Ордынская броня Александра Невского

Бурная весна 1223 года встревожила и разбудила южные степи Восточной Европы топотом тысяч лошадиных копыт, боевыми криками, предсмертными стонами, пожарами горных селений и степных кочевий, запылавшими от Дербента и предгорий Северного Кавказа до Крыма и Южного Поднепровья. Здесь на восточных границах западного мира даже в ту тревожную и грозящую нашествиями эпоху редко видели люди столь хорошо организованных и жестоких завоевателей.

«В лето 6731 по грехам нашим пришли народы незнаемые… Пришла неслыханная рать, безбожные моавитяне, рекомые татары, их же никто ясно не знает, кто они и откуда пришли…» — так звучала бы в современном переводе запись древнерусского летописца, сделанная в тот год.

Уже были залиты кровью и покорены Армения и Грузия, оказавшие сопротивление татаро-монголам в горных долинах Закавказья. Уже пали казавшиеся неприступными стены Шемахи — столицы азербайджанских ширван-шахов. Уже были разбиты горцы Дагестана, не сумевшие задержать завоевателей в узких ущельях Кавказского хребта, когда стремительная монгольская конница вырвалась на степной простор и разметала племенные дружины обезов и касогов.[1] Монголы выжгли их селения, пленили их женщин и детей, угнали табуны лошадей и стада скота. Лишь аланы,[2] сражавшиеся в предгорьях не на жизнь, а на смерть, смогли большой кровью отбиться от завоевателей. Они уходили высоко в горы, уводили с собой свои семьи, угоняли скот и укреплялись в горных крепостях.

Часто меняя уставших коней, откармливая их весенней молодой травой, монголы быстро продвинулись к низовьям Дона. Передовые отряды монгольской конницы совершали переходы до 80 верст в день. Обозы конного войска со стадами скота и запасными лошадьми двигались намного медленнее, но находились под надежной охраной. Как крылья орла по обе стороны от главной части войска разлетались конные отряды, разорявшие окрестности, возвращавшиеся с полоном и менявшие друг друга.

Узнав о приближении завоевателей, забеспокоились и стали сниматься с насиженных мест по берегам степных рек бродники[3]. Они прятали свои семьи и скот в глухих урочищах, собирались в небольшие конные дружины и ватаги. Днем отсиживались в глубоких логах, ночью стояли в степи на стороже. Выйдя к Дону, монголы обрушились на кыпчаков, кого на Руси знали как «безбожных половцев». Засвистели меткие монгольские стрелы, зазвенели монгольские сабли, запылали половецкие кочевья, завыли и запричитали половецкие жены, оплакивая своих мужей и сыновей, заплакали дети и старики, угоняемые в полон[4]. Оставляя родные степи, половцы побежали к рубежам Руси — к Суле и Днепру.

Глава I. На берегах Словутича

Белые чайки тревожно кричали и кружились над Днепром. Теплый южный ветер гулял в волнах вольной и широкой реки и в волнах молодой степной травы. С реки на берега несло свежестью воды, запахом камыша, осоки и рыбы. Весна заканчивалась и медленно уступала лету. Шумно было на малообжитом правобережье Днепра в нескольких днях пути на юг от Киева. Уже три дня подряд вдоль берега вниз по течению под парусами и на веслах шли полки с Южной и Средней Руси. Вешняя вода быстро катила в море. Днепр все заметнее входил в свои берега после весеннего разлива. Все явственнее определялись далекие острова посреди широкой реки. Несмотря на грозное движение ратей, здесь на правом берегу еще было мирно и спокойно.

Русские полки встали у небольшого прибрежного городка Заруб напротив острова на реке, известного как Варяжский. В сухое время года у острова появлялся брод. Войска разбили стан. Истомленные долгими переходами и греблей на веслах, воины отдыхали, купались, купали и холили боевых коней, ловили рыбу. Вечерами у костров собирались ватагами, варили уху, кашу, понемногу бражничали, играли в зернь и судачили о том, что творилось окрест.

— Виждь, колико воев совкупиша ся суть зде и пеше и комонно? А колико лодей и насадов пришед? Числом суть полъвътора ста, — молвил бородатый немолодой княжеский кметь[5] из Козельска, сидевший, поджав ноги на щите в одной из ватаг. Он обращался к своему усатому соседу помоложе, сидевшему на бревне.

— Любо велико обстояние приближило ся есть, аще убо и погании половци со своима князми прибегли по ны, — ответствовал усатый. — Чи видел еси половци, Гориславко? — спросил усатый у еще более молодого и безусого гридя[6] в белой рубахе с подпояской и в портах.

— Видел есьм. Чудни суть погании, — отвечал гридь. — Почто же сии потщили ся суть под стязи христьянские? Нешто неции погании по другом брезе Словутиця сиим злы недруги, Твердислав? — спросил он у бородатого кметя.

— Попущением Божиим ступили суть половци под християнские стязи. Не быти ту добру, бо посреде христьян погании суть, аки волии середь овчать. И во Святем Писании глаголемо: «Всяко убо древо, еже не творит плода добра, по-секают е и во огнь вметают», да еще глаголемо: «Жатва убо многа, делателей же мало», — заключил он.

Беседа продолжалась. Твердислав не спеша рассказал товарищам о том, что сам слышал от своего знакомого из челяди князя Мстислава Удалого. А тот повествовал, как половецкий хан Котян прискакал со своими князьями и остатками разгромленной рати к Половецкому валу, что на левом берегу Днепра у реки Сулы, и поставил там свои шатры. Этот Котян был тестем Мстиславу Мстиславичу, князю Торопецкому, прозванному на Руси Удатным (Удалым). Мстислав сидел на Галицком столе[7]. А позвали его туда галицкие бояре из Новгорода Великого, ибо были они в распре с молодым наследным галицким князем Даниилом Романовичем. Но не врагом стал Мстислав Удалой Даниилу, а помощником и тестем — дочь свою отдал за молодого князя. Котян прибыл в Галич и поклонился зятю своему Мстиславу и Даниилу, и брату его Васильку, и одарил русских князей и конями, и верблюдами, и быками, и невольницами, и говорил так:

— Нашу землю татары отняли сегодня, а вашу завтра возьмут. Приходите, обороните нас. Если не поможете нам, то мы нынче иссечены будем, а вы завтра.

Долго думали князья и поехали в стольный Киев и сотворили совет с великим князем Мстиславом Романовичем. Призвали и других русских князей. На совет прибыли: князь Мстислав Святославович Козельский, сидевший тогда в Чернигове, князь Смоленский Владимир Рюрикович и их бояре. Были на совете и молодые князья — сын Мстислава Киевского Всеволод и наследник черниговского стола Михаил Всеволодович. И решили князья: лучше встретить татар на чужой земле, нежели на своей. Собрали войска и пошли в Поле.

— Зде у Поля и обретохом ся есте днесь, — закончил Твердислав.

— А велико есть число воев, совкупиша ся по зову княжеску? — опять спросил Горислав.

— Два-десять тысящ, не менее есть, — высказал предположение усатый кметь, кого звали Боримиром.

— Не право речеши еси, Боримирко, — возразил Твердислав, — поменее есть, чти менее два-на-десяте тысящ.

Воины заспорили. Боримир упирал на то, что с половцами в русском войске набиралось до двадцати тысяч воинов. Твердислав же, более опытный, побывавший не в одном походе, хорошо знал, как собирались полки. Он спокойно и без пыла убеждал, что русская рать и с половцами не имела двенадцати тысяч. Вздохнув, он с сожалением добавил, что на княжеский совет в Киеве не приехал великий князь Владимиро-Суздальский Юрий Всеволодович. И хотя обещал в грамоте послать в помощь свой полк, но видимо с этим не торопился. По слухам, владимирские и суздальские вои были еще где-то на пути к Чернигову.

До полуночи шел разговор у костра. Постепенно усталые воины устраивались поудобнее и засыпали. Не спала только сторожа по краям русского стана и на левом берегу Днепра.

В прибрежных кустах ракит и в Заднепровской ивовой лозе защелкали соловьи. Синяя, ночная, теплая дымка укрыла воинский стан.

Ранним утром на восходе солнца береговая русская сторожа зажгла костер на холме и подняла сполох[8]. С высокого правого берега Днепра было видно, как к степному левому берегу быстро наметом шел отряд верхоконных воинов числом до полусотни. Русская конная сторожа[9], собравшись заедин, готовилась к соступу[10]. Воины быстро натягивали тетивы на луки, поудобнее перехватывали копья и сулицы[11]. При подходе к русичам татары, а это были они, остановили коней на расстоянии полета стрелы. Бой не начинался. Какое-то время с той и с другой стороны было совсем тихо. Затем от татар отъехали двое, высоко подняв копье с бунчуком[12], укрепленным на конце древка у лезвия наконечника. Завязались переговоры. Татары дали понять, что они — послы, направленные к русским князьям. Русская сторожа отправила трех воинов в лодке на правый берег Днепра с этим известием. Скоро многие в русском стане узнали о посольстве. Как прошел незамеченным небольшой татарский отряд мимо Половецкого вала и сторожевых русских городов у Дикого Поля — Воина, Горошина, Сакова, Песочена, и почему никто не подал вестей с рубежа, было непонятно.

Русичи смотрели за реку, ожидая, что князья отправят ладьи на левый берег. Князья держали совет. В напряженном ожидании прошел час. Томилась русская сторожа, ожидая исхода событий. Молча ждали татары.

Вдруг раздался громкий гортанный клич на неизвестном русичам языке. Татары, как один, сошли с коней, и, ведя их в поводу, двинулись к берегу, обойдя сторожу стороной. У берега многие из них стали снимать кожаные вьюки, закрепленные у задней луки седла. Какое-то время татарские ратники с потемневшими от натуги смуглыми лицами надували кожаные мешки. Русичи из сторожи с интересом наблюдали за этим. Потом последовал новый гортанный приказ на татарском. Ратные, ведя коней в поводу, неся мешки перед собой, прямо в одежде пошли в воду и поплыли. Вскоре весь татарский отряд вместе с лошадьми достиг стремнины. Отдельные смелые пловцы, держась за лошадей, плыли без мешков. Кони фыркали, ржали, борясь с сильным течением Днепра. На отмели у Варяжского острова татары недолго передохнули и вновь пошли в воду. Часа не прошло, как почти весь татарский отряд на глазах оживившейся русской рати выгреб на правый берег немного ниже по течению от русского стана. Отдельных течение отнесло еще дальше. Такая переправа удивила русичей. Правда, у нескольких татар стремнина унесла коней, двое не дотянули до берега, и их вечным пристанищем стало речное дно.

Какое-то время пришельцы разжигали костры, приводили себя в порядок, обсыхали, надевали доспехи и прилаживали их, успокаивали и обтирали попонами лошадей. Русские, кто посмелей, спускались с крутого берега и, подходя ближе, разглядывали неведомых ранее степняков. Каждый татарский воин имел два или три лука. Татарский лук сильно отличался от половецкого или русского — был больше и тяжелее. У каждого воина было два или три колчана, наполненных стрелами. У каждого седла были приторочены веревки и арканы. Большинство воинов имело копья, у наконечников которых крепились крючья. Многие были вооружены небольшой секирой, притороченной у пояса или седла, иные имели кривые мечи или сабли. За спиной у всех были небольшие круглые щиты. Как правило, одеты они были небогато — в нагольные тулупы, плотные кожаные рубахи или панцири, кожаные штаны. На голове часто можно было увидеть шапку, шитую из меха степного волка или лисы. Видимо, более знатные и родовитые носили кольчуги и островерхие шеломы как у русичей. Шею и плечи у них покрывали бармицы[13]. Поверх мягких сапог крепились поножи. У двоих — самых знатных, что было заметно по манере властно вести себя, даже лошади со стороны груди и боков были одеты в кожаные доспехи.

Вскоре эти двое в окружении десятка всадников отделились от остального отряда и, подняв бунчук, двинулись в гору. Великий князь Мстислав Киевский выслал навстречу послам сопровождение. Русские князья и несколько священников собрались в шатре киевского князя принять татарских послов. Туда же прискакал половецкий хан Котян со своими князьями. В шатер вошло семь человек из посольства во главе с широкоплечим монгольским батыром, в ком внешность и поведение выдавали представителя знатного рода. На нем была длинная до колен кольчуга с разрезами у бедер, отливавшая тусклой синевой не так давно кованной стали и островерхий шелом с бармицей. У кожаного пояса с левого бока висела кривая сабля в ножнах, которую он властно придерживал левой дланью[14]. На ногах были мягкие сапожки. Многим русичам бросилось в глаза то, что на груди батыра поверх кольчуги на кованой цепочке висел деревянный наперстный крест хорошей резной работы. Сняв шелом, обнажив при этом пышную шевелюру с прядями седых волос, посол без всякого подобострастия, с достоинством и уважением сделал поклон перед великим князем, восседавшим в центре окружавших его сподвижников. Князь и его окружение склонили головы в ответ. Затем он обратился к княжескому совету и поклонился дважды. Князья, встав с лавок, взаимно поклонились.

Посол говорил недолго. Толмач[15] из татар стал пересказывать слова посла по-половецки. Половецкий толмач из свиты Котяна переводил эти слова по-русски. Смысл их сводился к тому, что воеводы-темники: Джэбэ, Субутдай и Тугачар, ведущие конные татарские рати, передавали поклон русским князьям и желали дружбы и мира. Великий князь Мстислав Киевский через толмача попросил посла рассказать, из каких земель пришли татары, кто они и волю какого царя выполняет их посольство. Посол отвечал, что земля их лежит далеко на Востоке, более чем в полутораста днях конного пути. Там многими народами правит покоритель Хиновского[16] царства и державы Хорезмшахов великий каан Темуджин, чью волю исполняют темники и он — посол. Среди русских князей пронесся шепот. Великий князь склонил голову и выслушал тихие слова своего священника. Наверное, с его слов он снова задал вопрос о том, почему у посла на груди крест и какой веры придерживается каан Темуджин и подвластные ему народы. Посол отвечал, что великий каан и монгольский народ поклоняются Вечному Небу и матери — Земле и приносят им жертвы. Что покоренные хины поклоняются Будде, а покоренные хорезмийцы следуют слову Магомета. Но многие сильные и большие народы Великой Степи и гор: найманы, кераиты, каракидани, уйгуры и другие подданные великого каана исповедуют Христа. Сам же он — посол принадлежит к народу найманов, который держится христианской веры уже много веков. Новая волна шепота прошла среди русских князей. Тогда из окружения Мстислава Киевского на шаг вперед выступил княжеский священник и, обратясь к послу, громко спросил:

— Я ко веруете? — Посол отвечал через толмача, с трудом переводившего его речь, что веруют они во единаго Бога Отца, Творца небу и земли. И в Сына Его единосущнаго, Спасителя людей — Христа, воплотившегося Духом Божиим в человеке Исусе, рожденном от простой девы Марии и распятом на кресте во спасение прибегающих к нему.

— А яко же почтите есте Пресвятую Деву Богородицу? — вновь громко и настороженно спросил священник.

— Деве ли родити Бога? Богу ли вкушати млеко? — вопросом на вопрос отвечал посол.

— Нечестивые христьяне суть! Глаголюще яко же лжеучитель Несторий, иже предаете анафеме древнии отьци Църкви третиим Вселенским събором. Не есте на вы покрова и заступничества Пресвятыя Богородицы, — воскликнул священник, перекрестясь и отступив назад в окружение князя. Толмачи молчали, видимо не находя слов для перевода трудных богословских понятий, или из осторожности, так как обстановка в шатре великого князя накалилась после резких слов княжеского духовника. Князья громко заговорили, что-то обсуждая. Мстислав Киевский шепотом успокаивал священника, который слишком резко выказал свою неприязнь послу. Молча стояли монголы, не понимая, в чем причина шума.

Малое время спустя шум в княжеском шатре стал стихать, и монгольский посол, так и не дождавшийся перевода того, что последним изрек священник, вновь заговорил. Слова летописца, донесшего речь посла, в современном русском языке прозвучат примерно так:

— Слышали мы, что идете вы против нас, послушав половцев. Но мы вашей земли не занимали, ни городов ваших, ни сел. На вас не приходили, но пришли, посланные Богом, на холопов своих и на конюхов, на поганых половцев. Возьмите с нами мир, а нам с вами войны нет. Если бегут к вам половцы, то вы бейте их и добро их берите себе. Слышали мы, что и вам они много зла сотворили. Поэтому и мы бьем их… — закончил посол, указав на Котяна и его окружение.

Лицо Котяна исказилось. Брызгая слюной, хан стал по-половецки извергать оскорбления в адрес посла и вырвал из ножен саблю. Толмачи молчали, но посол видимо понял все и без перевода. Началось волнение и среди русских князей. Послышались угрозы. Князь Мстислав Удалой сжал рукоять меча и потянул его вон из ножен. Но ни один мускул не дрогнул на скуластом и загорелом лице посла, только сузились и стали хищными, как у рыси, зрачки его раскосых глаз. Князь Мстислав Киевский, подняв вверх длани рук, пытался успокоить других князей, но тщетно. Поняв, что переговоры не удались и его миссия окончена, посол развернулся спиной к княжескому совету и вышел вон из шатра со своим сопровождением.

Котян с налитым кровью лицом призвал русских князей перебить монгольское посольство как разведчиков и соглядатаев, засланных в русский стан. Его зять Мстислав Удалой и князь Даниил поддержали хана. Мстислав Киевский не смог ни остановить, ни сдержать их. Тут же было послано за лучниками и кметями.

Не успело монгольское посольство спуститься с береговой кручи к отряду сопровождения, как за спинами монголов запели тетивы половецких и русских луков. Сотни стрел, пущенных с высокого откоса, градом рассекли струившийся и игравший, как искривленное стекло, теплый воздух у прибрежных холмов. Со свистом и треском, нарушившим гармонию природы и мирную тишину, стрелы обрушились на людей и лошадей, поражая их со спины. Стоны и предсмертный храп разнеслись над берегом. Новый поток стрел достал и татар, стоявших у воды. Десятка полтора татарских воинов, успевших выхватить луки из колчанов и пытавшихся отбиться, послало редкие стрелы в ответ. Другие успели добежать до прибрежных кустов и также стали стрелять уже прицельно. Этих стрелков, попрятавшихся в кустарнике, половецкие и русские лучники поразили не сразу. Но организовать оборону и отход татары не успели, слишком неожиданным и предательским для них оказалось нападение. Слишком значительным был перевес сил со стороны половцев и русских. Многие татарские кони разбежались вдоль берега. Крытые цветастыми ортмами[17], отнятыми у половцев, эти кони долго не давались в руки чужакам.

Бой был скоротечным. Половецкие лучники, в запальчивости приблизившиеся к татарам, пронзенные меткими стрелами, падали вниз с откоса. Но и почти все татарские воины легли под стрелами на берегу или уже в воде. Лишь нескольким из них удалось с лошадьми достичь отмели и брода, тянувшегося по реке от Варяжского острова, а оттуда, с трудом миновав русскую сторожу, отстреливаясь, достичь левого берега Днепра и уйти в Поле.

Мстительные половцы, ранее разгромленные татарами и пострадавшие от них, добивали у реки раненных и вместе с русичами снимали оружие и доспехи с убитых. Половецкий воевода — могучий и рослый князь Ярун, сидевший верхом на вороном жеребце у кручи над спуском к Днепру, с удовольствием причмокивал губами. Затем, подозвав движением руки нукеров, велел им принести голову посла. Нукеры тотчас исполнили приказ. С отвращением подняв отсеченную, окровавленную голову за волосы, Ярун всмотрелся в искаженные смертью черты некогда благородного лица и с нескрываемым ужасом отбросил ее. По его приказу голову насадили на острие бунчука и отвезли к шатру Котяна, воткнув бунчук у шатра.

А у воды заканчивался последний акт разыгравшегося побоища. Были добиты все раненые и раздеты все побитые татары. Еще отлавливали разбежавшихся татарских коней. На прибрежных камнях бился в смертельных конвульсиях буланый монгольский конь, пронзенный в шею и в пах несколькими стрелами. Черная кровь, загустевая, все еще текла из смертельных ран! Конь бил задней правой, поднимал голову и, испуская розовую пену, дико и хрипло ржал. Подошедший половец мстительно, несколькими ударами длинного ножа добил его, перерезав ему горло, и, скликая своих сородичей, стал потрошить коня и снимать с него шкуру.

Несколько дней простояло русское войско против Варяжского острова. На княжеском совете решено было идти южнее. Все пешее войско на ладьях и в насадах и часть конницы должны были спуститься вниз по реке и ее правобережью к порогам. Конным княжеским дружинам и половцам предстояло пройти через степи к низовьям Днепра, чтобы собрать рассеянные по степи половецкие отряды и кочевья и встретить судовую рать, шедшую на веслах и парусах по Русскому морю[18] в Днепр из Галицко-Волынской земли. Войска, свернув стан, двинулись в поход.

Прошло полторы седмицы, когда конные княжеские дружины подошли к Олешью — крупному селению в низовьях реки. Солнце стояло в зените, играя как в зеркале на широком, сверкающем разливе Днепра. Но не было уже прежней безмятежности и спокойствия. Вои, все чаще прикрывая глаза дланью от яркого солнца, с тревогой всматривались в заднепровскую даль. Оттуда от раза к разу и все чаще теплый ветер доносил запахи гари и далекие пугающие и непонятные звуки. Иногда там, далеко, на восточном горизонте появлялся дым, и зоркий глаз русского дружинника улавливал, как передвигались отряды верхоконных. Ночами горизонт на востоке полыхал заревом пожаров. К Днепровскому лиману ушла сторожа из козельского и путивльского полков встречать судовую рать, шедшую морем из Галицко-Волынской земли. Через день русские дружины увидели более ста ладей и насадов, шедших на всех парусах и веслах с воинами и лошадьми вверх по течению реки им навстречу. С ними пришла и большая дружина князя Мстислава Удалого.

Здесь же, у Олешья, к великому князю Мстиславу Киевскому вновь пришли татарские послы, но уже без сопровождения. Великий князь принял послов тайно, со своим окружением. Половецкий толмач перевел с их слов, что татарские темники не желают воевать с Русью, но если русские князья послушали половцев, то Бог рассудит русичей и татар. Чтобы излишне не накалять обстановку, великий князь отпустил послов с миром.

Тайное вскоре стало явным. Узнав об этих переговорах, Мстислав Удалой приехал на совет к Котяну, где и высказал свое негодование. Но Котян был в хорошем настроении, радушно принял и успокоил князя. К Олешью подходили новые половецкие отряды и кочевья, избежавшие татарского погрома.

И все же радость Котяна оказалась преждевременной. Половцев действительно было немало, но в основном это были старики, женщины и дети, бросившие добро и скот за Днепром. Ратных же было мало — не более трех тысяч, да и те были потрепаны в боях и в отступлении или чудом вырвались из окружения и полона. Объезжая половецкие кочевья, подходившие к Олешью, с удивлением и разочарованием взирали Котян и Мстислав на обедневшие половецкие возы с поклажей, драные юрты и шатры, редкие стада и гурты скота и табуны коней. Подлинное богатство половцев — огромные отары овец, большие шатры и юрты, множество возов были брошены за Днепром во время бегства. Молча и с горечью смотрел Котян на голодных и плачущих половецких детей, покрытых пылью, потускневших женщин, ослабевших стариков. Во взглядах уцелевших половецких воинов сквозили неуверенность и тревога.

Вечером в шатре галицкого князя собрался малый совет: Мстислав Удалой, молодой князь Даниил со своим братом Васильком и Котян со своими ближними князьями. Сидели на кошме, поджав ноги, пили вино, ели баранину, жаренную на костре. Угнетенный дневными впечатлениями, Котян молчал и много пил. Русские князья и половцы негромко переговаривались. Вскоре хмель развязал хану язык и, понемногу горячась, он стал все громче говорить о том, как отомстит татарам. Молодой Даниил вторил хану. Мстислав Удалой больше отмалчивался. Обтерев руки от бараньего жира шитым половецким убрусом[19], он пригубил еще вина и внимательно посмотрел на хана. Ни один мускул не дрогнул на породистом и жестком лице Мстислава, лишь недобро прищурились холодные глаза, когда он, пытаясь успокоить тестя, наконец изрек:

— Хошу есмь, хан, спокоить тя. С зарания завтра пойду язъ за Словутич со свои полцем, дабы позрети силу татарскую во стороже. В моем пълце ти сведоми кмети: пути имь ведоми, яругы[20] имь знаеми. Время есть дело начата, да съвершати. А Господь Бог въздасть по делом нашим.

Услышав о задуманном от Мстислава, Котян воспрял, привстал и обнял князя за плечи. Выпивший, разрумянившийся Даниил также стал проситься с князем Мстиславом перейти Днепр и сходить в сторожу. Но Мстислав отказал молодому зятю и урезонил его. Уже пожилой, но все еще жадный до славы и гордый Торопецкий князь первую победу в этом походе решил взять только сам. Посидев еще недолго, князья разъехались спать в свои шатры.

Однако изрядно подгулявший торопчанин — слуга Мстислава Удалого — знакомец Твердислава— заявился заполночь к своему закадычному другу. Устроившись у костра и угостившись еще ковшом медовухи, он рассказал Твердиславу и его сотоварищам о том, что его князь собирается заутро перейти со своим полком на левый берег реки и разведать татарскую силу. Так Твердислав и козляне узнали о разговоре в княжеском шатре. Правда, те не поверили подгулявшему торопчанину, сочтя его слова за хмельное бахвальство. Но посерьезневший Твердислав усадил своего друга в седло и спровадил в галицкий стан, дабы тот проспался и не болтал невесть что.

В предрассветной утренней дымке более тысячи русских воинов с лошадьми и оружием, приторочив доспехи у седельных лук, спустились в тишине к реке и стали переправляться, кто на лодках, а кто и вплавь по броду на левый берег Днепра. В русском стане спали, ничего не зная о происходящем.

Полк Мстислава Удалого — князя Торопецкого и Галицкого — представлял собой одну из наиболее многочисленных и опытных дружин не только на Руси, но и в Европе. Под рукой своего предводителя воины ее прославились как в междоусобных братоубийственных войнах и сражениях на своей земле, так и успешными боевыми действиями в сражениях с западными соседями. На счету этой дружины была и самая кровавая, печально известная на Руси Липецкая сеча[21], где Мстислав вместе с новгородцами и смолянами разгромил владимиро-суздальские рати под руководством великого князя Юрия. Словом, опыта кровопролития кметям Мстислава было не занимать.

С зарею воины князя Торопецкого сначала десятками, а потом сотнями стали высаживаться и выходить на левый берег Днепра. У воды, не разводя костров, они облачались в доспехи, прилаживали оружие. Звеня уже вздетыми доспехами, бряцая оружием, княжеские кмети поднимались на пологий берег, вели в поводу коней. Миновав прибрежный песок и ил, они подтягивали подпруги седел и садились верхом. Затем эта большая дружина, руководимая старшими и ближними княжескими боярами, построилась клином, обращенным острым углом на восток. Ускакала в Поле быстрая сторожа. Пропели рога, подняли стяги с крестами. Взошедшее солнце засверкало на остриях поднятых копий и пик, на яловцах[22] и островерхих шеломах. Затем вновь пропели рога. Конница, сотрясая землю тысячами кованых копыт, тяжело и медленно, но все ускоряя ход, как единая, железная, но живая машина, покатилась, сминая все на своем пути, на восток.

Татары были недалеко. Сторожа донесла о них уже у берега. Полк князя Мстислава не прошел и трех поприщ[23] как из-за большого кургана юго-восточнее русичей показались многочисленные верховые ратники. Обтекая курган с обеих сторон, татары останавливали коней и строились двумя отрядами. Полк Мстислава, замедляя ход, двигался все ближе к татарам, слегка поворачивая угол клина в разрез этих отрядов. Татар, видимо, было вдвое меньше, чем русичей. По команде они сдвоили ряды, и стало видно, как они готовились к соступу, доставая из колчанов тяжелые луки. У выезжающих в первый ряд в поводу шло по второй свободной лошади.

Видя все это, Мстислав Удалой, бывший в самом челе клина под червленым крещатым стягом, велел своему гридю трубить в рог. Русские стрелки, услышав сигнал, достали луки из налучий. Затем русская дружина быстро пошла вперед, ускоряя ход. Татары, тронув коней с места в карьер, покатились лавой[24]. Зычный, гортанный боевой клич монголов:

— Урра-гха! — потряс воздух.

Русичи неслись в соступ молча. Когда между катящимися друг на друга ратями осталось около полуста саженей, запели тетивы татарских луков. Князь Мстислав поднял левой рукой большой овальный щит перед собой, закрыв свою голову и голову коня. Почти как один то же повторила и дружина…

Удары и треск обрушились сверху на щиты и шеломы, стоны и ржание разорвали гулкий галоп русской конницы. Десятки пронзенных стрелами людей и лошадей повалились под копыта скакавшим позади. Раненые кони валились на бок, вставали на дыбы, сбрасывая всадников. Благо, что дружина Мстислава не успела набрать быстрого хода, иначе половина ее пришла бы в смятение и смешала строй. Но слишком опытны были и предводитель дружины, и княжеские бояре и кмети. Задние успели расступиться и обойти впереди павших.

Когда передние ряды русичей опустили щиты, то стало видно, как татары передовых рядов поворачивают коней: одни — налево, другие — направо, уходя по дуге на плечи (фланги) рати. А перед русичами на освобождающемся челе (фронте) появлялись ряды, шедшие следом за первыми. Те тоже готовили луки и стрелы. Но здесь опередил князь Мстислав. По сигналу рога поток русских стрел накрыл монголов. Ответная стрельба татар оказалась вдвое слабее первой. Русская дружина, шпоря коней и грозно опустив копья, летела на татар, неумолимо сближаясь с ними. Вторые ряды татар успели выставить копья встречь русичам. Дружина, рассекая встык два татарских отряда, ударила в спину, догнала и смешала татар, уходивших по сторонам.

Зорко всматриваясь вперед в щель железной личины[25] и крепко сжимая длинную тяжелую пику, Мстислав Удалой наметил ударить видного, одетого в железную кольчугу, татарского предводителя в круглом шеломе. Тот, пытаясь отразить удар, загородился до подбородка круглым щитом и махнул наотмашь секирой, но лишь задел пику. Мстислав вложил в таранящий удар всю силу, на какую был способен. Скользнув по краю щита, лезвие наконечника попало в щель между подбородком и бармицей. Татарин вылетел из седла, хватаясь руками за пику, просадившую его горло и шею. Кровь залила ему кольчугу. Хрипя, он падал навзничь на землю… Больше Мстислав на него не взглянул. Сзади, слева направо от шелома до седла по стальным кольцам бармицы, стальным клепкам и пластинам его дощатого доспеха[26] скрежеща и вспыхнув тупой болью между лопаток, хлестнул жесткий сабельный удар. Рванув харалужный[27] меч, князь ударил им наотмашь, вдогон и, кажется, достал бившего сзади. В следующее мгновение он увидел, как налетевший на него татарин, видимо нукер поверженного им татарского воеводы, с криком обрушивает ему на голову кривой и острый меч. Закрывшись щитом, князь отразил скепающий по металлическим пластинам удар. Но не дремали и княжеские отроки[28], берегущие князя, как псы, готовые защитить хозяина в любых условиях. Княжеский отрок, трубивший в рог, косым ударом сабли срубил татарскому нукеру десную руку и свалил его с коня. Но и сам не уцелел. Татарская стрела вошла ему прямо в левый глаз и он, отпустив повод, выпал из седла и повис на стременах.

Сражавшиеся с обеих сторон кололи, рубили, шеломили врага, чем было сподручнее. Отбросив тяжелый щит, Мстислав Удалой обжал рукоять харалуга обеими дланями. Шпоря храпящего коня, уже пускающего кровавую пену от узды, вставая на стременах, он с остервенением опускал сверкающии как молния тяжелый меч на головы и плечи татар.

Его гриди, действуя, кто копьем, кто сулицей, кто саблей, не давали окружить князя, бившегося в самом центре — на острие сечи и довершали дело, начатое двуручным княжеским мечом.

Вот слетел с коня слева от князя его ближний боярин, сдернутый монгольским копьем с крюком. Тяжелый удар кривого меча ошеломил его, а следующим ударом ему разрубили шелом и голову. Вот княжеские кмети, мстя за боярина, покололи сулицами татарских коней. И, сбив всадников вниз тяжелыми булавами, положили их насмерть.

Вот новый поток татарских стрел сразил двух княжеских гридей справа от князя. Освирепевший Мстислав вновь рванул коня вперед. Ударом длинного меча он достал одного лучника и срубил его от правого плеча до луки седла. Гриди, не отставая, рубились рядом.

Озверевшие от боли, ужаса, ярости люди с искаженными лицами кружились в вихре смерти. Доспехи воинов заливала своя и чужая кровь. Отрубленные руки и головы катились под копыта коням. Кто-то, сломав копье, потеряв клинок или секиру, грудью бросился на врага и, сбив его с седла наземь, катался с ним в пыли, пытаясь достать из-за пояса или из-за сапога нож и всадить его под кольчугу ворогу. Другой, потеряв уже и нож и сорвав кольчужные рукавицы, сжимал окровавленные персты на горле супротивника. А третий, истекая густой кровью, в бессилье понимая, что он уже чужой в этом вихре жизни и смерти, попираемый коваными копытами коней, обращался к Богу с последней просительной и покаянной молитвой.

Но все больше русичей вступало в битву и, прорываясь за князем, теснило татар. Сила и число были на стороне Мстислава Удалого. Не прошло и часа от начала боя, как татары стали подаваться назад. Предводитель монгольского отряда и три уцелевших сотника криками и ударами плетей пытались уже вывести своих остервеневших от крови воинов из неравной схватки.

Князь Мстислав, заметив, что татары поворачивают коней, осипшим, срывающимся голосом прокричал одному из детских[29], чтобы тот дал сигнал лучникам. Казалось, схватка продолжалась еще несколько минут. Но вот все слабее и реже стали сыпаться удары клинков, все чаще летели стрелы и разрыв между бьющимися стал увеличиваться. Князь понимал, что татарские кони резвее русских, и стрелы их бьют точнее, и что преследовать татар опасно. Сечу должны были завершить стрелки. И верно, кмети, погнавшиеся за татарами «на плечах», тут же поплатились за это кто ранами, кто конем, а кто и жизнью. Зато вдогон татарам полетели русские стрелы. Татарские лошади и всадники задних рядов стали валиться на землю. Но главная часть татарского отряда вышла карьером из боя и оторвалась от преследования. На месте схватки осталось лежать до полутораста татарских ратников. Наиболее меткие лучники с обеих сторон недолго еще пытались достать противника стрелами. Но вскоре и то прекратилось.

Полк князя Мстислава в считанный час потерял более ста воинов. Мало из того, что видел Мстислав в своей ратной жизни, могло сравниться с тем, что пережил он в сей день за этот краткий час. Почему-то вспомнил он свой прошлогодний поход на угров, когда пришлось ему схватиться с наемными рыцарями-немцами. Здесь же, за Днепром, более всего поразило князя то остервенение, с каким дрался вдвое меньший по числу враг, поразили его выучка и боевой порядок. Действительно, половцы — те же степняки, не шли с этими ни в какое сравнение. Молча обозрев поле боя, он окончательно убедился в своих сомнениях. Опытный глаз и шестое чувство подсказывали, что приметы прошедшей схватки были не в его пользу.

Слезая с коня и утирая поданным убрусом пот с лица и чужую кровь с доспехов и рук, князь был насторожен, молчалив и задумчив. Но тут прискакал посыльный половец от Котяна, заискивающе улыбающийся и поздравляющий князя. Мстислав отбросил на время свои сомнения, гордо поднял чело, расправил сильные плечи. Обращаясь к окружающим его кметям и подняв меч клинком вверх, он закричал:

— Слава!

— Слава есть князю! — подхватили верные кмети.

Глава II. Наследники «Большого Гнезда»

Четырехлетнего внука Мстислава Удалого, сына его дочери Ростиславы и князя Переславля-Залесского Ярослава Всеволодовича уложили почивать в кроватку в спаленке переславского княжьего терема. Мальчик при крещении был назван Александром[30], что по-ромейски[31], точнее по-эллински значило «Мужественный защитник». Мать его Ростислава получила прекрасное для той эпохи образование. Она хорошо знала ромейскую историю и эллинский язык. Потому и не любила своего славянского имени, данного ей в честь прадеда — князя Ростислава Смоленского, сына Мстислава Великого. Напоминали ей славянские имена эпоху еще языческой, непросвещенной Руси. Да и здесь — в Суздальской земле сколь еще было их — двоеверов, что прилюдно приходили в храмы и молились, а втайне поклонялись идолам, большим камням и древним дубам в священных рощах. Корила и мужа своего Ярослава, когда звал ее Ростиславушкой. Просила, чтобы звал, как окрестили, — Феодосией. И всех сыновей своих называла только по-эллински. Знала она также хорошо историю Руси и княжеского рода. Знала и гордилась тем, что рожает, нянчит и растит потомков великих князей Киевских: Владимира-Крестителя, Ярослава Хромого (Мудрого), Владимира Мономаха, Мстислава Великого, Юрия Долгорукого. Да разве только их? Ведь и Ярослав Хромой женат был на Ингигерде — дочери Олава, конунга Шведского. Внуком их был Владимир Мономах, что по женской линии приходился внуком ромейскому императору Константину Мономаху. Сам же Владимир Мономах женат был на Гиде — дочери англосаксонского короля Харальда. А Мстислав Великий взял в жены дочь шведского короля Инге Стейкельсона Христину. Знала, что сыновья ее — второе поколение «Большого Гнезда», что правило всей Северной Русью, заставляя склонить и выю[32] Господина Великого Новгорода.

Старшой — Федя, спокойный и послушный ребенок, кому шел уже восьмой год, давно спал в кровати. Меньшой — Андрюша засыпал в люльке, посапывая и двигая губешками, будто сосал грудь. Этот был еще мал. Зато средненький — Алексаша был уж больно смышлен и боек, знал молитвы, задавал вопросы и любил играть с детками из княжеского двора. Подражая старшим, неугомонно бегал, зажав жердь между ног, будто скакал верхом на коне. Сейчас он тревожно засыпал в кроватке-качалке, хмурил бровки и что-то бормотал. Феодосия подошла к Алексаше, склонилась. Легкой рукой погладила вспотевший лобик и русую головку. Тихонько пропела несколько слов колыбельной песни, убаюкивая дитя и качая кроватку. Затем поправила на заснувшем ребенке багряное покрывало. Любила она этот цвет. Знала, что наиболее достойных и благородных кесарей ромейских прозывали Порфирородными, ибо цесарская порфира была багряной. Потому и заказывала купцам, чтоб привозили левантийские, никейские да трапезундские красные ткани и паволоки, алую фряжскую[33] парчу и бархат. И сыновей своих старалась одеть так, дабы знали и понимали, что неизбежно придется носить им алый княжеский корзн[34].

Вспомнив о княжеском долге, деле и княжеской чести, княгиня вздохнула. Она волновалась — уже две седмицы не было вестей от мужа. Князя Ярослава позвал в стольный Владимир-на-Клязьме старший брат Юрий Всеволодович. По велению старшего брата в днепровский поход из каждого удела Владимиро-Суздальской земли пошли полки. В Южной Руси давно каждый князь «держал отчину[35] свою», и все меньше и меньше находилось тех, кто повиновался воле великого князя Киевского. Здесь, в Северной Руси, каждый удельный князь по законам того времени, слушая «старшего брата» — великого князя Владимирского, выделял из своего удела воев, дабы приняли участие в большом общерусском походе. Тех, кто противился, могли сообща принудить силой. Расправа с непослушниками была здесь скорой и крутой, как заведено было еще князем Юрием Долгоруким и сыном его Андреем Боголюбским. Тесть ее Всеволод «Большое Гнездо» держал ту же руку. Правда, на несколько лет при старшем сыне его Константине настала замятня[36]. Но как сел после смерти Константина на княжеский стол Юрий Всеволодович, все вернулось на круги своя.

Каждый князь этой большой и богатой земли, каждый город посылал в поход кто сто, кто двести, а кто и триста воев, смотря по тому, кому какое место, достоинство и честь. Из стольного Владимира ушла в поход тысяча комонных[37]. И то мало было для великого князя. Да уж долго помнил Юрий Всеволодович Липецкую сечу — лихую беду, что совершилась из-за крамолы ростовских и суздальских бояр, за коих вступились новгородцы с батюшкой ее князем Мстиславом Мстиславовичем Удатным да его двоюродным братом князем Владимиром Рюриковичем со смольнянами. И родной братец Юрия — Константин Всеволодович, князь Ростовский — молитвенник, а тоже пролил кровь братнюю. Вся земля Владимиро-Суздальская стояла тогда против Мстислава Удатного, новгородцев и смольнян. Только Константин с ростовскими боярами да их чадью[38] и челядью стояли против всей своей земли. А когда плакала кровью и слезами и стенала вся Владимиро-Суздальская земля — в Ростове Великом радовались. Вот потому днесь и велел Юрий Всеволодович своему сыновцу[39] — нынешнему князю Ростовскому Васильку да ростовским боярам выставить в поход осемьсот ратных, не менее. Де Ростов Великий — старейший град в Суздальской земле, вот пусть и покажет сие на брани. А все другие города пожалел. Лишь князю Переславскому — мужу ее и восприемнику великого стола Владимирского велел отпустить в поход триста воев. Уже две седмицы прошло, как ушел сопроводить свой полк и обоз князь Ярослав.

На осьмый день прискакал из Владимира отрок с вестью от мужа. Ярослав писал, что в поход на Днепр старший брат его не отпустил, да и других своих молодших братьев удержал. Рати к Днепру повели Василек Константинович Ростовский да воевода великого князя Творимир. Феодосия, прочитав письмо, поняла, что старший брат опять что-то задумал, потому и не отпустил ее мужа от себя. Владимиро-Суздальская Русь и после Липецы могла собрать рать числом и в двадцать, и в тридцать тысяч воев, а то и более. Не торопился Юрий гнать своих воев к Днепру. И четырех тысяч, поди, не отпустил в этот поход. Москвичи да дмитровцы и без переславцев смогли бы собрать такую силу. Хитрил Юрий Всеволодович. Знала Феодосия, не любил великий князь Владимирский ее батюшку Мстислава Удатного. Потому и было так много непонятного и тайного во всем том, что порой окружало ее в этой северной Русской земле. Княгиня вздохнула. Села на стульце у кроватки.

Вспомнила, как натерпелась и намаялась, ожидая известий о той страшной сече, что была на Липеце. Тогда могла потерять и мужа, и отца, что стояли волей Божией по разные стороны бранного поля. Вспомнила, как подступил к их вотчине — Дмитрову в ту пору младший Всеволодович — Владимир с московлянами. Перепугались все в Дмитрове, но ударили в сполох, затворились в кроме и послали с вестью в Переславль. Переславцы собрали малый полк на подмогу. Владимир-то сел в Москве без воли «старшего брата», хотя еще покойный свекор завещал Москву ему, но он решил и Дмитров себе урвать у Ярослава. Пока старшие братья рядились и воевали меж собой да с новгородцами, этот как тать[40] полез на стены дмитровского крома с дружиной и москвичами. Да получил по зубам. Сам еле остался жив, чудом уцелев от стрелы. А тут муж ее Ярослав поспел на подмогу дмитровцам, и побежал Владимир с москвичами восвояси.

Потом ненадолго, волей победителя, разлучил Феодосию отец с любимым мужем. Наказал за Новгород, за Липецкую сечу. Но тут уж Феодосия проявила свой нрав. Убедила родителя, что тот берет грех на себя, разлучая дочь с законным, Богом данным ей мужем. Да и тяжела была тогда уже первенцем. Любит она своего Ярослава, хотя и знает, что был женат до нее на другой. Та первая была половчанка. Наверно, жадная была до любовных утех. Кровь-то горячая, кочевая, а детей ему родить не смогла. Знала, что и сам князь характером непокладист, вспыльчив, горяч. Никогда не спускает обиды никому, кроме нее — Феодосии. Да еще как отца почитает старшего брата Юрия. Но во всякой брани норовит быть первым. Правда, и бит бывал часто, но умеет отступить и устоять на своем. Брату своему Юрию всегда первый помощник. А ей — жене — надежда и опора. Закрыла глаза, чтобы увидеть образ мужа, и тут всколыхнулось сердце, когда вспомнила, почти ощутила, как страстны и нежны поцелуи и ласки ее желанного… Ведь в любви родила ему сыновей. Вот и сейчас вновь понесла от него… Растут сыновья. Вырастут, поведут свои полки…

Вспомнилось, как три лета назад великий князь Юрий собрал всю Владимиро-Суздальскую и Рязанскую Русь на булгар[41]. Волжские булгары, пользуясь слабостью русичей после Липецы, разоряли русские земли по реке Унже, сожгли даже северный русский город Устюг. Вспомнила, как она и все переславские жены с плачем провожали воев в далекий поход на Волгу. Тогда, правда, великий князь не отпустил от себя Ярослава в поход. Вместо него переславских воев повел их ближний боярин. А во главе войска поставлен был брат Юрия и Ярослава Святослав Всеволодович. Русские полки побили магометан, пожгли их грады, взяли дань. А болгарский каган дал Юрью мир, «якоже было при отце его Всеволоде». С той поры перестали булгары разорять русские погосты и села не Унже и у Городца на Волге. Но более пятидесяти переяславских кметей не вернулось из того похода — легли в далеких Поволжских землях, на Каме-реке, когда «брали копьем»[42] булгарский град Ошелье.

Не просохли слезы у жен и матерей, как на другое лето князь Юрий вновь созвал полки. Теперь уже просили помощи рязанские князья. Мордва-эрзя[43] разоряла и грабила земли у приокских городов — Мурома, Гороховца. Мордовские князья были язычниками и народ свой держали во тьме. Православные подвижники, священники, уходившие к мордве проповедовать слово Христово, часто пропадали в их диких лесах. Их находили прибитыми к деревянным столбам, повешенными на «священных», идольских дубах. Мордовские князья водили разбойничьи рати вверх по Оке и Клязьме до Ярополча и Стародуба, избивая и уводя в полон христиан, грабя и подбивая на войну против Руси уже крещеных мурому и мещеру[44]. По княжескому зову из Переславля к Оке уходило большое войско. Жены и матери со слезами и тревогой прощались с мужьями и сыновьями. Федя махал тогда рукой отцу и держался за ее сарафан, а маленький Алексаша был у Феодосии на руках, когда она, утирая слезы краем одеяла, коим был укрыт младенец, все крестила со спины мужа, только что севшего в седло и верхом выехавшего со двора. А Алексаша улыбался, пускал пузыри и тянул ручки в рот, где резались первые острые зубки.

Великий князь разбил мордву у Оки. За Окой прошел огнем и мечом по мордовской земле, жег городки, где оказывали сопротивление. Тех же, что смирялись, крестил и облагал данью. А чтобы вовсе усмирить мордву, на высоком мысу, в том месте, где Ока входит в Волгу, поставил крепкий град Нижний Новгород. Далеко замыслил — переять славу Великого Новгорода и утвердить ее в Низовской земле — на краю Руси, на Волге, на Востоке. Всем сердцем изболелась Феодосия, пока ждала мужа. Как возвратился Ярослав, все глаз с него не спускала. А он все рассказывал, что Волга там шире Днепра-Словутича, широка, как море. А по берегам ее и за ней — приволье и простор, не меренные ни глазом, ни человеческим деянием. Все обнимал ее — свою Ростиславушку, целовал, нянчил детей, да говорил, что повезет их в Нижний Новгород гулять и Волгу смотреть.

Недолго побыл князь Ярослав дома в покое с женой и детками. Не усидел на княжеском столе Новгорода Великого старший сынок Юрия. Бежал молодой княжич Всеволод Юрьевич со своим двором. Видно сильно притесняли его новгородские мужи. Новгородцы отправили посылов к великому князю, но Юрий им сына не дал. Тогда те просили на стол к себе ее мужа — князя Ярослава, хотя боялись и недолюбливали его. Вот и пришлось Ярославу ехать в Новгород, хотя и не надолго. Днепровский поход русских князей возвратил ее мужа домой в Переславль. А уж отсюда он поехал отправлять полк во Владимир. Между тем недобрые вести шли из Новгорода Великого да из Плескова. Взмястилася чудь, зовущаяся эстами, что живет за Чудским озером и за Наровой-рекой у Варяжского моря[45]. Ранее эта чудь дань платила Новугороду да торговала с Русью. За Чудским же озером стоит русский город Юрьев, где мирно жили русичи и эсты. Сроду не было там которы, при[46] или войны. Да вот уже более пятнадцати лет, как пришли в Чудскую землю латыняне[47] — немцы и датчане. Крестят чудь силою по латинскому закону, а всех противящихся побивают и жгут. Не было такого николи[48], чтобы Русь силою чудь крестила. Латыняне же всех обложили десятиною, настроили градов своих и кирх. Силою погнали всю чадь — и старых, и малых на пашню и на работы, обложили податью тяжелой. Эсты не выдержали, взялись за оружие, стали бить латынян, а вятшие мужи[49] их совещались и послали за подмогой во Плесков и в Новгород. Собралось вече в Новгороде, где решили воевать латынян. Засобирались на брань плесковичи и новогородцы да по совету своего князя Ярослава обратились за помощью и к великому князю Юрью. Мол, позабудь, княже, прежние которы, сниди в мир и любовь. Почуяли, что грозен враг — латынство.

Юрий Всеволодович был наслышан уже о делах в Чудской земле от брата. Думали все — быть скорому походу и войне. Но старший брат отложил поход на Запад. Может, Новугороду в отместку вспомнил Липецкую сечу, а скорее тревожные вести с юга отвлекли. В Новгород же отвечал, чтоб ждали, будут к ним низовские полки. С тех пор все не было спокойно у Феодосии на душе.

Уже в апреле во Владимир, Суздаль, Переславль и другие грады Северной Руси пришли вести о том, что великий князь Киевский Мстислав созывает всех русских князей под свои стяги для похода в Дикое Поле. Там-де объявился новый грозный ворог — татары, что побили поганых половцев. Откуда пришли и кто суть — един Господь ведает. Великий князь Владимирский стал собирать войска в поход. Вот и ушел в который раз князь Ярослав в стольный Владимир сопроводить переславский полк. Истомилась Феодосия от ожидания, а вдруг как передумает старший брат да пошлет Ярослава на Днепр всугон Васильку Ростовскому. Вздохнула громко и тяжело. Огладила уже заметный круглый живот. Шестой месяц была она тяжела. Дитя уже шевелилось и давало о себе знать.

Заплакал меньшой сынишка, видимо во сне почуяв материнское волнение и тревогу. Феодосия, склонясь над люлькой, перекрестила и стала качать дитя. Потом, перекрестив старших, поправила на их постельках покрывала. Позвала горничную девку-сиделку и ушла молиться перед сном. Теплая июньская ночь пришла на землю. Окутала дымкой белокаменный Спасо-Преображенский собор, кольцо земляных валов, рубленые стены и воротные вежи, боярские и купеческие терема, княжеские хоромы Переславля-Залесского. Где-то за стенами града — на посаде или у Трубежа запел соловей.

На другой день — в пяток[50] к обеду возвратился из стольного Владимира князь Ярослав. Весть о приезде князя сообщил отрок из княжеского двора, что обкашивал молодую траву на градском валу у моста через реку. Заметив еще далеко за рекой многочисленных верховых, он прибежал на двор княжьего терема и всех поднял на ноги. Не дремала и сторожа на градских стенах.

Феодосия уже успела накормить и занять детей. Федя и Алексаша бегали по двору и играли с дворовыми детьми под присмотром дядьки. Миша сидел в горнице на ковре и играл с деревянным конем. Услыхав шум, княгиня накинула поверх шитого жемчугами повойника алый плат из паволоки и, взяв меньшого сына на руки, вышла на высокое гульбище[51] терема. Яркое солнце било в глаза. Феодосия, закрывшись от слепящего света дланью, посмотрела с высоты на воротную вежу града, закрывавшую Владимирскую дорогу. Теплый ветерок подул с юга. Где-то на звоннице ударили в церковное било. А сердце княгини встрепенулось от радостного ожидания.

Вскоре стало слышно, как по мосту через реку и обводной ров дробно застучали многочисленные кованые копыта коней. Когда стало видно въезжавших, то княгиня разглядела среди передних своего милого, сидевшего на серебристо-голубом, в яблоках, жеребце. Следом, на рысях, въезжали ближние бояре, челядь и кмети. Проехав по деревянной мостовой, ведущей к Спасскому собору, князь Ярослав остановился на площади перед храмом. Не дожидаясь стремянного, легко сошел с коня. Затем развернулся к храму, снял шапку с алым верхом и перекрестился. Следом за князем сошли с коней и сопровождавшие его. Крестясь и прочтя краткую молитву, все склонились в поясном поклоне. Затем, ведя коней в поводу, тронулись в сторону княжеского подворья, что располагалось поблизости.

Феодосья уже сошла по ступенькам крыльца вниз и, поймав за руку бегавшего по двору и расшалившегося Алексашу, пошла к распахнутым воротам княжеского подворья. Подбежал к матери Федя. Вся челядь высыпала встречать князя. Как только Ярослав показался в воротах, дюжий бородатый привратник снял шапку и поясным поклоном приветствовал своего господина. Следом дворовые радостно приветствовали его и кланялись ему. Подбежал конюший, взял повод коня. Ярослав ответствовал всем глубоким поклоном. Но тут, узрев жену с сыновьями, быстро пошел к ним. Не дав Феодосии поклониться, обнял и расцеловал и ее, и детей. Целуя, незаметно погладил ее по животу, назвал Ростиславушкой и княгинюшкой. Княгиня на радостях и осерчать не смогла, уж больно натерпелась, пока ждала своего желанного. Подошедший огнищанин[52], поклонившись, спросил, готовить ли трапезу. Но князь отказался сразу идти за стол, а велел скорей топить баню себе и гридям, что ходили с ним.

Старшая дружина[53] вскоре разъехалась по своим дворам, а те из молодшей дружины[54], что жили при дворе княжеском — в гриднице, стали распрягать и разводить коней, сносить торока[55], седла, оружие. Затем снимали верхнее дорожное платье, отдыхали, присев где-нибудь в тени, рассказывая дворовым о дороге, об ушедших в поход на Днепр, о стольном граде Владимире. Время, ранее медленно тянувшееся в ожидании, теперь, казалось, побежало. В предвкушении хорошей бани и княжеской трапезы, встретившись наконец с родными и близкими, многие в Переславле были в тот день в добром и веселом расположении духа. Незаметно приближался вечер.

После бани, переодевшись в чистую белую рубаху с вышитым воротом, князь уселся на стульце в горнице терема. Дружина еще парилась и домывалась, прибирала баню. Во дворе, у поварни и изредка в покоях сновали прислуга и челядь, накрывавшие столы в гриднице. Ярослав после бани был в благодушном настроении, разговаривал с княгиней, играл с сыновьями. Сначала он качал их по очереди то на колене, то на ноге. Потом стал подбрасывать высоко под потолок горницы заливавшегося хохотом старшего княжича. А вторак с восхищением смотрел на это, тянул руки и просился к отцу.

Наигравшись с детками, князь стал облачаться для трапезы. Он переоделся в кафтан синего цвета с атласным воротником и золотой обшивкой от шеи до пояса. Обвил вокруг стана пояс, шитый серебром, надел легкие сапожки с острыми носками. Расчесал гребнем усы и русую бороду. А затем с семьей вышел трапезовать в гридницу. Там уже были ближние бояре и дружина. Князь и семья заняли место во главе стола. Все остальные стали рассаживаться по чину, старшие — ближе к князю, молодшие — далее. Затем все бывшие за столом и прислуга развернулись лицом к образам. Настоятель Спасо-Преображенского собора прочел молитву и благословил трапезу крестным знамением. Все крестились, тихо вторили молитве.

Красное фряжское вино, налитое в большую братину, пошло вдоль всего стола, не миновав ни одного из сидевших мужей. Трапеза началась. К столу подавали тушеные, вареные, соленые овощи, грибы, каши с конопляным и подсолнечным маслом, свежеиспеченный пшеничный хлеб, красную и белую рыбу, черную икру, пиво, заморские вина, крепкие меды. Князь много, но неторопливо ел, орудуя то ложкой, то двузубой вилкой. Изредка отпивал крепкого меда из кубка, только один раз отпив из братины. На левом колене держал княжича Александра, напросившегося к отцу. Шел негромкий неторопливый разговор. Говорили о делах во Владимире, о Днепровском походе, о восстании эстов в Чудской земле, о латынянах. Когда бояре, не ходившие во Владимир, стали спрашивать князя Ярослава, думает ли великий князь послать помощь Новугороду, Ярослав помолчал и, задумчиво глядя голубыми глазами куда-то поверх стола и сидевших за ним, молвил:

— Мыслю есмь, братие, ити сей год с полки в землю Чюдцкую, к Варяжскому морю.

Феодосия услышала эти слова, и ее сердце тревожно забилось. Ужели ненадолго возвратился домой ее желанный, ее князь. Вновь придется ждать его и молить Бога о том, чтобы оборонил, спас и сохранил его и все русское войско.

А застольный разговор все продолжался. Захмелев, все стали громче говорить о княжеских которах на Руси и спорить. Следом пошел разговор о далеком, но не чужом для русичей Цареграде[56] захваченном латынянами, о ромейских царствах[57] и болгарах, что дрались против латинской империи Романии[58]. Потом вновь заговорили о своих делах: о скором покосе, цене на хлеб, соль, рыбу, о торговле, о мытных пошлинах. Пили меды, вино, пиво, произнося здравицы князю, княгине и деткам, великому князю Юрию, всему княжескому роду Большого Гнезда, настоятелю Спасского собора, именитым боярам. Пили за своих суздальских, владимирских, переславских, да и за всех русичей, ушедших в далекий Днепровский поход.

Глава III. За Днепром

Весть о победе Мстислава Удалого быстро разнеслась в русском войске на правом берегу Днепра. Только для великого князя Киевского стала она горше ложки дегтя. Обида и раздражение за то, что Мстислав Торопецкий повел свою рать в бой самовольно, без княжеского совета, без его воли, досаждали ему. Но более всего жгла его зависть. Были и до се между Мстиславом Киевским и Мстиславом Удалым неприязнь и которы, как ложбина между двух холмов. Но последняя победа за Днепром, как весенний поток в разливе, размыла ее и превратила в глубокий яруг, а потом в пропасть.

Тогда уже мало кто из русских князей внимал слову и помыслу «старшего брата» — великого князя Киевского. Разве что оказывали почтение «по старине». Услышав о случившимся за Днепром, все русские князья стали поспешно готовить свои дружины и полки к переправе. Более других торопились и горячились молодые — Даниил Волынский с братом Васильком, Олег Курский, Михаил Черниговский. На берегу звенели секирами умелые плотники. Они сшивали и крепили большие плоты. На плоты грузились пешие вои со снаряженьем и походным припасом. Конные кмети и гриди грузились в ладьи, заводили по сходням на борт боевых коней. Первыми через Словутич пошли галичане и волынцы. Следом — трубчевский, путивльский и курский полки. Затем — козельская и черниговская дружины во главе с князьями Мстиславом и Михаилом. Ветер надувал паруса. Дружно ударяли веслами гребцы.

На левом берегу вновь спускали сходни, сгружали снаряжение и припасы, сводили коней. Пешие рати пересаживались в ладьи и насады и на веслах, на парусах поднимались вверх по Днепру. Конные полки как в походе шли вдоль левого берега на север. Все эти силы двигались к броду у острова Хортич (Хортицы), туда, где, по словам сторожи, уже стали станом русичи, ушедшие из Заруба, проведшие мимо порогов корабли по волокам, и куда уже направлялся полк Мстислава Удалого.

Шел июнь. Через седмицу после событий у Олешья большая часть соединившегося вновь и переправившегося через реку русского войска числом до десяти тысяч человек уже стояла станом у брода напротив острова Хортицы. Плавни, низкие берега, кустарники и холмы Хортицы тянулись далеко вдоль реки. Еще выше по течению берега острова одевались камнем, а еще далее прямо из реки поднимались огромные валуны и скалы, где вода ревела и бушевала или падала с большой высоты, разбиваясь в мелкие брызги и водную пыль, сверкавшую на солнце множеством радуг. То были пороги. Ни одна ладья, ни один насад не могли пройти там рекой. Не зря в старину прозваны были эти пороги один — «Беспощадным», второй — «Ненасытцем», а другие такими же грозными и звучными именами.

По правому берегу у Хортицы встала и другая часть русского войска во главе с князем Мстиславом Киевским. Туда же подошли и половцы. Все были в ожидании. Второй день стояли русичи по обеим сторонам брода. Русская сторожа рыскала далеко в Поле — в десяти, а то и двадцати поприщах (верстах). Неожиданно от сторожи пришла весть, что татарский передовой полк идет к русскому стану, а татарские лазутчики хотят сжечь русские ладьи и насады. Дали сигнал готовиться к битве. В русском стане воцарилось возбуждение и оживление. Дружинники и кмети вздевали брони, готовили коней и оружие. Пешая рать готовилась к обороне, укрепляла стан, окружая его возами и частоколом. Дали знать киевскому князю и половцам на правый берег. Половецкая рать во главе с князем Яруном по Хортицкому броду стала переходить Днепр.

К полудню молодой волынский князь Даниил по велению Мстислава Удалого вывел конный полк галичан и волынцев в Поле. Конница двинулась на восток. Следом вышел со своей дружиной князь Олег Курский. За курянами пошли путивличи. Князь Михаил отпустил в Поле с конным отрядом своего боярина и воеводу Юрия Домамерича. Последними оставили стан еще два конных полка — Мстислава Удалого и Мстислава Козельского. Пройдя пять поприщ, русские остановились. Перед боем надо было дать передохнуть коням и осмотреться. Князь Даниил въехал на высокий курган и озрел Поле окрест. На первый взгляд более двух с половиной тысяч вершников шло под его водительством. Ветер дул с востока, поднимая легкую пыль. Днепра уже не было видно. Вскоре с запада подошел еще один отряд — это была черниговская конная дружина числом до трехсот воев. Князья стали съезжаться к Даниилу. Вскоре подошли и черниговцы. Юрий Домамерич в окружении нескольких дворян въехал на курган. Это был уже седовласый бородатый человек, известный воевода, водивший много раз рати и на угров, и на суздальцев, и на Киев. Но среди русской феодальной знати он был более всего известен как знаток военной тактики и обычаев кочевых племен и народов, обитавших в Великой Степи, прозываемой на Руси «Диким Полем». Говорили о нем, что, переодевшись купцом, побывал он в степи за Яиком[59] и даже в Хорезме.

Боярин был одет в тяжелый чешуйчатый доспех, закрывавший руки до локтя и ноги до бедра. Под доспех была вздета тонкая кольчуга до колен. Кованые поножи поверх сапог защищали голени ног. Руки были в кольчужных рукавицах до локтя. Длинные седые волосы спадали на плечи. Шелом с бармицей он прижимал ошеей рукой и локтем к поясу, окольчуженой дланью той же руки держал и повод коня. Поклонившись князьям и приложив десную длань к сердцу, Юрий Домамерич с почтением обратился ко князю Даниилу:

— Дозволь еси, княже, совкупити свое копие[60] с твои полци. Под твою руцею хощу ся соступити с ворогом.

Князь Даниил, поклонившись в ответ, с благодарностью посмотрел на Юрия и молвил:

— Добро, боярин.

— Аще знаеми есми ти татарове, боярин? — спросил у Юрия подъехавший ближе к нему князь Олег Курский. Этот еще молодой, но уже опытный в военном деле князь явно хотел расспросить черниговского воеводу о малоизвестном и видимо грозном противнике.

— Знаеми ми, княже, татарове. Велми добрая стрелки суть, — отвечал Юрий Домамерич.

Князь Олег промолчал в ответ. Но близко стоявшие верхи молодые князья недоверчиво переглянулись. Кто-то, ссылаясь на недавнюю победу Мстислава Удалого, стал оспаривать мнение воеводы. Кто-то, усмехаясь, молвил, что татары — простые люди, дикие кочевники хуже половцев. Но Юрий Домамерич, серьезно посмотрев на молодого шутника, негромко повторил:

— Верь, княже, слову. Ратници суть, добрая вои.

Не заводя более об этом речи, боярин обратился ко князю Даниилу:

— Постои еси, княже, един час. Пожди. Имаши ти весто. Всугон со свои полкы идуть князи Мстислав Торопецкой, да Мстислав Козелской.

— Спаси тя Христос за весть. Пожду, — отвечал Даниил.

Воевода отъехал в сторону. Все обратили взоры на запад.

Там поднималась пыль — шла конница. Обратившись в противную сторону, князь Даниил заметил, что запылило и на востоке. Истек час. Подошли полки, ожидаемые Даниилом. Мстислав Удалой принес весть, что половцы всем войском перешли Днепр и идут вслед русичам. За половцами через реку пошел великий князь Киевский.

Татары были недалеко. Сколько их, сказать пока было трудно. Галицкий князь молчаливо и долго осматривал с кургана окрестную степь, считал и сравнивал в уме силы русичей и подходивших татар. Молодые князья с почтением и в молчании ожидали его слова. Когда Мстислав понял, что татар не более трех тысяч, и они не собираются нападать первыми, то решил бросить свои силы в соступ. Сказав об этом вслух, он посмотрел на Мстислава Козельского, который молча склонил голову в знак согласия. С приходом его и козельской дружин русское конное войско достигло четырех тысяч воинов. Перекрестясь и прочитав тропарь святому Христофору, князь велел готовиться к бою.

Галичан, волынцев и свой конные полки он приказал поставить в чело. На правое плечо отправил князя Олега Курского и путивльский полк. На левое пошли князь Мстислав Козельский и воевода Юрий Домамерич с черниговцами. По его замыслу плечевые полки выдвинулись саженей на сто впереди чела. С высоты кургана ему было видно, что они стали подковой, развернутой внутрь по отношению к врагу. Этим строем Мстислав замыслил обезопасить большую часть русского войска от татарских стрел и создал возможность охвата противника с флангов.

Татарская конница построилась лавой в три ряда. Сколь позволяли Мстиславу видеть его зоркие глаза, татары готовили луки. Князь велел трубить в рога, и вскоре русские лучники выехали в первые ряды. Легкая пылевая дымка повисла в воздухе и скрывала всю картину начинающегося боя. С малой дружиной князь Мстислав оставался на кургане. Русские полки медленно двинулись вперед.

Когда русичи разогнали коней и те пошли рысью, татары двинулись встречь. Рати быстро сближались. Оставалось менее ста саженей, как вдруг, на удивление галицкого князя, русичи первые пустили стрелы. Мгновением позже ответили и татары. Ветер донес до кургана дикое ржание лошадей и крики. Князь увидел, как падают и кувыркаются с обеих сторон кони и воины. Но ворог не вступал в сечу. Татары первого ряда, повернув коней и разделившись пополам, стали уходить по сторонам, освобождая пространство следующим за ними. Вот уже новые ряды татар быстро пустили стрелы. Но и русские стрелки не терялись. Повисшая в воздухе пыль скрыла картину схватки. Лишь ветер донес неистовый вой начавшейся сечи.

Козельский конный полк шел у левого плеча черниговской дружины, опережавшей козельцев на десяток саженей. Молодой гридь Горислав в кольчуге, вздетой поверх кожаной рубахи, в островерхом шеломе, с круглым щитом и луком в ошеей руке, держа поводья десной дланью, уже почти не гнал своего гнедого коня. Конь, чувствуя и слыша гулкий топот копыт своих собратьев и неукротимый поток всего войска, летел вперед в едином боевом порыве. Впервые юноша вступал в смертельную схватку, и сердце его наполнялось священным ужасом, неистовым дерзновением и острым чувством Неизвестного, нараставшим с каждым мгновением. Впереди Горислава был ряд княжеских лучников, скакавших близ князя. Как все вокруг, он успел поднять свой щит над головой, когда смертельным градом начали сыпать и шеломить сверху татарские стрелы. Во рту пересохло. Казалось, дышать по-прежнему стало невозможно. Сердце бешено колотилось. Юноша с силой вздохнул и вытолкнул воздух из груди. В ушах зазвенело и затрещало. Это разорвали аэру предсмертные крики и ржание. Горислав опустил щит, потянув поводья, придержал коня. Это спасло его от падения, так как скакавший впереди него кметь полетел через голову своего сивого жеребца, а сверху на него, брыкая задними ногами, рухнул его конь. Гридь с силой ударил правой ногой в бок своему гнедому. Шпора сильно уязвила коня, и тот резко пошел правее от места падения сраженного кметя. Удары тетивы и свист пускаемых стрел заставили вновь напрячься молодого гридя. Горислав, злясь на бившего передом и дрожавшего коня, рванул стрелу из тула[61] из-за спины. Подняв лук немного выше шелома кметя, скакавшего впереди, с силой натянув тетиву и отпустив оперенный конец стрелы из пальцев, выдохнул и быстро сплюнул.

Передовые отряды русской конницы утонули в пыли и сумятице, пронзающей железным лязгом и криками. Горислав все с той же злостью рванул из-за спины сулицу и поднял ее над головой, готовясь метнуть в недруга. Перстами левой длани он придерживал саблю, висевшую на поясе, вздетом поверх кольчуги. Это придавало ему уверенность. Сам того не сознавая, но повинуясь многолетней выучке, он левой же дланью приторочил древко лука к крюку у седельной луки и высвободил длань для поводьев. Резкий запах конского пота, пыли и крови ударял в ноздри. Сердце колотилось в груди. Слепая ярость затмевала разум. Вдруг опомнившись, Горислав обратился к Богу. Он молил Творца о спасении, молил истово, горячо, продолжая гнать и шпорить коня. Перескакивая через павших, конь нес его вперед. Русская конница, рассыпав строй, уже преследовала татар.

Ведомые своими сотниками, татарские воины развернули коней. Работая плетьми и отстреливаясь из луков, они пытались оторваться от преследователей. Но удалось это не всем и не сразу. Слишком большая масса конницы не могла быстро развернуться и поскакать вспять. Кони налетали друг на друга, теснились, взбрыкивали или сбивали один другого с ног. Всадники кричали, секли плетьми и понукали лошадей, пытаясь усидеть в седле и ускакать прочь. В отдельных местах татарские ратники, понимая, что им уже не успеть уйти от настигавших их русичей, сбивались в кучи и вступали в рукопашную схватку. Русские воины, пользуясь численным превосходством, быстро сминали эти малочисленные отряды. Оставшиеся в окружении врага татары остервенело защищались, дорого продавая свою жизнь и встречая смерть лицом к лицу.

Горислав видел, что его оттеснило ошую дружины, сверкавшей серебром чешуйчатых и дощатых доспехов. Над ними плыл червленый стяг с Крестом и Голгофой. Один из всадников, привстав на стременах, грозно вознес поднятый над головой длинный меч. Посребренный шелом его с золотым образом на челе играл бликами на солнце. Гридь понял, что это был их козельский князь Мстислав со старшей дружиной. Налетев на кучу татар, секущихся кривыми мечами, князь выбил одного из седла грудью своего жеребца. Другой был зарублен первым же ударом тяжелого меча и выпал из седла под ноги своего коня.

Впереди, чуть правее от Горислава дико заржал чей-то конь. Поднявшись на дыбы, он стал заваливаться набок, пронзенный стрелами, как и его всадник. Юноша, встав на стремена, огрел своего гнедого концом сулицы и усидел в седле. Впереди, в десятке саженей Горислав увидел круп невысокой татарской лошади и щит на спине всадника в мохнатой лисьей шапке. Тот развернулся и, не целясь, но очень точно, с криком пустил стрелу прямо в лицо гридю. Мгновение… и стрела с треском ударила в круглый щит, который юноша успел поднять, защищаясь от удара. Внутри у Горислава на миг натянулась какая-то невидимая струна, готовая порваться. Но не порвалась… Кровь ударила гридю в лицо и зарделась румянцем. Злость и ярость вспыхнули с новой силой. Он дал шпоры коню. Гнедой, слушая хозяина, сделал несколько больших прыжков и нагнал татарина. Горислав, готовясь нанести удар, инстинктивно закричал. Татарин в ужасе обернулся. Молодое, круглое лицо с раскосыми, узкими глазами и тонкой ниткой усов было искажено злобой и ненавистью. Гридь потянулся вперед и, напрягая силы, нанес противнику удар сулицей в неприкрытый щитом бок. Татарин, схватив руками за древко оружия, поразившего его, стал вываливаться из седла и упал под ноги коня. Горислав, упустив сулицу, тут же потянул из ножен саблю. Но не успел он натянуть повод и вспятить коня, чтобы взглянуть на поверженного, как мгла затмила ему очи. В голове зазвенело. Почудилось ему, что большая птица на сильных крыльях подхватила и понесла его над полем брани…

На самом деле один из сородичей сраженного татарина, увидев гибель его, с маху пустил стрелу в лицо русичу. Но то ли конь взбрыкнул, то ли крыло ангела-хранителя отвело смертоносный удар, но татарская стрела ударила по самому краю шелома, оставив большую зазубрину там, где крепилась бармица. Как тяжелым камнем ошеломило молодого гридя промеж височной и лобной кости. Не теряя повода, припал Горислав к шее коня. А Гнедой, чувствуя, что случилась беда с хозяином, резко сбавил ход и медленно остановился. Это и спасло Горислава от верной смерти. Ибо другая стрела пропела в вершке от его лица и ударила в щит русича, который скакал следом за юным гридем.

Большая часть русской конницы уже вступила в схватку. Князь Мстислав Удалой видел с высоты кургана, что татарская рать пытается оторваться от русичей, а те охватывают татар с левого и правого плеча. Уже пошли в соступ галицкий, волынский полки и его дружина. Перед тем, как самому принять участие в преследовании врага, Мстислав снял тяжелый меч с пояса и передал его вместе со щитом своему отроку. Следом перекинул через острие шелома ремень, на котором за спиной крепился тул со стрелами и взял в руки лук. Велев гридю трубить в рог, он пустил коня с кургана вниз. Конь, чуя волю хозяина, понес его к месту схватки. За князем последовала ближняя дружина с поднятым крещатым стягом и опущенными копьями.

Молодой князь Даниил, услыхав трубный звук рога Мстислава Удалого, пришпорил коня и повел волынский полк наметом. Рядом, опустив копья и пуская стрелы, с гулом катился галицкий полк, а дале полк самого Мстислава. Редкие татарские стрелы встречали тяжелую конницу русичей, почти не причиняя ей вреда. Правее князя Даниила, там, где Олег Курский вошел в соступ с татарами, брань уже заканчивалась. Русские воины добивали последних сопротивлявшихся, сдирали с убитых и раненых татар доброе оружие и доспехи. Раненые русичи рвали подолы льняных рубах и перевязывали раны. Кто-то звал и искал своего друга или сородича. Но основная масса русской конницы гнала татар впереди. Даниил, понимая, что теперь главное — погоня, еще раз пришпорил коня и ударил его плетью.

Медленно, но неодолимо татарская конница все более отрывалась от тяжелых, кованных русских полков. Отдельные русские лучники в легких доспехах и на быстрых конях еще доставали татар стрелами. Но потом и сами сдерживали коней, ибо отступающий враг, как убегающий степной волк, огрызался и показывал зубы. В ответ на две — три удачных русских стрелы татары пускали десяток и вновь бежали прочь. Вот на полном скаку татарские сотни миновали глубокий лог. Для преследовавших все отступавшие сначала будто пропали, уйдя под землю. Затем десятки, а потом сотни всадников показались на другом краю лога. И вновь после нелегкого подъема стали набирать ход, убегая в бескрайнее Поле.

Русской тяжелой коннице этот лог дался труднее. Кони пошли осторожнее, медленнее. На спуске бился и храпел монгольский конь, сломавший ногу и брошенный здесь же. Когда миновали небольшой кустарник и ручеек, а затем преодолели подъем, то оказалось, что татары ушли еще далее. Но погоня продолжалась. И в следующей низине, не столь глубокой, как предыдущая, в трех полетах стрелы от первой, русичей ждала удача. Огромный стан с юртами и возами, большими табунами лошадей, гуртами скота растянулся вдоль низины почти на три поприща. Некоторые татары или их пастухи замешкались в стане, видимо, пытаясь урвать какое-то добро или угнать лошадей. Этим и пришлось туго. Тех, которые пытались сопротивляться или бежать, сразу посекли и побили стрелами. Остальных брали в полон и вязали.

Солнце садилось за дальний курган. Вскоре стало смеркаться. В логу темнело быстро. До утра погоню оставили. Выставили сторожу. Всю ночь жгли костры, резали овец, пировали, чем Бог послал. Дали знать в русский стан на берегу Днепра, звали всех русичей праздновать победу.

Лишь с утра стали подходить полки со стороны реки. Первыми пришли половцы, хищно озиравшиеся окрест, быстро принявшиеся рыскать по большому логу в поисках добычи. Здесь, за Днепром, были их родные, хорошо знакомые степи. Но даже после победы разгромленные и плененные татары вызывали у них опасение и ненависть.

Следом подошли пешие отряды волынцев, галичан, курян, черниговцев, козлян, трубчан, путивличей. С ними были и обозы. В разных частях захваченного татарского стана священники начинали служить благодарственные молебны и возносить здравицы. Когда с запада к стану подходили киевский, смоленский и другие русские полки, от лога по степи разливались, чередуясь или вторя друг другу молитвы и песнопения. Подъехав к пологому спуску в лог, Мстислав Киевский услышал одесную от себя: «Аллилуиа!», а ошую: «Кирие элейсон!» Далее и прямо от него в галицком полку пели:

— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!..

Великий князь почувствовал себя чужим на этом торжестве, но приветственно улыбался встречающим его и прятал досаду и зависть в глубине души. Только молодые князья во главе с Олегом Курским пришли встретить его. Расспросив князей о прошедшей брани и потерях, великий князь поинтересовался, послано ли всугон за татарами. Отвечали, что за татарами вслед ушла большая сторожа числом до тысячи кметей. Великий князь спросил о полоне. Ему отвечали, что полон огромен, но пока не считан.

Жадные и скорые до наживы и грабежа половцы ранее других стали осматривать богатства стана и табуны. Кто-то узнавал свои кибитки, юрты, повозки. Другие высматривали в табунах своих лошадей, быков и просили русских воевод вернуть им их скот и достояние, не включая все это в общую добычу. Но и без того лошадей и скота было так много, что всем воинам хватило или по две лошади, или по два-три быка. Рослых, мохнатых верблюдов, которые также были среди скота, отдали половцам. Во время дележа добычи к русскому стану подошла небольшая конная рать бродников, дружественных русичам. Жившие по диким берегам Дона и его притокам, бродники помогали ранее русским в войнах против половцев. Они были христианами и порой сами страдали от грабежей и набегов кочевников. Но бывало, что и они нападали на купеческие караваны, ходившие из Булгара в низовья Волги и Дона, но русских трогать боялись. Привел бродников их воевода Плоскиня. Осматривая богатую добычу, доставшуюся русичам, Плоскиня с завистью сверкал серыми раскосыми глазами и хвалил русских князей.

Уже ближе к вечеру русские конные полки стали выступать один за другим вслед уходившим татарам. Многие брали с собой в поводу по второму коню. Другие, начинавшие поход пешими, теперь сами садились на конь и увеличивали число комонных. Пешцы, не желавшие принимать участие в походе в составе конницы, готовились выступить утром. Для охраны всего захваченного полона и скота оставляли большой отряд.

Татары уходили на восток Залозным[62] путем. Русская сторожа шла по их следу в пяти поприщах. Лето вступало в силу, становилось все жарче. Ручейки и речушки в низинах пересыхали. Вместо них русичи находили полувысохшие, полузатоптанные болотца. Степь подсыхала и все чаще курилась пылью. Лишь редкий ветерок освежал людей и коней.

Троица застала русское войско в походе двенадцатого июня. С утра кмети наломали молодых ивовых побегов с редких кустарников в низинах. С трудом наполнили большие котлы водой из мелеющих ручейков. Убрали молодыми ветками иконы, хоругви и стяги. Потом в полках священники служили литургию. Предчувствуя скорую брань, многие причащались, переодевались во все чистое и новое. Следом служили водосвятные молебны. Кропили святой водой иконы, стяги, людей, лошадей, оружие. Отслужили литургию и молебны, но никто не думал бражничать, да и воеводы придирчиво смотрели за людьми.

Полки спешно собрались и после быстрого обеда тронулись в поход.

Впереди всей конницы шел галицкий полк, за ним — дружина Мстислава Удалого и волынцы, следом — куряне и путивличи, а уж потом — козельский полк и черниговцы. Несмотря на жару, русичи были в доспехах, но без шеломов. Многие повязали головы белыми рубахами или кусками холста. Горислав, уже почти оправившийся от контузии, намотав мокрую тряпку на голову, ехал бок о бок с Твердиславом. Старый, опытный кметь долго корил гридя за неосмотрительность на брани. Зачем де хотел глядеть на поверженного, — в бою гляди в оба на живого ворога. Горислав, пожалуй, и соглашался, да вот лик убитого им татарина все не выходил у него из памяти. Боримир подсмеивался над молодым гридем, хотя и понимал его задумчивость. А юноша, не обижаясь на опытных кметей, в душе просил Господа о прощении и примирении с душой убиенного им врага.

Впрочем, для подобных размышлений оставалось немного времени. Полки шли уже пятый день. Все дальше уходили от границ Руси в Дикое Поле. Сторожа постоянно давала знать об отступлении и передвижении татар. Часто поднимали сполох и готовились отразить напуск вражеской конницы. Войско растянулось почти на полдня пути. Значительная часть конницы шла в охранении пеших отрядов и обоза. К вечеру пятого дня в головном полку, левее дороги, на расстоянии пяти полетов стрелы воины заметили гряду курганов, у которых кружили стаи диких птиц. По словам одного половца, там татары разгромили большую половецкую рать. Лишь немногим удалось уйти оттуда живыми. Русская конница замедлила ход.

Съезжая с дороги, многие направляли коней посмотреть место побоища. Горислав и его товарищи отправились туда же. Гряда курганов протянулась с обеих сторон вдоль большого яруга, поросшего Чахлыми ракитами и кустами. Меж курганов и по всему яругу лежали уже исклеванные птицами и объеденные волками костяки людей и лошадей. Много потребовалось времени, когда бы кто-то захотел пересчитать павших. Все целое оружие, доспехи, одежда были уже сняты с поверженных. Обломки копий, разрубленные шишаки, щиты, рваная, почернелая от крови и земли одежда были рассыпаны меж костей или прикрывали их. В черепах павших торчали древки обломанных стрел. Узрев это скорбное место и недолго постояв, русичи скоро отъезжали к войску. Половцы, вставая на колени, плакали, вспоминая своих сородичей и вознося молитвы своим языческим богам. Кто-то из них рассказывал, что татары, искусно заманив их рать в этот яруг, окружили почти всех и побили стрелами. Те, кто успел вырваться, ускакали к Днепру. Видно было, что у многих костяков посечены шейные позвонки и плечевые кости. Попавших в полон и раненых секли мечами и секирами без пощады. По словам половцев, в этой брани, что была около двух месяцев назад, полегло до десяти тысяч половецкого войска.

