вот именно! Кстати, именно поэтому меня так заинтересовала теория профессора Ферингтона об абсолютно свободной личности, которая сама для себя является высшим авторитетом. Чертовски неприятно сознавать, что из многомиллионного населения земного шара таких личностей вряд ли наберётся столько, чтобы ими можно было заполнить весь Гостиный двор — от торговых залов до складских помещений. А что касается нашей славной империи, то для размещения подобных личностей вполне хватит и этого трактира.

— Тем более что один столик уже занят.

— Я рад, что вы меня понимаете.

— Кстати, вы собирались показать свою карикатуру, посвящённую закрытию конгресса.

— Конечно, покажу, — и Кутайсов немедленно полез в потрёпанный портфель, когда-то бывший предметом гордости своего владельца, о чём свидетельствовала потускневшая со временем монограмма.

Денис Васильевич с любопытством развернул свежий номер «Сатирикона» и тут же заулыбался. Нет, всё-таки этот журналист — молодец, и в остроумии ему не откажешь!

На карикатуре были изображены профессора Ферингтон и Сечников, которые с закрытыми от взаимного отвращения глазами сближали для поцелуя вытянутые в трубочку губы. И над обоими витал дух Альфреда Нобеля, осенявший их лавровым венком победителя.

— Замечательно, — похвалил Винокуров, продолжая улыбаться и возвращая «Сатирикон».

— Рад, что удалось вас позабавить, — серьёзно глядя на собеседника, заявил Кутайсов, небрежно кинув журнал на стол, — тем более что выглядите вы ужасно невесело.

Позвольте выразить вам своё сочувствие по поводу смерти господина Богомилова. Ведь он был вашим родственником, не так ли?

— Да, так.

— И не сочтите за труд передать мои соболезнования его вдове. — Журналист продолжал сохранять на своей подвижной физиономии серьёзную мину, но в тоне его голоса уже что-то неуловимо изменилось. — Впрочем, Елена Семёновна — настолько чудесная барышня, что во вдовах явно не заневестится.

Дениса Васильевича начинал коробить этот разговор, однако ему не хотелось злиться, поскольку злость отняла бы слишком много душевных сил, которые ему сегодня ещё очень пригодятся. Поэтому он просто молчал, продолжая задумчиво цедить из своего бокала замечательное грузинское «Киндзмараули». Но Кутайсов и не думал униматься.

— Молодые женщины, слишком рано ставшие вдовами, — продолжал разглагольствовать журналист, задумчиво поглядывая по сторонам словно бы в поисках знакомых посетителей, — не могут не ощущать острую потребность в том, кто сумел бы занять опустевшую половину супружеского ложа. И это легко объяснить — надкусив яблоко Евы, захочется съесть его целиком. Недаром же мой любимый автор — герцог Ларошфуко — однажды выдал замечательный афоризм: «На свете немало женщин, у которых не было ни одного любовника, но очень мало таких, у которых был только один». Вот я и подумал не приударить ли мне за этой чудесной молодой вдовушкой? — Договорив до конца, Кутайсов взглянул в лицо собеседники и мгновенно всё понял.

— Если вы не замолчите, то я сам вас приударю! — глухо произнёс Винокуров, стараясь не глядеть на журналиста.

— Эй, что это вы! — спохватился тот. — Ну, не сердитесь, Денис Васильевич, и простите меня грешного. Тем более что я не знаю всех ваших семейных тонкостей... Кстати, старшая из сестёр мне нравится гораздо больше... К тому же она не замужем. Как вы будете смотреть на то, что я попытаюсь отбить её у этого хлыста — как там его — Николишина? По-моему, у этого юного приказчика рано или поздно непременно вылупится один из тех дремучих купцов — «Эфта накось, выкуси, вот такую вот траекторию» — И журналист, сделав фигу, затейливо помахал ею в воздухе. — Вся жизнь которых проходит в мазании лакеев горчицей и разбивании ресторанных зеркал, так что приходится только удивляться: когда же они улучают время заниматься торговлей? Что скажете, если я попытаюсь спасти такую замечательную девушку, как Ольга Семёновна, от участи стать женою подобного персонажа?

— На это мне нечего возразить, — пожал плечами Винокуров. — Делайте, как хотите.

— А моим сватом перед ней выступите?

— В этом нет ни малейшей необходимости.

— Почему так?

— Ольга Семёновна — девушка на редкость самостоятельная и, по-моему, ни с чьим мнением не считается.

— Уж не феминистка ли, часом? — с притворным испугом поинтересовался Кутайсов, раскрыв свой портфель и принимаясь засовывать в него лежавший на столе журнал.

— Не знаю.

