Карапет хлопал глазами, делал глупое лицо - а сам был от радости сам не свой. Когда его вызвали к начальству, он решил было, что все уже пропало, что раскрылась его постоянная связь и дружба с Гачагом Наби и его приверженцами, что именно к нему шел Ало-оглы, когда повстречался ему в добрый миг подлый шпион из Петербурга - да мало ли еще мог поставить ему в вину преданный царский палач Татарыбек.
Так что - пусть дерется, пусть утоляет злость, терзающую его подлую душу. Придет час, когда все вспомним ему и другим, таким, как он. Вспомним все шрамы, которые оставили на лице нашей земли приспешники императора, наместника, губернаторов и прочей сволоты!
А зуботычины... К ним не привыкать. От них еще никто не умирал. Но и их будет случай припомнить!
Глава шестьдесят пятая
Чем дальше, тем неспокойнее было на душе у княгини Клавдии Петровны. Дело в том, что муж ее, его превосходительство генерал-губернатор, совсем потерял голову. Беды, которые валились со всех сторон одна за другой, совсем сломили его.
Откуда бы ей это знать? О, жены все про нас знают! Даже то, что снится по ночам в кошмарах, от них не укроется!
И как снова и снова бредет всю ночь в воспаленном генеральском воображении траурная процессия - черный гроб на черном катафалке, подпрыгивающем и скрипящем на ухабистых зангезурских проселках... И как стоит генерал навытяжку перед строгим оком петербургского грозного следователя... И даже то, что он давно уже согласен признать себя безусловно во всем виноватым, даже в убийстве того, кто был в его губернии "оком государевым..."
Да, трудно быть рядом с супругом, который растерял в жизненных перипетиях последние крохи мужества и теперь готов склонить голову перед каждой неудачей. А ведь сейчас особенно нужна полная собранность, потому что, не дай бог, этот разбойник Гачаг Наби, который умеет вдруг, словно бы надев шапку-невидимку, исчезать с глаз людских и проходить через самые надежные стены - не дай бог, если он решит вдруг проникнуть в губернаторские покои! Не за себя опасалась гордая красавица-княгиня, она знала, что по обычаям гор, ей нечего бояться блеска дагестанского клинка. Но могло сложиться так, что этот удалец Ало-оглы куницей шмыгнет через порог и зарежет самого генерал-губернатора, как молочного ягненка! А губернаторшу заберет с собой, в свою разбойничью берлогу, чтобы после предложить властям справедливый обмен - "верните мне мою госпожу, я верну вам вашу!" Нет, такая ситуация княгине явно не улыбалась. Что же предпринять?
Прежде всего, хорошо бы убрать с глаз долой и от греха подальше эту гордячку Хаджар. Это уменьшит накал страстей и можно будет подумать о том, чтобы удалиться, по возможности без шума, и коротать остаток жизни где-нибудь в благодатном Париже или чопорном Лондоне, вдали от знойных кавказских страстей и неумелых российских чиновников, которые только и знают, что водку пить да взятки брать.
Чтобы услать пленницу из губернии, нужно в этой ситуации личное решение генерал-губернатора. Но он совершенно не в состоянии сейчас что-либо решать. Некогда боевой генерал, он полностью утратил веру в успех, его обуревали бесчисленные сомнения. Ведь - кто гарантирует, что, рискнув жизнями десятков, а то и сотен своих солдат и казаков, он не останется в конце концов у разбитого корыта?
Горы здесь такие, что и горный козел - архар, не всегда найдет, где поставить ногу; возле самых опасных перевалов преступниками уже заготовлены, как доносят лазутчики, тайные места, где стоит тронуть камень - и лавиной обрушится осыпной склон, засыпая на веки вечные все живое, что оказалось в этот страшный час на крутой, опасно вьющейся по крутогорью тропе...
С другой стороны - как загнать добычу в ловушку, если сеть вся в прорехах - прижмешь разбойников к границе - а они нырнут за кордон по им одним известным тропам - и поминай, как звали! С казаками ведь в Иран не сунешься, сразу начнутся дипломатические осложнения, не дай бог и до войны дело дойдет, тогда никому головы не сносить... Кого персидские сабли пощадят, того петербургские судьи не упустят.
А ведь стоит отойти - и снова проклятые гачаги здесь - то ли в Зангезуре объявятся, то ли в Шемахе.
Нет, здесь наобум действовать нельзя. Надо сначала хорошенько подготовить операцию. Но - как тут подготовишься, если и представления не имеешь, где твой враг, а сам у него как на ладони?
Ведь как ни скрывай, как ни скрытничай - что Гачаг Наби сам не увидел, о том обязательно ему донесут его удальцы. Ими, поди, весь Зангезур кишит. Это ведь кажется, что разбойников раз-два и обчелся. На деле здесь почти каждый разбойник, и, представься случай, - весь край подымется против империи.
Здесь хитростью надо, лукавством. Восток всегда славился хитроумной политикой, народ в этом деле искушенный, чтобы с ними ловчить-нужно быть сметливей лисы и змеи, вместе взятых. Когда-то генерал-губернатор это умел. Он четко знал: начинать надо с того, что подогреть и раздуть всегда тлеющие на радость врагам, чуть припорошенные золою лет очаги междоусобиц. А когда разгорится этот пожар - пожалуйста, бери тех, кого обуял священный гнев братоубийственной свары,- бери их голыми руками. Сейчас на. генерал-губернатора надежды нет. Все планы - и дальние, стратегические, и ближние - что сделать сегодня, а что оставить на завтра - все должно было рождаться в изощренном уме княгини.
Конечно, Клавдия Петровна щедро одарена богом. И красотой не обделена, и ум есть, и характер. Но война - не придворная интрига, к дыму и пороховой гари надо привыкать с младенческих лет, как это выпало, например, на горькую долю Хаджар. А княгиня росла в родовой усадьбе, среди нянюшек и гувернанток; ее не искусству боя учила жизнь, а хорошим манерам, языкам - живым, чтобы романы читать - по-английски и по-французски - и мертвым, дабы приобщиться к вечно не стареющей мудрости эллинов и латинян. Да что сейчас толку и с того, и с другого?..
Нет, дело это безнадежное. Единственный шанс у княгини - вернуть супругу веру в себя, утраченную, казалось бы, безнадежно. В этом нужно ставить на то немногое, что еще осталось ему по-настоящему дорого в жизни. А тут, несомненно, на первом месте любовь к красавице-жене. Только эта страсть удержала его превосходительство здесь, на этом берегу, иначе неминуемо попал бы либо на тот свет, либо в уютный дом, где кончают тихо дни свои тронутые умом состоятельные люди.
И верно: великая сила - женская красота! Впрочем, не будем отвлекаться...
Тяжелые дни, переживаемые княгиней, не уменьшили ее обаяния. Более того, страдания и раздумья придали ей особую, новую прелесть. Глаза ее, под которыми легли глубокие тени, горели, как две яркие звезды, стан стал еще стройнее, а беспокойство, испытываемое днем и ночью, сообщило ей особую живость и подвижность.
Сама княгиня прекрасно это понимала. И не раз, облачившись в роскошные, декольтированные на грани возможного вечерние наряды, только что доставленные ей из Парижа, она подолгу простаивала перед зеркалом, напевая что-то по-французски - тихонько, себе под нос, вертя в руках роскошную чайную розу, выросшую на самой любимой куртине губернаторского сада.
Длинные шелковые волосы Клавдии Петровны долго и любовно укладывала куафюрша, выписанная из Потсдама; тонкий аромат, который веял над нею, родился в центре Мадрида, на пропитанной жарким солнцем испанской земле. Ах, как прекрасна была княгиня!
Наряды менялись, само собой, каждый вечер. Но - что бы ни затевала в новый день губернаторша, никогда она не забывала накинуть на плечи, завязать кушаком или завить тюрбаном шелковый нухинский платок, знак и символ того, что должно было остановить в ее прихотливой судьбе столкновение с гордой дочерью ислама.
Нужно сказать, что обычно на красоту Клавдии Петровны, кроме нее самой, и полюбоваться было некому. Князь запирался в своих покоях и не выходил оттуда сутками.
В такие дни, когда крупные звезды, словно фонари, загорались в темно-синем небе Зангезура, красавица со вздохом бросала розу в окно и звала камеристку Аннет - раздеваться и готовиться ко сну.
Именно в такие вечера злоба и ненависть к неразумным кавказцам бушевали в душе княгини с особой силой. Иногда ей казалось, что пожар гнева испепеляет ее и она уже способна сама, собственной рукой изрубить мужа на части дамасским кл'инком, всегда висевшим у его изголовья в богато украшенных серебряными узорами ножнах. Да, именно так, изрубить на части, потом облачиться в генеральский мундир с золотыми эполетами и, приняв на себя радость и обузу повелевать краем, начать самой крестовый поход против негодных абреков. А что?
Отстучать депешу самому его величеству императору всея Руси! Напомнить о славных временах, когда не губернией - Россией правили умные и сильные женщины, принеся ей, если не золотой век, то мир и процветание! Так доверьтесь мне, ваше величество! Я не подведу! Рука моя не дрогнет!
Нет. Нельзя. Депешу доставит государю дежурный флигель-адъютант, положит перед ним, едко и угодливо улыбаясь; и на неминуемый вопрос - "а не сошла ли часом с ума наша южная Аврора?" ответит обязательно подленьким шепотком: "Именно так, ваше величество. Жара, дикость кругом - как же..."
Тогда - прощай все! Увезут Клавдию Петровну в золоченой карете, посадив слева и справа дюжих монахинь в крахмальных белых чепцах; увезут в дальний монастырь на Север - приходить в себя под мягким неярким солнцем, среди прибитых ветрами колючих сосен. Померкнет тогда золотой шелк тонких волос, пойдет морщинами гладкий лоб.
Нет. Еще раз нет. Так рисковать нельзя. А - смогла бы! И рука бы не дрогнула.
Есть единственный выход. Надо излечить сиятельного супруга. Нужно влить в него силы и решимость. Зажечь угасший огонь священной ненависти к врагам империи. Подтолкнуть к решению - нечего медлить! Пришла пора дать бой всем бунтарям и непокорным! Пора разбросать их окровавленные трупы по улицам Гёруса и не разрешать подбирать их в течение трех дней в устрашение колеблющимся! Пора спалить хижины разбойников и лачуги их приспешников.
А начинать надо с того, чтобы обезглавить проклятую шайку. " Пока он с ними - на место одного казненного придут десять. Вместо сотен - тысячи соберутся!
Только - может, его и нет, этого пресловутого Гачага Наби? И не было? Может, это просто вымысел, легенда, мечта народная, которая приписала все геройские деяния века одному-единственному человеку?
Да, но Хаджар, томящаяся в цепях, в самой дальней камере сурового каземата? Уж ее никак вымыслом не назовешь. Вот она, рядом, можно призвать ее к себе, впиться в нее острым ненавидящим взором, скрестить свой надменный взгляд с ее ненавидящим... Ах, как было бы все просто, окажись происходящее легендой. Однако и мечтать об этом нечего. Не легенда, а живые люди, смелые, умные, воспетые в песнях и рассказах, которые передаются из уст в уста. Не разбойники они, а вожди, подымающие народ против того, что казалось непоколебимым. И самое странное - что не пали, конечно, но все же дрогнули несокрушимые веками стены от их, казалось бы, мизерных усилий...
Глава шестьдесят шестая
Хватит метаний, княгиня. Взгляните правде в глаза. И - решайтесь.
Пожалуй, напрасно обуревали княгиню столь трудные и тягостные размышления. Губернатору уже вряд ли кто мог помочь. Даже потрать он все свои сокровища, чтобы выписать со всех концов света самых искусных врачей и знахарей - никто не принес бы ему облегчения. Болезнь не считается ни с мундиром, ни с громкими
титулами. Она приходит, не разбирая, и к нищим, и к королям.
И, раньше или позже - неминуемо увлечет свою добычу в сырую землю.
Сон и явь перемешались в усталой голове генерала. Звуки окружающего мира доносились до него все глуше. И отзыв его на них слабел с каждым днем.
Генерал понимал в душе, что княгиня Клавдия Петровна ведет отчаянную борьбу с ним и за него. Он не оставался вполне равнодушным, когда взгляд его останавливался на красавице жене, грациозно изогнувшейся в уютном кресле. И не мог не видеть, что чаще и чаще глаза её загорались не любовью, а гневом и ненавистью. К кому? Не к нему ли?
Вот сейчас ее взор обратился к висящей на стене дамасской шашке и искры вспыхнули в зеленых кошачьих глазах княгини. Почему? Может, ей почудилось, что шашка свистнула, взвизгнула у нее в руке и развалила пополам чью-то незадачливую голову? Но - чью?
Ах, как хотелось бы губернатору, чтобы так и случилось. Чтобы разом принять смерть от любимой руки. Может, попросить ее об этом... Может, спросить...
Самое страшное то, что задай генерал в этот час княгине ужасный вопрос напрямую, по-кавалерийски, в лоб - она бы не смогла скрыть от него правды. Она бы сказала, что именно его считает виновником всего этого позора, что громадная империя оказалась как бы бессильной перед такими бунтовщиками, как Гачаг Наби и Хаджар.
Боже мой, каким тягостным мог оказаться этот несостоявшийся разговор.
- Любили вы мужа, княгиня?
- Безмерно.
- Изменяли ему?
- Нет. Никогда. Даже в помыслах.
- Это правда?
- Истинно говорю. Как на духу.
И Клавдия Петровна тут осенила бы себя истовым крестом и преклонила надолго колени перед образом, утопающим в серебряных ризах. Не захочешь поверишь в эту искренность!
- А сейчас не считаете его вправе продолжать влачить жалкое существование на этом свете?
- Нет, не считаю.
Но, к счастью, этот разговор не состоялся. И шашка осталась висеть там, где висела, посверкивая золотой бахромой. А это значит, что нет избавления, и что генерал-губернатору еще долго тонуть - и не уходить ко дну, умирать и воскресать семь раз на дню, и ждать с нетерпением - когда же кончится эта смертная мука.
Конечно, он мог бы прекратить свои мучения сам. Но каждый стремится отсрочить свой смертный час, как бы он ни желал его. Такова уж природа человеческая.
Потому и не мог никак выбраться князь из бесконечного круга адских мучений.