Сотворив крестное знамение, Горислав и его спутники поворотили коней к своему полку. Мрачная картина побоища охладила многие горячие головы в русском войске. Тем, кто еще не успел повидать татар в соступе, пришлось всерьез задуматься о том, что ожидает их в Диком Поле, вдали от родных городов и сел.

Все следующие дни отступающие татары уходили на юг, оставляя ошую себя древний Залозный путь. Русская сторожа доносила, что уж близко Сурожское море[63]. На восьмой день пути русское войско вышло к неширокой извилистой степной реке Калке. Мстислав Удалой, уже признанный всеми как глава конных полков, повелел молодому князю Даниилу перейти реку с конницей. Сам же со своей дружиной и половцами стал поджидать пешие отряды и идущие позади полки князя Киевского. Не успел Даниил вывести всю конницу на левый берег, как сторожа донесла, что в шести поприщах навстречу русичам идет не менее пяти тысяч татар. Срочно послал он с этой вестью к Мстиславу Удалому. Мстислав велел подходившим пешим полкам скорее идти к переправе и перейти реку до того, как начнется брань. Сам он с дружиной и князь Ярун с тремя тысячами половцев быстро пошли через реку. Река была неглубокой. На броде вода доставала коням до груди. Местами было еще мельче. Перейдя реку, князь послал Яруна с половецкой ратью еще раз проверить и оценить силу татар, не ввязываясь с ними в бой. Ярун ускакал в сторожу.

Подходившие к реке русские полки быстро переправлялись на левый берег. Великий князь Мстислав со своими полками перешел Калку и встал левее всей русской конницы на высоком каменистом кургане. Мстислав Удалой, казалось, не обратил на это внимания, а смотрел вдаль — на восток, ожидая вестей от Яруна. Так, прождав полчаса и не получив вестей, он с дружиной сам пошел вслед за половцами. Вместо себя за старшего оставил Даниила. И полчаса не ждал Даниил, как вновь запылило в степи на востоке. Кони в полку тревожно ржали, били копытом. Со стороны Сурожского моря и низовьев Дона поднимался сильный ветер, гнавший пыльные вихри над степью.

Обогнув неглубокую степную балку, дружина Мстислава Удалого вернулась к русским полкам и встала в челе всего войска. Следом подходили половцы и русская сторожа, встававшие за полком Мстислава. Подъехавший Даниил осадил коня рядом с галицким князем. Тот был строг ликом, но с трудом сдерживал возбуждение. Не тратя лишних слов, он велел всем собравшимся у него князьям скорее вздевать брони, вооружаться и готовить луки. На вопрос о числе татар, сверкнув очами, скупо молвил:

— Зело грозен есть ворог.

На вопрос Даниила: послать ли ко князю Киевскому, галицкий князь лишь махнул рукой. Затем посмотрел на реку. Калку переходили войска князя Владимира Смоленского. Оборотившись на восток, он увидел, что у балки показалась татарская сотня. Там узрели русские полки и замедлили ход. Степь на востоке по всему горизонту покрылась пылью. Это шла татарская конница. Солнце входило в зенит и еще слепило русичам глаза. Южный ветер сносил пыль ошую русских полков. Вскоре многочисленная татарская рать как будто вылилась из-за холмов на востоке, развернулась вдоль балки и встала у края спуска. Каждый татарин был «о дву конь». Князья обратили взгляды на Мстислава Удалого. Тот не отрываясь, молча и долго смотрел на татар, потом повернулся к Даниилу, кивнул головой и негромко молвил:

— Дерзай, сыне!

Даниил пустил коня к своим полкам. Князья отъезжали к своим. Воеводы равняли в полках строй, вои готовили оружие. Лучники выезжали вперед. На самом левом плече встал полк князя Владимира Рюриковича Смоленского. Левее и позади его на кургане стояли киевляне во главе с великим князем. Там скрепляли вместе возы и ладили к ним тын. Внизу у кургана стояла конница галичан, волынян, курян и путивличей. В челе всего войска стоял конный полк Мстислава Удалого и половцы. Правее расположились черниговский, козельский и трубчевский полки. На самом правом плече была дружина князя Михаила Черниговского. Пешие отряды все еще переходили реку и строились в задних рядах за конницей.

Даниил, не останавливая коня, прорысил вдоль строя своих кметей и дружины и призвал их первыми пойти в соступ на татар. Вои, подняв копья и сулицы, дружно приветствовали своего князя и кричали:

— За ти идем, княже!

Князь перекрестился. Приняв длинное копье из рук своего отрока, Даниил развернул коня на восток и сорвал его с места, заставив подняться на дыбы и сделать прыжок вперед. Полки галичан и волынцев пошли в соступ за своим князем напрямую — через балку. Их смелость и дерзость обескуражили татар. Лишь редкие стрелы были пущены встречь русичам. Так началось одно из самых трагических событий в истории Киевской Руси, оставивших тяжелую память многим поколениям русских людей.

На татарскую рать числом до пяти тысяч человек было брошено не более полутора тысяч воинов. Увидев, что русичей пошло в соступ почти втрое меньше, чем татар, вывел вперед свою конницу Олег Курский. Но и после этого силы русских не превысили половины татарской рати. Место, освободившееся в строю конных полков, занимали пешцы, ощетиниваясь рогатинами и копьями, поднимая червленые стяги.

Топот тысяч кованых копыт сотрясал землю. Нацелив пики и копья на врага, загородясь щитами от стрел, как бурный поток понеслась русская конница по спуску балки. Татары не выдержали. Опустив копья и понукая коней, основная сила татарской рати, не дожидаясь русичей наверху, покатилась вниз встречь им. Глухие таранящие удары, треск и ломление копий, ржание и храп коней огласили балку. Даниил первым ударом длинного копья выбил из седла татарина в лисьей шапке с круглым щитом. Тот рухнул под ноги лошадей и, наверное, был затоптан копытами. Но в следующий же миг сам молодой князь, не успевший увидать летевшего на него врага, получил удар в грудь монгольским копьем. Приученный с детских лет держаться в седле при любых ударах, Даниил удержался, хотя и был сильно ошеломлен. Княжеские гриди сразу загородили своего князя щитами и отбили второй удар, направленный на него. Вражеское копье, казалось, сломило и просекло лишь железную скрепу меж двух чешуйчатых[64] пластин брони. Под бронью была тонкая кольчуга. Молодой князь быстро пришел в себя и отбросил свое надломленное ударом копье. Быстрым движением выпростал из ножен длинный меч и, кружа им над головой, вновь ринулся в сечу. Меньшие числом русичи напирали на врага. Казалось, таранящий удар копьем, которому так хорошо учили европейские дружины с XII века, явил свое превосходство над тактикой степняков.

Татарский полководец-темник Субутдай наблюдал с вершины холма за разворачивавшейся сечей. Под темником был чистокровный молодой и горячий арабский скакун серой масти, которого привели своему полководцу воины после разгрома Тавриза. Жеребец слегка ржал и волновался, прядал ушами, слушая топот тысяч копыт и нарастающий гул битвы. На Субутдае были прочные кожаные доспехи, кожаный панцирь, стеганный железной проволокой и железными пластинами. Островерхий шелом с бармицей защищал голову. Рядом, верхом на хорошем крупногрудом жеребце, облитый тяжелой кольчугой, сидел другой темник — чингизид[65] Джебе. На голове его красовалась нарядная шапка из светлого волчьего меха. Чуть ниже, на спуске с холма также верхом на непослушном гнедом гарцевал третий темник — Тугачар. Вокруг холма верхами, с копьями в руках стояло более двух десятков нукеров. Восточнее холма, в низине полукольцом расположилась пятнадцатитысячная конная рать, колыхавшаяся как сверкавшее под лучами солнца и порывами ветра озеро. Кони тихо ржали, били копытом и отмахивались гривами и хвостами от мух. Как стебли высоких трав, камыша или осоки, поднимались вверх и клонились по сторонам безбрежные ряды копий, островерхих шеломов и мохнатых шапок. Ветер почти не доносил до вершины негромкого говора этой многоязыкой степной рати. Все эти люди давно были готовы к битве и ожидали приказа. Но от русичей все это было скрыто грядой невысоких холмов.

Сеча между русичами и пятью тысячами татар развернулась на расстоянии трех полетов стрелы в балке. Сражавшихся было почти не видно. Но были хорошо видны русские войска, построившиеся для битвы у реки. До них было пять, может быть шесть полетов стрелы. Однако, вскоре стало заметно, как меньшие числом русичи выбивают татарскую конницу из балки. На склоне заметались верховые с луками и копьями, усилились крики и топот. Основная масса сражавшихся стала медленно и неуклонно сдвигаться в сторону холма, ближе к татарским темникам. Вскоре у реки, в челе русского войска началось движение. И еще один конный полк отделился от остального войска и покатился в сторону татар. Зоркий глаз татарского темника Субутдая разглядел, что это были не русичи, а половцы.

Со стороны балки по направлению к холму на всем скаку приближалось несколько всадников. Все, за исключением одного, остановились у подъема. Лишь один влетел на вершину и, спрыгнув с коня за десять шагов до темников, подбежал к Субутдаю и Джебе. Это был тысячник Урянхай — сын Субутдая. Склонившись в поклоне, он по-монгольски обратился к чингизиду:

— Позволь, господин?

— Говори, — ответил тот.

— Отец, урусуты давят нас копьями. Кыпчаки идут им на помощь. Долго мы не устоим, — с жаром выпалил Урянхай, обращаясь к обоим.

— Поворачивайте коней. Пусть урусуты и кыпчаки крепче ухватятся за хвост дикого монгольского жеребца, а тот уж сам сделает свое дело, — молвил Субутдай, не дрогнув ни одним мускулом лица. Джебе и подъехавший Тугачар негромко одобрили сказанное самым опытным из них. Жестом руки Субутдай отпустил Урянхая. Затем махнул рукой одному из нукеров. Тот стремглав влетел на вершину.

— Скачи к Чегирхану. Пусть выводит пять тысяч навстречу кыпчакам. А впереди гоните этих собак, — сказал темник и указал плетью на несколько сот связанных и скованных колодками половцев, среди которых в основном были юноши и старики. Джебе, услышав это, усмехнулся одними губами и одобрительно кивнул головой.

Через несколько минут навстречу половцам, которых вел князь Ярун, во фланг сражающимся в балке татарам вышла из-за холма и стала разворачиваться лавой пятитысячная татарская рать. Впереди себя татары гнали пленных половцев. Татарские воины готовили луки. Половецкая конница шла наметом. Но вдруг в передних рядах кыпчаков произошло замешательство. Степняки увидели пленников, гонимых впереди. Воины передних рядов осаживали коней, задние стали налетать на скачущих впереди. Этим и воспользовались татары, пустившие через головы пленников тучу стрел. Тяжелые и дальнобойные татарские стрелы побили сразу сотни верховых и их лошадей. Половцы нестройно и недружно отстреливались.

Развернувшаяся широким веером татарская лава набрала ход. Погоняя и сминая пленников, пуская убийственные потоки стрел, татары дружно ударили по кыпчакам. Охватив с плечей половецкую рать, монгольские воины беспощадно секли и избивали врага. Половцы сопротивлялись недолго, и вскоре уцелевшие в этом побоище стали поворачивать коней и убегать от наседавших татар. Князь Ярун с выпученными от напряжения глазами кричал сорвавшимся голосом, пытаясь собрать для отпора своих воинов. Он истекал кровью, так как в левой руке его у плеча торчала стрела, пробившая кольчугу. Правой он еще держал саблю и отбивался от наседавших татар с кучкой своих нукеров. Но силы их таяли с каждой минутой. Нукеры валились с коней, пронзенные стрелами, сбитые копьями, связанные арканами. Слетали с плеч их отсеченные головы и руки, а кровь заливала коней и землю. Понимая, что приближается конец, Ярун крикнул нукерам, чтобы бежали, а сам, отбив очередной удар, все же сразил саблей в лицо наседавшего монгольского батыра. Огретый плетью, еще сильный и крепкий половецкий конь уносил Яруна от окружавших его врагов.

Не давая оторваться кыпчакам, татары «на их плечах» неслись на русичей у реки. Эта многотысячная конная масса отступавших и преследовавших катилась прямо на чело русского войска. В полках русской конницы произошло замешательство. Но князья и воеводы что-то еще пытались сделать и как-то собрать людей, когда вал степной конницы врезался в самый центр русского войска, сминая и сокрушая его строй. Памятуя эти события, русский летописец запишет: «Тъгда же Ярун съступи ся ними, хотя бити ся, и побегоша не успевъше ничтоже половьци назад, и потъпташа бежаше станы русьскыхъ князь, не успеша бо исполчитися противу имъ, и съмятоша ся вся, и бысть сеча зла и люта».

Еще несколько тысяч татар, вылетев из-за холма, ударили по правому плечу русской конницы, что дралась под рукой князя Даниила. Русичи, успевшие к тому времени выбить татар из балки, вновь были отброшены туда и оказались под угрозой окружения.

Чело русского войска, где стояли пешцы, конница Мстислава Удалого, полки трубчан, путивличей, козлян и черниговцев, было смято. Козельский князь Мстислав, понимая, что пришел и его черед, повел уцелевшую от сумятицы часть полка в соступ на татар. Горислав, бывший в первых рядах вместе с Твердиславом и Боримиром, увидел, как князь вылетел вперед, направив тяжелое копье на врага. Шелом его со златым образом святителя Пантелеймона сверкал на солнце. Слегка откинувшись станом назад, наклонив вперед голову и упираясь выпрямленными ногами в стремена, Мстислав налетел на одного из передовых монгольских воинов. Удар его копья пробил щит и оказался смертельным для врага. Но тут же князя со всех сторон окружили татары. Он успел слишком далеко оторваться от своей дружины. Рядом с ним было всего несколько отроков и дворян. Копье уже не годилось для ближнего боя, и, отбросив его, Мстислав выхватил из ножен длинный франкский меч. Все бывшие с князем русичи пали от стрел и ударов копий. Вражеские копья с крюками тянулись к князю, чтобы сорвать его с коня. Вот татарин бросил аркан, пытаясь стянуть руки князя у плечей. Но тот успел увернуться, и аркан пришелся на голову коня. Мстислав отсек петлю.

Княжеский боярин Косьма, собрав молодцов — гридей, среди которых был и Горислав, кричал князю:

— Не давай, княже ся, еси пожди! — и, круша большой двуручной секирой татарские головы, плечи и руки, прорубался на пределе сил к своему господину.

Но тщетно! Вот две новых петли стянули руки и предплечья Мстиславу. Вот кривым, мечом татарин ошеломил князя сзади. Вот татарские копья прободили чешуйчатый доспех на плече и груди. Меч выпал из рук Мстислава. Арканом сдернули его с седла, да не отпустило тесное стремя. Князь не упал на землю, а лишь завис над ней. Да уже рядом был княжий боярин со своими молодцами, от которых, правда, и трети не осталось. Боримир получил в бок удар копья, что пробило ему кольчугу, и пал с коня. Твердислав, хоть и держался в седле, но из левого бедра его ниже кольчуги торчала татарская стрела. Лишь Горислав пока был цел, но потерял щит, и кольчуга на нем была сильно посечена. Он, и еще четверо кметей с боярином отбили князя у татар, всадили его в седло и привязали к шее коня. Окружив своего господина со всех сторон, заслоняя его от стрел и копий, гриди и отроки рубились с остервенением. В этой сумятице Горислав успел заметить краем глаза, как над его челом чья-то рука занесла кривой татарский меч. Свист и просверк клинка над головой заставил юношу мгновенно податься в седле корпусом назад и выставить свою саблю вперед. Но сабля лишь ослабила тяжелый, заранее намеченный удар меча. Тот все же достал самым острием лицо юноши и пришелся наискось от десной надбровной дуги к носу и ошеей щеке. Боли Горислав не почувствовал. Казалось, что будто обожгло лицо, а десное око стало заплывать чем-то густым и липким. Но юный гридь удержался в седле и из последних сил сам ударил в ответ саблей наотмашь. Он не посмотрел и не оглянулся туда, куда пришелся его удар, ибо конь уже унес его от того места, а надо было смотреть только вперед и по сторонам, защищая от ударов беззащитное тело князя. Вырвавшись из вихря конной сечи, остатки козельской дружины сопроводили своего князя сквозь строй расступившихся пешцев и, поддерживая его под руки, стали съезжать в реку. А козельский полк, вступивший в бой, смог лишь на малое время сдержать татар.

С левого плеча вывел в соступ часть конной черниговской дружины воевода Юрий Домамерич. Но полки черниговские стояли на месте, ощетинившись копьями, рогатинами и пуская стрелы. Князь Михаил выжидал. Полностью смешав строй русских, стоявших в челе, половцы князя Яруна как. вода сквозь песок просочились к реке и в панике переправлялись через Калку. Град стрел и сабельный смерч обрушили монгольские воины на смятые русские полки. Князь Мстислав Удалой, пытаясь перестроить свой полк, стал уводить его к переправе, чтобы встретить татар на правом берегу реки. Татары вклинивались между русичами, рассекая войско на части. Устилая землю павшими, укрываясь щитами от свистящих, бьющих и разящих стрел, отбиваясь копьями и секирами, отходили к реке и пешие русские полки. Подняв железную личину, Мстислав Удалой посмотрел на большой курган, где, загородясь возами и тыном, не трогаясь с места, стояли киевляне. Смоленский полк Владимира Рюриковича, отстреливаясь из луков, лишь кое-где переходя в копейные сшибки, медленно отходил левее большого кургана. Там же, вслед за смоленцами и правее кургана отступали вырвавшиеся из балки галичане, волынцы и куряне. Их сильно поредевшие и истекающие кровью полки еще как-то бились под рукой князя Даниила, хотя людей потеряли больше других. Даниил, понимая, что сдерживает более двух часов со своими людьми втрое превосходившие их силы татар, уводил к реке своих почти обессилевших и израненных воев. Вся его челядь или потерялась, или была побита. Он не знал, где его брат Василек, где князь Олег Курский. Лишь старый боярин Борислав Несторович, что служил еще его отцу князю Роману, да несколько кметей помогали князю. Уже третий по счету гридь сменился под княжьим золотым стягом. Чувствуя страшную жажду, молодой князь пустил коня к реке. Разбрызгивая воду, загнал его по грудь. Свесившись с седла и сбросив тяжелые кольчужные рукавицы, он горстями черпал и жадно пил речную воду, плескал ее себе в лицо и на грудь. Вдруг он увидел, что у самой воды лежат побитые стрелами люди и кони. Вода у берега окрашивалась кровью. Грудь сильно саднило от боли. Он осмотрел себя. Вода, стекавшая по железным чешуям панциря, на кожаной рубахе у бедер и седла окрашивалась багряными и розоватыми разводами. Даниил понял, что во время брани из-за дерзости, храбрости и юного возраста не заметил он раны. С детских лет от головы до ног не знал он в себе порока. Но сейчас силы медленно уходили из его могучего тела. Отрезвление пришло сразу. Увидев, что киевские полки так и стоят на горе, не вступив в сечу, Даниил выбрался на берег, велел боярину уводить полк за реку и отрываться от наседавших татар.

Сводный пеший полк числом до двух тысяч воев, собранных воеводами, истекая кровью, бился у большого холма ввиду стоявших на холме киевлян. Конные полки уже ушли за Калку или были побиты. Давно перешли реку дружины князей Михаила Черниговского, Мстислава Удалого и Владимира Смоленского. Князья не смогли организовать отпора за Калкой и бежали со своими полками. За ними, отбиваясь и отстреливаясь, уходили конные: козельская дружина, уносившая с собой убитого князя Мстислава, немногие кмети курского полка с раненым князем Олегом, да изрядно поредевший галицко-волынский полк князя Даниила. Последним оставил левый берег реки храбрый боярин Юрий Домамерич, пять раз водивший своих воев в соступ с татарами у правого плеча пешего полка. Но вот уж и его кмети, последний раз окатив татар потоком стрел с правого берега реки, развернули коней и пустили их в Поле на запад.

Здесь же, на левом берегу, русские пешцы еще сопротивлялись. Тяжелыми рогатинами и копьями они кололи татарских коней, валили их наземь. Добивали кистенями и палицами слетавших на землю татарских всадников. Напуски татарской конницы были бессильны против упрямо стоявших насмерть пеших русичей. Только стрелами и били татары русский полк. Но у многих пешцев были щиты и луки со стрелами, многие имели брони и шеломы. Монгольским темникам казалось, что уже давно было пора посечь, рассеять и растоптать их. Но пешцы не поддавались, срывая общее преследование русской конницы, а татары все несли и несли потери. У тех, кто дрался в пешем полку, еще оставалась надежда на помощь киевлян, стоявших на вершине горы. И люди не хотели бежать, понимая, что это неизбежная смерть. В смертельном отчаянье все осознавали, что если предстоит умирать, то лучше стоя и сражаясь плечом к плечу со своим русичем, не оставляя надежды на спасение. Пощады тоже никто не чаял.

Монгольский темник Субутдай разделил свою конницу и отправил ее большую часть преследовать бегущих к Днепру. Меньшую оставил здесь, чтобы окружить и побить русских, стоявших на горе у реки. Что же касалось не желавших бежать и сдаваться пешцев, то он велел подтянуть из обоза метательные машины, которыми умело пользовались хины, и побить урусутов из них. Вскоре пешцы увидели, как татары подтаскивают все ближе к ним пороки[66] и услышали гулкие удары, вой и свист больших камней и снарядов, взрывавшихся огнем. Здесь уже не могли охранить ни брони, ни щиты. Как пожаром и смерчем выжигает и ломает лес, так ударами камней и потоками смрадного, нестерпимого пламени выбивало и жгло десятки и сотни оборонявшихся русичей.

И часу не прошло, как все было кончено. Среди тысяч поверженных, среди догоравших огней и дыма одиноко стояли на большом кургане, оградясь возами и частоколом от окружавших их татар и жуткого побоища, так и не вступившие в сечу полки киевлян.

Глава IV. Большое гнездо

Оранжевое вечернее солнце проливало свой краснозолотой свет на бескрайние поля, холмы и перекаты Залесского Ополья. То здесь, то там, как полосы зрелого арбуза, тянулись от дороги в разные стороны зеленевшие поля озимых и темнели черной землей поля яровых. В воздухе и на земле уже не было дневного жара, но стояло тепло. Редкие перелески и овраги с кустарником лещины встречали путников еще свежей зеленью листвы, прохладой и щебетаньем птиц. Июньский день завершал свой круг. Где-то в низинах, в кустах у воды слышен был соловей.

По древней, наезженной дороге из Суздаля во Владимир на рысях двигалась группа всадников числом до пятидесяти верховых. Впереди на серебристо-голубом жеребце ехал человек лет тридцати пяти в распахнутом дорожном зеленоватом кафтане с подолом и поручами, шитыми золотом. От всех остальных его отличали властные манеры и царственная посадка в седле. Черты его лица также были отмечены властностью и спокойствием. Седина недавно, но уже уверенно пробилась в его светлой коротко остриженной бороде и усах. Это был великий князь Владимиро-Суздальской земли Юрий II Всеволодович. Он приходился сыном покойному великому князю Всеволоду, прозванному на Руси Большим Гнездом. Уже более шести часов всадники держали путь во Владимир-на-Клязьме, лишь ненадолго останавливаясь на отдых.

Дорога становилась труднее, так как пошла по высотам и спускам Клязьминской гряды. Владимир был уже близко. Наконец последовал очередной, самый трудный подъем, и перед всадниками открылся вид стольного града, раскинувшегося на высотах между реками Клязьмой и Лыбедью. С горы и с холмов, по которым спускалась с востока дорога от Суздаля, город представлялся царственным престолом, воздвигнутым на ступенях многоярусной пирамиды. Впереди, в самом низу этой пирамиды стояли Серебряные ворота, сиявшие на фоне темно-зеленого вала и рубленых стен белокаменной кладкой, серебристыми створами и куполом надвратного храма. Вдоль главной улицы, шедшей от ворот вверх по склону внутрь Нового города, тянулись деревянные дома горожан и невысокие рубленые храмы. Выше их вдали лежал зеленый пояс второго вала и деревянных стен Печернего города с башней Ивановских ворот. А еще выше и левее виднелись каменные стены и воротная башня детинца — кремля, рядом с которым и внутри которого поднимались столпами белокаменные стены Рождественского, Воздвиженского, Дмитровского соборов. Венчал же весь град, воздвигнутый на самой круче Клязьминской гряды, огромный, стройный и белоснежный собор Успения Пресвятой Богородицы. На фоне вечернего заката главы храмов горели красным золотом и голубоватым серебром.

Заметив приближение княжеской свиты, сторожа Серебряных ворот ударила в било. Но, несмотря на усталость, князь Юрий не пустил коня к мосту над Лыбедью. Он любил уезжать из Владимира этой дорогой. Но возвращался в столицу через Золотые ворота, что были в западной части города. Знал он, что Золотые ворота и в Цареграде, и в Киеве — главные врата столицы. Но не понимал, почему и те, и другие, и третьи расположены были в западной стене града, а не в какой-то другой. Чутьем лишь угадывал князь, зачем так созиждено. Но все же думал, что сподручнее было бы поставить Золотые ворота Владимира на востоке — на дороге, ведущей в Суздаль и Боголюбов, или на севере, — на пути, ведущем в Ростов и Ярославль. Как-никак, но Ростов и Суздаль старше Владимира. Но, наверное, какую-то другую думу вынашивал его дядя князь Андрей Боголюбский, отворотив перси и чело стольного града не только от Ростова, но и от Суздаля.

Дорога пошла вдоль левого берега быстрой Лыбеди и стоявших над ней по правобережью рубленых стен Нового и Печернего города. Лошади неспешно рысили. Мысли князя переключились на суздальские дела. Вот уж более года прошло с тех пор, как он велел разобрать обветшавший Успенский собор в Суздальском Кроме. Собор был поставлен его дедом — князем Юрием Долгоруким на месте еще более древнего собора прадеда Владимира Мономаха. С той поры уже сто тридцать лет прошло. Но и старый дедовский собор со строгими и голыми кирпичными стенами не нравился князю Юрию. Он, как и дядя Андрей, и как отец хотел прославить свое имя, воздвигнув церковь из белого камня, изукрашенную резьбой, «красивейшею первыя». Однако старый храм был еще очень прочен, и его стены пришлось подсекать в основании и обрушивать. Теперь уже на старом основании стали класть новые белокаменные стены. И в прошлом году владимирский летописец по воле князя записал:

— Великии князь Гюрги[67] заложи церковь каменьну святыя Богородицы в Суждали.

Подковы коней застучали по деревянному настилу у спуска к Медным воротам Печернего города. Но княжеская свита не повернула налево, а погнала коней туда, куда уже направился князь — вверх и на подъем вдоль реки и рубленых стен Нового города.

В вечернем закате за стенами града брызнули и заиграли красным золотом главы Княгинина монастыря. Вскоре лошади вновь пошли под уклон. Князь и сопровождение спустились к мосту над Лыбедью и услышали, как зазвонили в било в Княгинином монастыре, около Успенского собора и на Ирининых воротах. Под копытами лошадей задрожал бревенчатый настил невысокого моста над рекой. У Ирининых ворот, несмотря на вечернее время, еще сновал городской люд, задержавшийся вне градских стен по торговым или загородным делам. Встречая князя, люди почтительно расступались, приветствовали его и кланялись.

Миновав рубленую вежу Ирининых ворот, князь и его люди продолжали ехать снаружи рва, вала и градской стены. Дорога шла вверх к Золотым воротам. Вечерний закат красил последними неяркими лучами золотой крест и главу надвратного белокаменного храма и белокаменных ворот, освещая стены розовым светом. Когда князь Юрий подъехал к самим воротам, то сторожа и городской люд, живший рядом, вышли встречать его. Окованные красной медью массивные створы ворот были распахнуты. Князь остановил коня. Обратившись ликом на крест храма, перекрестился и склонил голову. Затем поклонился людям, встречавшим его. Навстречу князю прискакал его тиун[68], спрыгнул с лошади и, кланяясь, сообщил, что княгиня с детьми который день ожидает его здесь поблизости на старом княжеском подворье у Спасского храма. Усталый князь легко кивнул головой в ответ и в душе обрадовался, что не надо ехать далеко — в Детинец. Подобрав поводья и тронув коня стременами, он въехал в главные ворота стольного града. Сверху — с бревенчатого настила, из бойниц сруба, умостившегося под сводом высокого проема, на него с любопытством и уважением глядели глаза сторожей. Гулко застучали копыта коней по деревянному настилу, отражаясь эхом от каменных стен и свода огромного здания. Миновав ворота, князь немного проехал по бревенчатой мостовой главной городской улицы и свернул направо к старому княжескому двору.

Встреча с семьей, баня, ужин отвлекли князя от забот. И уже после ужина, перед вечерней молитвой, князь Юрий сказал, что будет завтра — в субботний день, стоять литургию в Дмитровском соборе в Детинце[69].

Субботняя литургия не была пышной и продолжительной. Шел Петров пост. Однако как только закончилось причастие, князь Юрий пошел на воздух, не дожидаясь водосвятного молебна. За ним тронулся и его слуга-отрок. Жена и дети еще оставались на службе. Несмотря на субботу, в храме было много народа. Стояли ближние бояре со своими домочадцами и слугами, люди княжеского двора, гриди. Пропуская Юрия Всеволодовича, все почтительно расступались. Князь вышел через распахнутый западный портал и сразу почувствовал, что недавно окончился небольшой июньский дождь. Было пасмурно, но тепло. В воздухе легко пахло теплой и сырой землей, свежей листвой и смолистым запахом тополиных почек. Он глубоко вдохнул пахучий и свежий воздух, облегченно выдохнул и, развернувшись лицом ко входу, перекрестился и склонился в поясном поклоне. Распрямившись, князь повел плечами, посмотрел по сторонам и решил полюбоваться белокаменной резьбой любимого им с детских лет храма. Слишком много было связано в его жизни с этим небольшим домовым собором, построенным его отцом на княжеском дворе близ массивных, рубленых княжеских хором.

Он помнил, что в тот год родился младший брат Владимир, окрещенный Дмитрием. Сам он был еще мал, но видел, как закладывали постройку и рыли недалеко яму для извести. Помнил, как зимой смерды и работные люди везли на санях с берега Клязьмы в Кром[70] тяжелые белокаменные глыбы. Помнил, как жарким летом, запорошенные известковой мукой мастера-каменосечцы секли камень резцами и молотками, помнил, как ставили леса, как поднимали стены. Собор рос на глазах княжича Юрия, рос вместе с ним и закончен был тогда, когда ему было десять лет. Князь опять глубоко и легко вздохнул и, по привычке, огибая лествичную башню у северного угла, пошел «посолонь», как ходят вокруг храма крестным ходом.

Держа в руках легкую шапку с собольей опушкой, Юрий Всеволодович медленно шагал и смотрел вверх. Вот колончатый пояс северной стены с фигурками святых. Еще выше в центральной закомаре фигура царя-псалмопевца и пророка Давида. А вот там, в дальней — самой восточной закомаре дорогой его сердцу рисунок в камне. Князь неспешно подошел, остановился и воззрел зоркими глазами под верха собора. Чем-то далеким, по-детски светлым, пронзительным и дивным опахнуло князя. Вот оно, любимое им изображение — его отец с пятью сыновьями, среди которых и он сам. Нет только шестого, самого младшего, не родившегося тогда еще Ивана. Мастер хорошо поработал резцом. Отец, бывший еще в расцвете сил, изображен сидящим на княжеском столе с маленьким четырехлетним Дмитрием на колене. У отца стриженные под горшок волосы, большие глаза, длинноватый нос греческого типа. Волосы, помнится, были русые, да и нос не был столь длинен, но мастер специально выделил эту черту, чем усилил схожесть. И еще мастер изобразил отца без бороды. Таким отец был в домашней, мирной жизни. Брился, как брились, по его рассказам, дядья и двоюродные братья по матери, греки. Ведь всю свою юность и молодость провел отец в далеком Цареграде и в Солуни, которые он, великий князь Владимиро-Суздальский, Юрий Всеволодович знал лишь по рассказам. Помнит князь Юрий, как возвращался отец из походов, с обветренным лицом, заросший густой бородой с проседью, пропахший дымом костров. Возвращался с победой. Вся Северная Русь трепетала пред ним и знала, что слово его твердо. А вот уже одиннадцатый год пошел, как нет его. А как бы он был нужен, сколько за эти годы было которы, слез и крови между братьями.

Вот они братья. Младший — самый любимый отцом Владимир умостился у отца и огражден княжеской дланью от всяческих бед и невзгод. Мал, да удал. Наделал дел в годы замятии. А сейчас по общему согласию сидит, как у отца на колене, в любимой им Москве. Первый московский князь…

Справа от отца Константин и Святослав. Константину, ныне уже покойному, было тогда тринадцать лет или более. Святославу, помнится, было семь. Как угадал мастер, поставив их вместе! Внешне они похожи. И что покойный Константин, что Святослав — оба «мягкие», усердные богомольцы, правдолюбцы, богоискатели. Константин в своих городах — Ростове, Ярославле и Угличе сколь храмов понастроил. Всех мастеров каменных дел и артели великокняжеские к себе переманил. Но своим правдолюбием попустил ростовским и суздальским боярам влезать в княжеские дела. Вот и началась котора, закончившаяся кровавой Липецкой сечей. По сей день помнит князь Юрий, сколь унижений и горя пришлось претерпеть им тогда с Ярославом. Слава Богу, сыновей Юрия, сын Константина Василек, слушает дядю, не перечит. А что до Святослава, то этот еще более кроток. Сидит в своем Юрьеве-Польском, молится Богу и никуда не лезет. Того гляди так замолится, что уйдет от него горячая красавица-жена.

А вот и он — Юрий, а рядом с ним Ярослав. Они слева от отца. Ярославу здесь восемь, а ему — Юрию, десять лет. Позднее, уже после постройки собора, немало потрудился мастер над их ликами, высекая их в камне. Единственно, что всегда смущает князя, так это то, что мастер как-то резко «отделил» его голову от шеи, зато подчеркнул похожесть ликов — его и Ярослава. Да, с Ярославом с детских лет понимают они друг друга лучше всех остальных братьев. Дружат крепко, по-мужски. Ярослав и с мальства был задирист. Влезал в драку с Константином за него — Юрия. Не только родные, но и все двоюродные братья в детстве боялись их обоих. Вырос, таким и остался. Сейчас настоящий воин. В княжеских Делах спуску не давал и не дает никому — ни новгородцам, ни рязанцам, ни переславцам. На него как на себя можно положиться и послать с войском в любой конец Руси защищать дело Владимиро-Суздальской земли.

Князь продолжал еще смотреть на каменный рельеф дорогого его сердцу изображения семьи, но мысли уже витали далеко, рисуя картины малознакомого и чужого ему Поднепровья. Туда ушло войско, ведомое сыновцом Васильком. Князь представил, что там далеко, в тысячах поприщ от Владимирской земли движутся в походном строю, а может быть, уже дерутся и гибнут дорогие и близкие ему люди и кмети. Князь вспомнил, что давно не было вестей от племянника, поморщился. От этих мыслей отвлек его отрок, прибежавший от княгини. Та отстояла водосвятный молебен и искала князя. Дело шло к трапезе. Юрий Всеволодович встретил княгиню у западного портала и проследовал с ней, с детьми и слугами в свой высокий рубленый терем, стоявший между Успенским и Дмитровским соборами.

Постный обед с ближними боярами был непродолжителен. Но и тот не был закончен молитвой, как сообщили, что прибежали во Владимир с какой-то спешной вестью посылы от князя Василька Ростовского. Судя по всему, вести были плохие, так как посылы, редко отдыхая, гнали коней из Черниговской земли всего двенадцать дней. Князь Юрий и бояре спешно собрались в большой палате княжьего терема. В палату ввели пятерых запыленных и смертельно усталых ростовских и суздальских гридей, незнакомых великому князю. Те поклонились, и старший передал Юрию краткую грамотцу от князя Василька. Тот писал о страшном разгроме русских дружин за Днепром. Василек сообщал, что их владимиро-суздальские полки Бог уберег от разгрома, ибо они не успели соединиться с русским войском, ушедшим за реку ранее. А сейчас полки следуют домой — в Суздальскую землю.

Встревоженный князь долго выведывал у посылов известия о событиях за Днепром, и перед княжеским советом все яснее рисовалась страшная трагедия, совершившаяся впервые «от начала Русской земли». Союзное войско русских князей и половцев было наголову разгромлено 16 июня у степной реки Калки. Сам же великий князь Мстислав Киевский не принял участия в битве, а стал станом на каменистой горе у реки и устроил там «город» из кольев и возов. Там он бился с татарами три дня. Город осаждали два воеводы Чегирхан и Тешухан с силами, вдвое превосходившими киевские полки. Три дня татары «приступали ко граду», пускали стрелы и били град «пороками» — метали в русичей камни и огненные снаряды. Но высокое каменистое место не позволило им разбить город. Камни и снаряды лишь редко и на излете доставали до русского стана. Русичи отвечали татарам градом стрел. Обороняли град вместе с Мстиславом Киевским еще два князя — его зять князь Андрей и князь Александр Дубравский с дружинами. Но были там с ними бродники со своим воеводой Плоскиней. Эти окаянные целовали крест князю Мстиславу и двум другим князьям, что татары не убьют их, а отпустят за выкуп. Доверившись Плоскине и бродникам, князья повели переговоры с татарами и вышли из стана. Окаянные бродники напали на них, побили гридей, связали князей и предали их врагу. Тут же, в сполохе, татары ворвались в русский стан, людей посекли, князей же положили под доски, а сами на досках устроили пир и задавили их.

Другая часть татарской рати гнала и била отступавших русичей до Днепра. Из князей, бежавших к Днепру, шестеро было убито, а из простых кметей только десятый дошел до реки. Первым к Днепру прибежал князь Мстислав Мстиславович Удалой и велел жечь ладьи, а другие рассечь и оттолкнуть от берега, боялся, видать, погони от татар. Быстро перешел он на правый берег и едва убежал в Галич. Князь Юрий Всеволодович вспомнил смелое и гордое лицо своего старого врага — Мстислава Удалого и, с трудом осознавая сказанное посылом, подивился этому известию. Посыл, перечисляя страшные потери, помянул, что был убит тогда же известный русский богатырь — боярин Александр Попович, а с ним легла вся его дружина — семьдесят храбрецов, что стояли насмерть у Днепра, обороняя переправу. Молодые же князья прибежали к Днепру с малым числом людей и переходили реку под стрелами татар, кто, как и где мог. Козельская же дружина не бросила своего убитого князя, а принесла с собой и с покойником ушла через Днепр восвояси. А князь Владимир Рюрикович Смоленский прибежал с дружиной в Киев и сел там, на княжеском столе.

Не переправляясь через Днепр, татары пошли в земли Переяславля-Южного и дошли до Новгорода Святопольческого (Новгорода-Северского). Люди, не знавшие коварства татар, выходили им навстречу с крестами и пением молитв. Татары же убивали всех. Но по слухам, вскоре они обратились вспять — вернулись в Поле, а далее ушли к Волге или в землю Таноготскую.

Сказанное потрясло воображение князя и бояр, и долгое молчание воцарилось в большой палате княжеского терема. Первым нарушил молчание великий князь Юрий, приказав созвать к вечеру большой княжеский совет для обсуждения важных известий, полученных из Южной Руси.

Лето 6731 года (1223 год от P. X.) прошло в военных тревогах и заботах. В начале июля князь Юрий посылал большую сторожу на Оку — к Мурому и Коломне. Отдельные сторожевые полки доходили даже до реки Воронежа и верховьев Оки. Стояли там, ожидая возможного прихода татар со стороны Поля. Но все было тихо. К середине июля возвратилось войско, посланное к Днепру во главе с князем Васильком, так и не увидевшее татар. И казалось, все вернулось на круги своя. Юрий Всеволодович строил собор в Суздале, куда наезжал несколько раз, проверяя, как шло дело. Ярослав был занят своими делами в Переславле и пествовал свою чадь. Жена родила ему в очередной раз сына. Однако он заметно тяготился спокойной домашней жизнью, все писал Юрию, советуясь о делах в Великом Новгороде. Святослав тихо жил и молился в своем Юрьеве-Польском, но у него явно не ладилась семейная жизнь. Владимир сидел в Москве, охотился в дремучих лесах да бражничал с ближними боярами и дружиной. Он редко посещал церковные службы, но гордостью его был белокаменный собор св. Димитрия Солунского, недавно построенный в Москве артелью мастеров, работавших еще у покойного брата Константина. Младший — Иван был здесь же, во Владимире и, подчиняясь воле старшего брата, тихо ожидал, когда наступит его час, и он примет в удел Стародуб, завещанный ему покойным отцом. Пока же Стародуб оставался в руке Владимира Московского. Тихо было и в северных уделах у племянников Константиновичей. И в Ростове Великом, и в Ярославле, и в Угличе, и в Белоозере поутихли боярские которы. То ли князь Василек утихомирил бояр, то ли сами боялись усилившейся власти Юрия Всеволодовича, то ли угроза общей беды всех примирила.

В августе стало известно, что татары пришли на Волгу к Булгару. Но там их полки попали в засаду и были сильно потрепаны. Из Булгарии татары ушли за Волгу и как дым растаяли в бескрайних степях. Будто и не было их у границ Руси на Днепре, будто и не было половецкого погрома, будто приснилось русичам страшное побоище на Калке и разорение Северской земли.

Но неспокойно было на душе у великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича. Убедившись, что затихает на Востоке, он все беспокойнее ожидал вестей с другой стороны. И вот, в августе во Владимир пришли посылы от брата Ярослава и из Новгорода. Они сообщали, что в Чудской земле разгорелось большое восстание эстов против латинских рыцарей и датчан, что крещеные в латинство эсты обратились вновь в язычество, что орденским мейстером[71] и датским королем Вальдемаром II был заключен союз «против русских и против язычников». Война развернулась у самых границ Новгородской земли. Латинские братья-рыцари разбили эстов на реке Имере, а затем взяли град эстов — Феллин. Эсты призвали на помощь новгородцев и плесковичей. Те прислали небольшие дружины, которые встали в градах Медвежьей голове (Дорпате) и Вилиендэ. Но латинский епископ Бернгард собрал восьмитысячную рать и осадил Вилиендэ. Братья-рыцари умело использовали давнюю вражду между эстами и ливами. Ливь и летьгола[72] уж второй десяток лет пошел, как приняли крещение по латинскому закону и охотно вступали в войска Ордена, чтобы драться против эстов и грабить их. Осада Вилиендэ была налажена по всем правилам военного искусства. Рыцари построили пороки (патэреллы) и громили деревянные стены града камнями, затем возвели крепкую, высокую бревенчатую башню и подтянули ее ко рву, чтобы вести подкоп под крепость. Эсты долго не сдавались. Били латинян камнями из метательных машин, пускали в них стрелы из луков, но когда увидели рядом со стеной своего града огромную башню, сдались на милость рыцарей. Эстов простили и вновь обратили в латинство. Русских же пленников, что добровольно пришли на рать в помощь эстам, рыцари повесили перед стенами града на страх другим русичам. Мало кто вырвался оттуда, принеся в Новгород страшную весть. Вскоре рыцари взяли городок Пале. Тогда эсты из Саккалы и с острова Эзеля прислали своих именитых мужей в Новгород с деньгами и многими дарами, чтобы призвать большое русское войско на помощь. Князь же Ярослав Всеволодович и новгородцы обращались с этим к великому князю Юрию и просили в помощь низовские полки. Сам же Ярослав Всеволодович обещал быть у Юрия в конце августа.

Глава V. Чудская земля

Холодный осенний ветер гулял по полям и лесам Чудской земли. Гнул и осыпал несжатые, брошенные хлеба, рвал с деревьев и кустов еще зеленую листву, как по морю, гнал большие серые волны по бескрайнему простору Чудского озера. Гарью и дымом несло то с северо-востока на юго-запад к берегам Варяжского моря, то от моря к Чудскому озеру. Изредка моросил легкий дождь. Редкие дороги становились мягкими и медленно раскисали под коваными копытами тысяч лошадей, тележными колесами и ногами людей, тревожившими тогда еще девственную Чудскую землю.

Осенью 1223 года пятнадцатитысячное русское войско погрузилось на ладьи и насады в устье реки Желчи у восточного берега Чудского озера и, пройдя мимо острова Порки, вошло в устье реки Эмайыги, которую немцы называли Эмбахом. В составе его были полки новгородцев и псковичей, но главную ее силу составляли войска Владимиро-Суздальской земли, возглавляемые переславским князем Ярославом Всеволодовичем. В этот далекий поход на западные рубежи Руси он привел из Залесской земли восемь тысяч воинов. Суда подходили к песчаному берегу, кованые дружины сводили по сходням коней и далее двигались верхом по правому берегу реки. Пешие полки продвигались в глубь Чудской земли вверх против течения Эмбаха на ладьях и в насадах. Псковичи и новгородцы ладно правили судами и шли на веслах и парусах.

Река хорошо была известна им, ведь издавна вели они бойкую торговлю в Юрьеве — Дорпате. Эмбах тихо катил свои воды в; Чудское озеро. Солнечный луч редко озарял небосвод. Перед залесскими русичами медленно проплывали песчаные берега и отмели, заводи в зарослях камыша и плакучей ивы. Изредка у берегов можно было увидеть жилье. Бесстрастно раскрывала свои холодные объятья и показывала свои желтеющие нивы земля эстов-язычников.

Конная сторожа часто выходила к берегу реки и давала знать кормщикам о том, что творилось впереди за поворотом реки. К исходу второго дня после захода в устье Эмбах повернул на север, и русские полки встали на привал у его излучины. Мирно и неярко горели костры русского стана под мелким сеющим дождем, в стане было тихо, как будто никто; и не собирался воевать. С утра русская сторожа донесла, что была у стен Юрьева, что рыцарей поблизости нет, а юрьевцы ожидают русское войско. К полудню русские уже стояли у деревянных стен небольшого города и разбивали стан. В тот день вышло яркое осеннее солнце, игравшее сквозь легкую дымку на небосводе. Навстречу войску из ворот выходили сотни обрадованных, лопочущих на непонятном языке эстов, что несли русичам теплый хлеб, крынки с молоком и копченое сало. Два здоровых белобрысых молодца привезли и скатили с телеги большой бочонок медовухи. Русичи, что побогаче, предлагали деньги, но мало кто брал их. Эстов больше интересовали русские мечи, секиры, щиты, шеломы, и кольчуги.

У своего шатра, разбитого на холме среди стана, в окружении воевод, новгородских и псковских бояр с князем Владимиром князь Ярослав Всеволодович принимал имениты юрьевских мужей и воеводу русской дружины, стоявшей в городе. Стража подвела к холму и поставила на колени дм пятидесяти пленных латинян, среди которых видны были священники и мнихи в ризах с обритыми на маковке головами. Эсты передавали русским более пятисот боевых коней, взятых у рыцарей, тридцать баллист и других метательных машин, построенных немцами. Юрьевцы просили увеличить русскую дружину в городе до трехсот воинов, а взамен вверяли князю Ярославу ополчение унгавийских эстов числом до тысячи человек.

Два дня простояло русское войско под Юрьевом, разгружая речные суда, запасаясь продовольствием и собирая ополчение эстов. Затем, после военного совета, князь Ярослав двинул свои полки на юг— на город Оденпе, прозываемый русскими Медвежьей Головой. Двигаясь лесными дорогами, через два дня русское войско подошло ко граду, стоявшему на высокой горе. Посад вокруг города был брошен населением. Оденпе не открыл ворота русичам. Были в городе латиняне или нет, осталось неизвестно. Соблюдая нейтралитет, эсты сообщали, что рыцари ушли из окрестностей уже три дня назад. Лишь раз за это время южнее города на опушке леса видели их конный отряд. Здесь к русским присоединилось еще около пятисот эстов. После короткого отдыха князь Ярослав двинулся далее на юг.

Еще два дня русские полки шли безлюдными сосновыми лесами. На третий день в полдень они вышли к городку Пуидизэ на рубежах Ливонии. Русская сторожа дошла до реки Койвы (Гауи) и доносила, что по реке построено много латинских градов. Пуидизе был малым градом, построенным на высоком мысу среди леса. Лес близко подходил к замку лишь с востока, там, где склон возвышенности был довольно крут. Через этот лес от крепости вела дорога в Ливонию. С запада и с юга подходы к замку преграждал глубокий овраг с ручьями. Лес по склонам оврага был вырублен. Дорога на Оденпе, подходившая к крепости с севера, шла также лесом. Но и здесь лес был вырублен на два полета стрелы, ибо склон возвышенности был пологим. Поэтому с севера перед замком простиралось небольшое поле, кое-где уже используемое под огороды и пашни. С востока и с севера мыс, на котором стоял замок, был отрезан от поля глубоким, но сухим рвом, соединявшим овраги. Ширина рва на глаз достигала трех саженей. Видно было, что в строительстве крепости принимали участие; немецкие каменных дел мастера, так как высокий насыпной вал и внутренняя сторона рва — «перси града»[73] были вымощены мелким камнем-дикарем. Бермы[74] между валом и рвом не было. Подъем со дна рва до гребня вала достигал на глаз двенадцати саженей. Северные крепостные ворота были устроены в веже, сложенной в основании из массивных валунов, а верха были бревенчатые. Крыта она была шатром из темно-красных керамид[75]. Бревенчатая же вежа с воротами закрывала и восточную дорогу. Стены замка были рублеными, но невысокими. Верхний боевой ход защищал тын. За стенами видны были деревянные постройки и высокая двускатная крыша с высоким деревянным крестом латинского образца, воздвигнутым над бревенчатой кирхой. Когда русская конница появилась на опушке леса, в городке ударили в било, тут же стали на цепях поднимать мост, перекинутый через ров. Ворота были закрыты. Видно было, что там давно уже ждали непрошеных гостей. На стенах сновали люди с дымившими; факелами и оружием, на поднятых древках пик колыхались знамена. Зазвучал тревожный призыв боевого рога. Русское войско остановилась.

Князь Ярослав выехал из леса по дороге и приложил десную длань в кольчужной рукавице к глазам, загородясь от яркого солнца, что сияло сквозь серебристую дымку на юго-востоке и било в глаза русичам. Был светлый, сухой, прохладный день. Золотистые стволы сосен отсвечивали красноватой медью. На фоне их вечнозеленого наряда ярко выделялся редкий желтеющий березняк. Изумрудная трава выстилала поле перед небольшим, но красивым градом на возвышенности. И представив, что эта мирная красота и гapмония скоро будут нарушены, князь поморщился и сдвинул брови. Однако мысль о том, что ясный и сухой день без дождя на руку русичам, порадовала его.

Внимательно осмотрев все подходы к городку и выслушав воевод, Ярослав Всеволодович послал большой сторожевой отряд к яругу, что был с правой руки от русского войска. Затем велел пешцам — псковичам, новгородцам и эстам — выдвигаться ближе к граду. В первых рядах полков шли лучники числом до пятисот человек. За ними эсты по двое несли щиты, сколоченные из нескольких толстых кольев высотой с копье. Следом с копьями, секирами и щитами шли пешие псковичи и новгородцы, набранные в новгородских и псковских посадах и пригородах. В полках, вышедших на приступ, было не менее двух тысяч воев. Поле перед замком заполнилось пешцами, которые еще не подошли к стенам на полет стрелы. Русские конные дружины и другие полки с обозом оставались в лесу на дороге и были невидимы для вражеского глаза.

Постепенно, определяемая лишь опытным глазом лучника, невидимая граница, разделявшая противников, была нарушена. Почти одновременно воздух рассекли десятки стрел, пущенных с обеих сторон. Но они не нанесли урона ни той, ни другой стороне. Воеводы пеших полков заторопили эстов, и те стали быстро устанавливать переносные щиты вдоль линии упавших латинских стрел, оставляя между двумя поставленными рядом щитами промежутки для стрелков. Русские пешцы с копьями и секирами остановились позади в тридцати саженях.

Вдруг град стрел со стен замка обрушился на головы, идущих на приступ. Стрелы ударили в поставленную только что деревянную преграду. Но часть стрел, среди которых были длинные и железные, перелетела ее и накрыла десятки русских стрелков и эстов. Кто-то упал замертво, кто-то, воя и корчась от боли, катался по земле. Стрелы были пущены искусно — навесом и потому нанесли немалый урон. Эсты в спешке стали сдвигать щиты назад. И в этот момент новый поток стрел обрушился на них. Урон оказался еще значительнее. Правда, и русские стрелки к этому времени уже пристрелялись, и ответный поток понесся смерчем в сторону замка. Было видно, что там — на стенах кто-то упал вниз, кто-то, вывалившись через тын, покатился в ров, а кто-то укрылся за ограду.

И все бы ничего. Но гулкие удары и резкий свист усилили нарастающий шум схватки. Крупные камни, пущенные из нескольких пороков, установленных и скрытых до времени на стенах, с грохотом обрушились на деревянные щиты и людей в русских полках. Многие камни не долетели до цели, но те, что были легче, ударили в гущу русских лучников и эстов. Треск сокрушаемых щитов смешался с криками раненых и изувеченных людей. Увидев это, князь Ярослав посуровел лицом и велел быстро подгонять возы с тяжелыми бревенчатыми щитами для защиты лучников и пешцев. Следом было велено ставить за щитами пороки, переданные русским в Юрьеве. Тылы русской рати пришли в движение, и скоро пешие полки стали расступаться и пропускать возы, груженные тяжелыми щитами, и метательные машины, которые устанавливали там, где на излете падали латинские стрелы. Несмотря на потери, русские лучники повели убийственную стрельбу по стенам замка. Численность и умение русских стрелков стали все заметнее влиять на ход боя. Стрелы со стен сыпались все реже. Отслеживая на стенах прислугу метательных машин, стрелки били прицельно, и это значительно ослабило очередные удары камнеметов. Однако медленно русские лучники все же отступали назад, а эсты оттягивали за ними щиты. Вскоре в десяти саженях от первой линии щитов была установлена вторая из небольших бревен и возов. За ними поставили десять камнеметов. Эсты, давно научившиеся у немцев и датчан обслуживать пороки, умело взялись за дело. В стены замка полетели десятки камней, выламывая тын и громя рубленые постройки. Потоки камней и стрел летели то в одну, то в другую сторону. Потери с обеих сторон исчислялись уже сотнями. Преимущество русской стороны становилось все более явным.

Неожиданно из леса с восточной стороны от замка выехал отряд числом до двухсот верховых. Это была немецкая доспешная конница. Выставив перед собой длинные копья, всадники пустили коней наметом, намереваясь ударить по левому плечу русских пешцев. Стрелы и камни перестали сыпаться со стен. Мост на цепях стал опускаться, ворота града открылись, и оттуда потекла пешая рать ливов.

Увидев это, князь Ярослав перекрестился и махнул ошеей рукой в сторону леса за спиной. Через минуту оттуда выкатился конный переславский полк. Ярослав протянул уже было руку, чтобы принять тяжелое копье, поданное ему отроком, как к нему подъехал псковский князь Владимир и молвил:

— Пожди, княже. Даждь ми сводити комонные пълчи в соступ с ворогом.

Ярослав кивнул в знак согласия головой и ответил:

— Веди, брате.

Владимир велел своему гридю дважды трубить в рог, и из леса по дороге стала выходить кованая псковская дружина. Пока русская конница выдвигалась из леса и строилась, рыцари вошли в соступ с пешим полком у замка. Эсты и лучники сдвинулись одесную, осыпая стрелами рыцарей и пешую рать, предпринявшую вылазку из замка. Пешие псковичи и новгородцы приняли на себя главный удар конницы. В начавшейся свалке немцы и ливы потеснили русских, нанеся им урон. Но те не побежали, а, отступив саженей на двадцать, еще плотнее сомкнули ряды и, отбиваясь копьями и тяжелыми рогатинами, начали валить рыцарей и оруженосцев с коней, добивать их на земле секирами и шестоперами. Переславский и псковский полки сшиблись ошую с немцами. Видя численное превосходство русских, те стали разворачивать коней и отступать к лесу. Тем временем латиняне-ливы, подвизавшиеся в вылазке из замка, понесли немалый урон. Их воевода, поняв, что его отряд в соступе с русскими потеряет больше половины людей, приказал отходить к воротам.

Загнанные в замок латиняне пытались вновь начать стрельбу. Но русские стрелки и эсты обрушили на них поток камней и стрел и сбили немцев со стен. Увидев это, князь Ярослав велел быстро подогнать из тыла несколько возов с просмоленной паклей и бить по граду огнем. Вскоре возы были доставлены в линию стрелков. Те умело накручивали паклю у наконечников и поджигали ее. Затем сотни дымивших и сверкавших языками огня стрел полетели в сторону крепости. Камнеметы, бившие по стенам правее от воротной вежи, смогли обрушить в двух местах рубленое прясло[76] стены. Разбитые камнями бревна бесформенно обваливались и катились в ров… Здесь русские лучники близко придвинулись к городу. В провалы стен понеслись сотни стрел с огнем. Вскоре на сеновале замка, на деревянных и крытых камышом кровлях заполыхал огонь. Казалось, что сначала пошел густой желто-белый и едкий дым. Но затем все вдруг вспыхнуло. Какое-то время в замке пытались потушить пожары, но тщетно. Деревянные постройки града и часть стены охватила шальная огненная стихия. Ярко полыхала латинская кирха и крест над ней. Стало слышно, как в огне пожара стенали и кричали люди, дико ржали кони, лаяли и выли собаки, ревели быки и коровы. Русские лучники и пешцы пытались еще ближе подойти к городу, но там начинался такой жар, что даже за десять саженей невозможно было подойти к внешней бровке городского рва.

Вскоре восточные ворота града открылись, опустился мост надо рвом, и в сторону леса из ворот повалили верховые и пешие латиняне. С воями рядом бежали женщины и дети, что волокли или несли какой-то скарб, тянули на поводке коров, быков и лошадей. На опушке леса со стороны восточных ворот строились конные рыцари и пешие кнехты, готовые в любой момент прикрыть бегство своих людей из города. Там же — на мосту и у рва явно царила паника, слышны были крики. Кто-то, спасаясь от нараставшего жара, кидался в ров, и тому скидывали вниз веревки с противоположной стороны, кого-то в дымившейся уже сряде поливали водой из ведра, кто-то срывал с себя раскалившиеся от жара железные доспехи и шелом, бросал оружие и катался по земле.

Князь Ярослав велел русским полкам не трогаться с места и не преследовать бежавших из города. Погода стояла сухая и тихая. Небо еще было ясным, но тускнело, так как наступали вечерние сумерки. В этих сумерках горевший замок превращался в пылавший факел, отбрасывавший зловещие блики и разливавший зарево по всей округе. Жар становился нестерпимым даже на расстоянии двадцати саженей от крепостного рва. Головни размером с бревно выстреливало из пламени и переносило через ров, как огненные заряды. По приказу князя Ярослава русские полки относили своих раненых и убитых к опушке леса, сдвигали туда же метательные машины и передвижные щиты. Подъехав к линии стрелков, князь увидел десятки убитых и раненых людей. Двое эстов в последних проблесках дневного света и отблесках горевшего града склонились над своим сородичем и бережно пытались поднять его на воз. Тот стонал и верно просил их не трогать его. Подъехав ближе, Ярослав увидел, что из груди раненого белокурого и рослого эста торчит большая железная стрела, пущенная из самострела со стен. Эст видимо уходил и о чем-то просил своих ближних мертвевшими, с трудом шевелившимися губами.

Озаряемый зловещими всполохами горевшего ливонского городка, русский стан той ночью почти не затихал. В вечерних сумерках потемнело небо, стал накрапывать, а потом пошел дождь. Стонали и кричали раненые, кому-то, как могли, оказывали помощь товарищи. Кто-то посыпал пеплом рану, кто-то прикладывал снадобье и перевязывал ее, кто-то поил раненого друга крепкой медовухой. Были среди раненых и полоненные латиняне, кому тоже давали испить глоток-другой хмельного. Грелись и дремали, укрывшись попонами и полстями, у затухающих под дождем костров вои. Бражничали и пели свои песни эсты, грозившие кулаками и плевавшие в сторону замка. Через каждые два часа менялась многочисленная комонная и пешая сторожа, охранявшая в дозоре стан со всех сторон на полет стрелы. Затяжной, монотонный дождь обильно изливался на Ливонскую землю.

Серым и влажным осенним утром князья Ярослав и Владимир объезжали бодрствующее войско и вели разговоры с кметями. С их слов было видно, что орденские немцы и ливь хорошо знали ратное дело. Во вчерашнем соступе против русичей и эстов на брани стояла латинская рать числом до пятисот воев. Оружие латинян было почти таким же, как и у русичей, оприч самострелов, которые били со стен железными стрелами-болтами. Но доспехи у латинян явно были хуже. Далеко не каждый рыцарь, оруженосец или кнехт имел кольчугу или горшкообразный железный шелом. У многих вместо шелома был кольчужный капюшон. Немецких воев в панцирях из чешуи или пластин, как говорили на Руси в «доспехе», вообще не было видно. Правда, у многих в немецкой коннице были небольшие железные щиты треугольной формы, что, наверное, были прочнее русских. В соступе побили немцев и ливов до полутора ста. Потери в русских полках были такими же. Но за счет раненых и убитых эстов число это было почти вдвое большим. Сколь же латинян побили на стенах или сколь погорело в городке, можно было только догадываться. Ливонский городок все еще чадил едким дымом пожарища и чернел на фоне зеленого поля и леса пепелищем, обгорелыми с напольной стороны пряслами куртин, остовами почернелых веж и стен домов. Там царили зловещая тишина и пустота, и даже птицы не летали над ним. И все же град сгорел не весь.

Сторожа доносила, что рядом в лесу собирается рать латинян и готовится к брани. Князь велел удвоить сторожу и готовиться к отражению напуска, но самим соступ не начинать и к лесу полки не подвигать.

Когда совсем рассвело, и сквозь туманную пелену осеннего утра и дым догоравшего града стало пробиваться солнце, князю Ярославу дали знать, что в русский стан прибыло большое посольство от эстов с острова Эзель. Слегка подкрепившись крепким медом, холодной дичиной, хлебом с яйцами и салом, Ярослав вышел из шатра и принял послов в окружении бояр и старшей дружины. У него было хорошее настроение, из-за того, что во вчерашнем соступе русичи и эсты одержали победу, а замок был пожжен. Князь в тяжелом чешуйчатом панцире, в красном корзне, свисавшем с правого плеча, и в шапке с алым верхом держал ошую длань на рукояти тяжелого меча. В окружении одетых в сверкавшие доспехи бояр и старшей дружины он выглядел грозно, но располагающе. Голубые его глаза высвечивали лазоревым светом и выражали снисходительность. Солнце сквозь дымку ласково сверкало на небе и играло серебром и золотом на доспехах и шеломах русичей.

Около двух десятков эстов были подведены к княжескому шатру под охраной комонных переславских кметей. Эсты принесли дары — пушной товар и несколько бочонков меда.

Все посольство сняло шапки и поклонилось князю и его окружению. От имени посольства говорил одетый лучше других рослый и седовласый эст. Толмач из эстов переводил на русский. Эзельцы просили князя направить войско против ревельских датчан, что построили свои грады на морском побережье Чудской земли и постоянно нападали и грабили острова Сааремаа (Эзель) и Хийумаа. После победы над датчанами эсты обещали помощь и ладьи с воями для вторжения в Ливонию. Между тем, по их словам, в главном латинском граде Риге было большое количество рыцарей и других воев, готовых дать отпор князю Ярославу в настоящее время. После расспросов о силе и численности орденских и датских латинян князь Ярослав отпустил посольство. Затем был собран военный совет, где решено было идти на северо-запад.

Весь следующий день русичи простояли у сгоревшего замка и готовились к продолжению похода. Было видно и слышно, как немцы и ливь валили окрестный лес. В полдень они уже смело стали выдвигаться на пепелище и, видимо, готовились принять бой, так как начали укреплять куртину града новыми бревнами, недавно срубленными и привезенными из леса. Но на следующий день рано утром русское войско свернуло стан и двинулось в землю эстов Саккалу западной дорогой.

Холодным утром долго курится туман вдоль просек и лесных дорог Чудской земли. Этими дорогами третий день шли русские полки на северо-запад Ливонии в землю в Саккалу. На полпоприща впереди продвигалась конная сторожа, внимательно осматривавшая дорогу, опушки леса и небольшие поля, предостерегая полки от засады и неожиданного напуска латинян. На открытых пространствах, по берегам рек и на перекрестках дорог еще встречались дворы-фактории немецких купцов или подворья с хозяйственными постройками Ордена и латинских монастырей, огражденные тыном и рвом. Как правило, все они были брошены на произвол судьбы перед приходом русского войска или эстов. Крупный рогатый скот и лошади были угнаны, продовольствие вывезено или спрятано. Однако русским и эстам оставалось, чем поживиться. Кололи или угоняли брошенных овец, коз, свиней, били домашнюю птицу, грузили на возы брошенный скарб и платье. Почти пустыми были небольшие деревни ливов, где оставались лишь старики, пытавшиеся сохранить дома и хозяйство. Разграбляя дочиста деревни, подворья и фактории, эсты и русичи жгли все подряд, не милуя никого и ничего. По селеньям скакали верховые, выгоняли стариков из добротных рубленых домов, подносили факел или пучок горевшей пакли под стреху соломенной или деревянной крыши и отъезжали в сторону. Постояв близ селения и подождав, пока займется хорошее пламя, скакали дальше по дороге и вновь палили хутора и деревеньки, оставляя за собой выжженную и истоптанную землю.

Князь Ярослав скакал в челе войска в окружении комонных кметей переславского полка. Переславцам строго наказано было не съезжать с дороги и не оставлять князя и старшую дружину без ведома. В других полках люди по очереди распускались «в зажитье»[77] на поприще и далее в сторону от дороги, как только расступался лес. Эсты не только следовали за русичами, но первыми начинали грабить селения ливов, лишь только появлялась такая возможность. Обдирали все до нитки. Русичи старались взять самое ценное, чтобы не перегружать возы. Все понимали, что впереди предстоял еще немалый путь.

К вечеру третьего дня князь съехал ошую с дороги в окружении ближних бояр и тридцати кметей. В полете стрелы от дороги у реки располагалась немалая немецкая фактория, где можно было остановиться на ночлег. Смеркалось, когда князь и сопровождавшие въехали в ворота подворья. Небольшая площадь, выстеленная щебнем, окружена была высокими рублеными постройками. У одной из построек стояло несколько возов, возле которых собралось человек шесть пожилых эстов. Возы грузились мешками с солью и мукой, бочонками с медом, головками воска и другим товаром, оставленным немецкими купцами. Дверь в одну из построек была распахнута, и оттуда доносились раздиравшие душу женские крики и стенания, громкий мужской хохот и грохот опрокидываемой утвари. В проеме дверей показался крепкий и рослый молодой эст, подвязывавший порты. Увидев комонных в добрых доспехах, он быстро развернулся и пропал в темном проеме входа.

Сразу поняв в чем дело, князь Ярослав тут же послал кметей пресечь бесчинства. Вскоре переславцы вытолкали на двор древками копий троих молодых русичей и четверых эстов. Следом за ними вышло четыре женщины разного возраста. Две из них были еще совсем юные. Обе они дрожали и плакали. Белые нижние рубахи на них были порваны. Младшая, которой было лет двенадцать, не более, пыталась убрать распущенные золотистые волосы. Та, что постарше, белокурая, совсем была растеряна и еле держалась на ногах. Князь заметил, что у той, с распущенными златокудрыми волосами, было явно разбито лицо, но она держалась увереннее. Две другие женки были старше и, казалось, легче снесли насилие и оскорбление.

Увидев все это, князь Ярослав осерчал и велел дать хороших плетей насильникам, а затем в сопровождении комонных развести их по полкам. Следом он дал наказ воеводам, чтобы отныне не распускали воев в зажитье без старших, чтобы старшие смотрели за порядком и не давали воям чинить насилий над стариками, чадами и женками. Всех полонянников велено было сводить в полковые коши (обозы) под охрану сторожи. Князь понимал, что все равно насилия не избежать и за всем не усмотреть, но то, что он волей своей мог облегчить участь кого-то из полоненных, немного успокаивало его. Женщин он приказал сопроводить в обоз переславского полка. К тому времени совсем стемнело, и он велел располагаться на ночлег в брошенной немецкой фактории.

Еще три дня русская рать шла на северо-запад в направлении к граду эстов Вилиендэ, захваченному латинянами ей в августе. В полдень третьего дня войска вышли к большом озеру Вирцерв (Выртсъярв), песчаные берега которого поросли густым сосновым бором. Полкам дали недолгий отдых. Вечером возвратилась русская сторожа, доскакавшая до стен града и вернувшаяся с известием о том, что латиняне оставили град, перед этим разорив его и все окрестности. Город был наполовину выжжен и почти пуст. Недалеко от стен Вилиендэ русичи видели страшную картину — поле с десятками виселиц. Там латиняне казнили через повешенье более ста плененных русских воев, так и не снятых до сего дня для устрашения. На ночь полки остались у озера, выставив большой дозор. На ранней заре они двинулись к городу и, пройдя более двадцати поприщ, вышли к его стенам за полдень. Стены града были местами сожжены или порушены, вокруг было запустение и безмолвие. Изредка лишь где-то выли собаки. В двух полетах стрелы от западных стен находилось мрачное поле виселиц. Оттуда юго-западный ветер доносил сладковато-горький, порой очень сильный запах тлена. Стоял тусклый, но сухой и ветреный день.

Князь Ярослав велел, не мешкая, снимать казненных и рыть скудельницу[78]. Затем подъехал к месту казни и всмотрелся в убиенных. Смерть давно уже стерла их лица. Кто-то, сорванный ветром, уже лежал на земле. Скрипнув зубами, князь Ярослав велел разослать в загон кметей псковского и новгородского конных полков и тот же час согнать все оставшееся население города, окрестных деревенек и хуторов к месту готовившегося захоронения. Это было непросто, так как, по словам эстов, мор опустошил окрестности. Но к вечеру все было исполнено. Большую толпу в две с лишним тысячи человек окружили комонные русские кмети. На глазах испуганных вильяндцев и саккальцев казненных сняли и отпели. Затем посуровевший лицом и глазами князь Ярослав велел старейшинам выдать всех мужчин, кто в августе сидел в городе в осаде, а потом сдался латинянам и принял их крещение. Это было исполнено. Из толпы вышло несколько десятков человек. Следом велено было вывести тех, кто был свидетелем казни русских воев после взятия града. Таковых вместе взятых не набралось и ста человек. Видно было, что эсты не хотят выдавать своих сородичей. Тихо рассвирепев, князь почти шепотом велел воеводам, хватать мужчин в возрасте от старейших мужей до юношей семнадцати лет. Псковские и переславские кмети, работая древками копий и мечами в ножнах, стали выбирать и выталкивать из толпы таковых. В толпе раздались крики и стенания женщин. От толпы женщин и детей воины отделили около двухсот мужчин и погнали их копьями и кнутами к скудельнице, вырытой сажени на две в глубину. Там эстов заставили опускать покойников на дно могилы. Когда это было исполнено, то по велению князя восьмерых старейшин отвели от общей кучи и отправили туда, где стояли виселицы. У виселиц им связали руки и ноги, надели на шеи веревочные петли и заставили смотреть на то, что творилось у скудельницы. Громко запричитали женки и дети на своем непонятном чудском языке. Князь Ярослав, подозвав к себе одного из бояр, багровея лицом, что-то прошептал ему на ухо. Тот направил коня к скудельнице. Через пять минут раздумий князь махнул боярину десной рукой. Боярин повелительно крикнул, и русские кмети опустили копья, обнажили мечи.

— Язви их, — молвил боярин.

Не разбирая старых и молодых, кмети послушно и быстро стали колоть эстов, толкая их к краю могилы. Предсмертные крики и стоны лишь усилили стенания женщин и плач детей. Какая-то простоволосая и босая женка пыталась пробиться сквозь строй русских кметей к скудельнице, но, отброшенная сильным ударом древка, упала на землю без чувств.

Когда все было кончено, обрызганные кровью русичи сбросили тела казненных в скудельницу и стали засыпать ее землей. Последними были вздернуты на виселицу старейшины, которых по велению князя запрещено было снимать столь же долго, сколь висели казненные латинянами русские вои. Женщины и дети были отпущены по домам. Но страх, наведенный на эстов, был так велик, что вскоре вся округа опустела, все население Саккалы попряталось по лесам.

Оставаться под Вилиендэ далее не имело смысла. На княжеском совете решено было идти на Гервен. Двухтысячное ополчение эстов из Юрьева и Медвежьей Головы не решалось выступать с русскими. Ряды ополчения таяли. Эсты оставляли войско ночами, возвращаясь восвояси. Держать их силой князья и воеводы не хотели, и вскоре Ярослав Всеволодович велел отпустить всех желающих по домам. Нагруженные награбленным скарбом возы эстов табором оставляли русское войско. Обоз заметно уменьшился. На следующий день русские полки двинулись на запад и через два дня подошли к небольшому граду эстов Гервену. Там русских уже ожидали послы из разных земель, и собиралось новое ополчение.

Пять дней стояли русичи под Гервеном, пока ополчение, набранное из гервенцев, эзельцев, виронцев и варбольцев не достигло пяти тысяч человек. Оружие и доспехи эстов были намного хуже русских. Зато они могли бить го камнеметов, и у них было желание драться с латинянами. От Гервена полки двинулись на северо-запад и подступили к датскому граду Линданизэ. Вновь русичи и эсты пошли в зажитье и разоряли латинские фактории и подворья, вновь заполыхали зловещие пожары по берегам Варяжского моря в Чудской земле.

Войска плотно обложили замок, стоявший на высоком каменистом холме-кекуре возле моря. Лес был вырублен датчанами на три полета стрелы вокруг замка, который был окружен глубоким и сухим рвом, проходившим у подошвы кекура. Валы града представляли собой сплошную каменную кладку из валунов и дикого камня. На валах стояли стены, сложенные из камня средних размеров, плохо обработанного, но подогнанного один к другому и скрепленного известковым раствором. Стены имели высоту в десять локтей. Поверх каменной кладки были положены рубленые стены высотой в шесть локтей. Общая высота укреплений от бермы рва до гребня «куртины»[79] была более двадцати локтей. В град вело трое ворот, устроенных в каменных вежах без шатров. В центре града стоял высокий, массивный, круглый каменный «столп» с бойницами[80] что был выше воротных веж и достигал высоты в пятьдесят локтей. Видимо, он был поставлен датскими немцами для того, чтобы бить с его высоты окрест града. Князьям и воеводам сразу стало ясно, что град этот вряд ли можно «взять копьем» без множества хороших камнеметов или без хитрости.

На второй день осады русичи выставили с юга и востока небольшие тыновые ограждения против замка немногим далее, чем на полет стрелы. Между тыновыми щитами на расстоянии двадцати локтей друг от друга поставили все двадцать камнеметов, что были у русских. Пороки установили именно в том месте, где скаты холма были пологими и удобными для приступа. В ближней округе эсты собрали и сложили в кучи у метательных машин камни, пригодные для стрельбы. Для обстрела града решено было каждый день выделять не более пятисот эстов и тысячи русских лучников. Ежедневно в полдень князь велел проводить полную замену людей, бывших в приступе, а на ночь выставлять надежное охранение у пороков и тыновой стены из лучников и копейщиков. Остальным воям не велено было приближаться ко граду даже на два полета стрелы.

Уже на второй день с обеда эсты и русские лучники стали прицельно бить по стенам замка. Сo стен редко отвечали стрелами и то лишь тогда, когда неосторожные лучники; выходили из-за щитов и открыто били по защитникам града. Ближе к вечеру подвезли просмоленную паклю, и русский лучники попытались пустить в замок стрелы с огнем. Но прясла стен были высоки, и редкие стрелы перелетали их. Стрелы, ударившие в верхние бревенчатые венцы куртины и застрявшие там, датчане сбивали длинными шестами и копьями. Но иногда стрелы доставали датчан над верхний венцом сруба и сбивали их вниз. К вечеру пошел дождь, и от поджога замка пришлось отказаться. Пороки русских били издалека, редко, и эсты не успели до вечера определить, где у датского града слабые места. Из замка в сторону русских не было пущено ни одного камня из метательной машины. К ночи стрельба прекратилась.

Всю ночь и следующий день дождь не переставал и лил, то усиливаясь, то ослабевая. Дороги раскисли и превратились в месиво. Большой русский стан располагался по опушке леса, где подлесок и корни деревьев держали почву. Но возле орудий и укреплений люди тонули в грязи по щиколотку. Серая пелена дождя, темные и неприветливые облака закрыли небо. Ветер все гнал и гнал со стороны моря тучи с дождем, проливавшимся над Чудской землей. Лишь на пятый день пребывания русских у замка стало ветром разгонять облака и прояснело.

Уже с утра лучники и прислуга камнеметов повели обстрел града. Около полутора тысяч человек было под стенами замка в тот день. Когда пустили первые стрелы, все по-прежнему было еще спокойно. Но следом гулкие удары камнеметов со стен и с двух ближайших веж нарушили тишину округи. Десятки камней и сотни стрел обрушились на изготовившихся к приступу русичей и эстов. Крики сотен раненых и умиравших огласили поле боя. В сторону замка полетели ответные стрелы и камни. Но там потери явно были меньшими. Несколько минут спустя ливнем сотен небольших камней вновь накрыло русских стрелков. За ними обрушились большие дальнобойные камни, громившие русские тыновые ограждения и камнеметы.

Князья Ярослав и Владимир с тревогой наблюдали за разворачивавшимся боем с большого валуна у опушки леса. Было видно, что русские стрелки несут большие потери. Длинные железные стрелы-болты, пущенные из арбалетов, установленных в верхних ярусах каменного столпа, убивали, калечили людей и лошадей за два полета стрелы от стен.

Становилось ясно, что за несколько дождливых дней датчане подтянули все свои метательные машины в юго-восточный сектор оборонительных сооружений и хорошо подготовились к бою с русскими.

Ярослав Всеволодович послал на подмогу к осаждавшим еще пятьсот лучников и двести эстов. Русские стрелы стали-густо осыпать стены датского града. Это ослабило удары латинян. Но все равно, те имели явное преимущество в метательных орудиях и продолжали упорно громить русские тыновые ограждения, разбивать русские камнеметы, убивать и калечить людей.

Эсты, сдерживаемые присутствием и окриками русских лучников, пытались противостоять датчанам, но тщетно. К вечеру из двадцати камнеметов, выставленных против замка, шестнадцать были разбиты датчанами. Русичи и эсты потеряли в этом бою около четырехсот убитых и раненых. О потерях датчан можно было только догадываться. Явно, что они были, так как эсты все же смогли разбить и обрушить, деревянные куртины стены в трех местах.

Перед тем, как стемнело, князь Ярослав велел отвести от замка всех людей и четыре оставшихся целыми порока. Перестрелка прекратилась. Лишь редкие железные болты длиною в сажень, пущенные латинянами с высокого градского столпа, со страшным свистом рассекали воздух и разгоняли скопления людей, отступавших от замка. Еще днем одним из таких смертельных снарядов был убит суздальский боярин. Страшная стрела пробила ему шит, железный дощатый доспех, просекла насквозь ребра и грудь. Силой удара боярин был выбит из седла и отброшен почти на две сажени от коня. Никто уже сам не появлялся у стен ближе чем на два полета стрелы.

Еще двое суток конные отряды русских и эстов грабили и разоряли окрестные подворья и фактории датчан. Дожди прекратились, дороги стали подсыхать. Вновь зарево пожаров заполыхало по округе.

Русские пригоняли стада крупного рогатого скота, небольшие табуны лошадей. Эсты не отставали от них, накладывая свои возы еще и награбленным скарбом. На море русские видели большие ладьи и насады датчан, шедшие в Колывань на помощь осажденному датскому граду.

Октябрь подходил к концу. Ветер рвал редкую желтую листву в лесах, рощах и гнал ее с востока на запад. Леса пустели и становились холодными и прозрачными. В ночь ударяли заморозки, а к утру лужи и небольшие озерца покрывались тонким ледком. Люди не могли отогреться у костров, и в полках появились вои, слегшие от простуды.

На военном совете решено было снимать осаду и уходить на восток. Было послано в Юрьев с приказом о том, чтобы русские ладьи и насады шли в Чудское озеро, а оттуда в реку Нарову. Ополчение эстов распускалось по домам. В полдень следующего дня русское войско, перегруженное большим полоном, двинулось на восток. На шестой день пути русские полки уже переправлялись через Нарову у Переволока, где их ждали ладьи и насады. Далее русские разделились. Полки Низовской Руси и Великого Новгорода повели свои суда по волоку и двинулись на восток к реке Плюсе. Псковичи же; конный полк — посуху, а пешцы — на парусах и веслах, двинулись на юг вдоль восточного берега Чудского озера домой в родной Плесков.

Еще через полторы седмицы Великий Новгород крестным ходом и благодарственными молебнами встречал русские полки. Тогда же под 6731 годом (1223 г. от P. X.) новгородский летописец записал: «Приде князь Ярослав от брата и иде с всею областию к Колываню, и повоева всю землю Чудьскую, а полона приведе без числа, но города не взяша. Злата много взяша, и придоша вси здрави».

Октябрьским вечером 1224 года ливонский монах брат Генрих пребывал в долгой коленопреклоненной молитве в одной из келий Динамюндского монастыря перед небольшой деревянной статуи св. Девы Марии. Он неторопливо и с чувством прочел молитву «Аве Мария» и Богородичный антифон, читаемый всеми братьями Ордена ежедневно хотя бы раз. Затем, сделав земной поклон перед «Царицей земли Марианской» (о чем свидетельствовала латинская надпись на постаменте), он встал с колен, перекрестился всей правой дланью слева направо, накрыл капюшоном своей шерстяной рясы голову с выбритой маковкой. Следом зажег три свечи над небольшим письменным столом, развернул пергаментный свиток, уже наполовину испещренный записями на латыни, и стал писать. Сам епископ Рацебургский Филипп, друг и благодетель отца Генриха, за хорошее знание латыни и немецкой грамматики благословил его составлять хронику Ливонии. Сейчас брат Генрих писал о том, как прошлой осенью, когда за Нарову ушло большое русское войско, разорившее орденские и датские владения в землях эстов, епископ Бернгард вновь призвал всех людей Церкви — братьев-рыцарей, ливов и леттов, купцов и пилигримов[81] собраться в войско и наказать отвергших святое крещение эстов. Тогда же в начале зимы семитысячная орденская рать, разгромив малое ополчение эстов, с ходу взяла и разорила Гервен. Затем «тевтоны» осадили Дорпат, но эсты, имевшие хороший град, отчаянно дрались, и латиняне, не взяв его, отступили.