— Феминисток не надо, мне их и в редакции хватает... Между прочим, взгляните-ка вот на это. — И журналист показал Денису Васильевичу край одной из папок, коими был напичкан его портфель. — Знаете, что за вещь?

— Нет, разумеется.

— Тот самый роман господина Морева.

— В самом деле? А вам он зачем?

— Так в том-то и штука, что без надобности. Рецензию на него я давно написал — ещё перед небезызвестной вам засадой — и даже денежки за неё получил. А тут на днях заглянул к Субботину, так старик просто взмолился: «Возьми ты у меня этот чёртов роман, а то ещё его автор опять к нам пожалует и всех перестреляет!» Вот и таскаюсь с ним, но выкинуть не решаюсь. A его автор уж наверное, давно в Финляндии, как думаете?

— Возможно, — пожал плечами Винокуров.

В этот момент к их столику приблизился половой и, наклонившись к плечу Кутайсова, доверительным тоном сообщил, что его просят к телефону.

— Кому это я понадобился? — удивился журналист.

— Сказывали, что из издательства, господин Субботин собственной персоной.

— Вот так номер! А откуда старик узнал, что сегодня я обедаю именно здесь? — Кутайсов недоумённо посмотрел на Дениса Васильевича.

— Гораздо интереснее узнать, что случилось, — пожав плечами, заметил Винокуров. — А вдруг заходил тот самый автор?

— Верно! — И Кутайсов, с грохотом отодвинув стул, вскочил на ноги. — Только уж вы, Денис Васильевич, будьте любезны меня дождаться, а то ещё похитят, как и вашего племянника.

— Не беспокойтесь, я подожду.

Журналист убежал, а Винокуров задумчиво повернулся к окну, за которым после двухдневных дождей вновь возродилась чудесная петербургская осень — пожалуй, единственное время года, когда этот величественный город, построенный в столь малопригодном для комфортного обитания месте, целиком оправдывает своё прозвище «северная Венеция», становясь сравнимым по красоте с «южной»...

— Эй, сударь, — вывел его из задумчивости незнакомый голос, — это не ваш портфельчик увели?

— Что? — удивлённо оглянулся Денис Васильевич. — Что вы сейчас сказали?

— Я говорю, портфельчик, который рядом с вами стоял, прихватили, — словоохотливо пояснил какой-то невзрачный субъект, сидевший за соседним столиком. — Я ещё подумал — то ли знакомый ваш, то ли ещё что...

Действительно, портфеля Кутайсова на стуле не было. Денис Васильевич порывисто поднялся и глянул в сторону выхода. Не узнать этого человека, который десять дней назад держал его под дулом револьвера в особняке сестёр Рогожиных, а в данный момент уносил чужой портфель, было невозможно!

Винокуров порывисто бросился за ним, но, на свою беду, тут же наткнулся на полового, с грохотом уронившего пустой поднос. Когда он выскочил на улицу и оглянулся по сторонам, Морев был уже далеко и шёл быстрым шагом. Чтобы догнать его, Денис Васильевич побежал и — странное дело! — хотя Морев ни разу не обернулся, но явно пошёл быстрее. Какое-то время, с разной степенью проворства уворачиваясь от прохожих, они двигались по Невскому, быстро наливавшемуся тяжёлыми осенними сумерками. Затем Морев свернул в переулок, прошёл ещё с десяток метров и скрылся под аркой большого серого дома.

Разгорячившийся Денис Васильевич с разбегу влетел в ту же арку, но тут вдруг почувствовал, как сзади его бесцеремонно схватили за полу разлетевшегося на бегу пиджака. Возмущённый, он резко обернулся, занося кулак для удара, но увидел перед собой только запыхавшегося Кутайсова.

— Стойте! — воскликнул тот и шумно выдохнул. — Не сходите с ума, умоляю.

— Отпустите меня!

— Я всё видел, Денис Васильевич, — заговорил журналист, отпуская его пиджак и даже отряхивая, — и побежал за вами, чтобы остановить. Такие люди, как Морев, не ходят безоружными, поймите вы это! Да и как бы вы с ним справились? Он моложе вас и на полголовы выше!

Винокуров оглянулся на пустой двор и в ярости ударил кулаком правой руки о ладонь левой.

— Чёрт возьми! Завтра же куплю револьвер!

— Только обязательно научитесь с ним обращаться, — усмехнулся Кутайсов. — Ладно вам, успокойтесь. Я даже рад, что господин Морев избавил меня от проблемы, куда девать рукопись его романа...

— Что это вы такой взволнованный? — первым делом спросила Елена, когда час спустя Денис Васильевич появился на пороге её будуара. — Присаживайтесь и рассказывайте, прошу вас. Вы так выглядите, словно убили кого.

— Нет, не убил, хотя подобная мысль была, — буркнул Винокуров, тяжело опускаясь в кресло. — Только что я видел господина Морева и даже гнался за ним... — И он рассказал про случай в Гостином дворе.

— Вы хотели отомстить ему за бедного Филиппа?! — воскликнула молодая женщина, когда он закончил.

— А вам самой бы этого не хотелось?

— О да! — И тут карие глаза Елены озарились каким-то странным, доселе не виданным им чувством. — Но только не так, из обычного револьвера...

— Что вы имеете в виду? — удивился столь странному заявлению Денис Васильевич.

— Мне бы не хотелось, чтобы он погиб моментально, как Филипп: выстрел в лоб — и всё, — продолжала Елена, сверкая глазами. — Пусть лучше всю жизнь промучается на сибирской каторге, ежедневно и ежечасно вспоминая о том, как застрелил беззащитного человека...

Винокуров слушал всё это, широко раскрыв глаза. Однако как же мало он её знал! Впрочем, чему тут удивляться! Веком тургеневских барышень, зачитывавшихся сентиментальными романами, был век девятнадцатый, не провонявший выхлопными газами автомобилей, не пробуждённый пронзительными трелями телефонов, не сотрясаемый грохотом самолётных винтов. Современные молодые женщины мигают не романы, а уголовную хронику, в глубине души восторгаясь похождениями безжалостных и блестящих авантюристок вроде баронессы Ш., которая заставляла влюблённых в неё господ страховать свою жизнь на большие суммы, а потом с помощью новых возлюбленных, избавлялась от старых. И ведь как театрально она всё это делала! Приводила обезумевшего от страсти поклонника на могилу предыдущего и там торжественно клялась его именем: «Я стану вашей, как только вы оформите страховой полис!»

Денис Васильевич задумчиво смотрел на Елену, и в его душу поневоле стали закрадываться скверные, навеянные циничной болтовнёй несносного Кутайсова мысли о молодых вдовах, едва попробовавших «яблока Евы»...

— Что вы так смотрите? — смутилась Елена. — Считаете меня слишком жестокой?

— Нет, дело не в этом... Кстати, где ваша сестра?

— Они с Николишиным пошли в Палас-театр на оперетту «Весёлая вдова», а меня с собою не взяли.

— Почему?

— Сказали, что я — вдова невесёлая.

— Это Николишин так сказал, да? Узнаю его пошлый стиль. Послушайте, Елена, я давно собирался вам сказать... — Денис Васильевич поднялся с места и хотел приблизиться, но молодая женщина сделала предостерегающий жест рукой.

— Нет, Денис Васильевич, ещё рано.

— Как — рано? О чём вы говорите?

— Пусть пройдёт хотя бы год траура.

— Но я ведь ещё ничего не сказал!

— Эх вы, а ещё психиатр! — лукаво засмеялась Елена. — Неужели вам неизвестно, что никто лучше женщин не умеет читать по глазам?

Винокуров растерянно смотрел на неё, чувствуя себя Дон Гуаном из «Душ чистилища»[7], который приготовился к долгому и трудному соблазнению монахини и вдруг обнаружил, что сделать это гораздо проще, чем он думал!

Глава 30 БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ

Их свадьба состоялась летом следующего, 1912 года. За это время в семействе Рогожиных многое изменилось. Ольга и Николишин наконец поженились, благодаря чему бывший купеческий сын и член революционной организации большевиков сделался таким барином, что, когда однажды к нему явились товарищи по партии с требованиями денем на «нужды революции», он вышел к ним в халате, с сигарой в зубах и после короткого разговора надменно приказал швейцару «выставить вон этих оборванцев».

Впрочем, после получения угроз в свой адрес он вовремя опомнился и откупился от большевиков довольно приличной суммой денег, получив взамен обещание, что к нему никогда больше не обратятся.

«Ну и дурак же ты, Сенька, — с презрением заметил ему на прощание один из бывших товарищей, — всё равно после революции мы у богатеев всё отнимем».

От подобного заявления Николишин пришёл в такую ярость, что бросился в кабинет за любимым браунингом, дабы «немедленно покарать наглеца». Впрочем, всё кончилось благополучно, поскольку «наглец» не стал дожидаться кары и вовремя скрылся.

С тех пор Семён Кузьмич сделался столь ярым противником всех революционеров, что через посредничество Макара Александровича Гурского начал регулярно жертвовать деньги в фонд помощи вдовам и сиротам полицейских, погибших во время исполнения своих служебных обязанностей.

Кроме того, Николишин так полюбил давать камерные домашние концерты для своих родных и знакомых, что постоянно сгонял их на подобные мероприятии угрозами и уговорами. Денис Васильевич в шутку окрестил его за это Нероном.

А Ольга, так и не оставившая прежнего снисходительно-повелительного тона по отношению к своему новоявленному муженьку, который навсегда остался для неё Сенькой, закрутила роман с журналистом Кутайсовым...

Кстати, именно Кутайсов и Гурский были шаферами на свадьбе Дениса Васильевича Винокурова и Елены Семёновны Богомиловой, в девичестве Рогожиной. Там же, на свадьбе, и состоялся странный разговор, немало встревоживший счастливого новобрачного.

— Куда намериваетесь отправиться в свадебное путешествие? — поинтересовался Кутайсов, когда они с Денисом Васильевичем вышли из-за свадебного стола покурить и случайно оказались тет-а-тет. — За границу, я полагаю?

— Нет, сначала мы с Еленой Семёновной хотели бы побывать на праздновании годовщины Бородинской битвы. Говорят, там намечаются удивительно красочные торжества...

— Я бы вам этого решительно не советовал.

— Почему? — удивлённый категоричным тоном журналиста, спросил Денис Васильевич.

— Просто так.

— И всё-таки? Странно как-то... Сами-то приглашены в качестве почётного гостя — я слышал, что вы являетесь потомком генерала Кутайсова.

— Именно поэтому сам я не могу отказаться, хотя всем своим знакомым даю тот же совет, что и вам, — самым серьёзным тоном заявил журналист и вдруг улыбнулся. — В конце концов, дорогой Денис Васильевич, о том, как будут происходить эти торжества, вы всегда сможете прочесть в моём будущем репортаже. Кстати, я уже придумал для него первый абзац: «Сто лет спустя Наполеон вновь вторгся в Россию... на этот раз в виде духов и одеколонов. Зайдите в любую парфюмерную лавку, и что вы увидите: “Букет Наполеона”, “Память Наполеона”, “Любовь Наполеона”, наконец, просто и без затей — “Наполеон”. Интересно, чествуют ли французы подобным же образом императора Александра I?» Кстати, если вам мало моих предостережений, можете переговорить на эту тему с Макаром Александровичем.

— Вы думаете, в Бородине может появиться ещё один потомок? — неожиданно догадался Винокуров. — Только с другой, так сказать, стороны...

— Очень возможно, — кивнул Кутайсов. — Тем более, что этот господин недавно снова дал о себе знать. — И со словами: «Не в качестве свадебного подарка, разумеется, а так, если вдруг захотите ознакомиться...» — он вручил Денису Васильевичу новенькую, ещё пахнущую типографской краской книгу, на твёрдой синей обложке которой были вытиснены серебряные буквы «Георгий Всеволодов. Приключения на берегах реки Делавар». — Как видите, — продолжал журналист, — господин Морев не зря затевал похищение моего злополучного портфеля. Очевидно, ему неистово хотелось увидеть свой роман опубликованным, а второго варианта рукописи не было. Что ж, это понятно: авторское тщеславие — не менее сильная страсть, чем жажда революционных потрясений. Так что, вы последуете моему совету и не станете испытывать судьбу на Бородинском поле?

— Конечно, нет, — кивнул Винокуров, подумав о своей молодой жене. — Однако и вам я желаю не повторить судьбу своего далёкого предка! Если мне не изменяет память, то генерал Кутайсов погиб в этой битве в возрасте двадцати восьми лет?

— Да, и он был самым молодым генералом русской армии. Но мой предок не просто погиб, а пропал без вести во время контратаки на Курганную высоту, иначе именуемую батареей Раевского. Нашли только его лошадь с окровавленным седлом, ордена и саблю. Но перед этим он успел войти в историю, в качестве начальника артиллерии всей русской армии отдав знаменитый приказ, который с тех пор цитируется во всех учебниках военной истории: «С позиций не сниматься, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Пусть возьмут нас с оружием, но последний картечный выстрел выпустить в упор!» Да, наши великие предки вершили славные дела, в то время как мы, измельчавшие потомки, их только описываем...

Денис Васильевич последовал совету Кутайсова — и вскоре после свадьбы с молодой женой отправился в многомесячное европейское путешествие. А литературный очерк журналиста о торжествах на Бородинском поле он прочитал, уже находясь на одном из германских курортов.

«Напряжённая, полная тревог и надежд ночь заканчивалась холодным ненастным утром. Небо было затянуто серыми облаками, между которыми изредка сверкало восходившее солнце. Словно жёлтые пятна, на зелёном фоне выделялись песчаные обрывы, поросшие жухлой травой. Под порывами негра рябилась вода небольших речек и колыхалась неубранная рожь, которую вскоре вытопчут тысячи лошадей. И всё огромное, золотисто-зелёное поле, окаймлённое тёмной полосой леса, было заполнено войсками в красочных мундирах всех цветов радуги. Скакали адъютанты с развевающимися перьями на шляпах, мерной поступью передвигались отдельные полки, сверкая гранёными штыками, из свеженасыпанных редутов грозно темнели дула пушек. Во мгле рассвета гасли оставленные костры, а над полем висела настороженная туманная тишина... И вдруг, разорвав её, ударил первый выстрел. Облачко белого дыма ещё не успело растаять в воздухе, как громыхнуло множество орудий...

К двенадцати часам дня битва была в самом разгаре. Над всем огромным пространством Бородинского поля висел несмолкаемый грохот канонады. Густые белые клубы порохового дыма смешивались с чёрной гарью горящих деревень и, поднимаясь вверх, постепенно растворялись в небесной лазури. По всему полю передвигались огромные массы людей: сотрясая землю копытами тысяч лошадей, бешено мчалась в атаку кавалерия; бряцая оружием, с развёрнутыми знамёнами и барабанным боем двигалась пехота; громыхая колёсами пушек и зарядными ящиками, меняла позицию конная артиллерия. Сухо трещали выстрелы, раздавались отчаянные вопли, и людские волны сливались воедино, образуя огромное бушующее море, С сухим треском горели крытые соломой хаты, а мимо них сомкнутыми рядами двигались в бой всё новые и новые войска...»

Так выглядела картина Бородинского сражения сто лет назад, а вот что происходило на знаменитом поле в субботу, 25 августа 1912 года. В 11 часов утра императорский поезд, украшенный гирляндами цветов и государственными флагами, прибыл на станцию Бородино, где его ждали великие князья, кабинет министров во главе со своим председателем Коковцевым, лица государственной свиты, московский губернатор, губернский предводитель дворянства и множество всевозможных депутаций, съехавшихся со всей России, начиная от самой Якутии. На дебаркадере были выстроены почётный караул лейб-гвардии Преображенского полка и полковой оркестр, исполнивший государственный гимн, едва Государь в форме лейб-гвардии Измайловского полка сошёл на перрон. Сев в автомобиль вместе с царицей и наследником престола, Государь проследовал в Ставку, устроенную неподалёку от стен Спасо-Бородинского монастыря. По пути торжественную кавалькаду встречали толпы народа, шпалеры войск и множество арок, украшенных зелёными гирляндами и надписями «Не нам, не нам, а Имени Твоему», «С крестом в сердце, с оружием в руках никакие человеческие силы не одолеют нас», «Имена и дела ваши будут переходить из уст в уста до поздних родов». Немного передохнув, Государь уже в два часа дня покинул Ставку, чтобы под звон колоколов посетить святые места Спасо-Бородинского монастыря, основанного на месте гибели генерала Тучкова 4-го его безутешной вдовой, которая в своё время долго бродила по полю сражения среди разлагающихся трупов, но так и не смогла найти тела горячо любимого мужа.

К трём часам дня Государь появился на батарее Раевского, где высится памятник Бородинской битве, представляющий собой небольшую часовню, чей купол напоминает грозный древнерусский шишак. И сама часовня, и находящаяся возле неё могила Петра Ивановича Багратиона украшены множеством венков. Как известно, доблестный командующий левым флангом русских войск был смертельно ранен в сражении и скончался месяц спустя в селе Симы Владимирской губернии, а перезахоронение праха на Бородинском поле состоялось ещё в 1839 году по инициативе его знаменитого адъютанта — Дениса Васильевича Давыдова.

Здесь же разбит украшенный императорской короной большой белый шатёр, в котором находится походная церковь императора Александра I, предназначенная для воскресного богослужения Вокруг самой батареи выстроены войска из тех частей, предки которых участвовали в Бородинском сражении. Накануне, 24 августа, по всему полю проходили торжественные молебны, панихиды и церемонии освящения обелисков различным полкам и дивизиям, установленных в тех местах, где они сражались и умирали сто лет назад. Среди них есть удивительно красивые — вроде того, который подвигам своих предков воздвигли кавалергарды и конная гвардия. Это горка крупных полуобработанных камней, на вершине которой, на скрещённых бронзовых знамёнах и палашах, сидит огромный двуглавый орёл, распластав могучие крылья.

Однако самое большое впечатление производят не новые, сверкающие золотыми буквами и полированными гранями памятники, только что покинувшие заводы и гранильные мастерские, а старинное серое четырёхугольное надгробие, уже несколько потрескавшееся от времени, на котором не без труда можно разобрать следующую надпись: «Под сим камнем лежат тела двух юных друзей служивших в лейб-гвардии Измайловском полку, поручик граф Сергей Николаевич Татищев, родился 11 ноября 1791 года и прапорщик Николай Александрович Оленин, родился 29 ноября 1793 года, убитых одним ядром в знаменитом Бородинском сражении. Помяни Господи души рабов твоих Сергея и Николая за Веру и Отечество на брани убиенных»[8].

Воистину, как замечательно сказано на памятнике лейб-гвардии конно-артиллерийской бригады: «Доблесть родителей — наследие детей. Всё тленно, всё преходяще, только доблесть никогда не исчезнет — она бессмертна!» Подлинная история скромна, зато как помпезна отмечающая исторические годовщины современность!

На батарее Раевского Государю подали лошадь, и начался торжественный объезд войск, под склонённые знамёна и музыку полковых оркестров игравших «Коли славен наш Господь в Сионе». Закончив объезд, Государь подошёл к инвалидному домику, в котором находились четверо свидетелей 1812 года в возрасте от 109 до 118 лет, и Аким Винтонюк, которому исполнилось 122 года. Этот отставной фельдфебель 53-го пехотного Волынского полка — единственный оставшийся в живых участник Бородинского сражения. Особым указом Государя ему была пожалована пожизненная пенсия 300 рублей в год. (Через пару дней всё-таки спохватились и новым царским указом эту пенсию удвоили, тем более что до этого дня ветеран никакой пенсии вообще не получал! — Прим. автора).

Около половины пятого к батарее Раевского подошёл крестный ход из Смоленска, нёсший в первых рядах знаменитую Одигитрию — чудотворную икону Смоленской Божьей Матери, которая в 1812 году находилась в действующей армии. Государь первым приложился к иконе, после чего началась панихида по императору Александру I и всем павшим в 1812 году воинам. Вечером Государь осматривал Семёновские флеши, интересуясь работами по их реконструкции, а с наступлением темноты любовался электрической иллюминацией, украшавшей стены и собор Спасо-Бородинского монастыря.

День 26 августа начался в 7 утра с пяти пушечных выстрелов с батареи Раевского, оповестивших всех собравшихся на поле о начале торжественного празднества. Утренняя литургия в главном соборе Спасо-Бородинского монастыря закончилась к десяти часам, после чего Государь пешком прошёл около версты до батареи Раевского, на всём протяжении пути приветствуемый своими верноподданными. Здесь его уже ждало множество приглашённых гостей, — особенно выделялись дамы в белых платьях и группа потомков героев Бородинской битвы, среди которых имелось немало приближённых ко двору лиц. В походном шатре был отслужен коленопреклонённый благодарственный молебен по поводу «избавления от нашествия двунадесяти языков» и вознесена «вечная память» героям войны 12-го года. Грянул салют из восьми орудий, а на всех ближайших церквах одновременно зазвонили колокола.

Царское семейство вошло в ограду памятника Бородинской битвы, где генерал-адъютант Дурново в качестве старшего по званию из потомков героев Бородина возложил на могилу Багратиона юбилейную медаль, на одной стороне которой был выбит профиль Императора Александра I, а на другой надпись: «Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нём подвиги (1812—1912)». После ухода царской семьи венки на могилу Багратиона возложили французские делегации.

Затем вновь состоялся торжественный объезд войск, завершившийся церемониальным маршем. После этого Государь отбыл в Ставку обедать вместе с приглашёнными гостями, общее число которых достигало полутора тысяч человек. Но уже в четыре часа дня Государь, встреченный хлебом-солью, прибыл в деревню Горки, где сто лет назад находилась ставка Кутузова. Последовал осмотр ряда памятников, а к пяти часам дня Государь приехал на Шевардинский редут, где его ждало множество высокопоставленных лиц, среди которых были председатель Совета министров Коковцев, председатель юбилейной комиссии по торжествам генерал Глазов, а также генеральный консул Французской республики.

Как известно, французы не успели соорудить собственный памятник, поэтому взорам собравшихся предстал лишь макет в натуральную величину, сделанный из дерева и гипса. Это огромный серый обелиск, с вершины которого взмывает орёл. Надпись предельно скромна: «Aux morts de la grande armee»[9]. У подножия будущего памятника сгрудилось множество венков от всех французских частей, участвовавших в битве, а также серебряный венок от русской армии с надписью «Доблестному противнику». Было много представителей французской молодёжи, которая при виде Государя восторженно кричала: «Да здравствует император!», на что русские участники торжества отвечали криками: «Да здравствует Франция!» Вечером началась католическая траурная месса.

Знаменательный день закончился для Государя в его Ставке, где перед ним выступила духовная капелла Иванова и оркестр Александровского военного училища. Последней из прозвучавших мелодий был государственный гимн «Боже, царя храни!».

В заключение нашего отчёта о столь знаменательном дне мы не можем не упомянуть об одном, крайне опасном инциденте, который мог бы омрачить все торжества. Дело в том, что вышеупомянутый проход царского семейства в ограду памятника Бородинской битве пришлось отложить на целых пятьдесят минут. Один из солдат случайно обнаружил заложенную в основании часовни «адскую машинку» с часовым механизмом. Участвовавшие в торжествах и потому немедленно прибывшие на место сапёры сообщили, что взрывное устройство было полностью готово к применению, однако часы оказались не заведены. По всей вероятности, в последний момент неизвестного злоумышленника кто-то вспугнул, и он не успел запустить в действие пружины своего дьявольского замысла.

Полиция проводит расследование, и уже нашла нескольких очевидцев, которые рассказали о том, что неоднократно видели возле часовни какого-то солдата, «по виду похожего на француза», то есть черноволосого и смуглого. В данный момент ведутся активные поиски злодея...

Два года подряд — в 1912 и 1913 годах Российская империя помпезно, но словно бы напоследок праздновала свои исторические торжества, поскольку уже в следующем, 1914 году началось неумолимое скольжение к пропасти!

ЭПИЛОГ

В конце того же 1912 года, исколесив почти всю Европу, за исключением Италии (Елена была там во время своего первого свадебного путешествия с Филиппом, поэтому не хотела будить ещё свежие воспоминания), супруги Винокуровы оказались в Лондоне. Они старательно осмотрели главные достопримечательности древней британской столицы — полюбовались на часовых в медвежьих шапках у Букингемского дворца, посетили здание английского парламента и побывали в Тауэре. Но самые неожиданные впечатления ждали их на Трафальгарской площади.

— Ты узнаешь того господина, который смотрит на колонну Нельсона с таким оценивающим видом, словно бы сравнивает её с Александрийским столпом? — спросила Елена.

— Нет, — прищуриваясь, отвечал Денис Васильевич. Зрение у него было заметно хуже, чем у жены, поэтому он уже привык к тому, что она всё замечала первой.

— А ведь это наш старый петербургский знакомый — следователь Гурский.

— Макар Александрович? Не может быть! Откуда ему здесь взяться?

— А вот сам подойди и спроси.

Денис Васильевич оставил жену и быстро приблизился к господину, одетому в классический английский макинтош и сдвинутую на затылок шляпу. И чем ближе он подходил, тем больше убеждался в том, что его жена была права. Поэтому Винокуров даже не стал заглядывать в лицо этого человека, а остановился сзади и весело произнёс:

— А я-то думал, что больше всего в Лондоне вас заинтересует Бейкер-стрит!

Гурский быстро обернулся и с улыбкой протянул Винокурову руку.

— Здравствуйте, Денис Васильевич.

— Но какими судьбами, Макар Александрович? Я бы глазам своим не поверил, если бы не жена.

— Да всё очень просто. На прошлогоднем конгрессе и познакомился с профессором Ферингтоном, и мы так понравились друг другу, что этот джентльмен пригласил меня к себе в гости. Прошёл год, я получил долгожданный отпуск и, как видите, решил воспользоваться его любезным приглашением. Сегодня вечером я ужинаю у него.

— Не забудьте поздравить с присуждением Нобелевской премии по физиологии и медицине за прошлый год, которую профессор Ферингтон разделил с нашим соотечественником — Иваном Ильичом Сечниковым.

— Это уж непременно, — согласился Гурский, а потом вдруг добавил: — Не хотите пойти со мной?

— А это удобно? — засомневался Денис Васильевич. — Ведь приглашали вас одного. Кроме того, я здесь с супругой...

— Которая уже устала ждать своего забывчивого муженька и вынуждена лично напомнить о своём существовании, — раздался за его спиной весёлый женский голос.

Денис Васильевич порывисто улыбнулся и с виноватой улыбкой взглянул на подошедшую Елену.

— Очень рад вас видеть, сударыня, — снимая шляпу, галантно поклонился Гурский.

— How do you do, Макар Александрович?

— Неплохо, неплохо.

— Так, и о чём вы тут говорили?

— Макар Александрович приглашал меня на ужин к профессору Ферингтону, — ответил Винокуров, — однако я вовремя вспомнил, что сегодня вечером мы собирались и театр.

— О, какие пустяки. Конечно, тебе следует провести вечер в обществе нобелевского лауреата.

— А что будешь делать ты?

— А я отправлюсь смотреть восковой кабинет мадам Тюссо. Ты же категорически не захотел туда идти, а мне весьма любопытно. — Действительно, Денис Васильевич, у которого с юности остались самые неприятные впечатления от подобного рода зрелищ, очень прохладно отнёсся к мысли о посещении одной из самых известных лондонских достопримечательностей и всячески пытался отговорить жену. — Так что этот вечер, мой дорогой, — весело закончила Елена, поглаживая мужа по руке, — мы проведём раздельно, благодаря чему я впервые почувствую себя надоевшей женой, чьё общество муж предпочёл виски и сигарам.

— Приятно видеть столь остроумное снисхождение к маленьким мужским слабостям, — улыбнулся Гурский. — Какой же вы счастливец, дорогой Денис Васильевич, какой же вы счастливец...

Вечером того же дня они сидели в старомодной, но по-английски очень уютной гостиной профессора Ферингтона перед жарко пылавшим камином, держа в руках сигары и бокалы со старым шотландским виски.

Профессор Ферингтон принял их очень радушно, с ходу назвал «моими русскими друзьями» и на протяжении всего вечера продолжал называть именно так. В его доме — классическом жилище настоящего английского джентльмена — царил настолько образцовый порядок, что можно было побиться об заклад: хозяин абсолютно точно знает, где лежит та или иная вещь. За ужином, во время которого им прислуживала чопорная английская горничная средних лет, разговор шёл о самых общих вещах — вроде балканских войн, которые южнославянские и православные страны сначала вели с ослабевшей Оттоманской империей, а потом между собой, деля захваченное территориальное наследство. Самые важные и интересные темы приберегались напоследок — для неспешной беседы у камина.

— Позвольте выразить своё удивление, — первым заговорил Денис Васильевич, когда сигары были раскурены и в гостиной повис ароматно сизый дымок. — Почему такой выдающийся учёный, как вы, доктор Чарлз, прославившийся изучением физиологии мозга и открытием синапсов, вдруг не только сам отказывается от дальнейших исследований, но и начинает отговаривать других, уверяя, что душа бестелесна и не имеет никакого отношения к мозгу?

— Это настолько удивляет всех моих коллег, что я уже устал от подобных вопросов, — улыбнулся Ферингтон, — однако лишь с вами, мои русские друзья, постараюсь быть до конца откровенным. Я действительно начал выступать против дальнейшего изучения человеческого сознания, поскольку всерьёз опасаюсь появления той самой сверхличности, о которой так много говорил на петербургском конгрессе.

— А можно осведомиться, почему? — подал голос Макар Александрович.

— Подсознание такой личности будет сведено к минимуму, поэтому в нём может просто не оказаться места для таких гуманистических свойств, как любовь, милосердие, доброта. Иначе говоря, перекос в пропорции «сознательное — бессознательное» способен породить монстра.

— Не слишком ли вы сгущаете краски? — спросил Денис Васильевич.

— Возможно, — пожал плечами англичанин, — но в подобных вещах лучше не рисковать. Я уверен, что существуют такие сферы, вторжение в которые не проходит безнаказанно. Во всяком случае, после того, как мне удалось открыть некоторые методы манипуляции сознанием, радикально меняющие саму личность, я по-настоящему испугался, представив себе, что станет с человечеством, если подобными методами овладеет какой-нибудь злой гений. И, надо вам сказать, дальнейшие события показали, что мои опасения далеко не беспочвенны... — Тут профессор Ферингтон сделал многозначительную паузу, чтобы сполна насладиться сигарой.

Винокуров и следователь терпеливо ждали продолжения, тем более что сидеть в уютном кресле у пылающего камина было чертовски приятно, особенно если сознавать, что за прочными стенами этого дома моросит холодный дождь и царит промозглый туман зимнего лондонского вечера.

— Пожалуй, решающим событием, побудившим меня отказаться от дальнейших исследований, — снова заговорил хозяин, — стала кража части моего научного архива.

— Кража? — сразу насторожился Гурский. — Вы в этом уверены?

— Трудно сомневаться в том, что обворован, когда находишь в своём кабинете жуткий беспорядок и обнаруживаешь исчезновение нескольких крайне важных папок.

— Вы заявляли в полицию?

— О, разумеется, я сделал всё, что полагается делать в таких случаях законопослушному подданному Её величества. Скотланд-Ярд провёл тщательное расследование, в ходе которого выяснилось, что неподалёку от моего дома соседи неоднократно видели весьма запоминающегося господина. Высокий, черноволосый и смуглый, с переносицей довольно необычной формы...

— Чёрт! — вразнобой воскликнули Гурский и Денис Васильевич, обмениваясь выразительными взглядами.

— Что такое, друзья мои? — удивился профессор Ферингтон. — И почему вы так дружно вспомнили того, кого, согласно русской пословице, к ночи поминать не стоит? Неужели по этому скудному описанию вы смогли узнать злоумышленника?

— Боюсь, что да, — кивнул Макар Александрович. — А ещё я очень опасаюсь, что если этот крайне опасный господин не попадёт в руки английской полиции, то рано или поздно мне или Денису Васильевичу предстоит с ним встретиться.

— Должен сказать, что подобная перспектива меня совсем не радует, — заметил Винокуров.

— Да и меня, честно говоря, тоже, — со вздохом признался следователь.