Умывшись обжигающей водой родника, расчесав свои жесткие черные волосы, Гачаг Наби окончательно стряхнул с себя сон, и тело налилось бодростью. Заря занималась медленно, разгораясь все ярче и ярче, охватывая полнеба, и Наби почувствовал, что вера в окончательное торжество его дела крепнет, растет, пронизывает все его существо. Как бы долга ни была ночь, но день придет, и вот она, эта кровавая заря, которая несет освобождение от тьмы. Вот она!
Поднимется высоко солнце над всеми и для всех, и люди станут братьями, и на свободной земле не будет места ничему, кроме свободного труда и прекрасной любви. А пока, пока он должен быть неуловимым, как снежный барс, должен повергать врагов, должен огнем и мечом восстанавливать справедливость. Не хотел он крови, не любил он ее, но она была сейчас единственным способом приблизить великий день освобождения.
В рассветном гулком воздухе послышались человеческие голоса, и Гачагу Наби показалось, что они ему знакомы. Спокойно он поправил ножны знаменитого своего кинжала и выступил навстречу появившимся на тропинке четверым людям. Да это же Мехти и Вели! А эти, двое других, не "новые ли мусульмане"? Высокий темноволосый парень, явно некавказского склада, и девушка с белым личиком, обрамленным золотыми крупными кудрями.
Приветствуя гостей, Наби пытливо всматривался в их лица и не заметил ни тени смущения или страха, ни тени праздного любопытства, ни намека на высокомерие, которое нет-нет, а проскальзывало в самых гуманных представителях русской нации по отношению к ним, кавказцам. Сдержанность, спокойствие, в котором угадывалось чувство собственного достоинства, и почтительность к нему, к гачагу, почтительность к нему? Этот вопрос Гачаг неожиданно мысленно себе задал. Почтительность к разбойнику? К бандиту с большой дороги, который грабит, убивает, которым пугают в богатых домах детишек, антихристу, осквернившему веру в царя и Отечество? Ведь именно так его преподносят, именно так о нем говорят его враги. Но если это почтение не к нему? Если это почтение к свободе, если это уважение к борьбе, если это надежда на справедливость? Ведь, в сущности, разве дело сейчас в нем, в Наби, не он, так другой взялся бы за оружие и повел бы повстанцев в бой за торжество добра на земле и, наверное, внушал бы такую же почтительность, какую проявляли эти "новые мусульмане", ничем не отличающиеся внешне от обыкновенных христиан.
- Чтобы быть гостем у такого человека, как я, - нужно большое мужество, улыбнулся ободряюще Гачаг Наби.
- Мужество порождает мужество, - кратко и ясно ответил Андрей, и Наби незаметно для пришельцев одобрительно кивнул счастливым своими "пленниками" Мехти и Вели.
Глава тридцать девятая
Война - это всегда война, это всегда неизбежный страх перед смертью и сама смерть, это боль, ужас, разрушение. И тем прекраснее смысл освободительной борьбы, которая сопровождается тем же постоянным риском смерти, но при этом неодолимо влечет к себе не только испытанных бойцов; люди, робкие по своей природе, люди, с отвращением относящиеся к насилию, вступают в ряды народных мстителей, становятся рыцарями без страха и упрека. И спайка их так велика, мужество так безгранично, что перед ними отступает регулярная армия, соединенная в одно железной дисциплиной.
И одно страшит их в этой открытой и кровопролитной борьбе - предательство, жуткое, как шорох затаившейся змеи, готовой с самой неожиданной стороны, внезапно, мгновенно нанести смертельный удар, выхватив из восставших самого сильного - вождя, полководца, без которого освободительное движение обречено. Предатель - фигура во всей истории человеческой зловещая и неясная. Нередко симпатии людей к ним искренни, а заблуждения длительны. Гачаг Наби хорошо знал это и потому вновь и вновь думал об этих "новых мусульманах", этих русских, пришедших к нему в отряд, искавших с ним встречи. Их облик внушал доверие, слова говорили о душевной чистоте, но здесь нельзя было ошибаться. Он не имел права делать ни одной, даже незначительной ошибки; в конце концов его жизнь, полная лишений и тягот, беспрестанной борьбы, не так уж важна сама по себе, но за ним стоят тысячи, и его трагедия может обернуться трагедией и для них. Не знавший грамоты сын Ало обладал врожденным чувством такта, мудростью и умел удерживать внимание на главных своих мыслях, ничем их не выдавая. Обменявшись первыми словами с пришельцами, Гачаг разом представил себе, какую огромную моральную помощь они могут оказать повстанцам. Во-первых, поддержать дух бойцов, во-вторых, покажут его правоту перед теми русскими, для которых его цели были в лучшем случае неясны. А потом, потом, разве он не думал установить на земле законы справедливости и равенства? Разве он не надеялся запечатлеть в них извечную мечту народа? Но что он может, не обученный грамоте, не имея в отряде ни одного человека, который мог бы помочь ему в составлении нового закона? Эти русские, несомненно, знают толк в этих делах и, если их помыслы действительно чисты, а сердце так же бесстрашно, как и выражение глаз, то они принесут ему неоценимую пользу. Время покажет, кто они, а сейчас главное для него - это закон гостеприимства.
- Значит, это вы "новые мусульмане"? - спросил Гачаг, по привычке пригладив усы.
- Это не так, - улыбнулась смело в ответ Людмила. - Мы не "новые мусульмане". Мы - христиане.
- Что же тогда привело вас сюда? Если вы не разделяете нашей веры, если вы душой связаны с вашим богом, то почему вам было искать меня?
- Видите ли, - сказал серьезно Андрей, - мы не "новые мусульмане" и не можем ими быть. Мы, может быть, в чем-то новые люди.
- Не понимаю, - сдвинув брови, отозвался Ало и повернулся в сторону Вели и Мехти, но те понимали еще меньше, о чем шла речь. - Не понимаю, что означает новые люди, - продолжал Наби. - У вас какая-то новая вера. В нового бога?
- Почему обязательно бога? - улыбнулся Андрей. - Мы те, кого русский император считает" своими врагами.
- Вас? Врагами? - переспросил Наби. Ему показалось, что русский хвастает.Ну, я ему враг, потому что воюю против его солдат. А вы почему враги? Разве вы не разделяете его веры, не служите ему?
- Если бы служили, то были бы мы сейчас здесь? Да, мы ему враги, потому что стреляли в него.
- В кого? - невольно воскликнул Ало-оглы.
- В императора, - засмеялась Людмила.
- Стреляли, а он жив-здоров, - лукаво сказал Ало.
- Раз на раз не приходится, - грустно сказал Андрей.
- Да вы не расстраивайтесь, - расцвел дружелюбной улыбкой Наби. - Мне говорил землемер Василий о том, что стреляли в императора. Но я не думал, что это вы.
- Василий?-задумчиво произнес Андрей.-Василий... Нет, его мы, пожалуй, не знаем. Не помню, во всяком случае.
- А кого вы знаете, кто знает нас? - спросил Наби неожиданно, посмотрев прямо в глаза Андрею.
Людмила переглянулась с Андреем и достала из чемодана портрет Хаджар. Сердце Наби забилось.
- Где вы видели ее, где? - спросил он взволнованно.
- К сожалению, только на портрете! И знаем ее пока только как "кавказскую орлицу"!
- А как по-вашему, - заговорил тихо ало-оглы, скорее всего сам для себя,не преувеличена ли ее храбрость в народе? Не приукрашена ли она?
- Художник,- ответила так же тихо Людмила,- и изобразил великую женщину. Столько же прекрасную внешностью, сколько великую своим служением идее свободы.
- Да, это так. Это так, - вскочил на ноги Наби и взволнованно сделал несколько шагов в сторону; затем, вернувшись, он снова сел и заговорил уже спокойно,- да, это так. Но это так, не только потому, что наша Хаджар сама по себе храбрая и великодушная женщина. Прекрасная женщина. Потому что храбр, великодушен и прекрасен наш народ. У народа орлиные крылья и орлиное сердце. И женщина, его представляющая, должна быть орлицей!.. А вы знаете, кто написал ее портрет?
- Не знать близких друзей, это же невозможно! - засмеялся Андрей.- Это все равно, как не знать себя.
- Вы хотите сказать...
- Мы хотим сказать, что люди, написавшие портрет "кавказской орлицы", -г наши друзья!
- Тамара и Гогия?!
- Тамара и Гогия!
Как ни нравились пришельцы Гачагу Наби, как искренне себя они ни вели, Ало-оглы насторожился: почему они друзья, где могли
видеться?
- Значит, вы их хорошо знаете? - после недолгого молчания
спросил он.
- Да! - с некоторой досадой ответила Людмила, и эта досада
не ускользнула от Ало-оглы.
- И где они сейчас? - не удержался он от нового вопроса. - У себя в Грузии, в Тифлисе?
- Они сейчас в Зангезуре. Они сейчас здесь, в твоем отряде.
- В моем отряде?
- Ну, не совсем в твоем, - уклончиво сказал Андрей, и неожиданно улыбнулся открытой обезоруживающей улыбкой. Улыбка покорила сурового Наби. Он хотел что-то сказать, но вдруг неожиданно для самого себя громко рассмеялся. Вместе с ним рассмеялись все остальные.
Так у повстанцев появились новые бойцы, принятые самим Гачагом Наби.
Глава сороковая
Княгиня Клавдия Петровна в своих речах была столь убедительна, что даже ее потрясенный бурными событиями супруг не мог этого не заметить. Ах, до чего вовремя она умела прийти на
помощь!
Генерал-губернатор в тяжелую минуту готов был бы ухватиться даже за соломинку, чтобы передохнуть и опомниться. А если "соломинка" столь обворожительна и прекрасна... Тут уж сам бог велел! Что за женщина! Можно сказать, ангел во плоти. Нет, более того, ангел-хранитель, спускающийся с небес в тот самый момент, когда он более всего нужен.
Ласковый голос жены, а, может, легкое прикосновение ее нежных, мягких ручек помогли губернатору обрести - если не душевный покой - то, во всяком случае, ощущение тихой пристани, где можно переждать самый высокий, девятый вал. А там, бог даст, снова в бурное море!
Пелена спала с глаз бравого старого вояки, дыхание его успокоилось. Глядишь - и он уже в состоянии будет ступить на омываемое пенным потоком скользкое бревно, которое легло единственным мостком через бурную реку сомнений и страхов.
Он вздохнул глубоко и попытался сделать первый шаг... Однако замешкался на миг - и взгляд его вновь померк, а сознание помутилось от внезапного головокружения - очень уж ненадежным и сомнительным показался ему предстоящий путь. Похоже, что течение готово завертеть его, поглотить и увлечь за собой в неведомую пучину...
Почувствовав его сомнения, княгиня усилила свой натиск.
- Итак, генерал, вы должны срочно принять уездного начальника Белобородова.
- Да? Ну, вот тебе! Как будто и не было у нас разговора, в котором, кажется, сказано было все, чего требовал случай.
- Да, генерал, вы сами это сказали, и я охотно поддержала вас в этом разумном решении.
- Я сказал? Впрочем, конечно, конечно...
- И, надо сказать, что с точки зрения высокой политики этот шаг заслуживает всяческого одобрения...
Генерал-губернатор, польщенный тонкой похвалой, с довольным видом расправил усы. Как будто и не он размышлял о том, как мало шансов, что эта проклятая поездка в Зангезур хоть на вершок, но приблизит его к цели.
- Бог всемогущий и всевидящий не оставит нас и поможет нам во всех начинаниях, - истово перекрестилась княгиня, склонив голову перед образом в серебряной ризе, мрачно темневшим в углу.
Губернатор настолько приободрился, что даже позволил себе пошутить:
- Бог-то бог, княгиня... А платок-то вы носите мусульманский! Не грех ли это? А вдруг теперь всевышний решит, что вы позабыли Спасителя и теперь поклоняетесь мусульманскому Аллаху и его пророкам?
Глаза Клавдии Петровны сверкнули.
- Не извольте беспокоиться, сударь. Благое дело любому богу угодно. Равно, как и горячая молитва.
- О чем же ты так горячо молишься, душенька? - спросил ее супруг игриво, не желая поддерживать взятого ею высокого штиля. Однако сбить княгиню с избранного ею пути было отнюдь не просто.
- Молюсь, чтобы восторжествовал дух добра и сгинула нечистая сила! Молюсь, чтобы была нам дарована удача во всех наших делах и начинаниях! Молюсь, чтобы...
- Продолжайте, продолжайте, княгиня, что ж вы умолкли?
- Молюсь, чтобы деяния ваши были оценены по достоинству и чтобы вы приняли заслуженную награду из собственных рук Его Величества Государя Императора!
Высоко вздернутая головка, бесстрашно выставленное вперед плечико, волнующая грудь! Ах, черт возьми!
- Не привык получать чужие награды, сударыня, - ответил князь супруге, не лукавя. - Не меня здесь надобно награждать...
- Кого же? - спросила Клавдия Петровна недоуменно.
- Вас, душенька! Вас, Минерва моя бесстрашная! Да какой бы конец мне ни был сужден небесами, одно сознание, что вы были со мной рядом в мои тяжелые дни... И если даже мне придется принять мученическую кончину...
- Кончину? О чем вы это?
- Э, дорогая, всяко может повернуться, что уж тут... Жмурься - не жмурься, судьба найдет и достанет. Уж если суждено...
Супруга почувствовала, что недолговременный прилив сил уже готов смениться новым провалом.
- Нет, нет, не помышляйте о худом. Кампания закончится, безусловно, триумфом, и я сама изложу Ее Величеству все ваши подвиги, чтобы она ходатайствовала перед Августейшим супругом о награждении ваших доблестей! А там, глядишь, сделают вас генерал-флигель-адъютантом... Или, например, военным министром, если вас не прельщает карьера при дворе. Только...
- Что - только?
- Найдите в себе силы, генерал, и сумейте покончить с этим разбойничьим гнездом! Чтоб раз навсегда тревожные слухи из этих проклятых мест перестали доходить до ушей государевых!
Губернатор глядел на нее восхищенно.
- Может ли быть награда больше, чем ваша любовь, сударыня? Клавдия Петровна улыбнулась.
- Ну, вот и отлично. Значит - дело за малым: начать и победоносно закончить планируемую операцию. Да поможет нам бог!