Тем временем некто «русский король» Вячко, оставивший свои владения Кукенойс и Герцике, захваченные тевтонами у Полоцкого княжества, был направлен новгородцами в Дорпат. Его приняли там с радостью. Со своим полком Вячко «избивал и гнал латинян» в землях эстов.

Тогда после Рождества 1223 года Орден собрал вновь огромное войско в Риге. Датчане прислали им свои отряды в помощь. Войско двинулось на восток, громя непокорных эстов и сжигая их замки. К Пасхе, наступившей 14 апреля 1224 года, большая часть эстов была покорена. Взят был и Оденпэ (Медвежья Голова). Орден заключил с датским королем договор о разделе Эстонии. Эсты, не принявшие латинской власти, сбегались в Дорпат.

Брат Генрих оторвался от написанного и, раздумывая о недавних событиях под Дерптом, стал чистить перо, Очистив его, скинув капюшон и почесав бритую маковку головы оперенным концом, он продолжал излагать события. «Сверх того, у короля Вячко там (в Дорпате) было множество его русских лучников, строились еще там и патерэллы, баллисты и прочие военные орудия», — свидетельствовал монах. Он рассказывал, как на предложение крестоносцев оставить эстов князь Вячко отвечал отказом. Следом, в день Успения Богородицы христиане осадили Дорпат. Они начали постройку множества орудий, среди которых монах называл «ежа»[82] и «свинью»[83]. Затем воины стали приступать к замку, и начались ожесточенные перестрелки. «Многих на верху вала ранили стрелами из баллист, других перебили камнями метательных орудий, бросали в замок из патерэллов железо с огнем и огненные горшки… и бились так много дней», — писал брат Генрих.

То, что эсты побили многих латинян камнями метательных машин, монах решил оставить в забвении, ведь все равно тевтоны одержали верх. Единственно отметил, мол «бились так много дней». После некоторого раздумья он вскользь добавил, что русские лучники сильно досаждали рыцарям. Тогда за восемь дней тевтоны построили крепкую осадную башню из бревен высотой в уровень с замком. Затем башня была надвинута поверх рва. В том месте, где башня накрыла ров, был начат подкоп, копала который половина войска. Когда подкоп продвинулся в глубь оборонительных сооружений Дерпта, вал обрушился и, тевтоны смогли продвинуть башню вплотную к стенам замка. Тогда, эсты в замке зажгли большие огни и, разломав часть бревенчатого прясла стены, открыли пролом, через который «стали скатывать вниз колеса, полные огня, направляя их на башню». Но тевтонам в доспехах удалось сбить огонь и разломать колеса. Понимая, что начался решающий момент приступа, русские все сбежались к воротам и к пролому для отпора тевтонам.

Рыцарь Иоанн из Аппельдерина — брат епископа — взял факел в руку и первый стал подниматься на вал. Многие рыцари устремились за ним вслед. Другие прорвались в пролом, через который осажденные скатывали колеса с огнем. В ожесточенной рукопашной схватке рыцари копьями и мечами сбили эстов с вала. Когда уже много тевтонов вошло в замок, за ними двинулись летты и некоторые из ливов. И тотчас стали избивать народ, и мужчин и даже некоторых женщин, не щадя никого, так, что число убитых доходило уже до тысячи. Русские, оборонявшиеся дольше всего, наконец, были побеждены и побежали сверху внутрь укрепления; их выбили оттуда и перебили, всего вместе с королем около двухсот человек», — закончил монах, перекрестился и поставил точку.

Затем брат Генрих аккуратно свернул и убрал свиток пергамента, достал из каменной ниши в углу кельи немалый кувшин доброго вина и, отпив несколько глотков, вновь перекрестился на деревянный скульптурный образ св. Девы. Тут ему пришла мысль о том, что, пожалуй, в Ливонии не было больше ни одного языческого замка эстов. Но сразу же за этим брат Генрих вспомнил про остров Эзель, где еще оставалось последнее гнездо язычества и свободы, пока не покоренное тевтонами латинскому кресту. И тогда он подумал, что в свое время ему, рабу Божьему Генриху, еще придется вернуться к этой теме.

Глава VI. Наука отрочества

Прошло немногим более двух лет с тех пор, как князь Ярослав Всеволодович увел русские полки за Нарову. Много поменялось с той поры. Вскоре после похода князь оставил новгородский стол и возвратился в родной Переславль-Залесский. Потихоньку менялось все и в его семье. Росли дети.

Федя уже давно был отроком. Алексаша входил в отроческий возраст. Оба подросли, вытянулись, как молодые дубки. Сыновья наливались, расправляли детские плечики, плотнели в груди. Федя стал светло-русым. Алексаша оставался белокурым, но взгляд его голубовато-лазоревых глаз стал серьезнее и осмысленнее. По сравнению с детски — наивными, васильковыми глазами маленького Андрюши глаза старших казались хитровато-любопытными и взрослыми. Феодосья гордилась сыновьями, приставила к ним грамотного дьякона из Спасского собора Переславля и стала учить детей письму, счету и Закону Божьему. Радовалась она своим сыновьям и благодарила Бога за них. А сама уже вновь была тяжела.

Стояло тусклое, холодное утро, что часто приходит поздней осенью. Лужи сковало льдом. Ранее раскисшие дороги замерзли. Леса, рощи и сады сбросили пожухшую листву, которой шелестел пронизывавший холодом ветерок. Нет-нет, да и наносило легкую снежную пелену, что белой крупой посыпала землю. Редко-редко тусклое солнце просвечивало на небесах. Начиналось предзимье. Недавно прошло Филиппово заговенье.

Алексаша и Федя сидели в натопленной светлой горнице княжьего терема. Над небольшим непокрытым столом, несмотря на утреннее время, горело несколько свечей в подсвечниках. Жарко и ярко светили лампады в углу перед большими образами. Где-то в покоях изредка поскрипывала половица под легкой босой ногой горничной девушки. В массивной дубовой кладке терема неутомимо потрескивал сверчок. Пахло терпким дымным теплом большого деревянного жилья, горьковато-сухим веником полыни, чем мели в тереме полы. Заспанный и уставший еще с заутрени дьякон посадил детей учить и прописывать слова Рождественского тропаря, а сам присел на стульце, прислонился к каменной кладке печи и слегка подремывал. Княжичи, раскрыв в большой богослужебной книге страницу с тропарем Рождеству, читали и, тщательно прописывая пером буквы на обрезках пергамента, негромко и вразнобой шептали слова молитвы:

— Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…

Для семилетнего Алексаши эти слова значили уже очень много. Прописывая их, он вспомнил, как в прошлом году перед Святками батюшку позвал во Владимир с семьей его братец великий князь Юрий. Как дружно тогда вся семья, дворовые и гриди собирались во Владимир-на-Клязьме, как укладывали на сани поклажу и подарки. Прислуга носила сундуки с нарядами и бельем, связки пушистых шкурок серебристых лис, темно-рыжих бобров и белок, что привез батюшка из Великого Новгорода. И вскоре большой санный караван в окружении одетых в полушубки конных гридей, у которых были копья и мечи, утонул в бескрайних лесах, полях, потек по дороге, ведущей из родного Переславля на восток.

Тепло одетый, в крытых санях, Алексаша порой сквозь сон слышал окрики комонных гридей и возниц, щелчки конских плетей, ржание и храп лошадей. Когда он просыпался, они вместе с Федей иногда выглядывали из-за полсти, укрывавшей их от ветра, снега и мороза, и пытались смотреть вперед или по сторонам. Бескрайние, малообжитые просторы, утонувшие в снегах, сливавшиеся вдали с сиреневыми зимними небесами, восхищали и подавляли детское воображение. Зимний холод, снег, скрывавший все живое на безмерном просторе, и это бездонное, то темно-синее, то фиолетовое небо — дыхание бесконечного Космоса, вдруг охватывали мальчиков. Возница и дядька, сидевшие на передке саней, начинали бранить их и грозить плетью. И они с Федей, сделав вид, что испугались, откидывались назад под полог, а затем сговаривались, как вновь выглянут наружу и будут дразнить дядьку и возницу, чтобы тот показал кнут или грозно ударил им по воздуху перед самым носом.

Несколько дней санного пути совсем не утомили ребят. Напрасно беспокоилась их мать, ехавшая с младшими детьми впереди в таких же крытых санях, боявшаяся, что без ее присмотра старшие не дай Бог померзнут или заболеют. Запомнилось Алексаше, что на их пути был большой град Юрьев-Польской с такими же валами и стенами, замкнутыми в кольцо, как и в их родном Переславле-Залесском. И сам град, и княжеский терем, и возвышавшийся неподалеку белокаменный храм, и другие постройки в граде, все занесено было снегом. Гостеприимный, добрый и набожный их дядя Святослав — батюшкин молодший братец, княживший в Юрьеве, одарил сыновцов щедрыми подарками — сладостями, игрушечными деревянными конями и свистульками. Все выспрашивал, хорошо ли знают они грамоте, учат ли Святое Писание, да все трепал их с Федей легкой рукой по вихрастым головам.

А потом был великий град Владимир. Великий град среди градов. Сколь же съехалось тогда люду в большой княжий терем старшего батюшкиного братца Юрия, что стоял на высокой горе, окруженный белокаменными стенами Детинца среди белокаменных соборов. Многим сродственникам и гостям тогда не хватило места в Детинце, и князь Юрий разместил их на другом подворье близ высокой и красивой каменной вежи, названной Золотыми воротами. Вот тогда и узнали Алексаша с Федей, сколь у них еще двоюродных братьев и сестер. Правда, сдружились Алексаша и Федя только со старшими сверстниками — сыновьями князя Юрия — Владимиром и Мстиславом. Были там и совсем взрослые братья, сыновья умершего уже давно дяди Константина — Всеволод и Владимир. Но те больше походили на дядю Ивана, самого младшего батюшкиного братца, да с Алексашей и Федей общались свысока. Понравился княжичам дядя Владимир, что приехал из Москвы. Золотоволосый, кудрявый, рослый и красивый лицом, тот часто бывал навеселе, и от него крепко пахло медовухой или вином. Но он показался Алексаше добрым и смелым и подарил ему и Феде охотничьи луки со стрелами.

Алексаша вспомнил о луке, положил перо концом на чернильницу, представил, как натягивает его очень тугую тетиву, пускает стрелу и… у него вспотели ладони. Он заерзал на скамье и потер ладони о парчовые порты. От этого движения проснулся дьякон, утер нос рукавом стихаря[84] прокашлялся и посмотрел на детей. К тому времени Алексаша уже успел схватить перо и сделать вид, что тщательно выводит буквицы. Дьякон опять закрыл глаза и через минуту уже всхрапнул. Княжич, шепча себе под нос, вывел на обрезке пергамента слова: «В нем бо звездам служащий, звездою учахуся…».

Перед его мысленным взором появилась большая звезда, что взошла в тот Сочельник вечером на небосводе. А следом пришло Рождество, которое они с матушкой пошли встречать и молиться в большом соборе Успения Пресвятой Богородицы. Когда они прошли через красивый резной портал и вошли внутрь, княжича удивил огромный храм, весь расписанный голубовато-зелеными, коричневыми и светло-желтыми фресками. Алексаша знал, что все эти изображения рассказывали о жизни, деяниях и подвигах пророков, Христа и святых. Огромное паникадило довольно ярко освещало верха храма и отбрасывало на сверкавший пол и нижние части стен яркие световые блики и полутени. Подсвечники, наполненные свечами, также излучали потоки яркого света. Но внутреннее пространство храма было столь велико, что даже несколько тысяч свечей, зажженных той ночью, не позволяли рассмотреть всех фресок, икон алтарной преграды и людей, что во множестве стекались в храм на Всенощное, праздничное богослужение. Светоносные потоки, лившиеся сверху вниз и поднимавшиеся снизу вверх, рассеивались легкими волнами, будили и оживляли образы, написанные на стенах и иконах и словно ветром шевелили их одежды. Служба еще не началась. Тихий говор и шепот сотен людей, негромкое чтение молитвы на хорах[85] отраженные каменным сводом и стенами храма, погружали в состояние сказочного ожидания.

Федю и Алексашу мать взяла за руки и повела на хоры. Они пошли по узкой и крутой каменной лестнице в толще серых и глухих каменных стен. Феодосья, как будто нечаянно, прикрыла за собой дверь в проход, и они оказались в темноте. Свет в этот проход почти не проникал, и мальчики, поднимавшиеся впереди матери, держали друг друга за руки. У Алексаши от страха и любопытства замирало сердце. Вскоре впереди, на подъеме опять просветлело. Затем яркий свет вновь озарил их, и они очутились на небольшой каменной площадке почти под сводами собора.

Прошло немного времени, и хор молодых юношей в светлых одеждах дружно и красиво запел рядом с ними. Началось тихое и светлое, но все более нараставшее нотами торжества богослужение. Алексаша, часто выстаивавший в храме литургию вместе с матушкой, был привычен к долгим службам. Но в ту ночь он потерял счет времени и понимал, что эта служба необычная, длинная и праздничная. Теплый воздух волнами поднимался снизу под купол собора, и час от часу на хорах становилось все жарче. Алексаша и Федя упросили матушку отпустить их вниз, где было прохладнее, и, держась за руки, как при подъеме, осторожно спустились по темному проходу вниз. Взрослые пропустили мальчиков вперед — ближе к солее[86], и они очутились рядом с двумя десятками других детей прямо под огромным, медленно вращавшимся паникадилом[87]. Алексаша внимательно снизу вверх рассматривал незнакомых ему взрослых, стоявших сзади полукругом, с любопытством присматривался к детям, стоявшим у солеи. Взирал на праздничные светлые одежды священников. Смотрел на то, как дьяконы входят и выходят через алтарные двери жертвенника[88] с большим Евангелием и свечами, как владыка[89] Кирилл благословляет паству, как ветхий годами, седой как лунь епископ Симон открывает и закрывает алтарные Царские врата[90]. Многое было еще непонятно и загадочно для него в богослужении.

Когда же на хорах негромко запели:

— Иже херувимы тайно образующе и животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, — из двери жертвенника на солею вышел дядя Владимир Московский, крещенный Дмитрием.

Он был одет в чешуйчатый воинский доспех, покрытый золотом. За плечами его подобно двум крылам струился серебристый корзн. Златые кудрявые власы его ниспадали на доспехи, голубые глаза лучились. И Алексаша подумал, что этот красивый воин может быть и не его дядя, а только похож на него. Однако тот, углядев сыновца среди других детей, кивнул ему, улыбнулся так загадочно и еле заметно, как улыбаются взрослые, когда хотят сделать чаду подарок, и пошел прямо к Алексаше. Тогда-то и увидел княжич в его десной длани легкую дугу серебристого лука, и сердце его вспорхнуло и застучало от счастья.

Понимая, что дядя идет к нему, Алексаша сделал вперед два шага и вышел из кучки детей. Повернувшись, он посмотрел на Федю, желая получить от него кивок одобрения, но брат явно не замечал происходившего, а во все глаза смотрел на Царские врата храма. Обернувшись вновь лицом к жертвеннику, княжич увидел дядю прямо перед собой и, оглядев его, понял, что этот воин только похож на Владимира Московского. Так, как бывают похожи друг на друга все смелые воины. Похож каким-то особым мерцанием глаз, застывших на мгновение с выражением предельного напряжения, сосредоточенности и необоримой твердости. Поняв, что это не дядя, Алексаша было заколебался. Но тот протянул ему навстречу десную руку, и Алексаша с удивлением узрел в руке не серебристую дугу лука, что казалось ему ранее, а светящуюся белым огнем дугообразную молонью, в виде сабельного клинка.

Потаенно улыбнувшись одними губами, златокудрый витязь подал рукоять клинка княжичу, и тот, решительно сделав шаг вперед, всей десной дланью с радостью схватил и обжал перстами ее, мерцавшую белым огнем. В тот же миг боль заставила вскрикнуть Алексашу и закрыть глаза. Что-то горячее и липкое сжимали его длань и персты. Когда через мгновение княжич открыл глаза и посмотрел вперед, то успел увидеть только полы серебристого корзна, мелькнувшие в проеме входа в жертвенник. А молившиеся вокруг люди с удивлением смотрели на белокурого княжича, сделавшего во время херувимского пения несколько шагов к алтарю и поймавшего на лету большую свечу, выпавшую из паникадила. То ли паникадило закрутилось быстрее обычного, то ли сквозняком подуло со стороны западного портала внутрь храма, только свеча выпала и угодила в маленькую длань Алексаше и обожгла ее кипящим воском и огнем.

Княжич вспомнил это и покраснел всем лицом. Вспомнилось, как на следующий день он справился у Феди, видел ли тот, как из двери жертвенника выходил златокудрый воин в доспехе и с извитым клинком в руке. Но Федя уверял, что этого не видел, а думал, что Алексаша вместе с ним смотрел на Царские врата алтаря и на женщину в темно-вишневом мафории[91], что вышла на солею из среды молившихся, открыла створу врат и тихо прошла во святая святых. Затем, по словам Феди, створа вновь приоткрылась, и эта женщина подала Феде знак перстами, приглашая его войти в алтарь. Сначала Федя, как положено было, засомневался, но потом вдруг решился. Только уж собрался он сделать первый шаг, как вскрикнул Алексаша. Федя и остался на своем месте.

Ожог у Алексаши вскоре прошел, но красное пятно на длани у большого перста оставалось и по сей день. Алексаша посмотрел на свою правую длань и, хмурясь, сдвинул брови. Сосредоточив свое внимание на тексте тропаря, он решил больше не отвлекаться, и продолжил писать: «Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи! Слава Тебе!».

Занятие с дьяконом заканчивалось. Тот, проснувшись, проверил устное знание и прописи тропаря у княжичей и довольный ушел. Следом появился дядька Федор Данилович и велел княжичам «поисти» наскоро да одеваться и собираться для верховой езды и обучения навыку верхового боя копьем. Легкий обед — миска пшенной каши с конопляным маслом, краюха свежеиспеченного каравая да кисель — то, чем кормили мальчиков перед верховой ездой. Облаченные в плотные, прочные поддоспешные рубахи и порты из бычьей кожи, заправленные в сапоги, одетые в полушубки и мохнатые шапки, Алексаша и Федя вышли на двор. Гриди и конюхи выводили из ворот конюшни крепких жеребцов. Двух из них серебристо-серой масти, уже взнузданных, подвели к мальчикам. Алексаша взял за поводья обоих и погладил по шее своего Серка. Тот доверчиво косил радужным глазом в сторону хозяина и негромко всхрапывал, подрагивая на холодном ветре мускулами груди и передних ног. Этот красивый двухлетний жеребец с черными подпалинами на бабках и темным храпом, кого помнил княжич еще жеребенком, явно ожидал от Алексаши подачки. Более светлый жеребец Феди бил задней правой и вертел головой, так как Федя отправился в гридницу за седлами. Не слушая успокоительных слов Алексаши, этот жеребец пошел уже было за хозяином, но Алексаша дернул его за повод и негромко прикрикнул:

— Тпрру! Стоялый.

Затем княжич оглянулся и незаметно достал из-за ворота полушубка небольшую краюху каравая. Разломив ее пополам, он дал обоим жеребцам по куску. Потом погладил по храпу своего коня, а Фединого похлопал по шее и успокоил. Федя тем временем вышел из гридницы, неся на правом плече два небольших, тяжелых седла. Вместе мальчики положили и расправили потники на спинах коней, закинули седла, тужась изо всех сил, стали затягивать нагрудные и подхвостные ремни и чересседельные подпруги.

Тем временем вооруженные и снаряженные в доспехи гриди, подняв копья, выезжали со двора. Дядька Федор Данилович вышел из гридницы в полушубке, одетом поверх тяжелой кольчуги, закрывавший ноги почти до колен. Мохнатая шапка была надета поверх кольчужного капюшона. В руках у него было тяжелое копье. Тяжелый меч висел на поясе с левого бока. Конюх подвел ему уже оседланного буланого жеребца. Дядька, поставив в широкое левое стремя обутую в твердый сапог ногу, легко подняв свой девятипудовый вес, птицей влетел в седло. Конюх придержал коня, подавая боярину правое стремя. Тронувшись с места, дядька сделал три круга по большому княжескому двору, разогрел жеребца. Подъехав к княжичам, он остановил коня неподалеку и внимательно осмотрел седловку. Мальчики выжидающе смотрели на него.

— Потягни еси крепце чересседельну, Феодоре, на свои конь, — молвил дядька.

И Федя с Алексашей старательно исполнили приказ Федора Даниловича.

— Ты ж, Александре, поиди еси в гридницу да взъми двои сулицы, — добавил дядька.

Федя принял у брата повод коня, и мальчики вопросительно и с надеждой посмотрели на воспитателя. Тот, поняв, в чем дело, улыбнулся и вновь молвил:

— Да помяни еси, отроче, възяти налучья с луци и тулы со стрелы.

Алексаша стремглав побежал в гридницу. Быстро разыскав оружничего гридя с ключами от оружейной палаты, он передал ему приказ дядьки. Гридь открыл широкие двери, и княжич, взяв свою и братню сулицы да подаренные московским дядей Владимиром луки и стрелы, выбежал во двор. Федя уже был в седле. Алексаша отдал ему обе сулицы и тулы со стрелами, перебросил ремни обоих налучий с луками через голову и подвел своего коня к чурбаку, на котором ранее кололи дрова. Встав на него, княжич схватился дланями за переднюю и заднюю седельные луки. Не вступая в стремя, прыгнул, достав грудью седла, и лег на него. Потом умело подтянул правую ногу и перебросил ее через седло к правому боку коня. Умостившись в седле, он вдел ноги в стремена, тряхнул поводом и, поддав коню в бока каблуками, тронул его рысью со двора вдогон уже выехавшему Феде. Он быстро нагнал брата и дядьку, ехавших позади отряда вооруженных гридей. Подковы коней застучали по бревенчатому настилу мостовой. Вскоре княжеский двор и белокаменный Спасский собор остались позади. Ворота в большой проездной веже, выводившие к дороге на Владимир, были открыты. Миновав их, воины съехали на мост над рекой Трубеж. Затем пересекли Владимирскую дорогу и поскакали по дороге на Ростов Великий. Слева и справа от них стояли терема, избы и дворовые постройки городского посада. Затем всадники свернули налево и выехали к Плещееву озеру, уже покрытому, некрепким льдом. Здесь в прибрежном лугу и находилось место постоянного ратного ученья переславского полка.

В Переславле и в окрестных селах жило предание, что еще задолго до крещения Руси, лет триста пятьдесят назад, побывала в этих местах дружина славянских витязей, поставивших здесь в лугу идола своего бога Святовита. Потом уже при князе Святославе киевская дружина руссов водрузила здесь же идола Перуна. Издревле завелся обычай проводить тут зимней и весенней порой военные игрища. В окрестных рощах над озером с давних времен кривичи и меряне этого края приносили жертву идолу Велеса. А ныне со всей округи на Масленицу и на Ивана Купалу стекались сюда люди со всей округи праздновать и жечь костры. Но Филипповым и Великим постом луг становился уделом ратного учения и мастерства. На несколько дней в неделю приезжали сюда кмети со всех окрестных сел. Все те, кто в случае военной грозы вставал под княжескую дружинную хоругвь переславского полка. После Пасхи луг успевал покрыться зеленой травой, так как многие кмети были заняты на пашне или на покосе. Только княжеские гриди по-прежнему приезжали сюда ради ратной выучки. Летом редко среди них можно было увидеть какого-нибудь молодого кметя.

Случалось, что в этом месте проливалась кровь. Поздно вечером или на зорьке приезжали в луг супротивники отмстить за личную обиду или обиду своего рода, за поруганную любовь, или лживый навет. Секлись мечами, саблями до смерти или до тяжелой раны. Бились с опаской, ибо боялись княжеских гридей и тиуна. Ведь за месть я кровопролитие по закону Правды Ярославичей и Пространной Правды грозила пожизненная кабала.

Кмети из ближних мест: из Слободы, Клещина Городка, Криушкина, Княжева, как из Переславля, приезжали сюда с утра или днем. К ночи возвращались домой. Те же, что были с другого берега озера или издалека: с Купанского, Соломидина, из Дядькино, Сокольников или Яма, приезжали на два-три дня. Они, то и построили здесь постоялый двор: несколько курных изб, коновязь, крытую двускатной крышей, колодец и небольшую бревенчатую часовню в память святых воинов-мучеников Бориса и Глеба.

Когда княжичи с дядькой и гридями подъехали к лугу, то увидели, как то здесь, то там скакали комонные кмети в доспехах и шеломах, сшибались, загорадясь щитами, ударяли друг друга древками копий без наконечников и снова разъезжались. Посреди луга на толстых шестах на высоту верхового были поставлены в ряд в сажени друг от друга чучела, плотно связанные из прутьев и веток. Еще далее стояли столбы со щитами для стрельбы из лука.

При появлении княжичей в сопровождении дядьки и гридей кмети стали съезжаться к ним. Подъезжая, кланялись, не снимая шеломов и шапок, приветствовали словом. Хорошо знавший многих кметей и местные нравы Федор Данилович распорядился, чтобы все вои разделились на десятки. Делились так, чтобы среди опытных и бывалых в десятках оказалась молодь, кого особо надо было наставлять конному строю в соступе и копейной сшибке. Десятки построились рядами. Федя и Алексаша попали во второй десяток и встали в середине строя среди своих гридей. Федор Данилович отмахнул десницей, и первый десяток, разогнав коней, понесся в соступ, опустив и направив копья на чучела, поднятые на шестах. Хорошо знакомый княжичам гридь Мирослав был рядом и присматривал за мальчиками. Те уже хорошо знали, что при ударе самым важным было не вылететь из седла, успеть выдернуть копье из мишени и, не дай Бог, уронить его.

Алексаша держал сулицу правой дланью в кожаной рукавице, сжимая ее древко между предплечьем и подмышкой. Тупое лезвие наконечника лишь на пядь выступало перед головой коня. Во все глаза мальчик смотрел на дядьку. Тот вновь махнул рукой, и второй десяток тронул коней рысью, а затем перешел в галоп. Конь набирал ход. Алексаша изо всех сил упирался стопами ног в стремена, а бедрами сжимал бока коню. Подлетая ближе к цели, он, как и учили его, метил «в перси или в выю». С тех пор, как началось Филиппово говенье, княжич уже не единожды учился скакать в строю и бить сулицей. Не раз он ронял оружие, за что получал выговор от дядьки. Еще большим позором было для него выпасть из седла и повиснуть на стремени, что, в свою очередь, могло привести к падению и удару о землю. Подобное случилось с ним два дня назад один лишь раз, чем он сильно перепугал дядьку. Правда, наземь Алексаша тогда не упал, а удержался ногой и руками за стремя. Федор Данилович крепко тогда его выругал, но потом пожалел и, похлопав по плечу, велел держаться в седле так крепко, сколь было силы в ногах и в руках. Умело править надлежало и конем, дабы не выбиться вперед или не отстать и не нарушить конный строй. В этом, правда, помогали скакавшие рядом гриди, порой хватавшие его коня за повод во время конного бега.

В этот раз удар сулицей чуть-чуть не выбил Алексашу из седла и стоил ему огромного напряжения сил. Затем всадники повернули коней вспять и вновь выстроились в ряд на исходном рубеже. Удары сулицей во втором и третьем соступах были для княжича также тяжелы, но постепенно улеглось волнение. В четвертом, пятом, шестом и седьмом соступах принял участие и Федор Данилович, что-то громко на скаку кричавший воям и самому Алексаше, о чем тот больше догадывался по движениям рук, чем слышал из-за гулкого топота копыт и храпа коней. Княжич понимал, что тот показывал ему, как надо быстро и ловко выпрастывать копье назад после поражения цели, чтобы не уронить его. К десятому соступу силы уже оставляли Алексашу. Но он видел, что нелегко и Феде, хотя тот старше его на три с лишним года. Старший княжич, напрягая последние силы, еще крепко держался в седле. В десятом соступе Федя все же выронил свою сулицу после удара. Но посуровевший лицом дядька Федор Данилович все же заставил княжича скакать в строю и учиться копейной сшибке еще пять раз. Не остался в стороне и Алексаша. К пятнадцатому соступу руки княжичей окаменели от усталости, сулица, казавшаяся пудовым молотом тому и другому, выпадала из длани. Икры, бедра ног одервенели и дрожали от напряжения, и чудилось, что седло и конь такие же части человеческого тела, как ноги, седалище и спина.

Наконец дядька сжалился над княжичами и отпустил их из конного строя. Отъезжали в сторону и другие отроки — чадь окрестных кметей, кого те готовили на смену себе. Кто имел, доставал лук, натягивал тетиву и скакал учиться стрельбе, пока еще было светло. Другие, достав из-за спины щиты, учились биться с коня деревянной саблей или мечом. А неугомонный дядька Федор Данилович, разделив воев на два отряда, заставил их скакать в строю со щитами и, сшибаясь, биться копьями без наконечников. Это было опасное дело. По плечу оно было лишь опытным кметям и гридям. Молодь до такого учения не допускали.

Тем временем княжичи, достав лук и натянув тетиву, стали на скаку пускать стрелы в деревянные щиты, на которых были намалеваны черные и белые круги. Днем стреляли в черный круг, когда темнело — в белый. По заведенному правилу лучник должен был пустить три стрелы в щит, не доскакав до него двадцати саженей. Конечно, дело это было непростое, но все же это учение было более легким, чем скакать в строю и бить копьем. При стрельбе воин отпускал поводья и вертелся в седле как мог, клонясь с луком в руке то одесную, то ошую от коня. Многие, кто был постарше, кому было от четырнадцати до восемнадцати лет, кто хоть раз сходил в поход со старшими братьями и батюшкой, сказывали, что молодь с луками перед копейной сшибкой разбегается посторонь, а последние стрелы пускает в ворога, уже обернувшись, с конского хвоста. Федя давно уже обратил внимание младшего брата на то, что задняя седельная лука у старых и опытных кметей и гридей высокая. Она помогала удержаться в седле при ударе копьем. Молодь же сидела верхи в седлах с низкой задней лукой. Молоди и отрокам не давали биться тяжелым копьем. Их делом было метать сулицы, пускать стрелы, а коль уж попал в соступе под копья, крутись, беги от копья и бейся саблей. Но уже с молодых ногтей учили биться копьем всех конных воев. И копье для боя обычно вручал отец сыну или старший мужчина в семье младшему лишь к восемнадцати — двадцати годам.

Княжичи учились стрелять из лука по очереди. Доскакав за двадцать саженей до цели, каждый из них успевал пустить лишь одну стрелу. За время ратной учебы Федя лишь дважды успел пустить две. Сей же день, из двадцати пущенных ими стрел лишь три Федины и одна Алексашина угодили в черный круг на щите. Остальные отроки стреляли лучше. Да и то правда, что из молоди здесь на лугу княжичи были самые младшие. Но так уж повелось, что княжичей начинали учить ратному делу ранее других детей. Чуть ли не с молоком матери — с пяти лет усваивали они эту науку, в то время как дети кметей, гридей и дворян приступали к ней с семи, а то и восьми лет.

Когда стало смеркаться и глаз уже плохо различал черный круг на щите в отдалении, и лук уже с трудом сжимала ошая длань, Алексаша заметил, что кмети постарше стали сходить с коней, привязывать их у коновязи и разводить костры. Другие, сойдя с коня, еще пробовали силу, скрещивая копья, мечи и сабли в пешем бою. Федор Данилович тоже отбросил копье, но, оставаясь верхи, размахивал своим тяжелым мечом в противоборстве с одним дородным кметем, что был в латинском шеломе с бармицей, с круглым щитом и булавой в руке. Уставший дядька все чаще отъезжал в сторону, отирал пот рукавицей и посматривал зоркими глазами туда, где разгулявшаяся молодь крутилась в седлах и пускала стрелы. На лугу то здесь, то там еще был слышен топот копыт и храп коней, лязг и скепанье скрещиваемых клинков и удары древком копья, легкое пенье тетивы и посвист стрелы, когда вдруг в отдаленной стороне луга у рощи послышались громкие крики. В сполохах костров было видно, что там собралось десятка два-три воев. Федор Данилович, не раздумывая, вложил меч в ножны и тронул коня туда, где кричали. Гриди тоже оставили свое учение и пустились за ним. Перестали стрелять и княжичи, услышавшие крики и погнавшие коней вслед за остальными.

Подъехав, Алексаша и Федя увидели, что недалеко от одного из костров столпились конные и пешие вои. Двое из них склонились над лежавшим, с кого снимали кольчугу и шелом. Видно было, что тот был тяжело ранен и истекал кровью. Кто-то уже рвал старую рубаху, чтобы перевязать раны на плече и бедре лежавшего воя. Трое кметей держали за руки и плечи крепкого молодца, одетого в прочный кожаный панцирь, стеганный металлическими кольцами. Оружие и щит его лежали на земле, шелом был сбит с головы. Федор Данилович уже был среди столпившихся людей и выяснял, что случилось. Со слов воев, окружавших дядьку, становилось ясно, что в сумерках на Перунов луг приехали двое кметей из Сокольнической слободы. Сойдя с коней, они привязали их к березам и стояли в ожидании. Затем показались еще двое. Один из них сошел с коня и обратился к ожидавшим. В ответ последовала негромкая брань. Противники выхватили сабли и с ожесточением скрестили их. Посколь оба были в доспехах и со щитами, то ближние к ним кмети почти не обратили на них внимания. Однако приехавшие схватились не на шутку. Звон сабель и грубая брань быстро встревожили окружавших. Вои, подъехавшие к дравшимся, узнали их. Схватка была скоротечной. Тот кметь, что был старше, по имени Вышеспав, изловчившись, ударил более молодого, по имени Любомир, клинком в нижний разрез кольчуги и поразил его в пах. Любомир припал на правое колено, но отразил щитом новый удар. Тогда Вышеслав отбросил свой щит и выхватил из-за пояса небольшой клевец[92]. Следом он обрушил на противника сабельный удар справа, который Любомир вновь отбил саблей. Но тут же на голову Любомира пришелся удар слева. Клевец, ударившись о шелом, слетел с его покатой поверхности и, просадив кольчугу, впился острием в правое плечо Любомира. Тот закричал от боли и пал на землю, уткнувшись в нее лицом.

Подбежавшие со стороны вон окружили Вышеслава, но тот отбросил оружие и скрестил руки на груди. Его схватили за руки и заломили их за спину, но он не оказал сопротивления. Тогда-то и подъехал Федор Данилович с гридями. Он велел подогнать запряженную телегу, которая, к счастью, нашлась у постоялого двора, и, погрузив на нее раненого Любомира, гнать немедля в Сокольничью слободу. Вышеслава приказано было связать и доставить на княжий двор в Переславле. Уже совсем стемнело, когда Федор Данилович, расспросив воев, сопровождавших Любомира и Вышеслава, отпустил их восвояси. Оставшиеся ночевать на постоялом дворе уже готовили кашу в котлах над кострами, расседлывали, укрывали попонами, поили и кормили коней. Вои из ближних сел быстро разъезжались по домам. Княжичи и гриди давно проголодались и с жадностью ловили запах дымного варева. Кони ржали в ожидании корма и теплого стойла. Федор Данилович велел трогаться в обратный путь, и кони быстро понесли их знакомой дорогой к дому.

В дороге что и разговоров было только о произошедшем столкновении на лугу. Из того, о чем говорили гриди промеж собой, Алексаша и Федя поняли лишь одно, Вышеслав справедливо побил Любомира за то, что тот «увел» его любую, нареченную ему, а потом хвастал этим перед дружками. Но куда «увел» и почему «увел», об этом княжичи сколь ни говорили, но могли только догадываться.

Вышеслава заперли ночевать в холодной. Но на следующий день с утра приехали его сродники — дядья и старшие братья. Они кланялись Федору Даниловичу и долго упрашивали его не доводить князю о сем деле, коль Любомир остался жив. Они же обещали наладить за раненым уход и заплатить его родным «за обиду». Дядька велел отпустить Вышеслава, взяв с него крестоцелование, что тот никуда не сбежит, если князь назначит суд. Сродникам же его сказал, что лучше им самим довести князю Ярославу о случившемся, как только тот будет в Переславле, ибо от худой молвы ждать хорошего не приходится.

И все вновь пошло своим чередом. Утро княжичей начиналось с молитвы. Потом по-постному кушали крутой кисель с мягким пшеничным караваем. Затем следовало учение книжное и письмо. Учение сменялось обедом из каши или гороха с рыбой или с грибами. Потом одевались и седлали коней, брали оружие и скакали в Перунов луг. За эти дни сильно уставали княжичи. Не раз еще теряли они сулицы, учась копейной сшибке, не раз и тот и другой повисали на стременах, случалось, что по разу выпадали от усталости и ударов из седла, чем вызывали дядькину ругань и упреки. Сотни стрел, пущенных ими на скаку, прошли мимо цели, но десятки уже поразили цель. И с каждым днем все крепче входило, вживалось в их руки, ноги и отроческие головы это нелегкое, но необходимое будущим князьям ратное дело. Ибо князю надлежало не только познать и уметь все то, что познали, что умели простые гриди, кмети, но предстояло учиться еще и тому, что позволяло ему управлять сотнями воев, полками, войском. А вечером, возвратившись домой, Алексаша с Федей на конюшне расседлывали коней, укрывали их попонами, тайно подкармливая краюхой, сбереженной с обеда. Затем, усталые, сносили седла и оружие в гридницу, шли умываться и сытно ужинали постными щами, кашей, пирогами и чем Бог послал. Затем молились на сон грядущий и шли спать. Спали крепко. НО с зарею Федор Данилович будил их и выводил на молитву. Так проходили дни. Но вот приблизился день субботний. Вечером в пяток возвратились из Клещина Городка князь и княгиня с младшими детками.

В субботу после литургии князь Ярослав позвал к застолью боярина Бориса Творимирича. Боярин недавно вернулся «из грек». Двадцать один год не был он в родной земле, да и не гадал, что возвратится когда-нибудь. Но как ударила Седина в бороду, а латинская стрела в десное плечо, заскучал он по родному краю и с великими трудами возвратился домой. Застолье заканчивалось, со столов убрали пустую посуду, оставив лишь вина, медовуху, брусничный квас и сладости. С князем Ярославом в большой палате терема остались лишь ближние бояре, княгиня Феодосья и дядька со старшими княжичами. Лобастый седобородый боярин в греческой сряде — светло-пурпуровой тунике с цветным, вышитым золотыми звездами оплечьем, такими же клави[93] и каймой по низу, подпоясанный двумя поясами, в синих шерстяных штанах, заправленных в холщовые светлые чулки, коротких кожаных башмаках с узкими ремнями, оплетавшими голени и икры ног, солидно сидел на лавке за большим столом близ князя. Его воинский плащ — шерстяная трабея синего цвета — прикрывала плечи и закрывала спину. Два кожаных шнура, связанных между собой на груди боярина, стягивали верхние концы плаща. В ошеей руке боярин держал чашу с вином, стоявшую на столе. Десница была подвязана на уровне пояса и прикрыта тканью трабеи. Ярко горели свечи на столе и лампады перед образами.

Боярин рассказывал, как в лето 6711 двадцать четыре года назад был он зимой (конец 1203 г. от P. X.) в Торжке по своим делам. Там услыхал он от новгородских гостей, что в четвертый раз собрались латиняне в крестовый поход воевать за Гроб Господень в Святой Земле. Весть эта сильно взволновала Бориса Творимирича. Вернувшись домой, прочел он «Хождение игумена Даниила в Святую Землю». Тогда и загорелось в его душе желание увидеть Вифлеем, Иерусалим и Гроб Господень своими глазами, и если нужно, то послужить там святому делу своим мечом. Съездил боярин в стольный Владимир и умолил князя Всеволода отпустить его за море. Один в дальний путь идти не решился. Небольшую дружину набрал из своих отроков и молодых, знакомых ему кметей, добровольно пожелавших пуститься с молодым боярином в дальний, полный опасностей путь.

Все присутствовавшие, включая старших княжичей, со вниманием слушали Бориса Творимирича. Тог продолжал рассказ. В месяц сечень (февраль) пристал он с малой дружиной в Киеве к большому купеческому каравану. С этим караваном и добрались они до Олешья санным зимним путем. Уже по весеннему льду — до острова святого Эферия в устье Днепра. Далее было Русское море, где льды топило весенним солнцем и разметывало ветром. Через две недели боярина и его малую дружину с небольшим товаром взяла на борт греческая галера, шедшая с грузом белой рыбы и воска до Цареграда. Лед уже сошел на Русском море, и быстро побежала их галера под парусами и на веслах к стольному граду Империи ромеев. В начале месяца березозола (апреля) был Творимирич со своей дружиной уже близ Цареграда на Босфоре. Неспокойно было в это время в Цареграде. У стен со стороны моря, называемого греками Пропонтидой (Мраморным), стоял многочисленный латинский флот. Встречавшиеся им греческие мореходы рассказывали, что крестоносцы-латиняне собрались у стен города, чтобы морем идти в Святую Землю. Обрадовался вначале тому известию боярин, однако скоро узнал, что вот уже год как стоят латиняне с флотом у стен града. Большие ладьи и насады (корабли) латинян: галеры, юисье и нефы ходили под парусами на море, перекрыли вход в залив Золотой Рог и с трудом впустили туда галеру с русичами. С грека — хозяина галеры взяли большие деньги и часть товара за проход, да то пропустили лишь тогда, когда узнали, что знатный русский муж идет в Святую Землю с дружиной. Небольшой латинский град Галата, что стоит через залив напротив Цареграда, был весь полон ратными франками — рыцарями и оруженосцами. Венецианские фряги со своими кораблями и войском были с ними заодно.

Галера высадила русичей на южном берегу Золотого Рога недалеко от того места, где находился русский квартал «Эмвол». Огромный и красивый каменный город, венчающий высоты над Босфором, уже издали поразил паломников своим видом. Но когда они оказались среди его величественных стен, башен, огромных каменных зданий, порой достигавших высоты церковных крестов, храмов, возвышающихся над этими зданиями, когда они смогли измерить своими ногами безмерную длину многочисленных улиц и площадей, вымощенных брусчатым камнем и плитами, то удивлению их не было предела.

Остановившись в одном подворье, владельцем которого был русич, живший в Цареграде и женатый на гречанке, Борис Творимирич и его содруги узнали, что более чем за два месяца до их прибытия в месяц просинец (январь) здесь была большая котора и пря. Что царей Алексея IV и его отца Исаака II Ангелов свергли со стола и убили. Власть взял новый царь Алексей V по прозвищу Мурзуфл (Нахмуренный). Он и отказал латинянам, собравшимся в Святую Землю, в уплате долга, что обещал выплатить Алексей IV в помощь за возвращение царского стола. Латинские рыцари стали готовиться к нападению на Цареград, а римские бискупы (епископы) и попы благословили их на это. Правда, часть латинских рыцарей не захотела воевать против православных греков, считая их своими братьями во Христе. Эти рыцари на нескольких кораблях ушли из-под Константинополя в Святую Землю. Про тех же латинян, что остались, говорили, что они даже не считают православных за христиан. Ромейские вои и народ, видевшие со стороны морских стен латинский флот, рассказывали, что латиняне связывали корабли попарно и устанавливали на них деревянные башни. Борис Творимирич, думавший вначале добраться до Святой Земли с латинянами, понял, что мечта его может и вовсе не осуществиться. Тем временем русичи осматривали город и знакомились с ним. Особенно восхитил их собор Святой Софии, который они пока успели только обойти и осмотреть со всех сторон снаружи. Слишком велик показался он им в сравнении не только с Успенским собором Пресвятой Богородицы во Владимире, но и со Святой Софией в Киеве. Решили отстоять в нем литургию в неделю (воскресенье). Издали с восхищеньем обозрели они Акрополь, ипподром и древние царские дворцы, возвышавшиеся на холмах над лазурной Пропонтидой, где вдали под парусами ходили латинские насады. Долго бродили они по форумам, площадям и торгам Цареграда, удивляясь богатству его товаров, производимых здесь или стекавшихся сюда со всех стран мира. Приценивались, что-то покупали себе на память. Но замыслы Бориса Творимирича и его людей не смогли исполниться из-за дальнейших событий.

В пятницу утром 9 апреля тревожный гул колоколов с монастырских звонниц и оборонительных башен разбудил спавший Цареград, призывая ромейские войска и горожан дать отпор крестоносцам со стороны Золотого Рога. Первыми ударили в сполох и загудели колокола монастыря Пантэпонта, монахи которого ранее других заметили флот крестоносцев. Затем этот сигнал был подхвачен стражей и усилен звонницами Влахернского дворца. Следом забили набат колокола храма св. Хора и других храмов и соборов столицы. Боярин и его содруги раздумывали недолго и решили постоять за своих единоверцев. Оборужившись и вздев легкие доспехи, они быстро вывели и заседлали коней и тотчас поскакали к воротам у Влахернской гавани, ибо туда бежал вооруженный чем попало народ и двигались отдельные отряды наемников и ромейского войска. Не только хорошо вооруженные мужчины из числа городских ремесленников и купцов примкнули к войскам, поднимавшимся на стены. Туда же спешили подняться женщины, старики и отроки. На стенах и башнях уже кипятили котлы со смолой. Наверх поднимали бревна и камни, заранее сложенные у основания стен на случай приступа. Множество камнеметов и орудий в виде медных труб, извергавших «греческий огонь», были уже приготовлены к бою. Борис Творимирич и его люди дали понять грекам, что хотят помочь им в обороне града, и их поставили в верхах воротной вежи у Влахернской гавани. С ее высоты был хорошо виден латинский флот, развернутый для приступа вдоль залива на несколько полетов стрелы. На галерах, баржах и юисье были установлены во множестве большие и малые камнеметы и башни. Многочисленные латинские воины и моряки стояли на кораблях у орудий, располагались на мачтах, у перекидных мостиков, готовые к бою. Легкий ветер играл в редких парусах, но корабли в большинстве своем шли к стенам на веслах.

Противоположный берег Золотого Рога уже был покрыт легкой зеленью виноградников и садов. Левее башни, на которую поднялись русичи, на высоком зазеленевшем холме близ Влахернского дворца был раскинут большой алый шатер императора Алексея V. Сам император пребывал поблизости в окружении свиты и охраны. Часть императорских людей трубила в серебряные трубы и била в барабаны. Войска на стенах готовились к отпору. Колокольный звон в монастыре Пантэпонта стал тише. Солнечные лучи засверкали над заливом и городом. Ласковое голубое весеннее небо, воды Золотого Рога и Босфора были лазурны и чисты. Ветерок тихо пел в высоте между бойниц, в каменных изгибах башен и стен.

Когда латинские корабли уже должны были вот-вот причалить, а венецианские моряки и франкские воины уже взобрались на перекидные мостики для того, чтобы пойти на приступ, ударили камнеметы с латинских кораблей, а со стен на них полетели со свистом огромные камни и тучи стрел. Струи греческого огня вырвались из медных труб. Некоторые латинские корабли охватило пламя, и там людям стало не до приступа. Сотни крестоносцев оказались сразу ранены или убиты тысячами стрел и камней, множество людей, охваченных пламенем, бросалось в воду и тонуло под тяжестью доспехов. Десятки метательных орудий на кораблях были раздавлены, разнесены в куски или превращены в щепы, так что никто не отваживался оставаться с ними поблизости. Большинство латинских кораблей отошло на расстояние полета стрелы, и за дело взялись лучники и арбалетчики. Началась перестрелка с дальнего расстояния, которая не могла привести к приступу или большим потерям с обеих сторон. Фряжские моряки пытались еще несколько раз подвести корабли ближе к причалам, но тут вступали в действие камнеметы, которые, правда, не могли полностью разрушить корабли, хорошо укрытые настилом из толстых досок и сетями, сплетенными из виноградных лоз, но все же крушили мачты, весла и борта, убивали и увечили людей.

Бой заканчивался. Латиняне отошли к северному берегу залива. Воины оставляли корабли, спускаясь по сходням или рассаживаясь по лодкам там, где нефы и юисье не могли приблизиться к берегу из-за мелководья. Убитых и раненых сносили на руках и носилках. В стане западных воинов царили недоумение и уныние. На стенах, башнях и площадях Цареграда, у Влахернского дворца ликовали народ и войско, в храмах и монастырях города духовенство служило благодарственные молебны, лился праздничный перезвон колоколов. Императорское охранение победно трубило в трубы.

Ни в тот день, ни на следующий приступы не возобновлялись. Усилившийся ветер доносил со стороны Галаты и Босфора стук многочисленных секир, молотов и крики людей.

Галата как будто превратилась в муравейник. По Пропонтиде, Босфору и Золотому Рогу ходили большие волны, с гулом разбивавшиеся о береговые камни. Небо часто закрывали легкие весенние тучи. Солнце выглядывало редко. Из-за военной грозы русичи так и не собрались отстоять литургию в Святой Софии, но молились в храме Святых Апостолов, что был ближе к их подворью. В тот день в храмах Галаты и по другому берегу залива тоже было слышно пение и колокольный звон. Франки и фряги служили свою латинскую литургию. На третий день после боя у Влахернской гавани стало видно, как полки латинян двигались вдоль противоположного берега залива и грузились на корабли вместе с лошадьми.

Утром 12 апреля колокола и била Цареграда вновь подняли тревожный сполох. Боярин Борис Творимирич и его люди с легким оружием, с луками и тулами, полными стрел, в легких доспехах оставили подворье. Сбегавшийся народ и глашатаи дали понять, что теперь латиняне нападают со стороны Перы. Русичи двинулись к стенам в общем потоке. Поднявшись на стены, Борис Творимирич увидел, что они находятся на семь-восемь полетов стрелы южнее Влахернской гавани. Башни и стены Цареграда поднимались здесь местами прямо из воды. Порой их основания опирались на береговые валуны и камни. Высота башен была увеличена на несколько ярусов за счет деревянных надстроек. Их деревянные части были покрыты толстыми сырыми кожами. Галата располагалась восточнее и отсюда была в два раза ближе — в трех-четырех полетах стрелы. Да и залив был здесь почти в два раза шире, что предоставляло простор движению кораблей. Флот латинян вновь растянулся широким фронтом против стен и башен Цареграда. Казалось, что число кораблей увеличилось.

Корабли приблизились к крутому берегу и стенам насколько могли и бросили якорь. Потоки стрел, камни и струи греческого огня обрушились на град и его защитников. Греческий огонь не мог одолеть башни, покрытые сырыми кожами, но люди, попавшие в этот шквал пламени, Превращались в пылающие факелы. Стенания и вопли разнеслись по стенам. На горевших людей набрасывали мокрые кожи, сбивали огонь старым тряпьем и одеждой. Защитники Цареграда ответили сотнями стрел. Пустили свои стрелы и русичи в сторону фряжских кораблей. Более шестидесяти камнеметов метали в сторону латинян свои снаряды. Почти каждый удар попадал в цель. Но палубы кораблей были хорошо защищены дубовым настилом и виноградной лозой. Камни же были так велики, что один человек не мог бы поднять такой камень с земли. Они крушили мачты, реи и оснастку судов, но уже реже поражали и калечили латинских моряков и воинов. Тысячи стрел вспархивали как стаи смертоносных птиц то с кораблей в сторону града, то со стен в сторону латинского флота. Вот тогда и потеряли русичи своего первого товарища, кому стрела вошла прямо в горло, чуть ниже подбородка над скрепой бармицы. Тулы русичей вскоре опустели. Взявшись за мечи и секиры, они прильнули к заборолам[94] стен и притаились, ожидая сечи. Лишь Борис Творимирич стоял у бойницы и оглядывал все окрест, запретив своим людям показываться до времени.

Во всем латинском флоте имелось не более четырех или пяти нефов, палубные надстройки которых могли бы достичь высоты городских башен. Накал сражения нарастал. Усилился ветер и поднял большие волны. Вскоре боярин заметил, что большой неф[95] ударило об одну из башен, поднимавшуюся правее прямо из воды. Крепкий корабль затрещал, но устоял от удара о каменную кладку. Он увидел, что этим воспользовалось несколько отчаянных латинских воев, сумевших прыгнуть с корабельного мостика на градскую вежу. Волны вновь отнесли неф, но через какое-то время он опять ударился кормой о башню, и смелый латинский воин смог уцепиться за деревянную надстройку вежи. Там явно завязалась схватка. Отчаянные латиняне отбросили греков и наемников на нижние ярусы. Тем временем фряжские моряки смогли крепкими веревками привязать свой корабль к башне. Греки и их наемники англосаксы и датчане были разгромлены и оставили башню. Борис Творимирич пытался было указать ближайшему греческому протостату (начальнику) на опасность того, что происходило всего в полете стрелы от них, но тот в пылу схватки лишь отмахнул рукой. Осмотревшись, боярин увидел, что и в других местах крестоносцы прочно ставили свои корабли на якорь близ стен и перекидывали длинные мостики на каменные укрепления града. Несмотря на потоки стрел и удары камней, латинские вои овладели уже четырьмя береговыми башнями. Несколько десятков рыцарей, оруженосцев и пехотинцев, высадившихся с корабля на каменистый берег, укрываясь щитами от потоков кипящей смолы и огромных камней, низвергаемых со стен, ломами, секирами и мечами проламывали каменную кладку у основания стены, видимо в том месте, где был заложен небольшой лаз. Еще в одном месте латиняне смогли разбить башенные ворота у морских причалов. Их юисье подошли туда же, и крестоносцы стали сводить на землю коней. Рыцари садились верхом, хватали копья и с ходу въезжали через распахнутые ворота в город.

Борис Творимирич понял, что градская оборона ромейской столицы пала, и велел своим людям оставить стены. Русичи быстро связали ремнями два копья, покрыли их плащом и, уложив на эти носилки своего погибшего содруга, сошли со стен в город. Греческие войска и вооруженные горожане в панике оставляли береговые укрепления, бежали внутрь города или в его северные кварталы — туда, где располагались силы императора Алексея Мурзуфула. Многие раненые и убитые были оставлены на месте схватки. Сумятица была полная. Однако в этой сумятице русичи, двигавшиеся к своему подворью с покойником на руках, видели, что на одной площади, расположенной недалеко от стен, большой отряд ромеев и наемников был смят напуском рыцарской конницы. Русичи смешались с отступавшими, но держались друг за друга и не потерялись в общем потоке.

Наступил вечер, темнело. К ночи стычки у оборонительных стен, протянувшихся вдоль залива, прекратились. Угомонился ветер, погасив гул прибоя. Крестоносцы, плохо знавшие город, боявшиеся ночных нападений, не двигались с места и разбили свой временный лагерь внутри города близ городских стен и башен.

Неспокойной была та ночь в Константинополе. На площадях, форумах и перекрестках улиц толпился народ разных сословий и разного рода занятий. Люди о чем-то громко говорили, спорили на своем языке. Крытые возки везли женщин и детей в сопровождении вооруженных всадников с факелами к западным воротам города. Это семейства знати и купцов покидали столицу, уезжали в свои отдаленные вотчины, поместья или Бог весть куда. По слухам, все ворота града были отворены; бежали, уходили все, кто куда мог и куда хотел. Хозяин постоялого двора — русич сообщил Борису Творимиричу и его людям, что цареградские динаты (знать) собираются в храме Святой Софии и хотят венчать на царство своего нового ставленника, так как Алексей Мурзуфл постыдно бежал, оставив царский стол, свой народ, войска и город на произвол судьбы. Русичей, взволнованных и остро переживших бой за стены града, заинтересовали эти известия. Исполнив краткую молитву, они отнесли своего покойного в подклет подворья, оставив его лежать у ледника. Следом решили сообща идти в храм Святой Софии, оставив коней у коновязи. Без тяжелых щитов и копий, но в шеломах и кольчугах, с мечами и секирами на поясах Борис Творимирич и его малая дружина вышли на улицу и двинулись в город. Хозяин подворья взялся сопровождать их. Встречавшиеся на пути с испугом и с осторожностью расступались, пропускали вооруженных русичей. Может быть, греки думали, что это идут латиняне, и потому издали их один раз осыпали камнями. Однако проводник русских стал кричать на греческом и предупредил новые столкновения. Чем ближе подходили они в темноте к Святой Софии, тем больше народа с факелами встречалось им на площадях. Отдельные горожане были вооружены, но далеко не все решались на какие-то действия. Узнавая о том, куда двигались русские, греки небольшими группами присоединялись к ним.

На площади перед храмом все же было немало народа, но вооруженных было немного, да и те в большинстве своем являлись наемниками царской гвардии — англосаксами и датчанами. Все врата храма были распахнуты, но внутри него было немноголюдно. Храм был залит потоками света, излучаемыми тысячами огней от свечей и лампад. Перед входом в Святую Софию Борис Творимирич и его люди сняли шеломы и держали их в ошеей руке у пояса. Входя в храм, крестились двумя перстами, склоняли головы. Когда стали осматриваться, то всех сразу поразили невиданные размеры здания и огромный купол, утонувший, казалось, где-то в полутемной дымке ночных небес. Великолепные золотофонные мозаики, смальта которых искрилась тонами всех цветов мира, полы, стены, столпы и пилоны, отделанные разноцветным мрамором, богатейшее убранство из парчи и шелковых тканей, золотая и серебряная церковная утварь сияли и переливались отраженными огнями всех цветов радуги. Слышно было, как где-то читали часы. В пределах центрального нефа[96] находилось несколько сот человек в дорогих одеждах греческого покроя, многие были в доспехах и с оружием. Видно было, что все эти люди кого-то ожидали. Почти не привлекая к себе внимания, не расходясь по сторонам, русичи стали осматривать огромный храм, продвигаясь вдоль его стен и столпов. Много красоты увидел в ту ночь боярин. Но запомнилась ему более всего золотофонная мозаика в одном из приделов, где была изображена Богородица с младенцем Исусом и предстоящие перед ней цари — Константин Великий с Цареградом в руках, и Юстиниан Великий, держащий Святую Софию на дланях. Все это по надписям пояснил ему русич — хозяин подворья. Боярин остановился ненадолго и залюбовался образом. Богородица в сиренево-синих ризах с золотыми крестами на плечах восседала на царском столе и держала на коленях двухлетнее Дитя в золотом гиматии, прижимая его к себе. Ее милостивые и добрые глаза обращены были на Бориса Творимирича. Боярин дрогнул всем сердцем. И тут в храме стало шумно, послышался гул многочисленных шагов. Русичи поспешили под своды центрального нефа.

Изумленная и взволнованная рассказом княгиня переспросила у боярина о Богородице, Но князь Ярослав, с нетерпением привстав из-за стола, нежно обнял княгиню за плечи, прося боярина продолжать. Борис Творимирич отхлебнул вина, внимательно обвел взглядом притихших слушателей и продолжил рассказ.

Он рассказывал, как в распахнутые врата Святой Софии вошло еще более ста человек во главе с невысоким, но крепким на вид человеком в доспехах, поверх которых была наброшена трабея темно-вишневого цвета. Он был темноволос, имел правильные и мужественные черты лица, большие голубые глаза и коротко остриженную бороду с легкой проседью. Рядом с ним было много знатных сподвижников и небольшая дружина с оружием и в доспехах. У врат собора встали на стражу греческие вои с копьями и мечами. Человека, вошедшего в собор во главе свиты, звали Константийом Ласкарисом. Из полутемных глубин храма к нему навстречу вышло несколько десятков священников во главе с самим патриархом. Взятый ими за руки, отведен был он к аналою, где произнес на греческом какие-то слова и целовал Святое Писание, вынесенное из алтаря. Затем воины и знатные мужи принесли большой щит и положили к ногам Ласкариса. Тот вступил на щит и был поднят вверх знатными мужами и дружиной. Под крики своих сподвижников Ласкарис вновь громко произнес какие-то слова и был опущен на пол. Русичам объяснили, что сей муж провозглашен императором и хочет призвать народ для отпора латинянам. Далее в сопровождении патриарха, священства и своих сподвижников Ласкарис вышел из храма через южный портал в сторону дворца. За ними последовали все, бывшие в храме. Сотни людей уже стояли на площади, ожидая Ласкариса. Царь обратился к народу, неотступно увещевая и поощряя его к сопротивлению франкам и фрягам. Хозяин подворья переводил его слова русичам. Народ волновался, люди громко обсуждали слова государя, не решаясь на какие-либо действия. Русичи с напряжением дерзновенно сжимали оружие, готовые драться. Вдруг среди толпы Борис Творимирич и его люди услышали родную речь:

— Не имуть грекы православного царьства и Цареграда от сего дни. Все имуть предаете в руцы латынянам!

Освещаемый отблесками факелов и первыми проблесками рассвета, громко и с горечью сказал эти слова дородный муж, одетый в русскую купеческую сряду. Его окружало человек десять молодцов с секирами и мечами в руках. Обрадованные присутствием земляков, русские кмети и боярин сразу же заговорили с ними. Те оказались новгородскими купцами во главе со своим сотским Всеславом Ядрейковичем.

Между тем Константин Ласкарис обратился за поддержкой к наемникам — датчанам и англосаксам, стоявшим отдельной группой в стороне от всех. Вооруженные копьями, секирами и мечами, одетые в хорошие доспехи и шеломы, те о чем-то долго переговаривались между собой. Наконец их предводитель вышел из толпы воинов и сообщил, что они могут оказать содействие лишь за деньги. Ласкарис махнул рукой и вновь обратился к народу. Но никто не поддержал его. Тем временем уже совсем рассвело. По толпе пронеслись волнение и шум. Вдали со стороны форума императора Феодосия показались ряды конных и пеших латинских воинов в полном вооружении и доспехах. Люди побежали от храма в разных направлениях.

Константин Ласкарис тяжело вздохнул, вновь махнул рукой и в сопровождении своих сподвижников и небольшой дружины поспешно тронулся в южном направлении в сторону гавани Юлиана. Недолго раздумывая, русичи также поторопились к своим подворьям. В городе начинались невиданные дотоле сполох, насилие и грабеж. По пути распрощались они с новгородцами и уже к раннему утру достигли своего подворья. Там заплатили хозяину за постой, дали денег, чтобы совершил молебен и отпевание за убитого земляка. Просили, чтобы положил покойного где-нибудь в ограде русского храма. Собрались быстро, нагрузили оставшимся товаром небольшой возок, купленный у хозяина. И тут один из молодых кметей предложил боярину не торопиться отъезжать далеко от Цареграда, а скрытно у дороги подождать его двое суток где-нибудь в пятидесяти верстах от города. Он задумал переодеться в греческое платье и сведать все, что сотворится в городе за день-два. Если же к утру третьих суток его не будет, то другим следовало уходить без него. Подумав, боярин одобрил кметя. Договорились, что будут ждать его на дороге, ведущий из города через Харисийские ворота.

Русичи оставляли город в тот час, когда утро уже уверенно вступило в свои права. Солнце заливало розовым светом улицы Цареграда. Огромный и прекрасный город целиком еще не был тронут рукой завоевателя, но, судя по доносившимся из древней его части крикам, гулу и начавшемуся колокольному сполоху, там происходило что-то невообразимое. Ветерок принес откуда-то первый дым пожара. Окраинными улочками и переулками с помощью проводника русичи миновали центральные улицы по пути к Харисийским воротам. Окраины были еще тихи. Улицы здесь были пустынны, и подковы коней звонко стучали по каменным мостовым. Беднота тревожно выглядывала из окон, недобро осматривая проезжавших. Голодные дети в лохмотьях подбегали и просили милостыню, но тут же возвращались обратно на окрик матерей. Во Влахернском дворце уже были латиняне, и там начинался грабеж. Городские ворота были распахнуты. Башня ворот была пуста.

Попрощавшись со своим провожатым, русичи дали шпоры коням и поскакали по дороге на Адрианополь. Первые часы пути они нагоняли лишь небольшие кучки беженцев, но к полудню они догнали целый караван груженных кладью возов и повозок с детьми и женщинами в сопровождении вооруженных людей: господ, их воинов и слуг. Как умели, расспрашивали они встречавшихся и узнали, что большинство бежавших из города держит путь на Адрианополь, а оттуда в страну болгар к царю Иоаннице Асеню. По их словам, Иоанница был могучим православным правителем, имел большое, сильное войско и враждебно относился к латинянам. В полдень русичи остановились в небольшой оливковой роще, расседлали и напоили коней у старого колодца, испили воды и, слегка закусив, стали ожидать молодого кметя, оставшегося в Цареграде. Поднявшись на невысокий холм, у подножия которого разрослась заброшенная оливковая роща, Борис Творимирич воззрел на восток. Там в голубой весенней дымке у синевшего далеко моря раскинулся россыпью своих красных, розовых, белых стен и куполов огромный, величественный и прекрасный город — столица православного мира, отданная на разграбление и поругание еретикам. Ветер уже почти не доносил еле слышимый гул его колоколов и запах дыма с его пожарищ. Но Борис Творимирич, внимательно и долго всматривавшийся вдаль, как будто впитывал в себя эти еле уловимые звуки и запахи. Сердце щемило от великой скорби, словно как от неразделенной любви. Он осознавал, что Никогда не забудет и не простит случившегося.

— Се град еси мой Иерусалим. Се еси мой хрест! — твердил он сам себе со слезами на глазах, понимая вдруг, что позвало его в дальний путь из отчего дома.

Русичи прождали своего соглядатая до вечера следующего дня. Уже смеркалось, когда прискакал их молодой содруг с обветренным и красным как от загара лицом, весь пропахший дымом пожара, испачканный черной сажей. Испив холодной, родниковой воды и ослабив коню подпруги, он начал сбивчиво, но с нарастающей злостью и красноречием рассказывать дружине о том, что творилось все последние сутки в Цареграде. Вот тогда и подивились русичи тому, что сотворили с древнейшей столицей христианского царства те, кто называл себя «Божьими пилигримами» и «рыцарями Креста».

Казалось, что вскрылись давно зарубцевавшиеся раны души, и пережитая боль снова овладела старым боярином Борисом Творимиричем, когда он рассказывал своим слушателям об увиденном и услышанном. По словам кметя, безудержное насилие творилось тогда в Цареграде. Население города, предавая себя в руки судьбы, вышло навстречу латинянам с крестами и святыми иконами, но это не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа. Под звуки труб их конница и пехотинцы заполнили улицы и дома. Молодых девиц и жен волокли по улицам за волосы из домов, чтобы надругаться над ними. Всех мужей и молодь кололи мечами и копьями, если те пытались вступиться за своих сестер, жен и матерей. Во всех домах двери и окна были распахнуты или выбиты, и внутри творился невообразимый грабеж. Женский вой и стенания, крики мужчин оглашали улицы и дома. Тех, кто пытался воспрепятствовать грабежу и защитить свое добро, выбрасывали из окон верхних палат высоких домов. Драгоценную утварь и одежды выбрасывали на улицы и увозили для дележа как добычу. Все, что было слишком тяжело для переноса или не умещалось на возы, разрубали не части не мешкая. Огонь, охвативший более половины города, лишь разжигал страсти и поспешность захватчиков. Почти никто не заботился о том, чтобы тушить пожары. Целые кварталы, оставленные людьми, съедала огненная стихия. Начавшийся к вечеру дождь как-то остановил пламя.

Грабеж города продолжался. Разграблены были не только дома, но и дворцы, и храмы. Франки и фряги сокрушали искуснейшие изваяния святых и древних царей, лошадей и львов, великолепные столпы и колонны из мрамора и драгоценных камней и отвозили их на свои корабли. В домах и храмах срывали с икон золотые и драгоценные дары, не задумываясь, разрубали и святые иконы, расхищали мощи святых и богатейшую церковную утварь: книги, потиры, напрестольные кресты, дарохранительницы и ковчеги, срывали дорогие церковные завесы, громили церковные врата, вышибая из них золотые гвозди, засовы и петли. Святое причастие было разлито или разбросано по земле и топталось ногами грабителей. Некоторые из них разбивали драгоценные чаши: их украшения прятали за пазуху, а из них пили вино как из бокалов. Разграблена была и Святая София. Святые налои необыкновенной красоты, затканные драгоценностями, были разрублены на куски и разделены между воинами. Когда им было нужно вынести из храма священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, амвоны и врата, они ввели в притворы храмов мулов и лошадей с седлами. Животные, пугаясь блестящего пола, не хотели войти, но грабители били их, и те оскверняли своим калом и кровью священный пол храма. Какая-то пьяная женка, преисполненная греха, была посажена латинянами на патриарший трон. Она пела неприличные песни и, ломаясь, скакала вокруг.

Грабители предавались диким пиршествам и увеселениям, осмеивали греческие обычаи и одежды. Другие носили письменные приборы, чернильницы и держали в руках тетради, желая осмеять греческих писателей и греческую мудрость. Большинство же забавлялось тем, что сажало на лошадей задом наперед обесчещенных ими женщин, завязав им волосы в узел и откинув их назад. Все это сопровождалось безудержным бражничеством и чревоугодием, хохотом, ругательствами и другими бесчинствами.

Княгиня Феодосья громко всхлипнула и этим прервала рассказчика. Она подняла плат к лицу и стала вытирать катившиеся сами собой слезы. Борис Творимирич оторвался взглядом от сузившихся в зрачках и суровых глаз князя Ярослава и осмотрел присутствовавших. Княгиня плакала. Княжичи, открыв рты, как зачарованные, не мигая, слушали боярина. Кто-то из ближних бояр утирал платком или рукавом капельки пота, выступившие на лбу, кто-то пытался незаметно смахнуть накатившую на глаза слезу. Молчал посуровевший глазами и лицом князь Ярослав. Губы его были твердо и плотно сжаты, кирпичного цвета румянец играл на скулах и щеках. Молча он сделал боярину жест рукой, велев продолжать. Творимирич выпил вина и, видимо, сдерживая былую боль, напомнившую о себе, уже более сдержанно продолжал рассказ.

С ранней зарею русичи тронулись в Адрианополь. Через три дня пути они достигли его стен. Город был переполнен беженцами из Цареграда. Кто-то намеревался укрыться в самом граде, кто-то торопился в свою вотчину в Иллирии, Македонии, Эпире или в Южной Элладе. Кто-то направлял свои стопы в Болгарию под защиту царя Иоанницы Асеня, прозываемого Калоиоанном (Иоанном Добрым). Пять дней пробыли русичи в Адрианополе, хорошо осмотрели этот большой и красивый град, который все же вчетверо был менее Цареграда. Побывали в храмах и на торгу. Узнавая вести, решали, куда направить далее свои стопы. Вездесущие греческие купцы вели оживленную торговлю продовольствием: мукой, пшеницей, сыром, вином. Потолкавшись по торгу, русичи заметили, что там много болгар. Те бойко теснили греческую торговлю, предлагая покупателю неплохое вино, мед, вяленое мясо, рыбу, сушеные фрукты, недорогой холст, льняные ткани, кожаную обувь и одежду. С болгарами можно было объясняться и разговаривать без толмача. Расспрашивая их, Борис Творимирич и его люди узнали, что царь Иоанница собирает войско для похода в ромейские земли против латинян, и многие знатные греки уже перешли к нему. Общим советом решили держать путь в стольный град Болгарии — Тырново.

Путь в Тырново лежал через горы. Двадцать с лишним дней добирались туда русичи. Наконец среди гор перед ними предстали два небольших болгарских града с каменными стенами, вежами и церквами. Грады стояли недалеко друг от друга на вершинах гор и были окружены неприступными скалами и пропастями. На подолах и в долинах между этих градов раскинулись многочисленные посады и селения. Народа в тех местах скопилось множество. Десятки тысяч людей съехались и сошлись в эти места. Царь Иоанница Добрый принимал всех: беженцев от латинян, воинов, торговый и ремесленный люд, землепашцев с семьями от стара до млада. Царь укреплял стенами грады и селения, строил в них христианские храмы, собирал войска. Рассказывали, что сам он был женат на половецкой княжне. И что в союзе с ним большая половецкая орда. И действительно, в одной из ближайших долин русичи вскоре встретили огромное кыпчакекое кочевье с многочисленными шатрами и стадами скота. Половцы вели себя высокомерно, но не вызывающе. Болгарские селения бессменно охраняла большая стража. Видно было, что грабить мирных земледельцев здесь в горных долинах им не позволяли. Да и далеко ли уйдешь с награбленным добром, окруженный со всех сторон горами. Плату же от царя за службу в войске, по слухам, половцы получали немалую. Невольно вспоминались русичам рассказы о том, как вели себя половцы на границах Южной Руси в бескрайнем Диком Поле.

Борис Творимирич и его люди поселились близ града Трапезницы, заняв на краю селения половину большого и теплого овина. Спали на сене рядом с коновязью. Варили себе еду на улице на костре. Товар весь распродали, но деньги еще были. Благо, хоть и постель из соломы, но есть крыша над головой и горячая еда. Коней кормили травой, сеном да фруктами и овощами, что быстро зрели и долго держались в богатых болгарских садах и огородах, редко покупали им овес или пшеницу. Сами с удовольствием вкушали винную ягоду, яблоки, груши, сливы, арбузы и другие спелые и сладкие плоды этой богатой и теплой земли. Коней холили и мыли у бурных горных рек. Правили, чистили доспехи, точили оружие. Крепко помнили о ратном ученье, ежедневно бились то мечом, то копьем и пеше, и комонно, чтобы рука не забывала оружия, а нога стремени. Наполнили тулы, нарезав сотни стрел из ровной и длинной лозы, насадив на них железные наконечники и оперив их. Били в цель из луков с коня. Как и тысячи других воев, пришедших в эти долины, собирались русичи в поход на латинян, который объявил и готовил царь Иоанница.

Лето и осень прошли быстро и незаметно. Теплая дождливая зима тянулась долее. Все чаще доходили до Тырнова и Трапезницы слухи о том, что латиняне провозгласили и венчали на царство в Константинополе знатного франкского мужа по имени Бодуэн. Рыцарское войско захватило Адрианополь, Фессалонику и многие другие города Фракии, Северной Эллады, города и земли на восточном малоазийском берегу Пропонтиды. По рассказам болгарских и греческих купцов, бежавших от латинян из Фессалоники и Адрианополя, там, в Малой Азии, латинянам сначала сопутствовал успех. Но затем у Бруссы греки разгромили западных завоевателей и отбросили их от родного города. Там же близ города Никеи стали собирать войска и громить латинян знатные мужи братья Ласкарисы — Константин и Феодор. Услышав эти имена, припомнил Борис Творимирич последнюю их ночь в Цареграде. Вспомнил Святую Софию, озаряемую блеском огней и лампад, и знатного ромейского мужа Константина Ласкариса, провозглашенного императором и призвавшего народ к отпору захватчикам-латинянам.

Купцы рассказывали, что на северо-западе Эллады — в горах Эпира укрепился и собрал войско другой греческий динат — Михаил Ангел, являвшийся родственником бывших ромейских царей Исаака II и Алексея III Ангелов. Он венчался и помазался на царство в Эпире, и его столицей стал большой город Арта.

Слухи волновали и настраивали людей на скорое выступление в поход. Между тем закончились зимние дожди. Наступила быстрая весна. Тырново и Трапезницу облетело известие, что Михаил Ангел двинул эпирское войско в земли Средней Эллады, стремясь захватить Фивы и Афины и противостоять там латинянам. Среди знатных франков и фрягов начались распри и которы из-за дележа добычи. Так фряжский князь Бонифаций получил в свои руки Фессалонику и был венчан там королем, но хотел захватить еще больше земель и городов, и потому был немирен с царем латинян. Правда, говорили, что латинский царь Бодуэн стал готовить войска и флот к походу на Бруссу и Никею. Но следом пришли вести о том, что во Фракии, Македонии и Фессалии взмястились против франков и фрягов греки, болгары и македонские славяне. Греки Адрианополя избили латинское войско в граде и попрали власть латинского царя. Царь Иоанн Добрый решил, что медлить далее нельзя, и объявил о выступлении в поход. Накануне в долине между Тырновом и Трапезницей был проведен смотр всех полков болгарского войска.

Вспомнил Борис Творимирич, что ярким мартовским утром не менее трех десятков тысяч копий, сотни стягов и знамен были подняты над полками. Десятки тысяч болгар, тысячи греков, половцев и валахов, пришедших с севера из-за Дуная, встали тогда единым строем на смотру. Основной силой болгарского войска являлась конница. Творимирич и его люди стояли верхи в конном полку болгар. В окружении вооруженной челяди и бояр проезжал вдоль полков царь Иоанн Добрый. Творимирич хорошо запомнил этого еще молодого и рослого человека с красивым, мужественным лицом. Он был без шелома, и весенний ветер развевал его длинные и волнистые русые власы, ниспадавшие прядями на доспехи из чешуи и малиновый корзн. Выслушивая воевод, царь кивал головой и, приветствуя воинов, сильным голосом громко желал им здравия и победы, вздевая вверх могучую десницу, облитую кольчугой и в кольчужной рукавице, и сжимая в длани сверкавшую булаву. Молодой и грозной силой веяло от самого царя и всего его войска, всю мощь которого составляли православные болгары, греки и валахи. И войска громким рокотом тысяч глоток приветствовали своего царя и полководца. И казалось, что ожидает это войско скорая победа и освобождение Цареграда, захваченного западными завоевателями.

Спустя три седмицы болгарское войско, преодолевшее трудный переход через горный хребет, подступило к Адрианополю. Ровно год прошел с той поры, как крестоносцы ворвались в Константинополь и этим положили начало войне православных государств и народов против западных завоевателей-латинян. В болгарском войске все уже хорошо знали, что франки и фряги во главе со своим царем Бодуэном осадили Адрианополь, били в стены града камнями из метательных машин и готовили лестницы и башни к приступу.

Наступило утро 14 апреля 6713 года (1205 г. от P. X.), которое хорошо запомнилось боярину Борису Творимиричу. С утра гнал по небу весенний ветер облака и тучи, изредка моросил легкий дождь, но было тепло. Полк болгарской конницы был поставлен в засаду в большой абрикосовой роще близ какой-то реки. Густой кустарник и деревья скрывали три тысячи всадников. Восточнее на три полета стрелы простиралось заброшенное земледельцами, истоптанное лошадиными копытами поле. По полю только что прошла пятитысячная конная половецко-болгарская рать. Юго-западнее, у речной переправы и дороги, уходившей на запад — на болгарский град Клокотницу, располагались болгарские, валашские, греческие полки и отряды во главе с царем Иоанном. За полем на востоке начинался сосновый лес, росший у подошвы дальних синеющих гор. В этом лесу укрывался еще один большой конный полк. А там, вдали на юге, на красивых высотах раскинул свои стены, башни, хоромы и соборы град Адрианополь, осажденный латинянами. Сквозь разрывы облаков стало высвечивать солнце. И по обеим сторонам этих высот и града засверкали воды большой реки Марицы. И совсем далеко на юге за рекой и ее притоком засинели вершины высоких Родопских гор.

Тем временем половецко-болгарская конница продвинулась уже близко к стану франков и, видимо, осыпала его стрелами. Слышно было, как сполошно пели рога и трубы латинян. Видно было, как выезжали из стана конные рыцари и воины, строясь перед напуском на половцев и болгар. Вот вновь истошно запели рога, франки опустили копья и тронули коней. В конной сшибке, развернувшейся у стана, латиняне опрокинули ожесточенно сопротивлявшихся болгар и погнали их и половцев к переправе. В первом напуске со стороны франков участвовало не более четырех-пяти тысяч всадников. Но когда те погнались за отступавшими, из их стана выкатился полк числом еще больший, чем первый. И вся эта громада конницы устремилась и обрушилась на войска царя Иоанна Доброго. Как стало известно потом Борису Творимиричу, этот полк возглавил сам латинский царь Бодуэн. Перед станом латинян строились ряды франкской и фряжской пехоты с копьями, луками и арбалетами. Болгарские войска, закрывавшие дорогу и переправу, по звуку трубы тронули коней и понеслись в соступ на приближавшихся рыцарей. Сотни людей и лошадей полетели на землю еще до того, как сблизились и обрушились друг на друга два ратных вала, бряцавших железными доспехами и оружием. Тысячи стрел, пущенных еще до сближения, вырвали из ратных рядов сотни жертв.

Огромные массы конницы разлились по полю перед Адрианополем, сминая еще не истоптанные озимые посевы и виноградники. Усиливался ветер, разгонявший облака. Все чаще выглядывало из-за них ласковое весеннее солнце. Топот копыт и гул сечи все громче доносились до людей, находившихся в засаде. Им было видно, как в бранном порыве тысячи воинов, стремясь одолеть супротивника, наносили удары копьями и сотнями валили и вышибали друг друга из седел. Многие падали замертво. Другие, будучи ранены, еще пытались подняться и сесть в седло, если конь не вырвал поводья и не бежал от них. Всадники, обломавшие копья и близко съехавшиеся с ворогом, выхватывали мечи и сабли и уже шеломили, рубили и кололи ими. Сотни других всадников, не успев нанести удара копьем или потеряв копья в общей свалке, поворачивали коней и под руководством своих старших и воевод двигались на фланги разгоравшейся сечи, чтобы разить врага с плеча или со спины. Но тут же сталкивались с такими же отрядами других полков своего войска и увлекали их за собой, или наталкивались на противника и этим расширяли место кровопролитного столкновения. Десятки всадников, оторвавшихся от своих полков и отрядов, оказывались отрезанными и окруженными противником. Они, крутясь в седле и поворачивая коней то в одну, то в другую сторону, вращали мечами, шестоперами, саблями над головой и наносили удары наотмашь, почти не замечая, что эти удары доставали не только чужих, но и своих. Стрелы летели все реже, ибо ряды противников смешались, и битва стала разбиваться и дробиться на сотни и тысячи небольших смертельных схваток и поединков. Здесь уже каждый мог показать всю свою личную удаль и ратную выучку. Казалось, что рыцари одолевали и теснили болгар, половцев, греков и валахов.

Сражение, как приближавшаяся на море буря, поднимая волны, все более и более накатывало на тех, кто ожидал в засаде в абрикосовой роще. Сначала верховые крутились и дрались в двух полетах стрелы от засады. Затем хорошо стали слышны яростные и смертельные крики людей, звон скрещиваемых мечей и оружия, скепанье оружия о доспехи и шеломы, ржание коней. Кони тех, кто был в засаде, стали нервно бить копытом и отвечать ржанием на призывы своих сородичей, принимавших участие в сече. Верховые замелькали уже на расстоянии полета стрелы. Болгарский воевода велел трубить в рог, и все, кто еще не был в седле, тотчас оказались верхи. Воевода выхватил булаву и указал ей в сторону брани. Ретивые, застоявшиеся кони борзо вынесли засадный полк из рощи и понесли его ветром туда, где разворачивалась кровавая сеча. Лишь зоркие и меткие стрелки, хорошо различавшие доспехи и сряду франков, рискнули пустить стрелы до столкновения с ворогом. Все люди Творимирича были с копьями и круглыми щитами. Когда неслись на франков конным строем, никто не выбился, не отстал, все были обучены хорошо. Но многим впервые пришлось участвовать в такой большой конной сшибке. Да и сам боярин, бывавший в боях, впервые видел такое. Засадный полк налетел с десного плеча на отряд числом до трехсот рыцарей. Те уже перестроились для очередного соступа и разогнали коней, чтобы ударить в спину или в десное плечо валахам, теснимым к реке близ абрикосовой рощи. Первым же ударом в правый бок Творимирич свалил франка с коня, но обломил копье. Обнажая меч, он видел, как его молодой кметь не успел ударить своего противника, ибо конь франка, поваленного Теоримиричсм, шарахнулся и налетел грудью на коня молодого русского дружинника.

Увидев это, франк, избежавший удара, начал поворачивать и шпорить коня, дабы не получить удара в спину или десный бок, не прикрытый щитом.

— Язви его! Насунь копием, дондеже конь не повороти! — во все горло орал Творимирич своему кметю. И тот, изловчившись, привстав на стременах, со второго раза достал франка копьем, но не выбил его из седла, а, видимо, лишь ранил. Крепкая кольчуга не дала сразить его насмерть. Рыцари, застигнутые врасплох, поворачивали коней в сторону своего стана и, отбиваясь мечами, пытались оторваться от засадного полка. Болгары и валахи преследовали их. Конница с ходу влетела на небольшой холм, на склонах которого уже были смяты коваными копытами коней и посечены молодые виноградники. Их лозы и листва были обагрены кровью и стали последним ложем для десятков воинов. В общем крике и сумятице преследования Творимирич привстал на стременах и увидел с высоты холма, как со стороны леса по истоптанному полю почти в спину и ошее плечо франкам наносил удар налетающий на них засадный полк, ранее стоявший в сосновом лесу. У дороги и переправы еще кипела ожесточенная сеча. Но Творимирич увидел, что рать франков железной подковой уже сжимали полки царя Иоанна, и она вот-вот должна была оказаться в кольце.

Битва еще продолжалась около часа. Конные рыцари были окружены, иссечены или сдавались в полон. Франкская пехота у стана была смята болгарской и половецкой конницей, а из города в спину ей ударили греки. Латинский царь был ранен в сече и попал в полон к болгарам.

Все население Адрианополя и болгарское войско ликовало. Казалось, что теперь царь Иоанн Добрый поведет войска на Цареград и изгоном[97] возьмет его, прогнав оттуда латинян. Однако неутешительные вести приходили в стан болгарского войска. Еще в марте накануне битвы за Адрианополь франки под рукой Генриха— брата латинского царя — разгромили в Малой Азии войско Константина Ласкариса, отряд греков из Филадельфии и захватили город Адрамитий. Говорили, что Ласкарис погиб в сражении. Затем Генрих по призыву царя покинул Малую Азию и с большим войском, к которому присоединились армяне, высадился в Цареграде. Феодор Ласкарис заключил перемирие с франками в Малой Азии, и теперь у тех были развязаны руки для войны против Иоанна Доброго. Болгарский царь не решился идти на Константинополь, и война стала затяжной, изнурительной. Несколько раз болгары и их союзники ходили в походы против латинян. В мелких боях и стычках прошло еще полтора года. Болгары завоевали Македонию вплоть до Родопских гор. Македонские славяне и греки оказывали им помощь и изгоняли франков. Тем временем у латинян нашлись союзники в Малой Азии — трапезундские правители Давид и Алексей Комнины. Они заключили союз с франками против Феодора Ласкариса. Генрих был венчан царем латинян в Константинополе. Но по этому поводу между франками и фрягами происходили которы. Фряги не хотели видеть Генриха царем, и взамен на это требовали себе прославленый чудотворный образ Богородицы Одигитрии, писанный еще самим святым апостолом Лукой. И уже после того, как Генриха венчали на царство, фряги-венецианцы ворвались в собор Святой Софии и силой забрали себе чудотворный образ.

Услышав об этом, княгиня Феодосья опять тяжело вздохнула и прикрыла лицо вышитым платом. Борис Творимирич ненадолго прервал рассказ, помолчал минуту-две и вновь продолжил свое повествование уже без жара.

Война с латинянами после тех событий, по его словам, возгорелась с новой силой. Ласкарис во главе войска малоазийских греков разгромил тарпезундских правителей и отряд франков, пришедший им на помощь. Франки вновь переправили свои рати в Малую Азию и захватили города Кизик и Никомидию. Распри в стане латинян постепенно утихли. Фряжский правитель Фессалоники король Бонифаций примирился с царем Генрихом, и они решили вместе отнять Адрианополь у болгар. Бонифаций выступил первым, но в конце августа 6715 г. (1207 г. от P. X.) под городом Мосинополем в горах ночью болгары напали на дружину короля Бонифация. Часть фрягов бросила своего короля и бежала. Бонифаций был ранен в плечо и дрался с остатками фряжской дружины до последней капли крови, пока все они не пали под натиском болгар. Вот тогда болгарский царь Иоанн и решил захватить Солунь (Фессалонику) — второй после Цареграда город былой Ромейской империи.

Наступил сентябрь, и спустя одну или две седмицы болгары осадили Солунь. Изгоном взять град не удалось. Начали строить пороки и готовить осадные лестницы для приступа. Неожиданно наступили холода, и даже выпал редкий для тех мест снег. Борис Творимирич и его дружина были тогда в болгарском войске. Не все было ладно тогда в царском окружении. То ли известный греческий стратиг Монастыр, служивший в болгарском войске, организовал заговор против царя вместе с болгарскими боярами, чтобы поставить в цари его сыновца Борилу, то ли подстроила заговор жена Иоанна — родом половчанка, полюбившая Монастыра, то ли подослали к царю латинских убийц, только погиб в начале октября царь Иоанн Добрый. Войску покойного не показали, и видели его только ближние бояре да воеводы. После этого болгарские бояре провозгласили царем Борилу. Войску было велено снять осаду с Солуни и вместе с телом царя двигаться в Тырново.

Теперь рассказчика остановил князь Ярослав. С интересом стал он расспрашивать Бориса Творимирича о событиях под Солунью и просил высказать свое мнение о смерти царя Иоанна. С печалью в голосе поведал Борис Творимирич князю Ярославу о том, что было у него в мыслях и на душе. Не хотели болгарские бояре более воевать против латинян. Вот потому и решили сторговаться с фрягами, получив за Солунь большой откуп. В ту пору ударили лютые холода, каких давно не помнили в этой земле. Русичам было не привыкать к тому, но многие люди в болгарском войске померзли тогда, и начался мор. Видно простудился и царь Иоанн. Видел его больным Борис Творимирич, когда тот объезжал воинский стан у города. Наверно тем и воспользовались бояре и дали яд царю. Увезли покойного в Тырново и положили в храме Сорока севастийских воинов-мучеников, пострадавших за Христа еще при римском императоре-язычнике Лицинии.

Недолго решали русичи, что им делать далее. Они вместе с сотнями греков, воевавших в болгарском войске, решили более не возвращаться в Тырново, а заплатить купцам и плыть на их кораблях в Малую Азию, чтобы поступить на службу к Феодору Ласкарису, ставшему к тому времени государем Никеи и Бруссы.

Далеко забросила русичей война от родного дома. Через несколько месяцев трудного пути были они уже в Никее. Там поступили в дружину Феодора Ангела, что доводился родным братом эпирскому царю Михаилу, но верой и правдой служил Ласкарисам. В том 6716 году (1208 г. от P. X.) Творимирич и его люди были свидетелями венчания Феодора Ласкариса на царство. И венчал его новый вселенский патриарх Михаил Авториан в самом большом соборе Никеи. Венчал так, как всегда венчали «императора ромеев». Вновь тогда вспомнил Борис Творимирич ночь на 13 апреля в Святой Софии, когда провозгласили базилевсом Константина Ласкариса — покойного брата Феодора. Все теперь было по-иному. Десятки тысяч людей собрались тогда в Никее, чтобы приветствовать нового царя. Видно было, что никейские греки любят своего нового государя и верят ему. В глазах большинства греков Малой Азии он стал единственным законным представителем власти и преемником ромейских базилевсов.

Богатым было Никейское царство. Цветущие города с развитым ремеслом и торговлей находились под защитой могучих каменных стен и башен. В Никее длина стен с башнями и воротами достигала шести с половиной верст. Немалыми градами были Брусса, Нимфей, Филадельфия, Кизик, Антиохия на реке Меандре. Тысячи сел с тучными пашнями, садами и виноградниками, стадами скота и табунами лошадей были достоянием Никеийского владыки. Множество незнатных, но добрых мужей и бояр со своими дружинами служило ему, получая за это пожалованья землей до срока и деньгами. Были в боярских и государевых вотчинах холопы, как и на Руси. Немногие смерды в той стране были закабалены «рядом» или «купой»[98]. И наоборот, множество смердов не знало какой-либо кабалы, а вольно пахало землю и служило либо в конном войске со своим конем и оружием, кого по-гречески называли «стратиотами», либо в пешем строю охраняло рубежи, и те звались «акритами». На Эгейском море Феодор Ласкарис завел флот и стал возвращать острова, отнятые фрягами-венецианцами. Через города Эфес, Милет и Смирну начал вести морскую торговлю.

Между тем эпирский царь Михаил Ангел захватил большую часть Фессалии. Фряжское королевство Фессалоники оказалось на грани гибели. Михаил обратился к никейскому базилевсу с просьбой отпустить к нему Феодора Ангела, как ближайшего наследника Эпирского царства. И Ангел со своей дружиной ушел в Элладу. Но русичи тогда не пошли с ним, хотя он звал их с собой.

Тем временем стало известно, что цареградские латиняне заключили союз с иконийскими турками-сельджуками против Никейской империи. Перемирие с латинянами было нарушено, и Феодор Ласкарис заключил договор с киликийскими армянами, постоянно враждовавшими с Иконийским султаном. Обе стороны готовились к новой схватке. Войну против Никеи первыми начали турки. К ним бежал Алексей III Ангел, свергнутый еще молодым Алексеем IV, приведшим латинян в Константинополь. Зимой 6719 г. (1211 г. от P. X.) султан перешел рубежи никейских владений и осадил город Антиохию на Меандре. Узнав об осаде, Ласкарис оставил обоз и большую часть войска под городом Филадельфией, и с тремя тысячами конницы устремился на помощь Антиохии. В этом полку, ушедшем с императором к Антиохии, была и дружина русичей.

В жестокой сече, что произошла у стен города в месяце сечене (феврале), полегло более половины конного никейского войска. Тогда погиб еще один кметь Бориса Творимирича, зарубленный турецкой саблей и затоптанный копытами лошадей в конной сшибке. Силы слишком были неравны. Вышедший на помощь Ласкарису отряд антиохийцев был разбит. Казалось, что уже никакая сила не спасет никейцев и Антиохию. Но не таков был Феодор Ласкарис. Борис Творимирич не раз видел и хорошо запомнил этого базилевса никейских ромеев. Тогда ему еще не было и сорока лет. Это был человек невысокого роста, смуглый, с глазами разного цвета, с острой небольшой бородкой. Во многом он походил на своего брата Константина, которого Творимирич видел ночью в Святой Софии в канун захвата латинянами Константинополя. Но Феодор обладал еще большей настойчивостью, обаянием, неиссякаемой энергией и решительностью. Когда никейская конница оказалась уже зажатой в клещи и, осыпаемая стрелами сельджуков, отчаянно пыталась прорваться к воротам города, неожиданно ее движение было остановлено звуками труб, и перед строем полка показался выехавший из его рядов император в доспехах из чешуи, сверх которой была наброшена малиновая трабея. Не боясь стрел, он поднял знамя и громогласно что-то прокричал в сторону турок. Воин, бывший рядом с ним, прокричал слова базилевса по-турецки. Стрелы перестали лететь с обеих сторон. Через десять минут строй сельджукской конницы распался, и вперед выехал султан Кей-Хюсрев в сверкавшей кольчуге и островерхом шеломе. Государи выхватили мечи и пустили коней друг на друга. Во время этого смертельного поединка не один воин ни с той, ни с другой стороны не шевельнулся, ни пустил ни одной стрелы. И десяти минут не прошло, как султан пал на землю в изрубленной кольчуге, истекая кровью, и испустил дух. Никейское войско воспряло и с остервенением бросилось на сельджуков, сминая их строй. Турки, превосходившие никейцев втрое, были разбиты наголову. Затем они заключили мир с Ласкарисом, а Алексей III попал в плен, был ослеплен и умер в Иакинфовом монастыре в Никее.

Тогда латиняне вновь начали наступление на Никейские владения. Они даже захватили Пергам и Нимфей. Но в мелких сражениях их рати были потрепаны и разбиты. Три года с переменным успехом шла эта война, в которой обессилели и греки, и латиняне. Лишь в 6722 г. (1214 г. от P. X.) был заключен мир в Нимфее. В тот же год никейские греки захватили города Ираклию и Амастриду у трапезундских царей и овладели частью побережья Русского моря. Правда, тогда же и турки захватили Синоп, во время осады которого погиб его государь Давид Комнин, а Алексей Комнин — государь Трапезунда — стал данником сельджукского султана. Вот тогда и призадумались русичи, что им делать. В Амастриде можно было сесть на купеческий корабль и, переплыв Русское море, прийти в Херсон или в устье Днепра к острову св. Эферия. А там, глядишь, доберешься до порогов, и Русь недалеко. Уже десять лет, как не видел Творимирич и его содруги Русской земли, все воевали «в греках». Душа истосковалась по родной земле и просилась домой. Но никого из них не ждали дома невесты, жены и дети. А от родителей не было вестей. Да уж и в греках-то привыкли. Двое из его дружины женились на гречанках и обзавелись семьей и домом в никейской земле. А также звал грамотой к себе на службу в Эпир ранее воевавших в его дружине воинов, Творимирича и его людей ставший известным владетелем Феодор Ангел. Деньги и награды в сражениях его дружина получала немалые. Да и уж больно хотелось отобрать у латинян Цареград. И решил Творимирич с семью молодцами податься в Эпир и попытать счастья у Феодора Ангела. Лишь двое русичей из его дружины ушли в Амастриду и, наверно, сев на корабль, возвратились на Русь. С тех пор след их боярин потерял. Те же двое, что были женаты на гречанках, остались в Никее.

В августе 6722 г. (1214 г.) пришли русичи на торговом венецианском корабле из Эфеса в город Навпакт, что стоял на побережье в южных пределах горной страны Эпир. Там в Навпакте они и присоединились к войску Феодора Ангела. Пожалуй, что вдвое меньшим по своим владениям было это царство. Но сколько разных народов проживало там, на склонах гор и в горных долинах. На самом севере большими родовыми общинами жили албанцы, руководимые своими мужами-архонтами. В восточной части страны — македонские славяне, болгары и валахи. На побережье Адриатического моря, в Среднем и Южном Эпире — греки. Они же в основном исповедывали православие. Много было православных среди славян и валахов. Но всех их с трудом можно было назвать ревностными христианами, ибо в горных селениях многие были двоеверами, что поклонялись и Христу, и языческим богам. Во многом напомнил Борису Творимиричу Эпир родную Залесскую Русь. Но что отличало, так это то, что здесь же в горах проживало множество беглых еретиков-богомилов, в основном, болгар и македонских славян. И все это были свободные и вольнолюбивые люди, ненавидевшие западных завоевателей, несших с собой кабалу и гнет латинства. Чудной и дикой казалась чужеземцам эта страна виноделов, торговцев, воинов, пастухов и разбойников. Города здесь были небольшими, но хорошо укрепленными. Власть знатных мужей и динатов была намного сильней, чем в Никейской империи. Но правили они лишь в своих вотчинах — в горных долинах.

Царская власть чувствовалась лишь в крупных городах, царских селениях и землях. Но эпирский царь мог быстро собрать боеспособное войско и отразить нападение латинян. Благо, что и сама природа — неприступные горы, протянувшиеся с севера на юг, являлись естественной преградой для франков и фрягов, пожелавших подчинить эту страну себе.

Первые полтора года русичи почти не участвовали в боевых действиях, а лишь охраняли проходы в горах и подступы к городу Навпакту. Многие в дружине Феодора Ангела стали уже жалеть о своем уходе из Никейской земли. Но Ангел был человеком хитрым, осторожным и смелым. Он часто собирал дружину на пиры, где порой открыто и громко говорил о своей ненависти к латинянам и намекал на свои великие замыслы. Он был щедр и хорошо платил воеводам и кметям. И вот в 6723 г. (1215 г.) события вдруг понеслись и закрутились как вешняя вода в горной реке. Старший брат Феодора царь Михаил был убит заговорщиками ночью в постели в городе Арте. Обвинить Феодора в заговоре никто не мог, слишком далеко в ту пору был он от брата. Быстро собрав войско, Феодор двинулся на столицу и вошел в город без сопротивления. Там он принял царский венец, как и надлежало ему по старшинству и по договору с базилевсом Феодором Ласкарисом. Назначив следствие по убийству брата, он быстро выявил заговорщиков, которые оказались местными динатами, и казнил их без жалости. Быстро сплотив и подчинив себе эпирскую знать, он увеличил войско втрое. Главной целью его правления был разгром латинян и возвращение Константинополя.

Удача сопутствовала ему. Не прошло и года, как умер латинский царь Генрих. И царский стол в Цареграде латиняне решили передать знатному мужу, женатому на сестре покойного, франкскому князю Петру. В 6725 г. (1217 г. от P. X.) этот князь собрал войско в своем королевстве франков и прибыл в Рим, где был венчан на царство в Константинополе самим папой. Оттуда венецианские фряги переправили франков под эпирский город Диррахий. Но албанцы и греки отбили латинян от стен города и с моря. Латинский флот двинулся вдоль побережья Эпира на юг. А франки двинулись долинами, пытаясь найти перевал и пройти из Эпира в Македонию. По горным дорогам скрытно вдоль побережья, следуя за флотом и за войском франков, шли полки и отряды Феодора Ангела. Хорошо запомнились Борису Творимиричу те осенние солнечные дни, когда франки попали в одном из ущелий в засаду, устроенную эпиротами. Тысячи стрел, камней и бревен полетели тогда на головы латинян с горных уступов. Войско их было перебито. Сам же князь Петр, многие знатные рыцари и папский бискуп попали в плен к Феодору Ангелу. Позднее этого князя уморили в царской темнице. Чтобы избежать крестового похода против своего царства, хитрый Феодор Ангел признал власть папы над своей страной. Но на самом деле ни один латинский рыцарь не смог бы появиться как господин, ни один латинский священник не смог бы проповедовать в Эпире. Тогда же пришли вести в Арту, что начался очередной крестовый поход в Святую Землю, что участие в нем приняли не только франки, англосаксы, фряжские нормандцы, немцы, но и угры во главе со своим королем Андреем (Андрашем II). По слухам, они совершали походы в глубь Палестины и громили сарацинов под Дамаском.

Тем временем до греков стали доходить вести, что в Болгарии сменился царь. На смену слабовольному и нерешительному Бориле пришел молодой и смелый Иоанн II Асень. Он погнал и стал теснить латинян во Фракии и Македонии. Вот тогда-то следующий свой удар царь Феодор направил против королевства Фессалоники. Город и его окрестности уже давно были почти отрезаны с суши от других латинских владений в Элладе. Городом правила вдова короля Бонифация Мария Венгерская. Главным препятствием на пути к Солуни (Фессалонике) была крепость Серры. Поздней осенью 6729 г. (1221 г. от P. X.) войска Феодора Ангела подошли к Серрам. Подвезли камнеметы, построили осадные лестницы и стали готовиться к приступу. Еще только забрезжил рассвет, когда, положив осадные лестницы на плечи, отряды эпиротов бесшумно пошли на приступ. Казалось, что фряги на стенах и башнях града спали, лишь кое-где горели сторожевые костры. Греки успели приставить лестницы к стенам и укрепить их. Творимирич и его люди, укрываясь круглыми щитами, полезли наверх в первых рядах. И вдруг стража града подняла сполох. Сотни костров вспыхнули на боевых ходах вдоль стен и в вежах. Затрубили рога, ударили в барабаны. Бревна, камни и кипящая смола обрушились и полились на эпирских воинов. Сбитые с лестниц люди падали вниз и погибали под новыми ударами камней и бревен. Ни щиты, ни доспехи, ни шеломы не могли спасти от потоков огненной смолы и кипящего жира. Укрываясь щитом и сжимая меч, Творимирич упрямо лез вверх. Вдруг удар невероятной силы ожег его болью в десное плечо. Десная длань разжалась и выпустила рукоять меча, ноги ослабели, и боярин стал медленно сползать вниз, теряя сознание от боли. Он помнил только, что чьи-то руки не дали ему сорваться с лестницы на большой высоте, иначе бы он неминуемо упал вниз и был изувечен камнем или бревном.

Пришел в себя он уже в шатре, как ему сказали, спустя лишь трое суток. В том утреннем приступе получил он в плечо фряжскую короткую, но толстую стрелу из ручного самострела (арбалета). В том же приступе погиб и еще один русский кметь из его совсем небольшой дружины. Тогда эпирские вои были отбиты от града. Лишь с третьего приступа Серры пали под ударом греков, а фряги в граде сдались на милость победителей. Медленно оправлялся от тяжелой кровоточащей раны Борис Творимирич. Феодор Ангел хорошо наградил всех воев, в их числе и русичей, за взятие Серр.

Понимая, что в ближайшее время он воевать не сможет, Творимирич в сопровождении двоих русских кметей, получивших раны, отпросился из войска на Афон. Благо до Святой горы было совсем недалеко. Там в русском монастыре святителя Пантелеймона он жил, лечился и молился полтора года. Русская монашеская братия и настоятель приняли соотечественников хорошо. Теперь русская речь постоянно радовала слух. Тяжелая рана боярина, часто сочившаяся кровью и гноем, благодаря стараниям монахов и монашеским травам и снадобьям затянулась и постепенно зажила. Много раз стоял на коленях Борис Творимирич перед ковчегом с чудотворной главой святителя, прикладываясь к нему то челом, то раненым плечом. Исцеление медленно наступало, но десная рука плохо повиновалась ему. Чудная природа — крутые горы, поросшие лесом и поднимающиеся прямо из морских вод, гул морского прибоя, пение птиц радовали души русских воинов, целебный морской воздух укреплял здоровье. В монастырь все чаще доходили известия из Руси. И все чаще задумывался раненый, постаревший и поседевший в походах и сражениях боярин о своей родимой Залесской земле. Но таков уж был кон его чести и верности. Понял тогда боярин, что не скоро возвернут греки Цареград, и что всей жизни его, к сожалению, для этого дела не хватит. Тоска по родине все более и более одолевала. Ее делил он со своими содругами-кметями, сопровождавшими его неотлучно в походах и бранях. Двое его сподвижников тоже давно хотели возвратиться на Русь и увидеть родной дом. Там в монастыре узнали они печальную весть, что умер никейский император Феодор Ласкарис, а императорский стол наследовал его зять Иоанн Ватац.

Осенью 6732 года (1224 г. от P. X.) наконец пришло радостное известие о взятии Фессалоники войсками Феодора Ангела. Возликовавшие русичи собрались в путь, отблагодарили своих молитвенников-монахов и распрощались с ними. Добравшись до Фессалоники, разыскали они там своих соотечественников и долго решали, что им делать далее. Сам боярин и двое его сподвижников по афонскому путешествию без оговорок собрались возвращаться на Русь. К ним примкнуло еще двое. Остальные уже обзавелись семьями в Эпире и пожелали остаться «в греках». Понимая, что расстаются, быть может, навсегда, просили передать поклоны своей родне и родителям, обещали подавать вести о себе через русских паломников на Афоне, монахов или проезжих купцов. Собрались пятеро русичей в дальний путь на родную Русь. Посетили они храм святого Димитрия Солунского, помолились у его раки и приложились к ней, отстояли обедню. Распрощались со своими содругами. Сели на фряжскую галеру, что шла через Цареград в Белгород на Днестровский лиман и пошли домой на веслах и под парусами.

Этим закончил свою долгую повесть Борис Творимирич. Был уже довольно поздний час. Ближние бояре разъезжались по домам. Вздыхая и крестясь, ушел в гридницу дядька Феодор Данилович. А княгиня и княжичи, совершив краткую молитву, отошли ко сну. Но долго еще горело несколько свечей в большой палате княжьего терема. Это князь Ярослав Всеволодович все выспрашивал и выведывал у мудрого и знающего боярина о том, что видел он и слышал в пути, возвращаясь в Залесскую землю через Южную Русь.

Глава VII. Погоня

Несколько дней Федя и Алексаша все вспоминали подробности повести о небывалом хождении Бориса Творимирича и его дружины. Все будили и будоражили отроческое воображение древние и почти сказочные, далекие города: Цареград, Солунь (Фессалоника), Арта, Никея, Амастрида, что живописно раскинулись среди высоких гор и долин или у берегов лазурных морей. Виделись им великолепные городские соборы и каменные терема высотой с храмы и царские дворцы невероятной красоты. Грезились им большие мощеные брусчатым камнем и плитами площади с возвышающимися статуями из мрамора и бронзы, наполненные народом с разным цветом кожи, глаз и волос, торги с разными диковинными товарами и животными, слышалась им разноязыкая речь, песни и дивная, незнакомая музыка. Представляли они себе греческих, болгарских, валашских и половецких воев на лошадях и с оружием. Во главе их были смелые воеводы, князья и цари. Спорили между собой Федя и Алексаша о том, кто же был самый лучший царь и воевода в рассказе Бориса Творимирича. Федя утверждал, что самый смелый, сильный и умный был болгарский царь Иоанн Добрый. Алексаша не соглашался. Ему тоже нравился болгарский царь Иоанн, но внутреннее чувство подсказывало ему, что все же, наверное, умнее Иоанна Доброго был эпирский царь Феодор Ангел или, скорее всего, никейский император Феодор Ласкарис. С Федей Алексаша особенно не спорил, так как Федя был старше и, возможно, знал больше. Но никакие усилия Феди не могли заставить Алексашу согласиться с тем, что царь Иоанн был самым лучшим царем и воеводой.

В чем были едины братья, так это в том, что главным врагом православных греков были, конечно, не турки и не армяне, а крестоносцы-латиняне, захватившие Цареград и посадившие там своего латинского царя. Смутно помнил Алексаша и получше помнил Федя, как несколько лет назад их батюшка князь Ярослав уходил в поход к Новгороду Великому с переславским полком. Матушка тогда и позже рассказывала им, что воевал батюшка в Чудской земле латинян — немцев, датчан и ливь. Дрались тогда русские полки против латинян, защищая народ чудь, называемую эстами. Знали братья, что воротился батюшка с победой, но только потом начались в Новгородской земле которы. Не смогли сговориться между собой тогда русские князья и новгородцы. Вскоре латиняне вновь напали на эстов и захватили их главный град Юрьев. С той поры водворились латиняне у самых рубежей Русской земли.

Не один раз после рассказа Бориса Творимирича Федя и Алексаша подходили к батюшке и просили поведать им о том, каковы есть из себя эти латыняне и какое у них оружие и доспехи. Похожи ли они на тех фрягов и франков, о которых повествовал Борис Творимирич. Князь Ярослав вроде и не отмахивался от старших сынов, но второпях, за делами, рассказывать не любил, а только обещал, что расскажет потом. А следом, задумавшись на мгновение и посуровев глазами и ликом, ответствовал им строго:

— Аше ли не скажу, своима очами имата виждите и сведете.

Несколько дней подряд что-то сильно беспокоило князя Ярослава. Вечерами приезжали какие-то вестоноши, с кем князь вел беседы с глазу на глаз. Сильно волновали его нестроения в Новгороде Великом. И вот, как миновали Святки, пришла из соседних, западных русских земель недобрая весть. Нагрянула на новгородский град Торжок литовская рать. Не ждали, не чаяли новоторжцы этой беды. Литва повоевала и выжгла все окрестности вокруг города, ограбила и перебила многих купцов, перехватила многие обозы с товаром и продовольствием, перекрыла все подступы и дороги к Торжку, взяла его в осаду. Еще хуже было дело в Торопце и Торопецкой волости. Град Торопец уже седмицу как был в осаде, а может быть, уже взят литовцами. Торопецкий князь Давыд с малой дружиной ушел к рубежам Новгородской земли и ждал от Новгорода помощи. Тысячи русских смердов с женами и детьми оказались полонены литвой. Но никакой помощи из Новгорода не последовало. Лишь прискакали из Торжка посылы, умолившие князя Ярослава не откладывая выступать в поход. Говорили, что у литвы рать под Торжком не менее семи тысяч комонных воев, а может, и того более. Могло статься так, что тысячи русских полонянников угонит литва восвояси, а там ищи ветра в поле.

Вот и засобирался князь Ярослав в скорый поход. Срочно послал вестоношей в Дмитров, чтобы собрали полк числом, какой могли. Просил помощи и у московского князя — брата Владимира. Послал весть во Владимир старшему брату Юрию. Выругал негромким матерным словом новгородские вольности, дождались де. Вздохнул, вспомнив прошлогодние которы из-за Новгорода, и велел скакать гридям по всем окрестным селам и за день и ночь к следующему утру собрать весь переславский полк под княжеским знаменем у южных ворот Переславского града.

Княжеская дружина выезжала со двора рано утром, когда первые проблески солнечных лучей еще не коснулись земли. Ночью ударил мороз, но было безветрие и стояла тишина. Кружились в воздухе снежинки. Как только развиднелось, и привратник с тиуном открыли тяжелые створы ворот, комонные княжеские гриди, благословись у священника, стали быстро выезжать со двора на бревенчатую мостовую улицы во главе ближних бояр. Князь Ярослав в сопровождении княгини, дядьки и старших княжичей, одетых в полушубки и мохнатые шапки, сошел с крыльца терема. Княжеский меченоша[99] Василий подвел коня, держа его за повод, и взялся за ошее княжеское стремя. Ярослав Всеволодович был одет в теплый полушубок, под которым позвякивал чешуйчатый панцирь. На голове его красовалась теплая княжеская шапка с малиновым верхом и бобровой опушкой. Привычным движением руки князь проверил седловку, заложив два пальца за подпругу и потянув на себя седло за переднюю луку. Конь был оседлан хорошо и бил копытом, предчувствуя дорогу. Отворотясь от коня, Ярослав еще раз обнял Феодосию и перекрестил ее. Затем, ступив кованым сапогом в широкое ошее стремя, придержанное меченошей, вспорхнул птицей в седло и легко поддал коню шпорами в бока. Конь, не торопясь, пошел со двора. Тем временем подвели серых коней княжичам и буланого дядьке Феодору Даниловичу. Те сели в седла и выехали проводить князя до южных ворот града. Лица княжичей были встревожены. Но если Федя был молчалив и жестко сжимал губы, то глаза Алексаши были красны и заплаканы. Быстро проскакав по улице, они проехали воротную вежу, и перед ними открылись заснеженное поле, дорога, уходившая на подъем, где гарцевало и стояло много конных воинов. Сотни копий были подняты вверх, и вои раскатистым эхом приветствовавших князя. Князь снял шапку, склонил голову и поднял десную руку вверх, приветствуя полк и дружину. Священник, стоявший у ворот града, осенил все воинство крестом, и полк начал выстраиваться в колонну вдоль дороги, ведущей на Москву. Обоз полка был невелик. На полторы тысячи конных переславских воев в поход было взято лишь два десятка саней с продовольствием.

Княжичи и дядька проводили Ярослава Всеволодовича, отъехав довольно далеко от ворот Переславля. Полк ушел вперед. В сопровождении десятерых гридей и старших сыновей с дядькой Ярослав скакал легкой рысью. Наконец пришло время расставаться. Князь остановил коня на горе, с которой Переславль виден был как на ладони. Остановились и все сопровождавшие. Ярослав подъехал ближе к княжичам, обнял и перекрестил Федю. Затем наступила очередь Алексаши. И тут, когда уже неблизко был град, и полк ушел довольно далеко, и мало кто видел и слышал княжича, он вдруг зарыдал, свесившись с седла и прильнув к отцовской груди, заголосил:

— Тату, възьми меня с собою! Почто не велиши еси ехати нам с Федей воевати литву? Не езди един. Възьми нас, уже ли мы не вои есве?

Князь Ярослав прижал сына крепче к себе и стал успокаивать, а сам дал знак дядьке, и тот, подъехав ближе, принял княжича в свои объятия. Затем, велев своему меченоше Василию проводить княжичей и дядьку, дал коню поводья и поскакал с гридями догонять полк, уходивший на Дмитров.

За два с небольшим дня, останавливаясь лишь на короткий ночлег и отдых, полк князя Ярослава прошел путь более чем в сто двадцать верст от Переславля до Дмитрова. Дмитровский полк числом более пятьсот воев во главе с воеводой уже поджидал князя. В городе дали отдых коням и кметям перед новым броском. Тем временем подошли и московляне числом в шестьсот воев во главе с московским воеводой. Князь же Владимир, услыхав, что литва воюет Торопец и Торжок, взялся укреплять град и собирать воев. Сам в поход не пошел. Извещал через своих московских мужей, что чувствует себя неважно и болеет. Ярослав не обиделся, так как слышал уже о нездоровье Владимира, но был благодарен ему за помощь.

Вести с запада приходили самые плохие — конные разъезды литвы видели уже в Тверской волости и у Волока на Ламе. Из Дмитрова полки князя Ярослава двинулись на запад малоизвестными дорогами по водоразделу Дмитровской гряды. Залесское Ополье осталось уже далеко позади. Высокие холмы и увалы тянулись цепью с востока на запад. Их вершины и склоны были покрыты дремучими еловыми и сосновыми лесами. Долгие и крутые подъемы изматывали лошадей. Благо что здесь снега было еще немного. К вечеру второго дня пути гряда стала уходить на юг, и полки вышли к реке Сестре, петлявшей между небольших высот. В одной ее луке, где река делала крутой поворот, образуя подобие клина, стоял небольшой торгово-ремесленный городок-слобода. Через него на северо-запад пролегала дорога из Москвы на Тверь и далее на Торжок. Другая дорога уходила на юго-запад — на Волок Ламский. Остановив полки у городка, князь выслал два больших отряда сторожи к Твери и на Волок. К полудню следующего дня сторожа воротилась. Из ее вестей стало ясно, что литва, ограбив все окрест Торжка, на Тверь не пошла, а двинулась на юг к Волге. Тут же князь Ярослав велел трубить сбор и двигаться прямиком к Ламе, чтобы отсечь литве дорогу на юг и на запад. Еще полтора дня шли русские полки заснеженной зимней дорогой среди густых сосновых лесов вдоль течения небольшой реки Яузы. К вечеру вышли к устью реки на высокий крутой берег Ламы. Молодой сосновый лес глухо шумел под ветром. Воины жгли костры, разбивали стан. Далекие окрестные деревеньки за рекой тускло мерцали оконцами рубленых изб. Сторожа перешла реку по крепкому льду и ускакала в ночь.

Утром часть сторожи воротилась. Кмети доскакали до реки Шоши и вызнали, что за рекой уже появлялись литовские конные отряды. По слухам, литовцы пытались изгоном взять град Микулин, но не смогли и встали станом окрест. Литва вела большой полон: смердов с женами и детьми, купцов, ремесленный люд, множество лошадей и рогатого скота. Часть сторожи из переславского и московского полков осталась в дозоре у Шоши. Не мешкая, князь Ярослав велел полкам двигаться вниз по заледенелой и занесенной снегом Ламе. Снег ровно присыпал русло, и коням было легко идти по гладкой ледяной дороге, выстланной этим мягким, белым покровом.

Целый день до позднего вечера войско шло вниз по реке. Близко был уже Волок, от которого большая дорога вела на запад — на городок Зубцов и Торопец. Но тут от дозора пришли известия, что литва снялась и двинулась от Микулина со всем полоном на Зубцов. Вновь, не медля, князь повернул войско на запад. Полки шли без остановки всю ночь и окольными путями вышли на большую дорогу, ведущую к Волге. На рассвете с высоты холма русичи увидели зарево горящих вдали за рекой деревень и погостов. Ярослав Всеволодович понимал, что надо дать хотя бы небольшой отдых полкам перед грядущей схваткой. На два часа он остановил войска. Вот тогда-то и прискакали дозорные с вестоношами из Торжка. Те сообщали, что новоторжцы числом до тысячи кметей во главе со своим князем Владимиром идут следом за литвой и готовы совокупиться с Ярославом. Новоторжцы были уже где-то в двадцати верстах от его полков. Услышав эту радостную весть, князь перекрестился, ибо теперь он мог противопоставить многочисленной литве до трех с половиной тысяч копий, мечей и сабель. Когда совсем рассвело и встало солнце, полки вновь пошли вперед. Целый день северный ветер все сильнее наносил на людей запах дыма, гарь сожженных сел и деревень. Округа обезлюдела. Деревеньки и села вдоль дороги были брошены. Смерды прятались по окрестным лесам с семьями, скотом и скарбом. Лишь иногда двое-трое верховых, вооруженных рогатинами, секирами и луками, выезжали к опушке из леса и, увидев многочисленных конных воев, скрывались в чаще.

К вечеру Дмитровский полк, шедший впереди на несколько полетов стрелы в стороже, вышел к Волге. Небольшой град Зубцов стоял на высоком мысу между двух рек. Здесь река Вазуза с юга впадает в Волгу. Окрестные села, деревни и погосты еще догорали. Но небольшой град с запертыми вратами, ощетинившийся заостренными концами острожного тына, островерхими шатрами воротных веж, литва ни взять, ни сжечь не смогла. Чувствовалось, что враг был где-то рядом. С ходу дмитровцы направили коней к реке. Их лихой воевода повел полк с копьями наперевес. Конница сошла на лед. И тут из густого прибрежного кустарника и близко стоявшей рощи вспорхнули, запели и засвистели сотни стрел. Удар был неожиданным. Десятки пронзенных, сбитых стрелами людей и коней падали на лед и снег, окропляя их темной кровью и оглашая окрестности воплями, криками и ржанием. Стрелы били в спину, в ошее плечо, бок или грудь. Русичи не смогли пустить в ход щиты и луки. Напуск литовской конницы был еще более неожиданным и яростным. Не все русичи успели пустить в ход и копья, ибо многие были ранены стрелами. Поворачивая коней, дмитровцы пытались перехватить кто сулицу, кто меч, саблю или клевец, пытались устоять против стремительного напуска противника. Литовцев явно было вдвое-втрое больше, чем русичей. Сеча, развернувшаяся в сумерках на льду Вазузы, грозила окончиться печально для дмитровского полка. Но тут из-за поворота реки в двух полетах стрелы со стороны Волги показался еще один конный полк, шедший галопом в сторону сечи. Это были новоторжцы. Да и дмитровцы не успели далеко оторваться от переславского полка. Князь Ярослав уже вывел своих кметей к берегу реки, и те на скаку, выпрастывая из ножен мечи, сабли и, перехватывая топорики, пустили коней в сторону сечи. Ворота града отворились. Конное и пешее ополчение града Зубцова с факелами и оружием в руках спешило навстречу своим спасителям.

Четверть часа на льду реки еще кипела и кружилась как метель, поднимавшая снег, ожесточенная схватка. Под напором русичей литовцы стали поворачивать коней и выходить из сечи. Их воеводы криками и пением рогов собирали рассыпавшихся воев под свои стяги, уводили рать на левый берег Вазузы, отрываясь от противника. Истомленным дальним переходом русским полкам, по велению князя, воеводы и старшие не позволили преследовать отступавших. Было ясно, что в схватке у Зубцова русские столкнулись лишь с частью литовской рати. Преследуя ее в темноте, все русское войско могло попасть в засаду.

Более шестидесяти дмитровцев, десять переславцев и новоторжцев погибло. Немногим менее было ранено и не могло идти далее. Ночью пошел обильный снег, сменился ветер и потеплело. Раненых велено было оставить в Зубцове. Покойников отправляли домой. Санный обоз русского войска вырос в несколько раз, но без него двигаться далее было уже нельзя. Воеводы позаботились о том, чтобы хорошо покормить кметей и лошадей, дать им краткий отдых. Для долгого отдыха времени не было, ибо литовцы угоняли с собой большой полон, и все понимали, что полонянников бросать в беде нельзя.

Четверо суток нагоняли русские полки литву, уходившую на запад от Зубцова к Торопцу. Снега намело выше колен, а где и по пояс человеку, мороз вновь усилился. Но след литовской рати и хорошо утоптанная дорога показывали русским полкам, что они все быстрее настигают ворога. Все села и деревеньки в округе были давно сожжены или брошены людьми. То здесь, то там вдоль дороги встречались тела покойных полонянников, замерзших и померших от голода и простуды. Некоторые вои в русских полках стали обмораживаться, и если их не могли отогреть у костров в часы коротких привалов, то отправляли с небольшим обозом назад в Зубцов. Утром пятого дня полк московлян, шедший впереди, вышел к Торопцу. Этот большой торговый город не был захвачен врагом. Торопчане сидели в осаде. Все окрестные погосты, веси и деревни были сожжены литвой. Когда войско подошло ко граду, стоявшему у озера Соломено, то с севера из-за леса показался небольшой полк торопецкого князя Давыда. До этого времени он стоял с дружиной и полком у реки Ловати в одном из новгородских погостов. Новгородцы все же сжалились и послали ему в помощь небольшой отряд. Но воев у торопецкого князя и теперь было не более полутысячи. Как только Давыд узнал о приближении низовских полков, он двинулся на юг, чтобы соединиться с ними. Здесь у города и произошел бой между торопчанами, вышедшеми навстречу стороже переславского полка, и литвой. Схватка была скоротечной, но жестокой. Сторожа подошла вовремя, и литва побежала. Русское войско вошло в город, и из окрестных лесов туда же стал возвращаться городской люд и смерды из сожженных сел. Торопчане — торговый и ремесленный люд — охотно брались за оружие и готовы были идти вдогон за литвой. Но воеводы брали только тех, что хорошо сидели в седле, остальных оставляли для обороны града. А град был немалый, и для его обороны нужно было много людей. Торопец имел Высокий Малый град— рубленый кром, воздвигнутый на валах, замкнутых в кольцо, как и в Переславле. Там же располагался княжеский двор. Второй линией укреплений были рвы, валы и стены Большого города[100], почти кольцом охватывавшие посад, разросшийся у подножия крома. За полтора дня русское войско подготовилось к новому броску. Теперь под рукой Ярослава Всеволодовича было около пяти тысяч комоннных гридей и кметей, много лошадей и саней. По сведениям дозора, главная литовская рать была где-то в двух переходах от Торопца.

Русские выступили в полдень. Двигались полдня и всю ночь. К утру дозоры оповестили, что литовская рать неожиданно повернула на юг и пошла вверх по реке Кунье — притоку Ловати. Русские следовали неотступно. Шли за врагом на расстоянии одного дневного перехода. Лошади и люди вновь стали выбиваться из сил. Мороз крепчал. Северный ветер гнал поземку. Стемнело, и русские полки разбили стан среди небольшого поля на перекрестье двух дорог. Одесную в десяти верстах была река Кунья, ошую чуть далее какие-то озера с рекой. По словам торопчан, именно в этом месте еще сто лет назад проходил волок великого торгового пути «из варяг в греки», стояли погосты и кипела жизнь. Но с годами усиливались княжеские которы, частыми стали набеги литвы и голяди[101]. Великий Новгород повел оживленную торговлю с немцами и Готландом вместо греков, и вот уже боле пятидесяти лет, как редкими стали здесь торговые караваны. Жарко горели костры. Бдительно несли службу дозоры, объезжавшие и охранявшие стан. Лошади, укрытые попонами и ортмами, тяжело вздыхая и фыркая, медленно жевали корм в торбах, подвязанных к мордам, и переступали с ноги на ногу. Большинство воев спало у костров: кто-то в санях, кто-то на соломе, содранной с крыш, кто на подстилках из еловых веток, кто на рогожах. Спали, не снимая доспехов, укутавшись в полушубки, тулупы, в мохнатых шапках. Оружие было под рукой.

Лишь в небольшом княжеском шатре было не до сна. Там были собраны все князья и воеводы. Шел военный совет. Сторожа доносила, что большая литовская рать с полоном стоит в тридцати верстах у истоков реки Усвяты. Похоже, литва не знала о том, насколько близко русское войско. Долго решали, как быть, идти ли к истокам Ловати и отрезать литве путь на запад, а затем встретить врага в открытом бою. Или преследовать противника и напасть неожиданно. В первом случае литовцы уже избежать брани не смогли бы, но, увидев перед собой русских, могли перебить полон или прикрыться им как щитом. Кроме того, у противника было преимущество в численности. Во втором случае неизвестно было, что предпримет литва, если узнает о приближении русичей. Могла ведь ожидать и засада. И тогда последнее слово изрек князь Ярослав Всеволодович:

— Имам ити всутон литве! Другой час постоим ту и пойдем. Велю есмь наказати крепце воеводам и боярам воев не останавливати, покуда отаи литву не переймем. Полон имам свободити. Ступайте вси к полкам. С Богом!

Князья и воеводы покинули шатер князя Ярослава. Княжий меченоша Василий внес большую жаровню с горящими углями и поставил ее в центре шатра. Постелил князю охапку ельника и укрыл ее тулупом. Не раздеваясь, князь Ярослав прилег вздремнуть на полтора часа перед новым броском, вдогон отступающему врагу. Прилег на правый бок и уснул, едва коснувшись головой овчины тулупа. Верный меченоша укрыл Ярослава полушубком и присел у жаровни на седло, обжал ноги руками и, положив на колени голову, закрыл глаза.

Еще задолго до того, как стало светать, русские полки двинулись на юг. Когда совсем рассвело, они прошли верховья реки Куньи. Днем преодолели несколько лесистых холмов и вышли к замерзшему озеру, образуемому рекой Усвятой. Здесь еще прошлой ночью располагался литовский стан. Войска пересекли озеро и пошли по замерзшему руслу реки, оставляя ошую себя дремучий лес, поднимавшийся на берегах. Более всего остерегались засады и напуска со стороны леса. Кони изредка тревожно ржали, пробуждая спавший под снегом лес. Кругом царили зимнее безмолвие, снег и мороз. Стемнело. В безмерном, сиреневом небе замерцала далекая звезда. Люди устали от бесконечного пространства и тишины. Изредка негромко посмеивались друг над другом осипшими от мороза и ветра голосами усталые кмети. Они словно приросли к седлам, вмерзли в них и рысили вперед за своими сотскими и воеводами, зорко поглядывая по сторонам. Сторожа от торопецкого полка шла впереди всех в пяти полетах стрелы. Наступила ночь, а люди все скакали и скакали в безмерную, заснеженную и выжженную морозом даль. И им казалось, что более нет ничего в этом мире кроме бесконечного топота лошадей, полусонного дурмана и качания в седле, бряцания оружия и доспехов, мороза и погони.

Еще за час или два до того, как забрезжил рассвет, сторожа заметила огни большого стана. Дали знать воеводам, и полки остановились. Торопецкие кмети, прискакавшие к Ярославу Всеволодовичу, пояснили, что перед ними дорога, ведущая на град Велиж. У дороги же стоит слобода Усвяты, за которой озеро. Литовский стан видимо расположился в слободе и округе. Усвяты находились на десном берегу реки. С другого берега был лес.

Прошло еще полчаса. Русские полки пошли лесом и тихо вышли к дороге. Вои зажимали храпы коням, чтобы те не ржали. В полете стрелы у опушки стоял вражеский дозор и горел небольшой костерок. Князь Ярослав велел тихо спешить два десятка переславских и торопецких кметей, а затем привести их к нему. Воеводы быстро исполнили повеление. Князь приказал кметям снять тяжелые доспехи, сложить щиты и копья. Люди остались лишь в легких кольчугах с мечами, ножами и секирами. Все понимали, что из литовского дозора в живых нельзя было оставлять никого. Кмети ушли, низко пригибаясь к земле и прячась за стволы деревьев и кусты. Минут десять все было тихо. Не отрываясь, князь смотрел в сторону костра. Русские полки замерли в морозной лесной тишине, и лишь дыхание людей и легкий храп лошадей свидетельствовали о том, что здесь в лесу у реки Усвяты притаилось до пяти тысяч конного войска. Легкие сполохи пламени костра тонули среди мрака леса. Напряжение и тишина достигли предела. Князь тихо стал творить молитву Кресту. И вот у костра заметались тени. Стало видно, как задвигались люди, в сумятице затаптывавшие костер. Послышалось негромкое ржание, сдавленные людские крики и звон оружия. Минута, другая, и все стихло. Костер неярко продолжал гореть. Прислушиваясь, князь понял, что с дозором покончено. Почти неслышно, замерзшими губами и указанием десницы велел он всем двигаться туда, где еше светился огонек. Без шума усталые кони вынесли сотни русских воев на дорогу. Соступиться с литвой у села со стороны дороги было велено московскому и торопецкому полкам. Возглавил их князь Давыд.

— С Богом, княже! — прошептал Давыду Ярослав, отпуская его на ворога, а сам повел переславских, дмитровских и новоторжских кметей краем леса, чтобы выйти к Усвятам со стороны реки и озера. Тихо было в лесу. Но вот затрещали старые сучья под копытами коней, все чаще стало слышаться ржание и легкий молодецкий посвист. Сначала полки шли на рысях, когда лес стал редеть, перешли в намет. На скаку выпрастывали сабли, мечи и клевцы. И вот уж опять берег реки, а за ней большой вражеский стан. Кони с трудом прыгали через сугробы, наметенные у берегов неширокой, замерзшей Усвяты. И снова молодецкий посвист, да только уже лихой, разбойный, беспощадный. Как смерч напустились русичи на дремавший предрассветным утром литовский стан.

Взмястилась литва у костров, проспавшая свой полон и саму жизнь свою. Взмястилась и стала хвататься за оружие, седлать коней… Куда уж там вздевать доспехи, когда вот он — беспощадный ворог. Редко слышались предсмертные крики и стоны. Все перекрывали крики негодования и ненависти. Не давая опомниться литве, с гиканьем русичи секли с коня у костров всех, кто был в доспехах или кто пытался оказать хоть малейшее сопротивление. Слетали отсеченные головы и руки, окропляя белый снег темной кровью. Падали на снег литовские мужи, распластанные клинками и секирами от шеи до пояса. Бежавших нагоняли и кололи копьями. Тех, кто успевал вскочить на коня и уже было поскакал в поле или к озеру, догоняла и била меткая стрела. Литовцев, что стояли кострами у реки, смяли в десять минут. Те же, что были далее и смогли сесть в седло, собрались в отряд и вырвались на озеро. Но тут на озерный лед выкатился дмитровский полк и встретил литву копьями наперевес. И закрутилась, завертелась сеча. Вспомнили дмитровцы литве засаду и горячую, лихую схватку у Зубцова городка. Многие литовские мужи пали с коней на лед, колотые и сбитые русскими копьями. И следом вновь зазвенели и заскепали мечи, сабли и секиры.

Князь Ярослав был еще на ошеем берегу Усвяты, когда переславцы и новоторжцы смяли литву у береговых костров. Он понимал, что это только первая схватка, что брань еще впереди. Выехав на десный берег, он увидел, как дмитровцы погнали литовский отряд по озеру, устилая его лед и снег павшими. Медлить было нельзя. Светало. Князь приказал трубить в рог, собрать кметей и ворваться в слободу, так как по звукам москвичи и торопчане уже смели литовцев с дороги и прорвались к избам. Большая часть русского полона, видимо, располагалась там и за околицей. Рассыпавшиеся вначале схватки вдоль берега русичи быстро собирались под свои стяги. Десной рукой сжимая рукоять меча, князь указал воеводам и кметям туда, где уже явно слышался нараставший шум боя и поднимались первые дымы и языки пламени. Кто-то жег избы. Кони понесли русичей вперед. Из-за стен овинов, риг и бань в русских полетели сотни стрел, и тут появились первые серьезные потери. Но ждать было нельзя. Кони внесли кметей в слободу, и между рубленых построек, крытых соломой, дымившихся первыми всплесками пожара, началась новая схватка. Чья-то стрела летела из дверного проема или оконца и разила в ногу или чело конного воя. Кто-то, развернувшись в седле, бил стрелой из лука в дверной проем и также разил врага, падавшего в темноту клети. Кто-то, повернув за угол, копьем или сулицей колол прижатого к рубленой стене израненного ворога. Кто-то отмахивался секирой, пытаясь подсечь коню передние ноги. Другие, сбившись в кучи, копьями и рогатинами кололи коней в грудь, в пах и в брюхо и пытались сбить верховых кметей. Но тут налетали двое или трое верховых со стороны и шеломили, разили пеших воев. Многие литовцы, что были на постое в Усвятах или стояли станом у околицы, успели сесть на конь, кто в седло, а кто и без седла. В руках у них были копья и сулицы, мечи и топорики. Эти небольшие конные ватаги, собравшиеся у деревянного храма, пытались отбить напуск русской конницы. Но слишком яростен был напор переславских и новоторжских кметей, возглавляемых князем Владимиром. Его гриди рассекли надвое отчаянно сопротивлявшихся литовцев, добивали их на церковной площади и у стен храма. Вот один ловкий и храбрый литвин, отчаянно крутясь в седле и поворачивая коня, срубил секирой сначала одного, выбив у него копье, а затем второго молодого новоторжского кметя. Но вот и на нем тяжелой рогатиной какой-то спешившийся русский гридь просек кольчугу снизу, а другие повалили храбреца-литвина на землю булавами. Вот переславский кметь выпал из седла, пронзенный копьем у церковного крыльца. А на площади какие-то пешие смерды, верно освобожденные полонянники, покололи тяжелыми рогатинами литовских коней, а литвинов избили дубинами и кистенями. И вот уже последние два литвина обмякли и выронили совни, пригвожденные копьями к рубленой стене храма. А тут с озера влетели в село дмитровские кмети, смяв последнее сопротивление литовцев. Та часть слободы, что располагалась у дороги, была запружена возами с награбленным добром и русскими полонянниками. Там московские, новгородские и торопецкие кмети уже разбивали колодки и цепи, рассекали веревки, чем были скованы и связаны пленные русичи. Те из них, кто мог, сам хватался за подвернувшуюся дубину, слегу или секиру.

Рассвело. Князь Ярослав, понимая, что бой еще не окончен, велел бросить все силы в сторону околицы и преследовать отступавших литовцев. Там была и значительная часть полона. Казалось, что всю литву выбили из слободы. Русская конница оставляла Усвяты и выходила в поле. Вдруг из-за одного крайнего овина вырвались четверо вооруженных копьями всадников и бросились со спины на князя Ярослава и двух гридей, бывших с ним конь о конь. В некотором отдалении с десного плеча скакал княжий меченоша Василий. Он первый заметил смертельную опасность. Удар тяжелого копья в спину мог просечь не только бармицу, но и доспех. Птицей рванул он своего коня под копья разогнавшихся литовских воев и дико закричал:

— Оборотись, княже! — и этим предупредил Ярослава и его гридей. Те стали поворачивать коней. Одно литовское копье отбил Василий своим щитом. Другое пронзило грудь его коня. Но конь не повалился, а встал на дыбы, поднятый шпорами хозяина. Третье копье ударило в скрепу бармицы, рассекло ее и выбило верного меченошу из седла. Четвертое копье пришлось уже в щит княжескому гридю, успевшему повернуть коня вполоборота к ворогу. Но князь Ярослав был спасен. Как верные псы набросились на литовцев ближние княжеские гриди и бояре. И двух минут не прошло, как изрубили их в куски. А русская конница тем временем смяла последний литовский отряд у околицы и уже гнала литву по полю, освобождала полонянников и начинала потрошить литовский кош.

Князь Ярослав Всеволодович остановил коня, привстал на стременах и осмотрелся окрест. Русская конница уже отогнала литву на две версты от Усвят. Сопротивления не было. Литва ударилась в бега. Весь литовский обоз достался русичам. Тысяч шесть или семь русских полонянников были вызволены из холопства и неволи. Усвяты горели, но пожар уже начали тушить. К Ярославу подъехал торопецкий боярин и, утирая чьей-то разодранной рубахой пот на челе и кровь на кольчуге, дрожавшими губами поведал, что князь их Давыд погиб от литовских стрел на дороге у въезда в слободу. Князь Ярослав тяжело вздохнул, перекрестился и, нахмурив брови, пожелал убиенным Давыду, Василию и всем русичам, ныне живот свой положившим, Царствия Небесного.

В этом бою с князем Давыдом легло не менеее двухсот торопецких и сорока новгородских воев. Потери были немалые. К вечеру сочли всех. Переславцев и дмитровцев полегло более двухсот пятидесяти человек. В московском полку недосчитались девяноста шести кметей и одного боярина. Новоторжцы потеряли сто тридцать три кметя и десятерых гридей, дравшихся при князе Владимире у храма с конной литвой. Но уже и литве досталось. Триста с лишним человек было изранено, подобрано после боя или сдалось. Всех их ожидали кого холопство и неволя, кого выкуп. С двух тысяч павших литовских воев сняли доспехи и всю пригодную сряду, а затем снесли убиенных к околице. Там смерды разожгли большой костер, растопили снег, отогрели землю и вырыли две скудельницы. В одну положили всех, кто был без креста, и забросали землей, сделав небольшой холмик. Над оставшимися покойниками-христианами, кого было около двухсот, по велению князя Ярослава сотворили церковное отпевание и, предав земле, отметили это место православным крестом. Два дня стоял князь Ярослав «на костях», пока хоронили побитую литву, собирали оружие и доспехи, разбросанные на месте боя, залечивали легкие раны и отправляли под охраной обозом тяжелораненых. Всех погибших русичей заворачивали в рогожи и по несколько покойников укладывали в сани. Никто не хотел хоронить погибших друзей или сродников далеко от родного края, всех везли домой. Князь посылал на запад сторожу, ждал, вдруг литва воротится. Но литва не воротилась.

Прошло две седмицы с лишним, пока князь Ярослав Всеволодович со своим переславским полком воротился домой. Позади уже были охваченные ликованием, радостью, благодарственными молебнами и церковными звонами Торопец, Зубцов, Микулин, Торжок, Тверь, Дмитров, другие города и села. Встречали воев за несколько верст от города тысячи людей у окрестных сел и слобод: у Сокольников, Веськово, Яма. Слезам и крикам радости не было конца. Но неизбывны были слезы и горе еще нескольких тысяч людей переславской волости, так как дорого заплатил Переславль-Залесский за спасение Волока Ламского, Торжка, Зубцова, Торопца, других русских волостей, земель и тысяч простых русских людей. Сто семьдесят три кметя, уснувших вечным сном, привезли в санях из этого похода их друзья и сродники. Но слезы горя лились не только в домах простых кметей. Безутешно плакали матери и сестры трех княжеских гридей, безутешно рыдала вдова и дети княжеского меченоши Василия. Но никого не забыл князь из своей дружины и полка. Щедро одарил всех подарками, деньгами и особо позаботился о семьях погибших.

Литургию торжественно стояли и молились при большом стечении народа в Спасо-Преображенском белокаменном соборе, священство величало князя-заступника и победителя «на супостаты». После литургии и водосвятия князь Ярослав созвал дружину, всех своих бояр и многих кметей из ближних слобод и сел на большой пир. Полтора дня пили и гуляли переславские вои, поминали павших на брани содругов, величали князя, княгиню и княжичей. Затем стали разъезжаться восвояси. Был на пиру и Борис Творимирич, управивший дела в своей вотчине и приехавший поздравить князя с победой. Гости разъехались, но Творимирича оставил Ярослав Всеволодович при себе, как ближнего боярина.

Вечерело. Сиреневые мартовские сумерки еще теплились за окном большой палаты княжеского городского терема. Князь Ярослав и трое ближних бояр во главе с Борисом Творимиричем сидели на лавах в красном углу под образами и вели беседу. Ярко светили лампады. Поблизости на поставце находился подсвечник, где горели пять свечей. В палате было довольно светло. Князь Ярослав был в приподнятом настроении, часто улыбался, и его голубые глаза лучились. Он и Борис Творимирич недавно вернулись из Твери. Там священство и народ встречали греческого корсунского иерея Астафия. Тот привез из Корсуня (Херсонеса) по Русскому морю через Греческое и Фряжские в Варяжское море в немецкий город Кесь, а оттуда в Новгород чудотворный образ святителя Николая Корсунского. Говорили, что сам святитель Николай, епископ Мир Ликийских являлся Астафию трижды во сне и указывал иерею отвезти образ на Русь в Рязанскую землю и поставить его там. Князь Ярослав и его боярин видели чудесный образ и целовали его. Борис Творимирич беседовал с Астафием по-гречески и просил иерея от имени князя Ярослава проехать через Переславль и, если возможно, погостить, а то и остаться совсем в Переславле. Князь Ярослав обещал и храм поставить в честь образа Николая Чудотворца. Но только грек никак не соглашался, а торопился в рязанскую землю. Тогда Ярослав Всеволодович предоставил Астафию сопровождение, дал свежих лошадей, продовольствие, получил благословение от Астафия и отправил во Владимир к старшему брату и в Рязань ко князю Юрию Ингваревичу весть о прибытии греческого иерея и святого образа. В Новгороде же прибытие образа святого Чудотворца тоже вызвало немалый переполох.

Заговорили о новгородских делах. Припомнив последние годы, князь слегка помрачнел. Он вспоминал, как почти два года назад, уже после похода в Чудскую землю, он из-за котор с новгородскими боярами оставил Новгород Великий. и уехал в Переславль-Залесский. Его старший брат великий князь Юрий волей своей посадил в Великий Новгород князем своего старшего сына Всеволода. Но где уж было молодому и неопытному Всеволоду справиться и уладить дела с новгородской вольницей, с его строптивым боярством, богатым купечеством, буйным ремесленным людом и непреклонным владыкой. Бежал Всеволод от новгородцев в Торжок. И тогда на помощь ему поспешил отец Юрий Всеволодович с владимирским и суздальским полками. Пришли и другие князья: их сыновец Василек Константинович с ростовцами, Михаил Всеволодович с черниговцами и он — Ярослав с переславцами. Устрашилась новгородская вольница и отправила к великому князю послами двух именитых мужей. Те от имени новгородского веча просили, чтобы Юрий Всеволодович вернул им бежавшего сына, обещали «не творити разлюбия» против него и молили увести рати из Торжка. С гневом отвечал послам великий князь:

— Выдайте Якима Иванковича и Микифора Тудоровича, Иванка Тимошкинича, Нездылу Савинича, Вячка, Иванка, Радка; аще ли сих не выдадите, ино поил есьм конь Тферью, а к тому еще Волховом напою.

Словом, требовал князь выдать всех зачинщиков смуты — бояр, именитых мужей, кто творил которы против Всеволода, да и против великого князя. Еще когда сидел на новгородском столе Всеволод и вел прю с «новгородской господой»[102], немцы-латыняне захватили Медвежью Голову. Затем обложили Юрьев в Чудской земле. Но тогда никто, ни новгородцы, ни псковичи из-за этой при не потщились помочь юрьевским эстам и русичам с их князем Вячко. Вот и погубили Юрьев. А сколько он — Ярослав за эту Чудскую землю пота утер и крови пролил, а все по чем зря.

Услыхав ответ Юрия, новгородцы по всей волости своей стали собирать рати, а вокруг града поставили острог, чтобы уберечь концы (пригород) от нападения. На дороги вывели сторожи, построили засеки и острожки. К великому князю отправили новое посольство, оповещая, что братьев своих не выдадут и готовы умереть за Святую Софию и своего посадника Иванка Димитриевича. Но тут же просили Юрия крови не проливать, а дать им нового князя. Понял старший брат, что силой это дело не решить, и пошел на попятную. Отдал новгородский стол своему шурину — Михаилу Черниговскому. Уходя из Торжка, пограбил город, забрав много товара с собой. Новгородцы приняли князя Михаила. Но видать и ему не пришелся Новгород. Полгода не прошло, как напала на новгородскую волость литва, разорила многие села и погосты. Михаил против литвы полков не повел. Вышел навстречу литве новгородский посадник Феодор, и большой крови стоило новгородцам отразить литовский набег. Много тогда в боях с литвой погибло новгородцев и рушан (воинов из Старой Руссы). Правда, Михаил Черниговский смог вернуть новгородский и новоторжский товар, договорившись с князем Юрием, но сидеть на новгородском столе больше не хотел. Да и новый владыко новгородский — архиепископ Антоний, ранее руководивший епархией в Перемышле, видимо, не поладил с князем Михаилом. Возвратился князь Михаил восвояси — в Черниговскую землю.

Заговорил один из ближних бояр. Днями он возвратился из Торжка и узнал, что на площади у Святой Софии ныне буйствует новгородское вече, долго решают господа новогородцы, кого просить себе в князья. Много у князя Ярослава сторонников в Великом Новгороде. Но много и противников. Претит Ярославу «новгородская господа». Вот почему оставил Великий Новгород тогда после похода в Чудскую землю. Но большая часть купечества, ремесленного и черного люда за него. Знают новогородцы его решительный и твердый нрав, его крепкую руку и воинское умение, ценят его храбрость, отвагу и благородство. Последняя победа Ярослава над литвой, спасение Торжка, Волока Дамского и Торопца— вот та полновесная куна[103], что сдвинула чашу весов в его пользу. Что-то решит старший брат Юрий — великий князь Владимирский? Князь Ярослав, не скрывая волнения, повел плечами и нахмурился.

Чтобы как-то отвлечь князя от неспокойных мыслей и погасить волнение, Борис Творимирич потихоньку завел разговор о новом новгородском владыке Антонии. Причина его неприязни к Михаилу Черниговскому была ясна. Он из Перемышля. Не любили в Галицко-Волынской земле черниговцев. Вечно разоряли черниговские и новгород-северские князья Юго-Западную Русь во время войн и котор за великий стол киевский н Галичину. Постепенно разговор перешел на дела Южной Руси. Борис Творимирич рассказывал, что вот уже не первый год там шла пря между Мстиславом Удалым (Галицким) и молодым Даниилом Волынским. После Калки переругались они, как и многие южнорусские князья. Мстислав Удалой, как вернулся в Галич, опять окунулся в дела своих крамольных бояр. Уверяли они Мстислава, что его зять Даниил хочет его смерти, чтобы завладеть Галичем. В особое доверие к Мстиславу вошел бывший враг Даниила — князь Александр Бельзский. Так началась губительная усобица в Галицкой земле. Мстислав привел на Даниила половцев. Даниил навел на Мстислава свою родню — ляхов. Многие волости там разорены войной. Князья примирились. И все бы ничего, но вот слышно, собираются угры на Галицкую землю. Не иначе опять боярские которы. Угры — латиняне, как и ляхи, как немцы, франки и фряги, говорят все на разных языках, но молятся одинаково — значит суть у них одна. Не будет добра православной Руси от них, покуда они вмешиваются в дела русских князей. Не так ли пал Цареград и сгинула Ромейская империя?

Князь Ярослав и бояре стали выспрашивать, известно ли что о греческих делах. Борис Творимирич отвечал, что недавно получил вести из Никеи. Молодой никейский император Иоанн Ш Ватац (1222–1254 гг.) — зять покойного Феодора Ласкариса добился больших успехов. Теперь никейские греки переправили флотом свои войска из Малой Азии во Фракию и начали освобождать ее от латинян. В большой сече при граде Пиманионе (1225 г.) никейские греки и их союзники наголову разгромили франков из Цареграда. Большой силой стала Никея, флот ее господствовал в Эгейском море и на Геллеспонте, а сухопутные полки дошли до Адрианополя. Уже и Адрианополь был у никейцев в руках, но тут вмешался в дело эпирский царь Феодор Ангел. Он предложил адрианопольским грекам признать его господство и изгнать никейцев из города. Адрианопольцы склонились к Ангелу, и войскам Иоанна Ватаца пришлось оставить город. Не иначе грядет война между Никеей и Эпиром. Такое на руку латинянам. Но, правда, ныне на Балканах уже не одно сильное православное государство. Большой силой владеет болгарский царь Иоанн II Асень. Выросла, поднялась и еще одна сила — Сербское королевство. При нынешнем короле Стефане Первовенчанном (1196–1228 гг.) в Сербии окончательно утвердилось православие. Уже скоро десять лет как он принял королевский венец по православному обряду. Все идет к тому, что изгонят рано или поздно латинян из Цареграда. Но не просто это будет. Много еще крови прольется в усобицах и в войнах с франками и фрягами.

Князь Ярослав вздохнул и вспомнил, что ныне уже и вся Чудская земля отдана латинянам — немцам и датчанам, а ведь еще двадцать — двадцать пять лет назад была эта земля вотчиной русских князей. И, наверное, немало еще русской крови прольется, пока остановят русичи латинян у своих рубежей и у Варяжского моря. Но для того нужна сильная власть — власть одного князя, чьей воле не противились бы Господин Великий Новгород и Псков.

Наступило молчание. Прервал его Борис Творимирич:

— Помяни еси слово мое, княже! Имаши ти яти нувогородский стол нонешнее лето.

Ярослав обратил взгляд на боярина, и голубые глаза его — вновь наполнились теплотой и светом.

Не прошло и месяца, как весна нового 6734 года (1226 год от P. X.) вступила в свои права. В тот год новгородский летописец Юрьева монастыря записал:

— В лето 6734. Прииде князь Ярослав в Новгород и не положи того в гнев, оже не пошли по нем Новогородци. Того же лета заложиша церковь каменну святаго Иякова в Неревьском конци.

Глава VIII. Галицкий стол

Той же весной на Светлой седмице шумно было на Красном княжеском дворе, что располагался на холме вокруг белокаменного храма Спаса в нескольких верстах от древнего Галича. В отдалении восточнее княжеского двора протекал полноводный, быстрый, извилистый Днестр. Здесь же на холме вокруг храма стояли терема и клети. На спусках холма располагались многочисленные амбары, сеновалы, конюшни, где в стойлах стояло более тысячи лошадей. Вокруг этих построек возвышались рубленые стены и две вежи с воротами. На пряслах стен и в вежах стояла зоркая сторожа в доспехах и шеломах, вооруженная до зубов. Много было вина, медов, пива и всяческой снеди в погребах и клетях этого княжеского гнезда. Поодаль рубленых стен располагались риги, овины, хлева, полные всякого скота и птицы. Вокруг всего этого большого хозяйства, насколько хватал глаз, зацветали княжеские сады и покрывались первой зеленью поля озимых. И потому, казалось, весело и беспечно гулял и бражничал со своей прославленной дружиной и своими верными боярами галицкий князь Мстислав Удалой — тесть князя Ярослава Всеволодовича.

Мстислав давно уже оторвался от своего родного Торопца и всех дел, что творились в Северной Руси. Давно не получал он известий от своей дочери Феодосии, да и не стремился узнать, как она живет. Женатый вторично на половецкой княжне, он имел от нее дочерей и не хотел вспоминать своей прежней жизни. Более всего волновали теперь Мстислава Мстиславовича дела Галицко-Волынской земли. Был он в разлюбии со своим зятем Даниилом — князем Волынским. Началась пря между ними уже тогда, когда возвратились они с Калки восвояси каждый своей дорогой. Может быть, не мог простить тестю молодой Даниил того, что тот, первым добежав до Днепра, велел рассечь ладьи, боясь преследования татар и обрекая этим на погибель другие русские полки, бежавшие к Днепру. С того времени не виделся с Даниилом Мстислав. Нашептывали ему угодливые галицкие бояре, что ищет Даниил смерти Мстислава и хочет переять Галич. Была между ними война, чему немало поспособствовал бельзский князь Александр. Тогда навел Даниил на Галицкую и Бельзскую земли ляхов и разорил их. Отбился Мстислав только благодаря помощи своего тестя — половецкого хана Котяна. И хотя примирились князья, мир этот казался хрупким. Да и ближние галицкие бояре Судислав и Глеб Зеремеевич, что сейчас сидели одесную рядом с ним, призывали не верить Даниилу. Вот оттого-то среди общего пира и веселья при мысли о Данииле сбегала с его лица добродушная улыбка, и суровел князь лицом и глазами.

За эти годы сильно постарел Мстислав. Не только бороду и усы, но теперь и голову покрыла седина. Взгляд суровых серых глаз потускнел. Огрузнел телом князь. Раньше мало пил он вина. Теперь же все более желал хмельного, и того веселья, что давало вино, и потому выпивал не одну большую чашу за столом и хмелел. Хмелел отчаянным, обманчивым весельем, чтобы хоть как-то на время избавиться от тяжелых мыслей и недоверия к самому себе.

Угнетало Мстислава еще и то, что в эту прю с Даниилом вот-вот готовы были ввязаться угры. Они уже много раз приходили из-за Карпат, сажали на галицкий стол своих ставленников-князей. Первый раз еще двадцать лет назад (1206 г.) угров призвали галицкие бояре, чтобы защитить Галич от ляхов и половцев, наведенных черниговскими князьями. Город отстояли. Но как только угры ушли за горы, бояре изгнали княгиню Анну с ее малолетними сыновьями Даниилом и Васильком. Позднее Анна с сыновьями была принята во Владимире на Волыни. Бояре же призвали на галицкий стол сыновей Игоря Черниговского (героя «Слова о полку Игореве»). Но те перессорились друг с другом. Восемнадцать лет назад угров привел из-за гор черниговский князь Роман Игоревич и выгнал из Галича своего брата Владимира. Третий раз угры пришли сами по велению своего короля Андрея и пленили Романа. Воеводой и наместником Галича стал угорский князь Бенедикт Бор. Но того вскоре народ прозвал антихристом, ибо он «томил» бояр и градский люд, бесчестил их жен и даже монахинь. Тем временем Роман Игоревич бежал из угров в Путивль к брату Владимиру. К ним присоединился третий брат — Святослав. Вот тогда галичане вновь попросили Игоревичей освободить их от угров. Братья «поидоша ратью», без труда овладели Галичем, но следом стали сводить счеты с неугодными боярами. Более пятисот «великих» бояр было казнено, вотчины их разграблены и переданы сторонникам Игоревичей. Уцелевшие бояре бежали в угры и просили короля Андрея дать им в князья молодого Даниила Волынского. Король согласился, и в четвертый раз большое угорское войско пришло в Галицкую землю. Галич и Звенигород были взяты им. Роман и Святослав Игоревичи были захвачены в плен, бояре выкупили их и повесили. Тогда в прю вмешалась княгиня Анна со своими сыновьями — князьями Волынскими, но на Волынь напали ляхи. Власть в Галиче осталась в руках бояр.

Двенадцать лет назад (1214 г.) угры заключили союз с ляхами. Ляхи повоевали Волынь, угры получили Галич. Угорский королевич Коломан венчан был королем Галичины. Вернулся сюда и упомянутый Бенедикт Бор. Вот когда развернулись гонения против православных, так как папа римский Иннокентий благословил унию. Начались те же дела, что творились латинянами в завоеванном Цареграде и в ромейском царстве. Пять лет угры владели Галининой. Но потом папа объявил новый крестовый поход, и угорский король Андрей уплыл с большим войском воевать Святую Землю у сарацинов. Тайно обратились тогда галичане к нему — князю Мстиславу за помощью. Первый поход Мстислава на Галичину (1219 г.) с малым войском был отбит уграми. Но когда он пригласил на подмогу половцев, угры были разбиты, Галич освобожден. Король Коломан попал в плен, а угорские вои перебиты горожанами и смердами, никому из них не удалось бежать.

Галицких бояр Мстислав сумел привлечь на свою сторону, а молодого Даниила Волынского женил на второй своей дочери от первого брака, и тот стал его союзником. Удача сопутствовала Мстиславу. Был он признан первым героем всей Галицко-Волынской Руси, Как дружили они тогда с Даниилом, как доверяли друг другу. Но потом лихая беда, что случилась на Калке, породила трещину в союзе с зятем. Или просто возмужал Даниил, переживший, как и он, те страшные события, и уже не мог, не хотел терпеть никакой опеки со стороны тестя. И по сей день с чувством холодного ужаса вспоминает Мстислав ту страшную сечу, что развернулась в Диком Поле далеко за Днепром. Втайне корит себя тем, что он, столь опытный и много повидавший в жизни воинской брани и ратных хитростей, позволил далеко увести войско от рубежей Руси, попасть там в засаду, позволил погубить все русские полки, признавшие его, а не Мстислава Киевского своим главой.

Выпив большой глоток красного фряжского вина, Мстислав побагровел лицом и тяжело вздохнул. Пир продолжался и только входил в силу, но нерадостно было на этом пиру хозяину стола. Порой появлялась на его челе и улыбка, но затем быстро сходила с губ, оставляя на лице тревожную суровость и озабоченность. Скрытые бородой складки врезались в щеки, у глаз появлялась сеть морщин. Не отступали от него тяжелые мысли, чуял он новую военную грозу и не знал, чем окончится она.

Гулким эхом отзывались горы на крики людей, топот десятков тысяч кованых лошадиных копыт, ржание коней, стук и скрип колес. Тысячи одетых в доспехи людей ехали верхом и шли, поднимаясь все выше в горы по петлявшей между громадных утесов и холмов дороге к Яблонидкому перевалу в Карпатах. Сотни телег, крытых возов и арб, запряженных волами и лошадьми, везли оружие, снаряжение, доспехи, продовольствие для войска. Горы, покрытые дремучими лесами, казалось, сурово и неприветливо встречали людей. Иногда среди гор встречались более высокие, на вершинах которых выше лесов светились полонины[104]. А порой люди замечали, что показывалась синяя каменная вершина самой высокой в этих местах горы, часто укутанная дымом облаков и туманов. Эту вершину называли Говерлой. Подъемы становились труднее, дорога уводила все выше, а навстречу войску катила свои быстрые бурные воды река Тиса. Десятитысячное угорское войско в очередной раз шло на Галичину, чтобы посадить там на галицкий стол своего королевича и доказать русским, кто там хозяин.

Мстислав быстро узнал о новом нахождении угров. Сторожи, стоявшие у больших и малых перевалов на Карпатах, зорко несли службу. Ворог еще не миновал седловину Яблоницкого перевала, а в Галиче церковные била уже вызванивали сполох, созывая горожан и смердов из окрестных весей на соборную площадь галицкого «Крылоса». Так называли галичане свой град-крепость, воздвигнутую на большом плато, окруженном со всех сторон глубокими яругами, по дну которых среди кустов и камней протекали небольшие речки. Только с напольной стороны — с востока глубокий ров отрезал «Крылос» от посада. Три вала с рублеными стенами и воротными вежами на расстоянии до двухсот локтей один от другого поднимались уступами и являлись «персями» града. По бровке плато также были насыпаны невысокие валы и поверх них стояли рубленые стены, но они были все же ниже валов и стен, устроенных с напольной стороны. Высота горы, на которой располагался «Крылос», от дна оврагов достигала более двухсот локтей. Но и сам «Крылос» был только основанием еще более высокого холма, на котором расположился древний галицкий кром, называемый «Золотым Током». Там в «Золотом Токе» за рублеными высокими стенами стояли каменные и деревянные боярские клети, амбары и оружейные палаты. Не счесть там было закромов с зерном, бочек с вином и медом, запасов вяленой и соленой рыбы, связок пушнины и разных мехов, конской упряжи и снаряжения, да и много чего другого, но главное, много там было оружия и доспехов. Охраняли кром боярские вои.

Княжеские воеводы, гриди и кмети, явившиеся в Галич, призвали народ взяться за оружие и открыли княжескую оружейную палату, что стояла на княжеском подворье в «Крылосе» близ вечевой площади и соборного храма Успения Пресвятой Богородицы. Вооруженные княжескими воеводами ремесленный, торговый люд и смерды подошли к воротам «Золотого Тока» и потребовали открыть их, чтобы получить снаряжение, оружие и доспехи, хранившиеся в боярских клетях. Многие бояре со своими дружинами в ту пору были в своих вотчинах далеко от Галича. И сторожа открыла ворота галицкого крома. Пока народ сбивал замки и засовы, разбирал оружие, седла, упряжь и доспехи, кто-то заглянул в винные погреба и отведал хмельного, кто-то стал грабить боярское добро. Княжеские кмети, гриди, воеводы и сторожа «Золотого Тока» с трудом остановили начавшийся разгул и татьбу, вытеснив силой всех пьяных из крома и выставив охрану у клетей и воротных веж. Но все, кто хотел сражаться против угров, получили оружие и снаряжение.

До четырех тысяч конных и пеших воев смог вооружить и собрать Мстислав под свои стяги. Немедля двинулся он на юг, чтобы успеть соединиться с полками, вышедшими ему на помощь из Коломыи, Звенигорода, Василева и Торческа. Тем временем угры перешли верховья реки Прут и двигались по дороге вдоль его правого берега. Не останавливаясь, за два дня войско Мстислава Удалого прошло более семидесяти поприщ по предгорьям Карпат и остановилось на развилке дороги близ Прута. Конницу догонял пеший полк и большой обоз, пришедшие на несколько часов позже. С востока сюда подходила дорога из южных городов Галицкой земли. Во второй половине дня оттуда подошло трехтысячное войско, собранное в Коломые, Звенигороде, Василеве и Торческе. Далее на юг дорога, петляя, уходила вверх. Там поднимались горные хребты. Этой дорогой шла на Русь угорская рать. За спиной у русичей были горные отроги с крутыми и пологими склонами, высокие холмы. Князь решил ожидать угров здесь на развилке дорог. На наиболее крутых и поросших лесом склонах вдоль дороги на Галич велел он тотчас же начать строительство четырех засек, где бы пешцы могли противостать конному врагу. Конницу, которой в его войске было не более двух тысяч, разделил он на два полка, поделив также надвое и свою дружину. Большой полк числом до полутора тысяч копий и лучников поставил князь прикрывать дорогу на Галич. Рядом на склонах холмов перед засеками, скрытыми лесом, ошую и одесную дороги поставил он две тысячи пехоты со щитами, копьями, луками и секирами. Еще три тысячи пешцев с луками, сулицами и пращами посадил в засеки. И лишь небольшой полк конницы спрятал в лесу за поворотом дороги, ведущей на Коломыю. Так прошла вторая половина дня. Сторожа тем временем донесла, что угры вторично перешли Прут, и их передовой полк находится уже в пяти-шести верстах от развилки дороги, занятой русским войском. Медленно наступил вечер, а затем быстро опустила свое покрывало ночь. Костры разрешили жечь лишь у дороги, чтобы вои могли сварить пищу, а враг не мог определить, как встали русские, каково их число. Полку, ушедшему в засаду по дороге на Коломыю, вообще не велено было разжигать костров.

Ночь прошла тихо. Но наутро, как только рассвело, в утренней майской дымке при первых лучах солнца, сверкнувших на востоке среди покатых вершин, русские увидели большую угорскую рать, вытекавшую из-за склона горы на юге. Князь Мстислав был верхи в челе большого конного полка и внимательно следил за действиями супротивника. Угры подошли на два полета стрелы и остановились. В передние ряды стала выезжать конница. Перед нею тонкой цепью в два ряда выстраивались лучники. Они первыми начали движение по направлению к русичам. Поняв намерения противника, князь велел русским лучникам из конницы и пехоты выдвинуться в первые ряды, и всем воям держать наготове щиты. Прошло несколько минут, и угры приблизились настолько, что пора уже было пускать стрелы. Враг не опередил. Князь вовремя заметил, как его стрелки разом подняли луки. По мановению руки Мстислава две тысячи русских стрел взмыли в воздух. Угры пустили стрелы следом. И тут же оба войска укрылись щитами. Подняв большой круглый щит над головой, князь видел из-под его обреза, как ошеломило сверху русичей смертным градом стрел. Опустив щит, он различил среди ржания лошадей и общего шума, что воевода, бывший ближе других к нему, кричал:

— Княже! угри имуть луци силнии, тузи, самострелнии. Отводи еси пълки к засеке.

И действительно, князь уже успел заметить, что многие угорские стрелки били в русичей из ручных арбалетов. Правда, таковых на первый взгляд было не более двух сотен. Но многие русичи в большом полку и в пехоте были насмерть поражены толстыми самострельными болтами. В ответ на слова воеводы князь отрицательно покрутил головой. Вражеские стрелки вновь доставали и накладывали стрелы. Тотчас князь велел бить из луков по уграм без останову, затем трубить в рог и готовиться к конному соступу. Стрелы стали вспархивать как стаи птиц. Конница опустила копья и сорвалась с места. Угорские лучники расступились как смогли, ибо тяжелая конница, стоявшая позади них, тоже пошла в соступ. Князь и ближние гриди не тронули коней, а остались на месте. Через пять минут все пространство у развилки дороги перед ними закружилось вихрем сотен верховых, скрестивших копья, мечи и сабли. Стрелы еще продолжали лететь над головой князя и его ближней дружины, но теперь они могли разить не только врага, но и русича. Поднятием руки и звуком рога Мстислав остановил потоки стрел, пускаемых пешцами. Еще пять минут он ждал и смотрел на то, как кованая угорская конница сминает большой конный полк русичей. Вот уже совсем недалеко замелькали угорские рыцари в круглых шеломах, в тяжелых кольчугах, чешуйчатых панцирях и надетых поверх шерстяных и матерчатых «сюрко»[105] с красными латинскими крестами, нашитыми на десном плече. Князь приказал трижды трубить в рог, и русские воеводы, а за ними кмети стали поворачивать коней, выходить из сечи и устремились по дороге на Галич — к засекам. Пешие русские полки, подняв копья и щиты, твердо стояли по обеим сторонам в ста шагах от дороги. В проход между ними и пронеслась убегавшая русская конница. Угорские рыцари катились широким валом и обрушили всю силу своего удара на эти небольшие пешие полки, ощетинившиеся копьями. Значительная часть угров погналась за русской конницей по дороге, но через полпоприща та вдруг рассыпалась по сторонам и скрылась под защиту лесных засек. Угорские воины, пытавшиеся преследовать русичей на лесных склонах, вдруг оказались под градом камней, стрел, копий и сулиц. Сверху на них повалились вековые сосны, липы и осокоры, заранее подрубленные и подпиленные русскими.

Князь Мстислав тем временем доскакал до ближайшего пешего полка, Стоявшего у дороги, и дрался под его стягом среди галичан. Верные гриди рубились рядом с ним. Полк занял круговую оборону. Тяжелыми копьями, рогатинами и секирами галичане валили угорских воинов и их коней на землю, не давая рассечь строй полка. С высоты склона, на котором стоял полк, Мстислав видел, что уже вся угорская конница вошла в соступ с русичами. Не желая тратить время на упорно дерущуюся и стоявшую на склонах холмов пехоту, угорские рыцари все более сдвигались к дороге и устремлялись вслед ушедшей русской коннице. Место угорской конницы теперь занимали лучники и копейщики. Драться против них означало для пеших русских полков медленную и неизбежную гибель. Князь Мстислав поворотил коня из переднего ряда пешцев, снял кольчужную рукавицу, утер пот и капли чужой крови десной рукой с чела, отмахнул отроку, чтобы тот трубил в рог двукратно по два раза, как было условлено с воеводой засадного полка. Тем временем приближались плотные ряды пешего угорского войска. На русичей посыпались стрелы и тяжелые арбалетные болты. Десятки людей пали, сраженные насмерть их ударами. Оставалось еще шагов десять-пятнадцать, и пешцы уже были готовы скрестить копья. Но вот в рядах угров где-то позади произошло волнение, а затем смятение. Ряды их рати поломались, рассыпались. Вои стали разворачиваться, пятиться и поднимать копья.

Удар, нанесенный угорской пешей рати русским засадным полком, пришелся прямо в спину. Русские пешцы, стоявшие насмерть по сторонам от дороги поняли это, и сами бросились на угров. Тем временем множество конных рыцарей полегло в схватке у засек под ударами стрел, сулиц, камней и поваленных деревьев. Кмети большого конного полка и пешцы вновь бросились в соступ на угров из засек и опрокинули их. Многие угорские рыцари, бежавшие вспять по дороге, попали под стрелы пеших русских полков. Угорская конница врезалась в ряды своей пехоты и произвела еще больший переполох среди ошеломленной и откатывающейся вспять рати. Противник побежал и оставил развилку дороги, покрытую сотнями сраженных насмерть и раненых. Сеча длилась еще полчаса. Русичи преследовали врага не далее, чем на поприще. Затем угры отступили еще на три полета стрелы и стали перестраивать свои смешанные и смятые ряды. Но нового соступа так и не последовало. Войска стояли друг против друга более двух часов. К вечеру начались переговоры. Угры просили взять своих раненых и отойти восвояси. Князь Мстислав не препятствовал им. Собрав раненых до темноты, они ушли к перевалу, а русские полки простояли всю ночь без сна «за щиты, на костях». Утро русские вои встретили криками радости и победы. Угры отступали и были уже в двадцати верстах от них. Галичина была в очередной раз спасена от угорского нахождения и латинского господства.

Прошло около года. Шумно и многолюдно было в Галиче. Гулко ударяли в било на церковных звонницах. Звонили у св. Кирилла и Мефодия, у св. Михаила, у св. Анны на Цвинтарисках, звонили в других храмах и в белокаменном Успенском соборе, построенном князем Мстиславом Удалым несколько лет назад. А князь гордился своим детищем. Много родовитых бояр и знатных угорских рыцарей съехалось в Галич и пришло в соборный храм, чтобы присутствовать при венчании юного угорского королевича Андрея и младшей дочери князя Мстислава Елены. Торжественным и пышным было венчание молодых. Не менее пышным и богатым был брачный пир, устроенный князем. Но самым дорогим стало приданое. Юный королевич получал за своей супругой древний Галич и Галичину. Уговорили Мстислава верные бояре Судислав и Глеб Зеремеевич отдать угорскому королевичу младшую дочь и свой град. Уговаривали долго. Говорили, что бояре не станут терпеть Мстислава. Уверяли, что если отдаст Галич королевичу, то сможет вернуть его, когда захочет. Если же отдаст его своему зятю Даниилу, то уже не вернет его никогда, потому что черный люд крепко любит Даниила, Клялись бояре и целовали крест в том, что будут верны князю Мстиславу, если все исполнит, как просят. Уступил князь. Теперь путь его лежал в Понизье (в Подолию) в удельный град Торческ.

Прошло немногим менее года. Вокняжившись в Торческе, скоро раскаялся Мстислав в своей недальновидности. Быстро пошатнулось его ранее крепкое здоровье. Поседел он как лунь. Сильно исхудал. Мучила его какая-то тупая и тяжелая боль в легких. Стали приходить к нему тяжелые мысли о скором конце. Догадывался он, что не иначе как верные бояре позаботились об этом. Слег князь.

Уже будучи на одре, послал он сказать Даниилу:

— Сыне! Согрешил есмь язъ, зане не дал ти Галича, по совету льстеца Судислава. Он есть обольстил мя. Но аще ли угодно Богу, то дело не у ли мочьно поправити.

Чувствуя, что что-то надо предпринять, он велел двору собираться в дорогу. Веление князя было исполнено, больного его усадили в крытый возок, и княжеский двор направился в Киев. Посреди дороги Мстислав Мстиславич сильно занемог. Князя перенесли в хорошую чистую избу, напоили его отваром трав, чтобы укрепить здоровье. Однако смерть уже стояла у него в головах. И он чувствовал и видел, как черная пустота раскрывает ему свои неумолимые и властные объятья. Понимая, что поправить уже ничего невозможно, а осталось только время позаботиться о душе, Мстислав принял схиму. Через несколько дней после пострижения, в полдень, мучаясь от невыносимой боли в груди, он лежал на спине. Глаза его были закрыты. Почувствовав, что кто-то приблизился к нему, он открыл очи. Яркий свет разлился вокруг. Прямо перед ним стоял светящийся белыми одеждами красавец-юноша. Он протягивал руки к нему и звал его подняться так, будто подавал надежду на исцеление. Мстислав тяжело, медленно, глубоко вздохнул и сделал усилие, чтобы встать. От невероятного напряжения тело его окаменело, очи вылезли из орбит, губы плотно сжались, и он всем своим существом рванулся туда, куда звал его прекрасный юноша. Через минуту князь медленно и так же глубоко выдохнул и больше не дышал. Верный княжеский отрок приблизился к Мстилаву и, крестясь, закрыл глаза на холодеющем челе. Удалой князь, великий воитель, известный всей Руси, а ныне раб Божий Мстислав отошел в мир иной, так и не увидившись больше в сей бренной жизни с любимым своим зятем и сыном Даниилом Волынским.

Глава IX. Охота

Уже почти полтора года прошло с тех пор, как сел на новугородский стол Ярослав Всеволодович. С того времени всего один раз он был дома в Переславле-Залесском. Тем временем Феодосия медленно увядала, а дети росли. Росли, тянулись вверх. Заметно вырос и окреп Федя, обогнав младшего Алексашу. В отроческий возраст входили Андрюша и Конста. Уже остригли детские волосы и сажали верхи на конь маленького Афоню. Бегал своими ножками и начинал лопотать малыш Данилка. А сама Феодосия держала на руках и нянчила крохотного грудного Мишу. И была уже в который раз тяжела с последнего приезда своего желанного мужа Ярослава.

Но не все было так просто в Большом Гнезде владимирских князей. В том 6734 году (1227 от P. X.) в начале Святок пришла из Москвы печальная весть, что скончался князь Московский, младший брат Юрия и Ярослава Всеволодовичей Владимир. Собирались недолго, добирались санным путем, гнали коней без останову и через день утром были уже в Москве. Тогда же приехал и старший брат Юрий. Ярослав же приехать и попрощаться с покойным братом не успел, слишком далек был путь из Новгорода. Отпевали Владимира 10 января в храме святого Димитрия Солунского, но хоронить повезли в стольный Владимир, где и положили близ батюшки Всеволода Юрьевича в Успенском соборе. Московский стол оказался свободен. Но со слов старшего брата стало ясно, что отойдет он его юному сыну Владимиру. Тому шел двенадцатый год, и был он не по летам умен, начитан и боек.

Но и старшие сыновья Ярослава уже умели хорошо читать и писать, знали наизусть много молитв и цитировали изречения из Закона Божьего, чему научил их дьякон Спасо-Преображенского собора. Дети спокойно выдерживали и отстаивали длительные богослужения в храме вместе с матерью, не забывали о вечерних и утренних правилах. Не оставлялось и воинское учение. Дядька Феодор Данилович по три-четыре раза в неделю выезжал с ними в Перунов луг и наставлял своих воспитанников верховой езде, конному бою и стрельбе из лука. Но теперь он все чаще рассказывал Феде и Алексаше, куда и зачем высылается сторожа, как строятся полки перед бранью, как делаются засады и засеки, какие воинские хитрости используют половцы, литва и булгары. Какие у булгар крепкие грады с многими линиями валов, и как брали их русские полки. Большой интерес у ребят вызывали рассказы дядьки о том, как строятся и вступают в сечу латыняне: немцы, свей и датчане. Рассказывал Феодор Данилович, какие доспехи и оружие у латинских рыцарей, какие грады и замки они строят, и как тяжело их брать.

Появилась и забава у старших княжичей. В прошлом году, когда приезжал батюшка из Новагорода, то в конце осени выезжал княжеский двор на охоту. Тогда охотились в дальних лесах за селом Княжевым. Загнали, постреляли и покололи тогда княжеские ловчие и гриди четырех волков. Хотел Ярослав загнать и взять медведя, но тот, которого подняли, оказался матерым, проворным, хитрым и чуть сам не убил под одним из гридей коня. Были на той охоте и старшие княжичи. Федя и Алексаша почти на равных с гридями скакали верхом и травили по опушкам леса, перелескам и полям стаю волков. Не одна стрела была пущена ими по серым лесным зверям. Но никто из них не попал в волка стрелой. Лишь гриди, изранившие стрелами уже рослого, но молодого и обессилевшего щенка, дали Феде добить его большим охотничьи ножом. С той поры загорелась в душах молодых княжичей вечно живущая у большинства представителей мужского пола страсть к преследованию и схватке с диким зверем, называемая охотой или ловом. До Успения по традиции редко выходили тогда на лов. Да и Церковь не благославляла. Все чаще, якобы прогулять коней, тайком выезжали княжичи в поле летней порой и, спугнув где-нибудь подалее от ближайшего села лису или зайца, гнались за добычей, пытаясь стоптать ее или достать стрелой. Тут и пригодились охотничьи луки со стрелами, подаренные им дядей Владимиром Московским. Многому научились за эти месяцы княжичи, и уже не раз стрела то одного, то другого ложилась рядом с дичью, но самим достать зверя им пока не довелось. Вот потому и ждали они праздника Успения Пресвятой Богородицы, чтобы поучаствовать в очередной большой княжеской охоте.

Князь Ярослав уже не раз присылал грамотцу-письмо и передавал на словах о своих делах в Новгороде. Этим летом и осенью приехать не обещал. Но княжеский двор после Успения все же стал собираться на охоту. Всем заправлял дядька Феодор Данилович. Он проверил, хорошо ли подкованы лошади, как натасканы молодые охотничьи псы. Проверил охотничье снаряжение, оружие: рогатины, луки со стрелами, ножи. Осмотрел возы, колеса, упряжь, шатры, съестные припасы, запас питьевой воды, котлы и прочее. И, наконец, княжеский двор тронулся на охоту. Решили охотиться далеко от дома — в дремучих лесах за озером у реки Вексы.

Весь первый день с утра охотники двигались из Переяславля дорогой, что лежала вдоль восточного берега озера. Заночевали у небольшой речушки, протекавшей у опушки большого леса за селом Криушкино. Рано утром свернули с большой дороги ошую и углубились в лесную глухомань, продвигаясь на запад малоприметными лесными дорогами к реке. Через два часа они уже были у Вексы. Довольно широкая и полноводная река несла свои чистые воды из Плещеева озера в озеро Сомино среди дремучих вековых лесов. У реки разбили небольшой стан, поставили четыре шатра, велели нескольким дворовым готовить пищу на костре и ожидать охотников. Затем на север от реки пустили вперед ловчих с собаками. Комонные княжичи, гриди и другие дворовые во главе с Феодором Даниловичем, охватив подковой в треть поприща сосновый бор, тронулись за ними.

Солнце подходило уже к зениту и начинало пригревать сквозь игольчатые ветви сосен. Под коваными копытами коней хрустели старые сучья и подлесок. Ноги лошадей порой утопали как в перине в розовый, зеленоватый и серебристый мох, достававший им до бабок. Из-под копыт выскакивали мелкие лесные зверушки: ежи, мыши, лягушки. Серебристые, золотистые и шоколадные бабочки еще кружились над последними летними цветами. Шипя и извиваясь, расползались по сторонам лесные гадюки. Все чаще попадались старые поваленные временем и ветрами деревья, с вывернутым корневищем, покрытым землей, песком и мхом. Заросли черники и ежевики доставали до колена коням и сдерживали их ход. Еще сложнее было продираться сквозь заросли дикой малины, что сплошь покрывала небольшие низины. И вдруг в одном таком малиннике, разросшемся на склонах небольшой песчаной балки, собаки подняли громогласный с прозвизгом лай. И следом взорвал возникшее напряжение рев огромного мохнатого бурого зверя, поднявшегося на дыбы с раскрытой пастью и показавшего огромные кривые клыки. На глазах опешивших ловчих и подъезжавших гридей медведь взмахом одной лапы сбросил с себя трех собак, вцепившихся ему в грудь и шею. Собачий визг остановил стаю, но два крупных волкодава вновь вцепились в хозяина лесной чащи. Страшные когти полоснули воздух, и псы с воем и визгом разлетелись посторонь. Пришедшие в себя ловчие уже спешили на помощь собакам. Стая, пытаясь окружить медведя, держалась в нескольких саженях от него. Но зверь резко развернулся и с небывалой для его размеров и веса ловкостью и быстротой стал уходить вверх по откосу балки. Собаки преследовали, но, видимо, зверь порвал самых заядлых и сильных. Он выбрался наверх почти напротив того места, куда выехали Федя и Алексаша. От медведя до княжичей через балку было саженей двадцать-двадцать пять. Федя, не раздумывая, выхватил из тула стрелу и, вложив ее разрезной конец в тетиву, почти не целясь, пустил в медведя. Стрела угодила тому прямо в массивный горбатый загривок. Зверь поднялся на дыбы и яростно взревел, но тут же бросился в чащу наутек.

С боков подъезжали княжеские гриди, по противоположному склону балки бежали ловчие с собаками. Алексаша и Федя молча переглянулись и без слов пустили коней вниз. Через минуту-другую они уже выбирались из балки. Направив коней туда, куда ушел зверь, они достали стрелы и приложили их к тетивам луков. Медведь оставлял малозаметный кровавый след. Минут десять княжичи гнали коней по сосновой чаще. Кони с ходу перескакивали поваленные стволы деревьев, небольшие ямы, низкий кустарник. Сзади разливался собачий лай, гиканье, посвист ловчих и гридей. Вскоре лошади вынесли отроков на небольшую лесную поляну, покрытую местами невысоким кустарником. Княжичи приостановили коней и стали осматриваться вокруг. В пяти саженях от них кусты зашевелились, и раздался грозный рык раненого медведя. Лошади тревожно заржали и закивали головами. Позади усилился собачий лай. Кусты вновь зашевелились и раздвинулись. Мохнатый хищник со стрелой в загривке вышел на княжичей, и те увидели маленькие свирепые глазки и клыки, торчавшие из раскрытой черной пасти. Вновь, не раздумывая, но уже вдвоем, они натянули тетивы луков и отправили стрелы туда, где, выбираясь из кустов, вставал на дыбы зверь. Его рык, перешедший в рев, свидетельствовал, что стрелы попали в цель. Как на стрельбище руки княжичей сами потянули из тулов новые стрелы и приложили их к тетивам. Но медведь уже не ждал их и вновь бросился, ломая кусты, в чащу. На поляну выбегали ловчие с собаками, выскакивали гриди. И все они вместе с горевшими страстью охоты княжичами бросились преследовать уже крепко подраненого хозяина леса. Зверь уходил быстро, но оставлял все более заметный кровавый след за собой. В этот раз собаки и двое гридей обогнали княжичей. Один из них в поприще от поляны вновь ранил зверя четвертой стрелой. Вконец загнанный медведь остановился у какого-то буерака и встал на дыбы, чтобы принять последний смертельный бой. Собаки окружили его, но не осмеливались приблизиться и на две сажени. Все ближе подъезжали гриди и подбегали ловчие. Никто не хотел пускать лишних стрел и портить шкуру зверя. Все понимали, что наступил момент брать его с рогатиной в честном бою один на один, но никто не осмеливался на это. Княжичи были рядом и умоляли гридей и ловчих не упустить хищника. Один из старых опытных ловчих, сжимая большую рогатину, выступил вперед. Медведь, почуяв противника, развернулся всей массой к нему. Тем временем к охотникам подъехал дядька. Окриком Феодор Данилович остановил старого ловчего, сошел с коня, перехватил руками рогатину, протянутую ему, поправил на голове шапку и медленно пошел в сторону зверя. Тот, почувствовав угрозу, сам пошел на дядьку. Медведь был огромен — на две головы выше человеческого роста. Первый удар рогатиной в грудь не остановил его. Ударом лапы он выбил копье из рук Феодора Даниловича. Но тот успел увернуться от нового сокрушительного удара лапы, огромных медвежьих когтей и вонзил ему большой охотничий нож между ребер. Двое гридей и ловчий бросились на помощь дядьке, но тот уже подобрал рогатину, отступил на три шага от зверя. Кровь на груди и загривке почернила бурую лохматую шерсть хищника. Тот шагнул в сторону Даниловича, навалился всей массой тела на его рогатину, а затем зарычал, застонал, захрипел и стал обмякать.

Охота удалась на славу. Три стрелы, пущенные княжичами и попавшие в медведя, стали их большой гордостью. Отроки давно уже стремились к тому, чтобы княжеские гриди и дворовые видели в них не только княжеских чад, но и достойных наследников своего батюшки, воинов и мужей. Отрочество и юность всегда торопятся утвердиться среди взрослых, не осознавая того, что всему свое время. Не понимая того, что за быстро ушедшим отрочеством последует стремительная юность, а затем как вешний ветер налетит и отшумит молодость, и очень скоро придет и остудит голову затяжная, полная скорбей и трудов зрелость. И что где-то во второй половине третьего десятка лет вдруг задумается человек и с горечью осознает, что растаяли мечты и отшумела, как русская весна, лучшая пора его неповторимой и скоротечной жизни.

Между тем пора было возвращаться к реке и подкрепить силы обедом. Солнце уже давно перевалило за полдень. Дворовые и ловчие соорудили волокушу, впрягли в нее двоих коней и уже грузили на нее тяжелую добычу. Старший ловчий, хорошо знавший леса за Плещеевым озером, уверял, что проведет к реке более коротким путем, ибо в поиске и преследовании охотники ушли верст на восемь-девять от своего стана у реки. И действительно, ловчий скоро нашел малозаметную лесную тропу, по которой все тронулись к стану. Через полчаса езды тропа раздвоилась, и ловчий уже не мог точно определить, по которой из двух им нужно двигаться. Решили пойти по той, которая уходила западнее. Лес постепенно стал меняться, и вместе с хвойными деревьями все чаще встречались березы, ольха и кое-где на больших полянах редкие дубы. Затем путники миновали небольшой лесной лог, поросший кустарником, и выбрались на большую поляну, залитую вечерним солнцем. То, что они там увидели, было для них полной неожиданностью. Где-то в полете стрелы от них возвышался старый дуб, под огромной кроной которого собралось до сотни людей в белых нарядных рубахах и с венками на головах. Среди них было много женщин и детей. Все ветви дуба были увешаны какими-то цветными лоскутами и другими предметами незатейливого сельского быта. На нижних, могучих ветках умостилось даже около десятка бычьих, коровьих и бараньих черепов с рогами. Недалеко горел костер, над которым на вертеле жарился освежеванный баран. Его голова и шкура уже висели на ветках могучего древа. Увидев всадников, неожиданно появившихся из-за кустов, люди испуганно сгрудились у мощного ствола лесного богатыря, толщина которого была поболее, чем в три охвата. Феодор Данилович нахмурился, увидев сборище, и направил коня к дубу. Все остальные последовали за ним. Когда всадники были уже в трех десятках саженей от сборища, из среды собравшихся вышел высокий седобородый старец с длинной гривой седеющих, не подвязанных волос с посохом в руке. Одет он был в белую длинную рубаху с вышитым воротом, спускающуюся ниже колен и подпоясанную тонким ремешком. Из-под рубахи виднелись холщовые порты и босые ноги. Протянув десную руку открытой дланью вперед, он как бы преградил дорогу верховым и попытался остановить их. Феодор Данилович и сопровождавшие его невольно и из чувства осторожности осадили коней. Седовласый старец с посохом не на очень чистом русском языке обратился к дядьке с вопросом, чего хотят княжеские люди. Видимо, старик знал или догадался, кто перед ним. В ответ Феодор Данилович спросил, зачем собрался здесь у дуба весь этот хрестьянский люд. Старец отвечал, что у собравшихся здесь праздничная трапеза. Посуровев ликом, Феодор Данилович велел немедля разойтись. Он уже было поднял руку, чтобы указать гридям, как старец что-то громко сказал не по-русски, и несколько стрел пропело рядом с дядькой и княжичами, и одна со звоном вошла в ствол ближнего дубка, мелко дрожа своим оперением. Собравшиеся у дуба смерды дружно выставили вперед себя тяжелые рогатины, загородив собой женщин и детей. Феодор Данилович опустил руку, перекрестился и велел поворачивать коней. Всадники вернулись на тропу, не проронив ни слова. Никто из собравшихся у дуба ничего не прокричал вдогон всадникам. Не зазвенела ни одна тетива, не пролетело ни одной стрелы, не шевельнулась ни одна рогатина. Прошло минут десять, как в полном молчании охотники миновали поляну. И лишь тогда все стали обсуждать, что произошло. Федя и Алексаша без разъяснений тоже поняли, что они впервые видели какую-то требу поганых, хотя ранее об этом только слышали из рассказов старших. По словам гридей и ловчих, большинство людей, собравшихся у дуба, были меряне из села Купанского. Село стоит на Вексе среди дремучих лесов в нескольких поприщах от их охотничьего стана. Но, судя по всему, на языческой требе были и русичи из села Соломидина, что у леса за озером.

Феодор Данилович хранил молчание, да и княжичи не расспрашивали его ни о чем увиденном. Но в разговоре между собой они вспомнили, как в последнем послании домой их батюшка рассказывал, что в Новегороде «изожгоша волъховъ четыре, творяхуть я потворы деюща, а Богъ весть; и съжгоша на Ярославле дворе». В том же письме Ярослав Всеволодович повествовал, что «ходи он с Новгородци на Емь и повоева ихъ». Емь[106] была северным языческим племенем, жившим за Водским (Ладожским) озером, и после этого похода стала платить дань Новугороду. Этот поход принес большую славу князю Ярославу.

В том же походе князь крестил языческий народ корелу — северных соседей новгородцев, кто давно платил дань Новгороду и дружил с ним. Дикая, языческая емь часто грабила корелу и ходила на них войной. Новгородцы много раз защищали корелу от воинственных пришельцев. Многие из корелы, как и их соседи ижоряне[107], давно уже сами приняли крещение от русичей. Силой ко Христу русские своих соседей не водили.

Тут Федя вспомнил, как слышал от матушки, принимавшей многих странствующих монахов и паломников, о том, как в княжеском городке Осетре, что в Рязанской земле, объявился чудотворный образ святого Николая Угодника. Правит в Осетре князь Феодор Юрьевич — сын рязанского князя Юрия Ингоревича. Матушка рассказывала, что привез этот чудный образ какой-то гречин из Корсуня. Когда ехал он из Новгорода в Тверь, то батюшка встретил и просил его погостить в Переславле или вообще остаться там с образом. Батюшка даже обещал гречину построить в Переславле храм в честь образа святителя Николая Чудотворца. Но гречин отказал, так как очень торопился в Рязанскую землю, отговариваясь тем, что велено ему было доставить образ именно туда. А рязанский князь Юрий Ингоревич вместе с епископом Ефросином Святогорцем встретил образ у княжеского городка близ села Красного, что на реке Осетре. Многие больные исцелились тогда у образа. И князь Юрий создал храм во имя образа святого Николы Корсунского. Таинственная история была как-то понятна княжичам, но неясным было одно, почему местопребыванием образа стал какой-то небольшой городок порубежной Рязанской земли, а не Новгород, Владимир, Переславль, Ростов или Суздаль.

Уже спускались сиреневые сумерки, когда охотники наконец-то добрались до своего стана у реки. Их ждала обильная еда, меды и пиво. До полуночи люди сидели у костров и вспоминали все, что произошло на охоте. Умельцы взялись готовить на костре медвежатину. Много было съедено, много выпито. Уставшие княжичи лишь за полночь ушли спать в свой шатер. А дядька еще оставался у костра с гридями. Подвыпившие отроки, гриди и ловчие пели удалые молодецкие песни. Потом языки у многих стали заплетаться, а головы поникли долу. Кто-то заснул прямо на лапнике у костра, кто-то дополз до воза и упал туда, кто-то по достоинству занял свое место в шатре. Только человек пять дворовых, что стояли в стороже, по очереди прохаживались возле костров, подкидывая в них дрова и понемногу потягивая княжескую медовуху. Холодными стали ночи, близилась осень.

На следующий день княжеский двор продолжал охоту. Выехали уже поздним утром. Но ловчие и гриди смогли все же загнать и подстрелить двух волков недалеко от реки. Кроме того, дворовые наловили силками с десяток зайцев, постреляли на реке немало диких гусей, наловили рыбы и сварили чудесную уху. Всем двором ночевали у реки еще одну ночь и на следующий день утром тронулись восвояси. Удачной была эта охота на исходе лета в августе.

Через неделю пришло еще одно послание от князя Ярослава из Новгорода. Он кланялся всем и справлялся о здоровье детишек и княгини. Феодосия, услыхав о себе, улыбнулась, порозовела и погладила живот. Князь справлялся о хозяйстве, об урожае, о ценах на хлеб и мясо. Передавал поручения тиуну, дядьке Феодору Даниловичу, ближним боярам и воеводам переславского полка. В конце послания Ярослав отдельно кланялся боярину Борису Творимиричу и передавал для него известия, полученные от ганзейских и готских купцов. С его слов выходило, что латинские немцы собирались в новый крестовый поход в Святую Землю во главе с римским кесарем Фридрихом. Кесарь вступил в сговор с египетским султаном против дамасских сарацин и хорезмийцев с целью отвоевать Святой Град Иерусалим и взять в жены дочь короля иерусалимского Иоланту. За это римский папа Григорий предал римского кесаря анафеме, как врага Христовой веры. Но было похоже, что кесарь нисколько не боялся римского первоепископа и Святой Град достанется ему. Князь также сообщал, что орденские немцы выгнали датчан из Чудской земли и забрали все их грады. Орден заметно осильнел, и уже вскоре после Рождества немцы и ливь взяли последний оплот эстов — остров Эзель.

Вечерело. Косой свет солнца пробивался сквозь мутноватое стекло небольшого окна нижней сводчатой палаты Венденского замка и тускло высвечивал на старых подсвечниках, стоявших на небольшом столе. Там же лежали свитки свежего пергамента, несколько отточенных перьев, стояла медная чернильница. В подсвечниках горели свечи. Витая желтая свеча была зажжена перед деревянным изваянием Святой Девы Марии. Перед ним стоял на коленях орденский монах брат Генрих и усердно молился, произнося на латыни с детства заученные и знакомые слова. Закончив молитву, он поднялся на ноги, троекратно осенил себя крестным знамением всей длани слева направо, поклонился образу Девы и сел за свою хронику. Ему предстояло написать об очередном подвиге братьев-рыцарей и разгроме градов язычников-эстов на острове Эзель. Он стал писать о том, как на Рождество 1227 г. множество рыцарей-братьев, пилигримов и купцов съехалось в Ригу. Туда же пришли многочисленные отряды ливи и леттов. Двадцать тысяч воинов собралось тогда в главном городе Ливонии. Стояли сильные морозы. Льдом сковало Даугаву и Рижский залив. Но снега было немного. Зимние, солнечные дни, выдавшиеся на Святки, радовали христиан. Лошади были хорошо подкованы. Собран был большой санный обоз. Люди были прекрасно вооружены, имели щиты и доспехи. В конце января войско двинулось по крепкому зимнему льду на Эзель. К полудню оно миновало устье Даугавы и вышло на ровный лед залива. Прозрачный и гладкий как стекло, он звенел и крошился под коваными копытами лошадей и ногами людей.

Монах сам участвовал в том походе и вспомнил, что местами сквозь толщу льда хорошо были видны водоросли и огромные валуны, лежавшие на недоступной глубине сумеречного морского дна. Стаи крупных и мелких рыб медленно двигались или стояли в толще вод. В более глубоких местах потоки воды под прозрачным ледяным панцирем будили рыбные косяки, сгибали морскую траву, вытягивая и извивая змеями ее длинные стебли. Солнечные лучи преломлялись толщей льда, переливались радужными потоками и рассеивались в неведомых серо-зеленых глубинах. Гирлянды мелких пузырьков, поднимавшихся оттуда наверх, останавливались где-то в полусажени от лошадиных копыт и человеческих ног. Иногда люди видели печальные остовы древних кораблей и норманских дракаров, наполовину занесенных илом или песком и обретших в этих глубинах вечный покой. Дремлющее подо льдом зимнее море раскрывало людям свои тайны и встречало их своей первозданной, божественной и немой красотой.

Через несколько дней войско подошло к острову Монэ близ Эзеля. Здесь стоял небольшой, но крепкий град эстов, воздвигнутый на высоком скальном массиве у берега. Стены замка частично были каменные. Расставив камнеметы с напольной стороны, крестоносцы стали бить в стены камнями. Стрелы и камни полетели им в ответ. Через день братья-рыцари повели войско на приступ. Камни и стрелы убивали и увечили латинских воинов. Когда крестоносцы приставили лестницы к стенам и полезли наверх, то там их встретили сотни эстов с копьями и секирами. Этот приступ был отбит с большими потерями для воинов Креста. На шестой день осады третьего февраля латинские воины все же смогли применить технические новшества, неизвестные эстам. Из тяжелых арбалетов они выпускали железные стрелы с крюками. У основания стрел были отверстия, куда были продеты и привязаны прочные канаты. Эти стрелы пускали туда, где стены были деревянные. Крюки прочно впивались в бревна. С помощью лебедок и коловоротов крестоносцы смогли выломать из куртины много бревен. Часть стены с напольной стороны рухнула.

Осажденные бросились к брешам. Тем временем несколько сотен братьев-рыцарей и пилигримов по приставным лестницам и по веревкам, прикрепленным к стрелам, пущенным из арбалетов, полезло по склону замковой горы, политому водой и покрытому льдом. С трудом рыцари преодолели склон и полезли на оледенелую каменную стену. Эсты не ожидали их с этой стороны, но вступили с крестоносцами в отчаянную схватку. Многие рыцари были ранены или убиты. Тем временем ливы и летты окружили замок и убивали всех, кто пытался прорваться на свободу. После кровопролитного приступа замок Монэ был сожжен. Крестоносцы двинулись на Эзель.

В середине острова стоял самый крепкий город-крепость эзельцев Вальдия или Вальдэ. Множество эстов из окрестных весей и градов сбежалось тогда туда. Все уже слышали о жестокой расправе крестоносцев над эстами с острова Монэ. Подойдя к Вальдии, крестоносцы из баллист, тяжелых арбалетов и луков стали обстреливать его. Стрелы и камни градом падали на головы женщин, стариков и детей, калеча и убивая их. Деревянные постройки в городе рушились под ударами камней. Из-за большого скопления народа и тесноты почти каждый снаряд попадал в цель, спасения не было никому. Эсты запросили мира, открыли ворота и впустили латинских воинов. Братья-рыцари взяли заложников и крестили эстов. «Стали вальдийские эзельцы сынами послушания, некогда бывшие сынами гордости. Те, кто были волками, стали агнцами. Кто были гонителями христиан, стали им братьями» — такими строками заканчивал свою хронику брат Генрих.

Глава X. «Яко же ecи зовут тя?»

Лето 6736 года (1228 г. от P. X.) было знойным и сухим. Небольшие дожди прошли в июне, а в июле солнце беспощадно палило с небес, сухие юго-восточные и южные ветры не приносили ни облаков, ни дождей. Поля и луга сохли, трескалась земля, колодцы и пруды, реки и озера мелели, и всякий, кто хоть как-то был связан с трудом земледельца, понимал, что яровые в этом году погорят. Дал бы Бог успеть управить озимые. Косари уходили к дальним болотам и шли на дальние лесные поляны, чтобы накосить хоть какого-то сена для скота. Горели леса и торфяники по Волге, Клязьме и Оке. Дымами сгоревших лесов были окутаны поля и луга, города и веси. Даже богатые реками, озерами и болотами Новгородскую и Псковскую земли не пощадил зной. И там солнце жгло и сушило посевы, травы и леса.

Неожиданным для переславского княжеского дома и двора было послание, пришедшее в середине лета от князя Ярослава из Новгорода. Князь спешно звал к себе в Новгород переславский, дмитровский и тверской полки, всех своих гридей, кто еще оставался в Переславле-Залесском, княгиню Феодосию с грудным Ярославом и старшими княжичами Феодором и Александром в сопровождении дядьки Феодора Даниловича, а также своего любимого боярина и советчика Бориса Творимирича.

Собирались быстро. Комонный переславский полк уже выступил в поход на Дмитров, чтобы ускорить сборы дмитровского полка и соединиться с ним. Княжеский двор в спешке укладывал вещи на возы и должен был догонять полк в дороге. В этот раз в поход из Переславля уходили как комонные, так и пешие вои. Всех, способных держать оружие, выставила переславская волость по велению князя. Пехота еще собиралась и должна была второпях идти следом за конницей. Эта спешка сильно озаботила ближних княжеских бояр и напугала Феодосию. Одно успокаивало ее, что если бы дело шло к усобице, то не стал бы Ярослав вызывать ее в Новгород с детьми. С утра прибыл на княжеский двор Борис Творимирич «в мале дружине». Княжеский тиун и Феодор Данилович, руководя дворовыми и гридями, уже заканчивали погрузку обоза. Все были озабочены. Радостью светились только глаза старших княжичей, понимавших, что и им теперь предстоит встреча с таким загадочным, вольным, красивым и богатым Господином Великим Новгородом. Они оба заметно подросли, стали препоясываться во время выезда со двора жесткими кожаными поясами поверх кафтанов, а к этим поясам приторачивали короткие мечи в ножнах. Федя в росте обогнал Алексашу уже на целую голову, и над его верхней губой пробился заметный золотисто-пепельный пух. Алексаша тянулся за братом, и все же его руки по цепкости, умелости и силе были слабее братних. Княжичи были возбуждены, по-юношески они негромко и задорно перебрасывались понятными лишь им одним короткими словами и смеялись. Они как будто чувствовали, что отныне начинается какая-то новая, еще неизведанная ими взрослая и самостоятельная жизнь, к которой их все время готовили и о которой они всегда мечтали.

За три дня пути княжеский двор добрался с обозом до Дмитрова, где догнал конный переславский полк. Там к переславской коннице присоединились дмитровцы. Следом в Дмитров пришел пеший переславский полк. Град и его посады наполнились множеством воинского люда. Солнце сверкало на небесах и палило, тускло играя на запыленных доспехах и шеломах кметей. Вои купались, стирали рубахи и порты, мыли и чистили коней в реке Яхроме. У берегов реки жгли костры и варили еду. За высокими шестисаженными валами и трехсаженными рублеными стенами града, замкнутыми в кольцо, как и в Переславле, в деревянном соборе служили божественную литургию. Затем священство пошло крестным ходом из собора в обход града, окропляя водой и благословляя воинов. Утром на четвертый день после выступления войско и княжеский двор оставили Дмитров. Через два дня, миновав Дмитровскую гряду, полки вышли к реке Сестре и торговой слободке, умостившейся в ее речной луке. Отсюда начиналась прямая наезженная дорога на Тверь, Торжок и Новгород Великий.

Через три дня Тверь колокольным звоном при стечении множества народа встречала княжеский двор и войска. Небольшой тверской кром, построенный на мысу при слиянии полноводной Волги и небольшой реки Тьмаки, господствовал над окрестностью. Врата крома были открыты, на звонницах рубленых храмов звонили в била. Духовенство выходило из врат навстречу княжескому двору с иконами и крестами. Впервые Федя и Алексаша видели города батюшкиного удела и замечали, что простой ремесленный и торговый люд радостно встречает княжеский двор и княжеские полки. Понравилась княжичам широкая полноводная Волга. Через реку переправлялись на ладьях, лодках и плотах. Тверской и кснятинский полки за рекой присоединились к войску. Теперь общая численность княжеских сил выросла до двенадцати тысяч. Далее двинулись на Торжок.

Через день миновали рубежи переславской земли — удела князя Ярослава Всеволодовича. Далее на запад лежали владения города Великого Новгорода. На пути были Торжок и Заборовье. Здесь многочисленное княжеское войско встречали уже без радости. Вдоль дороги стояли нарядные женки и из-под руки, заслонясь от яркого солнца, тревожно прищурив глаза и плотно сжав губы, молча провожали проезжавших и проходивших бесконечным потоком вооруженных доспешных кметей и поднимавших пыль пешцев. Мужчины выходили к дороге реже и не удалялись от своих дворов. Если же кто-то из новгородцев проезжал мимо, то не преминул бросить какое-нибудь негромкое, но едкое и колкое слово. Еще через седмицу княжеский двор и полки были уже в трех поприщах от Новгорода. Здесь княжичей и княгиню встретил посадник Иван, который сообщил, что князя в городе сей день не было. Князь возвращался из похода с Невы, куда ходил, чтобы отразить очередной набег воинственной еми. Тем временем войска двинулись на Славну[108] и к восточному предгородью. Княжеский двор в сопровождении посадника отправился южнее — на Городище.

Огромный город, расположенный на берегах полноводной реки, поблескивавшей под яркими лучами солнца, город с многочисленными каменными храмами и вежами, белевшими и розовевшими вдали, остался в стороне. Караван княжеского двора миновал еще около двух поприщ вдоль реки Волховец и двигался близ холма, на котором располагался Спасо-Нередицкий монастырь. Среди его деревянных построек возвышался белокаменный одноглавый собор. Здесь путники увидели, что на другом берегу Волховца на высоком взлобке располагался немалый град с тыновым острогом и рублеными вежами, за стенами которых возвышались два каменных храма и крыши многочисленных деревянных строений. Это и был местный княжеский двор, называемый новгородцами «Городищем». Алексаша и Федя в сопровождении дядьки тронули коней и поехали по склону холма вверх. С высоты его они увидели, что южнее, вдали за широким Волховом белел высокий и стройный храм, окруженный рублеными стенами. А еще далее в летнем мареве блистали лазурной синевой бескрайние воды Ильмень озера. С высоты княжичи залюбовались великолепным видом, и им обоим вспомнился рассказ Бориса Творимирича о лазурном и теплом греческом море и прекрасном Цареграде, что раскинулся на дивных морских берегах. Души и сердца княжичей были полны новыми, неизведанными впечатлениями и образами. И оба они находились в состоянии какого-то радостного ожидания, ожидания чуда, какое испытывает человек лишь в отроческие и юные годы. Под уговоры дядьки Федя и Алексаша съехали с холма и присоединились к каравану. По дороге посадник рассказывал княгине и княжичам, что именно здесь на Городище вождь варягов-славян Рюрик построил свой первый град и стал править как князь над всей волостью. А уж потом через четверть века князь руссов Олег захватил Киев. Тогда-то и был построен Новгород Великий, почему и назван был «Новым городом», чтобы отличать от древнего «Городища».

Княжеский поезд миновал мост над Волховцем и двинулся вверх по берегу. Ворота княжеского града были уже отворены, и перед ними множество слуг, челяди и простого люда из окрестных слободок с любопытством встречало княжичей, княгиню и их сопровождение. Слышались негромкие приветствия. На что посадник Иван, княжичи и ближние бояре склоняли головы и желали всем здравия. Поезд въехал внутрь града через воротную вежу. На небольшой площади княжичей и княгиню встречал тиун Яким, окруженный слугами. Кланяясь и улыбаясь, он сообщал, что все давно ожидают их, что покои убраны к их приезду, что готова баня, что накрыты столы как для господ, так для гридей и слуг. Княгиня Феодосья сошла с возка, кланяясь, благодарила тиуна и велела боярам располагаться и устраиваться по дворам.

Тем временем Алексаша и Федя, еще сидевшие верхи, обратили внимание на то, что их с любопытством разглядывает небольшая кучка юных дворовых девушек, собравшихся у портала храма Благовещения. Среди них Феде особо бросилась в глаза одна в белой с вышитым воротом рубахе, у которой были большие, внимательные голубые глаза и золотистые пряди волос, выбивавшиеся из-под легкого витого венца. На взгляд девушке было лет шестнадцать или семнадцать. Она гордо и высоко держала голову, и хотя с интересом смотрела на старшего княжича, но не улыбалась, как другие. Одета она была немного лучше, чем дворовые девушки, и если те были босы, то на ее ногах были кожаные, низкие и остроносые башмачки. Складки длинной рубахи, подпоясанной мягким кожаным пояском, с трудом скрывали ее женственные формы и девичью грудь.

Федя, кому шел уже тринадцатый год, до се редко показывавший свое внимание девушкам, вдруг понял, что он не может отвернуть глаз от незнакомки. Мороз пробежал по коже княжича. Уверенно державшийся ранее, он вдруг слабо и беспомощно улыбнулся, опустил глаза и слегка склонил голову в поклоне. Златокудрая девушка легким наклоном головы отвечала ему. Вновь подняв глаза, Феодор увидел ее внимательный взгляд, обращенный на него. Кровь ударила ему в голову, обожгла ланиты, и он вдруг залился алым румянцем. И словно в ответ щеки и лоб девушки порозовели. Взгляды их нашли друг друга, и мир пропал вокруг. Среди десятков людей, говоривших, смеявшихся, радовавшихся жизни они вдруг стали немы и безразличны ко всему, что не касалось их самих. Солнце, казалось, померкло. Он не знал, как ее зовут, но вдруг понял, что жизнь без нее для него уже не представляет интереса. Так они смотрели друг на друга всего несколько секунд. Но Феодору почудилось, что он оказался в вечности, и он потерял ощущение времени. Среди общего шума и неразберихи, связанных с приездом княжеского двора, в жаркий и солнечный летний день ему вдруг почему-то вспомнился праздник Рождества во Владимире, Успенский собор, где они стояли с Алексашей всенощную, и та женщина в темном малиновом мафории, что поманила его войти в алтарные врата. Затем в ушах у него зазвучал какой-то величественный и тяжелый гул, похожий на то, как долго и протяжно звенит тяжелое церковное било после удара. И через секунду с другого берега Волхова донесся могучий и протяжный удар колокола. Это отслужили литургию в Георгиевском храме Юрьева монастыря. Все окружавшие Феодора стали креститься. Не крестились только он и она. Колокольный звон, наполнивший аэру дивной и тонкой вибрацией, словно пробудил старшего княжича от глубокого сна. Он с трудом оторвал глаза от ее очей и опустил их долу.

Все уже сошли с коней, лишь Феодор еще был верхи. Как после тяжелой болезни, ослабевшими руками он отпустил повод, оперся на переднюю луку седла и, оставив десное стремя, перебросил десную ногу через круп своего жеребца. Возбужденный и полный впечатлений Алексаша о чем-то спрашивал брата, но тот что-то невразумительно отвечал ему. Ступив на землю, старший княжич погладил коня по храпу и из-под узды скрытно поглядел в сторону паперти Благовещенского храма. Девушка еще стояла там, но уже повернулась к нему десным плечом, о чем-то разговаривая со своей соседкой, а ее длинные косы, перевитые голубыми парчовыми лентами, струились двумя золотыми потоками вниз вдоль плеча и стройного стана. Феодор вновь ощутил мороз, тронувший кожу спины и позвоночник. Он увидел, что она краем глаза тоже смотрит на него, и вдруг почувствовал себя сильным и юным. Мир окружил княжича и наполнил все своими красками, запахами, звуками и солнечным светом. И радость, великая радость и надежда вдруг толкнули его сердце, задрожавшее от счастья, желания жизни и какого-то дивного и божественного чувства.

Князь Ярослав возвратился из похода через три дня. Он был сильно озабочен чем-то и выглядел усталым. Однако с любовью и радостью обнял, расцеловал жену и детей, с теплом приветствовал Бориса Творимирича, дядьку Феодора Даниловича, доброжелательно и с улыбкой здоровался с переславскими гридями. Затем к нему подошел тиун Яким и что-то тихо и долго говорил князю на ухо. Феодор и Алексаша, наблюдавшие за отцом, заметили, как Ярослав Всеволодович опять нахмурился ликом, что-то негромко Ответил тиуну и махнул рукой, де как уж есть, так уж пусть и будет. Затем князь велел Якиму проследить, чтобы коней, ходивших в поход, хорошо накормили и помыли, а сам направился в баню с гридями, бывшими в его сопровождении.

После бани и обильной трапезы с дружиной князь остался в большой теремной палате с ближними боярами, возглавляемыми Борисом Творимиричем. Старшие княжичи были здесь же. Князь поведал боярам, приехавшим из Переславля, что за последние месяцы дела его в Новгороде Великом шли все хуже и хуже. Владыко Антоний, во всем поддерживавший князя, стал неугоден новгородским боярам и был вынужден уехать в Хутынский монастырь и затвориться там. В начале лета Ярослав ходил с малой дружиной, с посадником Иваном и тысяцким Вячеславом ко Пскову, дабы уладить дела и договориться о совместном походе против орденских немцев в Чудскую землю, ибо те уже и Эзель взяли, но псковичи затворились в граде и не впустили князя. Тогда и узнал князь Ярослав, что еще в прошлом году Псков заключил мир с немцами при посредничестве папского легата епископа Моденского. Как сообщил тогда Борис Творимирич, папа Гонорий, услышав об этом, послал письмо русским князьям, призывая их обратиться в латинскую веру. Письмо это осталось без ответа. Простояв близ Пскова на Дубровне несколько дней, Ярослав возвратился в Новгород, так ничего и не содеяв. Тем временем, видимо во Пскове пустили слух, что князь якобы вез с собой оковы и хотел хватать и ковать вятших псковских мужей. Возвратившись в Новгород, Ярослав Всеволодович созвал вече на владычнем дворе и целовал крест новгородцам в том, что не мыслил Пскову и псковичам какого-либо зла. Во Псков вез он с собой дары и хотел дружбы и союза с псковичами, но те его обесчестили. За то перед всем вечем положил он на них великую жалобу.

Следом явилась новая беда. На берега Водского (Ладожского) озера на лодках пришла воинственная емь, пограбившая волости ижорян и ладожан. Князь с дружиной и новгородцы с тысяцким числом до трех тысяч воев пошли в насадах в Ладогу. Тем временем ладожский посадник Владислав и ладожане не дремали. Не дожидаясь новгородцев, они небольшим отрядом на ладьях неожиданно настигли емь и ночью вступили с ней в схватку. В горячей ночной сече на берегу озера емь была побита и запросила мира. Но посадник и ладожане мира не дали. Тогда пришельцы иссекли весь полон, бросили лодки и побежали в лес пеши. Ладожане преследовали емь и били врага по лесу, а лодки пожгли.

Новгородское войско вошло тем временем в Неву и встало на берегу станом. В войске начался ропот. Бояре и их сторонники не хотели идти далее, а потребовали дождаться ладожан. Собралось вече. Долго спорили и решали, как быть. Наконец новгородский муж Судимир со Славны укорил бояр и их приспешников в трусости. Сошлись на кулаках. Большинство новгородцев не полезло в драку или приняло сторону бояр. Дощпо до того, что чуть не убили Судимира, но вмешался князь Ярослав, примирил дравшихся, а Судимира укрыл в своем насаде. После веча решили не дожидаться ладожан и двинулись назад в Новгород. Не привык князь к таким походам и к такому позорному малодушию. Как стало известно потом, ижоряне встретили ворогов, уходивших берегом озера, и избили многих. Остаток их разбежался куда глаза глядят. Но и тех, кто успел уйти севернее, корела отыскивала в лесу, в лугах, в вежах и добивала. Говорили, что пришло еми на озеро две тысячи воев или более, мало же, кто из них в свою землю убежал, иные все легли костьми в новгородской волости.

Все это князь рассказывал с волнением и когда говорил о новгородских боярах, то и дело сжимал кулаки. Творимирич, желая незаметно перевести разговор на иную тему, спросил князя, хочет ли тот узнать о том, что творилось в Западной Руси. Ярослав нахмурился, но кивнул головой. Боярин поведал, что уже по дороге в Новгород ему пришла весть о кончине в Торческе тестя князя Ярослава Всеволодовича Мстислава Удалого. Сообщал ему об этом киево-печерский архимандрит Досифей, с кем Творимирич завел знакомство и переписку благодаря афонским связям. Все это время боярин скрывал известие, не решаясь без воли князя дать знать об этом княгине. Галич и вся галицкая волость теперь законно оставались за угорским королевичем Андреем, взятые им в приданное за младшей дочерью Мстислава Удалого. По всей вероятности не избежать было новой большой войны между уграми и Даниилом Волынским. Неизвестно еще, чью сторону примут ляхи. Весть о смерти тестя и о том, что творилось на Галичине, еще более омрачила чело князя Ярослава, но новгородские дела теперь не казались ему столь непоправимы.

Совет в большой палате еще продолжался некоторое время. Говорили о положении в Святой Земле. О том, что римский кесарь Фридрих готов принять Иерусалим и жениться на принцессе Иоланте. О том, что папа римский готовится к войне против римского кесаря. О том, что Орден не станет платить дани Новгороду с Юрьевской волости, и о том, что уж если воевать с Орденом, то первым делом надо идти на Ригу.

Несколько дней после приезда на Городище Феодор не видел той златокудрой, что стала его остудой. Он был сдержан и молчалив. Алексаша не узнавал брата. Первые дни он пытался расшевелить молчаливого Феодора и отвлечь его от каких-то неясных ему мыслей, но, видя безуспешность своих попыток, потерял надежду и стал чаще общаться с отцом, когда тот был на Городище, с дядькой или со знакомыми молодыми гридями из Переславля.

Старший княжич все чаще появлялся один на конюшне, мимоходом заглядывал в девичью или в помещения, где располагались дворовые люди, заходил в клети, амбары, поварни, спускался в погреба, якобы испить холодного квасу или отведать ягодного отвара. Хотя для всего этого стоило только позвать какую-нибудь девушку из дворовых, и она с превеликим удовольствием принесла бы все это молодому княжичу в изобилии через пять минут, да и рассказала бы ему обо всем, о чем бы он только ни спросил. Но княжич и смотреть-то не мог ни на кого из девушек. Тем более не хотелось ему ничего просить или выведывать. Так, гуляя по двору в одиночестве, нигде не встречал Феодор той, кого искали его глаза. И все же желание княжича увидеть свою златокудрую мечту вскоре исполнилось.

Как-то в воскресный день он стоял литургию с батюшкой, матушкой и братом на полатях (хорах) Благовещенского храма. Дланями княжич держался за перильца, ограждавшие полати, а глаза его были опущены вниз и машинально отыскивали среди многочисленной дворни и гридей желанный образ. Литургия уже началась, и его взгляд привлекли две девушки, вставшие близ аналоя. На одной был большой, нарядный и яркий платок, у другой из-под светлого платка струились по плечам и вдоль талии две златокудрые косы. Сердце заколотилось в груди у Феодора, и он, не раздумывая, но незаметно для окружающих попятился ко входу в башню, где была каменная лестница, спиралью уходившая вниз. Стремглав слетев по ней и чуть не разбившись, Феодор отворил окованную дубовую дверцу, вошел в храм. Отыскав глазами златокудрые косы, он, неторопливо пробрался среди людей и встал одесную возле каменного столпа храма. Литургию служили торжественно и празднично. Хор пел громко и слаженно. Свечи и лампады горели ярко, а Феодор во все глаза смотрел на нее. Она, наверное, несильно была увлечена службой, редко крестилась, взгляд ее казался печальным. Рядом с ней стояла молодая женщина, из-под платка которой выбивалась большая белокурая коса. Лик ее был благороден и красив, и она была похожа на ту, при виде которой замирало сердце княжича, но в чем-то черты ее лица были суше и строже. Кроме того, она явно была старше, и Феодор догадался, что это верно сестра его златокудрой остуды. Старшая тоже явно не была увлечена молитвами и внимательно разглядывала людей в храме, в то время как младшая сестра смотрела на образа перед собой или опускала глаза долу.

Некоторое время княжич незаметно рассматривал девушек, но вскоре глаза старшей и глаза княжича встретились, и та улыбнулась. Приветствуя, она слегка поклонилась ему. Княжич ответил тем же. Легким движением она, видимо, тронула за руку младшую и что-то шепнула ей на ухо. Через несколько минут златокудрая подняла глаза и почти незаметно глянула на Феодора. Но глаза их успели встретиться. Мгновение, и оба вспыхнули ярким румянцем, который с трудом скрывал полумрак и порхающий свет свечей и лампад. Затем оба почти незаметно поклонились друг другу, а сердце Феодора взлетело под купол храма.

Эту ночь старшему княжичу не спалось. Дурманящий запах цветов с заливных лугов по берегам Волхова и Ильмень озера изливались на княжеский двор. Лето вступало в ягодную пору. Теплый, легкий ночной ветер гулял по Приильменью, но не будил сонные воды. Луна из своего запредельного, космического далека величественно гляделась в тихие, спокойные зеркала озер и рек. Млечный путь пополам рассекал небосвод, а отдельные звезды ярко высвечивали среди дымки нашей Галактики и черной, бездонной глубины Вселенной. Земля стремительно неслась вокруг Солнца, двигаясь по отмеренному ей Творцом годовому кругу. А само Солнце, подчиненное тому же закону, уносило с собой Землю и все свои планеты, совершая величественный и заметный для человеческого глаза только через тысячи лет ход по космической тверди. Близилась пора звездопада, и метеоры все чаще чертили своими тонкими искрящимися вспышками синие околоземные сферы. Беспредельный космос дышал на Землю неслышимым человеческому уху и еле заметным глазу вселенским дыханием. Но это божественное дыхание как никто другой, как мало кто из людей, окружавших его, ощущал молодой княжич, не спавший и лежавший среди ночи в темноте с открытыми глазами.

Легкая дымка тумана закурилась под утро над зеркалом озер, рек и в низинах. Чуть посвежело. Вместо сна княжичем овладел какой-то дурман. В этом дурмане он грезил ей. То он видел ее нагую, как русалку, в воде Волхова с распущенными золотыми волосами, струившимися по плечам, и большой упругой грудью с алыми пятнами сосков. Да и сам Волхов виделся ему старым и мудрым волхвом с седой бородой и гривой волос, пряди которых становились волнами реки. То она, неслышно ступая легкой босой ногой, являлась к нему в изложницу в одной тонкой рубахе и начинала молча снимать ее, обнажая свои чудесные маленькие стопы, колени и стройные бедра, но дальше Феодор пробуждался и гнал от себя видение. Казалось, он засыпал, но вдруг ему чудилось, что он брал ее на руки и нес такую душистую и драгоценную к стогу свежескошенного сена, а затем валился вместе с ней в стог и душил ее в своих объятиях. То, уже пробудившись, он представлял себе, как встретит ее в лесу и подхватит, посадит к себе в седло на коня и ускачет с ней куда глаза глядят. В мыслях он целовал ее алые губы, волосы и глаза, сосал ее круглые и упругие девичьи груди с большими сосками, лобзал ее бедра, колени и маленькие нежные стопы ног. Виденья и мечты сливались, приходили и таяли, а затем вновь возникали в возбужденном воображении княжича. Еще не забрезжил рассвет, но вконец измученный видениями и мечтами княжич уже отчаялся уснуть.

Не зажигая свечи, Феодор тихо поднялся е постели и накинул кафтан. Затем натянул легкие сапоги на босу ногу и посмотрел на Алексашу. Тот спал на своей постели, не шелохнувшись. Двигаясь тихо, чтобы не скрипнула половица, старший княжич пошел к лестнице. Так же тихо спустившись в большую палату, он прошел ее и закрыл за собой дверь. Пройдя сени, он спустился во двор. Со двора заглянул в поварню, взял там краюху хлеба и пошел на конюшню. Створы ворот конюшни были открыты. Молодой конюх спал на сене близ входа. Кони, услышав вошедшего, всхрапнули в стойлах. Серый жеребец княжича, почуяв хозяина, слегка заржал. Но конюх, видимо принявший ковш меда накануне вечером, крепко спал. Феодор прошел в стойло к своему коню, закрыл за собой дверцу, погладил его по холке и храпу и стал кормить его хлебом. Зубами и шершавым языком жеребец забирал с длани княжича куски и довольный тряс головой и гривой. Феодор поглаживал его по двигавшимся скулам и шептал ему в ухо какие-то душевные слова о своей остуде. Спустя минут пять в конюшню вошло несколько молодцов. Княжич решил не показываться и затаился.

Вошедшие вели разговор, из которого Феодор скоро понял, что двое из них — это знакомые ему молодые переславские гриди, а другие двое или трое — дворовые или слуги тиуна с Городища. Вскоре проснулся конюх, которого разбудили молодые переславцы, видимо, подгулявшие ночью с дворовыми. Гриди стали выводить и седлать своих коней, чтобы поехать в Новгород на торг. Они выспрашивали у новгородцев, в какой цене на торгу седла и упряжь и можно ли купить хороших немецких коней за новгородские куны. Затем заговорили о том, что цены на торгу поднялись с тех пор, как низовские полки пришли на Славну и стали станом в предгородье. Дворовые рассказывали, что воздорожало все по торгу: и хлеб, и мясо, и рыба, что покупают хлеб по две куны, а кадь ржи по три гривны, а пшеницу по пять гривен.

Затем разговор перешел на то, что многие новгородские бояре недовольны князем и владыкой Антонием, тысяцким Владиславом и посадником Иваном, что ненавистен им княжеский тиун Яким. Посадник, тысяцкий и тиун платили боярам тем же. Гриди спрашивали, как живется дворовым и окрестным смердам за княжеским тиуном. Те отвечали, что тиун правду судит, людей не мучит, лихое не деет, но с бояр и купцов мзду емлет. Тут один из молодых дворовых заметил, что Яким опять привез и держит на Городище свою зазнобу — немецкую полонянку с ее молодкой-сестрой. Давно уже Яким, не боясь греха, возит их сюда. Немка держит нос высоко, с дворовыми говорит редко и никого не подпускает к себе. Тако же ведет себя и ее рыжая сестра. Да и кто подступится к ним, если тиун — их опека, а он доверенный человек князя. Услыхав это, Феодор догадался о ком идет речь, и сердце княжича затрепетало.

Разговор продолжался. Гриди и дворовые стали отпускать колкие и скабрезные шутки по поводу смазливой тиуновой зазнобы и ее пшеничноволосой сестрицы, и Феодор с трудом удерживал себя от того, чтобы не объявиться ерникам и не вразумить хамившую челядь. Однако, слава Богу, гриди скоро сели верхи и ускакали в Новгород, а дворовые и конюх ушли. Княжич вышел из конского стойла и незаметно прошел домой в терем.

Наступило утро. Люди в княжеском тереме просыпались и творили молитвы. Начинался обычный летний день, полный забот. Проснувшийся Алексаша уговорил старшего брата искупаться и искупать коней, а заодно незаметно взять лук со стрелами. Забрав седла, княжичи отправились на конюшню. Конюх уже не спал, а наводил Порядок и кланялся княжичам. Те взнуздали лошадей и, не одевая седел, потрусили к реке.

Вскоре Городище осталось позади, а княжичи спустились под берег реки. Подъехав к песчаной мели, они спрыгнули с коней, сбросили седла на траву, сняли уздечки, разделись сами и повели коней в воду. Небольшие рыбки стайками гуляли на мелководье и уплывали по сторонам из-под ног. Чистые и прохладные струи Волховца приняли княжичей и коней в свою стихию. Юноши плавали и ныряли, тянули лошадей за гривы на глубину. Брызги воды рассыпались, искрясь в солнечном свете. Радостное возбуждение охватило братьев. Вволю наплававшись, Феодор повел своего жеребца на берег, а Алексаша еще оставался в воде. На песке старший княжич стал натягивать рубаху и порты. Подняв голову, он увидел, как по мосту, соединявшему берега реки, из Городища прошла кучка девушек с лукошками. Те, наверное, собрались в лес за ягодами. Приглядевшись, княжич заметил среди других знакомые золотистые косы. Не раздумывая, он мгновенно накинул коню на спину седло и закрепил его, вздел узду. Быстро натянул сапоги и легкий кафтан, птицей влетел в седло и погнал коня вверх по берегу. Купавшийся еще Алексаша стал звать брата, но Феодор уже на ходу лишь крикнул, чтобы тот ехал к лесу за рекой, где у опушки они и встретятся.

Тем временем девушки уже ушли далеко. Когда княжич переехал мост, они входили в лес, Феодор пришпорил жеребца. Подъехав к опушке, он тихо пустил коня туда, где последний раз между деревьев и кустов мелькнули косы цвета спелой пшеницы. Густые лесные заросли скрыли княжича. Не спеша и тихо, так, чтоб не трещали под копытом старые сучья, он ехал по лесу и искал свою остуду. Девушки, собирая ягоды, иногда перекрикивались, и это помогало ему двигаться вперед и искать ее. Впереди немного просветлело, и княжич между кустов тихо выехал на небольшую лесную поляну, залитую солнцем. Недалеко, в полутени, отбрасываемой на брусничник кроной сосны, стояла она и изумленно смотрела на него. Более на полянке никого не было. Казалось, их никто не видел.

Феодор медленно подъехал, спрыгнул с коня и с надеждой и трепетом посмотрел на нее.

— Яко же еси зовут тя, пьшеницяволосая? — спросил он.

— Неле. Русськи есмь Неонилл, — отвечала она на ломаном русском языке, немного смутившись.

Он не знал, что говорить далее, но губы его сами стали шептать что-то нежное, чего он не помнил потом. Как зачарованный Феодор приближался к ней. А она стояла не отворотясь и только выронила лукошко с ягодами. Сближаясь с ней, Феодор заметил, что янтарное ожерелье тусклыми томными бликами играло в проблесках света на ее шее. Он почувствовал аромат и запах ее молодого девичьего тела, разогретого солнечным летним теплом, чудный запах ее уст, тронутых соком черники и земляники. Все это так и тянуло, чтобы слиться с ней в вечном поцелуе. Но, подойдя вплотную, он с колотящимся сердцем опустился на колени и обнял ее за бедра. Она не сопротивлялась, а только положила ему ароматные, окрашенные черничным соком длани на вихрастую юношескую голову. Так они замерли на минуту. Но хмельное и горячее желание обожгло Феодору сердце. Поднявшись на ноги, он с жадностью и нежностью поцеловал ее руки и, захватив их в свои, повел за собой. Не раздумывая, княжич сел в седло и помог ей взобраться к коню на загривок. Затем он тронул жеребца, и конь зарысил прочь.

Они проехали по лесу поприща два на юг, пока не достигли большого луга, покрытого стогами недавно скошенного сена. Феодор свернул за один стог, спрыгнул с коня, принял ее на руки и бережно опустил на землю как чашу тонкого стекла, полную драгоценного вина. Она села на сено. Княжич пустил коня погулять и сел рядом с ней. И тут жар страстных объятий и поцелуев обрушился на нее. Она не сопротивлялась, а отвечала ему с еще большей страстью. Руки его уже стали рвать янтарное ожерелье на ее белой, стройной вые и белую рубаху на ее персях, но она сама подняла длинный подол, и он как пчела в нектар впился губами сначала в ее колени, а затем в белые и нежные как атлас бедра и живот. Она тихо стонала, схватывая перстами и дланями вихры его белокурых волос, пытаясь нежно ласкать его и отдаваясь ему. Там, в стогу в полном исступлении провели они около часа, пока не вспомнили о том, что их наверняка уже стали искать.

Княжич встал на ноги. Колени его дрожали. Тонкие и неиспытанные им ранее токи волнами расходились по его телу к ногам, животу и сердцу. В голове легко шумело как после крепкого пива. Неле блаженно полулежала на сене, глядя на него томными голубыми глазами, пыталась поправить сбившийся с головы венец и вынуть сухие былинки сена из кос. Он нагнулся и поцеловал ее в уста.

Через несколько минут княжич отыскал коня, вновь посадил девушку ему на загривок, прыгнул в седло, и они быстро порысили туда, где произошла их встреча на лесной поляне. Не доезжая черничника, он ссадил ее на землю и поцеловал. Здесь они договорились, что встретятся на этом месте через три дня в то же время. Он тихонько отъехал и через пять минут выехал из леса саженях в ста от того места, где въезжал. Прорысив вдоль опушки, он отыскал взволнованного Алексашу, успокоил его, и они поехали краем леса в сторону лесного озера искать зайцев или какой другой дичи.

Через день князь Ярослав забрал с собой старших сыновей в Великий Новгород. Под приветственные возгласы своих воев князь и его сопровождение проехали стан, раскинувшийся у Славны. Затем они въехали в город через рубленую воротную башню острога, за которой начиналась Знаменская улица. Мощеная тонким кругляком, широкая новгородская улица встретила княжичей шумом деловой суеты, озабоченными, любопытными, насмешливыми взглядами торговых, мастеровых, ремесленных людей, нарядных женок, девушек и мальчишек, лаем дворовых псов. Множество рубленых в два и даже три яруса хором и теремов, обилие каменных храмов и богатство города сразу поразили княжичей. Во взглядах встречавших их людей читались гордость за свой город, а порой высокомерие и строптивость.

Проехав мимо каменного собора Знамения Пресвятой Богородицы почти до самого Ярославова дворища, князь и его сопровождение сошли с коней, а затем стали кланяться и креститься, оборотясь на восток к каменным храмам Успения на Торгу, Параскевы Пятницы и святого Николая-Чудотворца. Оттуда они двинулись к большому рубленому терему, возвышавшемуся на «Ярославле дворе», где князь встречал посольство из Пскова. Недавно оттуда вернулся молодой княжеский боярин Миша, передавший псковским мужам очередное предложение Ярослава о совместном походе на Ригу и выдаче бояр, оклеветавших князя. Но псковичи, похоже, уже заключили мир с Ригой и долго отмалчивались. Обещали лишь, что вскоре пришлют посольство в Новгород. Вот Миша и вернулся ни с чем.

В большой теремной палате было уже многолюдно и шумно, когда князь Ярослав и его люди вошли туда. Весь цвет новгородского боярства человек до трехсот собрался здесь. Княжеских людей вместе с ближними боярами и старшей дружиной было вдвое меньше. Войдя, князь поклонился и приветствовал всех. Часть бояр во главе с посадником Иваном и тысяцким Вячеславом радостно отвечала князю и кланялась ему. Другая часть выразила свое отношение к появлению князя громким, неразборчивым гомоном и шумом. Князь решительно прошел вперед сквозь расступившуюся толпу новгородских бояр и воссел на стол в центре палаты. Его окружили княжеские люди и сторонники из новгородцев. Теперь и тех, и других оказалось почти поровну. Вскоре в палату вошли псковские мужи, возглавляемые греком Филиппом. Посольство поклонилось князю. Переговоры начались.

Вопросы, которые Ярослав задал послам, касались участия псковичей в походе на Ригу и выдачи княжеских обидчиков. В палате довольно надолго воцарилось гробовое молчание. Стало жарко. Многие утирали платками мокрые от пота лысины и лица. Слышно было, как бились мухи в слюдяные оконца. Дверь в сени была отворена, и слабый поток воздуха с улицы не освежал людей. Ярослав ослабил верхний крюк ворота парчовой рубахи, надетой под кафтан, утер мокрый лоб и, оглядывая псковское посольство, терпеливо ожидал ответа. Вскоре псковские мужи начали тихо переговариваться между собою, и вперед из их среды выступил один наиболее дородный в шитом серебром зеленом длиннополом кафтане по имени Твердила. Поклонившись еще раз Ярославу, он начал говорить:

— Тебе, княже, кьланяемся и братьи Новгородчемъ, а на путь не идемь, а братьи своей не выдадимъ, а с рижаны есме миръ взяли. Къ Колываню есте ходивше, сребро взясте, а сами поидосте в Новгородъ, а правды не сътвористе, города не взясте; а у Кеси такожде, а у Медвежьи Голове такожде; а за то нашю братью избиша на озере, а инии поведени, а вы толко раздраживши, да прочь.

При этих словах князь Ярослав вспомнил поход пятилетней давности в Чудскую землю. Взгляд его нахмурился, а персты сжались в кулаки. Посол же продолжал:

— Или есте думали на насъ, то мы против васъ съ Святою Богородичею и с поклоном; то вы лучши насъ иссечите, а жены и дети поемлите собе, да не паче погании емлють; то вамъ ся кланяемь.

Среди присутствовавших в палате всколыхнулись громкий говор, споры и даже брань. Но князь, встав со своего места, поднял руку и гневно велел всем молчать. Боярство повиновалось. Верные гриди, тесно сплотившись вокруг князя, держали длани на рукоятях мечей и секир. Близ князя стоял грозный Феодор Данилович, готовый в любой момент кликнуть кметей со двора. Княжичи также стояли рядом с отцом, укрытые спинами гридей. Они знали, что перед поездкой в Новгород отец велел всему двору вздеть кольчуги под кафтан. Феодор и Алексаша также были в легких кольчугах. Одесную Ярослава был Борис Творимирич, что-то тихо шептавший на ухо князю. Тот внимательно слушал его. Немного поостыв, Ярослав Всеволодович овладел собой и обратился к новгородцам, желая узнать их мнение. От лица бояр противной стороны вперед вышел Симеон Борисович. Это был знатный и богатый муж, пользовавшийся большим уважением среди новгородцев. Утирая потное чело платком, Симеон изрек:

— Мы без своей братьи Псковиц не имаемся ити на Ригу, а тебе, княже, кланяемся.

Князь Ярослав вновь медленно поднялся со стола, оглядел своих супротивников посуровевшими синими глазами и молвил, что будет ждать еще десять дней решения псковских и новгородских мужей о походе на Ригу. Если же решение их не изменится, то пусть пеняют на себя. После этих слов он в сопровождении своих людей и сторонников не спеша, но уверенно оставил большую палату княжеского терема на Ярославле дворе.

Десять дней ждал Ярослав Всеволодович решения новгородского веча. Каждый день посылал в Новгород на Софийскую сторону и на Ярославов двор своих посыльных и соглядатаев. Но вести приходили неутешительные. Из Пскова сообщали, что псковские вятшие мужи упросили немцев, и те привели отряды рыцарей, ливи, летьголы и чуди к рубежам Псковской земли. Сторонников князя Ярослава во Пскове предали поруганию и выгнали из города со словами:

— Поидите по князи своем, нам есте не братиа.

Многие из них бежали в Новгород и даже в Торжок.

Ярослав еще раз отправил послание новгородскому вечу, где призывал новгородских мужей одуматься и послушать своего князя. Но вече оставило послание Ярослава без ответа. Тогда князь созрел для решительных действий. Низовским полкам он велел снимать стан и возвращаться домой. Сам с княгиней Феодосьей и дружиной следовал за полками, В Новгороде вместо себя оставлял старших своих сыновей — княжичей Феодора и Александра, возлагая опеку на них на дядьку Феодора Даниловича и тиуна Якима. Для охраны княжичей и Городища оставлял князь также пятьдесят гридей своего двора и двести надежных переславских кметей, поселенных в ближних к Городищу слободках.

Прощались пасмурным прохладным утром на Городище близ княжьего терема. В окружении слуг и гридей князь Ярослав усадил в возок Феодосию с младшим сыном, расцеловал и обнял старших княжичей, отдал последние распоряжения тиуну и дядьке. Множество дворовых высыпало на площадь перед храмом Благовещения в ожидании прощания со своим господином. Многие, что служили князю, но были вольными новгородцами, собирались также оставить Городище до лучших времен и поселиться или в вотчине тиуна Якима, или в окрестных слободках. Феодор и Александр все еще стояли рядом с отцом, и тот в последний раз благословил их знамением креста поверх непокрытых голов. Князю подвели молодого каурого жеребца, и тот взял его под уздцы. Затем, сняв шапку с алым верхом, он внимательно осмотрел дворовый люд, собравшийся проводить его, и поклонился людям и паперти храма. Простой дворовый люд кланялся своему господину в ответ. Княжичи видели, что лик отца был суровым и сосредоточенным, тень печали и расставания омрачали его, казалось, на глаза навернулись слезы. Феодор заметил, что взгляд отца застыл на ком-то у паперти храма. Внимательно присмотревшись, он увидел там Неле и ее сестру Анну, стоявших ошую каменных ступеней. Сердце княжича вспорхнуло как птица при виде желанной. Но Неле смотрела на Феодора печальными глазами, а ее сестра лишь слегка склонила голову, ответствуя князю, и, видимо, вытирала слезы, прикладывая к глазам край большого синего платка, лишь слегка прикрывавшего ее пышную копну золотисто-белых, уже успевших выбиться из косы, волос,

Осень еще не наступила, но ее дыхание вдруг сразу почувствовалось в природе. Ночи стали ветреными и холодными. Пасмурным утром на серебристой высохшей траве и кустарнике появлялся легкий иней. Но стога сена в лугах еще стояли, и кое-где по полям желтели небольшие скирды соломы.

Феодор и Неле встретились уже в который раз в том самом лугу, где началась их любовь. Они лежали в стогу, а конь княжича, привязанный у стога, лениво отрывал от него клоки сена и, двигая скулами, с хрустом перетирал его коренными зубами. Было более чем прохладно, по небу ползли хмурые синие тучи, кое-где окрашенные лихорадочным золотистым светом не согревавшего солнца и, казалось, что вот-вот пойдет дождь. Однако влюбленные не замечали этого и были почти наги или точнее слегка прикрыты: он — краем ее синего сарафана и сеном, она — его серым из дорогого сукна кафтаном. Он, развернувшись к ней всем телом, лежал на ошеем боку и положил свою десную ногу, согнутую в колене на ее слегка округлый живот. Десная рука его ласкала ее уже не по девичьи большие, но крепкие перси с крупными и яркими пятнами вокруг сосков, а уста целовали ее ланиты, маленькие ушки и стройную белую шею. Золотые ее волосы были наполовину заплетены в косы, а наполовину уже рассыпаны, и в них запутались былинки сена. Ошеей дланью он держал ее за плечо. Она же, лежа на спине, полуприкрыв очи, ласкала своими нежными перстами его уже вновь окрепшую мужскую плоть и просила его лишь об одном, чтобы он не оставлял на ней следов страстных и безумных поцелуев. Через несколько минут они в который раз за эту встречу соединились Вновь.; Их страстные телодвижения и стоны продолжались и были слышны еще около получаса, и это тревожило коня. Тот прислушивался к малознакомым звукам, исторгаемым ожившим стогом, и, не понимая, что происходит, бил копытом, тревожно и тихо ржал, крутя головой, гривой и хвостом. Жеребец задвигал ушами, прянул от стога, громко захрапел, а затем заржал. Однако не прошло и минуты, как из стога вновь раздался уже совершенно ровный и спокойный голос:

— Тпрру, стоялый! Ужо пожди мя.

Знакомые, понятные слова и строгие нотки в голосе хозяина успокоили взволнованного коня. А в стогу начался негромкий, ровный, но иногда наполняемый тревогой и волнением разговор. Начал моросить мелкий дождь. Феодор, привстав, надел и завязал в поясе нижние льняные порты и лег опять рядом с любимой. Неле, накинув на еще нагое, остывающее от страсти тело кафтан Феодора, и, уткнувшись челом к нему в плечо, со слезами в голосе рассказывала, что дела у тиуна Якима в Новгороде, по слухам, шли плохо. Яким собирался днями отправить их с сестрой в свое сельцо, что лежало за Липной. С ее слов княжич понял, что добираться туда верхи надо несколько часов. Слова ее сильно встревожили Феодора, хотя он и без нее знал о недобрых событиях в Новгороде, о боярском заговоре, о том, что бояре подбивают новгородцев подняться против посадника Ивана, владыки Антония и всех сторонников его отца.

Но все это тревожило княжича в первую очередь потому, что могло стать серьезным препятствием для его свиданий с Неле. В душе Феодора все бунтовало против тех, кто мог встать на их пути. Но в голове своей он уже создавал план, как будет встречаться с ней у Липны где-нибудь в лесной сторожке. Он думал уже о том, кого из молодых гридей сможет он посвятить в свои любовные дела и сделать своим надежным слугой, проводником и помощником.

Небо вскоре совсем нахмурилось, и пошел дождь. Княжич и Неле быстро оделись и спустились со стога вниз. Феодор поправил ослабленное сбившееся седло, подтянул подпруги. Следом стянул со стожка красивую малиновую ортму, отряхнул ее от былинок, свернул в несколько раз и набросил коню на загривок, ближе к передней луке седла. Неле тем временем отряхнула от травы свой сарафан и поправила волосы. Напрягая все силы, он подхватил ее под стройные бедра и помог ступить ногой в стремя, а затем подсадил, чтобы она удобнее могла усесться на эту ортму у седла. Поправив узду, Феодор легко сел в седло и тронул коня. Всю дорогу домой они договаривались о том, какой знак он подаст ей, а она ему, когда им нужно будет увидеться или что-то сообщить друг другу. Условились так, что она должна будет прийти туда, куда будет указано, если посланец передаст ей его нательный крест с изображением Спасителя и св. Феодора Стратилата. Он же должен был немедленно прискакать к ней или найти ее, если она передаст с посланным свое янтарное ожерелье, купленное ее отцом на берегах Варяжского моря.

Погода испортилась совсем. С севера подули холодные и злые ветры, принесшие несчетные дожди и распутицу. Перед вечерней накануне Преображения Господня дождь прекратился, и прояснело, даже глянуло солнышко. Ночь была погожей и теплой. Но на Преображение с полудня вновь нахмурилось, а затем пошел ливень. Дни шли, а сухой и ясной погоды так и не наступало. Бабье лето не пришло.

Смерды и земледельцы окрестных новгородских слобод и сел то горестно и беспомощно вздыхали и крестились, то поднимали в злобе и исступлении свои руки к небу и, грозя ему, ругали неизвестно кого. Все то, что выросло жарким, засушливым летом и еще не было собрано или убрано по дворам, погибало под проливными дождями и студеными ветрами.

— Три же осени наиде дождь бес престани день и нощь, с Госпожина дни и до Николина дни: ни сена беаше людем лзе добыта, — писал в тот год новгородский летописец.

Неспокойно было той осенью в Новгороде Великом. Постой низовсхих полков, неурожай и непогода подняли цены на торгу. Городское простонародье и ремесленный люд оказались на грани голода и нищеты. Бояре — противники князя Ярослава, кого поддержали священники приходских храмов Софийской стороны, купечество, торговавшее с немцами у границ Чудской земли и в устье рек Наровы и Невы, завели «велику крамолу» и подняли «просту чадь» против владыки Антония и других сторонников князя.

Холодным и дождливым осенним вечером прискакал из Новгорода на Городище человек тиуна Якима, который в присутствии своего господина, молодых княжичей и Феодора Даниловича рассказывал, что вчерашним днем бояре созвали простолюдинов на княжеском дворе и сотворили вече. Выкатили из погребов несколько бочек с брагой и медовухой, опоили людей. Народ взялся за дреколье и секиры и двинулся к владычному двору. Пришли туда всем скопом и выволокли из владычных покоев к народу мниха Арсения — владычного печатника и казначея, мужа кроткого и смиренного и возвели на него великую крамолу, обвиняя в том, что де выпроводил владыку Антония в Хутынский монастырь, а сам занял Владыкино место, дав мзду князю. Отобрали у Арсения все ключи, затем как на злодее порвали на нем подрясник и вытолкали в шею за ворота двора, по дороге избивая его. С трудом уберегся Арсений от смерти и затворился в Святой Софии, а утром чуть свет бежал в Хутынский монастырь. Тем временем простой люд раскрыл двери всех винных владычных погребов, выкатил бочки с хмельным и принялся бражничать. Бояре же послали за владыкой Антонием в Хутынскую обитель. Утром архиепископа привезли, силой водворили на своем месте и приставили к нему двух мужей Якуна Моисеевича и Микифора-щитника. Но и то было не все. Через час-другой взмястился весь город. Народ собрался на вече. Люди шли с оружием в руках, с пьяных глаз истошно орали во всю глотку, потрясая копьями и секирами. С веча с оружием пошли толпой на сотского Вячеслава и стали грабить его двор. Затем грабежу подверглись дворы брата сотского Богуслава, владычня стольника Ондреича, княжеских сторонников Давыдка и Судимира. Послали грабить и липеньского старосту Душилца, а самого его хотели повесить, да тот утек вовремя. Говорят, подался ко князю Ярославу. Зато схватили жену липеньского старосты и глумились над ней. Словом, в городе начался великий мятеж, в котором черные люди выступили против князя Ярослава на стороне боярской знати, обвинившей во всех бедах и несчастьях княжеских сторонников.

Вести были слишком тревожны. Выслушав их и отпустив соглядатая, тиун Яким и Феодор Данилович в присутствии молодых княжичей еще некоторое время совещались. Решено было собрать всех княжеских кметей из ближайших слободок на Городище, выставить караулы на воротных вежах и вести конный дозор на ближайших дорогах. Когда разговор зашел об охране дорог и дозорах, Феодор сильно заволновался, покраснел и с трудом скрыл свое беспокойство. Однако дядька, обратив на это внимание, подумал, что молодой княжич возможно перепугался. Тиун же просто не заметил волнения Феодора. Вернувшись в свои покои после совета у тиуна, Феодор долго не мог успокоиться, что заметил Алексаша, пытавшийся поговорить с братом и поделиться с ним своими переживаниями. Однако старший княжич как-то растерянно отмалчивался и вместо того, чтобы поужинать и стать с братом на вечернюю молитву, вышел из терема на двор. Холодные осенние сумерки спустились на округу. Дождь прекратился, и задул сильный холодный ветер. Спускаясь по ступеням с высокого гульбища, княжич заметил, что в больших лужах близ княжеского подворья отражаются полноликая луна и темно-синее небо в просветах серо-сиреневых облаков, проплывавших вверху. Легкая рябь иногда пробегала по поверхности воды. Княжич остановился на одной из верхних ступеней на спуске с гульбища, поднял глаза к небу и увидел полную луну, ярко освещавшую небосвод в просветах между облаков. В душе его натянулась какая-то болезненная струна, мелодично и тонко звеневшая под посвист осеннего ветра. Сердце его было наполнено тоской и ожиданием. Уже две недели, как уехала его желанная, и не было вестей от нее. Все его мысли кружились вокруг ее образа. И он постоянно задавался вопросами о том, где она, что с ней, вспоминает ли она о нем. А ныне как назло пришла новая беда — замятия в Новгороде, и завтра выставят на дорогах дозоры, и, не приведи Бог, перехватят человека с весточкой от нее. А он — князь Новгородский — может и не узнать о том, что она зовет и ждет его. Вдохнув всей грудью холодный осенний воздух, Феодор всмотрелся в небеса, молча взмолился Господу о том, чего просила и ожидала его душа, и перекрестился. Оторвав глаза от неба, он увидел, что подворье почти опустело, и лишь в самом низу, в сумерках, у лестничного спуска маячила небольшая фигурка какого-то человека. Опустив длань на рукоять малого меча, притороченного у кожаного пояса ошую, Феодор смело пошел вниз по ступеням. Человек, стоявший внизу, не двигался с места, и, казалось, смотрел на княжича. Сначала Феодору показалось, что это какой-то нищий, случайно пропущенный сторожей в ворота городищенского крома за милостыней, что бывало и ранее. Но, спустившись ниже, он увидел, что это юноша годом или двумя старше его, хотя и одетый в нищенские лохмотья, выглядевшие совсем убого.

— Кто ты еси, человече? — спросил Феодор, остановившись на последней ступени и сжав рукоять меча в своей длани. Тот низко поклонился княжичу и, молча, достав из-за пазухи что-то, протянул это Феодору на открытой длани. В ярком свете луны оно блеснуло фосфорическим светом, и княжич увидел дорогой ему предмет — янтарное ожерелье из крупных золотистых камней, купленное когда-то у Варяжского моря. Сердце княжича взлетело ввысь.

Не раздумывая долго, Феодор достал из своего кошеля у пояса горсть серебряных новгородских кун и велел юноше спрятаться и ждать его здесь же поблизости. Быстро дойдя до гридницы, он вызвал к себе двух молодых переславских гридей Судимира и Родослава, с кем давно договорился о помощи и службе в своем деле, и велел им легко оборужиться, вздеть кольчуги и седлать коней. Время было тревожное, многие гриди уже несли службу по охране городищенского крома или были в дозорах, и никто не обратил внимания на двух воев из молоди, вызванных старшим княжичем и, казалось, собиравшихся в дозор. Затем Феодор поднялся наверх в княжеские покои и застал там Александра, одиноко стоявшего перед образами в красном углу и творившим вечернее правило перед сном. На мгновение Феодору стало жаль своего еще маленького, но стойко державшегося брата. Услыхав, что кто-то вошел, Алексаша лишь на мгновение развернулся, взглянул на Феодора и тут же отвернулся к образам. Старший княжич, заметив это, тихо подошел к младшему и опустил ему десную длань на плечо. Алексаша шептал молитвы. Феодор развернул его за плечи лицом к себе и тихо попросил не держать на него обиды. В глазах Алексаши блеснули слезы. Мальчик вытер глаза тыльной стороной длани и вопросительно посмотрел на старшего брата. Феодор обнял Александра и прижал к себе. Тот доверительно всхлипнул носом. Вновь посмотрев в братнии глаза, Феодор посерьезнел. Попросил младшего поцеловать крест на том, что никто не узнает, о чем ему будет рассказано. Александр обещал, перекрестился и поцеловал свой нательный крестик. Следом старший быстро и толково рассказал младшему, что скачет в ночь к своей возлюбленной, что завтра к полудню он должен вернуться, и что если его будут искать, Александр прикроет его и скажет, что княжич ускакал с зарею объехать дозоры. Так или иначе, но к полудню Феодор обещал возвратиться восвояси. Если же будет, на крайний случай, что он не возвратится к сроку, то Александр должен тихо вызвать молодого переславского гридя Родослава и отправить с ним посыльного к Феодору. Родослав же будет знать, как найти старшего княжича. Все это вызвало некоторые сомнения у Александра, но Феодор успокоил его и уверил, что когда вернется, то посвятит в свои тайны младшего брата, и тот обещал все исполнить. Братья обнялись и поцеловались. Более-менее успокоившийся Александр пошел спать, а Феодор тихо спустился вниз, взял седло с уздечкой и незаметно отправился на конюшню.

Светало. В небольшой, недавно срубленной, чисто прибранной и слегка протопленной баньке было уютно и спокойно. Ветер улегся, а с крыши капало в бочку с дождевой водой, что стояла у наружного угла бани. Пахло уже высохшими березовыми и дубовыми вениками, висевшими в предбаннике, и талым воском. Свеча, поставленная в латунный подсвечник еще ночью, уже догорала, оплывала и мерцала зыбким, крохотным огоньком. Двое — юноша и девушка лежали полуобнаженные на широком ложе из конских попон, потника и двух овчинных полушубков, постеленных на грубо отесанном полу бани. Поверх всего этого ложа был постелен белый льняной покров. А в головах у молодых также лежала свернутая втрое овчина. Оба они крепко спали. Их тела были сплетены в объятье. И только капли редкого дождя, падавшие с крыши в бочку, да сонная муха, проснувшаяся от печного тепла и очумело жужжавшая у оконца, затянутого мутным бычьим пузырем, тревожили их сон.

В предбаннике стояли заляпанные грязью и глиной кожаные сапоги. Поверх лавки лежали серый, дорогого сукна кафтан, забрызганный дорожной грязью из-под копыт, шапка с малиновым верхом и бобровой оторочкой. Рядом были положены тяжелая, расправленная в плечах кольчуга и кожаный пояс с притороченными к нему ножнами с коротким мечом. Богатый женский платок сиреневых тонов с серебристым узором и серебряный венец немецкой работы были обронены на пол. Небольшие женские башмачки, также запачканные глиной, стояли у порога при входе в баню, где на ложе спали молодые.

Прошел час, как рассвело. Феодор открыл глаза и увидел перед собой еще не закопченный, свежеструганный, низкий потолок бани. В первое мгновение незнакомая обстановка удивила его, но в следующий момент он тут же вспомнил, как он, двое гридей и их проводник стремительно неслись верхом сквозь дождь, ветер и ночь по грязной дороге, разбрызгивая лужи, в сторону Липны. Вспомнил, как горело его сердце ожиданием встречи с желанной, как она, вызванная дворовой девушкой, прибежала к нему сюда, на край сельца в баню. Как он, увидав ее, бросился к ней, а она прыгнула к нему, и он, что было сил, подхватил ее руками под бедра и с трудом оторвал от земли. Затем, опустив ее на ноги, обнял и расцеловал. Как она вцепилась в него, заливаясь слезами радости и целуя его в уста и ланиты. Как горяча была их встреча! Феодор улыбнулся и взглянул на Неле, которая уткнулась ликом в его десное плечо и, казалось, еще спала Он тихо поцеловал ее в уста и в кончик ушка, и она полуоткрыла глаза. Опустив взгляд ниже, Феодор увидел упругие ее груди и стал нежно целовать их соски. Она же, не размыкая полностью глаз, гладила его своими перстами по груди. От этих прикосновений страсть загорелась в нем с новой силой… Когда он застонал и бессильно откинулся навзничь головой на овчину, Неле, повинуясь каким-то понятным только женщинам чувствам, стала с нежностью гладить его дланью по волосам и шептать ему какие-то непонятные и ласковые слова на своем родном языке:

— Майн кляйн. Майн либер…

Он не знал этих слов и ничего не спрашивал у нее о них. Но ему было так хорошо и так тепло от ее прикосновений, что не нужны были никакие пояснения. Придя в себя, он с интересом стал расспрашивать о ее юности. Она тихо шептала ему что-то на полупонятном и ломаном русском о своем детстве, о своей жизни в замке близ города Люнебурга, о своей матери, которая рано умерла, оставив их со старшей сестрой Анхен на попечение отца — бедного рыцаря Пауля Ульриха фон Горста. О том, как бедность заставила ее отца наняться в дружину к богатому ганзейскому купцу Иоахиму Бору из города Любека, который успешно вел дела в Ливонии. Отец не решился оставить маленьких дочерей дома одних и взял их с собой в далекие и дикие края — в землю язычников ливов и эстов. Так Неле и Анхен оказались в Ливонии. Тогда Неле была еще мала, но она помнила, как они плыли на большом торговом корабле по серому, штормовому Варяжскому морю. Помнила, как впервые увидела Ригу — этот небольшой, но хорошо укрепленный и полный воинов-кнехтов, рыцарей и купцов город. Причем и купцы, и рыцари, и кнехты мало чем отличались друг от друга, так как все пили много вина, крепко ругались и казались грозными, страшными, были вооружены, бряцали кольчугами и оружием. Маленькой Неле бросилось в глаза, что в этом небольшом и грязном городе было очень мало женщин и детей. Ее с Анхен почти никто не замечал, и они ни с кем не играли. Слава Христу, они недолго жили в Риге и часто ездили по стране, останавливаясь в купеческих факториях и небольших селениях ливов, где девочкам удавалось поиграть и пообщаться с детьми, выспаться после длительных переездов и сходить в какую-нибудь деревянную сельскую кирху, чтобы выслушать мессу. Нанятый купцом Иоахимом бедный клирик, постоянно сопровождавший его торговые караваны, за небольшую плату исправно обучал девочек арифметике, грамоте и письму на латыни и немецком. Неле и Анхен со временем стали хорошо считать, читать и писать, помогая купцу вести дела. Купец все чаще заглядывался на старшую Анхен и недвусмысленно намекал фон Горсту на то, что у него взрослеет сын, которому нужна приличная и умная жена. Фон Горст чаще всего отмалчивался, понимая намеки купца и скрывая под этим молчанием свое рыцарское достоинство. Как отец он очень любил своих дочерей и редко далеко отлучался от них, но постоянно был занят охраной товаров и военными делами, хотя и старался уделять девочкам больше внимания. Когда Неле стала девушкой, он подарил ей дорогое янтарное ожерелье, купленное в Риге у какого-то купца. Дела у Иоахима Бора шли хорошо, и отец Неле получал немалое жалованье, тем более, что рыцарь фон Горст отличался смелостью и знанием военного дела и не раз за эти годы выручал купца в момент опасности или разбойничьего нападения на неспокойных дорогах Ливонии. Более всего разбойничали эсты, соединявшиеся в небольшие отряды и совершавшие нападения на немецких купцов, их фактории и ливонские деревни. Но самой тяжелой и незабываемой оказалась та война, когда на помощь эстам пришли русские, вторгшиеся в Ливонию. Страшные дела тогда творились вокруг. Немецкие пасторы и монахи, клирики и братья-рыцари, купцы и кнехты, ливы и летты, оставляя свои кирхи и монастыри, подворья и фактории, городки и селения, бежали в крупные города и замки, бросая на произвол судьбы все, что было накоплено за многие годы. Ливония окуталась дымом пожаров. Слезы и горе были в глазах христиан. Более всего неистовствовали язычники-эсты, мстившие ливам и братьям-рыцарям. Но Иоахим Бор не хотел бросать накопленное добро, несмотря на уговоры Пауля Ульриха фон Горста. Рыцарь прекрасно понимал, что нельзя терять времени, и что отсидеться за стенами фактории не удастся. Он было собрался отправить дочерей в Ригу одних на небольшом возке, но дороги, как выяснилось, оказались уже перекрыты завоевателями. Лишь когда русские оказались совсем недалеко от их фактории, купец приказал грузить самые дорогие товары на возы и разведать, свободны ли от русских лесные дороги на запад. Отец с отрядом кнехтов ускакал в ночь. С тех пор Неле его не видела. Утром пропал и сам Иоахим Бор со своим приказчиком, сыном и племянником. В фактории остались лишь Нелли с сестрой, две женщины из прислуги, их учитель-клирик и два пожилых кнехта. Эсты и русские не заставили себя долго ждать. К полудню их небольшой конный отряд с возами нагрянул на факторию. Клирик и кнехты были тут же заколоты копьями, а на женщинах и девушках порвали одежды и надругались над ними. В этот страшный осенний день Неле стала женщиной.

Далее Феодор слушать уже не мог и не хотел. Кулаки его бессильно сжались, кровь ударила в виски, горячий пот выступил на челе, на груди и спине. Он сильно сжал руку Неле в запястье, застонал и попросил ее замолчать. Девушка умолкла, но продолжала ласково гладить Феодора по волосам и ланитам. Успокоившись, юноша стал договариваться с девушкой о новой встрече. Он обещал, что вновь прискачет к своей возлюбленной через седмицу. Если же этого не случится по какой-либо причине, то он обязательно пришлет ей весть. Наступило время расставания. Они быстро оделись. Княжич вышел наружу. Баня стояла довольно далеко от ближайших хозяйственных построек двора, в котором они нашли приют. Совсем рядом был лес и маленькое озерцо. Осмотревшись, Феодор свистнул три раза по-разбойничьи, как было условлено с Судимиром. И через несколько минут гридь вывел из сеновала, стоявшего саженях в двадцати от бани, двух коней, держа их под уздцы, и направился к Феодору. Тем временем Неле вышла из бани и остановилась на ступенях. Чтобы не привлечь чьего-либо внимания, княжич отвел ее за баню и расцеловал в очередной раз. Девушка слегка дрожала от холода и переживаний. Эта дрожь передалась и княжичу. Совладав с собой, Феодор напоследок прижал свою желанную к сердцу, поцеловал ее в полуприкрытые глаза и перекрестил. Она отвечала ему поцелуем в уста. Оторвавшись от возлюбленной, он обогнул угол бани, взял за узду подведенного ему коня, ступил в стремя и прыгнул в седло. Через несколько минут княжич и гридь неслись во весь дух, разбрызгивая осветлевшие лужи, по дороге на Новгород Великий.

Вскоре княжеская усадьба на Городище стала напоминать осажденный врагом кром. Со всех окрестных слобод и сел были собраны там переславские кмети. Воинский люд заполнил все свободные постройки усадьбы: клети, конюшню, амбары, сеновал и даже кузницу. Вои несли службу в разъездах на перекрестках дорог, объезжали городищенский кром и окрестные леса, стояли на стенах и воротной веже в карауле. Люди мерзли и мокли, не могли просушить влажной и сырой одежды у костров, спали вповалку на соломе и простывали. Вскоре на Городище поняли, что продовольствия, особенно сена и корма для лошадей и скота, надолго не хватит. Сентябрьские и октябрьские дожди, лившие почти без перерыва, сделали свое дело. В октябре вода так поднялась в Волхове, что ее потоки смыли все стога сена и скирды соломы в лугах и на опустевших полях. Дороги между селами, слободами, монастырями и городом оказались размыты. Сельские и слободские избы подтапливала вода. Связь между городом и весями прервалась более чем на месяц. Так прошел ноябрь и наступил декабрь. Неожиданно пришли холода, и на неделю ударил мороз. На Ильмень-озере стал лед, который держался три дня. Затем неожиданно подул сильный южный ветер, понесший в Волхов обломки льда и холодные воды озера. Ночью с седьмого на восьмое декабря бешеными потоками воды и льда в Новгороде снесло девять городин великого моста между Софийской и Торговой сторонами. Восемь из них унесло вниз по течению и выбросило на берег близ Пидбы у храма Святителя Николы Чудотворца. Девятую разнесло и утопило в водах буйной реки.

Мрачные знамения и угроза голода остудили буйные головы и усмирили мятежный Новгород. Представители новгородской господы прекрасно понимали, что без привозного хлеба с низовских земель эту зиму город вряд ли сможет пережить. Все же торговые пути с востока на запад были в руках у князя Ярослава Всеволодовича. Вот тогда и послали новгородские бояре свое посольство на Городище с просьбой посредничать в переговорах с князем Ярославом. С новгородским посольством в Переславль-Залесский отправился тиун Яким в сопровождении нескольких переславских гридей и кметей. Как записал тогда новгородский летописец: «Не хотяше бо Бог видети кровопролития в братии, ни дияволу радости дати, радуетъ бо ся окаанныи о кровопролитии братне; но изволи благыи Бог тако быти».

Тем временем зима вступила в свои права. Лед сковал реки. Пушистым снежным покровом выстлало землю, и по белым мягким дорогам заскользил санный полоз, зашуршали кованые копыта лошадей. Отрезанные друг от друга осенней распутицей и разливами рек деревеньки, веси, монастыри, города вновь связала бурная жизнь. Смерд правил санями с житом, салом, говядиной и рыбой на городской торг, боярский тиун или холоп гнал коня в село по какому-то делу, молодой боярин выезжал с ловчими и дворовыми на охоту травить волков или медведя-шатуна, купец уже вел санный обоз с товаром куда-нибудь в Торжок или Ламский Волок. А юный княжич Феодор по зимнему первопутку летел в сопровождении доверенных гридей к своей ненаглядной в небольшое сельцо у Липны.

Зима конца 1228 года от Рождества Христова была студеной и малоснежной. Она смирила человеческие страсти и притушила политические распри. Узнав о посольстве из Новгорода, князь Ярослав Всеволодович открыл низовским купцам дорогу, и сотни возов с пшеницей, рожью, ячменем, овсом и пшеном наполнили новгородский торг. Смерды из дальних в основном восточных и южных сотен (волостей) и погостов везли по зимнему первопутку на новгородский торг сало, конопляное масло, мед, гречневую крупу, горох, рыбу и прочую снедь. Доставили с берегов Варяжского моря в Новгород пшеницу, муку, окорока, вина и сукно ганзейские и готские купцы.

Так жизнь вновь пошла своим чередом. Небольшой обоз с рожью, овсом, салом, пивом и медовухой пришел и на Городище из Переславля от князя Ярослава. Многие молодые кмети и гриди получили подарки от своих сродственников. И у всех обитателей княжеской усадьбы появилась уверенность, что эту зиму переживут они здесь близ Великого Новгорода совсем неплохо. Да и мало кто из молодых гридей и кметей не завел в окрестной слободке или сельце себе зазнобу. Ведь уже с самого лета стояла здесь дружина удалых переславских воев, и многим новгородским девицам и женкам, не давали покоя их смелые речи и задорные глаза, сильные и нежные руки и решительный нрав. Не страшила слободских девиц отцовская плеть, а городских женок упреки или брань свекрови. Жизнь брала свое.

Так прошли Филиппово говение и Василий Великий, пробежали Рождество, Святки и Крещение, миновало Сретенье Господне и подступил Великий пост. За первые зимние месяцы не раз встречался Феодор со своей ненаглядной. И уже, казалось, вошли в привычку их встречи. За эти месяцы окреп он и возмужал, а русый волос уверенно пробился над его верхней губой. Голос его все более ломался и становился низким и хриплым. Все более сквозили в нем нотки княжеского достоинства и уверенности в себе.

В канун Великого поста в сыропустную неделю во вторник возвратился на Городище тиун Яким. Уезжал он с десятком воев, возвратился с дружиной в сто человек. Был он встревожен и тороплив. Тут же по его приезду Феодор Данилович позвал княжичей на совет, собиравшийся в тиуновых палатах. Там уже ожидали новгородские мужи — сторонники князя Ярослава: посадник Иван, тысяцкий Вячеслав с братом Богуславом, владычный стольник Давыд, боярин Судимир и другие. В палате было жарко натоплено, но все сидели в шубах, то ли не успев снять верхнюю одежду с дороги, то ли ожидая какого-то скорого и неожиданного сполоха. Речь держал тиун Яким. Он рассказывал о новгородском посольстве в Переславле. Долгим было это посольство. Князь уламывал новгородцев к войне с Орденом и хотел поставить своих волостелей и судий по новгородским сотням. Новгородские мужи стояли на своем, звали князя к себе на стол, но предъявляли ему свои права:

— Поиди к нам, забожничье отложи, судии по волости не шли; на всей воли нашей и на всех грамотах Ярославлих, то ты наш князь, или ты собе, а мы собе.

Князь обещал подумать, оставив до времени послов без ответа. Те ждали десять дней, да так не получив ответа, возвратились восвояси. Узнав об этом, Ярослав быстро собрал дружину в сто комонных воев и послал ее во главе с тиуном в Новгород, дабы если поднимется мятеж, то сопроводить княжичей в Переславль. Яким закончил, отер потный лик и нервно сел на лавку.

Слово взял тысяцкий Вячеслав. В Новгороде уже знали об итогах посольства. Ярославля вои вновь перекрыли торговые пути из Твери, Торжка и Волока на Новгород. Подвоз хлеба и продовольствия с низовских земель прекратился. В Волоке водворились конные отряды дмитровских и московских кметей. Новгородские бояре — супротивники князя во главе с Внездом Водовиком, Семеоном Борисовичем, Нездылой Прошкиничем, Иванком Тудорковичем стали подбивать черный люд к выступлению против княжичей Феодора и Александра и новому погрому княжеских сторонников. Угроза нападения новгородцев на княжескую усадьбу на Городище вновь стала реальностью.

Услыхав все это, Феодор Данилович призадумался и нахмурил чело. Лики новгородских мужей были тревожны и озабочены. Тиун Яким заерзал и вскочил с лавки. Волнение передалось и княжичам. Но если Александр порозовел, то Феодор покраснел, и мелкий пот бисерой осыпал его чело. На какое-то время в палате воцарилось молчание. Первым не выдержал Яким и, обратившись к Феодору Даниловичу, призвал его повелеть немедля оборужиться всей городищенской дружине. Не раздумывая долго, дядька встал со скамьи и вызвал из сеней караульного гридя. Строгим голосом и громко, чтобы слышали все, он велел передать, что приказывает вооружиться и вздеть доспехи всем княжеским людям, а также готовить лошадей и несколько саней с продовольствием и княжеским скарбом к выезду в ночь. Когда гридь вышел, он объявил всем о своем решении этой же ночью оставить усадьбу и возвращаться в Переславль.

Сердце похолодело у княжича Феодора. Александр же по-детски радостно и спокойно улыбнулся. Возвратясь в свои палаты, Феодор вскоре разыскал Судимира и передал ему в сенях небольшой свиток — грамотцу, написанную на обрезке пергамента, где он кратко рассказывал Неле о своем неожиданном отъезде, просил ее ждать его, обещал дать знать о себе при первой возможности. Судимиру же велел сказать девушке на словах, что если сможет, то пусть быстро отпишет ему и передаст с гридем. И еще велел Судимиру на Городище не возвращаться, а скакать прямиком на Заборовье и Торжок.

Глава XI. Возвращенный град

Весенний ветер весело шумел и разгонял облака, чтобы ласковое солнце ярко светило людям и отогревало застывшую за зиму и истосковавшуюся по теплу землю. Комонные дружины черниговских, стародубских, карачевских, мценских и козельских кметей, разбрызгивая копытами коней талый снег, дорожную грязь и лужи, спешно подходили к Торжку во главе с князем Михаилом Черниговским. Было Вербное Воскресенье, и во всех храмах Торжка уже отслужили литургию, и теперь навстречу оборуженным доспешным воям несся веселый перезвон церковных бил и колоколов. В Торжке уже знали о подходе черниговского войска. Ворота града давно были распахнуты настежь, и городской люд радостно встречал у воротной вежи и валов черниговских воев, словно после победы над врагом. Конные разъезды низовских ратей, еще недавно свободно разъезжавшие за рекой Тверцой и вдоль рубежей новгородской земли, теперь ушли восвояси. И можно было без боязни передвигаться по дорогам, не опасаясь татьбы и которы.

Княжий детский Горислав ехал верхом во главе сотни козельских кметей вслед черниговского конного полка. Вои шли на рысях почти без останову уже четвертый час. Полки оставили сельцо, где стали на ночлег еще засветло. Выступили второпях, не евши, а только оборужившись, вздев брони и заседлав коней. По всему было видно, что князь Михаил торопится приять Торжок, прежде чем переславцы и суздальцы решатся на что-то. Вскоре черниговский и козельский полки миновали лесистый подъем, и перед ними открылась небольшая долина реки Тверды с грядой холмов на ее правом берегу, высокими валами, рублеными стенами, воротами и храмами, венчавшими один из самых больших холмов. Торжественный церковный перезвон вызывал на лицах людей улыбки. Общее настроение возбужденной радости и праздника передавалось воям, подступавшим к городу. Люди улыбались, сознавая, что, возможно, удалось совершить еще одно важное для всех дело, избежав княжеских котор, усобицы и кровопролитья. Со всеми вместе радовался и улыбался Горислав.

За прошедшие годы после того страшного поражения и шока, которые испытали все русичи, побывавшие на Калке, спасшиеся и выжившие после, Горислав возмужал, заматерел и поумнел. Как и все, кто был там и чудом остался жив, он спрятал глубоко в себя свои переживания и память о пережитом. Правда, глубокое чувство негодования и желание отомстить, смешанные с чувством горечи и стыда, иногда прорывались в нем… И все же Горислав стал осторожнее и предусмотрительнее во всем, что его окружало. После Калки вся его жизнь покатилась как-то стремительно и скомканно, ибо ее прежний порядок и поступательный ход были нарушены.

Возвратившись в Козельск и похоронив князя в родной земле, поредевшая княжеская дружина распалась. Оставив княжеский двор, Горислав возвратился в отчий дом, благо отец, матушка, старшие братья дружно жили со своими семьями, как и прежде в разросшемся родовом гнезде на посаде близ Козельского Крома. Горислав был принят тепло. Однако пережитое глубоко изменило и переродило его. Первое время он пытался залить свои переживания и чувства горечи хмельным. Но застолья со старшими братьями и прежними дружками не приносили былого безмятежного веселья.

Хмельное лишь дурманило голову, обостряло чувства и прорывалось в нем ожесточением и безнадежным желанием доказать что-то очень важное своим пьяным собеседникам. Для всех же, кто знал его ранее, он стал казаться угрюмым и опасным, ибо, когда он напивался, то хватался за короткий меч, всегда висевший у пояса и, казалось, мог заколоть любого, кто пытался отмахнуться от него или поспорить с ним. Труд тоже не отвлекал его от тяжелых и мрачных мыслей, работа валилась из рук, да и не было нужды в его труде. Большая и трудолюбивая семья, где вырос Горислав, жила в достатке, имея свою землю близ Козельска, дарованную его отцу за службу покойным князем Мстиславом.

Зазнобы у Горислава не было. Женки, встречавшиеся на его жизненном пути, не тревожили его душу. Он легко расставался с ними. Израненный на Калке, рано поседевший, он стал стесняться своих ран, и, прежде всего, хромоты на левую ногу из-за полученной в голень татарской стрелы. Страшный шрам от татарского меча пересек его лик от десной надбровной дуги и десного глаза через перебитый нос к ошему углу губ. Рана долго не заживала, гноилась, и лишь после того, как старая знахарка взялась вылечить его припарками и травами, дело пошло на поправку. Но шрам остался и сиял красно-розовыми буграми на его ранее красивом, молодом лице. Иногда в приливе чувств или при сильном волнении давала себя знать и контузия, полученная еще до Калки, за Днепром, от удара стрелы по краю шелома. В такие минуты у него вдруг перехватывало дыхание, и словно обручем сжимало виски и затылок, и от этого, казалось, он готов был лишиться чувств. Когда же Горислав напивался, кровь ударяла ему в ланита, а шрам багрово и зловеще темнел на покрытом потом бледном челе. Яркие седые пряди в русой шевелюре волос таинственно мерцали и старили его. В пьяных голубых глазах светились тоска и одиночество. И когда он в этом состоянии вытягивал меч и сквозь зубы цедил страшные матерные ругательства, готовый ударить какого-то спорщика или рьяного говоруна в горло или в живот, то все в ужасе замолкали и старались оставить опасное застолье. Редкая женщина, видевшая его в таком состоянии, потом с трудом могла лечь с ним в постель. Лишь во время молитвы в храме лицо Горислава теряло свое тоскливое и угрюмое выражение и преображалось. С сотоварищами по княжьей дружине виделся он редко. Но когда встречался с кем-нибудь, то они уединялись, и, долго рассуждая о чем-то вдали от всех, пили крепкий мед или брагу, говорили о княжеских которах и ратных делах на Руси. Только в этом и находил отныне себе отдушину Горислав.

Но молодость и здоровье брали свое. Немногим более года прошло после Калки, когда заявился к Гориславу в Козельск бывший княжеский отрок Путята. Они выехали со двора верхом, купили на торгу большую крынку крепкой медовухи и поехали на могилу покойного князя Мстислава, дабы помянуть его и всех своих погибших на Калке сотоварищей молитвой и добрым словом. Наливая хмельное в ковш и понемногу отпивая из него, они сетовали на то, что так пока и не достался козельский удел никому из князей Ольгова гнезда. Черниговским князьям Козельск не давал Михаил Всеволодович, а северские были или побиты в Галичине, или же были еще малы. Видно было и то, что козельский удел черниговский князь хотел оставить за собой. Ясно было, что князь Михаил не хотел спокойно сидеть на своем столе и был готов потягаться с владимиро-суздальскими князьями за Новгород и с киевским князем Владимиром Рюриковичем за киевский великий стол. Подвыпивший Путята уверял Горислава, что вскоре потребуется Михаилу Черниговскому немалая дружина. Слух об этом уже прошел по городам и весям Черниговской земли. И радуясь тому, сотоварищи вновь выпили за грядущие дела.

И действительно через месяц прискакал из Чернигова в Козельск княжий вестоноша, призывавший бывших козельских дружинников: детских, дворян, гридей, отроков, милостников и даже кметей в Чернигов на службу ко князю Михаилу Всеволодовичу. Горислав не заставил долго ждать себя, оседлал коня, взял с собой калиту[109] с серебром, какое-то платье, вздел доспехи, оборужился, весело и легко распрощался с родителями и сродственниками и через седмицу был уже в Чернигове. Не прошло и трех месяцев, как остатки козельского конного полка съехались ко двору Черниговского князя Михаила и пополнили его дружину. Михаил принял козлян дружелюбно, устроив всех в соответствии с родовитостью и заслугами каждого. Некоторые бояре и мужи старшей дружины приехали в Чернигов с семьями и завели свои дворы на посаде — в Окольном граде и на Третьяке[110]. Козельская молодь расселилась в гриднице и на княжеском подворье в большом Дънешнем граде — Детинце. На княжеском подворье обосновался и Горислав. Приглянулся ему Детинец, раскинувшийся на высоком холме между двух рек — бурной, капризной и широкой Десны и узкого, но глубокого и извилистого Стрижня. Понравились ему красно-розовые черниговские храмы — Спасский собор и храм Параскевы Пятницы, построенные из плинфы, отделанные белым камнем и расписанные фресками. Пленили его привольные просторы — Гульбище, Болдины горы, Святая роща с окрестными курганами и поймой реки, покрытой старицами. Здесь на юге от города начинался древний путь на Киев.

С головой молодой человек вновь окунулся в княжескую службу. Многое здесь в Чернигове напомнило ему его отроческие годы, когда его еще совсем юного батюшка привел служить к покойному князю Мстиславу Святославичу, и он стал жить среди дружинной молоди на княжеском дворе в гриднице. Жениться Горислав не торопился, да и не хотел. Женщинам он нравился, если был трезв. Он легко сходился с ними, и этого было достаточно ему. Поэтому времени для службы у него было хоть отбавляй. Будучи человеком грамотным, наблюдательным и умным, он быстро смекнул, как обстоят дела в дружине с оружием, с лошадьми и хозяйством, оставил былую гульбу и бражничество, чем прославился в Козельске после своего возвращения из похода за Днепр. Ему сопутствовал успех. Княжий тиун и бояре вскоре заметили и стали выделять молодого и старательного козельского гридя, умевшего читать и писать, поручая ему исполнение важных дел. Вместе с княжеской дружиной вскоре Горислав побывал в Новгороде, где показал себя с лучшей стороны. Там же его заметил князь Михаил. И спустя два года после прихода в черниговскую дружину Горислав получил место княжьего детского. Он мог получить и поместье под Черниговом, но не имея семьи, решил не браться за хозяйство, а продолжал жить на княжеском подворье. Заимел Горислав и новых друзей. Как-то во время пира за братиной разговорился он со старым княжеским «детским» Доброгостом, что служил в молодости еще в полку новгород-северского князя Игоря Святославича и ходил с ним в поход на половцев. Немало тогда порассказал Доброгост Гориславу о былых временах и о том печально известном походе. Но более всего поразило Горислава то, что многое из рассказа старого «детского» о походе на реку Каялу совпало с тем, что сам он видел и пережил на Калке.

Дома в Козельске Горислав бывал редко — раз в полгода, а то и в год. Наезжал или на Светлой неделе, или на Святки. Но черниговские бояре, памятуя о деловом и исполнительном детском из Козельска, изредка сами отсылали Горислава с поручениями в родной город. Так было и прошедшей зимой, когда Горислав и несколько дружинных воев, что были родом из Козельска, второпях прискакали домой с повелением спешно собрать комонный козельский полк для выступления в поход под черниговским княжеским стягом. Горислав и его подручные хорошо знали обычай и нравы своих земляков и собрали конный полк числом до трехсот восьмидесяти воев в течение восьми дней. Заранее условившись с черниговскими воеводами, Горислав еще через три дня привел козельский полк к Дебрянску, куда подошли карачевские и мценские кмети. Собирался в поход и небольшой комонный дебрянский полк. А вскоре и князь Михаил с черниговским полком и со стародубскими кметями сам явился в Дебрянск.

Сей же час, подходя к Торжку на рысях во главе своих людей, Горислав вспоминал, как в Дебрянске князь Михаил собрал всех воевод, бояр и старшую дружину на совет и решал, как безопаснее и быстрее идти на Новгород. На этом совете был и он — княжий детский. Господа новогородцы прислали тогда к Михаилу Всеволодовичу спешное посольство с просьбой выручить их, оборонить от властного и сильного переславского князя Ярослава и вновь предлагали Михаилу новгородский стол. Пути к Новгороду Великому были перекрыты низовскими полками. Ввязываться в открытую войну с Ярославом было делом крайне опасным, ведь за его спиной стоял всесильный и могучий Великий князь Владимирский Юрий — старший брат переславского князя. Но и Михаил Черниговский приходился шурином Великому князю. Неизвестно, чем могла обернуться эта война. Низовские полки и отряды перекрыли тогда путь на Смоленск, закрыв прямую дорогу на Новгород. Да и другие пути тоже были пояты ими. Вот тогда и решено было спешно идти восточнее — окольными дорогами через глухие дебрянские леса мимо Козельска на Вязьму, а оттуда — на Зубцов, чтобы отай выйти к Торжку. И повели этими дорогами черниговское войско дебрянские кмети и они — козляне — во главе с Гориславом и его содругами.

Сейчас, когда весеннее солнце ласково сияло на небесах и грело своими лучами людей, Горислав, слегка прикрывая глаза от слепящих солнечных потоков, с удовольствием вспоминал все тяготы прошедшего похода. Девять дней пробирались черниговские полки по непроходимым лесам и дорогам к Вязьме, где кони вязли по грудь в снегу. Шли, обходя большие веси и погосты Смоленской земли. Небольшие костры разжигании готовили пищу только днем. Когда дороги были совсем непроходимы или свирепствовала метель, пускали вперед конницы санный обоз, впрягая в одни сани цугом по четыре лошади. Но кони все равно быстро выбивались из сил. Порой пускали вперед козельских или дебрянских пешцев на снегоступах и лыжах, дабы те сведали и проложили дорогу. Следом за пешей сторожей вели под уздцы лошадей, запряженных в сани. Затем по проторенному следу шла конница. Преодолевая лесистую Смоленскую гряду, полки вышли к Вязьме. Когда добрались до Вязьмы, неожиданно началась оттепель. Пришлось оставить санный обоз и навьючить поклажей лошадей. Далее дорога оказалась еще тяжелее. Снег стал рыхлым и проваливался под ногами людей и коней. И вои, спешиваясь, приторочив оружие к седлам, вели коней в поводу. С трудом, миновав бесчисленные подъемы и спуски гряды, полки вышли к реке Вазузе. Здесь начинались владения владимиро-суздальских князей. От сторожи, двигавшейся впереди в трех-четырех поприщах, узнавали, что низовские разъезды все чаще появляются в окрестных селах. Поэтому войска порой останавливались и выжидали. Вазузу перешли быстро по непрочному весеннему льду. За рекой шли уже не замедляя ходу, останавливаясь лишь на несколько часов для отдыха. Зубцов обошли стороной поприщах в пяти на шестой день после выхода из Вязьмы. Зубцовская конная сторожа явно видела черниговские полки и верно донесла переславскому князю об их движении на Торжок. И теперь все решало время. Кто быстрее дошел до Торжка, тот и поял Новгород Великий. Но видать переславский князь не успел вовремя сведать о черниговском войске и собрать рать для похода на Торжок.

Неожиданно пришла распутица, пошли дожди и вскрылись реки. Но черниговцы все большие реки уже оставили позади. Так, не останавливаясь надолго, ночуя лишь по несколько часов в сутки в стоявших на пути весях и погостах, черниговская конница вышла к Торжку уже на четвертые сутки после того, как миновала Зубцов. Все это Горислав вспоминал сейчас с легкостью и чувством исполненного долга, как обычно это делают молодые люди, преодолев очередное препятствие в жизни, совсем не задумываясь о том, что ждет их впереди, да и, пожалуй, не желая знать о бесконечных лишениях и превратностях судьбы.

Между тем черниговская конница подошла к городскому рву и, скапливаясь у предмостья, медленно въезжала на мост узким потоком. Бревенчатый настил моста подрагивал под коваными копытами лошадей. Сотни копий и знамен, поднятых кверху, колыхались над верховыми. Солнечные блики играли на островерхих шеломах и кольчугах молодцов, скинувших полушубки и лихо гарцевавших перед кучками торжокских женок и девиц. Радостные, громкие крики людей и ржание коней сливались с еще более громким и торжественным звоном колокольной меди. Мальчишки бежали за всадниками стайками, а те, что, побойчей, хватались за стремя и просили прокатить на коне верхи. Румяные девицы-молодки лукаво улыбались молодым всадникам, забывшим про усталость, и махали им руками. Шутки и смех сыпались со всех сторон. В этом гомоне радостный, улыбающийся Горислав въезжал во главе отряда козельских кметей в ворота деревянной градской вежи, стоявшей с напольной стороны. Проехав ворота, козляне по бревенчатому настилу улицы, уходившей вверх и ведущей на главную соборную площадь града. Улица была запружена конницей и народом. Но Горислав и его кмети успели добраться до соборной площади как раз в тот момент, когда местное духовенство, выходя на соборную площадь крестным ходом с хоругвями и крестами, встречало князя Михаила Всеволодовича и благословляло его и все черниговское войско.

Пасху встречали в Торжке. Накануне, в страстную седмицу черниговские вои отдыхали, отсыпались и стояли длительные службы в градских храмах. Затем после торжественной Пасхальной Заутрени и Литургии христосовались с новоторжскими молодками и женками да разговлялись крашеными яйцами, салом, медом, брагой и пивом. Но князь, бояре, воеводы и старшие полков не забывали об охране дорог и обороне града. Каждый день утром и вечером из ворот града выезжали конные черниговские разъезды по пятьдесят и более комонных, объезжавших Торжок за пять-шесть поприщ в округе. На больших дорогах вдали от города также выставлялись заставы числом по сто комонных воев, которые стояли постоем в окрестных селах по двое суток. Однако переславские и низовские разъезды не показывались. Черниговские полки простояли на отдыхе в Торжке до Светлой среды, а затем, когда в городе все улеглось и стало ясно, что переславский князь Ярослав Всеволодович не будет ять Торжка, не спеша тронулись к Новгороду. Провожали черниговцев также торжественно под звон церковных бил и колоколов. Более двух тысяч комонных воев вел с собой в Новгород князь Михаил Всеволодович. К этому времени большая дорога на Новгород стала немного подсыхать, а солнце светило все ярче и ярче. Погода стояла прекрасная. По ясным, наливающимся синевой небесам плыли в самой выси большие белые облака. Сильный, но теплый и ласковый весенний ветер играл золоченой и червленой тканью стягов и знамен, поднимал вверх гривы и хвосты коней. И людям казалось, нет на белом свете ни котор, ни войн, ни кровопролития.

Продвигаясь более чем по тридцать верст в сутки, черниговские полки подошли к Новгороду на осьмой день в четверток на Фоминой неделе. Новгородский люд и священство встречали князя у большой воротной вежи, от которой начиналась улица, ведущая к собору Знамения Пресвятой Богородицы, что на Торговой стороне. Здесь, как и в Торжке, Михаил Всеволодович спешился и подошел принять благословение настоятелей Знаменского собора и Спасского храма, что на Ильине улице. Затем князь опять всел в седло и вместе со старшей дружиной въехал в город через распахнутые ворота. Козельские вои во главе с Гориславом были недалеко от князя и хорошо видели, как встречает Михаила Великий Новгород. Вслед за черниговским полком козляне проследовали в город на «Ярославле дворище». Священники кропили святой водой проезжавших всадников. Все перекрестки и улица были заполнены городским людом, радостно приветствовавшим козлян, карачевцев, мценцев, дебрянцев, стародубцев и других воев черниговской земли. Особенно много народа собралось на небольшой площади, где стояли храм Спаса и собор Знамения Пресвятой Богородицы. Раскрасневшиеся, нарядные девицы, укрываясь краем платка от нескромных взглядов и не слушая навязчивых слов и предложений, с улыбками обсуждали удалых комонных воев. Женки горстями осыпали проезжавших просом и пшеницей, махали им руками. Какая посмелее, зазывала лихого воя на чарку медовухи, а молодец, оставив строй, подъезжал к угощавшей, и, махнув с ходу из ковша, не сходя с седла, нагибался и, обнимая ее за плечи, целовал в уста и ланиты. Мастеровой, работный, торговый люд, не ломая шапки перед князем и его ближними боярами, приветствовал всех проезжавших громкими доброжелательными, порой хмельными и задиристыми выкриками. Новгородские бояре сходили с коней и, присоединяясь к духовенству, пели «многая лета» князю Михаилу. Вся эта процессия от Знаменской площади, обрастая церковным клиром с крестами, иконами, хоругвями и следовавшим за ними людом, медленно двигалась к Ярославлю дворищу. Там на площади князя Михаила уже ожидал клир всех соборных храмов Торговой стороны и Софийского собора. Однако владыки Антония среди духовенства не было. Возглавлял духовенство настоятель Николо-Дворищенского собора отец Никодим. Он держал большой напрестольный крест, а одесную и ошую от него дьяконы и клирики держали две престольные иконы — образ «Чуда от иконы Знамения Пресвятой Богородицы», где написаны были разгром и бегство низовских ратей князя Андрея Боголюбского от Новгорода, и образ святителя Николы. Доехав до дворищенской соборной площади, князь Михаил сошел вновь с коня, снял шапку и, приняв благословение от отца Никодима, встал на колени и с трепетом, как показалось Гориславу, да и многим другим, поцеловал образ «Чуда». Затем встал с колен и, подойдя к образу Николая Чудотворца, склонился в поясном поклоне и также поцеловал его. Не надевая шапки, князь приветствовал весь честной новгородский люд и поклонился ему в пояс. Затем, негромко велев боярам, воеводам и старшим развести и устроить воев на постой, он со своим окружением и новгородскими боярами отправился в теремные палаты Ярославова двора.

Был мартовский, солнечный и теплый средиземноморский день 1228 г. от P. X. Кесарь Римской империи германской нации Фридрих II въезжал в Святый Град Иерусалим. Чистый город из белого камня с узкими кривыми улицами, поднимавшимися уступами по холмам, равнодушно и легко встречал своего нового светского владыку. Блудливая улыбка играла на красивом и хитром лице кесаря. Большой отряд рыцарей, кнехтов и арабов-наемников из Сицилии сопровождал его. Он въехал в город через врата Давидовы. Улицы были полупустынны. Иерусалим достался Фридриху путем переговоров с египетским султаном. Кесарь, казалось, истово крестился, разворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Редкие колокола гудели и звонили, встречая его. Но он, не веривший ни в Иисуса, ни в Магомета, ни в Будду, цинично веривший только в силу власти, денег и авторитета, не понимал духовной значимости этого города, отданного ему. В душе он был сильно удивлен тем, что за этот далекий азиатский город, каких много на белом свете, город, который к тому же значительно удален от побережья и не столь удобен для торговли, пролито человечеством столько крови и пота.

Глава XII. Черниговское вои

Так и не решившись занять городищенскую княжескую усадьбу, князь Михаил поселился на Ярославовом дворе. Полки свои разместил по Торговой стороне. Горислав и козляне встали на постой близ храма св. Великомученика Дмитрия Солунского, что на Славкове улице. Близость козельского полка к княжескому городскому двору льстила козлянам и свидетельствовала о высоком княжеском доверии. Уже через несколько дней после прихода в Новгород Михаил Всеволодович собрал у себя в теремной палате на большой совет новгородскую господу, священство наиболее крупных приходов и представителей купечества. Князя окружала старшая дружина, верные отроки, гриди. Горислав был там же.

Все собравшиеся в теремной палате были нарядно одеты, у всех было праздничное настроение. Только не было среди присутствовавших ни владыки Антония, ни посадника Ивана, ни тысяцкого Вячеслава, ни городищенского тиуна Якима, да и никого другого из сторонников князя Ярослава Всеволодовича. Князь Михаил, одетый в кафтан темно-красного бархата и светлые кожаные сапоги, восседал на столе. От лица новгородцев к нему обратился отец Никодим. Он просил князя подтвердить прежние привилегии Новгорода и целовать на том крест. Встав со стола, Михаил Всеволодович обратился к господе, духовенству и купечеству и уверил их в своей любви и уважении к новгородским порядкам и обычаям. В знак этого он велел на десять лет освободить всех смердов новгородской земли от уплаты полюдья и дани, разрешая оставаться всем, кто был в бегах, на своих местах, «кто зде живеть».

— Како уставили преднии князи, тако платите дань, — громко изрек князь.

Затем, подойдя к отцу Никодиму, Михаил испросил его благословения и молвил:

— В том целую крест на всей воли Новгородцкои и на всех грамотахъ Ярославлихъ.

С этими словами он преклонил колена и целовал напрестольный крест, бывший у священника в руках. Гул одобрения прошел по теремной палате, слезы радости и благодарности выступили у многих мужей и священства.

Там же на совете по предложению новгородской господы было постановлено, в виде наказания, взять большую дань со сторонников князя Ярослава Всеволодовича, обложив ею же городищенский княжий двор и окрестные слободы. Правда, князь Михаил долго потом отговаривал новгородцев от беззаконных дел и, в конце концов, настоял на своем. Новгородские мужи обещали сами не грабить дворы сторонников переславского князя, да и других не подбивать. На том и порешили. Совет окончил свою работу. А князь со старшей дружиной и новгородской господой отправился на Софийскую сторону в Детинец на пир.

Бесконечные пиры, безделье и вольготная жизнь в Новгороде все более тяготили Горислава. Давно уже хотелось большого и серьезного дела, а дел-то и не было. Забот, касающихся состояния дел в дружине, теперь у Горислава было мало. Более всего беспокоило его то, что козляне, как и многие другие черниговские вои, стали предаваться бражничеству, а порученную им службу по охране острожных стен и воротных веж Торговой стороны несли крайне небрежно. Правда, сами новгородцы справляли сторожевую службу на оборонительных сооружениях, воздвигнутых на окраинах городских концов[111]. Но Горислав не ленился проверять караулы, когда в сторожу заступали его земляки. Приходилось ему выезжать и с конными разъездами за стены города, так как князь Михаил велел постоянно держать заставы на всех дорогах, ведущих к Торговой стороне и особенно к Городищу.

Прохладным майским утром княжий детский объезжал посты, расставленные на воротных вежах у Феодоровского ручья, у Рогатинского переулка и у Знаменской улицы. У первых и вторых ворот караульные козельские кмети были пьяны или спали на верхних ярусах башен. Лишь немногие новгородские вои там добросовестно несли службу. Разбудив и отругав караульных, кое-как наладив службу, Горислав двинулся далее. Ворота, у которых начиналась Знаменская улица, охранялись козельскими кметями и новгородцами лучше других. Кмети, несмотря на холодный весенний ветер, стояли на стороже даже на верху башни — на смотровой вышке. Похвалив караул, Горислав спешился и по скрипучим деревянным лестницам, меченным голубиным пометом, поднялся на самый верх — на смотровую вышку, поставленную над высоким шатром башни, крытым доской и лемехом. Ответив на приветствие знакомого козельского кметя, детский осмотрелся. Дороги, ведущие к окологороднему острогу, насколько позволял видеть глаз, были пусты. Ни одного обоза с продовольствием или товаром не было видно на востоке. Подумав о том, что с хлебом в Новгороде становится все хуже, что на торгу цены на хлеб и муку растут, он вздохнул. Мысли его потекли в том направлении, что если так пойдет далее, низовцы не откроют пути к Новгороду, а купцы не подвезут хлеб, власть князя Михаила в Новгороде пошатнется. Правда, оставалась надежда на то, что хлеб подвезут немцы. С этими малоутешительными мыслями Горислав медленно спустился с верхов воротной вежи вниз, сел в седло и тронул коня по направлению к торгу. Утренний торг встретил его громкой руганью купцов, рассорившихся из-за места, шумом и хлопотами ремесленного люда, ржанием коней. Проворные торговцы раскладывали свой товар на лавках и лотках. Там и сям шныряли ушлые, одетые в рванье, новгородские мальчишки, готовые всегда украсть у зазевавшегося торговца где-нито калач, вяленую рыбу или головку сахара. Детский проехал хлебными рядами, и его глазу сразу стали заметны тамошнее оскудение и дороговизна. Не останавливаясь, он направил своего жеребца в конный ряд и с интересом стал рассматривать немецких коней и упряжь. Он любил бывать здесь. Не ленясь, Горислав сошел с коня и заговорил через толмача с немецким купцом, прицениваясь к лошадям. Купец, увидав молодого, хорошо одетого человека и распознав в нем по всем повадкам дотошного и исполнительного княжеского мужа, с уважением стал отвечать на вопросы детского. Кроме того, лицо Горислава, пересеченное шрамом, пышные пряди длинных волос, тронутых сединой, слегка выпадавших из-под шапки С собольей опушкой, смелые голубые глаза — все это внушало купцу уважение и даже некоторый страх. Молодой человек уверенно держал длань на рукояти меча, притороченного ошую у пояса, и купец понял, что он имеет дело с «рыцарем из свиты черниговского короля». Прохаживаясь вдоль длинного ряда коновязи, Горислав внимательно разглядывал добрых немецких коней, ощупывал им бабки, ласково трогая за храп, осматривал зубы, трепал по холке и за ухом. Все кони действительно были высоки в холке и хороши. Но княжий детский прекрасно знал, что немецкие лошади плохо переносят суровые русские морозы, часто болеют зимой, что у них стираются и портятся зубы, что они сбивают ноги в высоких снегах и о ледяную корку, покрывающую русские поля во второй половине зимы. Как бы между делом он поинтересовался у купца, есть ли у него кони из Ливонской земли, или, как они говорят, ливонской породы. Купец хитро улыбнулся, понимая, что ищет русский, и, одобрительно крякнув, указал на пятерку коней, стоявших в десном конце коновязи. Горислав уже с самого начала разговора облюбовал себе одного темно-серой серебристой масти, с черными бабками и подпалинами, но только не подавал виду до времени. И теперь, подойдя к ливонским жеребцам, с деловым видом осматривал его крепкого каурого соседа. Опять, как бы между делом, он быстро осмотрел зубы и пощупал бабки серебристо-серого, но больше похвалил каурого, и, справившись о цене, попросил придержать часа на два обоих, уверив, что вскоре вернется за ними. Затем, быстро осмотрев упряжь, седла, стремена, он небрежно махнул дланью десной руки. Немецкие седла были хорошей работы. Но эти седла с высокими передней и задней седельными луками не подходили ему. Как всякий опытный русский дружинник, не разучившийся стрелять из лука, он знал все недостатки такого высокого седла. Через полтора часа он действительно привез деньги, но купил лишь одного, того, серебристо-серого, что с первого раза понравился ему. Чтобы не обидеть купца, немного доплатил. Распрощавшись с немцем, Горислав всел в седло и, взяв купленного жеребца за повод, тронулся домой рядами, где торговали «серебряники» (ювелиры).

Ее, черноокую, с тонкими, словно вычерченными дугами бровей и длинными ресницами его зоркий воинский глаз заметил сразу в толпе нарядных девушек, толпившихся у лавки с украшениями. Да и она тоже быстро заметила его, потому что он, остановив коней, сделал вид, что рассматривает какой-то товар. Горислава как будто обожгло что-то. Ему захотелось заговорить с ней, а затем посадить ее в седло и увезти куда глаза глядят. Некоторое время они стояли, искоса поглядывая друг на друга. Она вроде бы принимала живое участие в разговоре с подружками, но на самом деле все ее внимание было сосредоточено на нем. Он чувствовал это и не отходил от лавки. Воин неторопливо заговорил с серебряником и стал прицениваться к украшениям. Вслушиваясь в разговор девушек, он понял, что их внимание привлекают височные кольца в виде больших витых колец, видимо, псковской или тверской работы и большие кольцеобразные серебряные гривны с узором — шейные украшения новгородской работы. Цена была велика, и у девушек явно не хватало денег. Сняв с пояса свою калиту, Горислав решительно, неспешно высыпал все серебро, что у него оставалось, на лавку и отсчитал сумму, испрашиваемую серебряником за височные кольца и гривну. Торговец, явно довольный покупкой, услужливо и с пониманием улыбнулся и передал товар детскому. Среди девушек воцарилось молчание. Не раздумывая далее, Горислав сделал два шага туда, где стояла она и протянул ей подарки на своих дланях, склоняясь в поясном поклоне.

— Приими, чермноокая, сие в дар, — краснея, произнес он негромким и каким-то, как показалось ему, глуховатым, бархатным голосом.

Немое молчание и восхищение в глазах окружавших ее девушек были ответом ему. Лицо его избранницы залил яркий, розовый румянец. Молчание это длилось довольно долго. Наконец какая-то из девушек что-то шепнула на ушко черноокой и слегка подтолкнула ее вперед. Та, смущаясь, сделала маленький шажок навстречу Гориславу. Он вложил в ее небольшие, розовые длани подарки, прося принять их от чистого сердца и без всякого умысла. Красавица, розовея, негромко поблагодарила его.

Между тем, девушки, понимая, что им не стоит быть свидетельницами завязавшегося разговора, тихонько отошли в сторону на десяток шагов, не выпуская в то же время из виду свою подружку и красивого, хотя с виду и грозного молодца со шрамом на лице. А Горислав, узнав, что его черноокую зовут Антониной, стал выспрашивать, где она живет и кто ее отец и матушка. Оказалось, что она живет близ храма св. пророка Илии на Славне и что она дочь бронника Алексы. Узнав все это, он не стал смущать ее более своими расспросами и, прощаясь, обещал придти в храм св. Илии на литургию в ближайшую субботу.

Наступило лето. Солнечным июньским утром вся новгородская господа, священники приходских храмов Новгорода и настоятели окрестных монастырей съезжались по зову князя Михаила на владычное подворье на Софийской стороне. Улыбавшийся и нарядный князь приветливо принимал священство и бояр, раскланиваясь со всеми и принимая благословение протоиереев и игуменов. В этот раз рядом с князем был и его сын Ростислав отроческого возраста. Как и отец, он смиренно принимал благословение священников. Когда просторная владычная гридница, где встречали съезжавшихся, наполнилась до тесноты, а приветствия и шум улеглись, когда через распахнутые настежь двери стало видно, что уже и просторные сени полны народом, готовым внимать князю, тогда Михаил Всеволодович обратился к съехавшимся:

— Господа нувогородцы, отьцы и священство, пекущися о вы, реку сие. Се, у вас нету владыце; да несть лепо быти граду сему без владыце. То аще Бог възложилъ казнь свою на Антониа, а вы собе ищите таковаго мужа в попехъ ли или в игуменехъ и в чернцехъ.

На некоторое время в гриднице стало шумно. Ходили слухи, что владыка Антоний сильно разболелся, онемел и не мог уже вести церковных служб. Но ходила и другая молва, что Антоний ушел в затвор и принял на себя обет молчания. Получалось так, что при живом владыке новгородцы все же оставались без верховного пастыря. Среди собравшихся начались споры. Тогда князь, подняв десницу вверх, громким голосом обратился к собравшимся, прося их высказывать свои мнения в полной тишине и внимании друг к другу. От лица священства Торговой стороны вперед вышел отец Никодим и кратко промолвил:

— Княже, есть черноризец дьякон у святаго Георгиа, именем Спиридон; достоин есть того.

Однако вслед за отцом Никодимом из группы бояр, поддерживавших ранее владыку Антония и сочувствовавших князю Ярославу, вышел Иванко Тимошкинич и громко, почти со злобой, выкрикнул:

— Кого дасть митрополит, то и нам отець!

Из группы мужей, стоявших за Иванком, послышались громкие голоса, требовавшие послать к великому князю Юрью и просить в архиепископы Иосифа Володимерьскаго. Но тут же с противоположной стороны, там, где стояли сторонники Михаила Всеволодовича, раздалось:

— Кого поставить патриарх из Никииа, любо гричина!

Вновь поднялся шум, вспыхнули споры, но Михаил Всеволодович вторично властно поднял десницу и прекратил начавшийся беспорядок. Затем, обратившись к собравшимся, он произнес:

— Отьцы и братие, да положим три жребии; да котореи Богь дасть нам.

В гриднице по рядам стоявших прошелся ропот одобрения. Вскоре выбрали семерых, самых уважаемых и опытных священников, служивших в разных концах города, поручив написать им три жребия с указанием имен Спиридона, Иосифа и митрополита Кирилла. Жребии были написаны на трех пергаментных похожих друг на друга свитках, запечатанных печатями, и положены во владычном храме на святом престоле. Никто, кроме этих семерых священников, не знал, какое имя значится в том или ином свитке. Затем священство сотворило молитву Святому Духу «Царю Небесный», и отец Никодим благословил сына Михаила Всеволодовича молодого княжича Ростислава войти в алтарь храма и при свидетелях, не раскрывая, взять один из свитков и принести его в гридницу. Все это было исполнено отроком. Когда он возвратился и передал свиток отцу в руки, тот развернул его, молча прочел, перекрестился и возблагодарил Господа. Ничего не говоря, он передал свиток священству, и вскоре подавлявшее все возгласы ликование огласило гридницу. На свитке было написано имя Спиридона.

Не откладывая, князь Михаил велел послать за черноризцем в Юрьевский монастырь, а затем стал поздравлять священство с избранием нового новгородского владыки.

Свою черноокую впервые Горислав поцеловал у коновязи. Она пошла проводить его и погладить по холке знакомого ей серебристо-серого жеребца. В тот момент детский отвязывал повод уздечки, и как-то так получилось, что его десная рука скользнула ей по плечу и сама обняла ее. Поцеловал ее прямо в уста взасос в тот момент, когда жеребец, пятясь задом, загородил их от сторонних глаз прихожан, выходивших из храма. Она уже была давно готова к этому и сопротивлялась скорее для вида. Персты ее, вместо того чтобы ударить его по ланитам, вцепились ему в кудри, слегка рванули их, а потом уже не могли выпустить и крепко держали, пока не отцвел первый поцелуй.

Давно уже ходил Горислав по субботним дням в храм Илии Пророка, что на Славне. Давно уже под сводами храма отговорили они с Антониной тихим и страстным шепотом все разговоры, какие и ведут только друг с другом милые. Давно уже все старожилы и старушки отругали их всеми нехорошими и страшными словесами, обещая им, безстыдникам, в день великого второго Пришествия Господня всяческие муки и позорный столб у входа «пред враты адовы». Но молодые все не унимались. Встречаться им было более негде. И порой среди проповеди или под херувимскую песнь вдруг раздавался невпопад ее высокий смеющийся голосок или его шутливый, полный иронических тонов, баритон. О чем говорили они и над чем смеялись, знали лишь Пресвятая Богородица да Святая Троица, потому что только эти имена, произнесенные в храме, заставляли их образумиться, перекреститься и вспомнить о молитве. Дошла весть про такие дела и до бронника Алексы. Тот выбрался было в храм в субботний день, но как раз тогда-то козельских кметей отправили во главе с Гориславом в дальние разъезды, что стояли в заставах на дорогах от Липны до Хутынского монастыря. Засомневался старый мастер, но приставил к старшей дочери глазастую младшенькую сестру для присмотра. А тут как всегда броннику и работы подвалило, и подзабыл он о своей старшей доченьке Тонюшке. Вдруг в субботу, как ударили в церковное било после литургии, прибежала младшенькая. Зовет тятю и старших братиков, кричит то ли от радости, то ли от испуга, де ухватил их Тонюшку какой-то меченый лиходей и целует возле храма. Плеснул себе в лицо из бочки Алекса, рукавицами выхватил раскаленные клещи из печного горнила, кликнул сынов. Старший тогда молотом правил на наковальне красную от накала проволоку, да так с молотом-то и прибежал к батюшке. Вторак успел лишь схватить длинную железную кочергу, и был тут как тут. Выбежали они втроем на улицу. Не успели опомниться, как пролетел мимо них во весь опор на серебристом жеребце какой-то нарядный и лихой верховой. Ликом грозен, серебристые кудри выбились из-под шапки с собольей опушкой. На ошеем боку у пояса тяжелый меч в ножнах. От разбойничьего посвиста аж зазвенело в ушах, словно предупредил, де не стой на дороге, стопчу. Только ветром и брызгами из-под копыт обдало бронников.

А на другом конце улицы у коновязи, что близ храма, стояла зардевшаяся румянцем, счастливая Антонина. Все не могла прийти в себя, ведь как вспорхнул в седло ее милый да охватил еще раз десной рукой, прижал к стремени, поцеловал в уста, а на ушко шепнул:

— Завтра, како сослужать в църеквах, ждите яси сваты в свои дом.

Шепнул, поцеловал еще раз, дал шпоры коню, гикнул и улетел стрелой.

На следующий день рано утром в неделю[112] присмиревшая и не выходившая к столу в субботу Антонина принялась с утра прибирать палаты их небольшого терема. А как только поднялись батюшка и матушка, чтобы идти к литургии, объявила им, чтобы не ходили никуда, а приоделись и ждали сватов. Обескураженные родители, еще вечером отругавшие Антонину за недостойное поведение и решившие не выпускать ее до поры на улицу, все же послушались дочери. Еще не зазвонили колокола к заутрене, как Алекса оттер мочалом и квасом закопченные в кузнеце чело и руки, расчесал власы, попросил жену подровнять ему бороду. Затем надел нарядный синий кафтан и новые сапоги, подпоясавшись серым кушаком. Умылись и приоделись сыновья. Собраться до конца так и не успели, как зазвонили у св. Илии Пророка, знаменуя этим окончание литургии. И не прошло десяти минут, на улице послышался топот десятков лошадиных копыт, громкие крики верховых, гогот грубых мужских голосов, и в ворота разом ударили сразу несколько крепких мужских кулаков. Алекса поспешил с сыновьями отворять. Уже с невысокого крыльца он успел углядеть за тыном шеломы и шапки с бобровыми опушками. Вдвоем со старшим они выдернули тяжелый кованый засов. А вторак стал разводить створы по сторонам. Велико же было удивление бронника и его сынов, когда в открытые ворота на его двор стала въезжать дружина числом до двадцати пяти верховых. Судя по нарядам, некоторые из них были бояре. Алекса сразу и не понял, кому из верховых кланяться. Поэтому поспешил подняться на крыльцо и осмотреться. Присматриваясь к гостям, увидел, как один, одетый попроще, спрыгнул с седла и поспешил взять за узду и стремя коня одного из бояр, одетого в малиновый бархатный кафтан. Другие сходили с коней сами. Все без исключения были при оружии. На поясах у всех были длинные мечи или сабли. Рассматривая того, что в малиновом кафтане, Алекса понял, что где-то видел этого боярина. Но когда услышал слова еще одного верхового:

— Княже, еси велиши оставити гридьбу у тыну? — сразу понял, кто к нему пожаловал, и обомлел.

Смекнули и сыны. И сразу шапки как ветром с головы сдуло. Вторак бросился загонять в кузницу готовых сорваться с цепи лаявших псов. Кланяясь сходившему с коня князю, бронник стал громко звать гостя и его сопровождение в дом. Спешилось человек десять, остальные не покинули седел, а внимательно осматривали двор и улицу. Спешившиеся входили гурьбой через сени в горницу, следуя за князем. Войдя в горницу, снимали шапки и крестились на образа. Среди вошедших был и Горислав, кого среди других грозных ликом молодцов и бояр не узнали бронник и его сыновья.

Еще за несколько дней до того, как пообещать Антонине заслать сватов, подошел он к хорошо знакомому черниговскому боярину Феодору, что благоволил старательному и сметливому детскому. Боярин приходился большим другом и доверенным человеком князю Михаилу. Вот и попросил его Горислав быть сватом. Боярин обещал справить дело. Но не ожидал детский, что тот самого князя попросит об этой услуге. Теперь он стоял в доме у Антонины среди знакомых ему отроков, княжеских слуг, бояр во главе с самим князем и не верил своим глазам и своему счастью. Ибо кто мог бы отказать князю? А тем временем князь уже отпил из кубка медовухи, отломил от поднесенного каравая корку свежеиспечённого хлеба и повел разговор с волновавшимися хозяевами о невесте, прося показать товар лицом. Через некоторое время в горницу вышла нарядная, одетая в новый сарафан, Антонина. Она была хороша, ланиты ее покрывал розовый румянец, черные очи светились счастьем. А потом вызвали и подвели к Антонине его, Горислава. А потом князь Михаил и боярин Феодор сговаривались с родителями невесты,? узнавая, что дается за нее в приданое. Князь от себя обещал богатый подарок. Да так и сговорились, и ударили по рукам, решив, что венчанию и свадьбе быть в субботний день на следующей неделе.

А потом время побежало как вода, ибо подготовка к свадьбе и знакомство с семьей невесты отняли все время у Горислава. Венчались все в том же храме св. Илии Пророка. Правда, князь Михаил уже на венчание не приехал. Да и на свадьбе за столом сидел вместо князя его верный друг боярин Феодор. Зато подарки прислал богатые: молодой — шубу из серо-голубого песца, молодому— кожаный кошель, набитый серебряными новгородскими ногатами. Были на свадьбе и его земляки-козляне, отроки и гриди черниговской дружины, родня и соседи Алексы — бронники, плотники со Славны, были и подружки Антонины. Все дарили подарки, поздравляли молодых. Так гуляли два дня. Лишь на третий день угомонились гости и стали расходиться и разъезжаться восвояси. А Горислав остался пока в доме у Алексы, чтобы провести медовый месяц с молодой женой.

Лето было в самом разгаре. Дела шли своим чередом. Черноризец Юрьева монастыря Спиридон, выбранный новгородцами владыкой, отправился в Киев к митрополиту Кириллу на поставление в архиепископы. Цены на пшеницу и рожь на торгу вновь пошли вниз, так как немецкие купцы нет-нет да подвозили хлеб из-за моря. Изредка подвозили хлеб и русские купцы из Смоленской земли. Да и в огородах вызревали летние овощи, щавель, лук. Куры стали хорошо нестись. Словом, со снедью в Новгороде и окрестных слободах и весях стало полегче. Правда, с низовских земель никаких товаров и продовольствия так и не поступало. Князь Ярослав держал на всех дорогах свои заставы и не пропускал купеческие обозы ни в ту, ни в другую сторону. Держали за собой по-прежнему Волок Ламский тот же Ярослав и Владимир Московский. Потому ни рязанским, ни муромским купцам пройти к волжскому Верху из Оки по рекам Москве, Рузе, Ламе и Шоше не было никакой возможности. Ростовские же князья во главе с Васильком Константиновичем перекрыли и обходной Ладожско-Волжский путь на Низ[113], что вел из Ладоги в реку Свирь, затем в Онежское озеро, затем в реку Вытегру, из нее волоком в реку Ковжу, далее в Белое озеро, а следом в реку Шексну и в Волгу. Заставы ростовских воев не пускали купеческие обозы с Низу далее устья Шексны и Белоозера. Новгородских же купцов поворачивали назад уже на волоке из Вытегры. Видно было, что ростовские князья заедин с переславским и московским.

Вскоре в Новгород пришло еще одно известие. Князю Даниилу Волынскому удалось овладеть Понизьем (Подолией) после смерти Мстислава Удалого. По слухам, он собирался изгнать из Галича угорского королевича Андрея и сесть на галицкий стол. Даниил Романович явно был в силе. Более всего недоволен этим был Владимир Рюрикович Киевский. Он стал организатором союза южно-русских князей против Даниила. Поговаривали, что он мстил Даниилу и за обиды отца, насильно постриженного в монахи отцом Даниила — Романом. Известия о событиях на юге сильно взволновали Михаила Всеволодовича, и он, как и все Ольговичи, ревновавшие о том, что происходило в Галичине, не захотел оставаться в стороне. Объявив новгородцам о своем решении вернуться в Чернигов «к братьи свои», он оставлял им в князья Ростислава со словами:

— А мне дай Богъ исправити вся правда Новгородцкая, тожде отъ васъ понята сынъ свои.

Завершая свои дела в Новгороде, Михаил послал к Ярославу Всеволодовичу для переговоров новгородских бояр Нездылу Прокшинича и Иванка Тудорковича. Задачей этого посольства было укорить и уговорить князя Ярослава освободить Волок и Волоцкую волость и возвратить их Новгороду. Но Ярослав отвечал письмом:

— Креста не целую, а того не отступаюся; вы собе, а язъ собе.

Послов же задержал. Однако у Михаила уже не было более времени предпринимать что-либо. Дела на юге и угроза захвата Галича Даниилом Волынским была слишком велика. Не мешкая, он стал собирать полки в поход. Во второй половине июля черниговские вои оставили Новгород Великий и двинулись западным берегом Ильмень-озера на Руссу, а оттуда на Великие Луки, Велиж и Смоленск. В составе черниговских полков был и козельский, один из отрядов которого шел под рукой княжьего детского Горислава. В обозе козельского полка двигался крытый возок, в котором за Гориславом из Новгорода в Чернигов ехала его молодая жена.

Глава XIII. Княжеский съезд

Шумно и людно было в августе 6737 г. (1229 г. от P. X.) во Владимирском Детинце на высотах над привольной Клязьмой. В который уже раз собрались там почти все представители первого и второго поколений Большого Владимирского Гнезда. Прискакал с дружиной самый любимый брат Великого князя Юрия Ярослав Всеволодович. Поспешал с московскими мужами юный Владимир Юрьевич. С трудами добрался Святослав Всеволодович князь Юрьев-Польской. Приехали со своими боярами сыновцы Константиновичи из Ростова Великого, Углича, Ярославля. Миролюбивый и хитрый князь Юрий собрал «всю братью свою» на съезд. И то пришла пора для того. Сильно обиделся на своего старшего брата князь Ярослав Всеволодович. Обиделся на то, что прошедшей зимой тот не помог ему наложить узду на Новгород Великий. Заподозрил Ярослав Юрия в том, что помог Юрий Всеволодович своему шурину — Черниговскому князю Михаилу сесть на новгородский стол. Понял это Юрий сразу же, как узнал, что Ярослав отправил посольство к сыновцам Константиновичам в Ростов Великий. Более всего опасался из них Юрий за Василька Ростовского. Ибо за старшим могли пойти и младшие Константиновичи. Да настораживала великого князя крепнущая из года в год дружба Ярослава с московскими мужами, кому мирволил его юный сын Владимир.

Ведь уже не раз в походы на запад вместе с переславскими полками отправлялись и московские отряды. Вместе ходили в Чудскую землю драться против немцев, вместе оборонялись от Литвы, вместе сейчас держали Волок Ламский, отнятый у Новгорода. Крепла боевая дружба москвичей и переславцев. Знали хорошо московские мужи, что Ярослав Всеволодович удачлив в походах на ворога, что с таким всегда возьмешь хороший полон. Смиренно сидел у себя в Юрьеве-Польском лишь набожный Святослав. Да не заявлял о себе до поры до времени молодой еще Иван. А ведь знал Юрий, что придет пора, и потребует Иван свой удел — Стародуб.

Хитер был Юрий Всеволодович. Еще в июле, когда Ярослав вел переговоры с ростовскими сыновцами, послал в Киев к митрополиту Кириллу посольство с подарками и письмо, где звал его к себе во Владимир-Залесский на престольный праздник Успения Пресвятой Богородицы. Знал, что не откажет Кирилл, так как любит богатый, украшенный множеством каменных храмов Владимир и уважает могучую Залесскую Русь. Ждали митрополита уже со дня на день.

Кирилл приехал за два дня до Успения. Был солнечный, сухой, но уже августовский, прохладный день. Небольшие облака изредка проходили под ветром высоко в небе. Встречали владыку пред Золотыми воротами «Нового города». Во всех окрестных храмах, а сильнее всего на звоннице над Золотыми воротами гудели торжественные церковные звоны. Солнце играло на позолоченных куполах и крестах. Все князья с боярством и дружинами, до двух тысяч градского люда тесной толпой стояли по обочинам дороги. С десяток крытых возков в сопровождении пятидесяти верховых — вооруженных владычных слуг подъезжали к стенам города. Князь Юрий с братьями Ярославом и Святославом стоял у самых ворот на дороге — на бревенчатой мостовой, что вела в ворота. Уже одесную их у обочины стояли: юный Владимир Московский, младший брат Иван, Василек Константинович с братьями, старший сын Юрия Всеволод да старшие сыновья Ярослава — княжичи Феодор и Александр. Князей окружали бояре и старшая дружина. Далее за их спиной и ошую стояли во множестве священники и монашество владимирских храмов и монастырей, негромко, но складно певшие стихиры и тропарь Преображению Господню.

Юрий увидел, что, подъезжая к Золотым воротам, митрополит привстал в своем крытом возке и благословлял крестом в десной руке собравшийся встречать его народ. Люди радостными криками приветствовали высшего духовного пастыря Руси и махали ему руками. Когда возок подъехал совсем близко, то один из владычных верховых осадил возле него коня, быстро спрыгнул с седла и, подойдя к возку, подал руку выходившему владыке. За владыкой Кириллом следом из возка вышли еще два церковных иерарха. Это были черниговский епископ Порфирий и Игумен Спасо-Берестовского монастыря Петр. Оба были явно моложе Кирилла, но оба были уже седы и степенны.

Великий князь уже несколько лет не видел Кирилла. Сегодня же, увидев его вновь, понял, как постарел владыка за последние годы. Борода и пряди длинных волос его совсем поседели. Кирилл сгорбился и стал похож на старца. Десная рука, опиравшаяся на посох, слегка дрожала. Увидев все это, князь Юрий понял, что дальний путь из Киева во Владимир дался митрополиту нелегко. И как часто бывает с людьми старшего поколения, пришла Юрию мысль о том, что он, наверное, тоже заметно постарел за эти годы, хотя по-настоящему заметил это, лишь увидав постаревшего митрополита. На мгновение он усомнился в том, сможет ли этот старец оказать ему действенную помощь в его нелегком деле примирения враждующих князей. Он, Ярослав и Святослав первыми подошли к Кириллу под благословение. Владыка, обратясь на них, сразу узнал Юрия, и в его голубых, живых и умных глазах вспыхнула искорка дружелюбного света. И уже целуя руку старцу, князь Юрий понял, что он не зря собрал князей-братьев и племянников на съезд и пригласил самого митрополита «Всея Руссии».

После долгих благословений и взаимных поклонов уставший владыка изъявил желание отдохнуть с дороги, и великий князь пригласил старца остановиться для отдыха на ближайшем к Золотым воротам княжеском дворе у храма Спаса. Весь владычный поезд проследовал туда, князья с боярами и дружинами разъехались по своим дворам в Детинце, священство стало возвращаться по своим храмам и монастырям, а простой народ разошелся по делам.

На Успение служили как никогда торжественно во всех храмах стольного Владимира. Но самая пышная литургия была отслужена в престольном митрополичьем храме — Успенском соборе в Детинце. Затем были накрыты столы в большой гриднице близ княжьего терема, куда пригласили к праздничной трапезе не только всех князей с боярством, митрополита и его клир, но и духовенство всех крупных приходов, настоятелей всех монастырей Владимира. До глубокого вечера слуги разносили кушанья, вина и сладости. До темноты звучали здравицы великому князю Владимирскому и митрополиту «Всея Руссии», всем князьям Большого Владимирского Гнезда, священству стольного града Владимира и прочая и прочая. И до полуночи еще слышался в гриднице звон кубков и рогов с вином и медовухой, слышались хмельные речи и разговоры подобревших гостей великого князя Юрия. Еще день гости приходили в себя после обильной трапезы и возлияний, отпиваясь и похмеляясь холодным квасом, пивом и пенной медовухой.

Но через день после Успения все князья с ближними боярами переехали в Суздаль, где и намечалось проведение съезда. Там, в суздальском кремнике в княжеской гриднице и собрались все вятшие мужи для решения важнейших дел Владимиро-Суздальской земли. Туда же перебрался и митрополит Кирилл с ближайшим окружением. Князь Юрий без шапки, одетый в темно-зеленый кафтан и красные сапоги, сидел на высоком и массивном деревянном резном столе со спинкой. Его заметно поседевшие волосы на голове и в бороде были тщательно расчесаны. Синие глаза были приветливы, теплы, но сдержанны. Столы в гриднице были убраны, а полукольцом вокруг княжеского стола были поставлены массивные лавки, на которых восседали князья и наиболее почтенные бояре. Бояре помоложе стояли за их спинами. Рядом с князем на столь же высоком резном столе в окружении черниговского епископа, спасо-берестовского игумена и клира, стоявших ошую и одесную, восседал старец-митрополит.

Начали с молитвы Святому Духу и благословения владыки всем собравшимся. Затем Кирилл произнес краткую речь, призывая всех к любви и единомыслию во славу Христа и его святой Церкви. В конце владыка рассказал князьям и боярству, что рукоположил в Новгород Великий нового архиепископа Спиридония, выбранного новгородцами, и что дело это должно послужить прекращению новгородских котор и братоненавидению, укоренившихся там.

Продолжил князь Юрий. Он смело обратился к любимому брату Ярославу, укорив его в том, что тот до сего дня держит новгородских послов, будто нехристей в полоне у себя в Переславле на княжеском Городке. Следом напомнил и Ярославу, и сыну Владимиру Московскому, что негоже держать под собой Волок Ламский и все дороги, перекрытые переяславскими и московскими заставами. Не поймут другие русские князья, почто суздальские князья держат новгородскую волость под собой. Ибо сказано еще на княжеском съезде в Любече: «Каждо, да держит отчину свою, да никто не вступит в чужую отчину». Ибо и новгородцам худо без залесского хлеба, и свои же купцы жалуются на убытки из-за невозможности торговать с Новгородом. Тем более урожай собирают в этом году в Ополье немалый, цены на хлеб уже упали, а в Новгороде цены на хлеб высоки. Коли же не повезут купцы в Новгород хлеб с Ополья, недовольны будут и бояре, да и многие смерды, у кого летось большой урожай. Князь Юрий выжидающе замолчал и обратил свой взор на Ярослава. Сидевший недалеко от него Святослав словно съежился под взглядом старшего брата и спрятал глаза. Юрий заметил, что прятал глаза и юный, покрасневший при взгляде отца Владимир, за которым каменной стеной с сумрачными ликами стояли московские бояре.

Однако Ярослав был не таков. Он также покраснел, но глаз не отвернул, а, нахмурившись, встал и, не спеша, сдерживая внутреннее кипение, отвечал Юрию. Упрек его, адресованный старшему брату, был еще более неприкрыт и откровенен. Он открыто обвинил Юрия в том, что тот не оказал помощи брату и восприемнику своему в споре с Михаилом Черниговским за Новгородский стол. А ведь не так уж давно было время, всего пять лет прошло, когда сын великого князя Всеволод бежал от новгородских котор. Тогда они вместе с полками всей Залесской, Ростово-Суздальской земли укоротили новгородцев. Да и сам Юрий тогда «много пакости удеял» новгородцам, весь новгородский товар «имал на Торжку и по своей волости». И только князь Михаил Черниговский, шурин старшего брата, упросил вернуть его товар новгородским купцам несколько месяцев спустя. Почему бы и ему — Ярославу — не досадить новгородцам таким же образом. Пусть бы пока торговали с немцами, а там можно и посмотреть, как немцы покажут им свою любовь. Конечно, если велит старший брат, и он Ярослав, и Владимир Московский уберут заставы с дорог и пустят товары и хлеб в Новгород. Но что касается Волока Дамского, то с этим нужно повременить, уж слишком много воли забрала себе новгородская господа.

Юрий, готовый к такому упреку, отвечал, что касается Волока Дамского, то, конечно, с этим можно повременить. Ну, а Михаил Черниговский уже сидел на Новгородском столе и ранее, но долго не усидел в Новгороде. Ему-то важнее Гали-чина и Киев. Потому и оставил Новгородский стол сыну, асам побежал драться с Даниилом Волынским. Ведь Даниил после смерти Мстислава Удалого овладел Понизьем. Это и подняло против него всех южно-русских князей во главе с киевским князем Владимиром Рюриковичем. А отец-то Владимира когда-то был насильно пострижен отцом Даниила Романом. Теперь киевский князь искал возможность мстить и за обиды отца, и даже половцев позвал на Даниила. Владыко Кирилл тщетно старался отвратить это междоусобие. Но Даниил попросил помощи у ляхов, а затем привлек на свою сторону хана Котяна. Вот киевский князь пока и отступил. Но все это добром не окончится, так как будет еще из-за Киева большая котора. При этих словах старый митрополит согласно склонил голову. А черниговский епископ Порфирий нахмурился.

Князь Юрий продолжил и ко всеобщему удивлению объявил, что и половцам поганым с Дикого Поля опять великая угроза. Пришли известия с востока, что татары вновь вышли на Нижнюю Волгу немалой ратью. И теперь у них новый великий хан Угедей. Могло случиться так, что не минует эта гроза Южной Руси, и тогда опять придется собирать полки и вести их на юг к Днепру. А и того хуже, коли выйдут татары к волжским Булгарам, а оттуда рукой подать и до Залесской Руси. Тут всем князьям Большого Владимирского Гнезда необходимо единение и единомыслие. Услышав это, Ярослав потупил очи и сел на лавку. Владимир Юрьевич Московский давно не поднимал глаз.

Зато поднялся статный, молодой и красивый Василек Константинович. Ярослав Всеволодович с надеждой и, слегка улыбнувшись, посмотрел на сыновца. С волнением обратясь к дяде Юрию, тот не преминул вспомнить, что многие земли Северного Заволжья — земли Устюжской волости, земли по реке Сухоне, а также по рекам Суде, Колпи и Мологе и по сей день являются спорными между Новгородом и Ростово-Суздальской Русью. Особо богаты были земли по Сухоне, где шел промысел пушного зверя, где налаживалась добыча и обработка железной руды, производство кричного железа. Одобрительно закивали головами и поддержали Василька— «де ладно речет», — и его младшие братья Всеволод Ярославский и Владимир Углицкий. Их-то уделы на западе граничили с новгородскими землями по реке Мологе. Но Юрий Всеволодович ответствовал, что открытой войной с Новгородом этого дела все одно не разрешить, ибо встанет за Новгород и черниговский князь, и смоленские князья, да еще свои ближние муромские и рязанские в спину ударят. Лучше же ростовским князьям налаживать в тех землях свои промыслы, а новгородских людей приваживать к торговле в своих городах, но не воевать. Тут он нахмурился и напомнил всем старшим, да и молодым, чтобы помнили и знали о той страшной и незабываемой Липецкой сече, случившейся уже четырнадцать лет назад, где в междоусобной брани пало костью без малого двадцать тысяч русичей. А вслед тому добавил, что сыновцам пора бы снять ростовские заставы на устье Шексны, у Белоозера да на волоке у Вытегры. Василек нахмурился, посмотрел на Ярослава, тихо говорившего с одним из своих бояр, и, казалось, не вникавшего в его диалог с великим князем, молча склонил голову и сел. Опустили головы и младшие Константиновичи — Всеволод и Владимир.

Тем временем князь Ярослав о чем-то оживленно, но тихо переговаривался со своим боярином Борисом Творимиричем. Когда старший брат окончил, раскрасневшийся Ярослав поднялся вновь со скамьи и, возвратясь к новгородским делам, стал упирать на то, что Чернигов далеко, а молодой Ростислав, сын Михаила Черниговского, не сможет навести в Новгороде должного порядка. Да и не в том беда. Осильнели ливонские немцы и Ганза. Скоро купят они новгородскую господу и купцов с потрохами своими товарами, золотом и серебром, как купили уже Плесков. Затем подчинят новгородских попов и монахов папе римскому, обратят новгородцев в латинство, и не видать Залесской Руси вольного Новгорода и Варяжского моря. Правда, сейчас среди латинян не все ладно. В прошлом году в Святую Землю приплыл римский кесарь Фридрих и повел переговоры с египетским султаном Малек-аль-Камилем. В феврале этого года между кесарем и султаном был заключен мир в Яффе сроком на десять лет. Святой Град Иерусалим и многие другие города Святой Земли были отданы агарянами кесарю. Только мечеть Омара, где ранее был Храм Святая Святых, остался у них. Зато кесарь обещал египетскому султану поддержку против всех его врагов — сирийских франков и орденских рыцарей, которые являются опорой папы римского в Святой Земле. В марте Фридрих вступил в Святой Град и сам возложил на себя королевский венец. Папа Григорий уже ранее предал кесаря анафеме, и иерусалимское духовенство не рискнуло венчать его. Патриарх иерусалимский наложил на Святой Град интердикт, и во всех храмах Иерусалима прекратилось богослужение. Папские рати были отправлены воевать фряжские земли кесаря. По последним известиям, кесарь собирает войска и готовит корабли, чтобы плыть из Святой Земли «во фряги» воевать против папы. Сейчас все это на руку русичам. Но рано или поздно папа возьмет верх, и тогда вновь худо будет на рубежах с Орденом и Чудской землей. Всем ведь известно, что случилось с Цареградом четверть века назад и что по сей день творится на греческой земле. Да и надо ли далеко ходить, коли и в Западной Руси в Галичине чуть ли не каждый год идет война то с латинянами-уграми, то с латинянами-ляхами.

Тут уже пришлось согласиться и Юрию. Знал об этом из письма и сказал открыто, что папа Григорий хочет прислать к нему доминиканских монахов для обращения Руси в латинство. Но да избавит Господь Исус Христос от этого русский народ и Русскую землю. С этими словами он обратил свой взор на владыку Кирилла, все время молчавшего и внимательно слушавшего всех собравшихся в гриднице. Митрополит все так же кивнул головой и молча перекрестился. Вновь обратясь к Ярославу, Юрий Всеволодович уверил его, что латинству он не попустит и всеми силами поможет брату занять Новгородский стол. Но дал понять, что для того нужно время, что новгородцы рано или поздно сами передерутся и «укажут путь» молодому Ростиславу Черниговскому. А Михаил тем временем озабочен будет делами с Киевом или с Галичем, времени же и сил у него для Новгорода уже не будет. Слава Богу, что прошлой зимой не дошло дело до войны. Потому и Ярославу нужно примириться с ним. Услыхав эти слова, владыка вновь молча кивнул и внимательно посмотрел на Ярослава. Черниговский епископ также согласно и доброжелательно закивал головой. Заметивший это, Ярослав Всеволодович покраснел, но в знак согласия склонил голову. И уже после этого Юрий, обратясь к митрополиту, просил его быть посредником в деле примирения.

Княжеский съезд собирался еще два раза в течение трех дней. Много было говорено. Но главное, что примирило всех, было уже сказано в самом начале. Теперь же споры и разговоры шли больше об устроении и размежевании удельных земель. Судили и договаривались о мытных сборах на рубежах с Новгородской землей, Черниговским, Смоленским, Муромо-Рязанским княжествами, о монастырских и церковных селах, городах и землях, о судоходстве и сухом торговом пути, мостах, торговле, градском и ратном деле, о добыче соли и железа, рыбных ловлях и многих других хозяйственных и военных делах. Юные княжичи Феодор и Александр, присутствовавшие при обсуждении этих дел, все более набирались знаний и опыта. Постепенно они всем сердцем и нервами начинали ощущать свою сопричастность с тем, что происходило на Руси, и чувствовать свою ответственность за то, что совершалось по воле правителей этой огромной, могучей, но разделенной рубежами княжений и уделов земли.

Когда же князья разрешили и уладили все свои дела, то целовали крест старшему брату, обещая слушать его и почитать как отца родного. Однако Юрий сразу не распустил братию по домам.

По окончании всех дел великий князь собрал всю братью свою на общую молитву и похвастался новым белокаменным собором Рождества Пресвятой Богородицы, построенным в центре древнего кремника. Более всего удивляло молодых князей и княжичей и само огромное здание, почти равное по размерам Успенскому собору во Владимире, и его великолепные златые врата. Несколько дней пировали в Суздале. Затем Юрий решил устроить большую охоту на южных рубежах Владимирского княжества в Мещерских и Муромских лесах. Из Суздаля все князья со своими дворами перебрались в Боголюбово, где был устроен очередной пир. Затем Юрий с братией ездил на молитву в храм Покрова Пресвятой Богородицы, что на Нерли. А уже после этого, как готовы были к охоте лошади, собаки, ловчии и заготовлены все припасы, княжеский поезд отправился в дремучие леса к верховьям реки Гусь. Там стояли лагерем и охотились целую неделю. Настреляли и набили диких гусей, кабанов, волков, лис, затравили даже двух медведей. А к восьмому сентября возвратились в Суздаль. На Рождество Богородицы стояли праздничную литургию в новом престольном храме. Совершив вновь с братией праздничную трапезу, одарив всех подарками, отпустил, наконец, великий князь Владимирский братью свою по домам.

Глава XIV. Князь Даниил Волынский

Затяжной дождь проливался на поля, луга и леса польской земли Куявии. Полки Юго-Западной Руси из Владимира-Волынского, Луцка, Червеня, Ярослава и Перемышля уже какие сутки двигались на запад. Через несколько верст им предстояла переправа через полноводную и быструю реку Варту, за которой стоял град Серадзь, а еще далее через два десятка верст начиналась Великая Польша. Туда и держали путь русские полки под рукой смелого и воинственного князя Даниила Романовича Волынского.

Даниил съехал с раскисшей от дождей дороги и в окружении нескольких гридей и отроков стал подниматься на высокий холм, чтобы посмотреть, далеко ли река. Конь с трудом поднялся по мокрой, скользкой траве и рыхлой земле на высокий взлобок. Даниил, сощурившись, увидел в дали, затянутой серой пеленой дождя, тусклый и холодный просвет реки. Затем он обратил свой взор на дорогу и осмотрел длинную вереницу своих утомленных полков. Пятитысячное русское войско, ушедшее в поход с берегов реки Сан, прошло уже более трехсот пятидесяти верст в течение недели. Большую часть этого времени шли дожди. Уже после переправы через широкую, медленную Вислу, за Сандомиром, Малая Польша встретила русичей дождями и распухшими от грязи дорогами. Вязли в грязи и выбивались из сил кони. Верховые спешивались и вели коней в поводу. Вязли телеги, а немногочисленные пешцы выталкивали их из промоин и ям и, обессиленные, медленно двигались за возами.

Но все это не очень беспокоило Волынского князя. Поводом для большего беспокойства было то, что до сих пор не подавал никаких вестей князь Конрад Мазовецкий, призвавший Даниила на помощь. Подумав об этом, Даниил нахмурился, зло сплюнул ошую от себя, отгоняя дурные мысли. Уже не один раз приходили ему эти мысли о том, что не стоило вмешиваться в польскую усобицу. Однако законы чести и родства требовали того. Ему повезло в прошлом году, он вернул под свою руку Понизье — отчину отца, где последнее время правил его тесть Мстислав Удалой. При воспоминании о тесте и о которах с ним, а может быть, и от скверной сырой погоды у Даниила вдруг заныла старая рана в груди, полученная от татарского копья на Калке. Как он тогда уцелел, лучше и не вспоминать… А тесть-то Мстислав Удатный как повел себя, когда первый прибежал к Днепру! Как близко была тогда смерть. Как с кровоточащей раной в груди он выдержал эту многодневную гоньбу верхом, уходя от татар. И вот он, Даниил, опять идет в чужую землю воевать за своих сродников-ляхов, как семь лет назад шел на Калку драться за половцев. Вот она — соседняя польская земля. Хоть и похожа на его родную Волынь, но все же не та. Ведь его батюшка Роман погиб двадцать пять лет назад, проходя через Польшу «в немцы». Там он должен был придти на помощь князю Филиппу Швабскому, воевавшему против князя саксонского Оттона. Погиб отец, оставив их с Васильком совсем малыми. Да, в батюшкиных жилах текла ляшская кровь. Ибо дед их Мстислав Изяславич женат был на дочери польского короля Болеслава Кривоустого. Да и воспитывался батюшка при дворе своего дяди короля Казимира. Но в молодости он вернулся на Русь княжить в Новгороде по призыву новгородского веча. Здесь уже на Руси женился на дочери Смоленского князя Ростислава — их матери. Знал Даниил, что польские короли приходились им сродственниками по женской линии. Убитый в прошлом году своею же роднею, польский король Лешко под конец жизни был верным союзником молодым Романовичам.

Да и его брат Конрад Мазовецкий был дружен с Даниилом. Однако и Конрад понаделал за свою жизнь много грехов и ошибок, и много пролилось крови по его вине. Именно он и латинский бискуп Христиан обратились четыре года назад к рыцарям Тевтонского ордена за помощью. Те пришли из Святой Земли в Торунь и Хелмно (Кульм) для борьбы с язычниками-пруссами. А теперь уже тевтонские рыцари прочно обосновались в Пруссии, и никакими силами их оттуда уже не выкурить. Сам римский кесарь Фридрих взял Орден под свое покровительство.

Тем временем, пока Даниила отвлекали все эти мысли, княжеский конь, медленно ступая, сам пошел вниз с горы. Князя окликнул подъезжавший с дороги его дядька боярин Мирослав. Даниил встряхнулся, заметив, что тот спешит к нему, улыбаясь на скаку и, видимо, неся радостную весть. И действительно, подъехавший Мирослав сообщил, что с севера к переправе у Варты подходят полки Конрада Мазовецкого.

Они съехались уже у реки. Войска подходили к старому деревянному мосту, два пролета которого были помостами, положенными на большие лодки. Здесь мост можно было разводить для прохода ладей и кораблей. Противники Конрада Мазовецкого в спешке не смогли спалить этот мост, им и воспользовались князья Даниил и Конрад. Довольные тем, что мост оказался цел, и увидев друг друга, они направили коней навстречу. Оставив седла, князья с радостью сошлись. Конрад Мазовецкий был крепким, широкоплечим мужем средних лет с серо-зелеными глазами, выбритым длинным подбородком и правильными чертами лица. Перед тем как обнять Даниила он снял массивный круглый шелом с бармицей и с небольшим стальным гребнем, защищавшим нос, переносье, надбровные дуги. Затем стянул с головы вязаный шерстяной подшеломник, обнажив крупную лобастую лысеющую голову и копны волнистых светлых кудрей, пышно растущих в тыльной части головы. Даниил также обнажил голову. Они обнялись и расцеловались, как старые добрые друзья и сродники. Конрад был немного ниже ростом, но в плечах ничем не уступал Даниилу. Князья повели разговор о дальнейших совместных действиях. Конрад вел с собой шесть хоругвей[114]. Четыре числом в две тысячи воев были приведены им из Мазовии. Еще одну хоругвь собрали под его начало дружественные ему мелкие куявские князья. А последняя, численностью до шестисот воев, была набрана им в Торуни из наемных немецких рыцарей и кнехтов. Из-за этого Конрад и задержался на какое-то время и соединился с Даниилом позже намеченного срока. Во всяком случае, у Конрада было около трех с половиной тысяч воинов. Теперь они могли спокойно двинуться на Калиш, где у противников Конрада великопольских князей, по сообщениям лазутчиков, было собрано четыре-пять тысяч войска.

Дождь тем временем прекратился. Подул теплый южный ветер. В разрывы облаков стало проглядывать солнце. Усталые и промокшие люди заулыбались и двинулись вперед живее, погоняя лошадей. Решив не останавливаться на отдых до темноты, князья и воеводы продолжали вести войска на запад до той поры, пока не достигли Серадзи — последнего города Куявии у рубежей с Великопольской землей. Серадзь впустила часть войск в свои стены. Все, кому не хватило места в городе, разместились в предгородье и окрестных сельцах. Уже здесь на рубежах вражеских владений проявились первые случаи грабежей местного населения. Но воеводы пока еще сдерживали ратных и не давали обижать местный городской люд и смердов. Заутро полки вновь двинулись на запад. Наступивший день оказался ветреным, теплым.

Дороги подсыхали, и к вечеру градские вежи, куртины стен, черепичные крыши домов и колокольни Калиша вдруг показались за рекой из-за окрестных холмов, перелесков и садов. Союзные полки русских, мазовшан и наемников-немцев на лодках и на плотах перебирались через луговые протоки реки Просны и приближались к городу. Полки и отряды занимали окрестности и выходили к реке ниже и выше по ее течению, охватывая град с юга и с запада подковой. Горели опустевшие окрестные деревеньки, вырубались сады, грабилось все, что осталось после ухода местного населения, травились посевы, сооружался лагерь, разводились костры. Вои жарили, варили, пили хмельное, насиловали женщин, случайно попавшихся им в руки на вражеской территории, и, словом, делали все то, что обычно делают войска, войдя в чужую землю и чувствуя полную безнаказанность за производимый разгул и грабеж. Особенно рьяно проявили здесь себя наемные немецкие рыцари и кнехты. Но князь Конрад, видимо, очень надеялся на их силы и помощь в этом походе и потому на многое закрывал глаза. Лишь небольшой городок, недавно построенный немецкими ремесленниками и купцами, ниже по течению реки между несколькими ее протоками, не был тронут.

На следующее утро Конрад и Даниил в сопровождении своей челяди, отроков объезжали и осматривали Калиш. Были с князем Конрадом и немцы — «осадных дел мастера», что должны были дать свои советы по вопросам приступа городских укреплений. Город с юга и запада опоясал ров в четыре сажени глубиной и три сажени шириной, соединенный с рекой отводными каналами, заполненный водой. Внутренняя часть рва и невысокий вал были вымощены камнем. Берма почти отсутствовала. Основания стен на высоту в две сажени также были выложены из каменных валунов и блоков. Еще выше на них стояли бревенчатые стены, видимо, рубленые из дуба. С запада эти укрепления защищали Старый город. Здесь между двух каменных веж находились массивные створы ворот, над которыми имелась арка с боевым ходом. С юго-запада город был практически неприступен. Цитадель древнего славянского «грода», построенного еще триста лет назад на высоком холме, господствовала над всей местностью. Высокая каменная колокольня храма поднималась над древними оборонительными стенами каменной кладки. Южнее к «гроду» примыкала вторая — нижняя линия стен, положенных по уступам холма. Между второй и первой линией укреплений стена уходила внутрь и делала поворот перед небольшой нишей ворот. Это было некое подобие «захаба»[115], устроенного для кругового обстрела противника, если бы тот прорвался к воротам. Расположенные восточнее предместье и пристань у реки были также защищены рубленой стеной на каменном основании, валом и рвом с водой. В предместье и к пристани вели ворота, устроенные в массивной деревянной веже. У самой реки стоял угловой рубленный восьмигранный столп, каменное основание которого уходило в воду. Вдоль реки по невысокому берегу шла бревенчатая стена с двумя воротами.

После осмотра оборонительных укреплений и Даниил, и Конрад поняли, что без камнеметов, примета[116], осадных лестниц и других «градобитных хитростей» Калиша им не взять. На военном совете решено было начать строительство тридцати метательных машин — патэрелл, заготовить каменные снаряды, сосуды и небольшие бочонки с горючей жидкостью. Необходимо было также соорудить около сотни высоких осадных лестниц, нарубить сотни тонкоствольных бревен и шестов длиною более четырех саженей, сбить несколько сотен широких деревянных щитов, которые можно было переносить трем-четырем воинам на расстояние в десятки и сотни саженей. Кроме того, из окрестных сел и деревень по реке вои должны были сплавить и собрать выше по течению все лодки и ладьи. Намечалось построить также несколько десятков плотов. На подготовку к приступу отводилось десять дней.

Тем временем погода установилась ясная и теплая. Через десять дней все уже было готово. Решили брать град с двух сторон. Мазовские и куявская хоругви готовились к приступу со стороны Старого города. Немцы же построили и спрятали патерэллы в прибрежной роще южнее «грода». Они поставили пороки на расстоянии трех полетов стрелы от каменной цитадели и намеревались с утра придвинуть их ближе к стенам, чтобы бить камнями и огнем по городу у предместья. Русские вместе с остальными рыцарями и кнехтами готовились приступать ко граду с юго-востока и по берегу реки. Еще один отряд намеревались отправить на плотах и лодках вниз по течению. Князь Конрад возглавлял свои хоругви, вставшие западнее города. Ставка Даниила была южнее — на одном из холмов левого берега реки.

Лишь только поблекли в утреннем июньском небе звезды и замолкли соловьи в кустах у реки, колонны числом в несколько тысяч воинов, окутанные дымкой тумана, укрываясь большими дощатыми и ручными щитам, ощетинившись копьями, приготовив луки со стрелами, двинулись на приступ к городу с двух сторон. Вои, шедшие в передних рядах, несли тонкомерные бревна и толстые шесты. Следовавшие за ними тащили длинные лестницы с крюками и прикрепленными к ним канатами. Многочисленные ряды нападавших, появлявшиеся из тумана, были подобны волнам большой реки, затоплявшей невысокий каменистый остров во время половодья. Позади, на телегах, везли камни и зажигательные снаряды. Из-за островов Просны, лежавших выше по течению реки, по ее протокам к стенам Калиша тронулись и поплыли десятки лодок, насадов и плотов с сотнями воинов. Как только нападавшие стали заметны со стен, в Старом городе, предместье и в цитадели «грода» ударили в колокола и била, на куртинах и в вежах замелькали сотни людей с факелами. Немецкие кнехты и лучники покатили пороки к стенам под прикрытием больших щитов, сбитых из толстых досок и переносимых передними рядами воинов. На стенах и башнях стало шумно. Шедшие на приступ двигались в тишине или негромко молились. Скоро первые стрелы, пущенные со стен, прорезали воздух негромким, жутковатым свистом и звонко ударили в щиты. Следом редкие камни сбили с ног и тяжело ранили нескольких воинов. Нападавшим стало ясно, что у защитников города есть метательные машины, установленные на воротной веже. Еще через десяток шагов русские и немецкие лучники пустили над головами щитоносцев первые стрелы в сторону града. К этому моменту немецкие кнехты уже подкатили свои пороки на близкое расстояние к стенам и, укрыв их щитами от стрел, подготовили к стрельбе. Уже первый удар баллист и патерэлл отозвался на стенах Калиша воплями, криками раненых, предсмертными стонами. Русские и немцы, наступавшие вдоль берега, придвинулись вплотную ко рву и тоже пустили стрелы в защитников. Затем передние щиты раздвинулись. Осаждавшие быстро настелили мостки через ров. Воины стали перебегать по мосткам и взбираться на вал. За несколько минут на валу оказалось до трехсот человек. Успели перенести и закрепить на каменном основании вала даже семь-восемь осадных лестниц. Но защитники уже подготовились и к этому. Сотни стрел, камней и бревен обрушились на головы и плечи осаждавших. Крики, вопли и стоны разнеслись вдоль вала. Большие потери были у воротной вежи, где скопилось множество ляшских лучников. Оттуда же пороки метали камни в нападавших. Лучники со стороны осаждавших ответили новым градом стрел. Но десятки людей, прорвавшихся на вал, были убиты, пали замертво от ударов тяжелых камней, бревен, стрел или, сбитые вниз, падали в ров с водой. Сотни были ранены или оглушены. В сторону немецких кнехтов и стрелков у метательных машин полетели тяжелые арбалетные болты, пущенные издалека со стен каменного «грода». Эти железные стрелы, при попадании в человека, убивали насмерть или страшно калечили. Увидев все это, князь Даниил помрачнел. Он матерно выругался, оставил свою ставку на холме и направил коня к немецким камнеметам. За ним последовали его верные отроки. Насады, лодки и плоты со стрелками в тот момент еще не успели доплыть до углового столпа у реки. Но первые стрелы с их стороны уже полетели в сторону городских укреплений.

В то же время у западных укреплений города творилось что-то невообразимое. Мазовские и куявские вои сумели засыпать оборонявшихся на стенах стрелами, перебросить через ров бревна и покрыть их щитами из досок. Они установили десятки лестниц на валу и полезли по ним на бревенчатые верха стен. Здесь потери от стрел, камней и бревен, метаемых осажденными сверху, были меньше. Воротные вежи Старого города были саженях в ста от места приступа. Но в отдельных местах защитники вылили на нападавших несколько котлов с кипящим жиром и смолой. Обожженные и осмоленные вои, кому жир и смола протекли сквозь доспехи и поддоспешные рубахи, выли, орали благим матом и бросались в глубокий ров с водой. Но там многие шли на дно под тяжестью брони. Те же, что были половчее, цеплялись за каменную кладку рва, шесты и веревки, подаваемые им. Часть мазовских и куявских воев уже успела залезть по приставным лестницам на верхний ход куртины и завязать рукопашный бой с защитниками. Сам князь Конрад, размахивая тяжелым мечом, стоял у приставной лестницы, навалясь всем телом на ее основание. Громкими криками он призывал своих воев смелее лезть на стены, бить врага на верху и ворваться в город. Уже несколько небольших камней ударило князя по кованому тяжелому куяку и плечам, защищенным железными пластинами. В голове у него крутилось и звенело, но он держался, опираясь на лестницу и руку оруженосца, не оставляя своих воинов. В течение еще пятнадцати минут мазовшане и куявцы сотнями перебирались через ров по настилам и мосткам и устремлялись по лестницам вверх на вал и стену. Лишь лучники оставались по ту сторону рва. Стрелы почти перестали летать. На верхнем боевом ходу куртины развернулась жестокая резня. Отбросив или поломав копья, люди секлись мечами, саблями, секирами, топорами. Срубали друг другу кисти рук, предплечья, раскраивали шеломы, рассекая кольчужные капюшоны, головы, шеи и лики. Кто-то крутил над головой булавой, палицей или кистенем, не подпуская близко к себе нескольких воинов противника. Кистень на цепи или ремне, обрушенный на врага, наносил удар, огибая щит и дробил доспехи и кости. Некоторые, обломав в ближнем бою мечи, хватались за ножи и старались ударить врага снизу под кольчугу — в бедро или в пах. Кровь брызгала во все стороны, заливая людей, оружие, доспехи и бревна верхнего боевого хода куртины. Люди с выпученными от ярости глазами, исковерканными злобой, ненавистью лицами, посеревшими от ужаса, потемневшими от напряжения, забрызганными кровью, метались, крутились, прыгали и пригибались в диком, смертельном танце рукопашной схватки. Нечеловеческий вой, черная ругань, предсмертные хрипы перекрывали лязг и скепанье металла, треск ломающегося и разрубаемого дерева. Смертельно раненные и убитые валились под ноги, а по их телам устремлялись на врага в схватку новые и новые бойцы, сметавшие друг друга со стен. Кто-то с раскроенной головой катился вниз по сходням под куртину, кто-то как подбитая стрелой птица стремглав слетал в ров, наполненный водой. Кто-то, медленно умирая или получив рану и спасая жизнь, тихо сползал вниз по приставным лестницам, цепляясь за ступени ослабевающими руками. Воды рва побагровели. Каменная вымостка вала, рубленые настилы куртины и сходни стены были залиты кровью.

Князь Конрад постепенно оправился от оглушающих ударов камней и в общем потоке своих воинов полез вверх по приставной лестнице. Когда он с трудом поднялся наверх и, качаясь, словно пьяный, оглядел все происходившее вокруг, ему показалось, что еще немного и защитники Калиша будут сломлены и сметены с куртины его людьми. Но неожиданно напор обороняющихся усилился, и мазовшан стали теснить новые отряды воинов, поднимавшиеся снизу к верхам куртины. Видимо, резервы великопольских князей, собранные в крепости, были в решающий момент брошены на защиту стен Старого города. Наверное, туда же подступили и защитники цитадели. Еще минут пять мазовские воины пытались сопротивляться, но потоки стрел из города обрушились на головы нападавших и стали выбивать десятки бойцов из их рядов. Князь Конрад сам получил острый, таранящий удар стрелы в грудь. Стрела, не пробив кованого чешуйчатого доспеха, лишь ошеломила, но не ранила. Увидав, что приступ захлебывается, князь велел слуге трубить в рог отход своим войскам, а сам приготовился к обороне. Воины, еще имевшие щиты, стали окружать и прикрывать Конрада. Остальные люди мазовских и куявской хоругви начали оставлять верхний боевой ход и спускаться вниз по приставным лестницам.

Защитники города напирали все с большим ожесточением и сбрасывали мазовшан со стен. Приставные лестницы отталкивались и падали на головы отступавших. Сотни людей не успели спуститься быстро. На тех, кто не бежал, а пытался сопротивляться, набрасывались скопом и, забивая до смерти, скидывали вниз. Кто-то, не зная, как вырваться из рук защитников города, прыгал вниз сам и разбивался или получал увечье. Князь Конрад, оставаясь на стене в окружении таявшей дружины, залитый чужой и своей кровью, остервенело отбивался, крутя тяжелым мечом над головой, рассекая шеломы и головы врагов. Насмерть дрались и его люди. Рискуя собой, они не давали врагу тронуть три последних осадных лестницы. Так они смогли прикрыть отход нескольких сотен своих воинов. Лучники, остававшиеся за рвом, уже прицельно били по противнику десятками стрел и этим также прикрывали отступление своих хоругвей. Через полчаса, сильно поредевшие мазовские и куявские отряды отступили от стен Старого города на полет стрелы, оставив у рва, во рву, на валу и стенах Калиша около восьмисот убитых и тяжело раненых. Князь Конрад Мазовецкий, дравшийся на верху куртины до последних минут был ранен в бедро, оглушен кистенем и без шелома вынесен из боя своими верными дружинниками. А его выщербленный и окровавленный меч, выпавший из дланей, так и остался лежать на верхнем боевом ходу стены.

Но схватка за город не прекращалась. В то время, когда на стенах Старого города мазовские и куявские воины были опрокинуты прибывшим подкреплением защитников города, князь Даниил под градом стрел, камней и арбалетных болтов велел немецким кнехтам быстро передвинуть патерэллы на сто тридцать саженей к юго-востоку. Тут он услышал, как в «гроде» зазвенели рога, и из небольшого воротного проема цитадели стали выезжать всадники, выходила пехота с копьями наперевес. Князь велел трижды трубить в рог своему отроку. Из рощи, где утром прятали метательные машины, выехал конный волынский полк. Услышав вторичный призыв княжеского рога, волынцы под рукой боярина Мирослава развернули строй, опустили копья и погнали коней на врага. Что происходило у стен цитадели далее, Даниил уже не знал. Он, как все немецкие кнехты, стрелки и люди из его окружения, налег на орудия и потащил их вместе с другими в направлении, которое указал сам. Через полчаса, выбиваясь из сил, они уже установили часть камнеметов напротив воротной вежи, а часть против куртины, поставленной ближе к реке. Плоты, лодки и насады дрейфовали у ошего берега, и с них велся обстрел углового столпа. Здесь же у ворот и куртины перестрелка ослабела. Русские пешцы и кмети, немецкие рыцари и кнехты перестраивали свои ряды, вновь клали на плечи лестницы, бревна, слеги и поднимали щиты. По сигналу князя немецкие камнеметы начали бить по воротной веже и пряслу стены ближе к угловому столпу. Сказал, чтоб немцы не жалели камней и метали в град зажигательные снаряды. Вскоре стрелы защитников перестали осыпать нападавших. Арбалетные болты со стен «грода» тоже не долетали сюда. Даниил всмотрелся на запад и увидел, что волынцы громят отряд ляхов, сделавших вылазку у стен цитадели. Вновь оглядев укрепления предместья, увидел, что немцы разбили камнями несколько клетей дубовой куртины. Велел бить туда же без останову. Отряды нападавших по его сигналу вторично пошли на приступ. Тем временем ближайшие к укреплениям дома предместья охватило огнем. Слышно было, что там начиналась паника. Русские и немецкие лучники, приблизившись ко рву, вновь повели стрельбу. Со стен отвечали слабо и недружно. Метательные орудия защитников города на воротной веже, явно были уже разбиты, прислуга их побита. Посмотрев в сторону реки, Даниил увидел, что лучники и копейщики оставляли свои лодки, плоты, собираясь идти на приступ города со стороны берега. Тут князь понял, что эти вои смогли отвлечь на себя защитников стен и воротной вежи. Немедля он приказал приступать там, где уже обрушились клети рубленой стены. Под прикрытием камнеметов и лучников русские вои и немцы восстановили мосты надо рвом и бросились к небольшому пролому, образовавшемуся в стене. Лестницы потребовались только для того, чтобы преодолеть мощенный камнем вал и нижнюю каменную кладку стены. Далее каждый карабкался по обвалу бревен как умел. Десятки воинов хлынули в пролом. Защитники предместья все же успели к этому времени как-то собраться с силами и встретили нападавших дружным ударом копий, мечей и секир. Даниил видел, что одним из первых в пролом поднялся высокий немецкий рыцарь в кольчужном капюшоне с огромным двуручным мечом, взнесенным вверх. Он уперся стопами ног в два бревна, скрепленных в обло, и с размаху стал крушить своим страшным оружием ляхов, пытавшихся копьями столкнуть его вниз. Через мннуту-другую рыцаря все же сбили с бревенчатого угла. Но на его месте появился новый воин, видимо, русский кметь или немецкий кнехт, что наносил удары секирой. Вскоре пролом заполнился нападавшими. Было видно, что они выбили ляхов за стены — в предместье и теперь карабкались по бревнам вверх и устремлялись к угловому столпу у реки. Князь всел в седло и, огрев коня плетью, направил его к пролому. Через три минуты он уже был там. Немедля велел всем своим воинам разломать, а затем поджечь левое прясло стены. Затем остановил воев, рвавшихся в город, и направил их на захват углового столпа. Там на первом и втором ярусах шел рукопашный бой. Слышались яростные крики дравшихся, мат, лязг оружия и стоны. Русские и немцы одолевали. Скоро сраженных и раненых ляхов стали выбрасывать из окон верхнего боя. Победа явно улыбнулась князю Даниилу. Правда, нападавшие со стороны реки были отброшены к воде. Здесь ляхи смогли укрепить берег и пристань подвижным тыном и возами. Но угловой столп у реки и часть прясла с проломом остались за воинами Даниила. Путь в город был открыт.

В этой схватке русские оставили под стенами Калиша более двухсот убитых и ста пятидесяти раненых. Там же легло много немецких рыцарей и кнехтов.

Получивший рану в бедро мазовский князь полулежал у себя в шатре на походном ложе и, морщась от боли, попивал из большой чаши фряжское красное вино. Рядом без доспехов сидел Даниил Романович и также смаковал терпкое вино, прикладываясь к серебряному кубку. Прошло два дня после той ожесточенной схватки. Их войска по-прежнему удерживали за собой захваченные укрепления, но в город не входили. Конрад и Даниил уже знали о том, что великопольские князья со своими войсками оставили Калиш. Однако никто не торопился вводить войска в город с враждебно настроенным и хорошо вооруженным населением. Это и обсуждали князья.

Разговор между Конрадом и Даниилом был нарушен вошедшим в шатер варшавским каштеляном, что участвовал в этом походе во главе своей хоругви. Он попросил извинения у князей за то, что в спешке нарушил их разговор, и сообщил, что городской люд собрался на площади в Старом городе и обращается к князьям с просьбой прислать к ним послов для переговоров. Услышав это, Даниил и Конрад улыбнулись. Вслед за этим Даниил, не раздумывая, предложил в послы себя. Сначала это вызвало недоумение у мазовецкого князя. Но, подумав, он согласился. Ведь никто в Калише не знал в лицо Даниила Волынского.

Через полчаса уже в доспехах, в шеломе с опущенной личиной, с мечом на поясе, в сопровождении варшавского каштеляна князь Даниил въехал в ворота Старого города. Стража, не задумываясь, пропустила их, открыв одну створу ворот и подняв тяжелую дубовую решетку над головами. Еще через десять минут послы уже были на площади, заполненной вооруженным народом. Воинственные горожане стояли, опираясь на копья, палицы, тяжелые секиры и большие щиты. Многие были повязаны окровавленным тряпьем, что говорило об их решительном участии в схватке на стороне противников мазовского князя. Какой-то гражанин в длинной кольчуге и куяке, взобравшись на бочку, потрясая мечом в деснице, что-то быстро и громко говорил по-ляшски. Немногочисленная группа его сторонников одобрительно кивала головами и поддерживала его негромкими выкриками. Другая группа, большая числом, молчала в ожидании. Здесь же были и женщины, пришедшие на площадь со своими мужьями, братьями и женихами. Даниил неплохо говорил и понимал по-ляшски. Подъехав к собравшимся, князь понял, о чем так громко говорил лях. Тот призывал не сдавать града Конраду и немцам, а стоять против них до смерти и погибнуть, если то угодно Богу и во славу престола святого Петра. Даниил и каштелян, удерживая коней, почти незаметно подъехали к многочисленной толпе и остановились. Тем временем из группы тех, кто стоял молча, вышел солидный муж в хорошем панцире из стальной чешуи, державший шелом в ошеей руке и опиравшийся на небольшую секиру. Внешность выдавала в нем богатого купца или старшину какого-то ремесленного цеха. Он прихрамывал на ошую ногу и, заметно было, что также потрудился и утер немало пота и крови в прошедшей схватке. За ним из толпы вышло несколько дюжих молодцов с копьями, в кольчугах и кольчужных капюшонах. Подняв руку вверх, старшина попросил слова и вскоре, видимо, из уважения к нему, шум стих, и люди стали со вниманием слушать. Говорил он недолго, но смысл его слов сводился к тому, что с мазовским князем ругаться и драться далее калишанам не след. Великопольские князья сами виноваты в этой вражде из-за того, что не благоволили немецким купцам и немецким рыцарям на своей земле. Немцы с поляками одной веры, и то, что римский кесарь в ссоре с папой римским, так это нисколько не мешает торговать с под данными кесаря и давать им возможность служить у польских князей в войске, да получать у них землю во владение. Со временем кесарь и папа сами разберутся в своих делах и примирятся. Им же, гражанам Калиша, в эти дела лучше не лезть. То, что князь Конрад привел на Калиш немецких рыцарей, не беда. Хуже другое, то, что Конрад привел с собой и схизматиков-русских. Вот те во главе с их князем Даниилом действительно готовы грабить и разорять Польшу. Ведь благодаря русским Конрад смог захватить стену и столп у реки, сделав пролом в город. Только из-за русского князя, который желает отдать город на разграбление своим воям, калишане могут не получить мира. Теперь же надо тайно просить Конрада, чтобы он посадил русского пса на цепь, а после этого заплатить мазовскому князю выкуп, сколько запросит.

Собравшиеся на площади к тому времени все более стали обращать внимание на двух воинов, подъехавших верхом. Державший речь, наоборот, был повернут к ним боком и не замечал их.

Даниил все понял и без кастеляна, который уже потянулся к нему с коня, чтобы негромко пояснить или, возможно, сгладить некоторый крепкие выражения в адрес князя. Но тот громко рассмеялся, чем обратил на себя всеобщее внимание. Смело тронув коня в гущу толпы, Даниил поднял железную личину и громко объявил ляхам, кто он такой. Лицо городского мужа, державшего речь, побледнело. Его люди угрожающе направили копья на Даниила. Но тот мирно протянул к ним открытую десную длань и просил опустить оружие. По толпе пронесся доброжелательный шепот. Тогда, сняв шелом и кольчужную рукавицу, князь призвал собравшихся к примирению и поклялся со своей стороны не причинять городу ни малейшего вреда. Его присутствие здесь подтверждало правоту его слов. Со своей стороны он обещал выступить посредником в переговорах между горожанами и князем Конрадом для заключения выгодного для обеих сторон соглашения. Для полной уверенности Даниил обещал гражанам оставаться у них в Калише для содействия и до заключения полного соглашения с его братом князем Конрадом Мазовецким.

Прошло еще два дня, пока был заключен мир между князем Конрадом и городом Калишем. Князья Даниил и Конрад в окружении своих бояр, слуг, мужей и старшин города стояли мессу в костеле древнего каменного «грода». Играл орган, и церковный хор величественно и торжественно шествовал высотами григорианского хорала. Раскрашенные резные деревянные статуи, изображавшие святых, редкие иконы, массивные, мрачные и закопченные своды костела, все было непривычно для русского православного глаза. Но князь Даниил любил церковное богослужение и с удовольствием слушал как латинский орган, так и православный вокал. Его нисколько не смущало то, что богослужение шло на непривычном ему латинском языке, что окружавшие его бояре чувствовали себя неловко среди молившихся латинян и не осеняли себя крестным знамением. Князь не замечал этого. Он, стараясь нисколько не привлекать к себе внимания, крестился всей дланью с десного плеча на ошее. При всем своем уме и знании богословия он совсем не собирался осмыслить и понять, что означает латинское «filioque», и его сердце было теплохладно, когда при нем говорили о безгрешности наместника престола святого Петра. Другое дело, он, как и князь Конрад, прекрасно понимал, что между жаждавшими мировой власти римскими папами и стремившимися сохранить суверенность венценосцами Римской империи не первый век уже шла смертельная война. И в этом вековом споре попеременно побеждали то наместники престола святого Петра, то римские кесари, из которых ни те, ни другие, не гнушались никакими средствами. Даниилу, как и его покойному отцу, как и его сроднику Конраду, конечно же, были понятнее и ближе чаяния светского венценосца соседнего государства, чем чаяния далекого латинского иерарха. Но и примирению их они не были чужды. Тем более, что сейчас, когда Конрад заключил выгодный для себя мир, Даниил мог с чистой совестью обратиться к нему за помощью в свою очередь и отнять у угров заветную свою отчину — древний Галич.

К Галичу подходили на рысях. Угры не ждали. Лишь в четырех верстах от города, за мостом через реку Ломницу ближе к Днестру из-за одного холма на расстоянии трех полетов стрелы показался угорский конный полк числом до пятисот копий. Но угорский воевода, видимо, решил не рисковать жизнью, а, отправив весть в Галич, стал уходить стороной. Угорский полк разделился. Большая часть его пошла на юго-запад. А сотни полторы комонных угров во весь опор понеслись в город. За угорским полком послали большую сторожу. Затем Даниил направил всю волынскую конницу и мазовские конные хоругви за уграми, бежавшими к городу. Сила явно была на его стороне и он, не раздумывая, решил взять град изгоном. Около трех тысяч конницы устремилось к Галичу во весь опор. Даниил и Конрад с частью дружины и остальными силами быстро двигались следом. Менее чем через час они миновали реку Лукву близ города. Мост не был тронут. Затем поскакали вдоль валов и стен, защищавших посад и протянувшихся с запада на восток. Храмы Крылоса за оврагом засияли им своими златыми главами. Еще через десять минут князья миновали огромный овраг, разделявший Крылос и северное предгородье. Объезжая город с северо-восточной стороны, они не видели нигде следов схватки или кровопролитья. Лишь миновав восточное предместье и подъехав к вратам града, Даниил увидел последствия скоротечной схватки русичей и ляхов с угорским отрядом. Около двух десятков угорских воев и более тридцати нападавших были побиты здесь стрелами и копьями. Но закрыть врата в трехярусной системе валов угры не успели. Все они предпочли спасаться бегством, уходя южными воротами Крылоса и мостом через реку Лукву. Видимо, вместе с ними или же ранее оставил Галич и королевич Андрей.

Ворота града ужа были распахнуты настежь и охранялись воями Даниила. Галичане, быстро узнавшие о том, что произошло, толпами стекались к воротам Крылоса. Простонародье радостно встречало своего законного и любимого князя, приветствуя его криками, кланяясь ему в ноги и подкидывая шапки вверх. Церковные била уже наполняли аэру и сердце Даниила радостным перезвоном. Солнце сияло на летнем, синем небе, лишь кое-где покрытом небольшими белыми облаками. Мечта князя Даниила осуществилась и, казалось, уже ничто не помешает ему утвердиться в своей отчине.

На следующий день после того, как отслужили литургию и благодарственный молебен в Успенском соборе, князь Даниил велел открыть врата Золотого Тока и боярских клетей. Из боярских закромов кмети и простой люд выкатывали бочки с вином и медом, расставляли столы и лавки на соборной площади перед Золотым Током. Накрывали столы всяческой снедью, какую только нашли в закромах угорских домов и палатах угорского королевича. Тысячи русских и ляшских воев, простых ремесленников, торговцев, лодочников и рыбаков с Днестра гуляли три дня. Из окрестных усадеб и со старого княжеского подворья пригоняли скот, доставляли муку, кололи овец и бычков, жарили, варили мясо, пекли хлеб. Князья Даниил и Конрад в окружении волынских бояр, челяди и немецких рыцарей из Торуни и Хелмно пировали там же. Но только не было среди них галицких бояр. Сколь ни звал к себе на пир именитых галицких мужей Даниил Романович, не приехал никто. Одни оставили князя без ответа, другие были далеко в своих вотчинах и в заботах, третьи сказались больными.

А тем временем галицкий боярин Судислав в окружении своих отроков, гридей и верных сподвижников скакал между отрогов горных хребтов к Торуньскому перевалу в Карпатах. Путники останавливались на ночлег только в скрытых местах на опушках дремучих лесов, покрывавших горные склоны. Они мало спали, плохо ели и берегли коней. На третьи сутки справа от них замаячила и вышла из туманов серая вершина горы Хом. Это означало, что до перевала оставалось еще верст четырнадцать-пятнадцать. Там за перевалом лежала уже чужая — угорская земля.

Глава XV. «Крепка как смерть любовь»

Тихо и спокойно текла жизнь в Переславле-Залесском. Безмятежно росли младшие братья. Матушка вновь была тяжела. Как и прежде шли хозяйственные дела. Как и ранее переславские кмети и княжьи детские, отроки и гриди съезжались на ратное учение в Перунов луг. Сильно возмужали, повзрослели и стали серьезными старшие княжичи — уже князья новгородские Феодор и Александр. Сидение на новгородском столе смыло с них последнюю наивность и безмятежность. Они словно оба проснулись от какого-то затяжного и сладкого сна, раскрыли глаза. Жизнь встряхнула и подбросила их обоих вверх, а у них, как у недавно оперившихся соколов в этом броске, расправились молодые крылья, и они, вместо того чтобы падать, вдруг полетели. Полетели над лесами и пашнями, над широкими реками и дрягвами[117], над горами и пропастями. Ну, а как возвратились домой, то тошно им стало от этой тихой и спокойной жизни в родном доме в Переславле. А более всего заныло и застонало в душе у Феодора.

Отец сразу заметил эту серьезную перемену в сыновьях. Заметил тоскливые глаза молодых княжичей, вкусивших хмельной новгородской воли и жизни, полной опасностей и красоты. Тайно в сердце он был рад этому. И потому, как только отгуляли Пасху, как приспело первое дело, как подсохли весенние дороги, и показалась первая зелень, он взял старших княжичей с собой. Вот тогда и увидали Феодор и Александр Москву. Там вместе с батюшкой и братом Владимиром охотились они в дремучих лесах у рек Яузы и Сходни. Там пировали в московском кремнике, в княжеской гриднице, построенной на Боровицком холме. Там стояли литургию в новом белокаменном соборе святого Димитрия Солунского. Отец часто уединялся с сыновцом и его московскими мужами, подолгу беседуя о делах. Бывал при этих разговорах лишь боярин Борис Творимирич. Догадывались Феодор и Александр о том, что сговаривался батюшка с их двоюродным братом и московскими боярами о Волоке Ламском, чтобы не возвращать его Новгороду и быть в том за един. Погуляв в гостеприимной и окруженной лесами Москве десять дней, князь Ярослав направил стопы свои в Ростов Великий. Там уже ждали его сыновцы Константиновичи — тоже двоюродные братья Феодора и Александра.

Многолюдный и богатый Ростов встретил переславских князей церковными перезвонами, золотыми и серебристыми главами своих многочисленных храмов, зеркалом огромного озера, в которое смотрелся и любовался город. Князь Василек Константинович встречал дядю и братьев с епископом Кириллом и своими боярами у ворот острога, и, расцеловавшись со сродниками, сопроводил их в свои теремные палаты. Правда, жизнь в Ростове Великом не показалась Феодору и Александру столь же вольной и интересной, как в Москве. Долгое сидение за пиршественными столами с многочисленными и родовитыми ростовскими боярами, посещение многих древних и прославленных ростовских храмов с долгими службами, все это тяготило молодых князей, которым хотелось сесть в седло и прогуляться по окрестным полям и рощам в поисках зайцев и лис. Но приходилось степенно сидеть рядом с батюшкой за обильной пиршественной трапезой и слушать двусмысленные, хитрые и льстивые речи бояр, понимавших все тонкости отношений, что были между князьями. Приходилось слушать долгие разговоры и воспоминания родовитых ростовских мужей о делах двух-трех, а то и четырехдесятилетней давности. Говорили не только о старшем брате Юрии, но и добрым словом поминали самого старшего и покойного ныне князя Константина Всеволодовича. Ненавязчиво помянули и о той, не добром будь помянутой, страшной Липецкой сече. Во время очередного застолья при этом упоминании нахмурился батюшка и заговорил сдержанно и осторожно. Но Борис Творимирич умело встрял в разговор и перевел его на другую тему, вспомнив покойного великого князя Всеволода Юрьевича, который самолично отпускал его в молодые годы в Святую Землю поклониться Гробу Господню в Святом Граде Иерусалиме.

Разговор о деде Всеволоде Юрьевиче заинтересовал Феодора и Александра более. Старики же вспоминали, каким великим храмоздателем был дед Феодора и Александра. Как перестроил собор Успения Пресвятой Богородицы во Владимире после пожара, как возвел чудный резной белокаменный храм святому Димитрию Солунскому, как построил каменный Владимирский Детинец. Ростовский епископ Кирилл, вместе со своим клиром присутствовавший за столом, перекрестился, прося Господа упокоить душу великого князя, и по-доброму улыбнулся, вспоминая что-то. Бояре повели разговоры о том, как ходили в походы на камских булгар, мстя им за набеги на Русь, как брали дань с мордвы. Тут Творимирич вспомнил, как Всеволод Юрьевич пошел на Рязань, поднявшуюся против великого князя Владимирского, разбил рязанцев, взяв в плен рязанского князя Глеба, его сына и их союзника Мстислава Ростиславича. Тут уже пришлось попыхтеть ростовским боярам, ибо Борис Творимирич напомнил им о давних годах, когда многие еще были совсем юны и молоды и когда ростовские бояре хотели посадить на великий стол Владимирский своих ставленников — Мстислава и Ярополка Ростиславичей — племянников убиенного князя Андрея Юрьевича Боголюбского. Правда, Борис Творимирич вновь сумел перевести разговор на более приемлемую для всех тему о том, как уже более тридцати лет назад великий князь Всеволод был в походе вместе с сыном Константином, сидевшем тогда на столе в Переяславле-Южном. Ходили на половцев и победили их. Этим воспоминанием Творимирич вновь очень польстил ростовчанам. Многие ростовские мужи заулыбались, ибо среди них были еще живые свидетели и участники этого похода, принесшего на Руси большую славу князю Всеволоду Юрьевичу и всей Владимирской, Ростово-Суздальской земле.

Князь Василек Константинович, часто с тревогой прислушивавшийся к разговорам за трапезой, тоже был польщен этими воспоминаниями о своем покойном отце и деде. Разговоры и далее продолжались уже без напряжения, сопровождались здравицами и обильным питием медов, фряжских, греческих вин и пива. Разбредались из-за столов к полуночи. Кто-то уходил сам, горделиво неся свою породистую, высоко поднятую главу, кого-то, сильно захмелевшего, под руки вели домой молодые отроки. А князь Ярослав и князь Василек в окружении самых близких бояр, сдвинув лавки во главе стола, неслышно ни для кого вели о чем-то важную беседу.

Прогостили так в Ростове Великом менее седмицы. Возвратились в Переславль в середине лета. И опять жизнь тихо покатилась своим чередом. Феодор тосковал и первое время все выспрашивал матушку и тиуна, нет ли каких вестей из Новгорода. Но отвечали, что не было. И Феодор, оседлав коня, скакал по полям, а то уезжал на несколько дней в княжескую усадьбу Клещин Городок и пропадал там.

Александр же все чаще бывал в Перуновом лугу с княжескими отроками и гридями или предавался чтению книг. Более всего полюбилось ему «Хождение» игумена Даниила в Святую Землю, подаренное Борисом Творимиричем. С удовольствием читал он и «Поучение» Владимира Мономаха, и «Моление Даниила Заточника», и «Александрию», где рассказывалось о подвигах царя Александра Македонского. Нравилась ему «Повесть о разорении Иерусалима». Но более всего вдохновляло Александра «Девгениево деяние», где прочел он о подвигах греческого воина-христианина, мужественного защитника рубежей своей Отчизны.

Временами читал и Феодор. Но ему больше нравилось читать Евангелие и Ветхий Завет. Читал он на выбор, то к чему более тянулась его душа. Так однажды раскрыл он «Книгу Екклесиаста». Написана она была древним иудейским царем Соломоном. С упоением князь принялся читать ее. Но другое произведение царя Соломона до глубины души потрясло и очаровало. Это была «Книга Песни Песней». Там рассказывалось, как великий иудейский царь полюбил простую девушку Суламиту, но не уберег ее. Понял тогда князь Феодор, что такое кон любви и жертвы ради нее. Как гром среди ясного неба, порой звучало теперь в голове Феодора изречение древнего царя: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть любовь; люта как преисподняя ревность…».

Ярослав Всеволодович мало сидел дома, все объезжал свой удел. Был в Дмитрове, Вышгороде, Твери, Кснятине, Микулине, заглядывал и на Ламский Волок. И везде осматривал кромы, проверял надежность и крепость градских стен, воротных веж, велел править старые городни, тын, мосты и дороги. Давал распоряжения тысяцким и воеводам о подготовке бояр и кметей к походу, о проверке оружия, упряжи и перековке лошадей. Интересовался князь и тем, какой думают собрать урожай на местах, много ли будет запасено, много ли осталось в закромах, погребах и клетях. Брал Ярослав с собой поочередно и старших сыновей. А те внимательно следили за тем, что делает и говорит отец, учились и понимали, что затевается новая вооруженная пря. Тайно от всех ждал вестей из Новгорода и сам князь Ярослав.

Так прошел июль и начался август. И тут нежданно из Владимира пришла весть о том, что старший брат и великий князь Юрий сзывает всех своих сродников-князей на съезд в стольный град на Клязьме. Весть эта оказалась радостной для Феодора и Александра и не на шутку встревожила Ярослава Всеволодовича. Как не хотел этого переславский князь, но ехать в стольный Владимир, а затем в Суздаль пришлось и ему. Ко всеобщему удовольствию съезд прошел мирно. Юрий и все князья «исправивше все нелюбье межю собою». Все поклонились Юрию, «имуще его отцем собе и господином, целоваша крест». Вот тогда и понял Ярослав Всеволодович, что теперь старший брат поддержит его, и что скоро опять воссядет он на новгородском столе.

Возвратившись в Переславль, Феодор вновь затосковал. Никаких известий из далекого и любимого града, красовавшегося на берегах Волхова, так и не было. В который раз, отпросившись у батюшки, молодой князь ускакал утром в загородную усадьбу или, как по старине говорили, в Клещин Городок. В полдень он был уже там. Его неспроста влекло туда. Как-то после возвращения из Ростова Великого отец взял его с собой познакомиться с делами в княжеском пригородном хозяйстве, осмотреть оружную палату, конюшни, амбары с зерном, сеновалы, коровник, загоны для овец и многое другое. Не зная куда деть себя, Феодор отозвался на это с большим вниманием. Он везде следовал за отцом, выслушивал его и тиуна, сопровождавшего их. Затем они объезжали поля и сады, осматривали угодья. Потом парились и мылись в бане.

Трапезовали вечером в палате княжеского терема. Вот тогда Феодор и заметил ее. Она вошла в палату из сеней, неся с собой аромат и дыхание теплого июльского вечера, запах зреющей в полях ржи, запах луговых цветов, запах теплой озерной воды и травы с его берегов. Феодор вздрогнул. Она босоногая, такая тоненькая и стройная, одетая в льняную, белую и длинную рубаху, перехваченную в талии простым кожаным пояском, с золотой косой, заплетенной синей лентой, нежданно напомнила ему ту далекую и желанную с берегов Волхова. Напомнила и зажгла его сердце. Она внесла запотевшую крынку холодного медового кваса, налитого из бочки, стоявшей в погребе на леднике. Поклонилась князьям, поставила крынку на стол и удалилась. Феодор долго не мог прийти в себя, все вспоминал ее. Она, наверное, была ровесницей молодому князю. Девушка успела взглянуть на Феодора. Их глаза встретились. И по их сиянию он понял, что эта девушка уже видела его и он, несомненно, был интересен ей.

Подъезжая к загородному подворью в этот раз, Феодор все более и более думал о ней, и в его голове созревал замысел о том, как и где он встретит ее, объяснится с ней и… конечно, попросит ее о близости. Все его существо трепетало при этих мыслях. И только память о Неле жалила в самое сердце, как ржа разъедала душу и будила угрызения совести. Погоняя и хлеща коня, Феодор гнал от себя и хлестал эту несносно тяжелую память и «крепкую как смерть любовь».

Осень все смелее вступала в свои права, окрасив яркой желтизной березняк вдоль дороги. Вскоре показались валы, тын и небольшая воротная вежа[118] Клещина Городка, стоявшего на высоком прибрежном холме у озера. Дорога вела по крутому подъему вверх. Ворота были открыты, и Феодор, осаживая разогнавшегося коня, въехал на подворье. Молодого князя встретил «дворский»[119], поймавший коня под узду и придержавший ошее стремя. Феодор спрыгнул с коня, поздоровался, передал повод уздечки, велел разнуздать и подать ему квасу в теремную палату. Сам же, не торопясь, пошел по ступеням гульбища вверх. Знал, что квас принесет она. Медленно пройдя в сени, он замер в полутемном углу недалеко от двери. Расчет его оказался верен. И трех минут не прошло, как он услышал мягкое шлепанье ее босых ног по ступеням высокого крыльца. Затем дверь раскрылась, и она вошла в сени, бережно неся полную крынку холодного медового кваса. Она прошла по сеням всего три-четыре шага, как остановилась, услыхав его шаги сзади себя. Сжавшись от испуга, она резко повернулась к нему всем станом и лицом и, тихонько вскрикнув, выронила крынку. Та глухо ударилась об пол и треснула. Увидав и поняв, кто перед ней, девушка со страхом зажала ладошкой рот. Феодор подошел вплотную и, обняв за плечи, стал шепотом успокаивать ее. Она, сладко дыша ему в лицо запахом розового девичьего рта, несвязно шептала что-то, извиняясь перед молодым господином. Говорили они всего минуту-другую. Но за этот краткий миг он успел ласково и нежно поцеловать ее возле уст и шепнуть ей, чтобы она приходила в полночь к сеновалу, стоявшему в самой дальней части усадьбы. Она согласно кивнула головой и, опустившись на корточки, стала собирать черепки, а молодой князь прошел в теремную палату.

С трудом дождался он ночи. Как стемнело, вышел на конюшню. Конюха не было. Князь проверил своего коня, покормил его из длани хлебом, похлопал по шее и мускулистой груди. Серый жеребец тревожно всхрапывал и косил глазом на хозяина. Сняв висевшую рядом попону и взяв ее на руку, Феодор вышел наружу. Было уже совсем темно. Под горой у Плещеева озера по-осеннему громко крякали, словно трещали, утки в камышах. Пройдя саженей пятнадцать до сеновала, Феодор осмотрелся. Насколько позволял видеть глаз, никого не было вокруг. Зайдя внутрь сеновала, князь бросил попону и сел, глубоко утонув в еще душистом сене, скошенном летом. Теперь он был на месте и мог ждать, как казалось ему, сколь угодно. Но сердце его бешено колотилось. Каждая минута ожидания становилась все нестерпимее. Где-то в углах сеновала возились мыши, и каждый шорох его настороженное ухо воспринимало с трепетом. Так прождал он около часа, то успокаивая себя, то вновь доводя до яростного сердечного стука. Наконец, когда все вокруг совсем затихло и погрузилось в полночную тишину, он услышал еле различимый и быстрый ход ее босых ножек. Осторожно ступая на носки, она тихонько вошла на сеновал и попала в его сильные и страстные объятья. Он, и не думая церемониться с ней, обнял, подхватил и понес ее куда-то в угол сеновала, такую легкую и трепетавшую в его объятьях. Бережно опустив ее, он раскинул попону на сене. В стремительной страсти распустил ее пояс и снял с нее рубаху. Его нежные и страстные поцелуи покрывали ее уста, ланиты, шею, плечи, грудь. Она блаженно откинулась головой в сено и не сопротивлялась ему. Целуя ее, он спросил, как ее зовут, и она тихо, почти неслышно отвечала.

Ее звали Неждана. Все было ново в ней Феодору. И ее большие серые глаза, и пахнувшие медом и полынью уста, и маленькая упругая грудь, и гибкий тонкий стан и маленькая стопа ноги, не боявшаяся, видимо, ни крапивы, ни жнивья, ни снега. Она еще не умела ласкать, но он был нежен с ней, и она отдалась ему. Он не сразу понял, что произошло, когда она напряглась всем телом и глухо застонала сквозь зубы. Следом застонал и он, но потом еще долго целовал и ласкал ее. Чувство страсти просыпалось в эту ночь несколько раз в его сердце. Он, не зная усталости, вновь и вновь лобзал ее, овладевал ею, пил аромат ее тела и никак не мог утолить свой голод и выплеснуть свою тоску. Она трепетно, страстно и нежно шептала ему что-то, ласкала его по устам и ланитам тонкими перстами, и этим еще более разжигала его страсть. Лишь когда в предрассветных сумерках закричал первый петух, он почувствовал, что устал и смежил очи. Она прижалась к нему. Совершенно выбившись из сил от ожидания и невероятного напряжения, он, уже забываясь сном и обняв девушку десной рукой, укрыл и ее и себя краем попоны.

Мыши шуршали где-то в углу сеновала, но уже не тревожили его воображения, наоборот, их мирная возня навевала сон. Его юная подруга, видимо успокоилась и дышала ровно, глубоко, уткнувшись ему в грудь. Феодор уснул. Ему снилось, что он едет верхом по летнему лугу где-то недалеко от Волхова на своем сером жеребце и обнимает Неле, сидящую на загривке коня. Они целуются, он ощущает ее запах и нежно говорит с ней. В действительности же далеки были зеленые заливные луга Волхова. А князь спал на душистом сене с другой. Во сне он шептал имя своей остуды. А Неждана, проснувшись и услышав незнакомое ей имя другой девушки, тихо плакала, моча слезами рубаху на груди ее желанного князя.

Глава XVI. «Виждь, яко есть лепо место сие»

Прошел год. В Переславле все было по-прежнему. Уже осенью князь Ярослав снял заставы на дорогах, ведущих в Новгород, и возвратил новгородцам Ламский Волок. Но вихри вражеских набегов и междоусобных войн все сильнее закручивались на Руси. Зимою же стало известно, что литовская рать вновь набежала на русские земли. Тронуть владения переславского и московского князей враг не посмел. Литва воевала и грабила новгородские территории: Лобну, Мореву, Селигер. Новгородское войско вышло с опозданием и долго гонялось за литовской ратью. Новгородцы настигли литву уже на Смоленской земле, опрокинули врага и отняли весь полон, но большая часть вражеской рати ушла невредима. Вслед за тем новгородцы дали посадничество ярому противнику князя Ярослава Всеволодовича боярину Внезду Водовику.

Летом стало известно о возвращении в Новгород поставленного в Киеве митрополитом Кириллом архиепископа Спиридона. Борис Творимирич привез вести о том, что Даниил Волынский ходил войной в Польшу, а затем возвратился на Русь с ляхами и взял Галич. Теперь в Южной Руси против него складывался мощный союз князей во главе с Владимиром Рюриковичем Киевским. Михаил Черниговский был одним из вдохновителей этого союза. Творимирич рассказывал о событиях в греческой и болгарской земле. Там болгарский царь Иоанн II Асень и сербский король Стефан Радослав вступили в союз. А затем болгарское войско разгромило войско греческого эпирского владыки Феодора Ангела. Ясно было, что начиналась драка между усилившимися православными государями за Цареград и наследство Ромейской империи.

Тем же летом из Новгорода в Переславль прискакал второпях новгородский муж Яким Влунькович, привезший очень тревожные вести про новгородские дела. Там люди посадника Внезда Водовика избили сторонников князя Ярослава Всеволодовича — Стефана Твердиславлича и Иванка Тимошкинича. Самым ужасным было то, что разграбили городищенский княжий двор близ Новгорода. Однако сторонники князя Ярослава смогли собрать свое вече в городе на «Ярославли дворе». Оттуда двинулись уже вооруженные и в ответ разграбили посадничий двор. Но Водовик был хитер. Он поймал отдельных сторонников Ярослава и вместе с боярином Семионом Борисовичем собрал вече на Софийской стороне. В посадничьи руки попали: Иванко Тимошкинич, Прокша Яшнев, Волос Блудинич и он — Яким. Вывели их на вече. Волоса Блудинича посадник обвинил в поджоге своего двора. И тогда здоровенный детина из окружения посадника подошел вплотную к побледневшему Волосу и, обнажив короткий засапожный меч, ударил им Блудинича чуть ниже груди. Волос охнул, схватился руками за рукоять вражьего меча и упал на колени, обливаясь кровью. Все это послужило сигналом к избиению противников посадника Внезда. На обвиненных в разбое сторонников Ярослава Всеволодовича набросилась разъяренная толпа. Блудинич был убит и затоптан. Остальных избили до кровавых соплей и поломали ребра. Затем бросили клич идти громить сторонников переславского князя. В начавшейся сумятице Иванко, Прокша и Яким бежали, но дворы и имущество их были пограблены. Слава Богу, семьи были отправлены в далекие загородные усадьбы. По слухам, Прокша Яшнев укрылся где-то в Бежецкой сотне. Иванка же Тимошкинича посадник изымал, глумился над ним и лично убил, рассекши ему голову секирой. Тело несчастного убиенного Тимошкинича по его приказу выбросили в Волхов. Вести были действительно страшные. Все свидетельствовало о полном беззаконии в Новгороде и о кровавой расправе боярской знати со сторонниками князя Ярослава Всеволодовича, попущенными молодым княжичем Ростиславом Михайловичем.

После этих известий Ярослав Всеволодович распорядился вновь установить заставы на всех дорогах, ведущих в Новгород из Залесской земли, и не пускать туда никаких обозов с товаром и продовольствием. О событиях в Новгороде во Владимир к старшему брату Юрию была отправлена подробная грамотка. Еще одна отправлена в Ростов Великий ко князю Васильку с просьбой перекрыть все северо-восточные пути и волоки на Новгород, выставив на них усиленные сторожевые посты. Затем князь срочно ускакал в Москву, взяв с собою старших сыновей.

Московская земля встретила переславских князей и дружину прохладой и шумом летних лесов с множеством дикого зверья, полноводными и тихими реками, богатыми рыбой и бобрами, изумрудно-зелеными лугами, где трава и цветы вырастали по грудь коню, небольшими полями с золотой рожью и серебристым овсом. Пчелы и шмели жужжали и звенели в лугах и полях. Непуганые тетерева и куропатки десятками вылетали из придорожных кустов. Воздух был напоен ароматом сосновых смол и терпким запахом березового листа. На третий день пути утром переславцы оставили за собой волок, протянувшийся вдоль дороги от реки Клязьмы на юг, и проехали по крепкому мосту над неширокой, полноводной Яузой. Отсюда до Москвы было уже недалеко. К полудню они въехали на большой высокий холм, с которого открывался вид на город и долину Москвы-реки. Где-то в версте от них, правее основания холма, текла небольшая река с песчаными отмелями и берегами. Река, названная проезжими торговцами Неглинной, делала большую излучину у подножия холма и уходила на юг. Там, в ее устье на высоком холме, верстах в трех от путников, возвышался рубленый Московский Кремник. Москва встречала путников шумным торгом, раскинувшимся у подола и на спуске кремлевского холма. Ее град темнел вдали и упирался в синеву неба шатрами воротных веж, кровлями теремов и крещатой главой белокаменного храма, «светящаяся на все стороны». Строгие очертания града выделялись на фоне зелени окрестных лесов и заливных лугов. Ближе к путникам и левее их располагался большой посад, тянувшийся до устья реки Яузы, терявшейся среди высоких берегов, поросших кустарником. Еще далее и ниже кремлевского холма и града проблескивала тусклой сабельной синевой и мерцала большая река. Ее долина с тучными лугами и дальними прибрежными горами, простиравшаяся на юго-восток и юго-запад от города, тонула в летнем мареве. Большие окрестные села и монастыри виднелись на склонах гор у реки. Стада мелкого и крупного домашнего скота и табуны лошадей во множестве паслись в долине и в лугах. Величием, миром и покоем веяло от картины, открывшейся путникам. Князь Ярослав Всеволодович остановил коня, а с ним придержала коней и его дружина. С высоты холма князь в молчании залюбовался градом и его округой. Лишь юный Александр, негромко обратясь к Феодору, произнес:

— Виждь, брате, яко есть лепо место сие!

Феодор, с восхищением озиравший окрестности, молча кивнул головой. Но перед мысленным взором его был совсем иной град и иная река. Тем временем князь Ярослав тронул коня под гору, а дружина последовала за ним.

В Москве были всего два дня, но успели договориться с молодым князем Владимиром Юрьевичем и московскими мужами по всем делам, тем более, что великий князь уже знал обо всем, что сотворилось в Новгороде, и высказался в поддержку Ярослава Всеволодовича. Условились, что перекроют московскими, дмитровскими и переславскими заставами все дороги к Волоку Ламскому. Рязанских и муромских купцов ни под каким видом к Волоку и по другим дорогам на Новгород не пропускать. Пути на Рязань решили закрыть уже близ Коломны и у Лопасни. Заодно послали сторожу с известием в Зубцов, чтобы и там зубцовские вои помогли москвичам перекрыть дороги, ведущие из Смоленской и Черниговской земли на Торжок. Вятшие московские мужи: Дмитрок Киевец, Любим Турыга да Лобан Семчин со своими отроками и кметями отправились к Волоку Ламскому, к Зубцову постеречь эти дальние пути на западных рубежах Владимиро-Суздальской земли. Домой переславские князья возвратились через неделю.

Все лето и начало осени Ярослав Всеволодович был в разъездах. То объезжал тверскую волость и порубежье с Торжком, то заглядывал в Микулин, осматривал его град над рекой Шошей и торопил микулинского волостеля с ремонтом рубленых стен, обновлением рва и подсыпкой валов. То переславский князь гнал коня в Кснятин, Дмитров и Вышгород, чтобы проверить, готовы ли там воеводы и кмети для выступления в поход, то объезжал владения Волока на Ламе и проверял, как несут там службу московские, дмитровские и переславские заставы и сторожа.

За лето съездил князь еще раз к племяннику Васильку в Ростов Великий и выбрался к брату Святославу в Юрьев-Польской. Все и в этот раз были на стороне Ярослава Всеволодовича и оказывали ему всякую помощь и поддержку. Сыновей этим летом Ярослав Всеволодович брал с собой реже. И дома было много хлопот. Переславский двор жил все лето напряженно. Переславские бояре собирали и отправляли кметей на сторожевую службу к рубежам и встречали тех, что возвращались на отдых. Налаженное хозяйство велось само собой.

Правда, тут отцу немало помогал уже совсем взрослый и серьезный князь Феодор. Он с удовольствием ездил по всей Переславской волости и осматривал поля и подворья в княжеских селах. Но более всего он любил бывать в селе Княжево и на Клещином Городке. Неле вспоминалась ему все реже, и каждый раз с мучительной и томительной болью необратимой утраты. Однако в самой глубине его молодого сердца еще теплилась надежда на встречу с ней. Связь с Нежданой, казалось, вошла у Феодора в привычку. Виделись они нечасто. Летом и весной три-четыре раза в месяц. Зимой и осенью и того реже. Связь их оставалась, видимо, не замеченной никем. Наверное, просто было не до них.

Первое время они продолжали встречаться no ночам еще на сеновале. Но как только захолодало, Неждана сама стала прибегать в полночь к нему в изложницу в его покои в тереме, а рано поутру уходила. Но летом и теплыми осенними днями они встречались у Плещеева озера где-нибудь в прибрежном кустарнике вдали от чужих глаз и проводили там много времени. Он ловил рыбу, купался, мыл и чистил коня, стрелял из лука, скакал верхом и катал ее. Она же варила уху, пела песни, любила своего красивого и умного князя, иногда купалась с ним, слушала с интересом его рассказы о стольном Владимире, о Ростове Великом, о Суздале и о далеком сказочном Новгороде, что стоит на берегах чудной реки Волхов и большого озера Ильмень. Он рассказывал ей о великолепных белокаменных храмах и соборах, украшенных резным рисунком по камню, разноцветными фресками и мозаиками, святыми чудотворными иконами, и она, прижимая к груди небольшой крестик, с трепетом крестилась. В ответ Неждана пересказывала князю жуткие небылицы и темные, полные суеверного вымысла сказанья, бытовавшие в местных мерянских и русских селах. С усмешкой Феодор успокаивал Неждану и призывал ее не верить и не принимать этого, а молиться и исповедываться священнику. Но она со страхом свидетельствовала ему о двоеверах и язычниках, справлявших поганые требы и тризны в окрестных лесах за озером и в своих домах. Говорили и о загадочном «синем камне», что торчал из земли недалеко от берега. Плещеева озера недалеко от Клещина. Там язычники иногда молились ранним утром или поздним вечером, несмотря на угрозы со стороны людей княжеского двора. Здесь Феодор уже не спорил, ибо сам был очевидцем подобных дел. И тогда он просил ее быть осторожней с «погаными» и обходить их стороной.

Выросшая близ Клещина Городка и всю жизнь прожившая там, Неждана редко бывала даже в Переславле. Ей с трудом верилось, что есть каменные храмы в два-три раза большие, чем Спасский собор Переславля, что есть большие реки, по которым свободно, как по озеру, могут ходить насады и ладьи, что Ильмень-озеро раз в десять более Плещеева, и что противоположные берега его не видны, словно у моря. В рассказах Феодора о Новгороде чувствовала Неждана какую-то затаенную и таинственную недосказанность и грусть. Догадывалась, что томится сердце ее возлюбленного, но не тревожила своими расспросами. Только плакала втайне и ждала, когда расскажет сам. Тем временем незаметно пришла и вступила в свои права холодная и сухая осень. Пошел уже второй год их знакомства.

Князь Ярослав возвратился в Переславль накануне Воздвиженья и праздничную литургию стоял в Спасском соборе с семьей. К концу сентября из Новгорода стали приходить слухи о том, что на Воздвиженье в новгородской волости побило морозом весь урожай, остававшийся в полях и в огородах. Хлеб воздорожал в Новгороде до восьми кун за кадь. Кадь ржи продавали уже за двадцать гривен, пшеницы — по сорок, пшена — по пятьдесят, а овса — по одиннадцать гривен. Новгородцам грозила голодная смерть. Прекращение торговых отношений с Владимиро-Суздальской, Рязанской землями сделало свое дело.

Еще через два месяца стало известно, что многие новгородцы стали семьями оставлять свои дома в городе и разъезжаться куда глаза глядят, стремясь хоть как-то прокормиться и перезимовать в соседних волостях, городах и селах. В городе резко возросла смертность от болезней и голода. Люди падали и умирали на улицах. Писал тогда новгородский летописец: «И кто не прослезися о сем, видяще мертвыа лежаще по улицамъ, младенцев псы едяху». Архиепископ Спиридон велел отрыть скудельницу у храма святых Апостолов, собирать и свозить мертвецов по городу. К началу зимы скудельницу заполнили до верха, опустив в нее и отпев три тысячи тридцать покойников. Но это было только начало.

Всю осень и начало зимы переславский княжеский двор жил каким-то напряженным ожиданием и готовился к серьезным делам и переменам. Узнавая страшные новгородские известия, Феодор втайне ужасался, представляя себе эти сотни и тысячи мертвых людей, лежавших на знакомых ему улицах любимого города и окрест него. Втайне же он молился о спасении той, что не оставляла его сердца все эти годы. Более всего обращался он в молитвах к Матери Божией — Заступнице, дабы уберегла от смерти и болезни рабу Божию Неониллу.

Вести из Новгорода ошеломляли одна за другой. В начале зимы княжич Ростислав и посадник Водовик собрали новгородский полк из числа своих сторонников и двинулись на Торжок. Означало ли это начало войны с переславским князем, или же Ростислав и посадник пытались повести переговоры с князем Ярославом в Торжке? Возможно, что под предлогом переговоров они замышляли смять заслоны на дорогах, ведущих к Новгороду, а затем пропустить или захватить хоть какие-то обозы с продовольствием. В Переславле терялись в догадках. Ясно было одно, обстановка в Новгороде переломилась и противники переславского князя пытались найти хоть какой-то выход из того трудного положения, в котором они оказались. Князь же Ярослав Всеволодович, как только получил известие о выступлении врагов, тотчас призвал под свои знамена весь переславский полк и двинул его к Твери. Тут же послали известить о срочном сборе полков и выступлении на запад в Дмитров, Вышгород, Кснятин, Микулин и Тверь. Обратился Ярослав Всеволодович за помощью к Владимиру Московскому и московским мужам, к Васильку Ростовскому и его младшим братьям. Полки собирались и зимним уже санным путем двигались к Зубцову, Волоку Ламскому, Микулину, Твери, Угличу, Белоозеру.

Следом к Твери со своим двором и дружиной двинулся и сам Ярослав. Старшего сына Феодора он по его сыновьей просьбе пока оставил дома присмотреть за делами, а жаждавшего военных дел Александра взял с собой. Правда, Феодор и сам обещал батюшке долго в Переславле не сидеть, а при первой необходимости сразу же выступить вслед за отцом. Втайне же в своей душе он понимал, что пришло время расставаться с Нежданой. Он чувствовал, что-то новое, великое и бесконечное ожидает его в скором будущем. Это новое пугало и одновременно радовало его. Он смутно чувствовал, что там впереди ждет его уже почти забытая, но вечная и «крепкая как смерть любовь». Грозное и прекрасное видение чудного града на берегах Волхова все чаще появлялось перед его мысленным взором и звало, тянуло к себе. И потому он не торопился проститься с Нежданой. Ибо она смогла подарить ему не один час безмятежного и сладкого счастья. И расстаться с ней ему хотелось тихо, мирно, без слез с ее стороны и упреков. Более всего боялся молодой князь оставить в душе любящей девушки горькую память о себе и обиду.

В натопленных палатах княжеского терема в Клещином Городке было тепло и сухо. Неждана как всегда пришла к Феодору в изложницу в полночь. Он ждал ее. Она явно была встревожена, так как вести о сборах и выступлении переславского полка и княжеской дружины дошли и до нее. После страстных поцелуев, объятий и близости она легла к нему головой на плечо и, лаская его легкой дланью по груди, повела тихий и ласковый, но полный тревожных ноток разговор. Она стала выспрашивать у Феодора о том, куда пошел его батюшка Ярослав с полками, почему не взял с собой старшего сына. Князь отвечал, что батюшка пошел к Твери. Он долго рассказывал ей, что в Новгороде творятся плохие дела, что новгородский князь Ростислав и посадник с войском пришли в Торжок и грозят рубежам Переславской земли. Однако на вопрос о том, почему он здесь с ней, а не в походе, Феодор не ответил. Неждана, может быть, и сама, без слов, поняла это, и благодарно поцеловала его в уста.

Поцелуй этот оказался долгим и сладостным для обоих. Их руки стали трепетно ласкать друг друга, хотя уста так и оставались слитыми в поцелуе. Затем он оторвался от нее, склонился над ней и стал лобзать ее маленькую грудь, живот, бедра, маленькую стопу, пахнувшую горько-сладким, полынным запахом. Следом она, как кошка, вывернулась из его объятий и, откинув его на спину, села ему на чресла, поджав ноги в коленях. Ее длинные волосы свисали над ним и закрывали ее лицо и грудь. Он чувствовал только ее волшебные персты на своем теле, распластанном перед ней, и бедра ее ног, сжимавшие его с боков. А она, повинуясь какой-то, понятной, видимо, только женщинам, чудодейственной силе волшебства, силе любви, жизни и продолжения рода, заложенном в ней от начала времен, совершала над ним какой-то неземной ритуал любви, творила какие-то колдовские заклинания. Феодор был ниспровергнут, обессилен ее чарами и лежал, не шелохнувшись, затаив дыхание, лишь изредка издавая бессильные, сладостные стоны. И в этот раз она взяла его, сидя на его чреслах, так, как и хотелось ей. На самой высокой волне страсти они застонали и закричали почти одновременно, но он на мгновение опередил ее.

Когда же обессиленная и горячая, она упала на него сверху, то несколько минут они не могли ничего промолвить. Только их холодеющие уста еще продолжали целовать друг друга. Когда они пришли в себя, первой заговорила Неждана. Она рассказала ему, что все последнее время ей снились страшные сны, и, понимая, что Феодор скоро уйдет в поход, она в октябре ходила к ведунье и просила у нее совета, как ей жить дале. Та же долго гадала и, в конце концов, посоветовала ей завести дитя от любимого. Феодор тихо, с трепетом, перекрестился, не зная, что и ответить. Неждана, помолчав немного, продолжала. Сегодня, отпуская своего ладу далеко от себя, она уже знает, что несет под сердцем его частичку — дитя. Феодор, потрясенный до глубины души, слушал ее признания и молчал. Он не мог говорить. Заплакав, замолчала и она. И они оба поняли, что наступил час прощания.

Через десять дней князь Феодор в сопровождении нескольких гридей, двух десятков кметей и большого обоза с продовольствием был уже в Твери. Князь Ярослав Всеволодович с сыном Александром, с дружиной и с полками стоял там и ожидал, как далее повернутся события. Под рукой Ярослава было около двух тысяч конницы и такое же число пешцев. В основном это были переславцы, дмитровцы, тверичи и кснятинцы. Другие полки были расставлены в порубежных городах и несли службу в стороже и на заставах. По слухам, посадник Внезд Водовик и княжич Ростислав привели в Торжок полк числом до трех тысяч вершников. Некоторых, верно, повели неволей. Но в новгородской рати было около полутысячи черниговских воев. Понятно было, что Михаил Черниговский не собирался отдавать новгородский стол. Князь Ярослав, его окружение и полки пребывали в напряженном ожидании. Отслужили в храмах Николе Зимнему, и прошло уже несколько дней после прибытия Феодора с обозом, как с новгородского порубежья сторожа принесла странные вести. Большая часть новгородской рати оставила Торжок и двинулась на юго-запад от города окольными дорогами. Князь Ярослав велел большому отряду сторожи пересечь рубежи новгородской земли и проследить, не задумал ли новгородский посадник обойти тверской рубеж с юга и ударить неожиданно на Микулин или Зубцов, а оттуда прорваться к Волоку Дамскому. Остальные полки стали готовить к выступлению.

Сторожа ушла к рубежам новгородской земли, растаяв в бескрайней белизне зимних полей и сумраке лесов. Еще несколько дней прошло в ожидании. Но на четвертый день утром со стороны Торжка к рубежам Владимиро-Суздальской земли подкатило четверо саней, запряженных тройками лошадей. В них были новгородские послы, спешившие оповестить князя Ярослава о важных событиях, произошедших в Новгороде около недели назад. Сторожа встретила послов и сопроводила их в Тверь. Вечером в торжественной обстановке, в окружении старших сыновей, бояр, тверского духовенства, купечества и других вятших мужей города князь Ярослав встречал новгородское посольство в гриднице тверского крома. В составе посольства были только старые сподвижники и сторонники князя Ярослава во главе с новгородскими мужами: бывшим тысяцким Вячеславом, его братом Богуславом, Стефаном Твердиславличем, Прокшей Яшневым, владычным стольником Андреем и спасенным князем Ярославом в незапамятном походе на емь новгородским мужем Судимиром. Послы поклонились князю в пояс. Князь и его окружение отвечали тем же. От лица посольства выступил Вячеслав. Перекрестясь на образа в красном углу гридницы, он начал с повествования о том, что через пару недель после выступления посадника и княжича Ростислава из Новгорода на Торжок рано утром сторонники князя Ярослава подняли своих людей с оружием в руках против супротивников. Исстрадавшийся черный новгородский люд только и ждал сигнала. В предрассветных, морозных сумерках ударили в била и колокола приходских храмов, затем добрались до звонницы Святой Софии и ударили в сполох там. Сторонники князя Ярослава повели вооруженный люд ко двору боярина Симеона Борисовича — одного из главных сподвижников Водовйка. Его самого и весь его двор застали врасплох. Симеона вывели к народу на улицу и тут же прилюдно забили насмерть. Дом его разграбили начисто, а его жену и семью заперли во владычном дворе под присмотром. Затем были разграблены посадничий двор, двор посаднича брата Михаля, тысяцкого Бориса Негочевича и боярина Даньслава. Жены и семьи многих супротивников князя Ярослава Всеволодовича были схвачены тогда новгородцами и содержались под стражей или на владычном дворе или на княжеском дворище в городе. В окрестностях Новгорода черный люд грабил и разорял усадьбы и села Симеона Борисовича и посадника. Все имущество Симеона и Внезда было затем поделено по новгородским сотням. Самого же убиенного Симеона Борисовича отпели и погребли в монастыре святого Юрия. Затем послали к посаднику и княжичу Ростиславу в Торжок. Водовику передали, чтобы в Новгород лучше не возвращался. А княжичу Ростиславу «путь показали с Торжку к отцу в Чернигов» со словами:

— Како отець твои реклъ нам всести на конь на воину съ Воздвижения и крестъ целовалъ, а се уже Николинъ день, с насъ крестное целование, а ты поиди прочь, а мы собе князя промышлимъ.

Теперь же от лица новгородского веча посольство просило князя Ярослава приять новгородский стол.

Глава XVII. Сокровенное, или Храм над каменными вратами

«Ярослав же вборзе прииде в Новгород, и створи вече, и целова святую Богородицю на грамотах на всехъ Ярославлихъ и на всей воли Новгородцкои», — записал новгородский монах-летописец в один из январских дней 6738 года (1231 г. от P. X.).

Печальное, сиротливое зрелище представлял тогда из себя Великий Новгород. Толпы голодного черного люда собирались на перекрестках улиц и площадях города. Люди о чем-то возбужденно спорили, иногда дело доходило до драк и поножовщины. Многие городские дворы были брошены хозяевами или разорены и сожжены во время городских смут. Храмы во время богослужений стояли полупустые. Редкие свечи горели перед образами, но более всего их было на канунах, куда ставили за упокой душ усопших. Княжеское гнездо на Городище встретило переславских князей запустением и пожарищами. Конюшни, коровники и сеновалы усадьбы были сожжены. Клети, амбары, погреба мрачно глядели на переславцев черной пустотой разломанных ворот, дверей и пустыми глазницами оконных проемов. Все предстояло начинать сызнова. Но если бы только в этом одном была беда.

Не успел Ярослав Всеволодович распорядиться о пропуске обозов с продовольствием в Новгород из Залесской земли, как пришли лихие известия, что на Черниговщине князь Михаил и беглые новгородские бояре собирают рать против него. Теперь на новгородский стол Водовик, его сторонники и Михаил Всеволодович прочили князя Святослава Трубчевского. Тот был сродником Михаила. И недели не сидел князь Ярослав спокойно на новгородском столе. Тут же принялся собирать новгородский полк для похода в Черниговскую землю. Набирал в основном из среды своих сторонников: боярской чади, дворской молоди, брал и черный люд, всех, кто желал послужить князю, а не умирать голодной смертью, кто умел сидеть на коне и хоть как-то держать оружие в руках. Более двух тысяч воев набрал князь. И спустя две недели после своего возвращения в Новгород вновь оставил его, уйдя с полками в Залесскую землю добирать войско. На новгородский стол посадил сыновей Феодора и Александра, оставив им в помощь дядьку Феодора Даниловича да полк числом в пятьсот переславских и дмитровских кметей. Еще князь Феодор упросил батюшку оставить с ним несколько гридей из переславской дружины, а в их числе Родослава и Судимира.

Как только батюшка ушел в поход, князь Феодор и дядька занялись хозяйством. К сожалению, обозы с хлебом и продовольствием в Новгород приходили редко. В Смоленской земле, как и в Новгородской, морозы побили осенний урожай. Оттуда везти было нечего. В Залесской земле прошедшим летом тоже уродило не густо. И если в сентябре купцы из Залесской Руси еще могли привезти и продать хлеб в Новгороде, то к зиме весь его уже скупили в залесских городах. Оставалась только далекая Рязанская земля, но оттуда обозы с хлебом добирались редко. Тем более, что по пути рязанский хлеб скупали в Москве и в Ламском Волоке. Дороги же в Черниговское княжество были перерезаны начавшейся войной. Однако молодой князь не унывал. По подсказке старого и мудрого Феодора Даниловича он послал нескольких торговых новгородских мужей во Псков и на устье реки Наровы, чтобы разведать можно ли купить хлеб через немецких купцов. И те санным путем, не мешкая, отправились выполнять поручение князя.

Александр тем временем занимался воинскими делами. По подсказке дядьки под его присмотром чинились рубленые стены, воротные вежи Городища и новгородских концов. Он наладил и проверял несение службы княжеским полком в стороже и на заставах. Часто бывал в Новгороде, знакомился с новгородскими мужами, с новгородскими делами и порядками. Вместе с боярином Вячеславом, вновь получившим место тысяцкого, проводил смотр новгородского ополчения. Побывал он и у владыки Спиридона. Молодой князь понравился тому своим бойким умом, начитанностью, знанием Святого Писания и молитв.

Жизнь в Новгороде налаживалась великими трудами. И если продовольствия не было по-прежнему, то прекратились бунты, поджоги, убийства и грабежи. Княжеские кмети строго следили за порядком и, тут же скрутив бунтовщиков, доставляли их на княжеский суд на Городище. А там их ожидал холодный поруб, батоги или колодка.

Среди всех этих неотложных дел князь Феодор не забыл поговорить с дядькой и о том, что пора бы узнать, куда во время новгородской смуты бежал тиун Яким со своим двором, да возвратить его обратно на Городище. Такой помощник и опытный управитель в хозяйстве, как Яким, был в эту пору нужен как никогда. Княжий тиун потерялся, словно растаял, вскоре после того, как на исходе того злополучного 6736 года (начало весны 1229 г. от P. X.) юные княжичи с Феодором Даниловичем и переславскими воями бежали из Новгорода и пересекли рубежи новгородской земли, возвращаясь восвояси. С тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. Мысль молодого князя дядьке понравилась. Феодор Данилович уже было хотел пойти распорядиться, чтобы снарядить поиски Якима по волости. Но молодой князь, к его удивлению, сам изъявил желание заняться этим вопросом и уговорил дядьку остаться за него на день-два на Городище и взять управление всем хозяйством на себя. Добавил еще, что, возможно, догадывается, где искать Якима, и быстро удалился, чтобы собраться в дорогу.

Уже более двух лет прошло с той поры, как Феодор впервые скакал в сопровождении своих верных гридей Родослава и Судимира по дороге на Липну. Не раз потом ездил он этой дорогой и осенью и зимой, и многое было ему знакомо здесь. Но сердце молодого князя колотилось, наверное, еще сильнее, чем тогда, когда он впервые скакал по этой дороге во весь опор, разбрызгивая осеннюю грязь.

Через несколько часов путники достигли Липны. Всадники объехали слободку стороной и двинулись по дороге на знакомое село. Сердце Феодора затрепетало, когда он увидел знакомые и дорогие ему места свиданья с любимой. Но усадьба тиуна Якима оказалась пуста и разорена. Феодоровы гриди долго расспрашивали сельских смердов и старосту, куда переехал тиунов двор, но те или действительно не знали, или молчали, спасая от разбоя и гонений своего господина. Лишь когда Судимир зашел в знакомый ему двор на окраине села к хозяину, в бане которого когда-то и происходили свидания молодого князя со своей остудой, тот узнал знакомого переславского гридя. Судимир, в свое время поил его не один раз медовухой и платил ему серебром за молчание о том, о чем тот и сам не подозревал. Только при этой встрече гридю удалось выяснить кое-что. Со слов хозяина двора, обоз тиуна ушел по дороге на юг — в сторону Руссы. Услышав это известие, молодой князь помрачнел ликом и затосковал. В полном молчании всадники отъехали от села к слободе. Смеркалось. Вдали глухо и тоскливо лаяли и выли собаки. Дул холодный северный ветер. Придя в себя по дороге и все обдумав, Феодор обратился к гридям. Он спросил их, смогут ли они продолжать далее одни путь на юг и разыскать тиуна и весь его двор, как бы далеко ни пришлось ехать. Судимир и Родослав отвечали, что при наличии денег, кое-какого провианта, при оружии и в кольчугах они доберутся хоть на край света. И действительно, молодым и крепким девятнадцатилетним воям не хотелось сидеть сиднем в Городище близ Новгорода или нести сторожевую службу на стенах и на заставах у дорог. Странствия, дороги и поиски были более им по сердцу. На этом и порешили.

Возвратясь на Городище, гриди поспали несколько часов. Накормили коней, взяли на дорогу в торока сала, хлеба, пшена, вздели кольчуги, приторочили к седлам шеломы, взяли луки со стрелами, повесили на пояса мечи в ножнах, оделись потеплее. Утром рано Феодор принес им увесистый кожаный кошель с серебряными новгородскими кунами и, отозвав в сторону Судимира, снял с шеи свой нательный литой крест с изображением Спасителя и святого Феодора Стратилата и передал ему. В обстановке полной таинственности он велел гридю сразу после того, как тот найдет тиуна Якима, тайно увидать Неле и передать ей княжий нательный крест со словами, что Феодор ждет ее и страстно жаждет увидеться. Понятливый Судимир весело улыбнулся, кивнул головой и обещал исполнить все в полной тайне так, как велел князь. Через десять минут через воротную вежу Городища в открывшиеся ворота выехали два всадника и, пришпорив коней, поскакали, звеня копытами по скрипучему снегу, по зимней дороге на юг.

Лихой была та зима конца 6738 года, а еще хуже была весна 6739 (1231 г. от P. X.). Князь Ярослав, собиравший войска для похода в Черниговскую землю, не забывал и о Новгороде. Выведывал, где по залесским городам и большим селам продавался хлеб, хотя бы и втридорога. Но нигде хлебом не торговали. Посылал купцов в Коломну и другие рязанские города, скупал там муку, рожь по большой цене и отправил несколько обозов в Новгород под охраной конных воев. Но всего этого было недостаточно. Новгородский черный люд умирал от голода. В Новгороде стали известны случаи, когда доведенные голодом до безумия люди пытались питаться человеческою мертвечиною, другие убивали и ели собак и кошек, а потом сами умирали в страшных муках от боли во чреве, «ово их огнемъ жгоша». Стали известны случаи убийства людей и людоедства. Но всякий раз, как только появлялось об этом известие, князь Феодор или дядька посылали туда, откуда пришли известия кметей во главе с детским, а те вели розыск. Если слух подтверждался, то виновных вязали и везли на княжеский суд в Городище. Действительно, слухи о людоедстве не были выдумкой. Молодым князьям Феодору и Александру не раз пришлось видеть убийц, вкусивших человеческой плоти. По законам того времени им урезали языки и отрубали длани рук.

Но оголодавший народ продолжал искать пищу и есть непотребное. Одни забивали и ели лошадей, другие сухой мох, третьи мололи и ели липовую кору. Весной вновь стали случаться разбои, убийства и грабежи. Люди ожесточились сердцем. «Брать брату не сжалящеться, ни отець сынови, ни мати дщере, ни сусед суседу не уломьляшеть хлеба; не бысть милости междю нами, но туга беаше и печаль, на улице скорбь другь съ другомъ, тоска, зряще детей плачюще хлеба, а другая умирающе», — сетовал летописец. Мертвецы лежали по улицам, по великому мосту и по торгу, изъедаемые псами. И не было людей, кто бы мог их похоронить. Однако приближалась весна. По велению владыки Спиридона чернецы отогрели кострами мерзлую землю и вырыли две большие скудельницы. Одну — в конце Чудинцевой улицы, а другую на Колоне за храмом Святого Рождества. Затем ими же были собраны и свезены к скудельницам все покойники. Мертвых уже никто не считал. Над покойными совершили обряд отпевания, наполнили ими почти до верха обе скудельницы, а потом засыпали землей. Сверху поставили большие кресты.

Страшные известия приходили и из Смоленска. Там за голодную зиму и весну погибло и было предано земле тридцать две тысячи человек.

Пасха в тот год была ранней — 23 марта. И встречали ее в великой печали под заупокойные молитвы. Однако Господь, попускавший великие испытания, слышал и внимал молитвам тысяч праведных и страждущих. И как только стало пригревать солнце, стал сходить снег, потекли ручьи, людям стало немного легче. Вскоре по дворам из-под тына или на задворках у овинов и амбаров полезли молодая крапива, щавель и лопухи. Люди стали делать отвары и потихоньку отпаивать детей, больных и оголодавших. Из окрестных сел запасливые смерды по просыхающим дорогам повезли в город остатки пшена, муки, овса — все то, что еще можно было продать за большие деньги. Сделали свое дело и купцы, посланные зимой в устье Наровы и во Псков. Они привлекли множество немецких гостей, что погнали по вскрывшимся рекам муку и хлеб в Новгород из-за Варяжского моря. Немецкие насады и шнеки из моря входили в Неву, а оттуда по Ладожскому озеру добирались до устья Волхова, а затем по Волхову приходили в Новгород. Хлеб на новгородском торгу упал в цене, и новгородский люд стал оживать.

Как миновало Вознесение Господне, 3 мая случилось дивное и страшное явление в Смоленске, Новгороде, Пскове и других городах Северо-Западной Руси. В полдень затряслась и задрожала земля под ногами у людей. В испуге одни стали стенать, другие — вставали на колени, обращаясь к Богу с молитвой о прощении, третьи — в испуге выбегали из домов и бежали, куда глаза глядят. Сотряслись и задрожали мелкой дрожью каменные храмы и воротные вежи градов. В кладке каменных стен прошли трещины. Сами собой качнулись и ударили языки колоколов и, ударившись друг о друга, зазвенели и запели бронзовые и латунные била на звонницах. После нескольких сотрясений земли покосились кровли многих изб, теремов и клетей. В домах с поставцов попадали иконы, со столов посыпалась и побилась глиняная посуда. Залаяли и завыли дворовые псы, заржали лошади, замычали коровы. Но спустя немного времени все опять пришло в порядок. Однако народ долго не мог прийти в себя, и старухи да женки все судачили на перекрестках улиц о том, что это недоброе предзнаменование.

Несмотря на весь этот бурный круговорот жизни князь Феодор не на один день не забывал о своих переславских гридях Судимире и Родославе и ждал вестей от них. Прошло уже более трех с половиной месяцев после их отъезда, но те не показывались. Молодой князь извелся от ожидания. Как-то за неделю до Троицына дня в полдень он вышел на высокое гульбище городищенского терема. Был холодный, но солнечный майский день. То ли с Ладоги, то ли с Варяжского моря северный ветер гнал рваные облака, порой закрывавшие солнце. Феодор опустил глаза на дорогу и вдруг увидел двух верховых, подъезжавших к княжескому двору по бревенчатой мостовой. Сердце молодого князя дрогнуло. Немедля он спустился во двор. И к радости своей увидел, что это были его доверенные гриди. Те въехали в раскрытые ворота двора, сошли с коней, и, отдав поводья конюху, поспешили навстречу князю. Феодор увидел их сильно исхудавшие, но уже успевшие покрыться первым загаром, улыбавшиеся лики, обросшие большими русыми бородами. Увидел их голубые глаза, светившиеся радостью ожидания и встречи, и догадался, что все хорошо.

Сам того не заметив, молодой князь на глазах прискакавших гридей преобразился, заулыбался и засветился каким-то внутренним светом. Почти подбежав вплотную, они пытались поклониться князю в ноги, но он, забыв о степенности и княжеском достоинстве, не дал им сделать этого. Обняв их обоих как братьев, Феодор даже не успел спросить у них ничего, ибо обо всем уже догадался по глазам. Да и Судимир, опережая князя и почти задыхаясь от его сильных объятий, успел вымолвить:

— Все, что велено, княже, сполнили есмъ.

Сердце Феодора налилось блаженством, и он почувствовал вдруг, что пришла весна, что позади мрачная, голодная, страшная, полная смертей зима, понял, что впереди его ожидает счастье. Князь повел гридей в теремную палату. Велел, чтоб им тут же налили по ковшу крепкого меда, одарил новгородскими кунами. Те, улыбаясь и благодаря князя, выпили, утираясь рукавами, и начали рассказывать. Вести, привезенные ими, были для молодого князя милее всего того, что ему приходилось слышать за последние два года. Усталые, но счастливые гриди быстро захмелели и, то перебивая, то дополняя друг друга повели громкий и длинный рассказ о поисках Якима и его двора. На шум голосов пришел дядька Феодор Данилович, а потом и князь Александр. Они стали переспрашивать и задавать вопросы, а гриди все рассказывали и рассказывали о своих странствиях и поисках. Всем стало ясно, что и Яким, и вся его семья, и весь его двор были живы и здоровы.

Единственной бедой было то, что от бескормицы пала часть лошадей, других же они сами забили и съели. После долгих поисков гриди нашли Якима далеко от Руссы. Хитрый тиун со всем своим двором спрятался в небольшом лесном сельце у самых рубежей Смоленской земли, верстах в двадцати от Великих Лук. Тиун передавал, что сможет возвратиться в Новгород только к лету, ибо просил прислать ему десятка два лошадей и десять-двенадцать возов для поклажи. Гриди, погостив у Якима два дня, тронулись назад в самом начале мая. Разговор еще продолжался какое-то время. Дядька обстоятельно и радостно выспрашивал у гридей все подробности. Лишь уже после того, отпустив гридей, Феодор вышел в полутемные сени, догнал и остановил захмелевшего Судимира. Без всяких вопросов гридь возвратил князю нательный крест. Затем достал из-за пазухи тускло мерцавшее янтарное ожерелье и передал его Феодору. Тихо шепча на ухо полупьяными, непослушными губами, передал на словах, что его остуда по-прежнему любит и по-прежнему ждет не дождется своего молодого князя.

В самом конце мая соединенное войско Переславского, Московского, Ростовского, Углицкого, Ярославского княжеств и Новгородской земли подошло к реке Протве и стало переправляться на ее правый берег недалеко от устья. Вел войско переславский князь Ярослав Всеволодович. За зиму и весну наступившего года он смог собрать не более семи тысяч воев. Правда, под его рукой шло более четырех тысяч конницы. Остальная часть войска была пешей, но подвижной, так как в полках было множество лошадей, возов и телег. Переправлялись на лодках и плотах. Редко кто пытался переправиться вплавь, держась за гриву лошади, хотя дни стояли уже погожие и теплые. После переправы войска двинулись на юго-запад, стремясь скорее достичь владений черниговских князей. Старший брат Юрий Всеволодович извещал, что он со своими полками встал восточнее Ярослава верстах в ста пятидесяти и прикрывает Залесскую землю с юга. Стан Юрия располагался где-то на Уполозех. Сторожа, еще ранее посланная за Протву, доносила, что большое войско черниговской земли, полков удельных черниговских князей и отрядов новгородских бояр, ушедших еще в прошлом году вместе с посадником и княжичем Ростиславом на юг, двигалось в сторону Залесской Руси или на Волок Ламский. По слухам черниговская рать оставила Козельск и шла западнее Воротынска. Через день полки князя Ярослава перешли реку Угру и двинулись встречь черниговской рати. Теперь они шли по черниговской земле. Через два дня они переправились через небольшую реку Серену верстах в пяти ниже по течению от града Шернеска.

Полки черниговской земли, ведомые князем Святославом Трубчевским, подступали к небольшому городку Шернеску (Шеренску), Шеренский кром, стоявший на холме, имел рубленые стены и две воротные вежи, поставленные на валу надо рвом. Далее, за кромом, просматривалась река Серена. Видно было, что в округе царил переполох, жители посада спешно оставляли свои дома и торопились кто с оружием, кто держа за руку детей и прихватив какой-то скарб, к воротам града. Черниговская сторожа донесла, что с востока к городу подходила конница переславского князя Ярослава. Поэтому трубчевский князь торопил полки, чтобы оставить град у себя в тылу и отбросить переславцев еще до их подхода к Шеренску. Конные козельские, дебрянские, карачевские и мценские кмети во главе со своими воеводами и тысяцкими двигались на десном плече княжеского полка. Сам князь Святослав со своим трубчевским полком и новгородские дружины во главе с посадником Выездом и новгородскими боярами шли прямой дорогой на город. Вслед им двигались черниговский и стародубский полки.

Детский Горислав вел полем, по зеленям, мимо города около трехсот козельских кметей. Козельцы были в самом центре конных полков десного плеча. Шеренск уже остался в стороне — верстах в двух, и Горислав велел выдвинуться в первые ряды комонной молоди с луками. Задние ряды козлян перехватывали тяжелые копья, вздевали на ошую руку круглые щиты и готовились к соступу. Конница шла неторопливой рысью. Горислав был в тяжелом дощатом панцире и островерхом шеломе с бармицей, застегнутой у подбородка. Он так же, как и все, надел щит на ошую руку, но его копье еще было закреплено ременной петлей за спиной, и он все время тревожно прикладывал десную длань к глазам, пытаясь рассмотреть за перелеском надвигавшегося на них конного противника. Солнце ярко светило в десный глаз и он, щурясь и всматриваясь вперед, старательно закрывал дланью лицо. Горислав совершенно не переживал за то, что с ним произойдет через десять-двадцать минут или через час. Он давно уже научился не думать и не мучиться сомнениями или страхом перед схваткой с противником как это бывало в молодости. Единственно, что волновало Горислава, это вопрос о том, с каким противником ему сейчас предстоит биться, или точнее, на кого из русичей предстоит ему поднять меч. Вскоре со стороны перелеска, из оврага показалось с десяток верховых карачевских кметей. Это была своя сторожа. Тронув коня наметом, Горислав обогнал воев, и поскакал навстречу карачевцам. Подъезжая к ним и осаживая коня, он громко обратился к старшему и вызнал у него, какой полк залесской рати двигается на них. Ответ карачевца пришелся детскому не по нутру, и он помрачнел. Похоже, выходило то, чего он более всего боялся. Горислав выругался матерно, скрипнул зубами и зло сплюнул на землю. Затем развернул коня и неторопливо возвратился в строй к своим людям. Полки, замедляя ход, миновали неглубокий овражек и подходили к зеленеющему перелеску.

До перелеска оставалось саженей пятьдесят, когда вдруг раздался разбойничий посвист, и под треск ветвей, сучьев и гиканье на козлян обрушился рой стрел и вылетел отряд Залесских русичей. Горислав лишь успел проорать во все горло, чтобы люди подняли щиты над головами. Крики раненых и конское ржание ударили в уши. Ошарашенная козельская молодь пустила в ответ свои стрелы и резво тронула коней по сторонам. Кмети быстро опускали тяжелые копья. Вращая во все стороны головой, и озирая своих воев, Горислав заметил, что потери от стрел среди козлян немалые. Он быстро перехватил копье и, указывая им на катящегося ворога, вновь во все легкие заорал, призывая кметей к соступу. Несмотря на потери, козляне дружно тронули коней и понеслись вперед. Краем десного глаза детский успел разглядеть знамена супротивника и в душе с облегчением перекрестился.

Свое копье Горислав обломил с первого удара. Залесский русич, казалось, сначала вылетел из седла, но затем вновь неожиданно вынырнул из-под брюха коня и нанес удар Гориславу то ли мечом, то ли саблей по шелому и дощатому доспеху вдоль спины. Но детскому уже было не до того. Он выпростал тяжелый двуручный меч и с замаха обрушил его на налетавшего с копьем всадника. Копье он отбил, а затем успел еще раз ударить мечем по шелому своего врага. Тот вылетел из седла. Тут вновь Горислав почувствовал сильный удар по своему шелому сзади. В голове у него зазвенело, но он остался в седле и даже успел поворотить коня. Мигом понял, что перед ним все тот же, не выбитый его копьем вражеский кметь. Дав коню стременами в бока, он заставил прыгнуть его грудью вперед и избежал нового удара. В тот момент кто-то из козельских кметей достал копьем в бедро увертливого залесского русича. Тот громко ойкнул и припал к шее коня. Приходя в себя, Горислав привстал на стременах и озрел место схватки. В общей сумятице он увидел, что сопротивлялись только козельский и карачевский полки. Мценцы и дебрянцы уходили наметом от врага стороной ошее Шеренска. Вот тогда-то Горислав и заметил одесную от себя саженях в ста новугородское знамя с двумя медведями, повернутыми друг к другу, и крестом между ними. Залесские русичи громили козлян и карачевцев ошую и одесную. И тогда княжий детский закричал во все горло своим воям, чтобы поворачивали коней и уходили к Шеренску. Еще минуты три он и несколько его кметей отмахивались мечами и саблями от наседавших супротивников, но как только козляне стали отрываться и выходить из схватки, Горислав стеганул плетью коня, пустил его галопом и бросил меч в ножны. Уже на полном скаку он достал из-за спины лук и, почти не оглядываясь, пустил две стрелы позади себя. Еще минуту он скакал, давая волю коню. И тут острая боль пронзила ему икру десной ноги, теплая кровь стала заливать сапог. Опустив глаза долу, он увидел стрелу, торчавшую из ноги. Заскрипев от боли зубами, осмотрелся окрест, и увидел, как, отрываясь от супротивника, наметом уходят к городу козельские кмети. Вслед им летели стрелы, но и они отвечали тем же.

Князь Ярослав Всеволодович видел, как новгородцы и волоколамцы с подвойским Олданом да московские вои под рукой воеводы Филиппа Нянка и Дмитрока Киевца смяли черниговскую конницу на ошеем плече. Теперь горячая сеча развернулась на дороге, ведущей к Шеренску, в каких-нибудь двадцати-пятнадцати саженях от него. Здесь переславский и дмитровский конные полки похоже ломали и крушили самого трубчевского князя и новгородцев посадника Внезда. Натиск переславцев был столь стремительным и горячим, что трубчевцы стали поворачивать коней. Сеча длилась еще минут пять-десять, и вскоре залесские кмети погнали противника в сторону посада и к раскрывшимся воротам града Шеренска. Одесную пешцы и конные полки ростовских Константиновичей теснили другие черниговские стяги. Ярослав Всеволодович хлестнул плетью коня и пустил его вперед, чтобы преследовать врага и попытаться взять град изгоном. Черниговцы бежали. Переславцы преследовали их. Стрелы вспархивали как стаи птиц и сыпались с той и с другой стороны, поражая бежавших и наступавших.

В Шеренск ворвались на плечах противника. Шеренские вои на воротной веже не успели закрыть ворота, а только осыпали переславцев и дмитровцев стрелами. Князь Ярослав вспятил коня, не доехав до крома саженей пятьдесят. С его стороны кромский холм был крут. Ошую, саженях в тридцати уже начинались клети и избы предгородья. С высоты подъема князь увидел, что с южной стороны на улицы посада ворвались отступашие черниговские вои. Преследовавшие их московляне и новгородцы тут же были обстреляны из-за рубленых стен домов и клетей. Но они все же пробились к бревенчатым постройкам, и там, на улицах, завязалась сеча. К тому времени в Шеренский кром прорвались уже и пешцы Залесского войска. Внимательно осмотревшись, Ярослав увидел, что в пылу схватки залесские русичи несут большие потери, так как черниговские вои да шеренцы чувствовали себя увереннее среди градских и посадских стен, осыпая наступавших сотнями смертоносных стрел. Рукопашный бой шел на улицах, но стены и вежи крома, дома были в руках у черниговцев, и те прицельно били со всех сторон. Стрелы, пущенные со стен града, стали со свистом усеивать землю вокруг князя, словно вырастали из земли подобно страшным цветам. Но Ярослав не думал об опасности. Помрачнев ликом, князь озрел округу. Поднимался довольно сильный восточный ветер. И тут перед глазами переславского князя явился образ горящего ливонского града, сожженного по его приказу русскими лучниками в Чудской земле восемь лет назад. Резко развернувшись к воеводам, съехавшимся к нему, он громко крикнул:

— Велети воям жечи кромъ и предградье, да отходити вборзе.

Слова Ярослава были поняты мгновенно. Тут же воеводы, сотники и детские дали войскам приказ зажигать дома, амбары, клети, стены и вежи града. Бой еще продолжался. Но теперь из рукопашного он превратился в перестрелку. Отходившие из крома и посада залесские и новгородские пешцы, лучники и вершники подносили к соломенным стрехам крыш горящие пучки соломы, пускали стрелы со смоленой паклей, кто-то даже успел раздобыть смолу и поджечь факелами клети, амбары, воротные вежи и стены крома. Сначала переславские вои отступили от загоревшегося города на несколько десятков саженей, но продолжали бить по черниговцам и шеренцам, пытавшимся тушить пожар. Ветер помогал залесским русичам. И через полчаса предгородье и кром были уже охвачены яростным пламенем. Черниговцы и шеренцы оставляли город и бежали из него в юго-западном направлении. Князь Ярослав отвел полки за версту от горевшего града и, выставив сторожу, молча смотрел на бушевавший пожар. Залесские и новгородские вои перевязывали раны, приходили в себя после кровопролитного боя, отдыхали и считали потери.

В вечеру сторожа сообщила, что черниговские полки готовятся к новому утреннему соступу. Черниговская рать была явно больше залесской. Сторожа известила и о том, что на соединение с черниговской ратью движутся полки от Воротынска и Перемышля. Эти силы могли зайти в тыл переславскому войску и ударить неожиданно. Нужно было немедля отходить. И князь Ярослав решил отводить войска в ночь. Раненых и убитых, кого смогли и успели подобрать, погрузили в возы и телеги и тронулись к известной переправе и броду через Серену. К утру войска князя Ярослава были уже в двадцати пяти верстах севернее реки и, не останавливаясь, продолжали движение на север. Еще через сутки ночью они переправились через Угру и вступили в пределы Смоленской земли. Здесь князь Ярослав дал отдых войскам. Но сторожа сообщала, что черниговская рать идет по пятам. Рано утром Ярослав повел войска к реке Шане. После переправы через реку залесские полки вышли на большую дорогу, что вела к реке Протве и на смоленский Вышгород. Еще два дня войска князя Ярослава отступали на север по этой дороге и вскоре достигли реки Москвы и града Можайска. Далее князь Ярослав отходить не хотел. Уже совсем близки были рубежи великого Владимиро-Суздальского княжества. Можайские князья были в дружбе с московскими князьями и хорошо знали московских мужей. Поэтому Ярослав направил в Можайск воеводу Филиппа Нянка и Дмитрока Киевца. Князя в городе не было. Но можайские мужи обещали помощь залесским полкам в случае тяжелого положения. Было обещано, что в случае поражения можайцы откроют ворота и впустят князя Ярослава с полками за стены града и помогут вести переговоры с противником.

Через день черниговская рать встала напротив полков князя Ярослава. По меньшей мере, черниговцев было тысяч восемь-десять. Но за спиной Ярослава был Можайск. С ошего же плеча полки Ярослава прикрывал глубокий овраг с рекой Можайкой. С десного — овраг с рекой Куширкой. Кроме того, за оврагом и Можайкой на Петровской горе Ярослав поставил часть конной переславской и новгородской молоди с луками. А пространство между оврагами перед войском и перед горой перегородил возами, за которыми укрылись стрелки.

Черниговцы полезли утром. Вперед пустили пешцев, чтобы те попытались прорваться ко граду вдоль оврага реки Можайки и отрезать полки Ярослава от города. Конница черниговцев пыталась выманить конных стрелков с Петровской горы и прорваться к городу по московской дороге. Но стрелы оборонявшихся сыпались как дождь. Черниговских пешцев побили стрелами, копьями и камнями. Затем залесские пешие вои выбили остатки черниговцев из оврага. Коннице нигде не удалось прорваться или завязать хотя бы короткую рукопашную схватку. Все приступы были отбиты. Полки Ярослава устояли. Правда, потери с обеих сторон были немалые. Очень многие были ранены. В перестрелке на Петровской горе погиб подвойский Олдан. Все остальные воеводы были целы.

Черниговская рать приступала к полкам Ярослава еще не один день, но так и не добилась успеха. Затем начались дожди. Кровавые перестрелки и стычки прекратились. Войска с обеих сторон голодали. Округа была разграблена черниговцами.

Простояв более двух недель под городом, черниговская рать снялась и оставила земли Можайского удела, так и не получив ни победы, ни выгодного мира. С этого времени новгородский стол навеки оставался в руках князей Владимиро-Суздальской земли, и никто уже более не мог оспорить у них этого права.

Солнечным счастьем озарилось все существо князя Феодора, когда он, выехав из усадьбы июньским вечером, увидел обоз, подъезжавший с юга к Городищу. Испугавшись сам своего счастья, он поворотил коня и возвратился на княжеское подворье. Через полчаса обоз во главе с тиуном Якимом въехал на Городище. Дворовые начали разгрузку возов на тиуновом подворье. Сам же Яким с сыновьями и сыновцом прибыл показаться князьям. Он и его сродники долго кланялись Феодору и Александру в ноги, благодарили за то, что не забыли, не оставили их и помогли с возвращением. Тиун пролил скупую слезу, а Феодор на радостях даже обнял и расцеловал Якима. Затем посетовал, что без тиунова глаза княжеское хозяйство пришло в упадок. Но тиун, вытаращив глаза, отвечал, что наоборот не ожидал увидеть такого порядка на разоренной ранее усадьбе и еще раз благодарил князей. Феодор вежливо и осторожно справился о здоровье семьи, дворовых людей, и о том, все ли прибыли с тиуном на Городище. Яким отвечал, что женскую половину семьи и часть двора он оставил в своем сельце у Липны. Это сообщение сразу насторожило молодого князя, но он не подал вида и, велев тиуну устраиваться на своем подворье, отпустил его со сродниками домой.

Затем князь сам сходил в гридницу и велел позвать к себе Судимира. Тот был легок на помине и прибежал через три минуты. Приказав гридю незаметно для других выяснить, возвратилась ли с обозом на Городище его остуда, он отпустил Судимира. Тот пришел только к ночи и сообщил, что обеих женщин Яким оставил под Липной. Поблагодарив и наградив гридя, князь велел ему быть готовым к выезду в ближайшие часы. Тот отвечал, что готов ехать хоть сейчас. Однако молодой князь задумался и отпустил его.

Феодор думал о том, что возможно и хорошо, коли так устроилось. Чем дальше будет Неле от Городища, тем меньше будет посторонних свидетелей их встреч, тем безопаснее будет и для нее, да и для него тоже. Некоторый жизненный опыт его отношений с другой женщиной подсказывал ему, что торопиться не следует. Все обдумав, он сделал волевое усилие над собой и решил выждать несколько дней. Лишь на третий день к ночи он вызвал к себе Судимира, велел ему легко вооружиться и ждать в полночь с заседланным конем у ворот. Гридь молча кивнул головой, и, повинуясь мановению княжей десницы, склонился перед князем и вышел вон.

В полночь молодой князь, вздев кольчугу под кафтан, привесив тяжелый меч к поясу, оседлал своего жеребца и выехал к воротам Городищеского града. Судимир уже ждал его. Князь приказал стражам отворить одну воротную створу, и кони, стуча копытами по скрипучему мосту надо рвом, вынесли всадников наружу. Теплая, напоенная ароматом цветущих садов и черемухи, июньская ночь приняла их в свои объятья. Свистели соловьи в темных кустах у Волховца. В травах стрекотали кузнечики. Месяц ярко светил на небе. Вдохнув полной грудью аромат ночи, молодой князь перекрестился слегка дрожавшей десницей и дал шпоры жеребцу.

После возвращения в сельцо близ Липны Неле не спала уже которую ночь. Все ей чудился топот коней, все ей слышались шаги, все ей виделся он, юный и горячий ее княжич. Ей грезилось, что он подхватывает на руки и целует ее, ей грезились его любящие глаза, и она порой просыпалась оттого, что чувствовала, будто бы он касается ее кожи своими красивыми длинными перстами. Но это были только грезы. За эти дни ожидания она исхудала пуще прежнего. И под ее большими очаровательными голубыми глазами появились сине-фиолетовые тени. Не было ей покоя уже с той поры, как знакомый княжеский гридь сообщил, что князь ищет ее и ждет на Городище под Новгородом. После приезда в сельцо под Липной она стала молчалива, замкнута, мало ела, редко общалась даже с сестрой.

За эти последние годы они с Анхен пережили многое. После того, как переславские князья ушли из Новгорода, и Неле получила письмо от Феодора, они с тиуном и его двором бежали в далекую глухомань и поселились в лесной деревушке. С этого времени Яким и его семья стали хуже относиться к девушкам. Заставляли часто делать грязную работу по дому. Дворовые, кто жалел их, а кто и зло насмехался над ними. Сестры терпели все, хотя держали головы высоко и унижать себя не давали. Еще там под Великими Луками Неле заметила на себе сальный взгляд зелено-желтых кошачьих глаз здоровенного рыжего детины — племянника тиуна Якима. Тот несколько раз пытался один на один распускать руки, брал ее за талию и грудь, но она первоначально отбилась от него сама. В другой раз позвала на помощь Анхен, и та, защищая сестру и придя в ярость, пообещала пожаловаться тиуну. Рыжий отстал. Но отстал ненадолго. Вскоре он посватал Неле. Тиунова жена и ее сродница приходили к ним в горницу и вели разговор о том, что Неле пора выдавать замуж, и что есть хороший жених. Но Неле твердо отвечала отказом. И Анхен напомнила, что она хоть и старшая сестра, а сама еще не замужем. Неле же совсем молода, и ее время не пришло. Свахи ушли ни с чем. И сестры поняли, что нажили себе врагов.

Слухи о том, что творилось в Новгороде, приходили самые разные и страшные. Весь тиунов двор жил впроголодь. Но сестры пережили и это. Лишь после того, как в мае прискакали два княжеских гридя, отношение Якима и его семьи к полонянкам изменилось и стало почтительным. Им более не поручали черную работу, стали лучше кормить, и тиун даже подарил им кое-какие ткани и деньги, что бы они сшили себе новое платье. После возвращения под Липну Неле и Анхен жили на тиуновом подворье в небольшой отдельной избе с небольшой горницей и русской печью в кухне.

Той ночью Анхен крепко и тихо спала на своей деревянной кровати. Но ее младшей сестре не спалось. Где-то недалеко посвистывал соловей, и уже начинало светать. Она не слышала никаких шагов. Вдруг слабый стук в дверь пробудил ее сознанье, полное грез. Неле сама не заметила, как оказалась на ногах. Прильнув к двери, она спросила, кто это. Знакомый голос княжьего гридя негромко назвал ее имя. Босая, в одной рубахе, она отворила дверь и увидела озаренное луной знакомое ей бородатое лицо Судимира. Тот тихо проскользнул в дверь и прошептал ей, чтобы она оделась и вышла с подворья через маленькую калитку, спрятанную в кустах за амбаром. Затем ей надо было пройти задворками к знакомой бане на окраине села. Сказав это, гридь вышел из дому и растаял в предрассветных сумерках. Сердце девушки застучало в невероятном, бешеном ритме. Но она быстро оделась и, разбудив Анхен, сообщила, что уходит, возможно, на целые сутки. Старшая сестра, проснувшаяся от стука в дверь, знавшая и понявшая все, резко поднялась с постели, прижала к себе Неле, затем поцеловала ее и перекрестила всей дланью слева направо латинским крестным знамением. Они договорились, что если кто-то будет справляться о Неле, то Анхен скажет, что сестра больна и не выходит из дому. На этом сестры распрощались.

Исполнив все, как велел Судимир, Неле легко бежала по знакомой, но забытой, заросшей тропочке к бане, что стояла на краю села у маленького озерца близ леса. Сердце ее, не переставая, бешено колотилось. Через десять минут она добралась до баньки. Из-за угла неожиданно показался Судимир, испугавший ее. Она чуть было не вскрикнула, но сдержала чувства. Гридь приложил перст к устам и тихо растворил дверь бани. Неле вошла внутрь. В углу, торча из поставца, тускло горела лучина. На поставце был небольшой образ Святой Девы с Младенцем. Спиной к ней и лицом к образу стоял высокий, молодой, широкоплечий муж со светло-русой, давно не стриженной гривой волос в богатом кафтане и с мечом на поясе. Он тихо молился. Она сразу даже не поняла, кто это, и стала искать глазами своего юного княжича. Высокий муж с благородным, красивым лицом, легкой светлой бородкой и усами развернулся к ней и заговорил. Неле, еще не понимая, кто пред ней, все искала глазами и даже заглянула за банную перегородку. Но потом ее взгляд вновь скользнул по его лицу, и она словно что-то вспомнила. Кровь прилила к ее ланитам, вискам, и она обомлела…

Они лежали, обнявшись, на полу той самой бани, как и два с лишним года назад. Лежали, постелив все то, что было на них самих. Был уже день. Но никто кроме мух не беспокоил их. Он нежно ласкал ее. А она все никак не могла привыкнуть к тому, что это он, но совсем другой. Он — такой возмужавший, чужой и в то же время родной. Она долго рассказывала ему о своей трудной жизни за эти годы. Рассказывала о том, как к ней приставал и сватался тиунов племянник, как она отвергла его. Он же слушал и молчал. Потом наступил черед рассказывать ему. И он рассказал ей все о себе. Рассказал настолько сдержанно, насколько это может рассказать только мужчина, признающийся любимой женщине в измене. Она долго и безутешно плакала. А он целовал ее глаза и уста, вытирал ее слезы и просил прощения. Перед тем же, как им расстаться, он сотворил крестное знамение и обещал ей, что не останется с другой никогда более на этой грешной земле.

Стояла июльская жара. Ближе к полуночи страшные красные сполохи огромного огня взметнулись над Великим Новгородом. На всех звонницах города ударили в била и колокола. Зловещие сполохи пожара видны были за много верст. На Городище почти сразу услышали набатный гул и увидели, что творится в городе. Молодые князья, разбуженные дворовыми, в одних рубахах выбежали на гульбище, с которого было хорошо видно пламя и зарево. Первое, что было у всех на уме — в Новгороде опять начался мятеж и погромы. Феодор и Александр немедля велели воям своего полка седлать коней и вздевать брони. По велению князей в ту ночь в седло всели четыреста вооруженных воев. Князья в бронях и шеломах вместе с дядькой Феодором Даниловичем возглавили полк и направились к Новгороду. Через полтора часа после того, как поднялся сполох, конный княжеский полк уже входил в город на рысях через раскрытые врата в конце Знаменской улицы. Еще на подходе к дредгороднему острогу переславские вои стали встречать людей, бежавших из города. От них узнавали, что в городе никаких вооруженных столкновений нет. Но люди говорили, что горит Словенский конец. Первым же загорелся двор Матвея Вышковича. Эти известия немного успокоили князей. Но уже в городе они поняли, что стихия пожара слишком сильна, и если не предпринять каких-то мер, то погорит весь Новгород. Головни размером с бревно выстреливало из пожара. Пламя, раздуваемое ветром, металось над Волховом. Огонь словно стремился пройти по водам реки и перебраться на Софийскую сторону.

По совету дядьки князья велели воям спешиться и собирать метавшийся, обезумевший народ, чтобы дать отпор огню. Людей выстраивали в цепочки от колодцев и реки к местам, где огонь пытался перекинуться на еще не сгоревшие дома, клети, мосты. Городские мужи, ремесленный и торговый люд, простые женки и отроки, священники приходских храмов, их клир, княжеские вои во главе своими князьями передавали ведра с водой, растаскивали баграми и заливали огромные головни, подсекали и обрушивали загоревшиеся постройки. Люди боролись за каждую сажень города, отстаивали от огня каменные храмы, свои дома, улицы. А пламя все бушевало. Наступило яркое летнее утро, но пожар еще не был побежден. Лишь к полудню, когда изможденные жаром, невероятным напряжением физических и моральных сил, почерневшие от сажи и гари люди стали обессилевать, ослабело и пламя.

Там на пожаре молодой князь Александр, уже познакомившийся со многими новгородскими мужами, еще раз сумел убедиться в том, что его теперь хорошо знают и ценят в Новгороде. Когда он, наравне с простыми воями, смело тушил свирепое пламя, находясь в самых опасных местах, его узнавали, ему кланялись, его благодарили. Феодора узнавали реже. Среди сполохов пламени неоднократно видел Александр подъезжавшего к нему тысяцкого Вячеслава, просившего, чтобы князь поберег себя и не лез в полымя. Не раз подбегал к Александру угодливый Яким Влунъкович, испрашивавший, не желает ли чего молодой князь. Не единожды встречались Александру обеспокоенные глаза владычного стольника Андрея, видевшего молодых князей у самого пекла и укоризненно раскачивающего головой. Не раз Александр слышал ободряющие голоса и взгляды молодых новгородских мужей — Гаврилы Алексича, Збыслава Якуновича. Там же, в огне пожара Александр сдружился с юным и смелым новгородским воином Ратмиром. Ратмир был по возрасту немного моложе князя Феодора. Уже под утро чуть не случилась беда, когда крыша горевшей клети готова была обрушиться и задеть Александра, но Ратмир, подставив спину, принял на себя удар падающего, горящего бревна и загородил молодого князя. Удар был сильный. Ратмир потерял сознание. Но его и князя вовремя выхватили из-под пылавшего обвала. Ратмира отлили водой, и он постепенно пришел в себя.

К вечеру пламя почти везде угасло. Над городом висело марево чада, с трудом разгоняемое ветром. Тлели багровые угли. Весь Словенский конец представлял из себя сплошное тлеющее, чадящее пепелище. Правда, Бог явил милость свою, и люди смогли отстоять от огня все храмы. Теперь их закопченные гарью и огнем стены сиротливо возвышались среди остовов несгоревших печей и обугленных развалин. Весь Словенский конец сгорел до конца Холма. Люди считали жертвы. Несколько десятков человек видимо погибли в пламени. Другие, спасаясь от огня в воде, утонули в Волхове. Но очередная стихия была побеждена.

Весь княжеский полк залечивал ожоги и раны, отмывался от гари, сажи в банях на Городище и в окрестных слободках. Князь Александр пригласил к себе в гости Ратмира, и теперь они и другие молодые новгородские мужи сообща парились и мылись в бане, пили холодный квас, пиво, обсуждали новости, вспоминали пережитую трагедию. Говорили и о том, что, по слухам, в Чернигове заболел и слег беглый посадник Внезд Водовик, но его сторонники собираются перебраться во Псков. Александр рассказывал новым содругам о вестях, полученных от отца из Залесской Руси. О том, что великий князь владимирский дядя Юрий принимал послов монахов-доминиканцев от римского папы Григория, склонявшего князя к принятию латинства. Юрий выслушал посольство, но ответил отказом и выслал доминиканцев из Залесской Руси. По слухам, те направились в Киев, и неизвестно еще, чем закончится их миссия. Плохи тогда были дела и в Киеве, и на Галичине. Галич уже неоднократно переходил из рук в руки. То его захватывали угры, то его вновь забирал Даниил. Но теперь обстановка на юге изменилась. Киевский князь Владимир Рюрикович вступил в союз с Даниилом против Михаила Черниговского, а тот позвал на помощь половцев. В Южной Руси разворачивалась небывалая междоусобная война, в которой, скорее всего, примут участие и половцы, и угры, и ляхи. Хорошего от этого было мало. Единственно, что и было хорошего, так это то, что Михаилу Черниговскому будет теперь не до Новгорода Великого. Что-то теперь будет делать господа, бежавшая из Новгорода под крыло черниговского князя?

По рассказам, совсем был плох прежний новгородский архиепископ Антоний. Благо хорошо служил в Святой Софии владыка Спиридон. За этим разговором и пригласил Ратмир молодого князя Александра отстоять вместе литургию в главном соборном храме, а потом наведаться к нему в дом в гости.

В субботний день князь Александр стоял литургию под сводами центрального нефа Софийского собора в окружении Ратмира, Збыслава Якуновича, Гаврилы Алексича и своих верных отроков. Служил архиепископ Спиридон. Слаженно, строго, возвышенно пел владычный хор, так, как поет только мужская часть клира и мнихи. Собор был полон народа. Утренний свет и свечи ярко озаряли образа и фрески среди полутемных, сводчатых помещений. Священники, обходя большой храм, кадили народ, образа, стены с фресками, углы и порталы собора. Во время одного такого обхода с кадилом прихожане, стоявшие левее центрального нефа, сдвинулись одесную — к центру. Тогда-то Александр и увидел, как Ратмир, смотревший ошую, улыбнулся и поклонился кому-то. Александр, с интересом посмотревший туда же, увидел, что Ратмир переглядывается с юной синеоокой девой, одетой богато, но неброско. Серебристо-синий плат красиво лежал на ее темно-русых волосах и оттенял тонкие черты лица. Девушка заметила интерес молодого князя к себе, поклонилась ему и, заливаясь нежным румянцем, склонила голову. Женщина, стоявшая рядом, также улыбнулась Ратмиру, но, увидев взгляд Александр, нахмурилась и отвернулась.

Молодой князь справился у Ратмира о том, кто это, и ожидал услышать, что девушка — его остуда. Но Ратмир отрицательно покрутил головой и, улыбаясь, сказал, что девушка — его сродница по матушке — двоюродная сестра. А та женщина рядом — его тетка. Выждав немного и заметив интерес князя, Ратмир стал тихо рассказывать, что сестру зовут Еленой и что она дочь убиенного боярина Семена Борисовича, ярого противника его батюшки Ярослава Всеволодовича и сторонника Внезда Водовика. Александр внимательно слушал, замечая, что чем далее он смотрит на сестру Ратмира, тем более она нравится ему. На взгляд ей было лет четырнадцать. Она была стройна, бледна, но черты ее лица были удивительно благородны, тонки и красивы. От Ратмира князь узнал, что вся ее семья после погрома их двора поселилась на владычном подворье и находилась под опекой владыки. Дядья Елены, из которых известен был Михаил Борисович, бежали со своими дворами в Черниговскую землю с посадником Внездом. С ними ушли и братья Елены — сыновья покойного Симеона Борисовича. Семьи свои беглецы заблаговременно отправили куда-то ближе к орденскому рубежу. Теперь же дядя Михаил дал о себе весть вдове погибшего брата и предлагал перебраться ей и дочерям покойного на Черниговщину. Александр поинтересовался, что же отмолвили беглому боярину. И Ратмир ответил, что его тетка-вдова пока из Новгорода никуда уезжать не хочет. Часто ездит молиться ко гробу покойника-мужа в Юрьев монастырь, налаживает разоренное хозяйство да наводит порядок в ограбленных во время смуты ближайших селах. Как ни странно было это, но Александр воспринял эти слова с большим удовольствием и кивнул головой. А Ратмир внимательно посмотрел на своего молодого друга и господина князя Александра.

Новый 6740 год (1232 г. от P. X.) принес в Новгород Великий новые тревоги. Беглый новгородский тысяцкий Борис Негочевич со своими сподвижниками явились из Чернигова во Псков, схватили наместника князя Ярослава Всеволодовича боярина Вячеслава, избили и оковали его. По всему видно было, что псковские мужи во многом поспособствовали княжеским супротивникам в этом деле. Однако понимали, что это может вызвать княжескую грозу, и направили в Новгород Великий своих посылов, чтобы изложить Ярославу Всеволодовичу или молодым новгородским князьям Феодору и Александру требования беглых новгородских бояр. Те же просили отпустить на волю их семьи в обмен на Вячеслава и его людей. Все эти события всколыхнули Новгород. Тайные супротивники князя Ярослава, затаившиеся до времени, сеяли смуту в умах черного люда, подбивали его к мятежу. Ползли слухи, что князю Ярославу дела нет до новгородских неурядиц, что оставил Новгород Великий сыновьям, а сам сидит в любимом своем Переславле, занимается делами Низовской земли, охотится да гуляет с двором и дружиной.

Известия о произошедшем были срочно отправлены князем Феодором в Переславль-Залесский. И через двенадцать дней после прибытия псковских послов князь Ярослав Всеволодович уже въезжал на княжеское дворище Великого Новгорода. Еще за день до подхода к Новгороду распорядился, чтобы схватили псковских посылов и посадили их в поруб под стражу на Городище в гриднице. Князь Феодор исполнил веление батюшки немедля. Ярослав Всеволодович был доволен сыном и при встрече прилюдно расцеловал его. Затем во Псков был послан ближний боярин князя с требованием отпустить Вячеслава и княжеских людей. Что же касалось беглого тысяцкого Бориса и других супротивников-новгородцев, то им князь Ярослав велел путь указать прочь из Пскова. Боярин уехал.

В ожидании известий прошла неделя. Новгород затих, как лес перед грозой. На осьмой день из Пскова прискакал муж, передавший условия псковского веча. Псковичи настаивали возвратить опальным новгородцам их семьи и их имущество. При исполнении этих условий обещали отпустить Вячеслава. Так наступило размирье, тянувшееся все лето. Князь Ярослав велел перекрыть все пути на Псков и не пускать туда купцов и торговый люд. Теперь уже псковичам пришлось несладко. Цены во Пскове на хлеб и другую снедь побежали вверх. Особенно стало тяжело с солью, которую покупали по семь гривен за берковец[120]. Наконец к Успению в Новгород пришла весть, что Вячеслав и княжеские люди отпущены из Пскова. В ответ князь Ярослав Всеволодович велел отпустить с Городища псковских посылов, жен и семьи опальных новгородских бояр, чтобы шли, куда глаза глядят. Мира же со Псковом не взял.

Отсияло летнее солнышко, отморосили холодные осенние дожди. Князь Ярослав уезжал надолго в Переславль по делам и опять возвратился. Вот сковало землю морозом, и первый снег укрыл ее. В начале зимы в Новгород пришло псковское посольство с поклоном и просьбой ко князю Ярославу. Псковичи полностью признавали его власть над собой и просили к себе на княжение его сына Феодора. Просьба псковичей сильно испугала молодого князя, но он и вида не подал. Правда, один на один просил батюшку не отпускать его из любимого им Новгорода во Псков. Отец внял словам любимого и послушного сына. Во Псков решил посадить шурина князя Юрия Мстиславича— младшего брата своей жены Феодосии. На том и порешили. Князь Юрий со своим двором и псковским посольством двинулся принимать псковский стол, а новгородские беглые бояре решили искать заступничества в Чудской земле у немцев. Со своими семьями и дворами они оставляли Псков и направлялись в Медвежью Голову (Оденпе). Тревоги во Пскове и Новгороде временно улеглись.

Тревожной стала наступившая зима для Северо-Восточных русских земель. По замерзшим дорогам и первому снегу воинственная мордва стала совершать грабительские набеги на Нижегородскую и Муромскую волости. Конные отряды мордвы, обходя стороной крепкие грады, жгли деревни, села, храмы, монастыри, брали в полон русичей, мурому, мещеру, угоняли с собой скот и лошадей. Великий князь Юрий решил дать отпор мордве соединенными силами владимиро-суздальских и муромо-рязанских князей. Послал он и в Переславль-Залесский к брату Ярославу. Ярослав же решил отправить в поход против мордвы своего старшего сына Феодора. В Новгород послание Ярослава Всеволодовича пришло у же в начале декабря. Феодору было велено оставить новгородский стол на брата Александра и выступать в поход не мешкая. Здесь молодой князь уже ослушаться батюшку не мог. С Неле он простился очень быстро и уже по пути. Потом полдня догонял свой небольшой отряд, ушедший на Заборовье.

В Переславле сборы были тоже недолги. С Феодором уходило в поход двести переславских и двести дмитровских конных воев. Батюшка благословил его. Матушка обняла, поцеловала, поплакала и перекрестила. И князь Феодор двинулся во главе своего небольшого полка в дальний поход к восточным рубежам Руси. Много страшного и жестокого, того, что происходит на войне между людьми враждующих сторон, видел он там.

Владимиро-суздальские и муромо-рязанские полки, которые вел старший сын великого князя Всеволод Юрьевич, сурово карали мордву за разорительные набеги на русские земли. Горели мордовские городки, села и языческие капища, взятые изгоном русской конницей. Дымами десятков пожарищ была окутана мордовская земля. То там, то здесь вдоль дорог встречались посеченные и побитые стрелами мордовские мужи и ратники. Плакали от горя и разлуки мордовские женки и дети, угоняемые русичами в полон. Плакали от радости русские, муромские и мещерские полонянники, освобожденные русскими воями от рабства и возможной продажи где-нибудь на торгах у Русского или Греческого моря. Мордва не оставалась в долгу и мстила при любой возможности. Небольшие мордовские отряды делали засады на русские конные разъезды, сторожи и обозы в глубоких балках, оврагах и на лесных дорогах. Попавших в плен русичей сжигали на кострах, распинали на стволах священных дубов, вспарывали животы, засыпая туда хлеб, взятый в мордовских селениях. В отместку русские, входя в еще не разоренные селения, выбивали там все мужское население и стариков. Остальных угоняли в полон, предавая все огню. В конце концов, к исходу зимы мордва была усмирена. И мордовские князья запросили мира, откупаясь большой данью. Часть мордовского полона была отпущена на волю.

Еще в походе к русским князьям пришли известия, что татары встали у границ Волжской Булгарин и зазимовали у ее рубежей. Вести были тревожные. Пора было возвращаться восвояси.

Пришел 6741 год от Сотворения мира (1233 год от P. X.). Князь Феодор возвратился из похода в Новгород весной. Пышная шевелюра его светло-русых волос, усы и загустевшая бородка, руки и одежда пропахли конским потом и упряжью, дымом костров и пожаров. Лицо его обветрилось. Сам он похудел, но окреп более и стал казаться оттого еще выше. В первую же ночь он, взяв с собой в сопровождение Судимира, ускакал под Липну. Раненный во время похода Родослав остался лечиться в Переславле.

Неле ласково и с любовью встретила своего князя, но была почему-то грустна. Феодор излил на нее всю свою любовь и нежность и все те переживания, что накипели у него за время этого страшного карательного похода на мордву. Расстались они хорошо, и, казалось, все должно было вернуться на круги своя.

Но что-то все же переменилось. С некоторых пор, как Феодор возвратился на Городище, он все чаще замечал, что чувствует на себе чей-то тяжелый, ненавидящий взгляд. Молодой князь стал внимательно вглядываться в лица окружавших его людей. И как-то в глаза ему бросился рослый рыжий детина, часто бывавший в сопровождении тиуна Якима. Однажды Феодор совершенно явно поймал его зловещий, недобрый взгляд на себе, но грозно глянул в ответ, и рыжий спрятал глаза. Теперь князь понял, что это тот самый тиунов сыновец, когда-то пристававший к Неле и сватавший ее. Каким-то шестым чувством Феодор явно определил, что отныне этот рыжий— коварный враг, и что надо остерегаться его. При встрече тиунов сыновей услужливо кланялся и прятал зеленые с искрой глаза. Феодор не отвечал и всей кожей чувствовал его ненависть к себе.

С Неле встречались они нечасто, не более одного-двух раз в месяц. Но каждая их встреча была наполнена какой-то невыразимой, чудной таинственностью, теплом, светом и негой. Все было так, что они даже не решались признаться друг другу в своем счастье, словно боясь потерять его.

Однажды, уже в конце апреля, он встретился с ней все в той же баньке возле леса. Было уже далеко заполночь. Неле и Феодор вели тихую беседу, вспоминал их первые встречи. Вдруг где-то вдали заржал конь. Спустя несколько минут в дверь тихонько постучали. По голосу Феодор узнал Судимира и спросил, в чем дело. Гридь просил его выйти ненадолго по важному делу. Накинув кафтан, Феодор вышел на улицу и увидел встревоженное лицо Судимира, державшего длань на рукояти тяжелого меча. Взволнованно гридь рассказал молодому князю, что заметил какого-то человека, в отдалении крутившегося вокруг бани и выслеживавшего кого-то. Когда Судимир неожиданно окликнул его, тот побежал. Гридь пустился за ним, но тот прыгнул на коня, привязанного в отдалении, и ускакал по дороге на Липну. Судя по всему, на беглеце была кольчуга, так как бежал он небыстро, да наверняка на поясе был тяжелый меч или секира, хотя Судимир толком этого не разглядел. Явно, что тот был вооружен и замышлял недоброе дело. Теперь же Судимир просил у князя съездить в сторожу в сторону Липны и разведать в чем дело. Немного поразмыслив, Феодор отпустил гридя, предупредив его, чтобы тот был предельно осторожен. После этого он вернулся к Неле. Но прежняя мирная беседа уже не шла на ум и на сердце. Он был явно встревожен и встревожил ее. Словно предчувствуя какую-то беду, он оделся, вздев кольчугу под кафтан и привесив меч к поясу. Через полчаса раздался конский топот, и кто-то осадил коня у бани. Затем всадник с тяжестью сошел, словно вывалился из седла. Феодор, мгновенно обнажив меч, выскочил на улицу. Недалеко от бани, прямо перед ним, в сумерках наступавшего утра стоял Судимир с тусклым помертвелым лицом, откинувшись всем туловищем на седло. Весь кафтан его был заляпан какими-то темными пятнами. Десная рука была перетянута у предплечья белой тряпкой, выглядывавшей из-под короткого рукава кольчуги и, видимо, оторванной от края рубахи. Прямо из предплечья, пройдя его насквозь, торчала большая, оперенная стрела.

Князь Феодор временно прекратил свои поездки на Липну. Раненый Судимир отлеживался в гриднице да изредка уезжал лечиться к знахарке — какой-то колдунье, жившей где-то за Перынью. Наступил май. И вот неожиданно в конце мая в Новгород прибыл сам князь Ярослав Всеволодович с княгиней Феодосьей и младшими сыновьями. Молодые князья встречали батюшку и матушку еще на подъезде к Новгороду. При встрече все спешились и расцеловались. Матушка вышла из крытого возка и со слезами на глазах обнимала и целовала сыновей. Правда, когда отец целовал Феодора, то внимательно и серьезно посмотрел на него. Феодор заметил этот взгляд, но не смутился, хотя задумался о том, почему батюшкин взгляд был так строг и внимателен.

После трапезы с семьей и с боярами князь Ярослав отпустил всех по домам. Он остался один на один с тиуном Якимом. Феодор заметил это, и сердце его защемило тревожной болью. Прошло более двух часов после трапезы, Яким все не выходил от князя. Уже свечерело, когда Ярослав Всеволодович вызвал к себе князя Феодора. Батюшка сидел один за длинным убранным столом в большой палате княжеского терема. На столе стоял кувшин с красным фряжским вином и крынка с медовухой. На большом блюде лежали какие-то восточные сладости: куски сушеной дыни, урюк, шербет и что-то еще. Отец сидел, задумавшись, опершись головой на длани рук и смотрел на небольшой кубок, налитый красным вином. Еще два пустых кубка стояли рядом. В глазах отца светилась тоска. Ярослав посмотрел на вошедшего сына хмельными теплеющими глазами и предложил ему выпить, так как разговор им предстоял нелегкий. Холодея сердцем, Феодор не отказался и попросил меда. Отец налил ему полный кубок и предложил сесть рядом. Феодор сел. Они выпили, звонко сдвинув кубки. Потом выпили еще и долго молчали.

Наконец князь Ярослав начал разговор. Каждое его слово, как удар острого ножа, ранило молодого князя. Феодор чувствовал, что с каждым словом отца из него будто большими густеющими каплями выходит кровь. Хмель немного притуплял боль, но Феодор с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться с места и бежать из-за стола от этой боли, обиды и досады, куда глаза глядят. Но бежать было нельзя, ведь он уже чувствовал себя мужем и не мог оскорбить таким детским поступком своего твердого, жесткого, но любящего отца. Со слов Ярослава Феодор понял, что отец знает все о его отношениях с полонянкой от тиуна Якима. Конечно, батюшка не догадывался, да и не спрашивал, как давно все это началось. А Феодор лишь наливался багровым румянцем и молчал. Слова отца были жестки и крепки как камень, когда он сказал сыну, что тому пора жениться и взять в жены достойную избранницу. Сказано об этом было, как о деле давно решенном и безотлагательном. Следом Ярослав добавил, что невестой ему будет торопецкая княжна— дочь покойного князя Давыда, что многие князья-сродники уже оповещены. Затем отец воззрел на сына, пожелав услышать его ответ. Феодор сделал большой глоток из кубка, допив мед, встал на колени и, склонившись, поцеловал руку отцу. Довольный этим поступком, Ярослав благословил его голову крестным знамением сверху и сказал, что сын может идти.

Феодор вышел из палаты спокойно, но затем стремглав бросился в гридницу и поднял на ноги Судимира и еще четверых гридей, велев им надеть доспехи, взять оружие и заседлать коней. Через двадцать минут он в сопровождении пятерых всадников уже скакал по дороге на Липну.

К полуночи они достигли тиунова сельца под Липной, и Феодор, отправив гридей во главе с Судимиром к тиунову двору, сам не спеша поехал к их постоянному месту встречи — баньке у опушке леса. Каково же было его удивление, когда вместо баньки он увидел большое кострище с тлеющими головешками. Он развернул коня и поскакал к тиунову двору. Еще издали он услышал яростный лай собак. Подъехав ближе, он заметил, что гриди в нерешительности объезжают тиунов двор, ворота которого были заперты. Подозвав к себе Судимира, князь велел не мешкать, а немедля вызвать к нему Неле, и если уж пошло на то, так побить собак и любого, кто помешает ему встретиться с девушкой. Осмелевшие гриди во главе с Судимиром ворвались на подворье тиуна через маленькую калитку за амбаром. Тут же решительно перекололи собачью свору копьями и перебили стрелами. Дворня и носа не казала. Никто не вышел из домов и клетей на собачий лай и визг. Видимо, все хорошо знали, что происходит, и связываться с княжескими дружинниками никто не пожелал.

Через десять минут Неле уже вышла с тиунова двора в сопровождении гридей. Князь поцеловал ее испуганную и бледную и, подняв к себе в седло, тронул коня. Они достигли окраинного овина, стоявшего недалеко от сгоревшей баньки, зашли под крышу и остались вдвоем. Вои стерегли их снаружи. Феодор, понимая, что наступил решающий момент их отношений, стал рассказывать Неле о своем разговоре с отцом и о том, что тот хочет женить его. Из глаз девушки брызнули слезы. Феодор пытался успокоить ее, целовал в ланита, утирал слезы. И тут она впервые упрекнула его в неверности. Он просил у нее прощения, но она, продолжая рыдать, вновь упрекая его в том, что он не отказал батюшке в решении женить его. Утирая слезы, набегавшие ей на глаза, она напомнила ему о том, что он когда-то сотворил крестное знамение, обещая ей никогда не оставаться более с другой. Понимая, что Неле права, Феодор встал перед своей любимой на колени и просил у нее прощения. Казалось, она стала успокаиваться, но видимо чувства были сильнее ее. И тут, вдруг, словно решившись на что-то, она сказала ему, что все равно Бог, видимо, не сулил счастья им. С ним она будет так же несчастлива, как несчастна ее сестра Анхен с его отцом. Услышанное словно ударом молнии поразило молодого князя. Феодор с удивлением посмотрел на ее заплаканное, искаженное страданием, красивое лицо, заглянул ей в любимые, родные глаза и… оттолкнул от себя. Не раздумывая, он влетел в седло и поскакал обратной дорогой на Городище.

Уже второй день как Феодор был сильно пьян и, лежа одетый на своей постели, с тоской и слезами рассказывал брату Александру о том, что случилось с ним. Брат, как мог, помогал Феодору справиться с душевной мукой, оповещал о том, что творится на дворе. Феодор многое не воспринимал совсем. Но лишь одно известие встревожило его и вызвало интерес к жизни. Александр рассказал, что тиун Яким уехал в Новгород искать немецких купцов, чтобы вести с ними разговор о выкупе полоняников. Рассказ этот насторожил молодого князя, но он осушил новую чашу меда и забыл о сказанном. Вскоре Феодор заснул, а Александр, оставляя заснувшего брата, перекрестился На образа и вышел из горницы.

Прошло еще несколько дней. Наступал июнь. Феодор немного оправился, но продолжал пить хмельное, хотя и в меньших количествах. Все как будто понимали, что происходит с ним, и потому никто не смел упрекнуть его в бражничестве. Был солнечный июньский день. Феодор вместе с Александром вышел на высокое гульбища княжеского терема и воззрел окрест. Он увидел, как по дороге к тиунову подворью подъехало несколько крытых возков, остановившихся у его ворот. Все это вызвало интерес молодого князя, и он громко окрикнул одного из дворовых слуг, чтобы сбегал к Якимову двору и узнал, кто это приехал. Слуга быстро исполнил волю господина и через три минуты прибежал назад. С его слов, приезжие были немецкими купцами во главе с любекским торговым гостем Иоахимом Бором. Имя это показалось знакомым князю Феодору и он, вцепившись дланями в перильца крыльца, стал расспрашивать, зачем приехали купцы. Слуга пожал плечами, и Феодор махнул на него рукой. На какое-то время Александр отвлек брата от того, что творилось по соседству, разговором о соколиной охоте. Но Феодор, видимо, не выпускал мысли о приезжих. Всмотревшись, он вдруг увидел двух молодых женщин в голубых немецких покрывалах, вышедших из ворот. Одна из них обернулась и внимательно посмотрела на гульбище княжеского терема. Зоркий глаз лучника не подвел Феодора. Он узнал бы ее из тысячи других. Это была Неле. Она же, увидав его на гульбище терема, прощаясь с ним навсегда и утерев слезы, махнула ему рукой.

Феодор и сам не понял, как его уста силой всех его легких исторгли бешенный и отчаянный крик:

— Несть!..

Из глаз его брызнули слезы, дыхание перехватило, и он, вцепившись обеими дланями в перильца гульбища, стал биться головой о них. Так продолжалось всего несколько мгновений. Затем, словно обезумев, он выхватил меч из ножен и попытался броситься вниз по ступеням крыльца, истошно крича:

— Избью!

Но рядом был Александр. Преградив брату дорогу и глядя в его хмельные, несчастные и яростные очи, он схватил Феодора двумя дланями за руку, державшую меч и твердо, громко спросил:

— Убо ти хочеши, брате, погубите ея?

После этих слов Феодор выронил оружие и, рыдая, упал к брату в объятия.

Тем временем Неле вытерла слезы и вместе с Анхен села в крытый возок, уносивший ее навсегда от ее любимого князя на ее далекую, забытую ею и чужую родину. Феодор же продолжал рыдать, опершись на плечи младшего брата. А по ступенькам крыльца к ним со двора, утирая слезы, поднималась их мать княгиня Феодосья.

Прошло еще несколько дней. На Городище полным ходом шло приготовление к свадьбе. Закупались дорогие фряжские вина, мука, привозили меда, пригоняли скот, били и коптили птицу. Стали съезжаться первые гости. Сама же торопецкая княжна-невеста и большинство гостей еще были в дороге. Дворовые, слуги бегали и суетились с каждым днем все более. Князь Ярослав был занят делами в Новгороде, приглашал все новых гостей на свадьбу. Резвились, забавлялись младшие братья князя Феодора и Александра: Михаил, Андрей, Константин, Афанасий, Даниил. Печальна была только матушка да брат Александр. Сам же молодой князь вел себя так, будто все то, что происходило, его и не касалось. Все эти приготовления словно происходили сами по себе, никак не задевая его, не имея к нему никакого отношения. Он даже ни разу не поинтересовался, как зовут его невесту и какая она. Он был в каком то отрешенном от всего мира состоянии и не хотел понимать, что происходит с ним и вокруг него. Александр, хорошо знавший старшего брата, впервые видел его таким и пугался этого. Феодосья пыталась заговаривать со старшим сыном, гладила дланью его по голове, заглядывала ему в глаза, говорила трогательные, ласковые слова, какие может говорить только любящая мать. Феодор на какие-то мгновенья приходил в себя, смотрел на матушку широко открытыми глазами, в которых появлялись слезы, не отвечал на ее вопросы и молча уходил. Только с одним Судимиром он мог как-то общаться.

Однажды в полдень он нашел Судимира, спавшего в гриднице. Тот встал со своего ложа, поддерживая ошеей рукой раненую десную руку, подвязанную к шее, и как мог, поклонился князю. Гридь внимательно посмотрел на своего господина и справился о его здоровье. Феодор выглядел хорошо и отвечал, что все слава Богу. Отозвав Судимира в сторону, он шепотом попросил отвести его к знахарке, что лечила руку раненому гридю. Судимир долго отказывался, ссылаясь на то, что князь не совсем здоров для далекой поездки, но Феодор настойчиво просил и, в конце концов, уломал гридя. Сама настойчивость молодого господина, его ясные глаза и убедительность внушили Судимиру, что с князем все в порядке и что нужно исполнить его веление. Они быстро собрались, оседлали лошадей и, мало кем замеченные, выехали из городищенского крома по дороге на юг. Отъехав от Городища с версту, они свернули к Волхову и подъехали к месту, где перевозчики порой переправляли людей с лошадьми на плотах через реку напротив Юрьева монастыря. Ждать им пришлось недолго, и за плату они оказались через полчаса на левобережье Волхова. Миновав монастырь, они выехали на дорогу в сторону Перыни. Перед Перынью всадники свернули с большой дороги и углубились в лес. Так они скакали еще около часа, пока не доехали до небольшой деревушки, потерявшейся в лесной глухомани. Затем князь Феодор и Судимир нашли на окраине деревни небольшую курную избенку, покрытую от ветхости мхом, сошли с коней, привязали их к березам и вошли в избу.

Их встретила сгорбленная временем старуха в лохмотьях с умными, сверкавшими в полутьме глазами и, узнав Судимира, пригласила войти. Справясь о здоровье гридя, она перекрестилась на темные образа, находившиеся в красном углу, и спросила, зачем пожаловали молодцы. Гридь объяснил знахарке, что с ним приехал молодой боярин, которому нужно снадобье. Далее Судимир замолчал, а заговорил Феодор, попросив бабку дать ему снадобье, чтобы забыться от любви. Та взглянула на него внимательно и заворчала, что редко кому такое и нужно, ибо все-то просят приворотное зелье. Однако Феодор попросил еще раз и в подтверждение своих слов бросил кошель с серебром на старый скобленый стол. Старуха посмотрела на кошель, проворчала еще раз что-то непонятное и принялась рыться возле печи. Тем временем князь и гридь оглядели избу. Во всех углах, возле печи, вдоль стен были развешаны какие-то мешочки и тряпицы с непонятным содержимым. Висели пучки сушеных трав, кореньев, грибов, веники из трав и веточек каких-то деревьев и прочее такое, в чем понимают только знахари и колдуны. Множество каких-то крыночек и горшочков стояли на лавках вдоль стен и в углах. Не вскоре старуха откопала среди своих богатств махонькую крыночку, горлышко которой было залито воском. Подойдя к Феодору, она внимательно посмотрела на князя, протянула ему крыночку и велела налить лишь глоток в чашу с водой. Тут же князь попросил у нее воды, та подала ему небольшой ковш, и он, сорвав восковую печать, плеснул туда из крыночки и выпил из ковша все без остатка. Старуха еще раз внимательно посмотрела на него, перекрестилась и вздохнула. Затем, отвернувшись от князя, обратясь к Судимиру, заговорила с ним о его ране. И пяти минут не прошло, как у Феодора от пряного, пахучего настоя что-то закружилось в голове, руки и ноги ослабели, и он, как был, присел на лавку у бревенчатой стены и уснул.

Проснулся князь только к ночи. Судимир сидел напротив него и молча ждал его пробуждения. Старуха, как мышь, возилась возле печи. Горела лучина перед образами. В печи потрескивал и играл огонь, блики которого отражались на стене. Где-то мирно трещал сверчок. Раскрыв глаза, придя в себя, князь вспомнил, где он, что с ним и слабо улыбнулся.

Чувствовал он себя намного лучше. Сердце перестало щемить, и голова была ясной. Старуха подошла к нему, вновь внимательно посмотрела в глаза, держа в руках лучину. Затем прошамкала губами и обратясь к нему как к боярину, велела «не пити хмельного, дабы не быти худому». Тем временем Судимир взял со стола крыночку с зельем, запечатал ее воском и убрал в свою калиту. Князь и гридь собрались, поблагодарили колдунью, и вышли из избы. Месяц светил на небе. Было немного прохладно и они, отвязав застоявшихся коней, сели в седла и поскакали обратной дорогой. Всю дорогу до Юрьева монастыря князь чувствовал себя неплохо. Но затем сильные сердечные боли и боли в голове стали вновь мучить его. С трудом Судимир перевез его на плоту через Волхов, с еще большим трудом всадил на коня, и, придерживая всю дорогу, доскакал с ним до Городища. Было уже за полночь. На Городище князя уже искали, но, увидев, подумали, что опять хмелен, и отвели в изложницу. Судимир расседлал коней, отвел их на конюшню и ушел в гридницу. Под утро Феодор почувствовал себя лучше и попросил у слуги крепкого меда, тот не посмел отказать и принес князю. Выпив несколько больших глотков прямо из кувшина, молодой князь, так и не раздевшись, опять завалился на ложе и, казалось, уснул.

Но он не спал, он грезил. Ему виделось, что они едут с Неле вдоль берега Волхова верхом на его серебристом жеребце, чему-то радуются, смеются, а напротив них, на другом берегу стоит белокаменный Юрьев собор. Сияет солнце, бьют била и звонят в колокола, как когда-то в день их первой встречи. Неле сходит с коня и остается на десном берегу реки, а его — Феодора какая-то чудесная сила переносит на оший берег. У врат монастыря Феодор оставляет коня и входит туда под сень сводов, чтобы отдохнуть там от сердечной боли и любовной разлуки, но чтобы любить вечно.

С постели Феодор более не вставал. Лишь через сутки он, еле двигая губами, шепотом позвал Александра и попросил того скорее позвать священника. Брат тут же исполнил просьбу и поднял всех кого мог на ноги. Через полчаса явился испуганный настоятель Преображенского собора, которого Феодор попросил исповедать его и причастить. Священник исполнил веление. Молодой князь закрыл глаза, улыбнулся, а по его щеке пробежала прощальная слеза. Сердце его не вынесло той боли, на которую его обрекли. К вечеру князя Феодора не стало.

А спустя некоторое время новгородский монах-летописец записал: «В лето 6741. Преставися князь Феодоръ, сынъ Ярославль болшии, и положенъ бысть в монастыре у святого Георгия (Юрия). И еще сыи младъ. И хто не пожалуетъ сего? Свадьба же бе пристроена, меды сварены, невеста же приведена бысть, князи позвани быша; и бысть во веселие место плачь и сетование за грехи наша. Но, Господи! Слава Тобе, Небесный Царю, изволишю ти тако, и покои его съ всеми праведными».

Плакал, молился и удивлялся со всей княжеской семьею и со всем княжеским двором Великий Новгород сему странному, печальному и небывалому событию. В тот год построили новгородцы над каменной воротной башней в сердце своего града каменный храм в честь мученика Феодора Стратилата и в память о молодом князе Феодоре, правившем городом и сидевшим на новгородском столе в пору тяжелейших годин их истории. И по сей день стоит близ Софийского собора в стенах древнего Новгородского Детинца, пережившего века испытаний, могучая Феодоровская башня.