Иногда его ослабевший дух все же прекращал метания, и тогда губернатор мысленно начинал отдавать грозные и своевременные приказания, снаряжал в поход казаков и формировал карательные батальоны. В воображении своём он проходил огнем и мечом по мятежным селам; жег, разрушал и убивал, так что нетрудно было проследить его неотвратимый путь. Хаос и страх воцарился в стане разбойников, дым от их пылающих хижин подымался выше холмов зангезурских...
Однако, вскоре губернатор приходил в себя, и тогда мысли его текли уже совсем по иному руслу.
"Всё, всё не то,- желчно шептал он, закусив желтыми зубами губу,- не с того надо начинать. Бессмысленно сейчас пускаться в горы. Надо изловить вожаков, а потом уже вылавливать мелкую рыбку... Да, но как это сделать?"
Губернатор поседел за последние дни, осунулся. Плечи его совсем поникли и, стоя перед окном в тяжких раздумьях, он сам походил на большой вопросительный знак. Да - и было о чем поразмыслить.
Подступал новый век - двадцатый. С ним заканчивалась целая эпоха, в которой все было ясным и устоявшимся. Что несет смутное надвигающееся завтра? Какая судьба уготована империи и царствующему дому? Как угадать, что ждет каждого там, за крутым поворотом истории? Где и когда разразятся невиданные бури, которые явно зреют в недрах сегодняшнего дня?
Пред такими вопросами и мудрец бы спасовал. А уж генерал-губернатор гянджинский, безнадежно запутавшийся в клубке куда более простых проблем и противоречий, никак, никак не мог рассчитывать на успех. Он чувствовал себя, как Лаокоон, которого, как известно, задушил в своих смертельных объятиях гигантский удав, и тот принял смерть потому, что могучие кольца парализовали его силы и волю и, в конце концов, вовсе сокрушили его. Вот так чувствовал себя и губернатор. Что делать?
* * *
Почтмейстер, наконец, решился. Он собирался не без опаски, но всё же уложил в шелковую папку с витыми китайскими шнурками все так и не востребованные, не распечатанные письма, пришедшие вдогонку губернатору в Гёрус. Пораздумав, глава почтовых чиновников пришел к выводу, что ему необходимо самому предстать перед его превосходительством, чтобы заверить в своем неуклонном усердии, объяснить причины задержки почты - а, заодно, подлить масла в огонь, указав губернатору на бездеятельность и слабость уездного начальника, который, по слухам, и так впал и немилость. Конечно, до губернатора уже наверняка дошла молва, что полковник, несмотря на свое воинское звание и высокую должность, самый настоящий масон и либерал, что явно не подобает... Если его превосходительство соизволит выслушать почтмейстера благосклонно, то - почему бы не попытать счастья и не намекнуть, что уезд только выиграет, если тот, кто так образцово ведает почтой, возьмет на себя труд привести в соответствующий порядок все уездные дела!
А что? Может, и вывернет фортуна, чем черт не шутит. Во всяком случае, заверения в верноподданнических настроениях по отношению к богу, царю и начальству никому еще вреда не приносили.
Опять же, жизненный опыт подсказывал почтмейстеру, что любое начальство обожает сплетни и наушничанье. Это и развлекает высокую персону, и дает пищу для размышлений, и позволяет правильно обдумать очередной ход перед тем, как превратить очередную пешку в ферзя.
Закончить свое сообщение почтмейстер решил откровенной лестью. Тут правило простое: чем лесть грубей, тем точнее она достигает цели. Надо сказать что-нибудь вроде:
- Ваше превосходительство! Мы ждем вашего слова, чтобы броситься в бой! Мы уверены, что вы уже приняли простые и мудрые решения, и операция по поимке разбойников спланирована вами так, что от первого же удара их силы рассыпятся, словно глиняный кувшин под ударом нагайки! Скоро от них останутся только песни... Которые, как мы все знаем, не поют о побежденных. Так что и песни скоро забудутся. И никем не вспомнятся ненавистные нам имена - ни уважаемыми людьми, которые носят папахи, ни забитыми сельчанами в грязных чарыках, ни русскими поселенцами, молча бредущими за плугом по нашим черноземным степям. Мы ждем вашего слова, дорогой наш господин губернатор!
Ах, если бы при этих словах губернатор улыбнулся! Тогда почтмейстер с благоговением испросил бы у него разрешения, чтобы его, ничтожного, долговязая супруга пришла в губернаторский дом и собственноручно настряпала яств, которыми они, недостойные, мечтали бы угостить губернаторскую чету у себя - но не рискуют даже вымолвить вслух это приглашение столь высоким особам. А дальше - будет видно...
Разработав надежный план, почтмейстер облачился в вицмундир и отправился в путь, прижав' к впалой груди золотом тисненную черную папку. Он так нежно обнимал ее, словно хотел сообщить ей хоть частицу нежности и благоговения к тому, перед кем эта папка должна была лечь на стол.
- Хорошо бы,- мечтал он вслух,- чтобы в тот момент, когда я приближусь к губернаторским покоям, небо явило милость и господин генерал-губернатор оказался на балконе... Конечно, он издалека различит своим зорким оком, что к нему направляется верный слуга с важнейшим делом - и, сразу это разобрав, он отдаст распоряжение челяди:
- Пропустите, пропустите почту! Препроводите этого господина прямо ко мне... Может, он несет новые указания от самого государя императора! И как я мог столько дней не вспоминать о том, что ко мне могут поступить важные и даже необходимые известия? Конечно, это лишь потому, что я был крайне удручен смертью моего храброго офицера, и все остальное просто выпало из моего круга внимания. Ну, да самое тяжелое в этой грустной истории позади, обратимся к сегодняшнему дню!
Рассуждая так, почтмейстер мелкой рысцой добрался до губернаторского дома и поднял глаза лишь в последний момент, у дверей, уверенный, что господин генерал уже давно его заприметил и ждет. Однако на балконе никого не было.
"Наверно, его превосходительство спит,- подумал тогда начальник почты,- а что ему делать, как не спать? Дело его такое, он не то, что наш брат уездный чиновник. Он - захотел, поехал, куда глаза глядят, захотел - спать лег посреди дня. На то он сам себе головам.
Да и то сказать - нелегкий путь проделал господин губернатор. Бросил свои роскошные апартаменты в Гяндже и вот уже который день мучается здесь, в провинциальном Гёрусе. Его ли это дело, скажите на милость? Да... А кто виноват?
Тут ответ один - виноват Сережа, то бишь его благородие уездный начальник полковник Белобородое Сергей Иванович. Лично. И никто больше.
Разве дело уездного начальника рассуждать о величии декабристов, вместо того, чтобы ловить государственных преступников? Будь он попроворнее, пооборотистей - не пришлось бы самому генерал-губернатору брать на свои плечи чужие труды и болеть в дороге...
Собственно, надо сказать, хитрый почтмейстер был во многих делах куда осведомленней, чем он хотел бы это показать. И даже сам с собой он несколько хитрил, произнося такие сладкие и высокопарные монологи. Дело в том, что почтмейстер был неописуемо любопытен, и когда желание одолевало его со страшной силой, он, приговаривая: "Прости, господи, согрешил!" - открывал весьма искусно приглянувшееся ему послание. Так что...
Очнулся чиновник от своих раздумий на самом пороге дома, уже в парадном, куда он сунулся, не спросясь. Но тут его грубо остановил казак, заслонивший карабином вход:
- Куда? Не велено...
- Як его превосходительству!
- Бумага есть?
- Какая?
- Пропуск!
- Да у кого взять?
- Там,- мотнул головой казак на дверь, в которую ввалился почтмейстер.Идите отсюда, господин хороший, я на посту, мне с вами гутарить не положено.
Чиновник вывалился за дверь, обескураженный более чем холодным приемом и пустился на поиски адъютанта. Не прошло и получаса, как он отыскал его во флигеле, стоявшем особняком в заднем дворе.
- Ничем не могу вам помочь,- ответил тот почтмейстеру сухо, невнимательно выслушав его сбивчивую речь.- Нет указаний принимать кого бы то ни было.
- Но у меня почта для господина губернатора! В том числе из Петербурга!
Адъютант задумался.
- А от кого?
- Ну, вам-то, господин штабс-капитан, наверняка прекрасно известно, из каких высоких инстанций пишут его высокопревосходительству! - ответил чиновник с угодливой улыбкой.
Это подействовало. После долгих раздумий офицер произнес:
- Хорошо-с. Оставьте бумаги, я передам губернатору.
- Невозможно, сударь! Я должен те письма, что собраны в этой папке, вручить лично. Такова инструкция.
Конечно, никакой такой инструкции не было, но очень уж почтмейстеру хотелось предстать перед высоким начальством. Он не ошибся в своих расчетах. Услышав магическое слово, адъютант спасовал.
Недовольно сморщившись, он все же отправился в губернаторские покои, чтобы получить указания. Но, передумав, свернул в комнаты Клавдии Петровны, которая в эти дни сама, по сути дела, правила всеми делами губернии. Княгиня соизволила дать согласие чтобы почтового чиновника допустили в губернаторский кабинет.
Адъютант вернулся:
- Прошу вас следовать за мной!
И отправился по высокой лестнице на второй этаж. Еле поспевая за молодцеватым капитаном, почтмейстер, тем не менее, успел спросить, подавляя одышку:
- Говорят, господин генерал-губернатор хворает?
- Кто говорит? - через плечо поинтересовался офицер.
- Да вот, верноподданные чиновники сокрушаются...
- Глупости! - оборвал адъютант.- Нечего вам сплетни собирать, милостивый государь.
Но назойливый посетитель не унимался, полагая выслужиться своей озабоченностью о губернаторском здоровье:
- Немудрено здесь и заболеть! Дороги у нас известно какие, ухаб на ухабе. Кого угодно измотают.
- Наше дело военное, нам ли ухабов бояться.
- А, может, он из-за этого ужасного убийства слег?
- Вы мне надоели, сударь! - рявкнул штабс-капитан, и чиновник, наконец, примолк.
На верхней площадке лестницы было две двери. Одна из них оказалась отворена, и в проеме, словно картина в раме, застыла прекрасная княгиня Клавдия Петровна. Почтмейстер склонился перед ней.
- Что за нетерпение, сударь? Что за срочность?
- Депеши из Петербурга, ваше превосходительство! С пометкой: "весьма срочно!"
Клавдия Петровна молча наблюдала, как адъютант препроводил посетителя в кабинет мужа. И, проводив его взглядом, осталась стоять в дверях, покусывая алую губку.
Губернатор сидел за широким столом и не поднял глаз на вошедших. Потом сказал нервно:
- Ну?
Не так представлял себе почтмейстер встречу! Но выбирать не приходилось, и он с низким поклоном положил перед начальством черную папку и развязал шнурки, затянутые хитрым узлом.
Губернатор неторопливо и без признаков заинтересованности перебрал письма, мельком взглядывая на адреса отправителей. Потом спросил неожиданно бесцветным голосом:
- Что, небось половину писем вскрывал?
- Как можно, ваше превосходительство! - пролепетал тот, потея от ужаса.
- Знаю вас...- продолжал генерал также без выражения.
- Закон не дозволяет, ваше превосходительство! Губернатор скривился:
- Господи! Да какой же может быть закон в этом богом проклятом крае?
- Что вы изволили сказать? - переспросил посетитель растерянно.
- Говорю, что вы здесь все - разбойник на разбойнике!
- С вашим приездом, ваше превосходительство, все в этом, воистину диком крае, придет в надлежащий порядок.
Губернатор впервые поднял глаза на собеседника, стоявшего навытяжку, словно новобранец перед фельдфебелем.
- Вы действительно в это верите? - переспросил он, изрядно помолчав.
- Весь Зангезур только о том и говорит.
- Говорит, говорит... Языками болтать все мастера. А как дойдет до дела, ваши зангезурцы...
Почтмейстер стоял ни жив ни мертв.
- Почему же никто не действует, я у вас спрашиваю, сударь мой?
- Горы, ваше превосходительство... Сами понимаете... Что ни шаг, то овраг.
- Ну, про горы я и сам знаю. Вы мне толком скажите, кто мешает зангезурцам расправиться с бунтовщиками? Почтмейстер решился:
- Уездный начальник Белобородое. Губернатор поднял брови:
- Это как так?
- Либерал-с, ваше превосходительство. С идеями... Где уж тут разбойников ловить.
Генерал долго размышлял.
- Это донос, сударь мой.
- Так точно.
- И - уж наверное - не первый?
- Впервые, ваше превосходительство.
- Что ж раньше молчали?
- Полагал, без меня есть кому донести.
- То есть?
- Ведь был офицер, которого все называли "оком государя императора". Смел ли я?..
- Не надо забывать,- провозгласил губернатор назидательно,- что каждый верноподданный в любую минуту своей жизни, чем бы он ни был занят, является и государевым оком.
Клавдия Петровна, прислушивавшаяся к разговору из-за неплотно прикрытой двери, вздохнула облегченно. Наконец она услышала из уст супруга нечто, свидетельствующее, что память и голос рассудка не угасли в нем навеки.
Между тем генерал, сев на любимого конька, никак не мог остановиться, говорил и говорил, полуприкрыв глаза и чувствуя, как в него вливаются новые силы:
- Каждый обязан служить своему государю, не жалея ничего - ни времени, ни сил, ни даже самой жизни. Законы империи святы, устои империи незыблемы! Есть одна заповедь истинного слуги государевого: служи до самоотречения! И вторая будь жестоким к врагам государя, забудь о милосердии. Нужно вырезать каждый язык, способный произнести хулу в адрес самодержавия, нужно отрубить каждую голову, в которой родятся крамольные мысли...
Говоря так, губернатор воспламенился окончательно, встал из-за стола и двинулся к тщедушному начальнику почты, рубя воздух ладонью.
- Расстреливать и вешать! А не хватит пуль и веревок - хоронить заживо под развалинами!
- Так точно! - поддакнул почтмейстер. - Истинную правду изволили изречь, ваше превосходительство...
Генерал остановился, как пробужденный ото сна, взглянул на изогнувшуюся в поклоне фигурку чиновника с недоумением - и показал ему на дверь жестом, который мог быть истолкован и как строгое, но доброжелательное известие о том, что аудиенция окончена, но можно было и так понять, что генерал попросту велел доносчику выйти вон.