И теперь уже оба перекрестились на образа: - генерал широко и размашисто, супруга мелко и торопливо.
Тем временем губернский врач, дожидавшийся приема и прислушивавшийся к гудению голосов в кабинете губернатора, решился и постучал в дверь. Клавдия Петровна пошла ему навстречу.
- А, доктор! Входите, входите... Ну, как вы находите губернатора? Ведь орел, верно?
И действительно, врач, приготовившийся увидеть жалкое зрелище расслабленного старца с дрожащими руками, был неприятно удивлен, застав генерала в расшитом золотом мундире, привычно выкатившем грудь и оглаживающим бакенбарды. Впрочем - руки губернатора подрагивали, но легкий тремор - отнюдь не худшее из зол. Тем более, как точно известно медицине, чудес-то не бывает и быть не может.
Впрочем, пускаться в ученые рассуждения явно не было случая. Необходимо изобразить на лице широкую улыбку радости:
- Ваше Превосходительство! Вот уж порадовали! Прекрасно, прекрасно... Видно, что здоровье ваше поправилось совершенно.
- Да, врач у меня превосходный, - ответил ему губернатор в тон.
- Благодарю вас, Ваше Превосходительство, но мои скромные заслуги...
- Кто говорит о вас? - загремел губернаторский бас.
- Но, Ваше Превосходительство... Позвольте объясниться...
- Ваша медицина только и может, что клистиры ставить или пули из солдатского мяса выковыривать! Вот кто мой целитель, искусный и преданный!
Генерал поглядел влюблено на свою златокудрую красавицу.
- Конечно, конечно, - лукаво соглашался доктор. - То, что сделает стрела Амура, не по силам и Гиппократу. Вы совершенно правы, Ваше Превосходительство.
Губернатор почувствовал, что наступивший прилив сил требует от него незамедлительных действий. Он сложил руки на груди, велел адъютанту немедленно - во-первых, очистить зангезурскую канцелярию от всякого постороннего люда; во-вторых, поставить вокруг резиденции оцепление, дабы казаки оттеснили подальше всех этих беков, купцов и чиновников, галдящих под окнами. В-третьих, призвать немедленно уездного начальника, полковника Белобородова.
- Бегу, Ваше Превосходительство, - щелкнул адъютант каблуками.
А генерал уже никак не мог остановиться.
- И предупредите всех - шутить не будем! Все распоряжения выполнять быстро и беспрекословно! А иначе - по законам военного времени... Понятно?
- Слушаюсь, Ваше Превосходительство! - громко отрапортовал офицер и выбежал из кабинета. И только прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь, растерянно покачал головой.
- Вот метаморфозы, а?
Потом отдышался и вновь вернулся в комнаты. Генерал встретил его недовольным взглядом:
- Вы еще здесь?
- Осмелюсь доложить, Ваше Превосходительство, капитан Кудейкин просит вашей аудиенции.
- Не сейчас!
- Но он очень настаивает... По-видимому, он располагает какими-то секретными данными... Ну, вы понимаете...
Губернатору это известие не понравилось. Он все, конечно, понял. Но как старый служака он всегда недолюбливал сыскных, физиономия губернатора перекосилась, но он совладал с собой и ответил адъютанту мягко:
- Послушайте, объясните этому капитану как-нибудь поприветливей, что я обязательно его приму и выслушаю самым внимательным образом. Но не сейчас...
- О ком это шла речь? - поинтересовалась прекрасная губернаторша, когда адъютант и поспешивший откланяться доктор вышли.
- Об одном сукине сыне... Который много крови может мне попортить...
- Надо быть осторожней!- назидательно сказала супруга, и губернаторская чета рассталась, вполне довольная друг другом.
Глава сорок первая
Распоряжения генерал-губернатора были выполнены с отменной быстротой и решительностью. Запруженная беками в черкесках и высоких папахах, купцами в блестящих шароварах, чиновниками в черных парах, с галстуками-бабочками над накрахмаленными манишками, площадь очищалась казаками грубо и настойчиво. Вскоре толпа уже гудела взбудоражено за плотной цепью пропотевших солдатских спин. И людям было невдомек, что среди зевак затесались незаметно ничем не примечательные молодцы в низких цилиндрических шапках, с хурджинами и посохами в загорелых руках, одетые в плохонькие чохи и бешметы, обутые в простые чарыки. Они не стали оказывать сопротивления и уворачивались от жестких прикладов, однако упорно задержались в хорошо продуманных точках, из которых было видно все.
Народ ждал. Ждал, что предпримет облеченный высшей властью генерал, представляющий здесь особу самого царя. Тем, кто его не знал, губернатор казался почти божеством, мудрым и непогрешимым, наделенным правом карать и миловать, держащим в руках людские судьбы. И, конечно, никто не пытался осуждать его действия, видя во всем происходящем знак высшей, недоступной простым смертным государственной мудрости. То, что он столько времени выжидал, то, что он до сих пор не принял уездного начальника Белобородова, казалось наполненным особым, тайным смыслом.
Между тем, генерал-губернатор, возрожденный гением своей жены, пытался предпринять нечто такое, что наполнило бы смыслом содеянное им в состоянии крайней растерянности. Нужно было сделать шаг, который загнал бы проклятого разбойника в угол, из коего ему уже не выбраться. И, раздумывая вновь и вновь, приходил к одному и тому же выводу, что есть единственный ключ к душе этого лесного волка, и ключ этот, слава богу, у него, губернатора, в его руке. Это Хаджар. Разбойница и подруга разбойника. Который, судя по всему, любит ее без памяти. Надо же! Любит...
Конечно, генерал-губернатору и в голову не приходило отождествлять чувства, связывающие этих двух дикарей, и свою трогательную привязанность к красавице жене. Но, тем не менее, генерал невольно ставил себя на место Гачага Наби и не мог не признать, что сам в его положении отказался бы от всего на свете, но выручил бы, вызволил свою несравненную. Да, это единственный выход.
Так рассуждал губернатор, расхаживая по кабинету и позванивая многочисленными крестами, с трудом умещающимися на его широкой груди. Он казался себе мудрым и решительным. Самое поразительное, что именно таким он казался и множеству так или иначе зависящих от него людей. Только врач и жена знали всю глубину пережитого им падения; о чем-то, может, догадывались и самые близкие из приближенных.
Два человека особенно старались проникнуть в святая святых губернаторской души. Первый из них - капитан Кудейкин. Он был совершенно сбит с толку и озадачен тем поразительным обстоятельством, что никак не мог добиться аудиенции. Он терялся в догадках, что бы это могло означать?
Сначала он предположил, что генерал-губернатор попросту напуган и растерян, так же, как и проклятый либерал князь Белобородое. Несомненно, он сбит с толку тем, как ловко этот вездесущий Гачаг Наби умудряется скрываться под самым носом у властей, собравших здесь невиданные силы. Он не преминул сообщить об этом в своих донесениях, написанных неповторимым корявым почерком, который безошибочно узнавали в соответствующем ведомстве далекой столицы. Он писал и о том, что промедление в этой операции представляет собой угрозу всему весу и авторитету сравнительно недавно приобретенной над этими местами власти, и последствия трудно предсказать и предвидеть.
Надо полагать, что доносы дошли до адресата и возымели ожидаемое действие. Во всяком случае, из Петербурга наместнику в Тифлис последовал жесткий окрик. Смысл его заключался в том, что не пристало опытным генералам разводить с дикарями церемонии и вступать в разговоры. Надо, чтобы покатились головы одна, десять, сто, тысяча... Столько - сколько нужно, чтобы раз и навсегда угомонились самые крикливые. Короче, патронов не жалеть, плетей тоже.
Николай Николаевич, "око государево", прослышав об этом, внутренне возликовал. Он уже представил себе, как дела будут разворачиваться дальше: как ему, наконец, позволят выплыть из безвестности, и так продолжавшейся слишком долго, навесят на шею золотой крест на муаровой ленте и предложат какую-нибудь вполне уважаемую и достойную его заслуг должность, ну, скажем, пост уездного начальника, благо, в Зангезуре его стараниями, похоже, эта вакансия будет.
Вот тогда он покажет, на что он способен!
Николай Николаевич уже явственно представлял себе, как вызовет его к себе Его Превосходительство господин генерал-губернатор гянджинский и спросит:
- А что, голубчик, ежели вам доверить - возьметесь за усмирение этого неспокойного края?
Тогда "око государево" мгновенно превратится в карающий меч и ястребом падет на смутьянов, вмиг передушив их одного за другим, словно кроликов...
Отнюдь не те мечты владели князем Белобородовым. Он помышлял лишь об одном - чтобы гнев государев не оказался для него непереносимым. Конечно, Белобородое был либералом и правдоискателем, но каждый шаг его по пути свободы был столь робок и ограничен, что ловчий, пустившийся в погоню, без труда настиг бы свою добычу. Спасения не было.
Стоя у казенного стола в сумрачной комнате, где со стены выпуклыми голубыми глазами в упор глядел написанный ловким художником во весь рост император, самодержец всероссийский, уездный начальник тоскливо ждал, когда же начнется тяжелый разговор, который неминуемо ему предстоит. И дождался.
Глава сорок вторая
Оставим пока смятенного уездного начальника и посмотрим, что делает в это время Ало-оглы. Все полагали, что, почуяв опасность, он скрылся в какой-нибудь самой дальней из своих тайных хижин, как раз и предназначенных для подобных случаев. Все так думали - и все глубоко ошибались. Ало-оглы никуда не уехал из Зангезура. Более того, он даже не покинул Гёруса.
Приезд генерал-губернатора в уездный городок Гачаг Наби, естественно, целиком отнес к переполоху, наделанному именно им, и полагал, что губернатор более всего печется о том, как изловить недосягаемого и хитрого врага. Он не ошибался.
Теперь проследим далее нить его размышлений. Раз все затевается ради поимки Ало-оглы, следовательно, прежде всего надо быть в курсе самых последних событий. А для этого надо находиться на расстоянии вытянутой руки от того, кто расставляет силки. Верно ведь? Да, Гачаг не прост. На мякине его не проведешь. Конечно, в первую очередь Ало-оглы беспокоился о своей голове, которую, надо полагать, большой начальник собрался снять с буйных плеч и отослать в далекий "Фитильберг", как произносили уста Гачага трудное слово "Петербург".
Но не менее он беспокоился о своей орлице, которую, как он верно предугадал, собирались увезти из здешних мест и отправить сначала в Тифлис, к наместнику, а потом, может, и к самому царю в северную столицу.
Там, размышлял Гачаг Наби, царь будет показывать пленницу своим придворным и послам из разных стран, приговаривая, что, дескать, эта черная кавказская кошка, немытая дикарка и есть разбойница с наших дальних окраин! Поглядите на нее, сидящую в большой клетке, словно изготовленной для опасных, диких зверей! Клетка немного великовата, но это ничего, это так задумано, потому что недалек час, когда мы посадим туда же и ее, дикарки, милого дружка, за которым уже послан верный человек, называемый при дворе звучным именем "око государево".
О том, что есть в Гёрусе такой человек, Ало-оглы, конечно, не сомневался. А вот его звучное прозвание, конечно, оставалось для неискушенного в словесности горца тайной. Но в том ли дело? Что за важность слова, если самая суть понятна?
Да, был, безусловно, в Гёрусе пес, чья преданность трону и самым черным повелениям, поступавшим свыше, не вызывала сомнений. Империи держатся на таких людях. Старцу нужен посох, чтобы опереться, тирану нужны батоги, которые в нужный момент пройдутся по спинам тех, кто не хочет смириться!
Так или иначе - Ало-оглы чувствовал умом и сердцем, что для гачагов, мятежников и недовольных пришло время суровых испытаний. В первую очередь для него, Гачага Наби, первого среди сеющих смуту. Пришел час суровых, решающих схваток, когда речь идет о том, кто кого, и отстаивать свою жизнь и свободу придется с оружием в руках!
И если суждено поражение, то печально умолкнут сазы, прославлявшие храбрецов, и наступит уныние среди тех, кто так надеялся увидеть новую и светлую жизнь...
Но это не все.
Разозленные долгими неудачами враги сядут за пиршественный стол и зазвучат их здравицы в честь генерал-губернатора, наместника и государя императора! А тем временем на площадях одна за другой подымутся виселицы и закачаются в петле самые достойные и храбрые! А тех, кого миновала веревка, или убьют подло темной ночью выстрелом в упор, в затылок, либо зарежут кривыми кинжалами...
Безрукие и безногие, сироты и осиротевшие старцы - всем будет суждена единая участь: брести, один за другим, в бесконечной унылой веренице, голова которой уже на подходе к суровым сибирским равнинам, а хвост еще не расстался с родными горами Зангезура! А что будет с Хаджар? С его храброй, нежной и бесстрашной львицей, Ханали-кызы?
Да, есть из-за чего заскрежетать зубами, сдерживая душевную боль. Есть из-за чего рвануться под пули, не страшась и не колеблясь. Кровь за кровь! Бить и резать царских приспешников! Ханов, беков, есаулов! Пусть покраснеют ручьи и слетятся вороны из соседних долин!
Вот так думал Гачаг Наби. Но даже тени его зловещих мыслей невозможно было обнаружить на спокойном мужественном лице, почти до бровей прикрытом глубоко натянутой папахой. И ничего нельзя было прочитать на беззаботных, казалось, физиономиях многочисленных странников, неведомо как вдруг собравшихся в эти дни в злополучном Гёрусе. Но если бы нашелся проницательный человек, который обвел бы всех праздношатающихся взглядом, то он сделал бы для себя много неожиданных и полезных открытий: вай аллах, да ведь это кузнец Томас! Вот уж, никогда бы не сказал... да это - храбрый Аллахверди. А вот Гогия, вот... Много он перечислил бы славных имен. Только имена Карапета и Айкануш ему не пришлось бы назвать в этот странный день. И не случайно.
Айкануш затеяла перестройку в своей убогой хижине. Поодаль от старого дома она сооружала крепкий амбар, ворочая бревна не хуже иного мужчины. Дубовые бревна, доставленные из кафанских лесов, она пустила и на стены и на крышу. Изнутри она оштукатурила все углы и побелила. Вы уже догадались, к чему это?
Карапет же не мог отлучиться со службы. Он почти неразлучно находился в тюрьме. Оно и к лучшему.
Нужно сказать,, что все друзья и соратники только и помышляли о том, чтобы как-нибудь отстранить опасность, нависшую над всеми, а в первую очередь, над Гачагом Наби. Они готовы были принести любую жертву, вплоть до того, что отдать собственные жизни, лишь бы оградить народного любимца и вождя повстанцев - Ало-оглы, славного Наби. Потому что - если он уйдет от борьбы, то это все равно, как если бы вдруг упало и исчезло знамя, развевающееся перед войском, двинувшимся в атаку. Потому что - если его не будет, то некому возглавить народ, некому вдохновлять и звать вперед... Нужно, чтобы вождю верили! А это - не дается просто так.
Однако сам Гачаг Наби и помыслить не мог о том, чтобы оказаться не у дел в это горячее время. Прежде всего, он считал своим кровным долгом вызволить из тюрьмы Хаджар. Никакие препятствия на этом нелегком пути не смогут остановить его. Во-вторых - не бросать же начатое великое дело!
Чем напряженней становилась обстановка, тем все более спокойным и собранным делался Гачаг Наби. И даже друзья, с которыми он был таким открытым и сердечным раньше, почувствовали в нем перемену.
- Да ты передохни, Наби, дорогой...
- Нет. Не время.
- Ну что за вздорное упрямство?
- Хаджар в опасности.
- А если и ты в опасности - ей от этого легче?
- Опасность не должна встать между нею и мной.
Вот все, что он отвечал друзьям, которые пытались его урезонить и уговаривали хоть на время скрыться в места, относительно безопасные. Я говорю - относительно, потому что полностью безопасных мест в то время в Зангезуре не было.
Оставалось одно - маскироваться как можно лучше и надежнее укрыться от худого глаза. А глаз этих, прямо скажем, было предостаточно.
Глава сорок третья
Мы оставили полковника Белобородова в тот момент, когда открылась резко дверь в присутственную комнату уездной канцелярии и крупным шагом вошел генерал-губернатор гянджинский. Он словно бы не заметил бледного от волнения и тяжелых предчувствий уездного начальника и принялся расхаживать по комнате, иногда останавливаясь и притопывая ногой в согласии со своими невеселыми размышлениями.
Впрочем, через несколько минут, не переставая расхаживать, он стал изредка метать косые взгляды на полковника, который от этого еще более бледнел и терялся.
Гнев губернатора был вполне естествен. Ведь именно этот болтун, этот либерал гнилой - был основным виновником того ужасающего разноса, который генерал-губернатор получил в Тифлисе. Сейчас пришел час расплаты! Так пусть трепещет в предвкушении.
Нужно сказать, что тут старый вояка просчитался. Время работало не на него. Постепенно князь Белобородое пришел в себя, приободрился и даже стал отвечать на злые взгляды начальства весьма дерзкими взглядами. Хотя, надо сказать честно, поджилки его по-прежнему тряслись, и вызывающее выражение на физиономии было не более, чем хорошей миной при плохой игре. Он по-прежнему сгорал от страха и ожидания.
Если бы губернатор с детства впитал обычаи Востока, то, конечно, Белобородову было перед чем трепетать. Ведь тут так: написал кляузу - смотри, чтобы тебе не поломали за это пальцы, державшие перо; передал неугодное письмо кому не надо - береги руку, которая совершила проступок, могут отрубить. А уж если слово промолвил некстати - тут и языка лишиться недолго, вырвут с корнем. Если уж решат повесить - так три дня и три ночи не разрешат вынуть тело несчастного из петли; решат расстрелять, значит, не менее ста пуль должно превратить окровавленный обрубок в решето. Вот так.
Однако губернатор хоть и знал, что, к чему и как, - не смог впитать в себя яркую жажду мести, которая зреет под жарким южным солнцем. Он был зол на полковника - но по мере того, как расхаживал по комнате, гнев его утихал, и вскоре лев превратился в дворового пса, еще готового зарычать, но уже склонного к тому, чтобы вполне успокоиться. Хотя без неприятностей, судя по всему, в этот раз уездному начальнику не обойтись.
Что делать? Такова извечная судьба подчиненного. Вина всегда обрушивается откуда-то сверху, словно обломок скалы от грозного хребта, под которым ты укрылся в полдень. Вина может быть настоящей или вымышленной; она может быть угадываемой или непредсказуемой; она может быть чужой или твоей... О, вина это очень сложное понятие.
Вот, скажем, вина мятежников. В чем они виноваты? В том, что мало работают? Нет. Совсем даже нет. В том, что много едят?
Нет! В том, что богато живут? Нет! В том, что шляются по кабакам и пропивают там нажитое потом других людей? Опять-таки - нет, нет и нет.
Так Что же?
Что видели эти несчастные в своей жизни, кроме того, что их избивали, \бранили, оскорбляли и обворовывали? Что они видели хорошего?
Говорят- "голодная курица видит во сне просо". Может быть. А что видит во сне голодный человек? Кусок хлеба или миску каши из кукурузных зерен. А может, и этого он не видит, потому что, уставая до потери сознания, спит от зари и до зари тяжелым мертвым сном, где нет места сновидениям. Даже это развлече-" ние не для бедняка.
И тем не менее - как ни послушаешь господ, во всем виноваты именно эти, кого господа называют "чернью", а мы назовем "народом".
Да, они виноваты, именно их среда породила такого героя и борца, как Наби, сына Ало. Виноваты, ибо именно из их среды вышла женщина, которую зовут Хаджар, дочь Ханали; но вот в том, что она, вместо того, чтобы одеть чадру, печь и нянчить детей, села на лихого скакуна и научилась на всем скаку простреливать папаху за триста шагов - в этом уже виноваты другие. Те, кто породили насилие, теперь должны испытать на себе, каково это. Но - какой шум поднялся бы, попробуй кто сказать нечто подобное в том обществе, которое называло себя "обществом приличным", не говоря уж о тех, кто готов себя именовать "высшим обществом".
Как? Дать волю этим неучам, кочевникам, разбойникам? Да ведь они камня на камне не оставят от того, что создано веками до них! Все разобьют, испортят, растопчут! Нет, этого допустить нельзя. Ни здесь, ни в каком ином месте.
Нельзя допустить, чтобы русские мужики в лаптях и зипунах взяли в руки топоры и вилы, чтобы громить барские усадьбы. Нельзя допустить, чтобы фабричный люд, размахивая ломами и кувалдами, устремился бы в конторы заводоуправлений.
Нельзя, чтобы чернь, словно червь-древоточец, разъедала изнутри устои государства.
Никакой пощады!
Так сказал бы любой из обреченного класса, уже начинавшего предугадывать свою обреченность. Так думал и гянджинский генерал-губернатор, беспокойно расхаживающий по канцелярии между письменными столами, покрытыми фиолетовыми чернильными кляксами. И еще он пытался угадать, что именно происходит в это время в голове уездного начальника, выходца из тех же слоев, но отошедшего от славных заветов многих поколений барственных предков.
"О чем он сейчас думает? - спрашивал себя генерал-губернатор. - О чем? Может, он просто растерян и не может собрать путающиеся и разбегающиеся мысли? Может, он только и хочет, что угадать, почему на него разгневан генерал-губернатор.?
Может быть... Но тогда мне следовало поступить совсем не так, как я сейчас поступаю. Нужно было бы мне вновь просить помощи у моей ненаглядной Клавдии дабы пригласила она к себе эту уездную начальницу и поговорила бы с ней так, как только она, Клавдия, умеет. Пусть объяснит ей, сколь велика вина ее либерального супруга, который не только распустил здешних дикарей, но и способствовал тому, что волнения переросли все границы.
И если - так могла бы сказать Клавдия Петровна, - если я могу последовать в ваши захолустные края за своим мужем, изможденным теми несчастьями, которые валятся на нас-и по вашей вине, моя милая, потому что, как известно, муж и жена...- словом, вы меня понимаете - то почему вы не приметесь за своего супруга так, как того требует ситуация? О, моя дорогая, если бы вы, именно вы, вмешались вовремя, не парили бы кавказские орлы и орлицы так высоко в небесах, а нам бы не пришлось трястись в убогом экипаже по ухабистым, узким и пыльным дорогам Зангезура. "Вы" - это я говорю потому, что нашим мужьям только представляется, что они проводят политику и принимают решения. Фактически это делаем мы, а они уже претворяют в жизнь то, что замышлено нами...
Вот так могла сказать княгиня Клавдия!
Размышляя подобным образом, князь уже и не видел как бы крамолы в своем ясном признании, что губернией на деле руководит не он, а молодая, энергичная и умная княгиня. Такой порядок вещей стал для него настолько привычным, что не вызывал ни раздражения, ни огорчения. Более того, он и не видел препятствий к тому, чтобы тем же способом решались дела и в уездах губернии, потому что опыт показывал - женщины эмоциональнее и решительнее, а именно эти качества необходимы, если уж тебе выпало управлять Востоком.
Да, сложная задача стояла перед генерал-губернатором. Но ключ к ее решению должен быть найден. Иначе о последующих победах и помышлять нечего.
Глава сорок четвертая
Как мы уже говорили, полковник Белобородое не ждал ничего хорошего от жизни.
Он понимал со всей ясностью, что грозная лавина, зародившаяся где-то в одном из петербургских покоев императора, прошумев через Тифлис и Гянджу, вскоре настигнет и его, уездного начальника, так что дай только бог унести живым ноги. Раскаты приблизившейся вплотную грозы он ощущал вполне явственно.
Нужно сказать, что, случись беда в других обстоятельствах, Белобородое тоже не подумал бы принять ее тяжесть на свои плечи, дабы оградить и охранить своих подчиненных. И от него можно было \ждать приступов начальственного гнева. Но он знал меру. Он признавал за своими подданными, вплоть до самых сирых и неимущих, определенные человеческие права. В этом была его сила - И его слабость одновременно.
Слабость потому, что главным мотивом, который звучал в той политике которую проводило царское правительство, был один напев: дайте подати!
Брать надо у всех - у старого и малого: выкладывайте подати!
Брать, даже если знаешь, что у того, у кого берешь - и отобрать уже нечего, все равно: выкладываете подати!
Брать, даже если у обираемого не останется даже на житье: выкладывайте подати!
Умрите, но выкладывайте!
Отдай то, что заработал - то, что не заработал; отдай то, что сеял - и чего не сеял; отдай каждый росток, поднявшийся из земли, и тот, что не поднялся!
Подать царю, подать помещикам, подать духовенству! Подать дервишам и муллам! Давайте, давайте, давайте!
Иначе вас растопчут - и пройдут по вас, не заметив.
Давайте! Давайте! Давайте!
... Кого бы ни грабили - в конечном счете, платит за все народ. Люди с мозолистыми руками, обутые в худые чарыки. Но ведь - при всей своей сирости и убогости - это ведь тоже люди. И у их огромного терпения есть предел. И горе, когда он наступит!
Когда хворост сложен и высох - всегда найдется кому запалить костер. Не будет Гачага Наби - будет Гачаг Хаджар. Не она - так Томас! Или Аллахверди! Или Карапет! Найдется тот, кто высечет искру!
Беда Белобородова в том, что он все это понимал. Конечно, будучи уездным начальником, он волей-неволей участвовал в грабежах. Но делал это с оглядкой и неохотой. Чем дальше, тем чаще он задавал себе один и тот же вопрос:
- А во имя чего? И сколько золота можно вообще добыть из человеческой крови? Сколько серебра можно выжать из слез человеческих? Неужели этому нет конца...
Однако - выхода из положения он найти не мог. И не мудрено. Все же он рожден был в княжеской семье, прошел долгую службу у царя. Дальше смутных вольнолюбивых идей он никак не мог подвинуться. А жизнь подталкивала к суровым решениям, к которым уездный начальник был явно не готов.
Противоречия, в которых он запутался, не давали ему возможности целенаправленно действовать. Проекты реформ, которые он посылал по инстанциям, оставались безответными; смутные речи, которые он позволял себе в присутствии самых близких людей, порождали неблагоприятные слухи и подрывали его репутацию в губернии и уезде. Но решиться на что-либо большее полковник явно был не в состоянии. Нельзя, увидев хоть раз картину горькой
несправедливости, затем бежать от нее. Если хочешь чувствовать себя непричастным - надо своевременно плотно зажмуриться, не позволять себе вглядеться в происходящее. А уж не сумел - так пеняй на себя...
Самое поразительное, что генерал-губернатор, расхаживающий в грозном молчании по полутемному канцелярскому помещению, никак не мог вызвать в себе снова того приступа начальственного гнева, который в эту минуту был просто необходим. Нужно было разнести в пух и прах этого либеральствующего болтуна, предавшего интересы своего сословия и даже, скажем прямо, покушавшегося, косвенным образом, на незыблемость трона российского. Нужно было выбить интеллигентскую дурь из этого хлюпика, распустившего нюни при виде сопливых детей, бегущих за повозкой чиновника с протянутой чумазой ручкой, в надежде, что в нее положат кусок хлеба или медяк!
Нужно... нужно... нужно...
Но - как? Ведь и сам генерал-губернатор уже потерял счет вопросам, которые были им адресованы самому себе и которые остались безответными. Ярость, которую он старался в себе поддержать, относилась отнюдь не только к стоявшему навытяжку уездному начальнику...
Еще полчаса назад, ободренный и успокоенный ласковыми, но упорными наставлениями княгини Клавдии, губернатор был готов на самые крайние меры. Он даже рисовал в уме ужасные картины, как прикажет казакам вытащить Белобородова из канцелярии без допроса и вздернуть его на ветке старого кара-агача без суда. А увидев бьющееся в конвульсиях уже безвольное тело - потребовать себе стакан холодной воды из родника, выпить его неторопливо на глазах у объятой ужасом толпы - и успокоиться, словно все позади. Пусть люди знают, что, доведенный до крайности, гянджинский генерал-губернатор не знает пощады и ни перед чем не остановится!
Империя должна быть жестокой не только по отношению к гачагам и прочим разбойникам. Она должна быть еще немилосерднее по отношению к выходцам из высших слоев, предавших их интересы.
Пусть будут виселицы и расстрелы! Пусть сгорают дотла деревни и звенят кандалами приговоренные к высылке в Сибирь! Законы империи должны быть неприкосновенны...
Генерал-губернатор продолжал расхаживать по комнате, и кресты на его груди позванивали друг о друга, как бы начав праздничный перезвон к заутрене.
И, словно им в ответ, послышался на улице топот и позвякивание; потом мерный грохот тяжелых лафетов и цоканье копыт - подходили войска, везли пушки и громоздкие снарядные ящики; закрутилась, пришла в движение ужасающая машина войны, запущенная его, генерал-губернатора, волей.
Он подошел к окну. Господи! Да ведь какая у меня сила! Вот она - основа всего! Только мощь и сила способны гарантировать единство империи и единовластие в ней; только они подчиняют и объединяют многочисленные племена и народы, не по своей воле вошадшие в ее лоно... Как бы идейно ни звучали сладкие речи, как бы они ни казались убедительными - но только эта страшная сила - и есть окончательный и несомненный аргумент.
Конечно, пока все тихо да гладко - нет нужды бряцать оружием. Лучше соединиться в общих славословиях и молениях о здравии Его Императорского Величества - на всех языках, во всех церквях, мечетях. Везде, во всех святилищах при скоплении народа читали долгие молебствия о продлении жизни и благоденствии царского дома. И не потому, что вот так уж миллионы людей мечтали бы ежедневно слышать эти молитвы. Отнюдь!
Но их сумели сделать обязательными для каждого, и привычка сумела угадить многие души.
И то сказать - да разве найдется священник в церкви или муфтий в мечети, которые позволили бы себе вдруг обратиться к своим прихожанам с такими, например, словами:
"- Прихожане мои! Дети отца нашего небесного! Доколе вы будете кривить душой? Почему вы не прислушиваетесь к голосу своего сердца? Ведь в душе вашей вы не благословения призываете на своего повелителя и мучителя, а проклятия!
Можно ли просить бога о снисхождении к тому, кто сам никому и ничего не прощает? Можно ли просить пожалеть того, кому отродясь недоступно было чувство жалости по отношению к другим? К тем, кого он призван был беречь и охранять? Его самое большое благодеяние - это то, что не каждого ослушавшегося он расстреливает на месте, а отправляет людей тысячами в Сибирь, чтобы там, в холодных краях, они нашли свой конец, дабы смрад от их гниющих тел не мешал господам вкушать ароматы садов наших... Прихожане, дети мои! Доколе?"
Нет, конечно, не было таких пастырей в храмах божьих, которые решились бы обратиться к правоверным с подобными речами. Вот и текли славословия, с детства отравляя души и приучая их к лжи, которая уже сама по себе есть тлен и проклятье.
А если елей лицемерных речей не мог подействовать - то тут неминуемо требовалась сила. Уж с лаем винтовок и тявканьем пушек никому спорить не след.
Так полагал генерал-губернатор, стоя у окна и вглядываясь х в стройные ряды своего многочисленного воинства. Но, слава богу, не перевелись еще на свете люди, которые думают иначе.
Глава сорок пятая
Нужно сказать, что Наби, сын Ало, всегда слушал советы друзей с уважением. Мудрое слово, сказанное вовремя, он очень ценил и всегда следовал ему, если оно казалось достаточно убедительным. Однако бывали моменты, когда он все решал сам.
Сейчас, когда генерал-губернатор гянджинский изволил пожаловать в Гёрус собственной персоной и осесть здесь, по-видимому надолго, когда он призвал сюда своих солдат вместе с конницей и артиллерией, когда в этот уездный город стали стекаться, как на войну, празднично одетые ханы и беки, со сворами своих прислужников - Гачаг Наби не мог отсиживаться в безопасном убежище и не мог бездействовать.
Он должен был все время держать руку на пульсе событии, чтобы первым определить, чем именно грозит завтрашний день, а, следовательно, первым принять решение и опередить врага. Чтобы и другие его соратники не потеряли присутствия духа и были готовы к действиям, Гачаг Наби считал необходимым часто появляться то здесь, то там, поддерживая и вдохновляя сподвижников своим присутствием и напоминая им о том, что только мудрость лисы и волчья быстрота могут принести победу.
Кроме того, он не мог не думать ежеминутно о своей любимой, попавшей в беду. Было время, когда она говаривала, что, мол, как я войду в тюрьму, так и выйду из нее, своими ногами. Такое присутствие духа делало ей честь, но вряд ли это удастся. Значит, вся надежда на него, на Ало-оглы.
Конечно, ради своей жены, ради своего верного друга, Гачаг Наби был готов броситься в пламя любого костра и сгореть в нем... Но от него требовалось большее. От него ждали не жертвы, а подвига. Вот к подвигу он и готовился.
Хаджар была верным другом и сподвижником. Все это так. Но - давайте не умалять при этом и того замечательного свойства, которое имеет только любовь свойство усиливать во много крат силы и достоинства того, кого любишь. И - не постесняемся сказать, может быть, не будь у Наби - Хаджар, может и не стал бы он героем легенд и народным вождем! Потому что каждый меткий выстрел его приносил ему не только радость победы, но и восхищенный взгляд женщины, которая гордилась им; потому что он не мог поступить недостойно ни разу в жизни, не уронив себя в глазах, следивших за ним неотрывно, влюбленно и восхищенно. Ты можешь быть сколь угодно велик в глазах твоих подданных и зависящих от тебя, это нетрудно. Но истинная цена тебе та, которую прочитаешь в улыбке женщины, встречающей тебя, когда бы ты ни вернулся, на пороге твоего дома!
Поэтому, как вы теперь легко можете понять, Гачага Наби совершенно не пугали грозные приготовления генерал-губернатора. Да призови он хоть втрое или впятеро больше беков и ханов! Да хоть заполони их потными лошадьми все улицы и переулки Гё-руса! Да пусть сюда хоть сам наместник пожалует! Или - Его Величество Император со всеми министрами и приближенными! Пусть разряженная свита займет всю каменистую дорогу от Петербурга до Гёруса; пусть все горные ущелья, извилины и ложбины изнемогают от звона колокольцев, крика форейторов и грохота кованых колес так, что горное эхо устанет повторять их неуемный гомон!
Все равно Гачаг Наби никого не убоится. У него в запасе сто хитростей, завещанных ему дедами и прадедами, воевавшими в этих горах, и сто жизней, которые ему подарили его друзья. Но как бы не сделать при этом весьма опасной ошибки - полностью довериться взволнованному сердцу и позволить ему увлечь себя на безумные подвиги. Конечно, очень важно было поддержать Хаджар в эту тяжелую минуту; скажем, проникнуть тайком к ней в темницу, Чтобы хоть обменяться нежным взглядом, чтобы услышать дыхание друг друга... Этой радости не было бы границ! Однако...
Нельзя не-вспомнить старой народной мудрости, которая гласит, что сердце должно быть горячим, а голова - холодной. От человека, отдавшегося на волю страстей, ума не жди. С другой стороны, от того, кто слишком много размышляет, не жди добрых и смелых поступков. Вот как тут быть?
Ни того, ни другого Гачаг Наби допустить не мог. Он не имел права погубить дело избыточной горячностью, и, одновременно, не мог позволить себе опуститься до холодной рассудочности. Опыт, полученный в многочисленных схватках, в которых прошла его жизнь, подсказывал, что крайностям не должно быть места.
"Куй железо, пока горячо!"
Мы часто вспоминаем эти слова, но не каждый раз вдумываемся в глубокий смысл, который они несут. Многие ли из нас не то, что бы ковали сами, а хоть побывали в кузнице? Видели своими глазами, как совершается это таинство?
Гачаг Наби часто бывал у своего друга, кузнеца Томаса, и не раз, увлеченный звонким перестуком молотов и красотой работы, сам снимал чоху и брался за клещи и кувалду.
Он твердо знал: черное, холодное и непокорное железо следует разогреть в печи до тех пор, пока оно не станет цвета крови. Вот тогда нужно его выправлять молотками и молотами, до тех пор, пока оно не примет нужную форму. Тут уже все зависит от твоего мастерства. Тут что пожелает кузнец, то и выкует: захотел топор - сделал топор, захотел плуг - будет плуг, нужен' кинжал или сабля - пожалуйста! Даже ружье может выковать настоящий мастер! Но для этого нужно держать металл нагретым до красного каления!
Нет, не сохранив внутреннего жара и думать нечего победить в предстоящем сражении. И пускаться в битву не стоит тому, у кого кровь не кипит.
А уж если кровь бушует в жилах, если ты силен и молод, если одержим верой в правоту своего дела да еще вдохновлен любовью - вперед, смельчак! Нет тебе преград! Ты победишь!
Глава сорок шестая
Долго так продолжаться не могло. Генерал-губернатор расхаживал по комнате и молчал; полковник Белобородое стоя навытяжку и тоже молчал. Все, что можно было сказать взглядами,
они уже сказали друг другу. Что же дальше? Наконец, губернатор прервал молчание:
- Что же вы, полковник, и слова проронить не в состоянии?
- Никак нет!- ответил уездный начальник по-солдатски.- Не имею права высказывать свои суетные мысли в присутствии Вашего Превосходительства.
И тут же добавил дерзко, неожиданно для самого себя.
- Даже приветствовать своего губернатора не имею права первым, поскольку Ваше Превосходительство не сочли нужным даже взглянуть на меня при встрече.
Генерал-губернатор захлебнулся на миг от ярости, но стерпел и продолжал уже достаточно миролюбиво:
- Вы хоть отдаете себе отчет, какую немилость вы навлекли на себя при дворе?
- Могу себе представить, Ваше Превосходительство. Но... Губернатор оборвал его, не дождавшись продолжения:
- Так осознали свою вину?
- Никак нет, не осознал. Более того, виноватым себя не считаю. И не могу...
Генерал-губернатор вспылил:
- Да если хотите знать, милостивый государь, на вас даже не вина, а преступление!
- Не могу с вами согласиться...
- Можете не соглашаться, хотя это вряд ли свидетельствует о вашем уме, полковник. После того, как по вашей милости здесь разгорелся пожар, искры которого долетают даже до столицы, еще разглагольствовать - это, уж, знаете!..
Уездный начальник впервые позволил себе непочтительность и перебил губернатора:
- Господин губернатор, откуда у вас информация? Боюсь, что из того же малопочтенного источника, из которого питается и Петербург. Извините, но это поистине недостойно людей благородных - обвинять друг друга по доносу соглядатая, шпиона, человека сомнительного происхождения и более чем сомнительного положения.
В общем-то, губернатор был того же мнения! А шпионов он так же не любил, как и уездный начальник. Но он продолжал упорствовать:
- А то ваше письмо, которое по моему, каюсь, недосмотру попало в канцелярию наместника в Тифлисе? Что если там, не разобравшись до конца, приложат его к очередному рапорту о состоянии дел в мятежной провинции и отправят в Петербург? Тогда вы тоже будете во всем винить доносчиков? Нет уж, полковник, тут вам придется пенять лишь на себя самого. Скажу вам более, если это письмо дойдет до Его Величества, я вам, мой друг, не завидую. Может, генерал-губернатору надо было бы сказать, что в этой ситуации хуже всего придется ему самому - но он сдержался и проглотил едва не слетевшее с уст слово.
- Значит, если один из уездных начальников написал искренне о своих бедах и раздумьях, то нет ему оправданий?- переспросил Белобородое с дрожью в голосе.- Тогда как же жить...
- Ерунду говорить изволите, милостивый государь! Искренне... Кому нужна ваша искренность? Вот до чего вас довел тот сомнительный либеральный душок, которым вы, по слухам, всегда отличались... Вам бы, сударь, жить в начале нашего века; вы бы, надо полагать, не преминули примкнуть к государственным преступникам, которые вышли на Сенатскую площадь! Уж тогда бы вы точно нашли свое достойное место на Нерчинских рудниках... Полковник вытянулся еще больше.
- Если смерть моя поможет моему благословенному Отечеству, то я согласен и на тысячу смертей!
- Бросьте. Пустые словеса. Вашего согласия на смерть или жизнь никто и спрашивать не будет. Вы уже свое сделали. Теперь вам только ждать, чем дело разрешится.
Снова воцарилось долгое молчание.
- Осмелюсь спросить, ваше превосходительство - говорят, вы серьезно недомогали? Прошла болезнь?- спросил вдруг Белобородое странным тоном, который мог быть принят и за сочувствие, и за издевку.- А то все только и толкуют о вашем недуге...
Генерал-губернатор был задет за живое, но нашел в себе силы не показать этого.
- Боль за судьбы империи, моей губернии и вашего уезда, господин полковник, это не столь малое потрясение, как это вам, очевидно, представляется.
После этого он перешел к делу.
- Итак, поговорим лучше о ваших мудрых рекомендациях. Вы серьезно полагаете, что нам следует отпустить на волю разбойницу Хаджар Ханали-кызы, известную под прозвищем "орлица Кавказа"?
- Уверен, ваше превосходительство. Этот шаг доброй воли показал бы наше уважение к местным жителям и показал бы готовность к решению дела мирным путем.
- Почему же вы не приняли и не осуществили до сих пор этого решения? Почему не действовали на свой страх и риск, а ждали случая укрыться за моей спиной и переложить ответственность за окончательное решение на меня?
- Потому что я уже довольно давно понял, что мне не доверяют. А появление здесь человека, о котором довольно широко известно, что он не более, не менее, а "око государево", еще более укрепило меня в подозрениях.
Губернатор ответствовал мрачно:
- Значит, этот человек, сам того не желая, оказал вам существенную услугу.
- Почему же?
- Да если бы вы только выпустили на волю эту дикарку! Тут такое началось бы, что и подумать страшно!
- Уверяю вас, все обстоит совершенно не так, князь Федор Матвеевич,почувствовав изменение тона, позволил себе Белобородое более свободное обращение к генерал-губернатору.- Здешний народ очень отзывчив к добру. Я глубоко убежден, что если действовать лаской и просвещением, то...
- Вы глубоко заблуждаетесь, сударь. Основа империи - только сила и страх, который она насаждает. Но, может некоторые послабления и впрямь пошли бы нам на пользу в данных конкретных обстоятельствах.
Генерал-губернатор опустился в кресло, кивнув Белобородову на стул. Беседа вошла в иную колею.
Генерал-губернатор продолжал, и в голосе его зазвучали доверительные нотки:
- Мы, пожалуй, нашли с кавказцами общий язык. Посмотрите, как охотно являются ко мне по первому зову еще недавно немирные ханы и беки, вся знать Гянджи и Карабаха, все купечество - как татарское, так и армянское. Вот и сейчас они по многу дней готовы толкаться возле нашей резиденции, терпеливо выжидая, а не позовут ли их сослужить службу!
- Позволю себе заметить, что Кавказ состоит отнюдь не только из местной знати.
- Что вы имеете в виду?
Белобородое поерзал в кресле, не решаясь на окончательную откровенность, потом, махнув на все рукой, пустился во все тяжкие:
- Боюсь, многоуважаемый Федор Матвеевич, что Кавказ - это те, кто стоит на стороне Гачага Наби и его подруги Хаджар; Кавказ - это те, кто складывает о них легенды и поет о них песни; те, кто раскидывает шатры по обочинам дороги, по которым мы с вами проезжаем; те, кто в любую минуту готов зажечь костер и протянуть руку другому такому же бедняку; те, кто может в нужную минуту взять в руки винтовку - а через час, как ни в чем не бывало, мирно пасти своих баранов на зеленом лужке. Вот кто представляет реальный Кавказ.
- Ну, а те, кто становятся под наши знамена? Посмотрите, сколько их!
- Немало, согласен. Но соразмерьте их число и тучами тех, кто против нас! И вы поймете всю мизерность нашего приобретения. Кроме того, они ненавидимы и собственным народом - те наши слуги, которые высказывают вам свою преданность. Да не пробудим мы ярость народа против себя!
Генерал-губернатор глубоко задумался. Но, поднявшись на ноги, высказался уже вполне решительно:
- Может, в чем-то вы и правы, полковник. Но не наше солдатское дело этак рассуждать. Да, может, мы восстановим против себя народы Кавказа - но кто поднесет огонь к хворосту, тот и сгорит в пожарище!
На этом и закончилась так грозно начавшаяся аудиенция.
Глава сорок седьмая
Так вот, как мы помним, Гачаг Наби все терялся в раздумьях - как именно оказать действенную помощь своей Хаджар, уже столько времени томящейся в тюрьме. Конечно, можно было послать весточку с обычными словами утешения -"держись, мол, не вешай носа", но это никак, не могло устроить ,Ало-оглы. Ведь он "был настоящий мужчина, а это совсем не то, что носить брюки или папаху. Иметь репутацию настоящего мужчины - это куда почетнее, чем иметь полную грудь блестящих наградных знаков и - это куда ответственнее, чем оказаться на самой видной должности. Потому что тут судят о тебе по самой полной мерке; и несоответствие твоих поступков твоей репутации выявляется немедленно и всенародно, без ревизий, комиссий и обсуждений.
Мужчина - это тот, кто и глазом не моргнет под дулом ружья, кто и ухом не поведет, заслышав цокот шумной погони, кто не свернет со своего пути ни при каких угрозах и реальных опасностях.
Гачаг Наби отчетливо понимал, какие его ожидают трудности. И потом - он знал, что на карту поставлено и его доброе имя. Именно сейчас он должен показать, тот ли он настоящий мужчина, о котором говорит стоустая молва.
Конечно, он и до сих пор не раз имел случаи убедить людей, что свое имя он заработал недаром. Он не раз выходил победителем из неравных схваток с любым врагом, а когда обстоятельства складывались не в его пользу,- там он исчезал, оставив одураченного противника с носом. Он мог пройти через любое горное ущелье, где и архар не сумел бы пробраться, и птица не рискнула бы пролететь. Но сейчас - деться ему было некуда. Сырые камни домов - это не то, что каменистые склоны ущелий, где настоящий дом Гачага.
К тому же, за ним неотрывно следили глаза друзей. Он не мог не понимать, что любое проявление уныния или слабости - немедленно дали бы ядовитые ростки в душах тех, кто готов отдать за него самую жизнь. Нужно было показывать личный пример в стойкости и присутствии духа. А это было очень непросто.
При этом, необходимо было жестко держать в руках всех, кто собрался, дабы помочь ему,' Наби, сыну Ало. Потому что, стоило лишь сдать нервам одного из его соратников, стоило ему совершить жестокий или рискованный поступок - и последствия трудно было бы предсказать. Потому что тот, кто взял в руки оружие - может оказаться и борцом за правое дело, и просто разбойником. Потому и нужна была железная дисциплина. И выдержка.
Собственно, в этой ситуации выдержка была необходима каждому. И в лагере Ало-оглы, и в лагере генерал-губернатора. Даже мелочь могла повлиять на течение событий, так были натянуты у всех нервы.
Вернувшись со встречи с полковником Белобородовым, генерал-губернатор застал свою ненаглядную Клавдию Петровну около окна, приникшую к стеклу и пристально вглядывающуюся в безоблачное синее небо над Гёрусом.
Заслышав шаги мужа, княгиня Клавдия спросила, не оборачиваясь:
- Что это за птицы летают?
Взгляд старого охотника различил мгновенно:
- Орлы, княгинюшка...
- Вот как?
Взгляд губернатора с тоской следил за величественными птицами, столь безмятежно и свободно парящими в вышине.
- Что это они собрались? Никогда их столько сразу не видела!
Генерал хотел было ответить, что это явно не к добру, чуют, что будет чем поживиться... Однако Клавдия Петровна продолжала свою линию:
- Может, они решили приободрить "Орлицу Кавказа", которую мы пленили?
- Не радуйтесь за нее, ма шер, из ее покоев неба не видно,- хмуро ответил супруге генерал.
Но Клавдию Петровну не смутил его нелюбезный тон. Она не унималась:
- Может, уже пришло вам время самому познакомиться с той, что породила столько суеты, хлопот и разнотолков? Губернатор нетерпеливо подернул плечом.
- Что толку от беседы с разбойницей? Вот уж...
- Вы нелюбезны, мой друг! Могли бы с ней повидаться уже потому, что я прошу вас об этом.
- Ваше желание, дорогая, для меня всегда закон. Хотя, честно говоря, никак не могу понять - почему она и ее судьба вас столь сильно волнуют?
И добавил уже шутливо:
- Может, келагай, мусульманский платок, который украшает вашу прелестную головку, одновременно навевает мысли, достойные дочери этого народа?
Клавдия Петровна принять его шутливый тон не соизволила и продолжала вполне серьезно и даже торжественно:
- Речь идет не о моей прихоти. Пока вы держите орлицу взаперти, орел будет непрестанно кружить над вашим домом, и берегитесь зазеваться хотя бы на миг!
- Как вас, милая, напугали эти орлы, парящие в небе!
- Не столько напугали, сколько напомнили об осторожности. А это, согласитесь, не одно и то же.
- Ну, вам лично, моя красавица, ничего не грозит, поверьте!
- Как сказать... Я не вижу причин для подобной уверенности. Может быть, как раз самый простой путь для Гачага Наби - украсть меня или вас!- а, может, обоих - и умчать в свои неприступные горы. Вот тогда ваша игра окажется проигранной окончательно. И, смею думать, все ваши пушки при этом окажутся бесполезными.
Нужно сказать, удар был рассчитан точно, стрела попала в цель. Конечно, самый естественный путь для удальца, каким, видно, недаром слывет этот Ало-оглы - ты украл у меня жену, я у тебя украду твою, а потом уже будем разбираться...
Губернатор тотчас представил себе, как темной ночью резвый конь мчит хмурого седока в гору по крутой тропе, направляясь в стан разбойников, ждущих у костра его возвращения с заветной добычей... Конь храпит, всадник подкручивает усы, а поперек седла переброшен недвижный куль, в котором надежно упакованная красавица Клавдия, с кляпом во рту, связанная по рукам и по ногам...
Видно, раздумья эти отразились хмурой тенью на лице старого вояки, и жена спросила его чуть кокетливо:
- Что? Обдумываете, каково мне придется, попади я в лапы гачагам?
- Да... Вот уж этого я бы никак не хотел...- ответил ей генерал сумрачно. И особенно нахмурился оттого, что ему показалось - отчаянную его супругу эта перспектива пугает куда меньше, чем его.
Но она легко развеяла сомнения губернатора, прощебетав:
- Ну, не надо, так мрачно, дорогой мой... Мы ведь вместе, а вы, я уверена, не дадите меня в обиду!
Морщины на челе генерал-губернатора разгладились.
- Но дай бог нам выпутаться из этой ужасной истории - и вы мне обещаете, мои шер, что мы бросим все и уедем в Париж. Прочь из этого дикого края! Прочь из этой умирающей империи, которая не то что с внешним врагом, каким-нибудь новым Буонапарте, а с обычным врагом сладить не может! Прочь!
Потом от приятных предвкушений о том, как весело жить в прекрасной доброй Франции, княгиня со вздохом вернулась к событиям сегодняшнего дня:
- Кстати, чем закончился ваш разговор с полковником Белобородовым?
- Полагаю, что лучше его сменить... Пост уездного начальника в столь немирном крае ему не по зубам.
- Кто же вместо него?
- Есть здесь один офицеришко. Говорят, он пользуется каким-то особым покровительством Петербурга. Человек этот резок и безжалостен. Думаю, что это именно то, чего требует данная ситуация.
- Так за чем же дело?
- Размышляю, что мог бы предпринять я сам до этого шага, чтобы чертов шпион не приписал бы себе потом все победные лавры.
Клавдия Петровна взглянула на супруга с любопытством:
- Браво. Вот это умно... А что касается Белобородова - не переговорить ли мне с его женой? После такого разговора многое может стать куда более ясным.
Генерал-губернатор и сам о таком обороте не раз подумывал, однако поделился опасениями:
- Только имейте в виду: мне донесли, что в этой семье нет мира и согласия. Супруга Белобородова - в отличие от него, убежденная монархистка. Но это не единственное, что разъединяет их...
Княгиня не захотела услышать явного намека, прозвучавшего в словах князя. Она распалилась:
- Ну, если Белобородова столь благонамеренна, то мне уже совершенно непонятно, что же происходит. Неужто она не в силах изгнать из своего дома вольнодумную литературу? Почему она не убедит полковника пересмотреть свои взгляды? Или хоть не заставит его избежать их публичных проявлений?
Увидев, что она разошлась не на шутку, губернатор решил охладить пыл супруги:
- Моя дорогая, вы так горячо боретесь за интересы империи, что я начинаю подумывать, уж не любите ли вы государя императора больше, чем вашего законного супруга. Да, да, вот скажите - ежели я вдруг занялся крамолой, вы бы приняли это так же горячо?
- Крамола не про вас! А что касается' моих патриотических чувств, то пусть у вас не будет сомнений. Родина для меня превыше всего!
- Именно поэтому вы так стремитесь в Париж... Клавдия Петровна смешалась на минуту от неожиданной реплики, но тут же взяла себя в руки.
- Пошли нам, господи, удачу,- повернулась набожная княгиня к иконе и беззвучно зашевелила губами.
Глава сорок восьмая
Если не использовал выпавшую вдруг возможность - это все равно, как если бы выпустил из рук случайно пойманную птицу - второй раз такое не выпадет.
Да, похоже, что первый план освобождения Хаджар из тюрьмы оказался птицей, вырвавшейся в самый последний момент. Подкоп не удался. Скальные породы, преградившие путь штольне, замедлили дело настолько, что приходилось искать иные варианты.
Гачаг Наби стал уже, пожалуй, нервничать, хотя это пока ему удавалось скрывать за привычным невозмутимым и спокойным выражением лица. Конечно, он и мысли не допускал о том, что придется потерпеть поражение - это означало бы, помимо всего прочего, несмываемый позор и унижение.
Сколько живет человек? По-разному. Кто сто лет - дай ему здоровья и сил аллах!- кто пятьдесят; а чья-то жизнь может и на двадцати годах оборваться. Но не об этом сейчас речь. Хочу отметить лишь то несомненное и важное для нас обстоятельство, что, как правило, доброе или недоброе имя, завоеванное человеком, существенно его переживает. Оно становится примером многим следующим поколениям - и по легендам судят о человеке, который давно свел свои счеты с жизнью.
Недаром говорили наши предки -"бык умрет - останется шкура, храбрец умрет - оставит потомкам имя". Плохо тому, кто носит башмаки из плохо выделанной кожи, но это полбеды. Горе тем, кто носит имя, опозоренное их предком! Куда лучше погубить свою жизнь, чем дать погубить твою добрую славу!"
Не только о себе думал Гачаг Наби, когда в голову ему приходили те суровые мысли, о которых мы вам поведали; он справедливо считал, что уже неотделим от своего народа, который прославит его славные, подвиги и который умалит его позорные поражения. Непросто, ой, непросто было Ало-оглы в эти дни.
А Гёрус жил необычной для себя кипучей жизнью. Всегда полусонный небольшой захолустный городок, где под старой чинарой, прикрывшей своими ветвями почти всю главную площадь, десятилетиями не происходило никаких выдающихся событий, вдруг наполнился народом, пешими, конными; ишаков с яркими хурджинами приводили в город армянские купцы; шумные кавалькады всадников на храпящих конях, украшенных сверкающей упряжью следовали за уездными беками; странники с посохами и в рванье стремились сюда же... Зачем? Может, потому, что в скоплении людей легче прокормиться сирому и несчастному, может - еще зачем. Кто знает?..
Солдаты все шли и шли, оглашая вечерние улицы залихватскими песнями и удалыми посвистами; казаки въезжали молча, покачивая длинными пиками и недобро поглядывая по сторонам из-под спущенных на лоб лихих чубов. Вай аллах, какая же сила накопилась! Куда это, а?
Поначалу Гачаг Наби и его соратники полагали, что арест Хаджар - случайная беда, которую поправить, в общем-то, нетрудно. Но полноводная река событий забурлила, закипела водоворотами, проявила свой куда как своенравный норов - и вышла из берегов. Что теперь будет?
Нам, из нашего далека, конечно, все куда яснее, чем тем, кто жил в конце прошлого века. Мы-то уже точно знаем, что приближался громадный и коренной поворот истории. Что Гачаг Наби, Хаджар и другие гачаги появились не случайно. Империи предстояло пасть! И в том, что происходило в те дни, была лишь неожиданно ярко проявившаяся, чуть опередившая общий ход событий закономерность, о неотвратимости которой знали лишь самые смелые и прозорливые умы человечества...
Колосс был еще жив и, казалось, полон сил. Но болезнь уже таилась в его исполинском теле. И первым ее признаком была необычная чувствительность истукана к любому проявлению неполадок. Так лежащему при последнем издыхании человеку все небезразлично - жужжание мушиных крылышек и то повергает его в ярость! А тут - пошли дела такие, что с жужжанием мух их и сравнивать не годится.
Первые молнии блеснули здесь, первые громы той грозы, которой предстояло разразиться. Вот это будет правильное определение.
Однако, внешне, повторяем, все еще текло как прежде. И многим казалось, что движение гачагов - случайность, бред, болезнь края. Какая недальновидность! Ну, будь это так - разве могли бы в этом случае кавказские орлы так прочно и надежно обосноваться по всем горным областям? Разве смогли бы они объединиться со своими сподвижниками и единомышленниками из других мест, скажем, из Тифлиса и даже из далекого Петербурга? Разве стала бы гигантская машина управления империей придавать столь большое значение сводкам о течении дел в далекой провинции?
Гачаг Наби, конечно, не мог бы высказаться по этому поводу так, как говорим мы с вами. Но он прекрасно понимал, что не личная вражда к уездному начальнику или, скажем, губернатору заставила его ступить на тропу войны. Он понимал, что не во имя встречи с ним, с Ало-оглы, прибыл сюда генерал-губернатор со своей пышной свитой, и даже красавицу жену привез в знак того, что обосновался здесь обстоятельно и торопиться не намерен - уедет восвояси только после того, как доведет свое дело до конца.
И неспроста генерал-губернатор вызвал сюда всех ханов и беков. Неспроста слетелись стервятники и снуют уже столько дней по улицам Гёруса. А что говорить о войсках, явившихся сюда с пушками и снарядными ящиками, словно бы на большую войну?
Нет, Наби не был столь высокого мнения о своей скромной персоне, чтобы приписать именно себе столь внушительные со бытия.
Нет, он просто спусковой крючок ружья, которое уже готово было выстрелить. Его судьба оказалась удивительным образом перемешана с тем, что все равно должно было бы произойти . Просто оказалось так, что в центре событий судьба поместила именно его, Наби, сына Ало. Но - раз так вышло, то делать нечего. Нужно держаться.
Вот так роковым образом история о любви Наби и Хаджар стала историей о потрясениях, которые испытала Российская Империя. Хотя казалось бы-почему?
Ах, Хаджар! Газель моя! Тебе и пятнадцати лет не было, когда твой лукавый взгляд навсегда прожег сердце Наби и поселил в нем не затихающую ни на миг сладкую муку! Нет у человечества больше и тайны и большего свершения, чем радость и горе большой, пылкой любви... Все может любовь!
Она толкает храбреца на подвиг, она позволяет обреченному спокойно смотреть в глаза смерти, потому что он пребывает в безмятежной уверенности, что жизни, напоенной любовью, нет и не может быть конца; многое может любовь.
Как была мила Хаджар, когда только первая завязь тронула еще совершенно зеленые яблочки юной наливающейся груди! Как прекрасна была Хаджар невестой, робко опускавшей глаза и охваченной еще и ей самой не ясным томлением!
Хотя - почему - была? Она и сейчас хороша, его Хаджар...
Подобна нежному голубю любовь Наби, и серебристым отсветом лунного сияния отсвечивают ее пушистые крылья...
Конечно - нынешняя Хаджар - совсем иная, чем раньше. Жизнь наложила свою суровую печать на весь облик этой незаурядной женщины. Она научилась вскакивать в седло, не касаясь стремени и стрелять на всем скаку, не зная промаха - это все так. Лицо ее потеряло детскую округлость и безмятежность и становится самозабвенным, дерзким и угрожающим в минуты схватки. Но - и в ярости это лицо прекрасно.
Ах, что же делать, что делать, как ей помочь?..
Гачаг Наби сильно потер щеку ладонью - и все же не смог стереть следы бродившей по нему нежной улыбки. Сидевший с ним рядом Аллахверди углядел то, что Наби пытался скрыть:
- Эй, Ало-оглы, чему ты улыбаешься?
Гачаг Наби смутился, как ребенок, которого застали, когда он таскал сахар из вазочки:
- Да так... Ничего...
- Странно! Такое трудное время, а ты о чем-то размечтался, словно юноша!
- Уж и помечтать нельзя...
- Может, и можно. Но - поделись с нами, о чем?
- Да, да,- присоединился к Аллахверди и кузнец Томас.- Что у тебя за тайна, которую ты скрываешь от самых близких друзей? Нехорошо, Гачаг!
- Ладно, скажу - решился Наби.- Только вы не смейтесь. Я очень скучаю. Даже - тоскую...
- С чего это?
- Как вспомню Ханали-кызы, так ночами спать не могу.
Друзья переглянулись и расхохотались; сначала смеялись только Томас и Аллахверди, но вскоре к ним присоединился и Наби. Смеялись долго, заговорщицки поглядывая друг на друга и утирая слезы...
Видела бы их Хаджар!
Глава сорок девятая
Конечно, Хаджар не унывала и не теряла надежды. Она полагалась на Гачага Наби, словно на каменную гору, знала, что не оставит ее возлюбленный. Но постепенно начинала понимать, как опрометчиво хвалилась тем, что, дескать, тюрьма ей не страшна и нет такой клетки, из которой она не смогла бы выбраться безпосторонней помощи. Стало ясно, что подкоп потерпел неудачу - или, во всяком случае, сроки его окончания существенно затягиваются. Ситуация создалась необычная - Хаджар увязла сама и сковывала Гачага Наби по рукам и ногам - не будь она в плену, он давно перешел бы Араке и замел бы следы где-нибудь в Иране - поминай, как звали. Теперь же он был привязан к месту и, что самое худое, об этом догадывались все.
Что и говорить - дочь Ханали тоже тосковала о своем любимом! Ей так хотелось взглянуть на него, услышать родной голос, уловить чутким ухом его дыхание, а потом - будь что будет!
Но - что можно было сделать в ее положении? Ничего не предпримешь! Да, тяжела доля мятежника, не по женским плечам эта тяжесть...
Не Хаджар была виновата в том, что происходило в эти дни в Зангезуре. И не Наби. Гнет царского правительства стал непереносим - и гордые люди не сумели с ним смириться.
Можно было, что и говорить, поднять обе руки вверх и завопить, рыдая:
- Сдаемся! Делайте с нами все, что хотите! Пусть все топчут нас ногами, мучают и обирают! Мы на все согласны! Ешьте, господа, если вы еще не сыты! Если не набили еще свои необъятные утробы! Ешьте все, что съедобнее, чем камни Зангезурских гор, потому что вам иначе никак не утолить ваши звериные аппетиты!
А когда не останется ничего другого - приходите к нам, сожрите нас и детей наших! Жирейте, высасывая из нас последние соки! Так уж нам на роду написано, что мы должны быть вашими рабами. Что мы должны стелиться вам под ноги и предупреждать все ваши желания. Нам суждено быть такими, в отличие от вас, чей удел власть...
Можно было, конечно, и так сказать. Но - кто бы это смог стерпеть? И ведь бежать было некуда! Спасаясь от деревенских богатеев, люди уходили в города и там за них принимались заводчики и фабриканты. С них снимали по семь шкур, заставляя работать почти даром. Куда же деться?
Если бы было нечто такое в естестве людей, что оправдало бы эту разницу в жизненном предназначении - можно было бы хоть не отчаиваться столь безответно. Но - где она, эта причина различий? Где логика? Почему те, кто топчут право и справедливость, должны утопать в роскоши, а те, кто ищут добродетели,- те гниют в тюрьмах?
Слава аллаху, что находятся смельчаки, которые не хотят терпеть этой гнусной несуразицы. Слава аллаху, что есть такие, как Хаджар и Наби, которые готовы сражаться во имя иной жизни. И во имя друг друга...
Все рассуждения Хаджар, рано или поздно, но обязательно приводили ее к воспоминаниям о Наби - и тут их цепь прерывалась. И где там взять логику, когда стремятся друг к другу два любящих сердца? Есть вещи и посильнее логики...
Как Хаджар жаждала появления Наби! Что ей до того, что это просто невозможно. Нетрудно ведь догадаться - нет ему пути в каменный мешок тюрьмы. Потому что, войдя в нее - он уже никогда отсюда живым не выйдет.
Хаджар понимала это. И не хотела Гачагу Наби пленения и смерти. Но она хотела, чтобы он непременно был рядом. Можно ли осудить любящую женщину за подобное желание?
Впрочем, каждый раз, подумав о том, она немедленно спохватывалась. Ей начинало вдруг чудиться, что она слышит голоса:
- Эй! Знайте - Гачага Наби убили при попытке проникнуть к его жене Хаджар!
Тогда ее бросало в жар и холод. Она представляла себе, как безжалостные пули одна за другой впиваются в Ало-оглы, пронизывают его насквозь, превращая в решето - и вот, наконец, самая подлая проходит сквозь большое сердце Наби, из которого бьет поток густой алой крови.
- Что вы делаете?- кричит Хаджар и задыхается от собственного крика.- Что вы делаете? Разве можно столько стрелять в человека? Смотрите, на нем уже и места живого нет... Остановитесь!
Хаджар при этом становилось так страшно, что она закрывала глаза руками, словно маленькая девочка, и начинала убеждать себя в обратном:
- Нет, нет! Это не может случиться! Ни одна пуля не настигнет Наби! Он ведь заворожен, заговорен от пуль... Нет, нет! И ей становилось легче. Тогда снова немедленно ею овладевали прежние желания.
- Пусть он придет! Ну, пусть он окажется здесь, целый и невредимый! Пусть появится хоть на один миг! Ведь не мог же он забыть меня? Ведь он говорил, что со мной никто не сравнится. Я много раз замечала на свадьбах и празднествах ни на одну девушку он не глядел. Только я ему и нужна. Любовь его ненасытна и не знает предела...
Она припомнила вдруг, как, бывало, когда всадники настигали в пути обездоленных кочевников или проезжали через бедные села,- Наби вдруг вспыхивал ярче мака, увидев ребятишек в отрепьях или девушек в рваных платьях. Он тут же открывал хурджины, переброшенные им через седла и начинал раздавать добро, отмеряя ружьем ситец от плотных скаток:
- Возьми, красавица, сшей себе платье! И сестре сшей! И братишке... Не унывайте - аллах велик и милостив. Не век будет длиться ночь, и день для нас настанет!
Раздаст так все, что под руку подвернется, а потом, отъехав подальше, спрашивал у жены тихонько:
- Ты не рассердилась?
- За что же?
- Я ведь твое раздал...
- Делай так и дальше, милый! И у меня сердце болит, когда вижу нищету и нужду.
- Мы ведь именно за них сражаемся,- говорил он снова, как бы в утешение жене, которая совсем в этом не нуждалась.- За них! А когда победим - я и не подумаю остаться гачагом. Я снова возьму в руки посох чабана - или примусь пахать и сеять, подымая сохой жирный горный чернозем... Верно?
- Но ведь ты все позабыл, Гачаг! Как пашут и как жнут. Как бросают в землю зерна и как собирают спелые колосья.
- Что же я помню?
- Ты помнишь, как свистом вызвать верного Бозата, своего любимого скакуна серого; помнишь, как свистят пули над самой головой; помнишь холодную сталь дагестанского кинжала, спрятанного у тебя за пазухой...
- Значит, мне уже не жить иной жизнью?
- Похоже на то, Гачаг.
- И сына у нас нет, чтобы хоть он смог воспользоваться плодами нашей победы. Чтобы хоть он увидел то, что нам не увидеть...
- Не горюй, Наби. Вон сколько мальцов бегает по улочкам наших селений. Они дети нашего народа - значит, и наши дети. Какая разница?
Они умолкали; цоканье копыт их коней нарушало вечернюю тишину гор. Плечо Наби, укутанное буркой, чуть касалось плеча Хаджар. Черная бурка,- а рядом белая; белая - а рядом черная... Рядом, рядом, плечо в плечо.
Глава пятидесятая
Издали зорким взглядом увидел Гачаг Наби, как вернулся в свою хижину Карапет, видно, отдежуривший сегодня в тюрьме, а через несколько минут дверь снова открылась и из нее вышла плотная смуглянка, направившаяся в огород с тяпкой и большим жестяным ведром. Это жена Карапета Айкануш принялась за свою ежедневную, никогда не кончающуюся возню по хозяйству.
Она деловито смела землю, преграждавшую путь воде из арыка к грядкам; полила огурцы, помидоры, картофель, подсолнухи; не обделила и травы, буйно пробивающиеся к солнцу,- шпинат, щавель, кинзу, укроп. И портулак у нее удался!
Сноровисто работая в огороде, Айкануш не забывала при этом все время поглядывать по сторонам. Время такое - все надо видеть, все слышать. Зевать некогда.
Когда руки заняты, глаза при деле, уши на макушке - голова все равно свободна. И потому Айкануш сосредоточенно размышляла. Она снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: "Как быть?"
Слепым нужно быть, чтобы не увидеть, какая вражеская сила скопилась в Гёрусе. Столько понаехало солдат, беков и ханов, будто ожидалась битва двух падишахов за шахиншахский престол. Так что же делать с подкопом, который, не дай бог, каждый день может попасться кому-нибудь на глаза.
То, что дело застопорилось надолго, в этом Айкануш не сомневалась. Она сама уже побывала в штольне, и ее руки, умеющие держать кирку, вполне убедились в крепости встретившейся на пути скалы. Она долго долбила ее - и бросила.
Передохнув, она уселась перед зеркалом, задумчиво лаская пальцами темные усики над верхней губой.
- Если бы я могла с утра до вечера скакать на коне, как Хаджар, я, наверное, похудела бы. И стала стройной, как она. Тогда и мне можно было бы одеть чоху джигита и скакать рядом с гачагами в их лихих набегах. Может, тогда мне тоже дали бы имя: "Гачаг Айкануш"? И пели бы обо мне песни?
Но на коне ей скакать не пришлось, а от работы в огороде талия ее и не думала убывать в объеме. Куда там! Наоборот. Хорошо поработав, Айкануш вкусно и сытно ела. Что тут еще говорить?
Итак, она поливала грядки, а глаза ее то и дело шарили по окрестным склонам. Она ожидала, что вот-вот появится Аллахверди или Томас, которые исчезли, как только в Гёрус прибыл генерал-губернатор. Исчезли и бросили подкоп на произвол судьбы.
Айкануш говорила себе:
- Просто удивительно, куда они подевались, почему даже весточку не пошлют. Чтобы мы тоже знали, как нам быть. Может, оставить все и бежать? Но - как бежать? С другой стороны, может - не убегать. Но - как не убегать, когда такой страх кругом.
А, может, Карапету следует замуровать вход в подвал и заштукатурить, чтобы никому и в голову не пришло, что прячется у нас в домике... А может отправиться к Гачагу Наби, попросить у него, чтобы дал нам коней и позволил сражаться в его отряде?
Ну и что ж, если я до сих пор ни разу не садилась на лошадь. Научусь. Стисну зубы - и научусь. Оденусь, как парень - и никто не узнает, что это я. И усики мне в этом помогут. Одна беда - в седло могу не поместиться. Для этого надо наполовину похудеть сначала. Не то можно упасть с коня у первой же канавы. Кроме того, необходимо похудеть хотя бы для того, чтобы удальцы Гачага Наби перестали пялить на меня глаза.
Можно. Все можно сделать. Если только Карапет не станет ругаться. А то как начнет - не дам тебе одевать брюки и сапоги! Не допущу, чтобы на тебя глазели!
Как объяснить ему, бестолковому, что пусть глядят, на то и глаза. Но если только кто руку в мою сторону протянет - тут же кровью умоется. В этом, Карапет, можешь быть вполне уверен. Рука у меня - ого! Ударю - ни один гачаг на ногах не устоит!
Воображение Айкануш так услужливо нарисовало ей этот трудный разговор с мужем, что ей уже казалось, что он стоит перед ней и говорит недовольным тоном:
- Ай, жена! Ну, что тебе взбрело в голову? Зачем тебе людей морочить и разжигать ссоры между гачагами? Зачем тебе это, Айкануш?
Она уже видела, как ответит ему:
- Карапет, дорогой... По-моему, это ты сам втянулся в эти дела. Ты носил Хаджар лепешки и зелень, с этого все началось.
- Что было, то было - смущенно ответил ей воображаемый Карапет и задумчиво почесал шею.- Действительно, я. Видно, нам уже нет обратной дороги.
Тут, конечно, Айкануш сразу перестала бы спорить и опустила бы глаза. Что спорить, если муж уже понял свою ошибку. Остального проще всего добиться не настойчивостью, а лаской.
Тут самое время напомнить, что при всем при том Айкануш отнюдь не бездельничала. Она работала вовсю, и огород уже дышал той живительной свежестью, которую приносит всему растительному миру долгожданная ласковая вода.
Однако так уж была устроена молодая женщина, так ее воспитали в Кафане, где она выросла, что она не умела делать зараз только одно дело. Поливать, окапывать, размышлять и наблюдать - все успевала эта пышущая здоровьем толстушка.
Поэтому она уже издали заметила темный силуэт человека, мелькнувший вдруг в дубовой роще. Присмотревшись, она быстро убедилась, что это гость нежданный - ни на Томаса, ни на Аллах-верди он не похож. Кто же это?
Скорее всего он напоминает того незнакомца, что однажды спускался в подкоп, дробил киркой камни как Фархад, не зная усталости... Потом ей сказали, что это был, дескать, сам Гачаг Наби. Возможно ли такое? В Гёрусе, наполненном сыщиками, солдатами и прочей сволочью? Нет, скорее всего это случайное сходство.
Человек приблизился легким быстрым шагом, остановился у плетня:
- Да сохранит тебя аллах, красавица!
- Да продлит он и твои дни, кум.
- Карапет дома?
- А тебе зачем это знать?
- Нужен.
- А сам ты кто? И зачем тебе нужен мой муж? Незнакомцу явно ее вопросы пришлись не по душе. Но он ответил терпеливо:
- Приглядись, может и узнаешь меня. Виделись.
- Ты похож на одного человека, но боюсь назвать имя...
- С каких пор ты стала такой боязливой, кума? - весело прищурился гость.
- Ты похож на... Да только этого быть не может...
- Что так?
- Потому что, если я ошибаюсь - ты или герой, каких мало, или полный безумец. Скалы, горы, поля и долины Зангезура кишмя кишат теми, кто только и мечтает, чтобы снять с тебя живого шкуру. Сам генерал-губернатор приехал...
Она назидательно подняла к небу указательный палец.
- Целый день по проволоке письма шлет в Петербург и оттуда получает ответы. Все въезды и выезды из города закрыты. Невозможно поверить, что ты и есть тот самый человек, из-за которого -и заварилась вся эта кутерьма. Неужели ты и правда ничего на свете не боишься? Может, ты заколдован и ходишь невидимкой?
Не отвечая ей, Гачаг Наби, а это был, конечно, он, спросил деловито:
- Кого же ты высматривала, поливая свой огород? Я же видел, как ты шаришь все время взглядом по окрестным склонам. Айкануш ответила вопросом на вопрос:
- А чем ты занимаешься? И что здесь делаешь? Гачаг Наби широко улыбнулся.
- А я занимаюсь тем, что напрашиваюсь к тебе в гости. Это я и делаю уже давно, но ничего у меня, как вижу, не выходит.
- Добро пожаловать! - ответила нараспев дочь Магыча, как этого требовал обычай. Но с места не тронулась.
- Ну, так что, дома ли твой муж?
Айкануш стояла в растерянности и никак не могла решить, что же ей теперь делать. Проще всего не тянуть больше время, а разбудить Карапета и пусть он сам все решает. Если это действительно Гачаг Наби, то он поможет разобраться в том, что делать дальше с подкопом, с тайным ходом, начинающимся у хижины Карапета. Но - тогда почему он не назвал до сих пор своего имени? И не кому-нибудь, а жене своего ближайшего помощника, ежедневно и ежечасно рискующего для него своей свободой, а может, и жизнью? Так - может, это просто ловкий сыщик? Соглядатай, до которого дошли слухи о подкопе и который теперь вынюхивает, как ему получше захватить всех причастных к этому делу прямо на месте преступления? .
Ведь - если станет известно, что открылась попытка освободить пленницу, то ее уж, наверное, увезут куда-нибудь подальше! А, бросившись освобождать свою орлицу, и Гачаг Наби, наверняка, попадет в сети и будет отправлен в Сибирь в железной клетке, словно диковинный зверь... Тогда наступят страшные времена. Все будут молча сносить любые поборы и притеснения.
Исчезнет у людей опора и надежда на справедливость. С ними поступят, как заблагорассудится ханам и бекам - кого повесят, кого расстреляют, кого зарежут попросту...
Размышляя так, Айкануш все более и более мрачнела лицом. Опасность может воздействовать на человека двояко - у одних она отнимает дар речи и парализует мышление; другим придает решимость и смелость. Страх за свою жизнь подстегивает каждого.
Сейчас этот страх подсказывал Айкануш: не доверяйся коварному незнакомцу! Избавься от него любыми способами - и дальше действуй, словно ты Гачаг Хаджар - разбуди мужа и срочно уходите в горы, где следует присоединиться к отряду Гачага Наби. Потому что - если уж настигнет и там смерть, так среди своих. Среди тех, с кем вы добровольно решили соединить свою судьбу.
"Ах, почему же не пришли вовремя Томас и Аллахверди? Я уже не говорю обо всех остальных, кто побывал в нашей скромной хижине, кто молча трудился в шахте - и ушли, как пришли... Но вот те, кто рассказывал нам байки, кто звал нас с собой - где они в эту страшную минуту? Наша судьба решена, мы уже перешли узенький мостик, отделяющий угодья белого царя от скромных владений гачагов. Но ключи от тюремных камер, которые в руках у Карапета, заставляют нас подвергаться двойной опасности, потому что из-за них', ключей, которые могут понадобиться когда-нибудь гачагам, мы вынуждены оставаться здесь, среди врагов. Так - может, пришла пора бросить все и бежать?"
И еще одно соображение угнетало ее. Она понимала, что, случись худшее, откройся связь Карапета с Ало-оглы,- и ему достанется самая страшная доля. Можно сказать, прямо на куски разрежут Карапета и Айкануш, спрашивая их с недоумением:
- Да как это вы, христиане, связались с нехристями? Если вы на такое способны, то не только с вами нужно расправиться. Отцов ваших, братьев, сестер и племянников - всех нужно повесить и расстрелять за такое богопротивное дело. Все семя ваше нужно искоренить с лица земли...
Плохо, плохо дело, Айкануш... Ну же, решайся на что-нибудь!
Айкануш подняла глаза - но незнакомца не увидела. Она осмотрелась кругом нету! Что он, сквозь землю провалился, что ли? Или превратился вдруг в хлебную крошку, которую склевал ненароком расхаживающий за плетнем самодовольный петух?
Встревоженная Айкануш вернулась в хижину. Карапет мирно спал; его богатырский храп наполнял всю небольшую комнатенку. Она стала теребить мужа:
- Проснись, ай Карапет, проснись... Не открывая глаз, он пробормотал:
- Я вижу, у моей Айко сегодня хорошее настроение...
- Подожди, я расскажу тебе одну очень странную историю!
И она принялась говорить, как внезапно появился из лесу незнакомый человек, о чем он расспрашивал и как неожиданно и непонятно исчез. Последнее удивило ее и испугало еще больше, чем все остальное. Карапет тоже остался в недоумении:
- А может, тебе все приснилось?
- Уж и не знаю, что думать,- развела руками верная подруга.
- Не думаю, чтобы Гачаг Наби сам пришел сюда,- принялся рассуждать вслух стражник.- Говорят, что генерал-губернатор рвет и мечет. Что он поклялся поймать Ало-оглы во что бы то ни стало. Даже уездного начальника Белобородова из-за этого дела чуть не прогнал назад в Россию... Так что - у нас здесь скоро начнутся кровавые сражения. Много крови прольется. Неужели Наби в такой час будет среди бела дня расхаживать по Гёрусу? Ведь и он не бессмертный!
Айкануш поглядела на него восхищенно:
- Какой ты умный, Карапет! Все правильно сказал. Я вот тоже так подумала.
Потом спросила робко:
- А если начнется стрельба, ты тоже будешь в ней участвовать?
- Конечно! - выпятил грудь Карапет.
- И ты совсем не боишься?
- Ничуть!
- Какой ты смелый! - восхитилась супруга, и глазки ее заблестели. Их блеск не укрылся от зоркого глаза Карапета и тот поспешил воспользоваться благоприятной ситуацией. Да, похоже, и сама Айкануш не собиралась сопротивляться всерьез. Она только вырвалась на минуту из охвативших ее властных рук, чтобы накрепко запереть двери хижины...
Именно в этот час вернулись с гор Томас и Аллахверди. Они попробовали войти, по обыкновению, без стука, но дверь хижины не поддалась. Удивившись и прислушавшись, они без труда угадали причину. Улыбнулись друг другу понимающе и грустно, и вновь почувствовали, как сильно их тянет в давно оставленный родной дом.
Глава пятьдесят первая
Как бы искусно ни приободряла княгиня Клавдия Петровна своего сановного супруга, сомнительность зангезурской экспедиции угнетала ее все больше. Генерал-губернатор чувствовал безысходность, естественно, еще острей.
Конечно, он время от времени предпринимал те или иные действия, которые должны были показать всем окружающим, что губернатор настроен самым решительным образом. Это удавалось. Пожалуй, даже Белобородое после длительной аудиенции у генерал-губернатора остался вполне убежденным, что перемены состоятся. Однако на деле все было совсем не так.
Последняя депеша от наместника Его Величества на Кавказе совершенно доконала его. В ней сообщалось, что министр иностранных дел, который непосредственно осуществлял руководство всем ходом событий на Восточной окраине Империи, отбыл в Польшу, и надолго. Следовательно, за делами будет непосредственно наблюдать сам государь.
Это было очень плохо, потому что все действия генерал-губернатора гянджинского теперь оказывались известными в Петербурге, как если бы Его Величество сам изволил бы пожаловать сюда, чтобы наблюдать за ходом кампании. На посредничество и заступничество наместника рассчитывать не приходилось.
Значит, единственное, что могло спасти положение - это полный разгром гачагов в Зангезуре. Нужно подавить все очаги мятежа, захватить живыми его главарей и отправить их в Петербург. Пусть государь император сам поглядит на Гачага Наби и Гачаг Хаджар, которых привезут ему во дворец, скованных по рукам и по ногам! С одной стороны, это будет свидетельствовать об одержанной победе наглядней всех реляций, с другой - позволит тем, кто правит нами из Петербурга, убедиться воочию, что мы имеем дело с врагом умным и упорным, что уж тут скрывать.
Надо ли говорить, что генерал-губернатор прекрасно понимал ситуацию? И то, что наместник в каждом письме, в каждом приказе подстегивал его, подталкивал к решительным действиям, только раздражало и сердило уставшего от всего этого переполоха старого вояку.
"Собираетесь ли вы использовать казаков для карательных операций? Намерены ли проводить операции на дальних границах округа? Переведете ли пленников, в том числе "кавказскую орлицу", за пределы Зангезура?"
И прочая, и прочая, и прочая...
Да, да, да! Собираюсь! Намерен! Намечаю!
Но - что пользы от наметок, если эти проклятые гачаги, быстрые и неуловимые, могут в любой момент совершить разбойный налет не там, где это предусмотрено нашими планами, а в любом им угодном месте? Как перевозить Хаджар в другие края, если нет гарантий, что удастся благополучно уйти из этих краев? Горные тропы - предательски опасны; здесь иной раз один храбрец может задержать продвижение полка. А несколько вовремя спущенных с хребта исполинских каменных глыб окажутся эффективней, чем батарея полевой артиллерии. Что же загадывать при таких обстоятельствах? Как решать?
Проще всего скомандовать:
- Огонь!
И вся могучая сила, собранная им здесь в единый кулак, начнет без умолку палить по окрестным кустам, так что черные клубы порохового дыма застлят белый свет. Да что от этого толку?
В этих рассуждениях и застала генерал-губернатора его супруга, и ее приход в мрачный кабинет князя был, как всегда, более, чем кстати.
- О чем тужите, Федор Матвеевич? - спросила Клавдия Петровна ласково; но в голосе ее чуть заметно прозвучали хорошо знакомые губернатору металлические нотки.
- Да вот, разбираю бумаги, которых мне целый ворох притащили,- ворчливо посетовал губернатор.- Поверите ли, душенька, ни одного толкового офицера, кого можно было бы на письменный фронт посадить... Как я своего секретаря прошляпил, в столицу отпустил!
Он откашлялся.
- Нет, палить из пушек в случае нужды они сумеют... Но написать нужное письмо по всей форме и впопад, так, чтобы потом не было неудовольствий от наместника и из Петербурга - тут их нет. Нет, цены не было моему татарчонку!
- А что писать надобно?
- Всего всякого... Но более всего запросов - распиши им диспозицию, как с мятежниками воевать будешь... Ну, что здесь отвечать? Воевать будем, как получится. Эти гачаги - они как блохи, сегодня здесь - завтра там. Успел прихлопнуть - твой выигрыш, чуть под-задержался - укусит и ретируется. Вот и вся диспозиция. Да ведь такое не напишешь...
- Не горячитесь так, мои шер. От злости кровь густеет, может удар случиться. Вену отворять придется.
Тронутый ее заботой, губернатор улыбнулся.
- Ну, душенька, это не беда. Кровь свою я в жизни не раз видывал, а поскольку лекарь всегда под боком...
- Я не о том, князь. Вам не болеть сейчас пристало, а быть в полной собранности. Оттого и предупреждаю вас - не горячитесь, не суетитесь по мелочам. Вы на большее нужны.
- Что бы я делал без тебя, дорогая,- проникновенно сказал ей супруг, и предательская влага омыла его выпуклые глаза.
- Почему это - без меня? Мы с вами, князь, теперь неразделимы. Ваши победы - они и мои, ваши поражения - мои в первую очередь, значит - я вас не вдохновила на подвиги!
- Горячая у тебя кровь, княгинюшка! - проговорил генерал.- Сказывается и молодость, и поколения предков - славных воинов... Помолчав, он признался:
- Моя кровь, чувствую, стала уже остывать. Не тот я уже... Клавдия Петровна поспешила его утешить:
-Не придавайте значения, мои шер. Выспитесь как следует - и все будет, как надо. Главное - не разрешить себе отступления. По-суворовски... Мне ли вам о том толковать!
- Так посоветуй - что предпринять?
- И думать нечего, все ясно. Самое главное - побывайте у этой самой Хаджар в тюрьме, или велите ее сюда доставить. Найдите способ с ней поладить - то ли улестить, то ли напугать. Только для нас сейчас это самое главное.
- Почему?
- Да потому, что тогда и Гачаг Наби в ваших руках. А без атамана и вся шайка разбежится.
- А если Гачагу Наби все равно, что происходит с его смуглянкой? Может, у него уже другая?
Княгиня посмотрела на него снисходительно.
- Да вы уже начинаете забывать, что такое любовь, князь! Никогда он ее не покинет. Она, только она ваш главный козырь в этой игре. На нее и ставьте.
- Разумно, милая,- согласился губернатор после некоторого раздумья.Пожалуй, я так и поступлю. Мой ангел-хранитель снова нашел способ вывести нас из тупика.
- Сумели же вы достойно поговорить с Белобородовым и привести его в полное повиновение! - продолжала Клавдия Петровна, развивая свой несомненный успех.
И снова генерал склонился к ее ручке, чтобы выразить свою признательность любимой жене. А она тихо вздохнула.
Глава пятьдесят вторая
Мы много говорили о Гачаге Наби, о его роли в народных волнениях. Но кто может сказать, какая доля души ало-оглы была поглощена идеей борьбы, а какая была попросту объята яркой и совершенно юношеской любовью к земной и прекрасной женщине? Потом - узнай мы точно, что любовь временами преобладала в его сердце и двигала его поступками - строго ли мы осудили бы Наби? Несомненно одно - когда Ало-оглы представлял себе тот прекрасный миг, в который его Хаджар покинет ворота душной тюрьмы и оденется так, словно она снова не гачаг, а нежная невеста: шелковое платье, узорный серебряный пояс, келагай, краешком которого можно прикрыть смеющиеся губы,- когда Наби представлял себе это, дыхание его становилось прерывистым и сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Ну какая преграда могла бы остановить его на избранном пути? Дробить скалы киркой - так дробить! И легендарный Фархад позавидовал бы его силе и выносливости в этом каторжном труде!
Именно потому и явился Наби в хижину Карапета, чтобы вложить всю свою мощь в самое неотложное сейчас дело... Может, он и понимал, что надо искать другие пути, но бездействовать - было выше его возможностей.
Камни так и сыпались под его рукой; после первого же удара они обвалились разом, словно бы не хотели ждать второго, еще более сокрушительного. Когда обломки породы заполнили весь подземный ход, Ало-оглы принимался таскать их к выходу, откуда уже нетрудно поднять все вывороченное из земли на поверхность. Потом он снова принимался махать киркой, и каждый его удар звонко отдавался в гулких недрах земли.
- Неужели Хаджар не слышит меня? - думалось Наби в иные минуты.
Самое поразительное, что и сердце Хаджар в эти мгновения билось сильнее то ли ее сверхчуткий слух действительно улавливал далекие сотрясения, то ли некие таинственные волны, идущие прямо от сердца к сердцу, заставляли ее услышать то, чего человеку обычному услышать невозможно, но она теряла покой и принималась вздыхать, как если бы ее Наби вдруг оказался здесь, совсем рядом.
Хорошо все же, что Ало-оглы не видел ее в эти минуты. Горькое зрелище открылось бы ему - возлюбленная сидела в углу темного каменного мешка, закрыв лицо руками, и от каждого движения сотрясающегося худенького тела тихо позванивали цепи.
Да, да, цепи! Потому что теперь, после приезда генерал-губернатора, дабы принять все меры предосторожности/ тюремщики сковали ее по рукам, и по ногам. Кроме того, у ее камеры был поставлен специальный сторож, который должен был дежурить, не отходя, днем и ночью.
И все-таки она была не бессильна! Простим ей минутную слабость, которую никто не мог видеть. Не будем забывать, что Хаджар, хоть и гачаг, но при этом женщина! И к тому же прекрасная...
Заслышав тайные содрогания сердца земли, Хаджар веселела, опускала руки, открывая посветлевшее лицо -: и прислушивалась. Она гордилась любовью, которая заставила Наби спуститься в темную штольню - и переживала из-за той опасности, которой он подвергал себя ради нее.
Ей казалось, что звуки, открывшиеся ей, может услышать каждый. И поэтому, когда удары усиливались, она принималась расхаживать по своей темнице, чтобы звон цепей заглушал слабый стук кирки возлюбленного.
А Наби в эти минуты громыхал по скалистым выступам в глубине подкопа со все возрастающей силой. Иногда ему казалось, что этот подземный путь не пройти никогда и надо бы не бросаться в эту затею с головой, а поискать иные возможности.
- Работай, работай руками, Наби! - говорил он себе,- но и о голове своей не забывай. Ей тоже не пристало сейчас прохлаждаться без дела. Проиграть этот бой нельзя. Лучше сразу бросить под ноги врагам свою шапку, признав, что утеряна честь и доблесть, а значит, что легендарного Гачага уже нет. Есть бывший чобан Наби, который не сумел стать никем другим, только расхвастался на все окрестности и опозорил честное имя своих отцов и прадедов.
И снова звенела его кирка, мерно взлетая и опускаясь вновь. Ах!
Ах! Ух! Ууух!
Пока грунт был помягче, кто только не побывал здесь, в подкопе! И Аллахверди работал, и Томас, и Гоги, и Андрей! Даже женщины, Людмила и Тамара, сделали все, что было им под силу.
Но теперь, когда впереди почти сплошь скала - никто не мог ничего поделать. Следовательно, он, Наби, должен суметь. Ведь не продлится эта проклятая каменная складка до самой тюрьмы! Ах! Ах! Ух!
Когда он останавливался на миг, чтобы перевести дыхание и прислушаться ему казалось, что он уже совсем у цели, что он даже слышит звон цепей, доносящийся из темницы. Ему казалось, что он уже ощущает дыхание возлюбленной, долетающее до него сквозь толщу камня!
И если кто-нибудь скажет, что это невозможно - мы вынуждены будем согласиться, указав при этом - да, невозможно, потому что никто из нас не Гачаг Наби и не ждет нас там, впереди, прекрасная Хаджар, жаждущая освобождения!
Он был герой - нельзя нам забывать это! Он был не такой, как все. Время возложило на его плечи безмерный груз - и он нес его достойно.
Какой смысл в спокойной, серенькой жизни, когда не знаешь ни треволнений, ни ярких страстей? Что толку, если долго и безмятежно катятся тусклые годы, которые, проходя, никакого следа за собой не оставляют? Лучше уж недолго прожить, но так, чтобы каждый день можно было посчитать за месяц! Вот потом и прикиньте, кто прожил дольше - хилый старец с морщинистым лицом, сидящий на камне у околицы селения, опершись на старый, отполированный его руками посох или юный джигит, сброшенный с коня шальной пулей во время жаркой схватки? Вот то-то.
Потому-то и оказался в этот момент в подкопе славный Ало-оглы, спустился в него так, что никто этого не успел заметить - ни хитрая толстушка Айкануш, недоумевавшая, куда делся случайный гость, ни Карапет, который уже снова подымал крышу утлой хижины своим богатырским храпом - словом, никто.
Он сражался один на один со своей бедой, и никакой див не мог бы остановить его в этот решающий многое момент. Обратной дороги не было! Победить - или умереть. Не умереть - значит, победить.
И он рубил, рубил, рубил...
Глава пятьдесят третья
Вот кто не мог найти себе места от злобы - это тот, кого называли "око государево". Подумать только, он, которому столько доверено - и не может попасть на прием к генерал-губернатору! Нет, за этим что-то стоит. Надо только понять, что именно.
"Не для себя же, в конце концов я стараюсь,- думал Николай Николаевич, кривя при этом душой,- о пользе Отечества приходится думать. Выслушай генерал-губернатор того, кто умел видеть больше других - узнал бы для себя много полезного".
Однако губернатор почему-то решительно отказывался от встречи, и неугомонный шпик продолжал нескончаемую слежку за каждым, кто казался ему подозрительным.
Сегодня счастье, казалось, улыбнулось ему. Он углядел человека, который был очень похож на Гачага Наби! Соглядатай долго крался за ним следом, видел, как тот подошел к хижине Карапета - и вдруг исчез, словно сквозь землю провалился. Да, да, словно сквозь землю!
Он и не подозревал, как близко подошел к истине...
- Досадно - подумал Николай Николаевич.- Что же делать? Побеседовать по душам с женой ключника, с которой незнакомец явно о чем-то говорил?'.. Но эта женщина такая хитрая бестия, что кого хочешь обведет вокруг пальца. Нет, допросить ее стоит - но потом, а то как бы не спугнуть зверя!
Чутье верно подсказывало шпиону - он на верном пути. А так как отсюда нет другой дороги, кроме тропки, вьющейся через дубовую рощу, то нужно устроить здесь засаду и ждать, сколько понадобится. Хоть целые сутки.
Он устроился поудобнее и погрузился от нечего делать в свои размышления, дабы скоротать время. Хорошо, что никто не мог прочитать, что за черные мысли бродили в этот тихий час в столь изощренном и злобном проходимце!
Всех, с кем он имел дело, Николай Николаевич считал либо бездельниками, либо предателями. Все уездное и губернское начальство таково!
Сладко едят, вкусно пьют, ходят по дорогим коврам, позванивая своими крестами, полученными бог весть за что, поскрипывают дорогими сапожками из тонкой кожи! А он вынужден торчать здесь, в темноте, как ищейка, как безродный пес, вынюхивая и выслеживая. Хорошо еще все обошлось с этими "новыми мусульманами". Ну, посудите сами, можно ли призвать к порядку и держать в повиновении этот дикий край, если каждый - хоть губернатор, хоть уездный начальник - все заняты только тем, что ублажают собственные персоны, кто во что горазд!
Этот старый дурень губернатор, судя по всему, видит только пышный турнюр своей жены и ни на что иное не желает обращать внимания! Влюблен, как мальчишка, старый хрыч, совсем из ума выжил. Только поглядеть, как он прогуливается по веранде дома рядом со своей благоверной - то к тонкой талии прикоснется, то локон ей поправит! Тьфу!
И полковник Белобородое не лучше. У него, правда, свой бзик.
Этот в либерала играть изволит. Книжки почитывает, с чиновниками душеспасительные беседы ведет.
Совсем заелись знатные господа, прямо скажем. Утратили добрый солдатский дух, попусту время тратят, которое надо бы с умом употребить на службу государеву... Он, только он, "око государево", может сделать что-либо путное в этом разложившемся уезде!
Затеяли, понимаете ли, игру в демократию. Норовят подластиться, поладить с местным населением, тупыми туземцами. А что с ними ладить? Они все равно добра понять не смогут! Нет, пустое дело играть в "кошки-мышки" и с местными беками, и с лихими гачагами. Ну, с этими-то все до конца ясно. Самые откровенные разбойники, какие во все века бывали. С этими должен быть вообще один разговор - за ворот и- на фонарь!
Постепенно все более распаляясь, соглядатай уже не мог остановиться.
- А те, кто окопался в канцелярии наместника? И в департаментах Петербурга? Они куда смотрят? Что они делают с доносами, поступающими в их секретные отделения? Неужели даже не читают? Потому что никакого толку пока от всех многочисленных сведений, которыми Николай Николаевич столь усердно снабжает этих канцелярских крыс...
Потом мысли его вернулись к тем событиям, которые непосредственно привели его сегодня в эту дубовую рощицу. Он снова и снова припоминал, как крался вслед за незнакомцем, как тот остановился у плетня, затеяв мирную беседу с женой стражника, а потом вдруг внезапно исчез... Куда это он делся? А куда пошла эта, усатая? Небось, к мужу под бок забралась! Эх, ну и бедра у нее... В тот раз попытался ущипнуть ее на базаре ненароком - ни черта! Словно каменная!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги