Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

Глава одиннадцатая Встречи с Горьким

Горький и Ценский… Давно, еще до революции, установилась между ними большая дружба. Они хорошо знали творчество друг друга, переписывались, а вот встретиться им все как-то не удавалось. Состояние здоровья Алексея Максимовича вынуждало его жить в Италии на Капри, а Ценский за границу не выезжал.

В мае 1928 года Горький возвратился на Родину. А в середине июля Алексей Максимович приехал в Крым. Тогда и состоялась первая встреча Горького и Ценского.

В сопровождении своих друзей и сына Максима Горький приехал в Алушту и стал спрашивать у встречных, где живет писатель Сергеев-Ценский. Одни говорили: «Живет где-то здесь, далеко на окраине», — другие просто пожимали плечами.

Найти одноэтажный домик Сергея Николаевича действительно нелегко: он не виден ни от города, ни от моря, ни с шоссе. Скромно прислонился он к высокому косогору, окруженный кипарисами, миндалем, белой акацией. Не найдя Ценского, Горький отправился в Ялту. Неожиданно к даче Ценского стали подходить толпы людей с цветами, флагами, транспарантами и портретами… М. Горького. Сергей Николаевич был в недоумении: в чем дело? Наконец один местный житель, прибежавший из города, сообщил:

— А там же, в Алуште, вас ищет сам Максим Горький.

Сергей Николаевич заволновался, забеспокоился в ожидании гостя. М. Горький был для него близким и любимым человеком. В нем он всегда чувствовал и находил поддержку отзывчивого и заботливого друга. Прошло лишь четыре месяца с того дня, как в «Правде» было опубликовано письмо Горького Ромену Роллану, в котором были и такие слова: «Мне кажется, что в данный момент во главе русской литературы стоят два исключительных мастера: Сергеев-Ценский и Михаил Пришвин» («Правда» от 29/1 1928 г.). А два месяца назад Горький писал Ценскому: «Дорогой Сергей Николаевич, а Вы, чувствуется, редко-хороший, очень настоящий человек!» Вполне понятно, с какой радостью воспринял Сергей Николаевич известие о том, что его разыскивает «сам Максим Горький». И вдруг ему приносят телеграмму: «Заезжал к Вам в Алушту, не мог найти. Пробуду в Ялте до 17 июля. Набережная Ленина, гостиница «Марино». Горький».

На другой день утром Сергей Николаевич поехал в Ялту. О встрече с Горьким у Ценского есть очень интересные воспоминания.

«…И вот, наконец, гостиница «Марино», и я поднимаюсь на второй этаж, где на площадке лестницы стоят несколько человек, все в белых рубахах, и между ними — Алексей Максимович.

Он улыбается, но я чувствую, как он внимательно смотрит, и небольшая, всего в полтора десятка ступеней, лестница кажется мне очень длинной. И чем ближе подхожу я к площадке, тем все более не по себе мне и неловко, но вот я ступил на площадку,* и меня обняли длинные руки, и на щеке своей я почувствовал его слезы… Это растрогало меня чрезвычайно.

Человек, писавший мне такие взволнованные и волнующие письма, человек совершенно исключительный не только по своей сказочной судьбе, не только по своему яркому гению, но и по огромнейшему влиянию на окружающих, с юных лет моих притягивал меня к себе и притянул, наконец, вплотную…

Но вот целый вулкан мыслей и образов — высокий, сутуловатый, худощавый, легкий на вид человек, желтоусый, морщинистый, остриженный под машинку, с сияющими изнутри светлыми глазами, способными плакать от радости… Меня поразили и большие, широкие и длинные кисти его рук, — то, что осталось от былого Алексея Пешкова, которого называли Грохалом за физическую силу. Теперь эти огромные кисти рук были в полном несоответствии с узкими плечами и легким станом. Среди окружающих Горького был и его сын Максим.

— Вот, угадайте, Сергей Николаевич, который тут мой Максим? — обратился ко мне Горький.

Мне никогда не приходилось видеть портретов Максима, и угадать его среди примерно шести молодых человек, стоявших на площадке лестницы, было трудно, конечно; но Максим вывел меня из затруднения сам, дружески обняв меня, будто старый знакомый.

— Я итальянцам вас переводил, — сказал он просто и весело.

Неловкость моя исчезла, — я попал в дружескую атмосферу, где стало сразу свободно дышать.

…Остальные спутники Горького вместе с Максимом ушли на Набережную, заказать ужин на так называемом «Поплавке», а мы сидели за чаем и говорили о том, что обоим нам было близко и дорого, — о литературе…

…Когда стемнело, мы ужинали на «Поплавке»… О чем мы говорили? О Тургеневе, о Лескове, о романах Достоевского, о Рабиндранате Тагоре, о Прусте…

— По-видимому, ваша дача — миф, — говорил он мне. — Кого мы ни спрашивали в Алуште, где ваша дача, — никто не знал.

— В этом и заключается моя жизненная задача, — отвечал я шутливо. — Кажется, Дидро принадлежат слова: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Не затем, конечно, чтобы оправдать это изречение, спрятался я, но несомненно, что эта игра в прятки сослужила мне большую службу.

На другой день я вышел из своего номера рано, — я, кажется, и не спал совсем, что вполне понятно, — бродил по Набережной, вдруг слышу — меня окликают: это Алексей Максимович, заметив меня издали, послал за мною, — он уже сидел на «Поплавке» за утренним кофе.

…После кофе… мы с Алексеем Максимовичем вдвоем остались продолжать разговор, начатый накануне.

Вопрос об огромном романе «Жизнь Клима Самгина», работа над которым была тогда далеко еще не закончена, по-видимому, всецело занимал в это время Алексея Максимовича, так как он обратился ко мне вдруг совершенно для меня неожиданно:

— Скажите, как по-вашему, — эпическое или лирическое произведение способно жить дольше?

— Эпическое произведение, поскольку его трудно удержать в памяти все целиком, живет обычно в библиотеках, — отвечал я, — лирическое же, благодаря своему малому объему, отлично уживается и в памяти. Из этого следует, что образ жизни их весьма неодинаков, и сравнительную долговечность тех и других установить, — задача сложная.

Ответ мой, конечно, был явно уклончив, но Алексей Максимович столь же явно хотел добыть в тот момент прямой ответ, и вот начали мы перебирать эпос древних индусов и персов и лирику тех же древних персов, затем эпос и лирику греков и римлян; перешли потом к средним векам и новым, и оказалось, в конечном итоге, что оба мы больше помним эпических произведений, чем лирических.

— Вот видите, как, — довольным тоном сказал Горький, — выходит, что эпика долговечнее!

— Но, может быть, так получилось у нас только потому, что мы оба прозаики, — заметил я, — а у лирических поэтов на нашем месте вышло бы совсем обратное?

Алексей Максимович улыбнулся и спросил вместо ответа:

— Ас кем, между прочим, вы в своей Алуште отводите душу — говорите о литературе?

— Никогда не приходилось мне там ни с кем говорить на литературные темы. А в последнее время я уж там и не бываю, так как подыматься оттуда обратно к себе на гору мне стало трудновато в мои почтенные годы.

— Вот поэтому-то вас там никто и не знает, в чем я убедился на опыте!..

…В полдень на двух автомобилях отправились на Ай-Петри. Шоссе, ведущее на вершину этой горы, весьма прихотливо вьется в густом сосновом лесу, и Горький говорил, оглядываясь по сторонам:

— Эх, за границей на подобной горе сплошь бы санатории стояли! Будут, конечно, и у нас тут тоже санатории со временем!

…Картины, открывавшиеся во все стороны с Ай-Петри, естественно, привели к разговору о живописи, и оказалось, что Алексей Максимович большой знаток итальянской живописи эпохи Возрождения и более поздней. Он, видимо, часто бывал в картинохранилищах Неаполя и Рима, так как говорил о них особенно подробно, но в то же время упоминал о всех наиболее выдающихся произведениях кисти, хранившихся в Венеции, Флоренции, Милане».

С Ай-Петри Горький и Ценский поехали в Суук-Су в дом отдыха, пообедали там и затем вернулись в гостиницу «Марино». Весь остаток дня и вечер они провели вместе.

И снова говорили о делах литературных.

— Мне очень понравилось, Алексей Максимович, что вы поставили Лескова на надлежащее ему место. Гордость это наша, классик русской литературы, — говорил Сергей Николаевич. — Доброе вы дело сделали, и за это народ вам спасибо скажет. А то, знаете, ведь что получается: так называемая «передовая» критика наша его совершенно затеряла при его жизни и не вспоминала после смерти. Между прочим, такова судьба не только Лескова. А Чехов, а Фет?.. А что касается молодых современных писателей, то тут я с вами не всегда могу согласиться: многих вы переоцениваете.

— Это вы насчет Фадеева и Гладкова? — заулыбался Горький, вспомнив письмо Ценского.

— Нет, почему же, Фадеев, несомненно, талантливый человек. Я ведь о чем говорил: больно уж много его хвалят, и это меня настораживает — не захвалили бы. И Гладков талантлив, не отрицаю. Хотя я и не разделяю ваших восторгов по поводу его «Цемента». Может, я и ошибаюсь.

— Вы слишком строги, Сергей Николаевич. В каждом молодом писателе вы хотите видеть готового художника. Потому, должно быть, вы и Олешу так строго осудили в своем письме.

— Помилуйте, Алексей Максимович. Я ведь писал вам только о его «Зависти». Ну, ей-богу, это же сущий бред. И своего там ничего нет, — так: помесь Булгакова, автора «Дьяволиады», с Дмитрием Крачковским. И не то что мне не нравится его польская манера письма — это бы еще полбеды. Но объясните мне, о чем эта вздорная вещь. Зависть кого и к кому и зачем?

— Будем снисходительны, Сергей Николаевич, — добродушно отвечал Горький. — Будем расценивать слабости молодых как «болезнь роста».

— И не будем их преждевременно ставить на пьедестал гениев, — продолжил в тон Сергей Николаевич. — Меня, между прочим, коробит барабанный бой, с которым критика наша венчает лаврами Бабеля. Один известный критик в печати поставил Бабеля гораздо выше Льва Толстого. Так и написал: «Гораздо выше Льва Толстого». Как хотите, Алексей Максимович, а это или невежество, или просто кощунство.

— А может, и не то и не другое, — снисходительно отозвался Горький. — Известный критик просто ошибся, написал глупость. Стоит ли на это обращать внимание?

Горький в этот день был настроен благодушно.

Простились на следующее утро, так как Горький уезжал из Ялты на Кавказ.

«И вот поданы уже машины на двор гостиницы «Марино», и Алексею Максимовичу говорят, что пора ехать, — вспоминает далее Ценский. — Все ли слова сказаны нами друг другу? Нет, конечно, — мы только начали говорить их в эти два дня, а машины уже неумолимо блестят своими кузовами, готовясь увезти того, кто стал мне очень близок, куда-то по пути к весьма далекому Каспийскому морю.

Мы обнялись на прощанье, и снова слезы его на моих щеках…

— Прислать вам книги мои, Сергей Николаевич?

— Пришлите, пожалуйста, пришлите, — у меня их почти нет! И карточку свою тоже!

Наконец, в последний раз ловлю я своими глазами светлые, как бы изнутри освещенные глаза Горького, и… машина его исчезает за поворотом стены».

В то время Сергей Николаевич собирался писать первую часть романа о Лермонтове «Поэт и поэт», а также пьесу по второй части романа — «Поэт и поэтесса». А между тем он еще не был на Кавказе, не видел мест, связанных с жизнью Лермонтова. Поэтому дней через десять после отъезда Горького из Ялты Ценский принял неожиданное решение отправиться на Кавказ. Случайно он встретил во Владикавказе Горького. Встреча была сердечной, но непродолжительной: Алексей Максимович спешил в путь-дорогу.

Летом следующего года Сергей Николаевич Вместе с Христиной Михайловной приехал в Москву. Здесь у них было несколько встреч с Алексеем Максимовичем. В Перхушкове на даче Сергей Николаевич встретился с М. И. Калининым и А. Н. Толстым.

— Вот, Михал Иванович, — говорил Горький Калинину, — перед вами два самых крупных художника слова, гордость русской литературы — Сергей Николаевич и Алексей Николаевич. Оба, значит, Николаевичи, братья, выходит. Это очень русские писатели, понимаете — насквозь русские.

В другой раз Сергей Николаевич был с Алексеем Максимовичем на даче в Краснове, где познакомился с В. В. Куйбышевым. А перед этим Ценский и Горький ездили в Болшево (под Москвой), в коммуну ОГПУ, куда потом Сергей Николаевич несколько раз наведывался один, изучая жизнь, труд и воспитание бывших беспризорных.

Последняя встреча Сергея Николаевича и Алексея Максимовича состоялась в апреле 1934 года на квартире у Горького в Москве, у Никитских ворот. Они долго сидели вдвоем возле горящего камина — никто не мешал их беседе. Ценский тогда собирался писать «Зауряд-полк» и «Севастопольскую страду». Он был полон сил и энергии. Горький, несмотря на свое физическое недомогание, продолжал вести грандиозную деятельность по объединению сил советской литературы. Редакторская и общественная работа отнимала у него массу времени, так что писать ему было некогда. Ценский дружески корил его за нерациональную трату здоровья на редактирование рукописей, «в большей части своей не относящихся к изящной словесности».

— Сколько изданий вы редактируете, Алексей Максимович? — поинтересовался Ценский.

— Всего было двенадцать, да вот теперь еще мне подкинули какую-то «Женщину» из Ленинграда — значит тринадцать, — хотел было пошутить Алексей Максимович, но шутка получилась грустноватой.

В 1934 году Сергеев-Ценский поехал в Днепропетровск и побывал там на коксохимическом заводе. Сопровождал его и давал тогда пояснения молодой советский инженер, ныне видный ученый, член-корреспондент Академии наук СССР Леонид Михайлович Сапожников, сын друга Ценского, учителя рисования Михаила Ивановича Сапожникова. И там перед писателем раскрылось много новых проблем молодой коксохимической промышленности. Он познакомился и беседовал как с молодыми, так и старыми специалистами. В результате этой поездки был создан в 1934 году роман «Искать, всегда искать!», вошедший в эпопею «Преображение России?.

И, говоря о литературе первых пятилеток, внесшей большой вклад в формирование нового советского человека, о литературе, в которой бьется живой огонь современности, созидания, социалистического труда, нельзя не назвать роман Сергеева-Ценского «Искать, всегда искать!».