Как бы то ни было, но почтмейстер удалился, подобострастно и униженно кланяясь.
Глава шестьдесят седьмая
Какие бы силы ни бродили в недрах потрясенной империи, какие язвы ни разъедали ее - на первый взгляд казалось, что все обстоит по-прежнему, как это уже устоялось в веках: вся могучая машина принуждения и насилия в действии, иерархия полностью соблюдается, депеши летят из конца в конец, исправно вызывая ответы и донесения об исполнении.
Собственно, зоркие государственные деятели, а также наиболее дальновидные из купцов и промышленников понимали, что дела идут из рук вон плохо. Но всей глубины наступающего кризиса и они не представляли себе. Все казалось, что как бы ни было худо, в конце концов так или иначе обойдется. Не обошлось!
Но об этом узнало уже следующее поколение.
Естественно, Ало-оглы не представлял себе, какие силы вызвали к жизни те мощные токи народного брожения, которые вынесли его на поверхность. У него было свое понимание жизни. Он знал, что сейчас для него важнее всего вызволить из тюрьмы Ханали-кызы. И при этом нужно опираться на собственное мужество, волю и решимость, умение провести врага и оставить его с носом. Взвешивая все так и этак, он снова и снова приходил к выводу о том, что многое зависит от удачи в затее с подкопом, который его друзья вели под каземат.
Между тем и над столь ревностно лелеемым планом подкопа уже нависала серьезная опасность.
Дело в том, что новый начальник тюрьмы Татарыбек, был хорошо обученным сыщиком. Он с великим усердием окончил специальное учебное заведение в Петербурге; потом много лет служил в самых разных тюрьмах, пройдя все ступени должностной лестницы, и дело свое знал прекрасно.
Его много раз проверяли жандармы и крупнейшие специалисты из тайной полиции, и каждый раз приходили к выводу, что лучшую ищейку найти трудно.
Татарыбек не брезговал выполнять любые поручения. Ему случалось по специальному заданию отравлять в карцерах неугодных, навещая их в облике тюремного врача; он выдавал себя то за христианина, то за мусульманина, чтобы втереться в доверие к своим "подопечным", равно искусно обращаясь и с четками, и с библией. А уж кто он на деле, шиит или суннит - это он, пожалуй и сам не знал. Искусно лавируя между представителями и приверженцами этих двух враждующих мусульманских течений, он исполнял намаз трижды в день, если находился среди шиитов, или пять раз, если за ним следили глаза суннитов, издавна уверенных в том, что это нужно, делать так и только так.
Был ли он истинным сторонником самодержавия? Трудно сказать. Был только один человек на свете, которого Татарыбек любил преданно и самозабвенно - это он сам. Тщеславный и честолюбивый, жадный до почестей, наград и денег, он ни перед чем не остановился бы, дабы достичь очередной ступени на лестнице, ведущей вверх, к чинам и богатству. Златовласый гигант, косая сажень в плечах, он мог одним ударом убить каждого, кто стал бы на его пути, мог пресмыкаться перед карликом, облеченным властью.
В гёрусскую тюрьму Татарыбек был послан отнюдь не за тем, чтобы навести в ней дисциплину. Это было, так сказать, лишь поводом для его назначения.
Истинной его задачей было организовать исчезновение навеки без суда и следствия тех, на кого указали бы ему власти. Было оговорено, что как он этого добьется - дело, которое касается исключительно его одного. А любая бумага за его подписью будет принята в верхах, как вполне обоснованное объяснение любых, самых невероятных происшествий в тюрьме.
Грубый, неотесанный, похожий на лешего из страшных сказок, Татарыбек наводил ужас на всех, кто оказывался в его руках. Правда, при случае он мог говорить и сладко, как лис. Но это уменье ему редко приходилось пускать в ход.
При переводах из одной тюрьмы в другую Татарыбека непременно сопровождал фельдшер, уже давно ставший его правой рукой и соучастником всех его преступлений. И если Татарыбеком двигала корысть и жажда власти, то фельдшер, похоже, находил наслаждение в том, чтобы сеять зло.
И вот этим двум палачам, не знавшим ни жалости, ни сострадания, было отдано приказание извести "кавказскую орлицу".
Неважно, что с ней случится на самом деле! Но не позже, чем через несколько дней власти ждали от начальника тюрьмы объяснительной записки, в которой сообщалось бы о том, что заключенная Хаджар Ханали-кызы не вынесла разлуки со свободой, не смогла привыкнуть к тюремному распорядку и дисциплине и, угасая под тяжестью совершенных ею грехов и преступлений, отдала душу единому аллаху.
О том, как следует поступить с трупом преступницы, будет направлено специальное указание. Пока же - необходимо, не теряя времени, затушить этот неуемный огонек, к которому тянутся все страждущие свободы; необходимо, чтобы смолкли складываемые о разбойнице песни и легенды...
В какой бы тайне ни сохранялось готовящееся преступление, Карапет сумел распознать грозные предзнаменования и решил принять свои меры. У него был тайник, где он припрятывал для Хаджар хлеб, сыр и пучок кинзы. Так они и уговорились. "Кавказская орлица" безропотно принимала из рук дежурного надзирателя жестяную миску с тюремной баландой, а потом осторожно выливала ее, зная, что к ночи верный друг доставит ей скромное пропитание. И каждый день, заглядывая в глазок тюремной камеры, Татарыбек с удивлением убеждался, что Хаджар не слабеет, не бродит из угла в угол, изможденная болью и судорогами, а полна энергии, и глаза ее блещут так же непримиримо.
Тогда он подступал к своему подручному-фельдшеру с расспросами:
- Слушай, а что это на нее твой яд не действует?
- Видно, организм такой сильный, начальник! - пожимал плечами тот.
- Ну, так всыпь ей побольше!
- Никак нельзя. Труп вспухнет и пойдет пятнами. Тогда не удастся скрыть отравление.
- Да - черт с ним!
- Нет, так нельзя. Молва об этом обязательно пойдет. А здесь кругом горцы, народ дикий. Боюсь, что потом нам несдобровать даже за самыми крепкими запорами.
- Бог не выдаст...
- Но может найтись умник, который обратится к суду. И даже за границей! Все обнаружится.
- Черт с ним, говорю тебе еще раз! Фельдшер улыбнулся мрачно;
- Нет, господин начальник. Я человек грамотный. Понимаю - как жареным запахнет, власти тут же нас отдадут на растерзание. Дескать, мы ничего не знали, не ведали, а вот вам два злодея, судите их, как хотите.
- Ну, что ж, не будем спешить. Но ты все же хоть немного, но прибавь своего зелья!
- Нет нужды. И так скоро дело пойдет к концу.
- Что значит - скоро?
- Ну, дней десять - это самое большее.
Татарыбек прошелся по кабинету, потер ладонью мясистый лоб, изборожденный толстыми складками.
- Боюсь, поздновато.
- Почему?
- Губернатор ничего не знает о поручении, которое нам дали сверху! Вдруг надумает перевести пленницу куда-нибудь в другое место - и тогда она ускользнет из наших рук.
- Да некуда ее перевести в Гёрусе!
- Не одна гёрусская тюрьма в Закавказье. И Гянджа есть, и Закаталы, и Тифлис.
- Что же раньше ее не отправили куда подальше?
- Боится губернатор, что отобьют ее по дороге. Стража очень уж не надежная и трусливая.
Не знали заговорщики, что их разговор слышит кто-то третий, кто притаился за неплотно прикрытой дверью. Этот третий, конечно, был Карапет, правая рука Гачага Наби. И в тот же день Хаджар знала о том, какая над ней нависла угроза.
- Как хочешь, Карапет, но ты должен сегодня же все рассказать Ало-оглы!
Карапет пришел ,в замешательство:
- А если я не смогу? Не смогу вырваться, Хаджар-ханум?
- Так пусть Айкануш сообщит в Кафане сыну Ало, что в каземате в мою еду подмешивают яд.
Разве можно было ждать? Очень скоро ключник каземата донес страшную весть до Кафана, Айкануш передала ее через преданного кузнеца Томаса - Аллахверди. И вскоре Гачаг Наби уже знал о том, какой страшной опасности подвергается его Хаджар. Но что мог поделать Ало-оглы, если единственный путь, который мог вызволить Хаджар из заключения - подкоп - еще не был готов?
Однако, понял Гачаг Наби и другое - если Хаджар знает о готовящемся преступлении, она сумеет принять и свои меры, чтобы хоть сколько-то продержаться. В крайнем случае, объявит голодовку, откажется от воды и еды. Уж лучше умереть от голода, чем от яда! Да до этого дело и не дойдет. Если только заключенные узнают о том, что происходит, о том, что Хаджар отказалась от пищи, то они снова поднимут такой бунт, что тюремщикам несдобровать. Тогда волей - неволей - все секреты вылезут наружу, и весь Кавказ будет гудеть, взволнованный известием об ужасном преступлении царизма. Тут уже никто не захочет оказаться втянутым в темную историю и продолжать черное дело, которое сейчас делается в полной тайне.
Как бы то ни было, это отравление противозаконно, а нарушать закон сам государь император не рискнет.
Глава шестьдесят восьмая
После того, как губернатор столь решительно обошелся с почтмейстером, княгиня Клавдия Петровна пришла в хорошее настроение. Ей почудилось снова, что болезнь князя проходит. "Может, минует нас неотвратимое, казалось бы?.."
Когда она вошла в кабинет мужа, то влажный блеск ее глаз не укрылся от генерала. Он встал ей навстречу, нежно поцеловал протянутую ему ручку. Она вздрогнула от почти забытого прикосновения шелковистых усов.
Свидание супругов было столь волнующим, что и он, и она не скоро вспомнили о черной папке, доставленной почтмейстером.
Но и вернувшись в свое кресло, губернатор долго не решался вскрыть первое из целой кучи писем, ждавших своей очереди. Он не ждал ничего хорошего от посланий извне...
- Что ж, княгинюшка, с какого конверта начать?
Клавдия Петровна хорошо понимала состояние мужа и потому ответила сразу и уверенно:
- Куда спешить? Бумаги могут подождать. А пока давайте лучше пообедаем, раз уж у вас пробудился аппетит.
Она боялась, и не без оснований, что рой неприятных известий, который дремлет пока в нераспечатанных письмах, снова изжалит, уязвит супруга, потому лучше отодвинуть это мгновение. Может, час в обществе любимой жены, за столом, уставленном изысканными яствами, подкрепит и поддержит его дух.
Сам генерал смутно ощущал нечто подобное. Правда, сейчас его голова несколько прояснилась, а самочувствие стало бодрей и уверенней, но - и до былого еще ой как далеко. Поэтому перспектива вновь окунуться в рой неприятностей совсем ему не улыбалась. Поэтому он принял предложение супруги весьма благосклонно.
За обедом Клавдия Петровна щебетала о том о сем, как в лучшие времена. Болтала с мужем по-французски о том, что дают в этом году в парижских театрах, развлекала долетавшими в эту глушь, бог знает какими путями, сплетнями о старых петербургских знакомых, кокетничала, наконец!
Но если заглянуть ей в душу - она была отнюдь не так безмятежна, как это могло бы представиться постороннему наблюдателю. Более того, в душе княгини бушевала буря, отголоски которой никак не прорывались наружу, столь хорошо умела владеть собой истинная аристократка.
Вся жизнь проходила в эти минуты перед ее внутренним взором, и эта жизнь не могла принести ей ни чувства удовлетворения, ни радости.
"Поразительно, какое присутствие духа у этой дикарки, "кавказской орлицы", - думала она, - вот уж, казалось бы - мне, наследнице десятого поколения дворян, привыкших к борьбе и чередованию взлетов, падений - мне хочется рыдать в голос от тех бед, которые сделали столь тяжелыми и трудными последние месяцы пребывания здесь, в предгорьях Кавказа. А это - подумать только... Каждый, кто повидал ее, только и твердит, как сильна духом эта черная пантера, как горят ненавистью и жаждой победы ее огненные очи... Учитесь, княгиня Клавдия Петровна! Все в ваших руках. Или вы вернете себе супруга, а царю - боевого генерала, или игра проиграна".
Щеки княгини стали пунцовыми, от чего она показалась князю еще прекраснее. Губернатор, не отрывая глаз, смотрел на жену. Что с ней происходит?
Борьба чувств отразилась на ее лице. Огонь его вдруг померк, движения стали резкими и деловыми - и перед генералом уже стояла не влюбленная женщина, а трезвый и умный политик.
- Вот что, - сказала она. - Я вам не дам эту папку, дорогой мой.
И она действительно взяла папку со стола.
- Что вы задумали, милая? - удивился генерал.
- Еще не знаю, - ответила ему верная супруга. - Может, спрячу эту папку до лучших времен. А может, просто сожгу ее.
- Как?!
- Брошу в печь, - пояснила она спокойно.
- Но печи не топлены, - только и нашелся сказать губернатор.
- Это не беда. Велю - затопят. Губернатор совсем растерялся.
- Послушайте, дорогая,- начал он.
- И слушать ничего не желаю.
- Но хоть объяснитесь...
- Изволь, мой друг. Ничего умного тебе здесь не насоветуют, - Клавдия Петровна отстранила от себя папку и оглядела ее брезгливо. - Здесь только глупые указания, не относящиеся к делу и не менее глупые запросы, от которых никому не будет прока. Хватит, дорогой. В такие минуты надо жить своим умом и не оглядываться на далеких нянек и дядюшек. Победителей не судят! А проигравшему и самые обстоятельные ответы на запросы любой канцелярии не помогут. Так что - сжечь!
Генерал залюбовался женой.
- Княгиня, вы, как всегда, неподражаемы...
- И вы тоже,- ответила ему супруга сквозь зубы.
Всю эту ночь губернаторская чета не спала. В обеих спальнях до утра горел свет, и каждый с облегчением встретил зарю в своей опостылевшей постели.
А заря над Зангезуром встает такая, что, наверное, нигде больше на свете подобной не увидеть!
Глава шестьдесят девятая
Так или иначе, решительный миг схватки неминуемо приближался. И то сказать - если караван должен месяцами или годами укрываться за стенами - что от него проку? В таком случае, даже лучше, если он погибнет, говаривали наши предки, а они в таких делах толк знали.
Конечно, знал эту мудрость и Гачаг Наби. А потому вынужденное безделье его особенно тяготило. Да и кроме того, сколько друзей ты ни имей, сколько убежищ себе ни устраивай - не усидишь долго в норе, как лиса, обложенная собаками. Кроме того, нужно признать - не мужское это дело - без конца прятаться.
Вот если бы хоть изредка беспокоить врага дерзкими вылазками - налететь, изрубить, спалить, разогнать - потом снова можно исчезнуть на какое-то время.
Поэтому Ало-оглы серьезно и неотрывно готовился к скорым сражениям. Он был уверен, что их час не за горами. Необходимо сойтись грудь грудью - и победить во что бы то ни стало. Победить, вызволить из каземата кавказскую орлицу и скрыться, запутывая следы, загонять врага, измотать его бесконечными погонями и тревогами, а потом снова нанести удар - и снова скрыться.
Можно ли при этом рассчитывать на полную победу? А что такое - полная? Пролить кровь двурушников-беков, отнять покой у казаков, сохранить власть над простым людом по всему Зангезуру - более полное торжество трудно ' себе представить.
Обо всем этом Гачаг Наби любил разговаривать со своими сподвижниками.
- Нужно так ударить врага по голове, чтобы он обмер с вытаращенными глазами! - повторял он. - Пусть займется тем, что бинтует свои раны и не лезет больше в чужие дела. Пусть этот важный генерал из Гянджи либо уберется отсюда навсегда, либо до конца своих дней разъезжает по Гёрусу в фаэтонах с бубенцами, любуясь на свою златовласую жену в нухинском шелковом платке... Но тогда я не знаю, за что ему царь деньги платит. Хотя - это не наше дело.
Я должен бросить губернатору вызов! Пусть он его примет I - а не захочет, втопчет в грязь свою мужскую гордость, опозорится перед своей красавицей женой - значит, так тому и быть.
Но временами славному воину Гачагу Наби и полной победы здесь, в Зангезуре, кажется недостаточно. В мыслях своих он уже не раз устремлялся в Петербург, далекий северный город, где, как он думал, по улицам сплошь ходят генералы и княгини. А уж о Тифлисе и говорить нечего. Сломить не только гянджинского генерал-губернатора, но и самого наместника царя на Кавказе - это Ало-оглы считал делом для себя решенным.
Да, да. Теперь именно к самому императору устремлялись помыслы гордого борца, потому что даже из своих далеких зангезурских гор он понимал, где первопричина всего происходящего. Настоящий душитель народов, губитель окраин своей громадной империи - сам царь. Именно он заслужил такой оглушительной оплеухи, чтобы она прозвучала не как хлопок пистолетного выстрела, а мощный раскат орудийного заряда! Чтобы эхо от нее отдалось во всем мире и каждый человек на Земле чтобы знал, какая кара неминуемо последует за ранее ненаказуемые злодеяния.
Да, да. Именно так. Сломить мужское достоинство и растоптать честь всех сильных мира сего!
Черные глаза Гачага Наби пламенели и метали молнии.
- Хватит, пора действовать!
Видя брата погруженным в тяжкие раздумья, гачаг Мехти спросил его ласково:
- О чем ты, Наби? Смотри, глаза твои налились кровью!
- Кровью, брат, не глаза мои должны быть полны... Клинок моей шашки должен быть во вражеской крови! Собирай всех, пора!
И вот уже начался военный совет, на котором присутствовали лучшие удальцы, смелейшие из гачагов и друзья, которые собрались в Черную пещеру из самых дальних краев.
- Зачем ты собрал нас? - спросил Аллахверди, и глаза всех обратились к предводителю.
Гачаг обвел всех долгим теплым взглядом.
- День битвы близок!
- Почему ты так решил?
Ах, какие замечательные люди сидели в этот час вокруг Ало-оглы! Кузнец Томас и стражник Карапет, "новообращенные" из Петербурга Андрей и Людмила, старые друзья из Тифлиса - Гогия и Тамара... Что им ответить?
- Как говорят у нас в народе - я оглядел свои крылья, - улыбнулся в усы Наби, - и понял, что пора лететь!
- Ну, что ж, мы готовы! - воскликнул нетерпеливо Андрей и положил одну руку на плечо сидевшего справа Гогии, другую, не стесняясь присутствующих, на плечо Людмилы. Это было неприлично, и Ало-оглы отвел от них взгляд. Что за странные обычаи у этих русских!
- Но хватит ли наших сил для решительного наступления? - спросил Гогия.
- Если кликну всех своих орлов, то они застят белый свет крыльями! - с достоинством ответил Гачаг Наби. Впрочем, он и сам прекрасно знал, насколько преувеличены силы смельчаков в этом эпически спокойном ответе.
Тут Карапет заерзал нетерпеливо, показывая, что и ему пора вставить слово.
- Друзья, я хотел сказать вам одну важную вещь! Я только что узнал, что губернатор собирается посетить гёрусский каземат!
- Зачем? Почему? - посыпались вопросы со всех сторон.
- Он хочет знать, как содержатся заключенные.
- Ему надо полюбоваться самому их страданиями? Гачаг Наби, сам того не заметив, тяжело вздохнул.
- Нет уж... Что им до заключенных. Конечно, он сам хочет повидаться с "кавказской орлицей". Которая теперь стала черной кошкой, сидящей у него в подвале.
- Спасибо, Карапет! Ты нам принес очень важную весть.
- Может, воспользоваться случаем, и напасть на генерал-губернатора именно в этот момент? - азартно спросил Андрей.
- Да! Да! - загудели все.
Андрей встал, расправив плечи, и к нему тут же пристроились рядом Мехти, Тундж Вели, а там, глядишь, встали и Гогия, и Людмила, и Тамара.
- А что, подстрелим губернатора, как перепелку! Ружья блеснули в руках у отважных, клинки звякнули. Ало-оглы усмехнулся в усы.
- Вот это воинство!
Тут вперед выступила Людмила.
- Поручите мне, я белку бью в глаз!
Но Тамара не захотела отстать от подруги.
- Нет, мне, поверьте, я с детства владею ружьем! Потом, переглянувшись, они пришли к согласию:
- Короче, поручите нам, мы не подведем! Ало-оглы усмехнулся снова:
- Решили мужчин отстранить от дел? Что ж, закажем вам папахи!
И, снова став серьезным, спросил:
- Ну, подумайте, что будет с вами, если вы попадетесь в лапы казаков?
Девушки ответили почти одновременно:
- Мы готовы отдать жизнь за правое дело!
- А если губернатор останется жив? Если ваши выстрелы даже его не заденут?
Девушки обиделись. Но Гачаг Наби продолжал гнуть свое:
- Здесь столько мужчин... Как по-вашему, можем ли мы допустить, чтобы вам угрожала опасность?
- Это несправедливо! - возмутилась Людмила. - Мы же не барышни, а ваши боевые товарищи! Будь мы другими - сидели бы по домам, а не чистили ружья в этой Черной пещере. Раз уж вы признали за нами право участвовать в борьбе, то не смеете отодвигать нас в сторону, когда наступают решительные события!
- Мужчина... Женщина... Да какая разница на поле битвы, кто именно послал меткую пулю?
- Нет, разницы между удальцом-парнем и самой героической девушкой забывать нельзя, - заявил Наби. Но не удержался от улыбки и, проведя железной рукой по усам, добавил:
- Что за народ пошел! Вот ведь и Хаджар так! Ханали-кызы тоже всегда рвется в бой и удержать ее - нужно иметь силу быка и тигра, взятых вмест.е.
- Так пусть сегодня Тамара заменит Хаджар! - сказала грузинская художница и взяла ружье наперевес.
- Или Людмила! - не думала уступать ей подруга.
- Погодите! - осадил прекрасных воительниц Ало-оглы.
- Тебе, Тамара, не стрелять следует, а рисовать. От твоих картин наше общее дело выиграет куда больше, чем от твоих выстрелов. Кроме того, я не думаю, что здесь удастся справиться пулей. Губернатор никогда не показывается на людях.
- Тогда выбор должен пасть на меня, - шагнула вперед Людмила. - Я проберусь в каземат правдами и неправдами и там окажусь недалеко от губернаторской свиты.
- Ну и что?
- И убью его!
- Да как?
- Могу стрелять из пистолета. А если...
- Что?
- Если не попаду, то и кинжал в моей руке станет страшным оружием!
Людмила, действительно, вырвала из ножен подаренный ей маленький дагестанский кинжал.
Ало-оглы нахмурился.
- Эй, красавица! Такая игрушка не для твоей нежной ручки, привыкшей собирать бледные северные цветы в ваших холодных полях. Прости меня, но чтобы успешно действовать клинком, надо привыкнуть к нему с детства.
- Это правильно сказано, Гачаг Наби - вмешалась Тамара.
- Кинжал - оружие кавказцев. Я смогу погрузить его по узорную рукоятку в грудь угнетателя наших народов!
- Нет, - отрезал Ало-оглы. - Тебе же было уже сказано, рисуй для потомства то, что ты видишь здесь. Наши внуки должны знать, какой ценой досталась им свобода и кто добывал ее, не щадя жизни. Отойди, девушка, не мешайся в мужские дела.
- Так вот ваше представление о равенстве и братстве?
- Рисуй. Рисуй так, чтобы люди поняли, что есть равенство и братство между борящимися за справедливость, между христианами и правоверными последователями ислама. А между мужчинами и женщинами...
Тамара надула губы...
- Так что, Ало-оглы, товарища ты во мне не видишь? 490
- Слушай, дорогая, мы мужчины, наконец, так? Я и твой Гогия? А?
- Конечно. Но чем же я хуже?
- Кто сказал хуже? Может, даже лучше! Но - другая, понимаешь, другая!
Тамара хитро прищурилась:
- А как же твоя Хаджар? Как же ты ее записал в гачаги? Гачаг Наби развел руками:
- Ну что ей сказать? Убедила!
Художница захлопала в ладоши. Но Наби продолжал:
- Когда мы все придем освобождать твой Тифлис, именно ты станешь грузинской Хаджар! А здесь обойдемся...
И, видя, что девушка снова хочет что-то возразить, добавил веско:
- Не бойся, это будет скоро! Кроме того, не забывай, что у нас есть долг, который мы отдать не успели. Вот и имей в виду - я не смогу, значит, вы с Гогией должны обязательно справиться: нужно отомстить за Дато!
- Ах, как бы мне хотелось хоть повидаться с Хаджар... - сказала художница мечтательно.
- Аллах милостив, свидитесь,- коротко ответил ей Ало-оглы. И всем показалось вдруг, что в его суровых глазах проплыло туманное облачко печали.
- Не только свидитесь, но и на свадьбе вашей пировать вместе будем! радостно возвысил голос Ало-оглы. - Такой праздник вам устроим, что отзвуки ее долетят до самых дальних горных селений!
Тут и Андрей вставил слово:
- Может, и нашу свадьбу сыграем здесь, а?
Людмила потупила глаза, но видно было, что она совсем даже не против.
Наби тоже такая мысль понравилась.
- Конечно! Тем более, вы теперь приверженцы Корана, значит, нужно вам сыграть той так, как это принято у правоверных!
Все развеселились; каждый из присутствующих, оказывается, имел самые точные сведения о том, как играют свадьбы у разных народов и племен, и каждый спешил поделиться, перебивая других. Так бы и шла мирная беседа, но Ало-оглы вернул всех к делам куда менее приятным, но не терпящим более отлагательств: нужно было срочно составить план, как вырвать Ханали-кызы из плена. То есть, нельзя сказать, что он выложил своим соратникам весь план, в деталях и с подробностями - нет, не таков Гачаг Наби. Но зато перед каждым он не забыл поставить четкую задачу, не упуская ничего даже в мелочах.
Все согласно кивали головами, потому что распоряжения его были продуманными и мудрыми. Но особо остановился Наби на том, что на дороге, ведущей из Гёруса в Шушу, расположился целый табор кочующего племени старики, женщины, детвора, все беспомощные и беззащитные; это люди, которые по старому своему обыкновению кочуют каждую весну и осень с гор на равнину и обратно; вот и сейчас они затеяли обычный переезд. Так вот, необходимо сделать все так, чтобы никто из этих бедняков не пострадал!
Обсуждение длилось не долго. Каждый понимал - день решительной схватки близок. Потому разошлись молча, сосредоточенные.
Глава семидесятая
Излишне говорить, что больше всех жаждал боя сам Гачаг Наби. Он был уверен в своей победе, хотя то, как должна протекать схватка, не вызывало восторга в его душе. По старым обычаям, он предпочел бы послать честный вызов предводителю вражеского полчища - пусть бы это был генерал, фельдмаршал или сам генералиссимус! Да хоть и сам царь!
Как сторона, пославшая вызов, он согласен заранее сражаться тем оружием, которое выберет враг: хоть рукопашная схватка - грудь в грудь, хоть на кинжалах, хоть ружье против ружья. Славное было время! Вожди сами сводили счеты, и стоило одному пролить кровь другого, как условия победителя становились законом для побежденного. И всё. Разве это не по-честному?
Но теперь все по-другому. Смешно подумать, что кто-либо из чиновников примет вызов Гачага; да и схватись они в честном бою, все равно противники не смогли бы договориться о том, что будет, когда закончится схватка.
О единоборстве и мечтать нечего. Теперь господа предпочитают проливать кровь своих подданных, жалея свою. Каждый согласен заранее, что война требует 'жертв и обязательно будут потери. Но ни один полководец не хочет и подумать о том, что он окажется сам среди этих жертв. Нет!
"Лучше пуля в лоб моему храброму Ахмеду,- рассуждают ныне беки,-; чем заноза мне в мизинец... Пусть голытьба дерется с обеих сторон. Им-то терять нечего".
Да уж, послушать, так окажется, что каждая капля их благородной крови прямо-таки на вес золота. Это - что касается беков, а если говорить о генерал-губернаторе, наместнике или о самой священной особе его величества императора... О-о-о-о! Тут даже не бриллиантами мерить придется, вообще такой мерки на земле не сыскать.
Что ж, господа, привыкли хозяйничать на Кавказе, пригрелись здесь, держите его - как свою вотчину, под кнутом и страхом, но не мешает задуматься иногда, так ли вся эта игра беспроигрышна. Потому что и так может случиться, что грянет гром среди ясного неба и брызнет на серую пыль проселочной дороги красная густая кровь кое-кого из вас, благодетели наши! Свернутся в темные комочки дымящиеся капли, утопая в пыли и уже не разберешь, то ли генерал-губернатор нашел здесь свой последний час, то ли овцу резали удальцы, чтобы полакомиться сочным шашлыком возле сиреневого куста в ближайшей роще. Может, одна княгиня, Клавдия Петровнами будет знать, что тут произошло - и то как сказать.
Вот так было бы справедливо!
А то что же? Забирают мальчиков из родных изб и хижин, отрывают от плачущих матерей и хмуро глядящих отцов, одевают в одинаковые одежды, долго кормят, поят и учат. Не чему-нибудь учат - а тому, как убивать себе подобных. Когда убедятся, что пора - дают в руки орудия убийства и говорят - иди!
Иди! Не для того тебя пичкали сытной кашей, чтобы, когда разъешься, отпустить с миром к родному дому... Для того, чтобы кровь пролилась! Твоя ли, чужая ли - как повезет, как сложится. Взгляните, отцы, как детки ваши подросли! Как раздались в плечах! Какие усы отрастили! Взгляните, пока не поздно...
Жертв требует война. Не одну жизнь уносит и не десять. Сотен и тысяч ей мало. Крест подымается над незаметной солдатской могилкой где-нибудь у безвестного перевала, крест боевого ордена белеет на крахмальном кителе толстого полковника, который получил награду, даже пороха не понюхав.
Кто-кто, а Гачаг Наби хорошо это понимал. И никогда не питал вражды к солдатам - люди подневольные, что с них взять. И стрелял поначалу не в грудь, а под ноги, если шла пехота, или в лошадь, если атаковала кавалерия... Может, повернет солдат - тогда аллах с ним! Пусть уезжает! Пусть уносит ноги!
Нужно сказать, что его благородство не осталось незамеченным. Мало ли среди солдатов тех, кто привык с детства гнуться над сохой и наживать трудовые мозоли? Кому офицерская нагайка куда более ненавистна, чем такой же неимущий молодец, который теперь виден крестьянскому сыну лишь в прорези прицела? Там, гляди, иной раз и не мохнатая папаха Гачага оказывалась на мушке, а красный околыш на офицерской фуражке...
Так было! И этого не понимали те, кому стоило бы разобраться во всем в первую очередь. Это те, кто стоял у кормила власти. Им даже такой, как Белобородов, казался опасным врагом. А на деле...
Что отличало полковника Сергея Александровича Белобородова от большинства чиновничьего сословия, угнездившегося на Кавказе? То, что он понимал тайну как это получается, что из тысяч пуль, выпущенных в Гачага Наби, ни одна не нашла его? Казалось бы, странно, а?
Ведь сколько раз было - скачет Гачаг, не скрываясь, его Бозат как бы не спеша перебирает точеными ногами - все кричат: - Вот он! Стреляйте! Стреляйте!
И действительно, грохочут выстрелы. Только - всё мимо, мимо. Вот опять ускакал... Как же это выходит?
Да вот так, господа хорошие. Секли мужика триста лет? Секли.
По собственным землям с плетьями, ружьями, а то и пушками хаживали? Было. На пожизненную в Сибирь за малую вину слали? Слали.
Вот и ответ.
Нельзя, конечно, сказать, что Гачаг Наби знал историю Российской Империи, что он разбирался в сути происходящих глубинных процессов. Но он хорошо знал, что под солдатскими гимнастерками можно разыскать такие же верные и добрые сердца; такие же, какие бьются за газырями черкесок его храбрых удальцов.
Конечно, казаки - это было дело другое. Казаки были жестоки, упрямы и не знали сострадания к инородцам. Но и среди них последнее время стали появляться такие, которые задумывались перед тем, как обагрить лезвие дедовской шашки кровью ни в чем не повинных горцев.
Да что говорить? Среди его удальцов тоже было немало перебежчиков из вражеского стана. А разве появление в лагере гостей из Петербурга и Тифлиса не говорит о том, что многое меняется в этом мире, и меняется в нашу пользу?
Каждый настоящий народный вождь познает рано или поздно эту великую истину - не погоны на плечах и не цвет глаз разделяют людей. Когда великий Пугачев бродил свободный и непобедимый по необъятным просторам России, то и под его началом было много тех, кто годами тянул лямку воинской службы в царской армии. Без них, пожалуй, он не одержал бы ни одной своей большой победы!
Конечно, если бы не петербургские соратники, Ало-оглы о Пугачеве ничего не знал бы, но бесконечными вечерами какие только не шли разговоры! И о декабристах рассказывали, и о великом поэте Некрасове, который тоже за бедных... Новый мир открывался перед Гачагом Наби в этих рассказах. Он начинал понимать, что рассеянные по всей стране такие же борцы за справедливость, как и он сам, не случайные одиночки - а первые бойцы, принявшие из рук тех, кто был раньше, - знамя борьбы за свободу. Ало-оглы прозрел. Появилась убежденность и уверенность в правильности выбранного пути. Но при этом Наби оставался сам собой, то есть стремительным и мощным барсом, умеющим подстеречь и выследить добычу и перебить ей хребет в неотвратимом стремительном броске. И отказаться от своих привычек одинокого горца, привыкшего полагаться, в первую очередь, на силу своих рук и быстроту своих ног, - Гачаг Наби никак не мог. Помимо всего, следует сказать прямо - дерзкие вылазки, где нужна недюжинная смелость и где риск на грани безумия - доставляли ему огромное удовольствие. Он знал, что никому не сравниться с ним, когда дело дойдет до схватки. И потому он должен был освободить Хад-жар из каземата сам.
В тот день Ало-оглы неторопливо подошел к выходу из Черной пещеры. Велел позвать братьев - Мехти и Тундж Вели. Кроме того, велел накрыть стол.
Когда братья пришли, то все трое молча сели вокруг разостланной скатерти. Молча ломали руками душистый чурек, отщипывали куски белого остро пахнущего овечьего сыра, рвали крепкими зубами вареную телятину. Ружья их лежали во время трапезы на коленях, кинжалы свисали с узорных, украшенных серебром поясов. Пили все трое из одной медной чаши студеную родниковою воду, также молча передавая ее по кругу. Не прекращая шумно ^жевать, Гачаг Наби размышлял о том, что час пробил. Он уже вконец изнурил себя колебаниями и поиском решения. Все, что можно - продумано и переговорено, дальше тянуть некуда. Пора действовать.
Битва не знает жалости. Кто окунулся в ее вихрь, тот уже решил свою судьбу. Ему предстоит или победить, или умереть. Третьего не дано. Убегая споткнешься. Повернешься к врагу спиной - получишь смертельный удар, от которого невозможно защититься... Хуже нет, чем оказаться поверженным и ждать, когда тяжелый сапог врага наступит тебе на шею, а его острый кинжал наполнит невыносимой болью одну за другой твои теперь уже пустые глазницы. Потом враг вырвет у тебя язык и последним ударом выпустит душу из уже обескровленного и опозоренного тела...
Нет уж. Сражаться надо до конца, не щадя ни себя, ни того, кто рядом. Дерись до последней капли крови! Тогда многие поколения будут помнить, что герой умер смертью храбреца, поверженного превосходящей силой. Это не смерть, это жизнь в памяти людей! А истинная смерть - если ты, смалодушничав, будешь обнимать сапоги врага, умоляя о пощаде.
Если ты готов умереть - значит, ты сумеешь выжить. Так говорила Гачагу Наби вся многовековая мудрость предков, так говорил ему и его собственный жизненный опыт. Итак - вперед!
Он встал на ноги - и все увидели его преображенным. Движения стали скупыми и ловкими, словно он и впрямь превратился в барса; глаза блистали.
Конечно, он предпочел бы сейчас ощутить на своем лице горячее дыхание настоящей битвы; конечно, он хотел бы обнять гибкую шею верного Бозата, прежде чем взлететь в седло... Ах, какой это конь! Это друг - верный, нежный и умный! И преданный до конца! К слову - никогда, ни в какой ситуации не бросал Гачаг Наби поводья, доверяя решения Бозату - мол, скачи, друг! Вывези меня куда сможешь! Нет, в самую тяжелую минуту Гачаг сам направлял полет оседланной им серой стрелы. Но - конь чутче ощущал опасность и не раз предостерегал бесстрашного седока, прядя беспокойно шелковым ухом или закидывал в беспокойстве маленькую гордую голову!
Конечно, когда Гачаг Наби посылал в галоп Бозата и появлялся неожиданно из-за угла на узкой горной тропе и в руке его плясало верное ружье, а серебряные галуны на плечах играли и посверкивали, когда зычный голос храбреца издавал воинственный крик, от которого и камни содрогались в ужасе, - конечно, тут никто не мог устоять...
Однако в этот раз ни Бозат, ни ружье, ни устрашающий вопль - ничто не могло помочь Ало-оглы в задуманном. И пора рассказать, что именно он затеял.
Гачаг Наби решил сам проникнуть в каземат.
Во-первых, необходимо было посчитаться с Татарыбеком, великаном-тюремщиком, подлость которого была еще более редкой и поразительной, чем гигантский рост и исполинская сила; заодно и фельдшера следовало припугнуть - ибо, как говорила молва народная, оба эти умельца - одного поля ягоды. У обоих руки в крови невинных жертв, а души - чернее пропасти у входа в ад. Если аллах позволит, следовало бы отправить этих палачей одного за другим вдогонку за тем, кого называли "оком государевым", чтобы они встретились на дороге в преисподню...
Пусть там, на этой давно их ждущей дороге, они припомнят всех тех, кого они лишили жизни, достояния и чести за долгие годы, пока наша терпеливая земля носила их на себе.
Во-вторых, необходимо встретиться с генерал-губернатором. Не в его, уставленных подарками от верноподданных, покоях, а под мрачными сводами тюрьмы, потому что здесь и разговор по-иному пойдет...
Гачагу Наби предстояло одеться в неприметную одежду стражника Карапета и стать неузнаваемым. Эта мерзкая казенная форма должна послужить ему как бы шапкой-невидимкой. Белая холщовая рубаха-гимнастерка навыпуск - самая важная часть этого дурацкого наряда. Потому что в рукаве ее всего удобнее спрятать любимый лезгинский клинок. О, этот кинжал многого стоит! Он не мечет громы и молнии, как верное ружье джигита, не пугает врага, как кривая шашка, высоко занесенная в не знающей пощады руке, но он настигает жертву точно и неотвратимо, так, что и вскрикнуть та не успеет, разве что испустить слабый стон, медленно сползая на пол по холодной каменной стене, после себя оставляя на ней широкую полосу дымящейся крови.
Самое печальное то, что Гачагу Наби предстояло на время расстаться со своей папахой. Если бы ему рассказали об этом раньше, Ало-оглы только улыбнулся, потому что такое - совершенно невозможно. Папаха - это честь мужчины. Рискуя жизнью, храбрый и любящий сын проберется в стан врагов, чтобы выкрасть папаху убитого вчера в перестрелке отца, и побежит назад, петляя под пулями, прикрывая добычу своим телом. Потому что, если не досталась врагу папаха главы рода - честь его спасена... Но в папахе Гачага как превратиться в тюремного сторожа? Нет, что делать - придется и этим пожертвовать...
Вперед, Гачаг Наби, вперед! Затяни свои любимые строки из самых дорогих тебе напевов. Хочешь - пой тихо, вполголоса, а еще лучше - звонко, как это делал Кёроглу, собираясь на подвиг!
Расступитесь и горы, и скалы, скорей! Соберитесь ночные шакалы, скорей! Твари гнусные, с жадным оскалом - скорей! Ханских прихвостней шлет вам к столу Кёроглу.
Глава семьдесят первая
Необыкновенная, волнующая весть разнеслась вдруг по гёрусскому острогу. Никто, конечно, не знал точно, но все передавали из уст в уста, как вполне достоверное, что сам генерал-губернатор гянджинский собственной персоной намеревается посетить каземат.
Вот и поди, узнай, как рождаются и как расходятся слухи. Надо полагать, что единственный, кто знал достоверно, так это новый начальник тюрьмы Татарыбек, который никак не желал, чтобы известие сие стало общим достоянием. Тем не менее, об этом вскоре знали все, вплоть до узников, содержащихся в одиночках и карцерах, надежно, казалось бы, отделенных от всего окружающего мира толстыми стенами.
Естественно, что каждый толковал это неожиданное событие по-своему. Один говорил с уверенностью, что дело, мол, в том, что до батюшки-царя стали очень уж часто доходить жалобы о том, какие злодейства творятся в этом ужасном гёрусском каземате; другие убеждали его в том, что тюрьма здесь ни при чем, смотреть надо шире - царь узнал, что правосудие вообще покинуло этот некогда благословенный край, что судьи за солидную мзду осуждают правых и оправдывают виновных; что беки и ханы совсем с ума посходили и творят над своими подданными безнаказанно самые ужасные злодейства, призывая лжесвидетелей каждый раз, когда им только мизинцем погрозит закон, считающий себя беспристрастным.
Но третьи объясняли по-своему, что, дескать, не станет царь вступаться за нас, которые не более, чем букашки у его ног. Но вот стало доходить до него в Петербург, что царские земли разворованы, что каждый помещик норовит прирезать себе кусок зеленого луга от казны, урвать делянку леса или край поля... Так что государевых земель скоро вовсе в округе не останется.
И мало кому приходило в голову, что даже большие власти не могут понять, что же такое стряслось с Зангезуром, почему вышел из повиновения народ, почему он так прославляет разбойников и оборванцев?
Но мудрецы, которые все-таки до этого додумались, не спешили делиться своими догадками с остальными. Они вели между собой степенные неторопливые разговоры, в которых соглашались с царем, отцом нашим, обеспокоенным, наконец, тем, что дымы сожженных селений окутали темной шапкой некогда счастливую землю, и даже из Ирана, из-за границы, можно разглядеть их в хорошую погоду. Царь - наша защита, наш заступник перед людьми и богом. Вот он и послал сюда генерал-губернатора, велел ему, чтобы разобрался, чтобы прекратил безобразия, из-за которых поток слезами писанных челобитных и жалоб заполнил необъятные кладовые соответствующих ведомств и департаментов в далеком Петербурге.
- Глаза мои устали читать мольбы зангезурцев, - говорил, по их мнению, государь своим министрам. - Зрение мое притупилось от этих корявых строк... Ступай, князь, погляди, почему это гремят в гёрусском каземате цепи, почему заключенные бунтуют, разберись там с этим молодцом Гачагом Наби и его верной супругой Хаджар. А то нехорошо выходит - в церквях, в святых храмах каждый раз рассказывают о моем милосердии, о моей отеческой любви к подданным, молитву за молитвой возносят о моем здравии, а тут такое происходит... Где ж это видано? Мозолистые руки, которым бы землю пахать и подковы ковать, бесполезно вздымаются к небу в пустых молениях; судей моих, приставов и верных' мне беков - в грош не ставят. До того дело дошло, что не мне несут налоги и подати, а отдают пошлину какому-то Гачагу, у которого вся казна - хурджин, притороченный поперек седла, и вполне довольны, когда получают от него взамен своего золота полуграмотную расписку на клочке бумаги... Скоро, глядишь, мне придется принимать эти расписки и соглашаться, что больше ничего не нужно, потому что, кто из моих подданных вынесет двойное бремя!
Вот так говорили степенные люди. И еще говаривали о том, что царь велел искоренить все беззакония, поселившиеся на его необъятных землях, что он решил положить конец притеснениям, из-за которых люди срываются с обжитых мест и пускаются в путь, как перекати-поле, куда глаза глядят. Что издал царь приказ, запрещающий впредь всякую стрельбу в границах своих владений, ибо скоро так хорошо станет, что даже пограничной стражи не понадобится, ведь ее главная задача сейчас - не выпускать за границу лавину беженцев, стремящихся отсюда в Иран и Турцию. И до того дело у нас дойдет, что волк будет пастись вместе с ягнятами, а золото можно будет черпать чашами, только оно уже никому нужным не будет...
Трудно поверить, но даже среди заключенных, жизнью битых, судьбой ломаных - и здесь находились ничему не научившиеся, принимавшие все эти разговоры всерьез.
- Вот видите! - говорили они, в свою очередь, выслушав очередные россказни. - Если бы не смутьяны, которые довели нас до тюремной похлебки, мы бы сидели тихо по своим домам и безбедно дождались бы наступающих светлых дней. К чему же наши страдания? Векам приходится кланяться, говорят! Ну и что? Деды наши кланялись, дожили до седин, отцы, шеи не поотсохли. Что же мы вдруг возмутились? Лучше было жевать сухой, хлеб в собственном дому, а может, и умереть под суры корана, чем гнить здесь. К тому же теперь непонятно, попадем ли мы в рай, куда пускают только праведников, потому что,' с одной стороны, мы оказали властям неповиновение, а это грех, с другой - столько времени подряд слушаем звон колоколов, зовущий христиан к их гяурским молитвам, а это грех еще больший. Нет, и вправду мы теперь не заслужили ничего лучшего, чем то, что после смерти наши трупы не зароют, как положено, в саванах, меж плоских камней - а бросят в ров, на съедение бродячим псам...
Находились такие, что дрожали, если при них начинали толки о возможных переменах.
- Муравьев, снующих в наших лесах, и тех сосчитать можно, а армия, которой властвует русский царь - бесчисленна. Кто может с ней сразиться? Нет, надо отказаться от наших заблуждений, склонить головы и пасть ниц перед "гобунатом"1! ...Может, "гобунат" и снизойдет к нам, ничтожным... Или спросит:
- Почему вы раньше не слушали моего веления? Придется ответить:
- Нас обманул подлый Гачаг Наби!
- Вы ему помогали? Говорите, судом всё установлено!
- Помогали...
- Хлеб с ним делили?
- Делили...
- В непогоду укрывали?
- Укрывали...
- Скрыться помогли?
- Было...
- Сборщику налогов распороли живот вилами?
- И это было...
Тут "гобунат" подымет палец вверх и скажет вкрадчиво:
- Так вы не знали, наверное, что он не бродяга? Что за ним стоит суд и царь? Не знали, что стражников душить не полагается? Что нельзя осквернять зерно, которое полагается отдать помещику? Что нельзя управляющему помещичьим имением надевать на шею веревку и волочить за телегой?
Да, находились трусы, которых мелкая дрожь била уже при одном известии о предстоящем приезде губернатора.
По-своему воспринял неожиданный слух Гаджилы Лейсан. Он не мог поверить, что губернатор примется, поглаживая бороду, рассуждать о том о сем перед заключенными. Что он будет читать нравоучения, смысл которых сведется к тому, что надо жить мирно и каждому заниматься своим делом - вам торговать, пахать и лепить горшки, мне - следить за порядком. Он знал, что губернатор не вспомнит вдруг старую заповедь: "Тому, кто внизу, свойственно ошибаться, а тому, кто стоит над ним, свойственно прощать!" Короче, на губернатора Гаджилы Лейсан не надеялся. Он понимал, что спасение его может прийти только от руки Гачага Наби. Тем более, что тюремное начальство приняло Гаджилы за связного гачагов, и он впал в немилость, даже лишился обычных передач с воли. Кроме того, он понимал, что не такой человек Ало-оглы, чтобы не попытаться выручить свою подругу. Сомневаться не приходилось, не сегодня завтра Наби окажется здесь, в каземате. Вот тогда нужно изловчиться и проскочить, пока не закроется дверь, открытая Гачагом Наби для прекрасной Хаджар... Надо бежать и просить Гачага, чтобы тот и впрямь принял под свою могучую руку - и остаток дней уже провести в его стане... А если придется принять смерть - то пусть это будет среди своих, и, даст аллах, может успеет Гаджилы Лейсан сделать что-нибудь такое, что его имя упомянут в одном баяты с именем Наби, и потомки будут гордиться этим несколько колен подряд.
Ну, что и говорить, Хаджар тоже не осталась равнодушной к ожидаемому губернаторскому посещению. Конечно, у нее оснований для раздумий было куда больше, чем у всех остальных.
То, что с подкопом дело двигалось медленно, Хаджар не очень угнетало. Она с самого начала не верила в эту прекрасную, но совершенно пустую затею. Но Ханали-кызы верила, что все обязательно кончится хорошо, и эта вера не исчезала никогда, хотя временами нить ее становилась очень тонкой. Ощутив черную тень, охватившую ее горячее сердце, Хаджар очень сердилась на себя. Она убеждала свою взволнованную душу тем, что Гачаг Наби наверняка где-то здесь рядом, иной раз ей даже казалось, что через толстые стены она в состоянии расслышать его взволнованное дыхание льва, приготовившегося к прыжку. Она, конечно, знала, что "око его величества" отправился на тот свет. Так ему и надо, наглецу ;и невеже. Теперь его подлое нутро вскрыто ножом Гачага Наби, и грязные его внутренности предстали взору каждому из его племени в назидание. Пусть помнят: те, кто борются за свободу, ни перед чем не остановятся. Они не дадут врагам покоя, пусть те даже спрячутся за спинами целой армии казаков.
Пусть не знает ни одной спокойной минуты и сам генерал-губернатор; пусть дрожит в своей спальне, потому что и там он не в безопасности - когда герой решит наказать его, то разыщет и настигнет всюду! И генерал должен понимать, что может так случиться, что его окровавленный труп будет обнаружен красавицей-женой в любое солнечное утро...
Не нравится, господин губернатор? Ну, так езжайте в свой Петербург и расскажите там, что зангезурские повстанцы не склонились. Что в их руках оружие, которым они прекрасно умеют пользоваться. Что уже доказано - и не раз.
Два неожиданных известия дошли до нее почти одновременно: сначала она узнала о предстоящем посещении тюрьмы генерал-губернатором, потом вскоре Карапет ей шепнул, что Гачаг Наби велел ему отдать на день его форменную одежду стражника...
Не нужно очень долго раздумывать, чтобы понять, что двигало в этом случае Гачагом Наби - уж, надо полагать, никак не желание отложить свою роскошную папаху, короткую чоху, мягкие сапоги и верную винтовку, чтобы покрасоваться перед пораженным народом в казенной одежде! И недаром, конечно, спрячет Гачаг Наби в рукаве или под рубахой свой острый дагестанский клинок. Значит, он собирается проникнуть в каземат...
Когда Хаджар пришла к этой мысли, сердце ее забилось чаще, щеки разрумянились от волнения, словно две розы из Ванской долины: ее муж, ее друг, смельчак, который и под дулом пистолета не моргнет, наконец-то окажется с ней рядом. Скорее, милый, твоя Хаджар истосковалась без тебя. Вы родились в одном селении, вместе выросли, вместе провели годы отрочества - вам не расстаться до гроба...
Но рассудок твердил свое: что раньше было относительно просто, теперь превращалось в рискованное, почти неосуществимое предприятие. Положим, год назад Гачаг Наби решил бы вызволить из каземата, скажем, Гаджилы Лейсана. Тут дело нехитрое - стражи ленивы и трусоваты, ворота охраняются плохо, один лихой набег - и дело сделано. А сейчас, когда число тюремщиков утроилось, когда I все дела в каземате вершит подлый, но умный Татарыбек со своим верным псом-фельдшером, когда все запоры проверены, все засовы закрыты - задача становится ой какой трудной...
Не случится ли так, что Гачаг Наби проберется в тюрьму - а тут его уже поджидает засада, схватят, навалившись вдесятером, вывернут руки, опутают цепями!
И потом - а сохранит ли до конца свою преданность Карапет? Не польстится ли он на те золотые горы, которые ему могут наобещать царские верные слуги? Не предаст ли он Ало-оглы, когда тот окажется уже внутри каземата? Не может быть... Наша давняя дружба, хлеб-соль, которые мы делили столько лет... Не может быть...
Хоть она уверяла себя в этом, но мурашки побежали по коже. Только не это... Не предательство в тот миг, когда Наби безоружен. Он легче перенесет смертельную рану, чем унижение. Представить на миг себе, что связанный Ало-оглы лежит у ног прибывшего в каземат губернатора...
Нет, нет и нет! Лучше увидеть его изнемогающим в неравной схватке, но пусть в руке его сверкает боевой клинок и лицо озарено счастьем сражения!
Только бы не пришлось Хаджар увидеть друга поверженным, беспомощным в руках врага.
Глава семьдесят вторая
Как свеча, которая перед тем, как угаснуть, вдруг вспыхивает на миг ярким пламенем, так и генерал-губернатор Гянджи ненадолго воспрял духом и развил кипучую деятельность. Трудно даже сказать, что именно его подстегнуло - те язвительные упреки, которые были адресованы ему в письмах из Петербурга, долго провалявшиеся в черной папке почтмейстера, или еще что - но он принялся действовать. Может, почувствовал, что почва окончательно уходит у него из-под ног и необходимо хоть напоследок собраться с силами. Каждый из нас, остановившись на краю порога, ведущего в никуда, норовит продлить это мгновение...
Отсюда, обернувшись на прожитую жизнь, он нашел ее вполне достойной и привлекательной, испытанная им некогда сладость власти наполнила его сердце гордостью воспоминаний. А уж что касается красавицы-жены, то надо ли говорить, какими волшебными теперь представлялись губернатору прожитые вместе дни и часы, когда каждая минута даровала ему неизъяснимое блаженство. Нет, если суждено шагнуть туда, откуда возврата нет, то нельзя уйти слабым и немощным, необходимо уйти достойно. Мысленно он вновь и вновь обращался к жене:
- Помоги, княгиня! Помоги, красавица!
Но, находясь возле нее, не сказал ни единого слова и только иногда взглядывал умоляюще.
Княгиня его нежных взглядов замечать не пожелала. Она и так хлебнула много горя с этими проклятыми дикарями и вконец растерянным мужем. Так больше продолжаться не могло. Если может генерал-губернатор сам выбраться из глубокой ямы, в которой засел по собственной милости, то прекрасно; ежели нет - пусть тонет. И жалеть о нем не стоит.
Ненависти к супругу Клавдия Петровна не испытывала - отнюдь. Но и жить с человеком, который уподобился большому ребенку, ей стало невмоготу. Конечно, не один он заполучил неврастению, чего скрывать. Все депеши из столицы, которые попадали Клавдии Петровне на глаза в последнее время, несли на себе следы безусловного духовного разложения и постыдной истеричности... Но ведь не оскудела же Россия настоящими мужчинами, аристократами не только по рождению, но и по воспитанию, умеющими никогда не терять присутствия духа. Или она недооценивала масштабы происходящего вокруг нее - эта мысль все чаще приходила княгине в голову. Если представить на миг, что не разнузданные мятежники причина брожения в умах, не Ало-оглы и не Ханали-кызы, каких, надо думать, десятки во всех дальних углах великой империи, а почему-то вообще зашатались устои трона, и колосс потерял устойчивость и готов пасть, придавив и похоронив на веки вечные под своими развалинами все, что веками составляло суть и цвет государства - тогда, конечно, дело другое... Однако мысли эти казались княгине не более, чем плодом ее больного воображения, и она гнала их от себя.
Тем не менее, ее раздражительность все возрастала. Иногда ей казалось вдруг, что шелковый узорчатый кавказский платок, который так шел к ее золотистым волосам, сжимает голову, как пятнистый удав! Тогда ей хотелось сорвать платок с головы и, бросив в холодный по летнему времени очаг, приказать завалить его дровами и, собственноручно распалив костер, злорадно смотреть, как корчатся в огне нежные нити...
Пожалуй, так бы она и сделала, но останавливалась при мысли о том, как будут донимать ее потом непрестанные расспросы супруга:
- Княгинюшка! А где же твоя любимая чалма, в которой ты похожа на веселую одалиску? Выбросила? Сожгла?! Да почему же?
Ну, что ему ответить? Сказать, что супруга ваша, князь, уже давно пребывает в непомерном страхе? Что она не может уже ни есть, ни спать, ей все чудится, что вот откроется окно и в нем покажется усатая рожа с кинжалом в зубах. Неужели вы сами не понимаете, князь, что для вашего бандита, прирезавшего храброго офицера, как цыпленка, нет преград в зангезурском крае?
Ей стало так жаль себя, что она уже воочию вообразила всю ужасную картину похищения - и расплакалась неутешно, сгорбившись на пуфике возле трюмо...
Такою и застал ее генерал-губернатор, неслышно вошедший в ее покои. Она рыдала все громче и громче, казалось, ее жалобные стенания, подобные стонам раненой птицы, покинули пределы этих унылых комнат и понеслись дальше, дальше, минуя пустынные тихие улочки захолустного городка, поднялись к высоко вздымавшимся вершинам вековых гор, а оттуда - разнеслись по всему свету; глядишь, и в далеком Петербурге, давно и неизвестно эачем покинутом, эти стенания могли быть услышаны...
Генерал-губернатор, увидев рыдающую жену, которая за все годы, проведенные вместе, и слезинки никогда не уронила - теперь растерялся вконец. Нельзя сказать, что чувства княгини были для губернатора вполне неизвестны; он давно уже понимал, что от него ждут не слов, а действий, и Клавдия Петровна как бы воплощала это молчаливое, но требовательное ожидание.
"И впрямь, нужно кончать,-думал князь, отвернувшись и шаря по углам комнаты ничего не видящим слепым взглядом,- что это я никак не соберусь... Ждать больше совсем уж нечего. Отчего ж мне так не хочется встретиться с глазу на глаз с пленницей, судьба которой теперь в столь значительной мере определяет спокойствие в этом унылом уезде, а потому - и мою собственную судьбу?.. Говорят, она умна и красива. Ну, так что ж? Я ли не видывал смазливых цыганок, которые пляшут в петербургских и московских ресторанах? Ей-богу, эта той же породы, что и красотки фараонова ллемени... И загадочности, поди, в ней на грош, все это пустые бабьи россказни.
А что ее муж, или кто он ей там, разбойник Ало-оглы дорожит ею - это просто прекрасно. Чтобы помучить орла, лучший способ - приняться за его орлицу. У этих дикарей преувеличенные представления о мужской гордости, о чести - на этом и сыграть надобно. Заставить мучаться Гачага Наби муками ревности и поруганной чести! Растоптать его в собственных глазах, а там, глядишь, уж никто его всерьез принимать не будет...
Надо побывать в каземате, поглядеть на диковинную цыганочку, дать ей понять, что к чему в этом мире, унизить, растоптать ее непомерное самомнение! Так растоптать, чтобы она всю жизнь помнила унижение и не смогла бы от него оправиться.
А если она потом вдруг надумает травиться - это ее дело. Мы ей мешать в этом не собираемся, нет. А не захочет - переведем ее отсюда в дальние края. Слава богу, в России пока острогов хватает, по всем медвежьим углам выстроены тюрьмы!"
С этими мыслями генерал-губернатор быстрым шагом вышел из комнаты и, вызвав адьютанта, велел ему срочно распорядиться, чтобы подали экипаж и отрядили конвой: губернатор немедля собрался посетить гёрусский каземат.
Глава семьдесят третья
Как ни стремительны были сборы губернаторской свиты, от зоркого глаза Ало-оглы они не укрылись. Да и то сказать - генеральский выезд в заштатном городишке всегда настоящее представление. Плотный ряд казаков с каждой стороны дороги, ощетинившийся длинными пиками, атласные кафтаны купцов и сверкающие газырями чохи беков, немедленно собравшихся к выходу его сиятельства... Мальчишки, немеющие от восторга, снующие прямо под копытами коней... Нет, надо быть совсем слепым, чтобы прозевать такое! А, как мы знаем, Гачага Наби близоруким никто бы назвать не осмелился. К тому же нужно припомнить, что намерения генерал-губернатора перейти к решительным действиям почти совпали по времени с решением, принятым Ало-оглы. Он уже успел сменить свою любимую чоху на ненавистную гимнастерку стражника и сразу стал неузнаваемым. Одно плохо пламеневший гневом взгляд, могучий огонь которого не всегда мог сдержать удалец, и багровый румянец, заливавший его лицо и шею, признак того, что душа воспламенена жаждой мщения - все это никак не соответствовало облику смиренного тюремщика, покорного начальству, и могло, в конечном счете, вызвать подозрения у любого наблюдательного человека.
Гнев - плохой советчик. Поддайся ему Гачаг Наби - и, глядишь, как молодой лев, он бросится на губернатора, не устрашившись блестящих штыков, чтобы вонзить ему под лопатку свой острый нож. Но - удастся ли успеть совершить возмездие, если генерал окружен такой огромной свитой? Вот что остановило смельчака. Да и потом - предположим, он сумеет сейчас поразить ненавистного врага. Положим даже, что и в этот раз Гачаг Наби останется победителем и в этой молниеносной схватке, а как же с Хаджар, томящейся в темнице? Положение ее, надо сказать, без того тяжелое, разом резко обострится, и один аллах знает, удастся ли после таких событий когда-нибудь увидеть белый свет, яркий свет свободы.
Нет, спешить в таком деле никак нельзя. Хотя действовать необходимо! Тем более, что Гачаг Наби не один оказался в Гёрусе - в толпе тут и там затесались его удальцы, переодетые бедными сельчанами, пришедшими искать справедливости у высокой власти, другие оделись купцами, или кем там еще... Каждый на свой лад! Действовать надлежало разумно и взвешенно. Не смельчаком, у которого кровь кипит в жилах, должен был сегодня показать себя Наби, а мудрым руководителем, настойчиво претворяющим в жизнь заранее продуманный во всех деталях план. Вот чего ждут от него друзья, вот чего ждет от него несравненная Хаджар, душа которой давно уже рвется из тесных стен темницы.
Самое главное, решил про себя Ало-оглы, это обмануть умного и наблюдательного Татарыбека. Стоит только в чем-то на миг ошибиться - и, схваченный могучей рукой, Ало-оглы окажется в темной камере, прочная массивная дверь которой закроется за ним навсегда...
Чуткая Хаджар, Ханали-кызы, ни о чем не осведомленная, не знающая, что уже выехал из своего дома губернатор, не знающая, что уже бродит в казенной одежде готовый к подвигу ее умный и смелый супруг, тем не менее почувствовала смятение и тревогу. Она угадала, что вот-вот что-либо произойдет, и ждала этого часа, тянулась к нему всей душой.
Закованная в тяжелые цепи, она вдруг ощутила, что оковы становятся невесомыми, как бы готовыми отпустить ее на волю... Значит, Гачаг Наби близко!
У Хаджар было время, чтобы продумать свою предстоящую встречу с генерал-губернатором. Она знала, зачем он собирается посетить этот мрачный каземат. Конечно, он начнет с ней отеческие беседы, как бы озабоченный ее, Хаджар, спасением. Расскажет, что жалко расставаться с молодой жизнью, или, если голова разбойницы уцелеет, - со свободой, что почти равноценно для человека, который хочет жить наполненной и яркой жизнью.
"Не все еще потеряно, - скажет ей генерал, поглядывая снисходительно, всё в твоих руках, моя милая. Великий император, самодержец всея Руси, очень благоволит к своим мусульманским подданным. Он всегда готов вникнуть в их обстоятельства и оказать снисхождение. Не упускайте этого случая, милая. Он может больше не представиться. А нужна от тебя самая малость. Порви с этими мужланами-разбойниками, одумайся и пойми, что закон и сила на нашей стороне. Тогда больше нечего будет бояться."
Тут, наверное, генерал-губернатор помолчит немного, чтобы пленница успела пораздумать и понять все выгоды его великодушного предложения.
"В конце концов, - скажет он погодя, - не забывай, красавица, что бунт так же, как и война - дело только мужское. А женское дело - тем более, как я слышал, у мусульман - жить в стенах родного дома, выполнять свой святой материнский долг, который есть первая и главная обязанность перед родиной и царем-батюшкой!"
При этих словах губернатор подымет вверх указательный палец, подчеркивая мудрость высказанной им мысли.
"Жизнь станет проста и приятна. Чтобы еще облегчить ее, наше правительство обязуется выполнять свои обязательства и выплачивать ежемесячно столько-то денег - причем золотом, империалами, с изображением профиля великого государя! - что любой пристав позавидует тебе, а то, глядишь, и уездный начальник согласится поменяться с тобой положением, так щедро одарит тебя казна!
И за все это от тебя требуется такая малость - укажи, где Гачаг Наби! Тогда - прочь оковы, прощай тюрьма, ты свободна, как божья птаха!"
Но - могло ли подобное предложение соблазнить вольную и чистую душу Ханали-кызы? Да пусть не только его превосходительство губернатор, пусть сам царь явится, сияя своей короной червонного золота! И ему гордая Хаджар плюнет в лицо!
"Нет, нет и нет! Я не предам своего мужа, что бы вы мне ни сулили! Даже если верность ему означает неминуемую смерть!"
Пока Хаджар-ханум так готовилась к беседе с генерал-губернатором, которая должна была неминуемо состояться, спина ее распрямилась, плечи подались назад, орлиные очи засверкали.
Вот бы увидал сейчас ее Гачаг Наби! Посмотрел бы, как хороша его львица, даже опутанная цепями, даже под мрачными сводами тюрьмы!
Ни слезинки в ее глазах - только отвращение к коварному врагу и ненависть. Не перепуганную перепелочку увидели бы его глаза, а рассерженную пантеру.
Ах, конечно, доведись Ало-оглы увидать эту картину, он улыбнулся бы с гордостью за свою подругу, похвалил бы ее за бесстрашие и смелость. Он и сказал бы лишь несколько слов:
- Я вижу тебя, Хаджар! Я вижу тебя, сердце мое! Вижу, жизнь моя!
А, может, все же лучше, чтобы Гачаг Наби так и не повидал Хаджар, пока она в тюрьме? Как-никак, она здесь похудела, осунулась, почернела... Хотя нет, пусть все же увидит. Вся жизнь Хаджар прошла на его глазах, пусть же и сейчас он смотрит на любимую. Может, та Хаджар, которая предстанет его взору в этот суровый час, покажется ему прекрасней, чем в день, когда она пела и танцевала у родного очага, когда руки ее обвивали не наручники, а золотые браслеты...
Пока так размышляла Хаджар, ее любимый все ближе и ближе подходил к дверям каземата, замешанный в толпу чиновного и служилого люда, сопровождавшего торжественный губернаторский выезд.
Встреча двух героев была уже не за горами.
Глава семьдесят четвертая
Как это ни странно, но еще один человек не мог сдержать взволнованного биения сердца. Трудно в это поверить, но так волновался человек, которому это менее всего пристало - новый начальник тюрьмы Татарыбек.
Его отбирали среди сотен ему подобных и выбрали именно потому, что он славился хладнокровной жестокостью. Это был безжалостный зверь, и все злодеяния давались ему легко; во всех его темных делах ему неизменно сопутствовала удача.
А тут происходило нечто необъяснимое - внезапно палач почувствовал, что волны разыгравшегося шторма захлестывают его с головой, он потерял узду и уже не управляет событиями; скорее наоборот, он думает теперь прежде всего о том, как бы выплыть и уцелеть во что бы то ни стало.
Кроме того, пугало неожиданное обстоятельство - сидевшие в гёрусском каземате разбойники, обычно очень храбрые лишь темной ночью на дальних тропах и терявшие весь боевой задор в стенах тюрьмы - здесь никак не хотели забыть свои привычки, и их боевой дух был поразительно высок. Если кто-либо вдруг пасовал и начинал лебезить перед Татарыбеком - пристальные взгляды остальных как бы холодной водой отрезвляли слабодушного и тот брал себя в руки.
Каждый в одиночку и все же все вместе сражались узники за свое человеческое достоинство. И побеждали!
Тон всему, конечно, задавала "кавказская орлица" - Гачаг Хаджар. О ее мужественном поведении среди заключенных ходили легенды. Каждая ее успешная стычка с надзирателями в мгновение ока становилась известной всем, словно не толстые каменные стены разделяли здесь людей; а легкие перегородки из тонкой кошмы, за которыми немудрено услышать каждое слово, даже произнесенное шепотом.
Когда Татарыбека призвали к высокому начальству и объявили о возлагающемся на него поручении - навести порядок в гёрусском каземате, он рассыпался в заверениях, что выполнить это
- для него раз плюнуть. Но дни шли, а изменить хоть что-либо жестокий Татарыбек был совершенно не в состоянии. Он стал плохо спать по ночам, его мучали кошмары, и дошло дело до того, что пришлось обратиться за помощью к извечному соучастнику
- фельдшеру.
- Дай-ка мне, братец, какого-нибудь зелья, чтобы спать ночью, не просыпаясь...
Фельдшер развел руками:
- Мне тоже давно уж сон нейдет.
- Да что так?
- Одно и то же нас гложет, господин начальник.
- Что же нам спать не дает, по-твоему?
- Огонь разгорается все ярче, господин мой...
- Ты говоришь о тех огнях, которые вспыхивают поздно ночью у троп, ведущих через перевалы? О таинственных кострах хорошо видных отсюда, из Гёруса?
- Можно и так сказать, господин начальник тюрьмы.
- А если ты зря паникуешь? Если это мирные костры пастухов?
- Нет, господин мой, не обманывайте себя! Это страшные костры, и их с каждой ночью становится все больше.
- О чем же они говорят, по-твоему?
- О том, что большая сила собирается на выручку "кавказской орлицы"! А она не где-нибудь, здесь, за стенами, которые мы обязались защищать.
- Ну, и пусть так! Пусть собираются в горах шайки разбойников! Что ж, генерал-губернатор на них не найдет управу?
- Да вы и сами знаете, 'господин мой, что генерал-губернатор совершенно бессилен.
- Тогда нам нужно самим действовать, пока не поздно. Подсыпь этой орлице, как я тебе уже говорил, такое зернышко, которое она склюнет - и отдаст богу душу...
- Не получается, господин мой.
- Почему?
- Надо полагать, что не клюнет она отравленного снадобья.
- Так надо заставить!
- Сделаем...
- Когда же?
- Да вот побывает у нас генерал-губернатор, потом, потом...
- А если генерал заставит нас усадить Хаджар в фургон для перевозки арестантов и отправить ее в другую тюрьму? И нам повелит сопровождать ее в качестве конвоя?
- Вряд ли он это сделает. Он и сам не слепой, он тоже видит костры, горящие вдоль всех дорог от Гёруса до Шуши.
- Чего ж ему опасаться?
- Того, что мы упустим Хаджар, и император велит снять с генерала шкуру, набить ее сеном и сделать из нее чучело, на которое, кстати, наш генерал-губернатор уже очень похож.
Услышав это, Татарыбек нервозно потянулся и заметил:
- Сколько лет служу в тюрьмах, ничего подобного никогда не видывал. Но делать нечего. Тут уже наши головы ставкой в игре.
- Вполне согласен с вами, господин начальник.
- Но до появления здесь у нас губернатора, которое может последовать в любой день, нам ничего предпринимать рискованного не стоит.
- Генерал-губернатор так долго собирается...
- Видно, страх его обуял!
- И потом он понимает, надо полагать, что его приезд в тюрьму - признание важности той, которую он собрался здесь навестить, признание ее значимости...
- А может, он понимает все не хуже нас, и от этого ему еще горше приходится, чем нам, его маленьким слугам.
- Вы правы, господин начальник. После его посещения слава "кавказской орлицы" приобретет новые крылья и тогда...
- Что?
- А то, что попробуйте тогда уморить ее! Подымется такой шум, что небу тошно станет!
- Тогда нужно действовать немедля! Фельдшер опустил глаза.
- Что ж ты молчишь, плут?
- Если правду сказать, боюсь я, господин начальник. Никогда не боялся, а тут боюсь.
И тут прибежал вдруг стражник с неожиданным известием:
- Едут! Его превосходительство генерал-губернатор едут сюда!
Пока строилась стража у ворот тюрьмы, чтобы принять с почетом важного гостя, Татарыбек и фельдшер все поглядывали друг на друга и думали одно и то же:
- Опоздали! Ах, опоздали! Не нашли в себе должной решимости исполнить сразу поручение, данное свыше, дабы вернуться потом в Петербург за наградами, почестями и новым, почетным назначением. Теперь все станет намного сложнее...
Конечно! Решись они на преступление еще вчера - и, смотришь, сегодня у бездыханного трупа орлицы сошлись бы два стервятника, довольные исходом, и Татарыбек положил бы на шею подручного свою красную руку с толстыми пальцами, похлопал бы вечно пьяного подручного - ай да молодцы мы! Хорошо провернули дело! А теперь...
Служители тюрьмы замерли в неровном строе у дверей каземата, пожирая глазами приближающееся начальство. Аллах его знает, выглядывал ли заранее генерал-губернатор из своей коляски, чтобы оценить их выправку и прилежание видит начальство или не видит, подчиненному все равно надобно стоять на фрунт и тянуть руки по швам. Пройдет генерал мимо, не взглянув - проводи его верноподданническим взглядом, не дыша от восторга; взглянет на тебя - замри и жди, не угодно ли будет его превосходительству к тебе обратиться с вопросом. Ежели выпадет тебе такая честь - отвечай кратко и по существу, не выпадет - не вздумай сам- подать голос!
Все эти истины уже давно въелись в кровь и плоть людям, много лет тянувшим лямку царской службы, но Гачагу Наби, затесавшемуся в их ряды, было явно не по себе. Ему странно было представить себе, что может человек всю жизнь находиться в столь униженном состоянии и даже не понимать всю глубину своего падения.
Никогда Ало-оглы не приходилось быть в столь ужасном положении... Поэтому каждую секунду он говорил себе, что сейчас он не Наби, гачаг и удалец, а сторож Карапет, в руках у которого не меткое ружье и не поводья неутомимого рысака, а ключи от камер, в которых заперты, словно звери, достойные и хорошие люди, что особенно важно, в этой связке и ключ от двери, ведущей к мрачному каменному мешку, где томится любимая и несравненная Хаджа.
Поэтому Гачаг Наби делал все то же, что его соседи по строю. Ни один человек не должен был узнать, что не забитый ключник стоит рядом, а неукротимый лев, надевший по необходимости на недолгое время презренную шкуру барана. Это было необходимо не только потому, что распознавший сразу поднял бы крик и Ало-оглы пришлось бы немедленно защищаться и спасаться бегством, но особенно было опасно, если бы враг оказался не только наблюдателен, но и умен, и раскрыл бы обман уже тогда, когда вся губернаторская свита оказалась бы за запертыми воротами каземата, откуда и бежать невозможно.
Наконец, была еще и такая опасность, что Ало-оглы узнал бы кто-нибудь из праздных обывателей, и пошла бы гулять по свету молва, обрастая достоверными подробностями, о том, что храбрый Ало-оглы продался генерал-губернатору и теперь служит у него надсмотрщиком в тюрьме, в чем может убедиться каждый, кто пойдет и посмотрит на вытянувшихся в служебном рвении тюремщиков, нетрудно там высмотреть Ало-оглы и убедиться в свершившемся собственными глазами.
Да, да, напротив строя надзирателей могла собраться толпа праздношатающихся, которые скалили бы свои кривые желтые зубы, показывая на Ало-оглы пальцами:
- Вот он, ваш герой! Глядите на него! Испугался настоящей драки и теперь стоит здесь, смирный, как ребенок.
Губернатор вылез из коляски и, прихрамывая, отправился во двор каземата. Вся свита следовала за ним в отдалении. Начальник тюрьмы Татарыбек и фельдшер забежали далеко вперед, чтобы указать дорогу.
Шествуя по коридору тюрьмы, генерал-губернатор спрашивал:
- Здесь кто? А здесь?
Он слушал вполуха пояснения старшего надзирателя, пока тот не сказал:
- А здесь сидит разбойница Хаджар!
- Отворите! - приказал губернатор, и Ало-оглы, одетый как страж-хранитель ключей, протиснулся вперед.
Слава аллаху, Наби заранее выяснил, какой ключ открывает камеру и потому без труда отворил тяжелую дверь и вошел внутрь первым, как бы приглашая туда губернатора.
Ало-оглы мог провести кого угодно, только не Хаджар. Увидев его, она сразу все поняла, попыталась изобразить равнодушие и спокойствие, но это было выше ее сил, она вскинулась и затрепетала. Однако, губернатору и тем немногим, кто последовал за ним в отворенную дверь, показалось, что так взволновалась Хаджар, увидя в своей темнице высокого гостя.
Все глаза в этот миг были прикованы к пленнице и к генерал-губернатору, потому Ало-оглы смог отступить в сторону и остаться вне общего пристального внимания. И когда в камеру вошли взволнованные Татарыбек и его верный фельдшер, они тоже не стали присматриваться к стоящему поодаль стражу.
По знаку губернатора немедленно принесли для него удобное кресло, а для Хаджар - струганый табурет.
Сопровождающие смотрели на все это, затаив дыхание., Они были уверены, что генерал не только старше всех годами и званиями, но считали, что он обязательно умнее здесь присутствующих. Это довольно обычное заблуждение, которое возникает у подчиненных в присутствии представителей высокой власти, так что не будем винить за это достаточно простых и не очень грамотных людей.
Генерал-губернатор здесь был не просто седоусым стариком, облаченным в расшитый золотом мундир, на котором посверкивали и позванивали многочисленные кресты и медали; он представлял всю великую империю и самого императора всея Руси. Этого было достаточно, чтобы, замерев, ждать от него проявлений высочайшей мудрости.
Надо полагать, если бы кто из присутствующих не только узнал наверняка, но даже смог бы себе представить те муки и сомнения, которые одолевали губернатора, когда тот оставался наедине с собой, если бы хоть на миг...
Но нет. Такие крамольные мысли, естественно, не могли прийти никому в голову, и даже все разговоры о том, что, дескать, губернатор стал слаб и безволен, в эти минуты его присутствия здесь не шли на ум.
И не до того было. Нужно впитать до капли, до тонкости все подробности происходящего. Понять и запомнить, как именно обратился губернатор к Хаджар, что он сказал и каким тоном, как он отозвался о ее поведении здесь, о том, что ей грозит в случае непослушания и, главное, что он будет говорить о Гачаге Наби и своих планах его поимки.
В таком напряжении у всех присутствующих был свой резон. Ведь в камере у пленницы сейчас сидел не следователь, не начальник тюрьмы, не уездный прокурор и даже не уездный начальник!
Здесь изволил пребывать человек, обладающий в этих краях, отдаленных от Петербурга и даже от Тифлиса, громадной, почти неограниченной властью. Властелин самой беспокойной из всех закавказских губерний, он, если мыслить привычными здесь мерками, принятыми в истории Востока, был как бы владетельным ханом, чуть ли не самовластным монархом на этой огромной территории! Он вправе казнить и миловать, и судьба человеческая зависела от того, с какой ноги встал сегодня повелитель, и какая муха успела укусить его по дороге...
Самое поразительное, что, надев мундир и пропитавшись благоговением, источаемым раболепно склонившимися подданными, генерал-губернатор и впрямь почувствовал себя мудрым и сильным, словно в лучшие свои дни. Он повелительным жестом велел поставить табурет для пленницы напротив своего кресла и досадливо, словно докучавших мух, отогнал к стенам камеры своих приспешников.
В толпе взволнованных людей, тесно сбившихся в кольцо вдоль стен, наполнивших камеру натужным сопением, крутым запахом конского и ядовитого мужского пота, недвижно стоял Ало-оглы. Опустив голову, чтобы нечаянный взгляд соглядатая не упал на его лицо, он ни на миг не упускал из виду ни губернатора, исполненного величия, ни Татарыбека, хищно раздувавшего ноздри, ни прекрасную Хаджар, лицо которой светилось вдохновением, понять причину какового никто не мог. Естественно, Ало-оглы было все понятно.
Особенный гнев и ярость вызывали у Гачага Наби два палача, находившиеся сейчас на расстоянии вытянутой руки от него. Именно палача, потому что разве можно назвать по-другому людей, отправлявших на тот свет печальных узников? И если они это делали не посредине людной площади, под грохот барабанов, а в тиши подземелья; если смерть приходила не по приговору самого неправедного, но все же состоявшегося суда, а по наущению высших чинов, высказанному с глазу на глаз в безлюдьи высоких кабинетов - дела их не становились более праведными, совсем наоборот. Пожалуй, они даже были хуже палачей; это просто наемные убийцы, готовые расправиться с каждым, на кого укажет начальственный перст.
Конечно, этим двум псам не место на белом свете! ало-оглы был уверен в том, что его острый дагестанский кинжал легко справится с каждым, даже если он так тучен и громаден, как краснорожий Татарыбек или его великан подручный.
Сегодня наступит их последний час!
После того, как он вынес смертный приговор Татарыбеку и фельдшеру, Гачаг Наби принялся снова разглядывать камеру и коридор, чтобы точнее оценить обстановку. Он внимательно проследил за тем, как усаживается поудобнее генерал-губернатор в услужливо подставленное ему кресло, поглядел, как присела на край принесенного ей табурета Хаджар, оглядел пристально камеру и особенно ее дальний угол, накрытый циновкой, где, как он знал, скрывался вход в подкоп, который вела Хаджар навстречу лазу, пробиваемому сюда из Черной пещеры.
Осмотром своим Гачаг Наби остался вполне доволен, так как ничего подозрительного ему обнаружить не удалось. Значит, и губернаторские псы подавно ничего не увидят.
Молчание затянулось, пора было приступать к допросу или беседе. Как именно нужно назвать этот разговор, заранее никто бы не мог сказать, это выяснилось бы только потом, смотря как повернется его причудливое течение.
Поначалу генерал-губернатор полагал беседовать с пленницей с помощью переводчика - толмача. Но князь был старым кавказцем и немного знал азербайджанский, именовавшийся тогда татарским языком, который был на Кавказе настолько же в ходу во всех уголках, насколько французский был надежным проводником и средством общения между образованными людьми в любой части Европы. Потому он решил не привлекать к разговору третье лицо и начал сам:
- Не лучшее место для молодой и красивой женщины - эта тюремная камера!
- Я не жалуюсь, генерал! - гордо ответила Хаджар.
- И даже оковы вас не тяготят? - прищурился князь.
- Раз уж судьба так повернула...
- Судьба-то ваша в ваших руках!
Начало было именно такое, как представляла себе Хаджар, и поэтому ей стало спокойнее.
- Судьба наша в руках Аллаха! - сказала она уклончиво.
- Не только, не только... Губернатор покачал седой головой.
- Ну скажи мне, красавица, что вам не живется спокойно?
- А вам?
Ответ прозвучал вызывающе и генерал помрачнел. Однако взял себя в руки.
- Милая, вы забываетесь. Все мы в руке государевой, а он только и хочет спокойствия, мира и благоденствия своим народам, большим и малым.
- Ваш повелитель хочет спокойствия жестоким бекам и жадным купцам. А каково живется народу, который сеет, пашет и пасет скот - это его не волнует.
Генерала начала занимать эта беседа. Подумать только, она, разбойница, оказывается, еще и с идеями... А?
- Так разве беки и купцы - не вашего племени?
- Нет, господин губернатор. Они вашего племени.
- Что же, прикажете теперь всех, кто не гол, как сокол, числить русскими? Так, что ли?
- Я не про то. Я говорю, что те татарские ханы и беки, которых вы возвеличиваете и поддерживаете, еще худшие враги своему народу, чем ваши казаки и солдаты.
Почувствовав, какое смятение вызывают ее слова среди тех, кто толпился в камере, и ощущая горячим сердцем жаркие токи, которые идут к ней от притулившегося совсем в двух шагах Ало-оглы, Ханали-кызы продолжала:
- Беки грабят своих крестьян, их лизоблюды насилуют крестьянских девушек, отнимают невест у бедняков!
- Власти и закон не разрешают безобразий, - насупился князь. - Каждый случай преступного обращения с подданными расследуется и виновные бывают наказаны!
- Слишком далеко от нас власти, - не осталась в долгу Хаджар, - редко, когда стоны оскорбленных долетают до ваших ушей. А уж до ушей самого белого царя...
- Неправда, неправда. Царь все слышит! - посуровел лицом губернатор.
- И потому вас он послал в Гёрус?
- Да, именно он поручил мне принести спокойствие вашему краю и призвать к порядку гордую красавицу Хаджар! - покривил душой губернатор. - Он полагает, что бедную Хаджар сбили, прежде всего, с пути несколько веселых грузинских забулдыг, которые всегда ищут истину на дне кувшина с вином!
- А то, что гордую горянку здесь, в тюрьме, оскорбил офицер, которого называли "оком его величества", это знает государь император?!
Губернатор сдержал улыбку. Воистину, эта дикарка полагает, что государю императору более нечем заняться, кроме как слушать и разбирать сплетни о мелких происшествиях с малозначащими субъектами в дальних концах его огромной империи. Но игру нужно было довести до конца.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги