Орлиное гнездо

1

Новый день извечно рождался в неоглядных просторах Тихого океана. За дальними далями, по всхолмленной тайфунами водной пустыне пролегал незримый рубеж времени: пока американский континент жил еще во вчерашних сутках, на азиатские земли уверенно и твердо ступал народившийся день. Ветры, легкие и быстрые, летели в рассветном небе, как бы расчищая дорогу восходящему солнцу.

Солнце выплывало из океанских глубин, румяно умытое холодной волной.

Первыми на дальневосточной земле встречали утро настывшие камни острова Большой Диомид. А погодя немного красноватый свет солнца покрывал тончайшим слоем меди обкрошенные тысячелетними ветрами скалы Уссурийского залива. И тогда во Владивостоке тоже наступало утро. Но в городе солнце появлялось не сразу: путь ему преграждали сопки Богатой Гривы. На их западных склонах фиолетово дымился рассветный сумрак. Потом коричневатые ржавые обломки скалистой вершины Орлиного Гнезда превращались вдруг в россыпи золотых самородков. А по ту сторону Амурского залива свинцово-неподвижные дремлющие облака, неожиданно утратив тяжесть, становились пухлыми, розовыми комками ваты. Прокоптелые кирпичные трубы Дальзавода стояли будто облицованные красным мрамором, исторгая торжественно-багряный дым.

Но как только солнце переваливало через гранитные хребтины сопок, сразу же багряные краски восхода сменялись ярким светом утра. Тогда отовсюду слетали и недолговечная позолота, и кованая медь, и отшлифованный мрамор. Медные скалы Уссурийского залива обретали прежний хмуроватый вид, золотые валуны Орлиного Гнезда вновь одевались коричневой ржавчиной, а из потускневших заводских труб устремлялись в небо буднично-черные дымы.

Задолго до первого гудка просыпался рабочий Владивосток. Он встречал утро еще до солнцевсхода. Призывный зов Дальзавода, госмельницы, электростанции, депо заставал многих дальзаводцев, первореченцев, портовиков, грузчиков уже в пути, идущими к своим станкам, причалам, пароходам, эстакадам. С Орлиного Гнезда, из Голубиной пади, из Рабочей и Матросской слободок, с Эгершельдских сопок — отовсюду шли люди, в одиночку и группами, стекаясь в говорливые ручейки. Они вливались, как в русло, в главную магистраль города — Ленинскую улицу. Тут людской поток постепенно мелел, исчезая в широко распахнутых воротах завода, порта, мастерских. Запахи перегорелого угля, отработанного пара, нагретого железа, сдержанное дыхание не успевших отдохнуть за ночь цехов, полусонное бормотание пароходных лебедок — все напоминало людям о хлопотливой жизни заводских корпусов, о неисполненных делах, о новых заботах, о труде.

Егор Калитаев, не изменяя стародавней привычке, ходил на Дальзавод не низом — по Ленинской улице или по берегу Золотого Рога, как делали многие, а по гребням сопок — от Орлиного Гнезда, где он жил, через Голубиную падь, до клуба имени Ильича. Там он сворачивал вниз, спускался к Шефнеровской улице, к главным воротам завода. Эту «верхнюю дорогу» — так называли в семье Калитаевых едва приметную тропку, ведущую от их домика через каменистые кручи к заводу, — проложил некогда дед Калитаева — первый строитель города и кораблей на берегах Золотого Рога. По этой тропке ходил и отец Егора — Степан Прохорович. По ней пошел на завод Егор. А после гражданской войны отправился по той же дороге на тот же завод и Андрей.

Потом Андрей избрал более удобный путь, норовя добраться до завода на трамвае, чтобы не тратить попусту время на ходьбу. И только Катюша любила ходить вместе с отцом по щебенистым осыпям. Им было по пути: фабзавуч, в котором училась Катя, находился на территории Дальзавода.

Сегодня Егор Степанович вел на завод по старой рабочей дороге Федоса Лободу с Семеном. Шли молча, думая свои думки.

Отправился впервые в этот день на завод и Сергей Изместьев. Бессонно проворочавшись ночь, он чуть свет отправился в типографию «Красного знамени». Там уже ждал заспанный парень, который должен был заменить Сергея на посту разносчика газет. «Красное знамя» доставлялось городским подписчикам не почтой, а самим издательством. На эту работу шли подростки и ранним утром разносили по своим участкам пахнущую типографской краской газету.

Сергей притащил огромную сумку из сыромятной кожи, предохранительно пропитанную ворванью — от владивостокских туманов, дождей и сырого весеннего снега. Показал новичку, как удобнее носить ее, помог подогнать ремень по росту и, взяв из макулатуры свежий номер, сел рядом с парнем на тюк с газетами в очереди к окошку экспедиции.

Сергей начинал чтение газеты с четвертой страницы. Здесь печатался отдел «Морской день», в котором рассказывалось о прибывающих в Золотой Рог и уходящих из порта кораблях. Сергей знал наизусть названия многих десятков японских, английских, норвежских, китайских, датских, греческих, немецких пароходов и насчитывал иной раз до пятидесяти и более иностранных флагов на рейде. Он видел перед собой дальние страны, которые представлялись ему такими, как они выглядели на почтовых марках из его коллекции: яркие краски, волнующие названия — Сиам, Перу, Гаваи, Камерун… Перед глазами возникали корабли, паруса, вулканы, пальмы, пирамиды и сфинксы, неправдоподобная синева океанов и такая же синь нездешнего неба, солнечная желтизна песчаных пустынь, изумрудная зелень джунглей. Читая, Сергей забывал обо всем на свете, и запах типографской краски казался ему запахом моря.

Сегодня в отделе «Морской день» Сергей прочитал небольшую заметку о шхуне «Мираж», которую разрушил грибок. Автор заметки предлагал шхуну сжечь, чтобы она не заразила грибком деревянные катера и дома Владивостока. Сергей не был уверен в том, что шхуна представляет такую опасность: было жаль ее. Вот бы ему эту шхуну!

Неизвестно, сколько бы еще мечтал Сергей, но сменщик уже толкал его в плечо: подходила их очередь за газетами.

Сергей для начала показал парню, как происходит получение газет в экспедиции, заставил еще раз прочитать маршрут и фамилии подписчиков, помог надеть сумку, и они отправились в путь.

Снег пуржил меньше, ветер тоже стихал, и по всему было видно, что день ожидается погожий.

Новый разносчик шел, сильно подавшись вперед грудью, — видно было, что ему тяжеловато, да и не привык еще. Сергей хотел сначала помочь ему, но передумал: пусть приучается.

Всех своих подписчиков Сергей знал не только по фамилиям, но и по их положению, привычкам, характерам. Он знал даже, как и что читают некоторые из них. Вот японец Хосита. Он разворачивал газету и сразу устремлял взор на внутренние страницы, рассказывающие о делах на заводах, в селах, на рыбных промыслах. Хосита восклицал: «Ага, опять критика!..», «О, ударники вступают в партию!» И всегда — в таком роде. А вот Егор Степанович Калитаев, так тот начинал с первой страницы — о международном положении: «А ну-ка, Серега, чего там пишут про акул империализма?..»

Но были и такие подписчики, которых Сергей никогда не видел в глаза. У них на дверях висели почтовые ящики или были прорезаны щели. Сергей просовывал туда газету и уходил. Это были неизвестные, неразгаданные люди. Сергею иногда казалось, что их вообще нет на свете, а за дверной щелью — тишина и пустота и ничего больше.

Только перед одной такой дверью всегда в непонятной тревоге билось Сергеево сердце. Дверь была крепкая, дубовая, с медной, ярко начищенной ручкой. На правой филенке привинчена массивная, литая из бронзы табличка с рельефными буквами: «Л. А. ИЗМѢСТЬЕВЪ, корабельный инженеръ». А ниже — белая костяная кнопка звонка. Позвонить? Откроется широкая дверь, и Сергей увидит просторную прихожую с алой ковровой дорожкой на ярко-желтом, словно выкрашенном яичными желтками полу. У стены — зеленую кадку с каким-то капризным тропическим деревцом. На дверях, ведущих в комнату, плюшевые портьеры с гарусными помпонами. Портьеры раздвинутся, и навстречу Сергею выйдет сутулый немолодой человек с темными близорукими глазами — отец Сергея. Он обрадуется приходу сына, возьмет сам свою газету и, поднеся ее близко к лицу, начнет торопливо читать. Потом спросит Сергея, нравится ли ему работа, как поживает мама и здоров ли дед Сергея? Наверняка посочувствует, что Сергею приходится так рано вставать — задолго до рассвета. Сергей же скажет, что сегодня он в последний раз доставил газеты. Побывав еще у Калитаева, домом которого заканчивается участок, Сергей пойдет в заводоуправление Дальзавода оформляться учеником электросварщика. Теперь они будут встречаться с отцом каждый день: ведь оба они в одном цехе. Отец, конечно, обрадуется и похвалит Сергея за выбор специальности: недаром же его так увлекало все, что связано с электричеством, моторами, динамо-машинами, трансформаторами. Над чертежами и рисунками Сергей мог просиживать часами.

Но Сергей не позвонит в эту дверь. Он никогда и не звонил сюда. Он не знает, что там за ней. Отец даже и не подозревает, что вот уже почти два года каждое утро в дверную щель просовывает газету не какой-то незнакомый разносчик, а его собственный сын. И Сергей все чаще читает фамилию на бронзовой дощечке как чужую, ничего общего не имеющую с теми Изместьевыми, которые живут в другом доме и фамилия которых пишется по-новому — без буквы ять и твердого знака.

Спустившись с крылечка отцовского дома, Сергей идет дальше. Вот дом Хоситы. Здесь нет почтового ящика. Надо звонить. Хосита открывает дверь сам. Вот и сегодня он вышел на порог в своем сером кимоно. Хосита любит поболтать с Сергеем по-русски. Он здорово говорит по-русски, но иногда скажет какое-нибудь слово так потешно, что не рассмеяться бывает очень трудно.

— Снеговая погода. Не замерзнули? — спросил Хосита и вбуравился глазами в газетные страницы, где, как фронтовые сводки времен гражданской войны, стояли столбцы сообщений и цифр о социалистическом соревновании, о путине, судоремонте, транзите, фрахте, ударных бригадах, об успехах и неудачах. «Ага! Намечается реконструкция Дальзавода! Очень интересно», — услышал Сергей за спиной возгласы Хоситы.

По дороге Сергей наставительно поучал парня, который к концу маршрута уже нес сумку как заправский разносчик. И Сергей даже позавидовал тому, как быстро и ловко освоил парень дело и даже внес в него свою поправку: подходя к очередному дому, он заранее вытаскивал газету, на ходу складывал ее и, не задерживаясь ни минуты, опускал в ящик и шел дальше.

И он подумал, что любое дело надо выполнять не бездушно, не заученными приемами, а пробовать так и этак, искать что-то новое, нераскрытое…

С вершины Орлиного Гнезда глаз видел далеко, как с птичьего полета. За оснеженными сопками Русского острова, где-то в величайшей отдаленности, бушевал неистовый, вечно штормовой Тихий океан. Из его широт спешил сюда новый день, и навстречу ему торопливым крупным шагом, слегка ссутулив плечи, упрямо склонив голову, шел Егор Калитаев, по-хозяйски посматривая вокруг с высокой своей дороги.

Город просыпался. Но, может быть, он и не спал вовсе? Ведь вот же всю ночь напролет настойчиво бились в закрытые окна домов разноголосые звуки порта: грохот лебедок, постукивание конвейеров на Эгершельде, нервные крики паровозов в транзитной гавани, усталое посапывание буксиров. Всю ночь напролет вспыхивали трепетные голубые зарницы электросварки на Дальзаводе и вместе с портовым шумом тоже врывались в окна, насквозь пронизывали летящие над темными сопками снеговые тучи.

Нет, в городе спали не все. Сейчас те, кто бодрствовал ночью у станков, уступят свои места тем, кто отдохнул и идет им на смену.

Егор Степанович прислушался к голосу порта. «Эй-аха!» — раздавались на причалах Эгершельда размеренные выкрики грузчиков. Подымаясь по судовым трапам, грузчики пели в такт шагам. А когда наступало лето, с рейда, где заякоренные японские «мару» вычерпывали из воды раскисшие, пахнущие дубильным раствором кедровые бревна, слышалась песня грузчиков, работавших на плотах. Вылавливая намокшие тяжелые кругляши, рабочие взбадривали себя однообразной песенкой в три ноты, на японский манер: «Эее-ааа, ааа-эээ!» И незамысловатые эти песни нелегкого труда были особенно по душе Егору. Хорошо, что они раздавались теперь над Золотым Рогом! Ведь всего восемь лет назад другие песни звучали тут. И другие корабли стояли у здешних причалов, хищно впиваясь якорными когтями в донный грунт бухты. Не деревянные грузовые стрелы выглядывали с их бортов, а стальные стволы орудий.

Егор одобрительно посмотрел на теперешних заморских гостей. Одни корабли грузились, другие разгружались. Устало привалились к гранитным стенкам транзитной гавани серые чистенькие пароходы — шведские, датские, норвежские. Грузовые стрелы переносили с берега увесистые тюки и степенно погружали их в трюмы. Тускло блестели свежевыкрашенные черные борта английских лесовозов, столпившихся у чуркинских причалов Экспортлеса. Они с неумеренным аппетитом отправляли в свои ненасытные чрева сливочно-желтые бруски пиловочника. Как только бухта освободится ото льда, начнут жадно проглатывать связки мокрых бревен японские пароходы, грузно оседающие в воду чуть ли не выше ватерлинии. «Все флаги в гости будут к нам», — вспомнил Егор читанные Катей стихи. «В гости — милости просим, — подумал Калитаев. — Торговать с нами — пожалуйста. Посылайте своих купцов, господа хорошие. Для вас же больше пользы. И нам не без выгоды».

Скользящий утренний свет весеннего солнца, выглянувшего в разрывы туч, прорисовывал на земле длинные тени. Ярко, но холодно поблескивали корпуса пароходов, оцинкованные коробки пристанских пакгаузов.

Свежий ветер растрепывал и прижимал к земле дымные хвосты маневровых паровозов, затевал причудливую игру с паровозными гудками: то унесет их звук куда-то, сделав его еле слышимым, то вдруг приблизит так, будто гудки совсем рядом, ревут над самым ухом.

Усиленный ветром, прогремел густой медью гудок Дальзавода. В это время Калитаев, Федос, Семен и Катя были уже возле главных ворот. Над ними красовался лозунг, написанный на куске полинялого, стираного кумача. Под словами приветствия строителям первой пятилетки виднелись буквы какого-то старого лозунга, не отмывшиеся как следует.

Хлопающий на ветру кусок кумача всегда радовал и волновал Егора. Давно ли на этих же воротах висел лозунг, призывающий дальзаводцев восстановить разрушенные интервентами цеха! Давно ли Калитаев вместе с другими рабочими, не сняв еще с плеча партизанской винтовки, пришел на родной завод! Будто вчера было все это: мертвые цехи, мертвые станки, мертвые корабли у заводской стенки — те, которые интервенты не сумели из-за неисправности угнать за границу. На станках и машинах белели аккуратные условные пометки мелом, объяснявшие, что увезти за границу, что сломать, а что утопить в бухте. Рабочие сделали все, чтобы затянуть демонтаж оборудования. Они прятали станки, загоняли нагруженные заводским добром вагоны в такие тупички, до которых интервенты не смогли добраться. Да и времени у них уже не было. Но многое они успели разрушить, испортить, уничтожить.

Сначала Егор бушевал от ярости. Потом понял: злость надо переплавить в полезное дело. И он взялся за восстановление цеха, в котором работали когда-то его дед и отец, а сейчас будет трудиться он со своими детьми и товарищами.

Люди еще были разгорячены недавними жаркими схватками с врагом и, не остыв, бросались в работу, как в бой. Люди победили, возвратив жизнь цехам, машинам, кораблям.

Потом у них явилась новая забота: постройка катеров для возрождающейся рыбной промышленности.

Широкая площадка перед цехом была сплошь уставлена рядами деревянных кильблоков, на которых стояли уже собранные, готовые под клепку и склепанные катера. На эту площадку и вел сегодня Егор новых рабочих — Федоса и Семена. Но прежде им надо было побывать в заводоуправлении, у инженера по набору рабочих.

В это время к заводоуправлению спешили Сергей с Андреем. Когда они оказались перед заводскими воротами, раздался гудок.

Весь Владивосток слышал по утрам зычный, немного медлительный, натруженный голос Дальзавода. Не раз просыпался по его зову Сергей. Но раньше этот гудок не имел никакого значения в жизни Сергея. Гудок был для других. По нему жили многие в городе. Гудок входил в их быт, управлял временем, становился неотъемлемой составной частью их жизни. Гудок не только будил и звал их на работу. Он постоянно как бы напоминал этим людям об их принадлежности к рабочему классу. Сергей видел, как гордятся Калитаевы тем, что «живут по гудку». И вот сегодня, хотя Сергей еще не получил рабочую табельную марку, он тоже начал жить по гудку. Ему казалось, что это только к нему одному обращен басовитый добрый голос завода. И захотелось ответить: «Слышу. Иду, иду!»

2

В длинном темноватом коридоре заводоуправления, освещенном неярким светом угольной лампочки, было сутолочно, как на вокзале. У дверей в кабинет инженера по найму рабочей силы сгрудилось множество людей: одни стояли, подпирая стены, другие сидели прямо на плохо вымытом асфальтовом полу, нещадно дымя горлодерной махрой, сплевывая, переговариваясь. Федосу показалось, что он снова попал в коридор правления Камчатского общества: та же людская взбаламученная река неостановимо течет куда-то, водоворотит, шумит в тесных берегах, несет чьи-то судьбы, надежды, мечтания. И опять он ощутил неотделимость свою от неспокойных вод этой человеческой реки.

С трудом преодолевая образовавшийся возле дверей затор, продвигался вперед высокий человек с улыбчивым мальчишеским лицом. Он наконец пробился к двери, открыл ее ключом и сказал:

— Заходи, только не все сразу, по очереди.

Федос вломился первым, отжав локтем какого-то парня. Семен проскочил следом, а Сергей — за ним. Так все втроем, цепочкой, они и очутились перед столом высокого. Тот, глядя на них, улыбнулся добродушно, как старым знакомым. Но напиравшие сзади сразу оттерли Федоса от стола. Очереди никакой не получилось.

Инженер выгрузил из ящиков стола папки с бумагами и, пока раскладывал их, беседовал дружески с собравшимися.

— Тут многие поступать на завод пришли. Заранее предупреждаю: работа трудная, с железом, так что будет нелегко. Кто ищет легкой жизни — пусть решает сразу.

Когда инженер упомянул о железе, Семен вдруг вспомнил завьюженное бакарасевское поле и вмерзший лист кровельного цинка, с таким трудом добытый из цепких ледяных клещей. «Ну зачем людей железом стращать? Что железо, что дерево — все одно, если умеешь», — подумал он, успокаивая себя тем, что работу он осилит, хотя бы даже и железную.

Потом инженер спросил одного из стоявших у стола:

— Поступаем или увольняемся?

— Уволиться хотим, — не глядя в глаза инженеру, как бы стыдясь его и окружающих людей, сипловато объяснил тот.

Инженер подписал ему бумажку и спросил следующего:

— Поступаем или задаем лытка?

Спрашиваемый растерялся, покраснел и, путаясь в словах, объяснил:

— Наняться хочу… оформиться для поступления. Устроиться, так сказать.

«Поступаем или увольняемся?» — этот вопрос инженер задавал каждому, и Федос прикидывал в уме: «Двое поступают, один — уходит. Туда-сюда… Не сидит на месте народ».

— Увольняемся! — ухарски сдвинув на затылок замасленную шапку, вызывающе, не дожидаясь вопроса, выкрикнул заросший бесцветной щетиной широкоплечий детина в распахнутом ватнике.

— Вижу, вижу, — кивнул головой инженер. — Вон какие крылышки отросли, хоть сейчас в полет, — и поглядел на широкие плечи парня, словно и в самом деле там росли крылья.

Парень озабоченно оглядел свои плечи, и тогда все, кто был в комнате, весело рассмеялись: шутка пришлась по душе. Но и парень не лазил дважды в карман за словом.

— Крылья — в самый раз. Орлом воспарим.

— Орлом-то орлом, а вот крылья — куриные, — заметил с усмешкой инженер, подписывая документ широкоплечему.

Отпихнув от стола болтливого парня, Федос сказал:

— Давай оформляй меня с сыном. Наша очередь. А то много тут разговору лишнего. — И попросился к Егору Калитаеву.

— Знакомый твой? — спросил инженер.

— С малолетства знаю.

Инженер написал направление. Федос подтолкнул к столу оробевшего Сергея:

— И этому с нами бумагу давай.

— Рабочий стаж зарабатывать?

Сергей смутился, не зная что ответить.

— Изместьев? — удивленно посмотрел на Сергея инженер, прочитав его документы. — У тебя кто отец?

— Отца у меня нет, — с запинкой ответил Сергей. — То есть он…

— Понятно, — остановил его инженер. — Может, тебе лучше в другой цех? В том, куда просишься ты, работает Леонид Алексеевич. Знаешь об этом?

— Знаю. Только я хочу к Калитаеву Андрею. На электросварку, — отведя в сторону глаза, ответил Сергей.

Инженер по-свойски подмигнул ему и, протянув листок, сказал:

— Получай, друг! И смотри не вздумай летуном стать.

Сергей, взволнованный грубоватой шуткой, взял бумагу, хотел посмотреть, что в ней написано, но сразу ничего не увидел. Лишь моргнув два раза повлажневшими глазами, он рассмотрел на листке четкую надпись: «В судцех, оформить подручным электросварщика, на переквалификацию». Слово «переквалификация» было новым для Сергея, незнакомым.

Вышли из кабинета все вместе. Федос остановился перекурить. К нему подошел один из рабочих, толпившихся в коридоре, попросил табачку. Задымили, разговорились. Узнав, что куривший его табачок увольняется, Федос спросил:

— Почему бежишь? Или платят худо?

— Платят подходяще. А только говорят, на «Металлисте» слесарям ставка повыше здешней.

— Рыба ищет где глубже. Слыхал такое, борода? — втерся в разговор тот широкоплечий детина, которого недавно инженер назвал летуном. — И человек ищет всю жизнь, ему угомону нет. И мне вот тут глубины не хватало.

— А как ты глубину эту сыщешь?

— А так: везде понырять надобно, — в тон Федосу объяснил детина.

— Нырнешь, а там как раз — по колено курице. Вот и застрянешь дурной своей башкой, — наставительно сказал какой-то длиннолицый человек. — А ну, оставь, отец, сорок, — попросил он Федоса.

— Бери. Крути цельную, — Федос протянул ему кисет с махоркой. — Сам-то поступаешь, видно?

— Нет, ухожу. Только я не за длинным рублем. Уволился потому, отец, что я икрянщик. На Камчатку зовут, вполне законно. Распоряжение есть: квалифицированных рыбников — отпустить. Недохват там спецов.

— Я тоже на Камчатку собирался, — огорченно вздохнул Федос. — Не вышло: нету этой самой…

Федос споткнулся на слове «квалификация».

Выйдя на улицу, Федос заметил невдалеке от заводских ворот фанерную будку, сделанную наподобие водочной бутылки, с жирно нарисованными цифрами «40». На нее навалился, вырезанный из фанеры же, красноносый пьянчуга, спину которого подпирала неоструганная жердинка. Семен тоже с любопытством рассматривал занятную будку. Почти такую он уже видел на вокзале, на том самом месте, где обнаружил исчезновение Ефима. В ее застекленном оконце виднелись разные лекарства, коробочки, баночки, пакетики с аптекарским пахучим добром. В заводской будочке, как и на вокзале, тоже сидела румяная дивчина, выглядывая из окошка. Семен поинтересовался, чем торгуют в будке. Девушка, опустив глаза, раскрыла тетрадку и спросила:

— Из какого цеха? Когда прогулял?

— Я так просто, — растерялся Семен и посмотрел на дощечку, прибитую над окошком. «Черная касса для прогульщиков», — было написано на ней.

Неподалеку сидели на камнях несколько человек, низко надвинув на глаза шапки. Вид у них был такой, что Семену стало даже жаль их: не так-то просто получить заработанные деньги в этакой будке.

— А вот уж это ни к чему, — осуждающе сказал Федос, глядя в сторону «черной кассы». — Провинился человек — отругай, поучи уму-разуму. А позорить не следует.

Фанерная будка испортила Федосу настроение. Молча шли они к проходной завода.

Сергей развернул только что полученный пропуск из желтого шершавого картона. «Выдан рабочему Изместьеву С. Л. на право входа через главные, восточные и западные ворота завода».

— На все стороны ворота, — прочитав пропуск, сказал Федос. — Не понравится — в любые уйдем, Семен, — впервые за эти дни пошутил он с сыном.

Но Семен на шутку не отозвался. Он хорошо знал отцовы подходы и боялся что-нибудь сболтнуть невпопад.

Порог проходной все трое перешагнули с таким чувством, будто вступали в новый, неизведанный мир.

Справа и слева от ворот стояли просторные здания, сложенные из красного кирпича, возле некоторых высились такие же кирпичные дымливые трубы. Рабочий день уже начался, и на заводской территории было почти безлюдно. Федос вспомнил, что Егор велел идти направо, и они зашагали по шпалам узкоколейки, в надежде, что она приведет их куда следует.

Вдруг они услышали позади предостерегающий возглас. Едва успели отпрыгнуть в сторону, как мимо с грохотом промчалась вагонетка, нагруженная тяжелыми листами корабельного железа. Оно гремело на стыках рельсов, и двое рабочих, сидевших поверх груза, подпрыгивали, как на тряской телеге. «Вот и с железом повстречались», — подумал Федос, вспомнив слова инженера.

Потом их догнала девушка в прокопченном и прожженном ватнике, подпоясанном узким ремешком, в стеганых ватных брюках, грубых мужских сапогах и теплом платке, повязанном поверх кумачовой косынки. У девушки было яркое, приметное лицо: пылающий, под стать косынке, румянец, обветренные губы алели, как прихваченная морозом калина. Налитые молодостью и здоровьем щеки слегка поджимали снизу глаза, и они приобрели лукавый прищур, который непонятно тревожил обоих парней. Семен отвернулся и стал разглядывать высокий кирпичный забор, протянувшийся по пригорку, а Сергей пристально всматривался в девичьи глаза, удивительно знакомые. «Да ведь это Маша Степкина», — обрадовался Сергей, узнав подругу своего детства, которая жила когда-то на Русском острове. Маша не сразу угадала в нескладном высоком парне давнего приятеля. Они поздоровались, разговорились.

Федос спросил Машу, как дойти до судостроительного цеха. Она сама шла туда, и теперь они зашагали по узкоколейке вчетвером. Маша несла со склада свернутый кольцом резиновый шланг в брезентовом чехле.

— Неужели с железом орудуешь?

— С железом, — ответила Маша, не без гордости поглядывая на спутников Федоса.

— Девке с железом трудно. Да и не к чему. Лучше бы с шитьем каким, — рассуждал Федос. — А ну подсобите дивчине, хлопцы, — приказал он, и Семен взял у Маши шланг.

— А никто и не говорит, что легко. Но если клепальщиков не хватает? Вот мы и взялись. Прорыв ведь. Нам, конечно, сначала не разрешили, но мы так поднажали, что ой-ой! Говорим: вот еще новости! В гражданскую девчата пулеметчицами были, а тут с молотком не управимся, что ли? А вас куда? — спросила Маша.

— В подручные, к слесарям-судосборщикам определили, — ответил Семен с достоинством: мы, мол, тоже люди не последние.

— Ничего, работа подходящая, но моя получше, — снисходительно сказала Маша.

Рядом с ней, одетой в замазанную рабочую спецовку, Семен в своей чистенькой, старательно собранной матерью одежонке выглядел чуть ли не щеголем.

— Ты чего этак-то выфрантился? — спросила его, посмеиваясь, Маша и, поглядев на выутюженный матросский бушлатик Сергея, сказала: — И ты тоже как на свидание собрался. Пропадут ваши костюмы: ржавчина, копоть, сурик — всего хватает.

— Так ведь слесарная же работа! — воскликнул Семен.

— Ну и что же? Мы катера морские собираем, а не кусочки в тисочках опиливаем.

Семен с сожалением оглядел свои почти новые штаны, и ему стало жаль их: «Тоже, поди, обгорят да замаслятся. Вот незадача», — и безнадежно махнул рукой.

Маша рассмеялась и сказала, что пошутила и что они получат спецодежду согласно колдоговору. Никто из них не слыхал еще этого мудреного слова, Семен решил, что это фамилия какого-то начальника, выдающего спецовку рабочим, и успокоился.

Вскоре они подошли к своему цеху. Федос, Семен и Сергей осмотрелись по сторонам.

К причальной стенке жались огромные черные корпуса пароходов. Некоторые из них глянцевито блестели свежей краской, иные же выставляли напоказ свои бока — обтертые и ободранные во льдах и штормах; пароходы казались непоправимо больными — в рыжеватых подтеках ржавчины и кровавых пятнах сурика. «В починке стоят», — догадался Семен, не отрывая глаз от морских работяг. Пароходные трубы не дымили: на время судоремонта котлы были погашены. И только над трубой одного из пароходов мерцающе струился воздух, расплавленный жаром судовой топки: так колеблется он жарким летним днем в поле, над пашней. От парохода были проложены к другим судам обернутые асбестом и войлоком трубы. По ним, как кровь по венам, лилось в каюты и кубрики живительное, благодатное тепло.

Пройдя немного, Семен увидел и вчерашний ледокол. Он стоял кормой к берегу. Нос ледокола был низко опущен, а корма приподнята, и даже издали Семен разглядел глубокие вмятины и повреждения на ней.

Потом они сходили в контору цеха, получили расчетные книжки, табельные железные номерки, сходили в кладовую за спецовкой — брезентовыми куртками, брюками и рукавицами, а Сергею, как подручному электросварщика, выдали сверх того еще и специальное темное стекло и фанерный щиток.

— Покажи, какой у тебя номер? — подошла к Семену Маша. — Эх, Семен, Семен, — позвякивая табельным номерком, засмеялась она. — Видно, уж такая тебе судьба выпала: быть рядом со мной. Видишь, и номерки у нас рядышком — твой пятьсот двадцатый, а мой — пятьсот двадцать первый.

Семена эта насмешливая дивчина немного пугала. И он обрадовался, когда подошла табельщица и стала объяснять, как пользоваться табельной доской. Всё трое повесили свои номерки, и девушка закрыла доску на ключ.

— А теперь, дочка, веди-ка нас к Егору Калитаеву, знаешь такого? — попросил Машу Федос.

— Пошли, — согласилась она. — Пойдем, слесарь, — снова метнула она синие огоньки в сторону Семена.

Маша шутливо взяла Семена под руку. Он не грубо, но настойчиво высвободил руку.

— Я-то думала, ты кавалер настоящий, а ты… — девушка сделала вид, что обиделась.

Семену эти шуточки были не по душе, он шел насупясь.

Сергея с ними сейчас не было, он остался возле цеха, искать Андрея. Вокруг было шумно, грохотала и звенела корабельная сталь. Длинными пулеметными очередями стреляли по ней пневматические молотки клепальщиков, верещали сверла, цокали чеканы, свистел пар, бухали кувалды. Но все эти звуки воспринимались не отдельно, а слитно — одним огромным непонятным железным гулом, от которого непривычно шумело в голове, терялся слух. Маша говорила громко, чтобы ее услышали, и потому казалось, что она кричит на своих спутников, сердится на них.

После бакарасевской полевой тишины Семену было тягостно и непривычно в этом неумолкаемом громыханье.

— Стерпится — слюбится! — посмеивалась Маша, разгадав тревоги и страхи Семена.

Она подвела его к окруженной дощатыми подмостками, бревенчатыми подпорками, опутанной шлангами коричневой коробке, собранной из таких же листов, какие везли недавно на вагонетке. Коробка очертаниями своими походила на огромную килевую лодку. «Вот это и есть катер», — понял Семен, стараясь представить себе свои будущие обязанности.

Федос и Семен стояли слегка оторопевшие, не знали, с чего начинать, что делать. Но тут откуда-то из-за деревянных подмостков, продираясь сквозь путаницу шлангов, похожих на плети дикого винограда в Уссурийской тайге, появился Егор. Он велел Семену лезть внутрь картера, а Федоса повел к соседней коробке, на которой работали клепальщики. Федосу отныне предстояло стать подручным у Гришки Шмякина.

— Это временно, — сказал Егор, заметив, как нахмурился Федос. — Подучишься, пробу сдашь — дадим пневматический молоток. А пока придется подбойку держать — тоже работка нелегкая.

— Когда ж подручного дадите? — услышал Федос знакомый голос Гришки. — Вторые сутки в простое.

— Вот тебе и подручный. Земляк твой, — сказал Егор. — Просим любить и жаловать.

Федосу было обидно и неловко идти в помощники к сыну своего недруга, но делать было нечего, обижать Егора не хотелось, и он сделал вид, что даже рад случаю встретиться с однодеревенцем.

— Я тебе, Григорий, посылочку от батьки привез, — сказал Федос, забыв об отношениях Гришки с отцом.

Шмякин на минуту растерялся, потом овладел собой, и зло посмотрел на Федоса:

— Нужна мне его посылка, пусть подавится своим барахлом.

Федос уловил в голосе Шмякина неискренность и страх. «Ну и паскуда!» — брезгливо подумал Федос, хотел было отругать Гришку за отречение от родного отца, но тот, пользуясь своим правом распоряжаться подручным, грубо осек Федоса, велел ему забираться в нутро катера и начинать работу:

— Как только нагревальщица подаст в отверстие заклепку, прижмешь ее подбойкой и держи, пока я ее молотком не расшибу. Понял?..

Тем временем Семен тоже прицеливался, с какой бы стороны половчее вскарабкаться на деревянный настил.

— Смотри не свались, слесарь! — крикнула ему Маша.

Семен обернулся на ее голос, увидел смеющееся лицо и неожиданно для самого себя улыбнулся.

— Погляди, Семен, — кричала Маша, приставив ко рту трубочкой обветренные покрасневшие ладошки, — и катера наши рядом. И — номерки… Эх, судьба-а!..

Семен опять нахмурился, сердясь в душе на чумазую пересмешницу. Осторожно, боясь сорваться, влез он на подмостки. Отсюда открылась взору вся площадь, заставленная такими же коричневыми и серыми коробками. Их было много, все они казались недостроенными, в иных не хватало боковых листов и в отверстия виднелись полоски шпангоутов. Некоторые катера еще не были покрыты стальной обшивкой, и на деревянных бревенчатых подставках торчали, как ребра огромного животного, ржавые, заляпанные алыми мазками сурика шпангоуты. Рабочие возились с этим огромным рыжевато-серым неподвижным железным стадом. Одни прилаживали к шпангоутным ребрам листы, продырявленные по краям отверстиями в два ряда. Другие вбивали в эти дыры пневматическими молотками заклепки. Третьи с помощью таких же молотков чеканили кромки уже склепанных листов. Парни и девчата ходили вокруг собранных коробок и, прижимая к груди вырывающиеся из рук, сердито фыркающие компрессорным воздухом сверлильные машинки, рассверливали, раззенковывали отверстия, готовя их под клепку.

Семен, еще не понимая толком всего, что происходит вокруг, осматривался, глаза у него разбегались, не зная, на чем задержаться. Он глядел на эту громкую, нелегкую работу, и ему сделалось страшновато: уж не зря ли он похвалялся, что осилит ее?

И, осторожно свеся ноги, он спрыгнул внутрь катера. Там Семен увидел немолодого рабочего с рыжими, в густой проседи волосами, выбивавшимися из-под кожаной шапки с меховой оторочкой. Зеленоватые глаза с белыми, как у мельника, обсыпанными мучной пылью ресницами разглядывали Семена строго, изучающе, но была в них затаенная добрая улыбка, и Семен почувствовал себя рядом с этим незнакомым человеком хорошо и просто.

— Так, значит, ты и есть подручный? — с показной строгостью спросил зеленоглазый, и густой его голос ударил в железные борта катера. — Ну, давай, брат, знакомиться. Моя фамилия Кочкин. А ты, брат, из деревни. Так? Приехал на время. Подработаешь и — поминай как звали. Так? Трошки дрейфишь возле железа. А бояться-то и нечего. Мы, брат, с тобой это железо в три погибели скрутим и пикнуть ему не дадим. Соберем из него катер, клепальщики после нас застегнут его на тыщу железных пуговиц и — айда гулять в море…

Семену казалось, что он давным-давно знаком с этим приветливым дядькой. Он тоже назвал себя.

— Добро, Семен! — прогудел Кочкин. — Давай, браг, постигать рабочую науку. Вот это — ручник. А это — бородок.

И Кочкин протянул Семену слесарный молоток с потемневшей от масла ручкой и стальной стерженек, сужающийся книзу, с расшлепанной от частых ударов верхушкой. Потом Семену был вручен гаечный ключ, ящик с болтами без гаек. Гайки лежали отдельно, в другом ящике. Тут же стояло ведерко с разведенным на олифе суриком, лежали полоски парусины.

— Пойдем дальше, — продолжал Кочкин. — Смотри сюда. Сунешь бородок в отверстие, постучишь ручником, чтобы парусиновую прокладку пробить. Ясно? Да смотри пальцы не отбей. Потом толкай в дыру болт и держи его за шляпку вот этим ключом. Уразумел? А я с той стороны буду на болт гайку навинчивать. Держи крепко, чтобы ключ не сорвался, не ерзал. Понятно? Вот и вся твоя работа пока…

И, потыкав крепким, покрытым крупными веснушками и золотистыми волосками пальцем по кромке листа, где надобно вставлять болты, Кочкин, захватив ящик с гайками, полез наверх, на подмостки.

Внутри катера густым слоем лежал вчерашний снег. Кругом, куда ни дотронься, холодный металл, весь изрешеченный небольшими круглыми отверстиями, в которые Семену предстоит теперь совать болты. Отверстий было так много, что у Семена зарябило в глазах. Он мысленно представил себе, сколько в эти дыры надо понатыкать болтов, и у него вспотел затылок.

Резкий звук по стальной обшивке прервал размышления Семена.

— Ты, брат, уснул там никак? — гудел по ту сторону катера медным колоколом бас Кочкина. — Давай сюда болт.

Семен глянул на цепочку дыр и заметил в одной из них шевелящееся острие бородка. Приникнув на минуту глазом к другому отверстию, не закрытому пока парусиновой прокладкой, Семен сумел разглядеть лицо Кочкина. Оно не выражало неудовольствия из-за Сенькиной нерасторопности. Семен пробил бородком заколодевшую от олифы парусину, достал из ящичка густо обмазанный соляркой болт и сунул его туда, где нетерпеливо поскрипывал стальной стерженек. Потом, вспомнив указания, схватил гаечный ключ и едва успел наложить его на головку болта.

— Держи крепче, — потребовал Кочкин.

Семен обеими руками удерживал ключом болт, на который с той стороны Кочкин навертывал гайку.

Следующий болт Семен хотел воткнуть в отверстие, расположенное рядом с первым.

— Не туда! — послышался голос Кочкина. — Щедрый больно. Сюда вот надо.

И Семен увидел стальное острие, выглядывавшее далеко от первого болта. «Ну, это хорошо, что не во все дыры болты надобны», — повеселел Семен.

Неожиданно раздался дробный стук, похожий на пулеметную стрельбу. Семен даже вздрогнул слегка. Он уже знал, что подобным образом стрекочут молотки клепальщиков, но в такой близости их еще не слышал.

Семен вспомнил, что на соседнем катере работает Маша, и не мог представить себе, чтобы это она расправлялась с железом с таким пулеметным грохотом. Забыв о своих обязанностях, Семен прислушивался к оглушительному татаканью. «Ну и отчаянная ж!» — с восхищением и уважительной завистью подумал он о Маше.

Пулеметный перестук прекратился, оборвавшись коротким чмокающим звуком. И тогда вокруг наступила глухая тишина. Семен, сбросив брезентовые рукавицы, поковырял пальцами сначала в одном, потом в другом ухе.

— Что там с тобой стряслось? Давай же болт! — послышался голос Кочкина.

Слова эти возвратили Семена к позабытым на время обязанностям.

Пока Семен подавал болты, скрепляемые снаружи Кочкиным, пулеметная стрельба на соседнем катере возобновилась. К ней присоединилось такое же грохотанье с катера, на котором работал Федос. Но Семену уже некогда было прислушиваться. Он просто перестал слышать железный стрекот, словно его и не было. Семен едва поспевал выполнять свое дело. В ожидании, пока Кочкин навинтит гайку, Семен приглядывался, как стягиваются вплотную два внахлестку накинутые листа, составляющие бок катера. Постепенно Семен стал угадывать существо и смысл своей работы.

Болты в ящике кончились. Семен сообщил об этом Кочкину.

— Бери ящик, лезь сюда. Пойдешь за болтами, — распорядился тот.

Семен выбрался наверх, осторожно спустился на землю и тут увидел Машу. Она стояла на коленях на деревянных подмостках, держа в руках тускло блестевший ствол пневматического молотка, похожего на большой пистолет. От него тянулся тот самый шланг, который помог ей нести Семен. Там, где шланг соединялся железными муфточками, раздавались свист и шипение. Семен ощутил на ладони резкую струю холодного воздуха. «Понятно. Воздухом, значит, работает машинка», — сообразил он и снова посмотрел на Машу. Крепко держа вздрагивающую, сердито фыркающую машинку, она выбивала оглушительную дробь. Рядом другая девушка нагревала заклепки на небольшом переносном горне. Когда она длинными клещами вставляла раскаленную заклепку в отверстие, Маша приближала к торчащему раскаленному кончику заклепки свой пулемет, и он начинал постреливать — сначала мягко, глухо, бархатисто. Под его частыми, дробными ударами заклепка оседала, теряя первоначальный красный цвет и приобретая форму выпуклой пуговицы. Чем темнее становилась она, тем явственнее слышался стук. И когда молоток соприкасался с корпусом катера, звук обретал свою отчетливую пулеметную громкость.

Маша склепывала точно такой же катер, на каком работал Семен. Заклепки заполняли те отверстия, в которых не было болтов. Теперь Семен окончательно разобрался в назначении своей работы: «Мы с Кочкиным будем стягивать эти коробки из отдельных листов на болты, а Маша в остатние дыры набьет заклепок, прошьет их горячим железом. Понятно…»

Плечи девушки вздрагивали, сотрясаемые рвущимся из рук неистовым молотком. Платок сбился на плечи, обнажив кумач косынки. «Жаркая работка», — сочувственно подумал Семен.

— Ну как, слесарь? Не оглох еще? — весело крикнула сверху Маша, заметив Семена.

— Ты ведь не оглохла? — рассердился немного Семен, которого начинали задевать за живое шуточки новой знакомой.

— Ишь, гордый какой, — уже без обычной насмешливости сказала Маша. — Я гордых уважаю.

Семену понравились эти слова.

— Иди ко мне в подручные. Клепать научу. Хочешь? — спросила Маша.

Семен подумал, что и впрямь у нее работа интереснее и что не ей, дивчине, а ему, здоровому парню, надо орудовать грохочущим, рвущимся из рук молотком. Но идти подручным к девушке он посчитал для себя зазорным.

— Мне и моя работа нравится, — с достоинством сказал Семен.

Маша отвернулась и опять пошла стучать по раскаленным заклепкам, оставляя за собой выпуклую строчку синеватых металлических головок. «Вот тебе и швейная работа, — вспомнил Семен слова отца, говорившего Маше, что девке, мол, негоже с железом, а лучше бы с шитьем каким. — Да ведь она и так шьет!..»

И вдруг почувствовал, как захолонуло сердце от неожиданно пришедшей мысли. Да разве одна только Маша сшивает этот катер? А он, Семен? Он ведь сметывает его болтами, без Сенькиной работы и Маше нечего будет делать.

И, вспомнив о болтах, бегом припустил к цеху, спотыкаясь о разбросанные по земле железные обрезки и проложенные по всем направлениям металлические трубы. Ржавая, отжившая свой век корабельная сталь глухо гремела под его ногами.

Добежав до цеха, Семен толкнул плечом дверь, врезанную в створку огромных цеховых ворот. Напористый певучий сквознячок ворвался в дымную, душную полутьму цеха. Ветер шевельнул на полу колючие крупинки шлака, обрезки брезента, легкую, ломкую окалину.

Цех дышал, как огромное живое существо. Большим рассерженным шмелем жужжал электросварочный агрегат за высокой фанерной перегородкой. Разметчики звонко ударяли ручниками по корабельной стали. Хлопотливо пошлепывали приводные ремни цеховой трансмиссии. Свистели и шипели нагревательные печи. Оглушительно били кувалдами судосборщики, гнувшие вгорячую на гибочной плите шпангоуты.

Семен постоял с минуту, обдуваемый трубно гудящим ветерком, осмотрелся вокруг и пошел к дверям небольшой кладовки, где выдавали болты, гайки, шайбы, брезент, олифу и другие материалы, которые, как уже понял Семен, расходовались здесь многими пудами.

Кладовщик развел руками, сказал, что болты все вышли, надо подождать, пока нарежут.

— Ты бы, хлопец, смотался до болторезного, поторопил бы девчат.

Опасливо озираясь по сторонам, Семен прошагал по всему цеху, вздрагивая от неожиданных стуков и предостерегающих выкриков. Дойдя до болторезного станка, Семен увидел за ним Катю Калитаеву. «Так вот где она работает!» И он снова испытал смешанное чувство восхищения и зависти. Он умеет только скреплять готовыми болтиками просверленные кем-то листы, а эта дивчина делает их своими руками на хитроумном станке. Но ничего. Придет время, и он заполучит в руки ремесло не хуже. Теперь Семен уже не думал о том, как бы поскорее уехать домой.

Возле Катиного станка стоял ящик, наполненный готовыми болтами. Семен подхватил его и потащил в кладовую. Катя хотела помочь, но Семен не позволил.

Пока кладовщик составлял какую-то ведомость, Семен заглянул в боковую пристройку. Там, в кузнечном чаду, в жару и громе рабочие в брезентовых спецовках и кожаных фартуках орудовали с фигурно изогнутым листом корабельной стали. Он лежал на решетчатой металлической плите, красновато светясь. В его очертаниях угадывалась нижняя часть кормы такого же катера, какой собирали Семен с Кочкиным. Стальная болванка молота передвигалась по раскаленной кромке листа. По молоту бил кувалдой молодой парень, бил вяло, не в полную силу, часто промазывал.

— Беги-ка сюда, подсоби! — сказал старший рабочий, увидев Семена, глазеющего на них.

Припомнив нехитрую работу в деревенской кузнице, Семен взял у парня молот и принялся за дело. Но первый удар получился слабым, кувалда задела гладилку краем, соскользнула и тюкнулась в лист. Семен сообразил, что тут приходится бить не по наковальне, а по железу, которое само лежит как бы на земле. К этому надо было привыкнуть.

Кромка листа потемнела: сталь остыла.

— Нагрей, — послышался голос подошедшего Егора.

Калитаев увидел Семена, улыбнулся ему, спросил, что он сейчас делает. Семен объяснил, что пришел в цех за болтами.

— Ничего, побудь здесь. Погляди. Это тебе пригодится, — сказал Калитаев.

Когда нагретый лист снова перенесли в гибочную плиту, Егор взял кувалду, сделал ею круговое вращение и прицельно, с силой, без промаха опустил на молот-гладилку. Под его ударами как бы разутюживались стальные сборки и складки. Из-под молота сыпались на плиту хрупкие чешуйки синеватой окалины.

Крутые плечи Егора округло и могуче двигались под тесной курткой из синей китайской дабы. Спина влажно потемнела. Насупленные брови решительно и строго сдвинулись к переносице, перерезав ее двумя короткими морщинками. Темные, китайского разреза глаза сузились, глядя в одну точку, на гладилку. Загорелая кожа глянцевито обтянула выступы скул. На лбу сверкали капли пота, и черные кольца волос прилипли к вискам и шее. Кисти рук словно приросли к черенку молота.

Семен с почтительным изумлением наблюдал за работой Калитаева, запоминая все его движения, будто вычерчивая их несложный рисунок в мозгу, как на листе чистой бумаги. Когда Калитаев размахивался кувалдой, он — высокий, сильный, с черной шапкой волос — был похож на того могучего великана, что стоял возле земного шара и разбивал на нем толстые цепи.

Лист остыл. Калитаев отер лоб, свернул чуть дрожащими пальцами цигарку, прикурил от уголька, окружив себя самосадным облачком.

— С листом поаккуратнее. По шаблону проверяйте, как следует быть, — сказал на прощание Егор и шагнул за порог.

Семен, подобрав ящик с болтами, выскочил из цеха.

Кочкин встретил его насупясь.

— Тебя в самый раз за смертью посылать, — недовольно проворчал он. — Сейчас все одно гудок на обед будет. Но в другой раз буду ругаться. Уразумел?

Семен слушал понурив голову, больше всего боясь, чтобы разговор этот не услыхала Маша.

— Да ты ящик-то поставь, — улыбнулся Кочкин.

Только сейчас Семен сообразил, что держит ящик с болтами, крепко прижав его к груди, будто было это не железо, а стекло и он боялся обронить его на землю.

И тут грянул пушечный выстрел, заглушивший все железные громы завода. Это морская обсерватория возвещала о наступлении полдня. Семен испуганно повернул голову в сторону выстрела. Кочкин успокоил его:

— Это, брат, адмиральский час пробил. Ударила пушка — значит пора пить флотскую чарку и обедать. Чарку мы пить не будем, а вот обедать — пойдем.

И сразу, следом за выстрелом, взревел гудок на крыше парокотельной. Из басовитой гудочной глотки вместе с густой медью вырывался клекот и шипенье паровой струи. Она взлетала в прохладу мартовского воздуха двумя белыми кучевыми облачками. На землю из них падали весенним моросящим дождем капельки охлажденного пара.

3

В просторной вскоробленной брезентовой спецовке Сергей был похож на пожарника. Он шел по цеху новой походкой, наверное, потому, что на нем была новая одежда из крепкой, жесткой парусины. Она соответственно требовала твердого, крепкого шага. И Сергей, незаметно для себя, шел таким взрослым, неторопливым, припечатывающим шагом. Время от времени он прикладывал руку к левому нагрудному карману, нащупывал в нем картонный квадратик заводского пропуска. Картонка была на месте, и, касаясь ее ладонью, Сергей ощущал тугие и частые толчки сердца.

В цехе повсюду грудились заготовки для будущих сейнеров. Сергей не знал еще назначения этих разнообразных железин, но догадывался, что, собранные в определенном порядке, они превратятся в морские суда. Тут он подумал о Семене, который будет работать на сборке сейнеров, и легкое чувство зависти возникло и тотчас погасло в душе. «Моя работа тоже интересная», — убеждал себя Сергей, хотя знал о ней пока не много. Самым главным в ней было электричество, а ради возможности иметь дело с динамо-машинами, моторами, реостатами и другой механикой Сергей не пожалел своей давнишней мечты о мореходке. Электричество и море — эти две стихии бушевали в сердце мальчишки, долгое время не уступая одна другой. Когда Сергей жил на Русском острове, мечта о море была единственной. Море окружало Сергея со всех сторон. Разговоры о море были в доме главными: дед любил морские просторы и рассказывал удивительные истории о кораблях, капитанах, дальних плаваниях. С переездом во Владивосток состоялось знакомство Сергея с Андреем Калитаевым, и сразу же маленького мечтателя окружил новый, незнакомый мир замечательных вещей. Среди богатства, собранного Андреем, был, например, деревянный ящичек армейского полевого телефона, найденного в старом окопе на Орлином Гнезде. Мальчишки мечтали исправить телефон и разговаривать по нему. Да мало ли о чем мечтали два товарища! Несмотря на разницу в летах — Андрей был старше и уже работал на заводе, — оба любили поговорить о машинах, кораблях, изобретениях. При этом Сергей любил пофантазировать, помечтать. Андрей был практиком. Он всегда пытался собственными руками осуществить свои замыслы. Однажды он вычитал из принесенной Сергеем книжки описание игрушечного пароходика, который движется силой паровой струи.

— Если взять здоровенную банку, — сказал Андрей, — приделать к ней трубу вроде самоварной, будет больше силы. Верно? Значит, пойдет и большой пароход. Попробуем.

И он притащил на берег бухты старые деревянные ворота, соорудил из них плот, укрепил на нем банку из-под бензина, припаял трубку, разжег под банкой отцовскую паяльную лампу и стал ждать, когда пароход отправится в путь. Кипяток бурлил и клокотал в банке, из трубы, опущенной в морскую воду, вырывались пузыри, а доска не двигалась с места. «Банка мала», — заключил неунывающий Андрей и хотел было переделывать свой корабль, но отец, узнав об этом, разочаровал изобретателя, объяснив, что из его затеи вряд ли что получится.

В другой раз Сергей притащил какой-то учебник, в котором описывалось в примитивном виде изготовление сахара. Андрей возликовал:

— Это ж здорово! У матери в подполье — куча буряков. Сделаем сахар!..

Для пробы решено было сварить сахар в чугуне, в котором Ганнушка готовила вкуснейшие украинские борщи.

Насыпали полный чугунок свеклы, залили водой, растопили печь и стали ждать. Вода выкипела, пришлось доливать чугунок, но ни сахара, ни патоки не получилось. В коричневой пахучей бурде лежала целехонькая свекла. Друзья по очереди опускали в остывшую жижу пальцы и пробовали — не загустела ли она. Потом облизывали пальцы. Но жижа была несладкой и пахла затхлостью погреба.

Возвратилась с базара мать Андрея, заглянула в чугун. Вопросительно поглядела на хлопцев.

— Сахар варили, — угрюмо объяснил Андрей.

— Хиба з таких буряков сахар варят? — рассмеялась Ганнушка. — Варят сахар на заводе, з белых, сахарных, а эти — красные, кормовые. Ох, чудаки ж вы мои!..

Сваренная свекла пошла в корыто поросенку.

Потом вся страна заговорила о «газете без бумаги и расстояний». Во Владивостоке была построена широковещательная радиостанция. Отовсюду была видна ее высокая антенна, стоявшая на сопках Эгершельда. Из полевого телефона Андрей соорудил детекторный приемник, и Сергей услыхал в телефонной трубке далекий голос: «Эр, эл двадцать! Ар, эл твенти! Говорит Владивосток!» Позывные звучали загадочно, особенно на английском языке.

Этот самодельный приемник окончательно повернул Сергея с морского пути на путь электротехники. От недавней морской мечты осталась лишь купленная когда-то матерью флотская бескозырка с надписью на ленте: «Владивостокскiй безпроволочный телеграфъ». Что такое беспроволочный телеграф, Сергей тогда понять не мог, несмотря на объяснения деда. Теперь он не только понял сущность этого изобретения, но и сам пользовался им, улавливая телеграфные сигналы мощной искровки ледокола «Добрыня Никитич», живую человеческую речь и даже музыку…

В дальнем углу цеха Сергей увидел высокие фанерные щиты, образовавшие подобие будки, но без крыши. Под сводами цеха висел белесоватый дымок, временами освещаемый голубыми вспышками. Казалось, что за фанерными стенками бушевала гроза, щедрая на молнии, но настолько далекая, что до слуха не доходят ее громовые раскаты.

Сергей приоткрыл узкую дверцу. Послышалось шмелиное гудение электрического мотора, вспыхивали голубые зарнички, раздавался треск, будто в кипящее на сковородке сало подливали воду.

Спиной к двери сидел Андрей в такой же, как у Сергея, брезентовой спецовке, только уже помятой и прожженной во многих местах. Кепку он сдвинул козырьком на затылок, чтобы удобнее было держать перед глазами коробчатый щиток из фанеры. Уткнув в него лицо, Андрей сваривал сломанную шестеренку, лежавшую на железной плите. Вспыхивал слепящий голубой свет, четко обрисовывая силуэт Андрея. Во все стороны разлетались яркие, быстро угасающие искры. Они прочерчивали дымный воздух будки яркими линиями. Чудилось, что из голубого электрического пламени вырастают тонкие длинные стебли диковинной красновато-желтой травы.

Прикрывая глаза ладонью и с непривычки морщась от резкого запаха электросварочных газов, Сергей окликнул товарища.

— Возьми щиток, смотри, как я буду сваривать, — сказал Андрей, протягивая Сергею фанерную дощечку с защитным темным и простым стеклами, положенными одно на другое. В это темновато-зеленое окошечко Сергей наблюдал, как плавился металл и таял стальной электрод, будто восковая свеча, опущенная в жаркое пламя.

Андрей сразу же нашел Сергею работу: обмазывать жидким стеклом с мелом электроды и ставить их на просушку.

Потом пришел мастер и позвал Андрея на ледокол. Ребята сложили в ящик электроды, свернули колечком кабель с держателем, взяли переносную электрическую лампу и пошли к берегу.

— Все время только и работы, что дыры латать, — сказал Андрей. — А катера до сих пор клепкой колошматят. Вот бы где сваркой пройтись!

Путь лежал через площадку со строящимися катерами. У самого берега на свободном месте бригада плотников сооружала кильблоки — деревянные бревенчатые подставки для сборки новых катеров. На каждую такую подставку ляжет тяжелый брус киля — становой хребет судна. Потом к нему прирастут ребра — шпангоуты. В таком виде будущий катер сделается похожим на скелет неведомого животного. Постепенно ребра покроются, как кожей, стальными листами обшивки, рабочие моторного цеха установят двигатель, он заработает, как сердце, и катер обретет жизнь.

Сергей обратил внимание на пожилого рабочего, к которому плотники то и дело подходили за советом. Лицо старика показалось очень знакомым.

— Наш бригадир, Степкин Петр Васильевич, — сказал Андрей. — Вот, брат, человек! Делает подставки под катера, а старается так, будто диван или кровать мастерит, честное слово! Его не останови, так он эти колодки рубанком отфугует за милую душу.

Сергей вспомнил Русский остров, поспеловскую пристань и могучего матроса Петра Степкина — лучшего друга всех островных мальчишек. Он никогда не прогонял ни одного из них со стоявшего на берегу старого, проржавленного катера «Александр», который служил ребятам поочередно то крейсером, то пристанью для уженья рыбы, то мостками для нырянья.

От смолистых брусков пахло лесной чащобой, и Сереже вспомнились кудрявые рощи Русского острова, исхоженные вдоль и поперек. Сергей смотрел на Степкина, взмахивающего топором, а мысленно представлял себе мыс Поспелова, галечную насыпь полуразрушенной пристани с отвалившимися бетонными глыбами. Обломки покрылись яркой зеленью водорослей, в них жили крабы, морские звезды, рыбы-вьюнки. Он вспомнил сейчас и знаменитые поспеловские маяки — две белые башенки из дерева, а неподалеку от них ветхий домик, на стенах которого черной краской намалеваны огромные буквы: «Чайная». В нем жил черноусый, неторопливый грек Кандараки. Он торговал вкусной простоквашей, припудренной толченой корицею. А в пристройке к чайной находилась сторожка Степкина. Здесь он дежурил в ожидании рейсовых пароходов.

Как бы хотелось Сергею увидеть родной дом! Пригорок, на котором он стоял, дорогу возле его окон, гранитную глыбу, вросшую в землю неподалеку от парадного крыльца. Но Сергей знал, что не было больше родного дома. Остались только закопченные, пахнущие печной сажей кирпичи и несколько полусгнивших пеньков на том месте, где росли когда-то перед окнами высокие стройные деревья. Сейчас там все поросло горькой полынью и колючим репейником.

Брошенные дома скупил рыбопромышленник Дерябин, крупный нэпман, владелец нескольких рыболовных участков на Камчатке.

И вот старый матрос Степкин, тоже покинувший Русский остров вскоре после Изместьевых, стоит в нескольких шагах от Сергея, как живое напоминание о недавнем прошлом.

Сергею неудержимо хотелось, чтобы Степким узнал его, увидел в этой рабочей одежде, изумился бы, сказал что-нибудь. Но Степкин не узнал Сергея: парень за эти годы основательно подрос, возмужал. И тогда Сергей сам подошел к плотнику и поздоровался, покраснев от волнения. Степкин пристально посмотрел на него, добродушно усмехнулся, оглядывая просторную, не по росту спецовку Сергея.

— Неужто Сергун? Да ты, парень, настоящий рабочий. Только вот штаны подверни, удобней ходить будет.

Сергею вначале показалось, что Степкин посмеивается над ним. Но из дальнейшего разговора он понял, что старый рабочий одобряет сделанный им выбор профессии.

В первые дни работы на заводе Степкин с огорчением наблюдал, как в заводскую рабочую семью постоянно вливались новые люди, не имеющие никакого понятия о производстве. Степкин держался убеждения, что настоящий рабочий может произойти лишь от подлинного рабочего корня. Подросли, скажем, степкинские дети — пошли на завод. А там — внуки. За ними — правнуки. И будет из поколения в поколение передаваться рабочая закалка, крепкая кость и здоровая душа. А тут повалила на завод всякая публика: вчерашние служащие, разорившиеся кустари, мещане, а больше всего — деревенский люд. И всяк нес свое: одни жадность мужицкую, скопидомство; другие — корыстные интересы: подработать, переждать, перекраситься; третьи — затаенную злобу за разбитую вольготную жизнь. Но многие приходили, может быть, и без особой охоты, а помахали кувалдой, порастрясли обывательскую труху, окрепли телом и душой и начинали сердцем болеть за свой завод. Таких Степкин встречал немало, и постепенно старик примирился с происходящим, бескорыстно отдавал свои знания новому пополнению рабочего класса. «Надо, — думал он, — чтобы не только руки у них рабочими стали, но чтобы и в голове понятие о жизни было правильное, рабочее».

Глядя на узкие розоватые ладони Сергея, Степкин видел на них будущие мозоли, огрубелую здоровую кожу, представлял, как окрепнут эти руки, и благословлял парня на святой труд, которому сам отдал лучшие годы жизни. Он поинтересовался, здоров ли дед Сергея, и похвалил его отца — инженера Изместьева.

— Ледокол надо было в док ставить, а док занят. Твой батька вчера предложил загрузить нос, чтобы он опустился. Всю ночь хлопцы таскали балласт. И — пожалуйте: корма поднялась, починяй безо всякого. За такое премии не жалко.

На ледоколе Сергей увидел отца. Изместьев разговаривал с механиком:

— Не понимаю, к чему эта спешка. Через несколько дней кончается ледокольная кампания. А мы устраиваем настоящий цирк: дифферент на нос, корму к небу, не хватает только ходьбы по канату. Черт знает что!..

Механик не разделял мнения Изместьева, но слушал с вежливым выражением лица.

— Эти несколько дней стоят много золота, — сказал Андрей. — Даже из-за одного дня надо спешить, каждому ясно.

— Благодарю, молодой человек, за разъяснение, — театрально поклонился Изместьев. И тут он увидел Сергея. — Как ты сюда попал? Ты что, работаешь?

— Да, электросварщиком.

— Простым рабочим! С твоими способностями! — вздохнул Изместьев.

— А рабочему как раз и нужны способности, — вмешался Андрей, чтобы выручить товарища.

— Вот что, Сережа, — не обращая внимания на слова Андрея, сказал Сергею отец. — Ты ведь хотел поступать в мореходку. Я мог бы это устроить.

— Пошли, Серега, времени нет, — бесцеремонно потащил Сергея за рукав Андрей. — Он тебя небось и за разноску газет ругал?

— Нет, не ругал, — ответил насупясь Сергей, — он ведь не знал, что я разносчиком работал.

— А в случае чего, ты ему скажи: мол, своя голова на плечах, знаю, как жить, — наставлял Сергея Андрей.

Они спустились в кормовой отсек. Андрей подключил к протянутым с берега проводам электросварочный кабель и переносную лампочку в железной сетке, приподнял ее, осветил холодную тьму.

В душноватой железной темноте Сергей на миг почувствовал страх: казалось, им уже никогда не выбраться отсюда. Но впереди был друг, он продвигался уверенно, светя перед собой желтой лампочкой. Сергей чувствовал рядом его сильное плечо, и постепенно страх улетучился.

— Отец твой осерчал, не хочет, чтобы ты тут работал, — сказал Андрей.

— Ну и пусть. Ему-то какое дело?

Каждый раз такие случайные встречи Сергея с отцом поднимали из глубины души давнюю обиду и боль. Сергей не мог простить отцу его ухода из семьи. Маленьким мальчишкой Сергей, по подсказке бабушки, усердно молился перед иконой, повторяя за старухой слова о том, чтобы бог вернул отца с фронта. «Будешь хорошо молиться, и отец приедет домой», — уверяла бабушка. И этот счастливый день настал. Отец возвратился. Сергей верил, что помогли его молитвы. Когда же вскоре отец ушел в другую семью, Сергей теперь по собственному почину стал вымаливать перед золоченой иконой отца. Но из этого ничего не вышло. После этой истории Сергей стал все реже и реже молиться. Сначала бабушка сердилась, а потом оставила мальчишку в покое. В школе он теперь распевал с ребятами смелые песни против бога. А когда в сочельник двадцать третьего года комсомольцы устроили невдалеке от Покровской церкви сожжение соломенных чучел, изображавших собою святых, Сергей и сам бегал с факелом, не давая пламени погаснуть…

Наконец Сергей и Андрей добрались до места, где требовалось устранить повреждение. Затрещала дуга, и яркий голубой свет озарил двух парней, которым послушно подчинялся электрический огонь, плавящий железо, как воск.

Подавая Андрею электроды, Сергей с радостью ощутил на ладонях шершавую сухость мела, он даже нарочно несколько раз прикоснулся к ржавым листам корабельного борта, чтобы руки поскорее обрели мозолистую жесткость и те несмываемые чернинки в порах и складках кожи, по которым сразу узнают металлистов. Сергею хотелось, чтобы огненные фонтаны искр из-под электрода падали на нетронутый брезент его новенькой спецовки, оставляя на ней подпалины. Они красноречиво расскажут всем о горячей профессии хозяина куртки.

Перед обеденным гудком Андрей закончил работу, и оба они выбрались на палубу. Андрей пошел разыскивать бригадира, Сергей сидел на ящике с электродами и рассматривал ледокол. Среди рабочих он увидел Юрку Дерябина, с которым когда-то учился в школе, и окликнул его. Дерябин обрадовался Сергею, как старому товарищу, хотя прежде они дружбы и не водили.

— Тоже стаж зарабатываешь? — осведомился Дерябин.

Сергея покоробил его вопрос.

— Нет, я просто так, — сказал он.

— Знаем, знаем! — рассмеялся Дерябин. — Сначала — просто так, а потом — дайте путевочку в политехнический. — И, покосившись на прожженную в нескольких местах его куртку, спросил: — На сварке коптишься?

Сергей утвердительно кивнул головой.

— Ну и шляпа. Полез в самое пекло. Перелетай к нам, на разметку. Я в разметчики пошел, ручником постукивать легче, чем кувалдой.

Дерябин говорил без умолку, спрашивал, не дожидаясь ответа.

— Жрать хочешь? Пошли в столовку, — предложил он.

Сергей возразил:

— Рано, гудка не было.

— Не было, так будет. Пошли, брось лапшой брызгать!..

Сергею было неловко от этих несуразных слов, и, чтобы отделаться как-нибудь от Дерябина, он сказал:

— В столовую без табельного номерка не пускают. А номерок можно взять после гудка. Сам знаешь.

— А это что? — Юрий запустил руку в карман и извлек несколько табельных номерков, подбросив их на ладони. — На, держи. И помни мою доброту.

Он сунул Сергею в руки круглую железку с цифрами. Она была точь-в-точь такая же, как и все табельные номерки.

— Удивляешься? — иронически оглядывая Сергея, спросил Дерябин. — Это мне один корешок отвалил. Гришка Шмякин. Вот у кого учиться надо.

Сергей растерянно молчал.

— Боишься своего начальника? — продолжал искушать его Юрий. — А ты не шибко подчиняйся. Они любят на подручных выезжать.

Сергей боялся, что эти откровенные циничные слова услышит Андрей и может подумать о нем что-нибудь плохое. И когда Дерябин снова позвал его в столовку, Сергей, вобрав голову в плечи, побрел следом за Юрием.

Когда они добрались до столовой, у входа уже стояло несколько человек, тоже пришедших сюда до гудка. Дверь в столовую была распахнута, но перед ней, загораживая вход, сидел на табуретке черноусый старик в белом фартуке, надетом поверх ватной стеганки. Он, не повышая голоса, отчитывал пришедших до гудка, задавал ядовитые вопросы:

— Совесть где потерял? Работать — последний, кушать — первый? Хорошо, думаешь? Или ты уши тоже потерял? Гудка не слышишь?

В ворчливом черноусом, с изрядно поседевшей, подстриженной под машинку головой старике Сергей узнал поспеловского буфетчика Кандараки и опустил глаза, боясь встретиться с ним взглядом. А Кандараки смотрел все время на Сергея.

— Чего он на тебя уставился? — спросил Дерябин. — Знакомый, что ли?

— Я его знаю, — вполголоса ответил Сергей. — Он на Русском острове жил, продавал простоквашу.

Дерябин неожиданно повеселел, глаза у него нехорошо засветились. Вытянув шею, он крикнул:

— А ты, частный капитал, помалкивай. Здесь тебе не торговля простоквашей, понял?

Лицо Кандараки потемнело. Он гневно посмотрел обидчику в глаза и дрожащей от волнения рукой стал шарить в боковом кармане тужурки.

— Я — профсоюз! На, смотри, мальчишка! — негодующе крикнул он, показывая профсоюзный билет. — Какой я частный капитал!..

Громово ухнула пушка, возвещая наступление полуденного часа. Эхо выстрела, возникшее в сопках мыса Чуркина, было заглушено заводским гудком.

Сергей стоял, подавленный происшедшим. Он не мог смотреть в глаза старику, с которым так зло и несправедливо обошелся Дерябин. И чувствовал свою вину: не скажи он о Русском острове, Юрка вряд ли завел бы этот неприятный разговор. Радость первого дня работы была непоправимо омрачена.

А Кандараки продолжал бушевать. Он призывал самые страшные беды на голову Дерябина.

Из цехов потянулись после гудка люди. Подойдя к столовой, они затевали перебранку с «досрочными». Но те уже валили через порог, нахально показывая Кандараки свои фальшивые номерки, захватывали столики поближе к раздаточной и с усмешкой посматривали на «опоздавших».

Дерябин велел Сергею караулить место за столом, а сам устремился к оконцу раздаточной. Через несколько минут он уже ставил на клеенку две миски борща.

Сергей был голоден, но он не притрагивался к миске. Ему мерещилось, что вся столовая, все эти уставшие, добросовестно и в полную меру потрудившиеся люди с укором и осуждением смотрят на его чистенькие руки, новенькую спецовку. Стыд жег щеки, как пламя кузнечного горна, на лбу выступил пот. Горло сдавили невидимые железные клещи, и кусок хлеба сухо застрял. Сергей с трудом проглотил его.

— Чего не лопаешь? — звучно схлебывая с ложки горячий борщ, спросил Дерябин. — Не нравится? В «Версале» кормят лучше, были бы червонцы.

И фыркнул, давясь борщом и смехом. Потом придвинул миску Сергея и принялся за нее.

Сергей поднялся из-за стола, пошел к выходу. Кандараки у дверей уже не было.

Возвратясь в цех, Сергей увидел отца и сына Калитаевых. Они сидели на деревянном ларе для шлангов и судосборочного инструмента, разложив на газете скромный завтрак.

Андрей позвал Сергея. «Сейчас будет нагоняй», — невесело подумал Сергей. Андрей внимательно посмотрел в глаза товарищу, ничего не сказал, отломил хлеба, положил на него тушку румяно поджаренной наваги, подкатил вареное яйцо.

— Заправляйся. А будешь в другой раз уходить — предупреждай.

Сергею было стыдно и тяжело. Он хотел рассказать о своем поступке, но люди были заняты едой и не расположены к разговорам.

— Получай спецмолоко! — раздался за спиной Сергея голос Кандараки.

Он стоял возле ларя в том же белом фартуке, в высокой — шлыком — шапке из облезшего каракуля, держа в руках деревянный ящик, заставленный бутылками с молоком. Горлышки бутылок были аккуратно закрыты бумажными колпачками.

Андрей, получив бутылку, сказал:

— У нас новый рабочий. Вы занесите его в список, товарищ Кандараки.

— Товарищ Кандараки занесет. Где новый ударник? Какая марка? — спросил Кандараки.

Сергей сунул руку в карман, достал дерябинский фальшивый номерок, покраснел и бросил, его обратно.

Назвав свой табельный номер, он искоса смотрел, как, старательно наслюнивая химический карандаш, заносит Кандараки в самодельную записную книжку номер и фамилию Сергея.

— Завтра будешь пить спецмолоко официально, понял? А сегодня получай так. Один рабочий уволился, молоко осталось. Пить — обязательно. Профилактика.

Закончив объяснения, Кандараки протянул Сергею зеленую теплую бутылку с газетным колпачком на горлышке.

Кружки не было, и Сергей пил прямо из горлышка. Никогда в жизни, казалось ему, он не пил такого вкусного молока.

После обеда снова пошли на ледокол. Сергей достал из кармана фальшивый табельный номерок и бросил его на землю. Железка затерялась в ржавых обрезках.

4

Вечером, после гудка, отметившего завершение первого рабочего дня в жизни Сергея, Семена, Федоса и других новичков, в цехе было назначено производственное совещание.

Федос с непривычки устал и не хотел оставаться: «Чего я там потерял? Без меня обойдутся». Но Гришка, у которого он собирался поселиться, решил остаться на совещание, и Федосу волей-неволей пришлось идти в цех.

Семена позвал на совещание Кочкин: «Иди, брат, учись управлять заводом, ты на нем теперь полный хозяин». Семену польстило такое отношение. Он собирал в ящик инструмент. Отвинтил шланг для пневматического сверла, которым Кочкин подсверливал отверстия, когда не проходил болт. Семену было интересно подержать в руках сверлильную машину, и, положив ее на плечо, как это делали другие, он пошел в цех, оглядываясь, не смотрит ли в его сторону Маша. Сверлильную машину он сдал в инструменталку, а ручники, бородки, шланг и ведерко с олифой спрятал в деревянный ларь и запер его висячим замком. Ларь, заваленный всяческим железным инструментом, банками с олифой и суриком, напомнил Семену отцовский амбар с хозяйственным добром.

Под высокими закоптелыми сводами цеха плыла необычная тишина: умолкло громкозвучное железо, и только жужжанье электросварочных агрегатов шмелиным пеньем пронизывало эту тишину, еще сильнее оттеняя ее.

Федос, Андрей, Семен и Сергей устроились на деревянном ларе. Другие разместились где придется: на катерных заготовках, притащенных с улицы чурбаках, на подоконниках. Гришка и Юрий прошли вперед и уселись на сваренных вчера Андреем питьевых бачках для сейнеров. Андрей рассердился, крикнул им, чтобы они слезли, но оба сделали вид, что не слышат.

За небольшим столиком, взятым из цеховой конторки, сидел с сосредоточенным лицом Кочкин. Он достал из нагрудного кармана часы вороненой стали на цепочке от боцманской дудки, оставшейся в память о флотской службе, приоткрыл крышку, поглядел на циферблат. В это время в дверях цеха появилось несколько человек. Впереди шел высокий средних лет мужчина, с виду похожий на рабочего. Несмотря на весенний холод, волосы вошедшего были обриты, и затылок, видный из-под кепки, розовато блестел. Человек этот был широк в плечах, с черными коротко подстриженными по-флотски усами. Узковатая старенькая рабочая спецовка была распахнута. Незнакомец приветливо улыбался, и Федос угадал в нем человека веселого, но с характером. Позади прибывших шел, не попадая в ногу, Изместьев с гримасой усталости на лице.

Пришедшие пробрались поближе к столу и сели рядом с бригадирами и мастерами, для которых услужливая табельщица предоставила скамейку, заменявшую в конторке диван для посетителей.

Кочкин щелкнул крышкой часов и сказал:

— Будем считать наше цеховое производственное совещание открытым. Вопрос у нас сегодня один. Москва увеличила план постройки морских катеров в два раза против того, что мы наметили. А мы и со старыми долгами рассчитаться не можем. С прошлого года стоят собранные катера. Клепальщиков мало, приходят новые люди, они не столько работают, сколько учатся. Давайте обмозгуем, как сдвинуть нам дело с мертвой точки.

Первым взял слово бригадир клепальщиков:

— Предлагаю бросить все силы на обучение клепке. Поискать по заводу бывших клепальщиков и поставить на катера.

Вслед за ним выступил Андрей:

— Я так думаю, что собери мы клепальщиков хоть со всего завода, скорости это нам не прибавит. Клепка — дело медленное…

— Что предлагаешь? — пристукнув карандашом по столу, спросил Кочкин.

— Переходить на электросварку. Давно пора.

В цехе задвигались, зашумели, послышались протестующие возгласы.

Андрей стал говорить громче, и шум постепенно смолк.

— На нашем заводе электросварка применяется уже десять лет. За это время всем маловерам доказали, что она не хуже, а лучше клепки. Почему же мы боимся пустить ее на катера? Вот тут находится профессор товарищ Вологдин Виктор Петрович, он, конечно, лучше меня может доказать, что к чему. Но я хочу от имени рабочих просить производственное совещание записать сегодня насчет электросварки.

В цехе опять стало шумно. Андрей сел, но тут же снова поднялся и спросил:

— Пусть нам объяснят, что происходит с проектом сварного катера. Кто его похоронил?

Не прося слова, поднялся тот же бригадир клепальщиков.

— Ты лучше сам объясни, — сказал он, стоя вполоборота к Андрею, — почему цистерна для краболова развалилась. А еще собираетесь катера сваривать. Герои..

— Об этом не меня, а инженера Изместьева спросить надо, — загорячился Андрей. — Ни одна цистерна до сих пор не разрушалась. А этой Изместьев потребовал дать дополнительные швы, угольнички разные для жесткости… Вот и получилось, что лишним маслом кашу испортили. Произошла перегрузка внутренними напряжениями, и некоторые швы лопнули.

— Послушаешь тебя — все равно профессор, — поддел Андрея бригадир клепальщиков. — А только что-то не видно в море хваленых сварных катеров. Все посудины клепочкой прошиты.

— Давайте не будем переговариваться. Хочешь выступить — бери слово, — сделал замечание Кочкин.

— Нет, я все сказал, что думал, — рассердился бригадир, — послушаю теперь других.

— Мое мнение такое, — начал неторопливо свою речь Степкин. — Тут одни говорят — клепку надо организовать, другие — сварку наладить. Может, это все так. Не знаю. По железу у меня дочка специалист. Самое же главное — это людей организовать. Железо железом, а не соберешь работящую бригаду — не много сделаешь. А у нас кто в лес, кто по дрова. Новые люди приходят, подучатся, и пошел искать, где на копейку дороже платят. Так не годится. Надо настоящих рабочих воспитывать и закреплять за нашим заводом. С летунами воевать покруче.

Когда Кочкин предоставил слово Егору, Федос поудобнее устроился на ларе, приготовясь слушать своего знакомого.

— Ко мне, товарищи, приехал приятель из деревни, — начал Егор. — Он сегодня первый день работает в нашем цехе. Так вот, хочу рассказать о моем разговоре с ним…

— Ближе к делу! — нетерпеливо выкрикнул кто-то.

Федос беспокойно заерзал: «Чего там удумал Егор?»

В его сторону смотрели любопытные глаза.

— Я от дела не уйду, — успокоил Егор кричавшего. — Так вот, значит. Рассказал мне приятель, как в уссурийском селе люди начинают колхозную жизнь. Им пахотные земли достались — не оглянешь глазом. Без тракторов не обойтись. Но уже «фордзон» не устраивает колхозников: подавай им машин побольше да посильнее.

— «Фордзон» дюже слабый, он по нашим землям грузнет, — крикнул Семен и напугался своей неожиданной смелости.

Кочкин ободряюще посмотрел на него, и Семен успокоился.

— Видите, товарищи, даже «фордзон» критикуют, хотя он сильнее любой лошади, — улыбнулся Егор. — А мы с вами по старинке — как ухватились за клепку, так и думаем, что на свете нет ничего лучшего. Я сам старый котельщик, на клепке, можно сказать, вырос. А как сравню ее со сваркой, вижу, что клепке до нее не досягнуть.

Егор помолчал немного, как бы прислушиваясь к жужжанию сварочных машин, и продолжал:

— С катерами у нас прорыв. В прошлом году, когда мы вступали в социалистическое соревнование, что мы обещали? Мы обещали повышать производительность труда. А что сделали? Вывесили лозунг, что выполним пятилетку в четыре года, и на том успокоились. Давайте будем выполнять обещанное. И в этом нам поможет сварка.

К столу подошел профессор Вологдин — тот человек с бритой головой, похожий на рабочего.

— Я отвечу на вопросы товарищей, — Вологдин посмотрел в сторону Андрея. — Проект сварного катера и в самом деле однажды похоронили. В двадцать шестом году комиссия ВСНХ разрешила построить на Дальзаводе шхуну без единой заклепки. Комиссия уехала, а заводские специалисты стали вносить в проект поправки. И до того дошли, что сказали: «Можете сваривать всё, кроме обшивки». Мы с этим не согласились. Потом нам вообще отказали в постройке шхуны, а предложили испытать сварку на тридцатитонном катере. Мы составили новый проект, его одобрил Центрорегистр. Признаться, опыт постройки маленького судна даст нам больше, потому что сваривать тонкую обшивку труднее. И вот через четыре года обстановка наконец стала проясняться. Через месяц-другой мы начнем опытную постройку первого в Советском Союзе электросварного морского катера. Еще ни на одном заводе страны не была испытана электросварка на судовых корпусах.

— А есть какой-нибудь опыт? — спросили Вологдина.

— Опыт постройки сварных судов есть. Строит Америка, строит Германия. Но с нами они секретами не поделятся. Нам придется все открывать самим.

— Как же вы предлагаете переходить на сварку, если еще ничего не испытано? — спросил инженер Изместьев.

— А я не предлагаю переходить немедленно. Сначала поставим опыт. Кое-чему мы здесь за десять лет научились. Не случайно Москва утвердила именно наш проект и доверила нам построить первый в стране сварной катер. Мы его построим. И тогда…

— Маниловщина! — раздраженно бросил Изместьев.

— Чего он сказал? — спросил Семена Федос.

Семен объяснить не мог. Растолковать непонятное слово взялся Сергей, но вокруг зашикали и пришлось замолчать.

— Нет, не маниловщина, — спокойно возразил Вологдин. — Не пустая мечтательность, а совершенно реальная мечта. И вот давайте помечтаем, как пойдут у нас дела на электросварном катере. Он будет легче, ему ведь не понадобятся болты, шайбы, заклепки, разные угольнички, угловое железо для шпангоутов, припуск при раскрое листов. А раз легче, значит меньше металла. Вот вам первая выгода. А вот и вторая. Посмотрите, сколько требует клепаный катер разных трудоемких работ. Тут и разметка, сборка на болты, и сверловка, и чеканка, а самое главное — клепка. Для сварного катера больше половины этих работ не потребуется.

— Можно вопросик? — поднял руку, как школьник, Шмякин.

Держался он свободно, даже несколько развязно, словно желая показать односельчанам, что он здесь свой человек и ему все тут привычно.

— Ну хорошо, допустим, перейдем на сварку, — продолжал он. — А нам, клепальщикам, куда? На свалку?

В цехе снова стало шумно. Но как только заговорил Вологдин, разговоры смолкли.

— Клепальщиков переучим на сварщиков. Сверловщиков, чеканщиков — тоже. А сборщиков дня за три-четыре научим прихватывать листы короткими сварными швами вместо болтов. — Электросварка — специальность хорошая, с перспективой, — продолжал Вологдин, — заработки тоже немалые. И когда мы всё это сделаем, то будем строить каждый катер не более месяца. А если создадим конвейер — то срок сократится до десяти дней. Вместо года, который мы иногда тратим на постройку клепаного катера.

Вологдин сел, а в цехе возникли споры. Кочкин не мешал разговору, не требовал тишины: он ждал, когда люди выговорятся и успокоятся.

Федос еще не сумел как следует разобраться в заводских делах, однако он был на стороне профессора: человек предлагает то, что выгодно и быстро. Федос привык ценить время, и потому расчеты Вологдина пришлись ему по душе: десять дней вместо года! Семен тоже размышлял. Он уже мысленно представлял себя электросварщиком. И прикидывал, насколько проще будет работать, легче и быстрее. Размечтался и Сергей.

Потом Кочкин объявил, что выступает инженер Изместьев.

— Я не понимаю, для чего мы, собственно, собрались: чтобы фантазировать о будущем или же решать насущные нужды сегодняшнего дня? — Изместьев, выдержав многозначительную паузу, продолжал: — Не журавль в небе, а синица в руки нужна нам. Мы разглагольствуем о том, что будет завтра, а что сегодня будем делать с теми катерами, которые вот уже год некому клепать?

Изместьев отошел в сторону.

— Мне было стыдно слушать вас, товарищ Изместьев, — поднялся Егор. — Как же нам не мечтать о будущем? Слов нет, нельзя затягивать клепку строящихся катеров, но надо всеми силами внедрять электросварку. Я верю товарищу Вологдину. Придет время, и мы начнем спускать на воду сварные катера.

Перед тем как подытожить высказывания, Кочкин сказал:

— У меня душа горит, когда думаю про наши прорывы на постройке катеров. Тут рыбу ловить надо — она же золото для пятилетки, валюта. А рыбакам за ней хоть пешком по воде иди. Потому что мы с вами такие передовые ударники. Собрали на болты катера, а когда их на воду спустим, никто не знает, даже директор подсчитать не может. Вот и радуются японские рыбопромышленники да нэпманы. Они понимают, что к чему. И нам это тоже понять здесь надо. И раз уж партия доверила нам участие в управлении заводом, так давайте воспользуемся этим правом. Потребуем у дирекции: даешь электросварку на постройке рыболовецких судов! Вторым пунктом запишем — об улучшении теперешней работы на клепаных катерах. Давайте практические предложения.

Рабочие наперебой требовали записать все, что помогло бы наладить и ускорить дело. Федос уже не сидел безучастно, как в начале совещания, а вслушивался, вдумывался в каждое слово. Он видел, что здесь много таких же беспокойных людей, как Егор, вот хотя бы тот же Кочкин или Степкин. Горячатся, шумят, переругиваются… Можно подумать, что эти ржавые железные коробки их собственность. И опять коснулась души Федоса горячая волна общей заботы, как тогда, в вагоне поезда. Едва уловимое чувство досады на свое безучастие и зависть к тем, кто со знанием дела говорил, спорил, возникли в сердце Федоса.

После собрания рабочие шумливой толпой выходили из цеха. Гришка шел рядом с бригадиром клепальщиков и, посмеиваясь, изводил его так же, как это умел делать Харитон:

— Дадут клепальщикам по шапке, будь спокоен. Видал, какие дела?

— Шапка у нас держится крепко. Не собьешь, — ответил бригадир и примял огромной ручищей старенькую кепчонку.

Федос в толпе потерял Егора. Шли вчетвером — Федос, Семен, Гришка и Дерябин. Выйдя за ворота, Федос вспомнил, что в кармане у него лежат хлебные карточки, полученные утром. Заглянули в магазин, купили хлеба. Хлеб был ржаной, обыкновенный, как и в деревне, но это был первый заработанный на заводе рабочий хлеб. Семен отломил горбушку, и показалась она ему необыкновенно вкусной, духовитой и сытной.

Семен с Юркой поехали на трамвае к Калитаевым за вещами, а Федос с Гришкой отправились в Рабочую слободку, чтобы договориться с хозяйкой квартиры — вдовой дальзаводского плотника. В комнате, уступленной ею Гришке, теперь собирались жить еще три человека: Федос, Семен и Юрка.

Подымались в слободку по Маньчжурской улице. Небо затянулось белесой пеленой. За нею светила невидимая луна, и облачная завеса тоже светилась — серебристо и тускло. Дымы над Дальзаводом, похожие на тяжелые облака, отсвечивали голубым огнем электросварки, вспыхивающим подобно летним зарницам.

Возле темной церкви, вросшей в каменный бок сопки, мимо Федоса вихрем пролетела пожарная машина. Застоявшиеся, откормленные кони мчались во весь опор.

— Опять где-то горит, — сказал Гришка. — Много пожаров кругом. Склады недавно погорели, баночную фабрику чуть не спалили…

— В Бакарасевке тоже горело, как я уезжал, — вспомнил Федос. — Почудилось мне тогда, ровно бы Харитонова изба занялась.

Гришка на момент сбился с шага, но тут же снова пошел ровно, будто и не слышал Федосовых слов.

Вершины сопок были уставлены маленькими, как у Егора, домиками. Рабочий люд Владивостока жил на продутых всеми ветрами каменистых откосах.

Рабочая слободка напомнила Федосу родное село. Только в Бакарасевке возле каждой избы шумели пирамидальные тополя, ясени, клены, а здесь деревьев было совсем мало, и голые черные сучья их одиноко виднелись на серебристом небесном пологе, задернувшем яркую весеннюю луну.

5

Ледокол вышел из ремонта даже раньше срока. Сварщикам пришлось работать без сна и отдыха. Кандараки раздобыл где-то термос и привозил на ледокол обеды и ужины, кормил заработавшихся ребят, заставлял их выпивать обязательную порцию профилактического молока и без конца ахал, удивляясь тому, как работали люди. В приказе по цеху среди других были названы и фамилии Изместьевых: отца — за предложенный им рациональный способ ремонта, сына — за хорошую работу. Сергею было немного совестно перед Андреем и другими товарищами: какая уж там работа у новичка-подручного! Разве можно было сравнить это с тем, что делали сварщики…

Ледокол после починки вышел в пролив Босфор Восточный. Там у ледяной кромки сгрудилось несколько иностранных кораблей. Ледокол провел их в порт. У Коммерческой пристани ошвартовался японский пароход «Цуруга-мару», зафрахтованный акционерным Камчатским обществом. Он должен был отправиться первым рейсом на Камчатку вместо «Тайги», стоявшей после японского ремонта в сухом доке.

В трюмах «Цуруги» громоздились штабеля ящиков с купленными в Японии банками для крабовых консервов. Оставшиеся свободными трюмы заполнялись рыболовными снастями, оборудованием, продуктами. «Цуруга-мару» стал под погрузку в дни, когда бухта еще была скована льдом. А накануне отплытия парохода бухта Золотой Рог полностью освободилась от зимнего панциря. Весна наступила развернутым фронтом.

В начале апреля, когда в небесной голубизне уже прочно утвердились по-летнему клубастые кучевые облака, выпал последний снег. На солнцепеке властвовала весна, и только в теневых закоулочках держался обманчивый снежный покров. Но стоило ступить ногой на чистый свежий снег, как позади оставался сочащийся водой черный след.

Ефим шел вдоль железной стены пристанского пакгауза по сырому, непрочному снегу, оберегая от воды свои истрепанные тряпичные бурки. Но тень уже не спасала снег от таяния, а Ефимовы обутки — от холодной, ломящей ноги мокрети.

На спине у него горбом торчал Федосов мешок с привязанным к нему баулом. Хорошута приделал к мешку веревочные лямки, и вид у парня был как у заправского вербованного, собравшегося в дальний путь.

Со злосчастного мешка и начались все беды Ефима на владивостокской земле. Стрелку железнодорожной охраны хлопец показался подозрительным: одежонка рваная, беспризорничья, а мешок — новый, хозяйственно набитый под завязку добром. Ясное дело — краденый. И в ту минуту, когда Ефим вслед за Семеном собирался перешагнуть через порог владивостокского вокзала, он был задержан стрелком и остался по другую сторону двери.

Опыт подсказал Ефиму, как надобно действовать. Назовись он своим настоящим именем — отправят в колонию. Ефим решил врать напропалую.

— Я с батей еду на Камчатку, мы завербовались. Лобода моя фамилия. Батя вперед ушел.

Но стрелок, не слушая болтовню задержанного, довел его до отделения милиции и сдал дежурному. А тот тоже не торопился с выяснением личности беспризорника, хотя Ефим божился и клялся, что он не вор, а его родитель находится здесь на вокзале. Все эти копеечные хитрости были хорошо известны многоопытному вокзальному милиционеру, и он не доставил на вокзал ни Ефима, ни находившегося при нем мешка с баулом.

Поверхностное ознакомление с содержанием мешка не рассеяло, а, наоборот, усилило подозрения дежурного: в мешке кроме продуктов находилась добротная одежда. Милиционер призадумался.

— Что ж он у тебя жадный такой, папаня? — осуждающе спросил дежурный, держа в руках две пары почти новых сапог и глядя на грязные клочья ваты, торчащие из рукавов халата, приспособленных Ефимом вместо обуток.

Ефим, при всей своей находчивости, не мог объяснить скупости своего отца. О существовании этих великолепных сапог бедняга и не подозревал.

— Вот придется тебе отсидеть за покражу, малец, — строго и назидательно произнес дежурный, водворяя сапоги обратно в мешок и не придавая значения тому, что их пахучие голенища, смазанные дегтем, покоятся отныне на румяных ржаных сухарях. — Ничего не попишешь. Нельзя воровать.

И милиционер тяжело вздохнул. Вздохнул и Ефим. Видя, что милиционер не верит ни одному его слову, парень решил попробовать испытанное оружие: он расплакался. Это подействовало: решено было отправить Ефима на вокзал в сопровождении милиционера, на поиски отца. Но когда было принято это решение, Федоса на вокзале уже не оказалось.

Среди вокзальных обитателей Ефим узнал волжского рыбака и шагнул к нему. Старик и сообщил ему, что Федос недавно ушел устраиваться куда-то.

— Мальчонка его сын? — поинтересовался милиционер.

— Ехали вместе, один хлеб ели. Видать, родня. Не чужой, — догадавшись о грозивших «скитальцу морей» неприятностях, сказал рыбак.

— Пускай тогда он остается здесь — может, батько еще зайдет сюда. А не зайдет — поможем его найти, — сказал милиционер, поручая Ефима заботам старика и считая свое дело завершенным.

— Пущай остается, — в тон ему ответил волжанин.

Когда милиционер ушел, старик и демобилизованный, подошедший позже, учинили Ефиму пристрастный допрос. Убедившись в честности парня, они посоветовали ему побыть с ними и выждать, пока Федос где-нибудь определится. А уж потом начать розыски.

Но проходили дни, а о Федосе ничего не было слышно.

Ефима подкармливали волжане, но парню было неловко объедать чужих людей. Он нарочно уходил на весь день, говоря, что будет искать Федоса: может, встретятся где на улице. Возвращаясь, Ефим уверял, что поел на заработанные деньги: вещи кому-то донес или помог разгрузить машину. Но Ефим врал: никаких денег он не зарабатывал. В нарпитовских столовых всегда находился добрый человек, делившийся куском хлеба с голодным парнишкой. Некоторые, однако, ругали его при этом: почему, мол, не идешь на работу? Разве мог Ефим рассказать о своих планах?

Вскоре подоспел пароход «Цуруга-мару», на котором собирались в отъезд старик и его компания. В день отплытия «Цуруги» Ефим распрощался с волжанами и решил после отхода корабля идти в милицию, чтобы там навели справки о местожительстве Федоса.

На пристани было мокро и грязно. Ефим выбирал теневые закоулки, где еще держался снег. Найдя сухое место, он присел отдохнуть. Отсюда ему были хорошо видны пароходы у причала.

6

Капитан «Цуруги» привычным движением руки потянул за трос гудка. Над Золотым Рогом раздался сиплый прощальный рев парохода.

Это был последний гудок — сигнал к отплытию. Пассажиры столпились у борта, отчего пароход заметно накренился.

На пристани стоял Хосита, только что покинувший «Цуругу». Он был доволен: из-за нерасторопности каких-то работников порта пароход имел большие простои под погрузкой. А сама погрузка велась необдуманно: грузы для ближних пунктов попали на самое дно трюмов, а поверх них лежали дальние грузы. «Эта неразбериха очень выгодна нам», — улыбнулся Хосита. Он безразлично скользил взглядом по ржавому борту парохода, думал о судьбе, которая ожидает эту старую посудину, когда она доберется до берегов Камчатки.

Недавно у Хоситы состоялся важный разговор с Биргером. Капитан сообщил, что его «Тайга» вряд ли успеет выйти из ремонта к началу камчатской навигации. Для первого рейса на север акционерному Камчатскому обществу наверняка придется зафрахтовать японский пароход. Хосита обрадовался этому известию. «Море коварно, Биргер-сан. Штормы, туманы, подводные скалы…» — Хосита вздохнул, прикрыв глаза. «Поса́дите пароходишко на рифы, оставите большевиков без снастей, банок, продуктов, да еще и страховочку сорвете?» — подумал Биргер, и Хосита отлично понял его мысли. «На японском корабле хозяин — Япония, — сказал Хосита. — А хозяин может сделать со своим добром все, что ему угодно. Ради интересов дела не жалко посадить на камни дряхлый торговый пароходик, которому и так пора на кладбище… Мы не пожалели в четырнадцатом году крейсера „Асама“, когда специально посадили его на мель в Черепашьем заливе. Это позволило, под предлогом спасения „Асамы“, сосредоточить у американских берегов целую военную эскадру. Великолепно было это сделано, господин Биргер! Вашингтон сразу увидел, что Япония уже господствует на Тихом океане…»

Хосита заметил, что на «Цуруга-мару» поднялась странная беготня. На капитанский мостик взбегали какие-то люди. Трап не убирали. На борт парохода поднялся представитель порта. «Что-то случилось», — подумал Хосита и тоже направился к трапу.

— Неприятность, Хосита-сан, — сокрушенно развел руками капитан. — Вышел из строя один котел. Совершенно неожиданно.

Механик с помощью Хоситы, как переводчика, объяснил представителю порта характер аварии.

— Образовался свищ в нижней части переднего днища парового котла, — сказал механик. И, помолчав, добавил, как бы оправдываясь: — Котел стар, давно капитально не ремонтировался…

— Можно исправить повреждение на месте? — спросил представитель порта.

— Дырка небольшая, но для ремонта надо спустить воду, погасить топку. Наверно, придется поставить пароход в завод.

Портовик ушел, пообещав вызвать специалистов.

Через час на пристани появился старенький дымливый грузовичок, в кузове которого стоял электросварочный агрегат. Из кабины вышел инженер, из кузова выпрыгнул Андрей, и оба они устремились к трапу.

— У русских есть пословица: «Нет худа без добра», — улыбаясь сказал капитану Хосита. — Пароход будет стоять в ремонте, а пароходная компания — получать валютный фрахт за каждый день простоя.

Пассажиры беззлобно подшучивали над старой посудиной, которая так торжественно возвестила об отплытии, но не сумела даже отойти от стенки.

Когда-то пароход бороздил воды всех морей и океанов. Потом он зачастил на Камчатку. В годы интервенции его часто видели в Золотом Роге. Много русского награбленного добра: леса, рыбы, хлеба, угля, золота, пушнины — перевез в Японию «Цуруга-мару» в своих обширных трюмах. Много тайфунов прошумело над мачтами «Цуруги», побелели от морской соли его давно не крашенные борта, незаживающими ранами алели покрытые суриком проржавленные места, стали похожи на морскую губку источенные древесными жуками палубные надстройки…

Заводской инженер попросил судового механика проводить его к месту аварии. Механик повел приехавшего в кочегарку. Туда же спустился и капитан «Цуруги», следом за которым, стуча каблуками по железному трапу, семенил Хосита.

— Прискорбная дырка, если не возражаете, — на ломаном русском языке произнес механик.

Инженер внимательно осмотрел повреждение, постукал молотком вокруг образовавшегося свища, потом сказал:

— Придется немного снизить давление.

— Почему немного? Пожалуйста, будем снижать совсем. Будем спускать вода. Очень капитальный ремонт, большая задержка. Очень прискорбно…

— Воду спускать не нужно, — возразил инженер.

Механик с удивлением поглядел на него. Не мог понять, шутит с ним этот русский или говорит серьезно. Как это не спускать воду, если надо все разбирать, перебирать, клепать! Как он тут думает работать?

— Я печально ошибался. Вы не сознаете огромной технической трудности работы. Это очень нас будет огорчать.

— А вы не огорчайтесь раньше времени. Лучше прикажите матросам, чтобы помогли протянуть сюда кабель.

Механик объяснил капитану, что приехавший, очевидно, хочет исправить повреждение на месте, при помощи электросварки.

— Не допускать, — приказал капитан.

— Капитан имеет возражение, — перевел механик. — Надо серьезный ремонт. Повреждение следует заклепать, — он с трудом подбирал нужные слова.

— Мы и без того отремонтируем надежно, — спокойно и вежливо сказал инженер и направился к трапу. Механик был обескуражен. Он посмотрел в сторону Хоситы. Но важный японец молчал, и его молчание было непонятно. Почему он не вмешивается?

Они вышли на палубу. Хосита разглядывал работавший на соседнем причале конвейер для погрузки. На железных фермах его трепетал от ветра кумачовый лозунг: «Выполним первую пятилетку в четыре года!» Полотнище вылиняло от снега и частых туманов, в ткань въелась портовая копоть и пыль. Но от этого еще отчетливее выделялись боевые призывные слова.

— Между прочим, — сказал капитан, — это электросварный конвейер. Я видел, как они его строили. Они построили эстакаду за двадцать дней, Хосита-сан, — продолжал капитан парохода. — У них это называется темпы.

Хосита ощущал, как растет в нем чувство раздражения. Злили пароходные запахи, рассердила эта конвейерная эстакада, озадачили действия инженера и электросварщика. «Русские изобретательны. И предприимчивы, — думал Хосита. — Не прошло и десяти лет, как на Дальнем Востоке утвердилась их власть, а сколько здесь перемен. Чего стоят хотя бы эти лозунги с вызывающими словами о пятилетке в четыре года. Русским нельзя этого позволить. Их пример дурно влияет. Японские рыбаки на Камчатке восхищаются советскими порядками, и кое-кто становится красным…»

Пока Хосита предавался невеселым размышлениям, инженер с Андреем готовили свой агрегат к работе. Андрей прицепил к ногам монтерские «когти», слазил на столб, подключил проводку. Теперь надо было проложить кабель на пароход.

Увидев сидящего у пакгаузной стены Ефима, Андрей подозвал его.

— Поможешь? — и показал на свернутый кабель.

Ефим охотно согласился и попросил, чтобы шофер покараулил его мешок.

Но как только парень взялся за работу, Андрей внимательно посмотрел на вспотевшее бледное лицо Ефима…

— Давно не жевал? — спросил он.

Ефим виновато улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— Тогда сиди здесь, жди, — приказал Андрей и один потянул тяжелый, одетый в резину провод.

Капитан наблюдал с мостика за всеми этими приготовлениями и злился: деньги были почти в руках, они виделись ему не только в виде дополнительного платежа пароходной компании, но и в качестве надбавки к капитанскому жалованию. Но русские опять спутали все карты.

Через полтора часа повреждение было устранено: свищ залатан, котел опять мог работать нормально.

Когда инженер и электросварщик покидали пароход, к ним подошел Хосита:

— Позвольте полюбопытствовать, это очень надежно?

— Совершенно надежно, — ответил инженер и подумал про себя, что их заплатка куда надежнее и крепче, чем вся эта ржавая коробка.

Корпус «Цуруга-мару» вздрагивал от работы машины. Пахло перегретым маслом, дымом, смешавшимся с отработанным паром, остро и солено пахло морем.

Хосита поспешно спустился на пристань.

«Цуруга-мару» еще раз, нарушая норму, погудел, буксирный катер оттащил его от причальной стенки, и он медленно направился к выходу из Золотого Рога. Еще не выйдя в открытое море, уже в Босфоре Восточном «Цуруга-мару» встретил крупную, злую волну.

Ефим проводил глазами пароход, с грустью вспомнил о своем намерении отправиться в северные края.

— Я ведь тоже собирался туда, — сказал он Андрею и показал рукой в сторону уходящего парохода. — Только история одна помешала.

И рассказал все как было.

Выслушав Ефима, Андрей сказал, что Федос Лобода работает на том же заводе, где и Андрей. Ефим обрадовался: отдаст ему мешок, объяснит все, чтобы не считали его вором. А там попробует пробраться на какой-нибудь пароход.

— Едем со мной, — предложил Андрей. — Пообедаешь, а там решим, что делать дальше.

Они устроились в кузове, закурили папиросы «гвоздики» — тонкие, жесткие, гаснущие после каждой затяжки. Шофер безуспешно пытался завести закапризничавший мотор. Пользуясь остановкой, Ефим следил за движением судов в бухте. К одному из пароходов подошел красивый корабль с наклонно поставленной желтой трубой и длинным белым бушпритом. Ефим глазам своим не поверил, прочитав название парохода: «Литке». Так вот он каков, этот ледорез! Он спросил Андрея, не собирается ли ледорез «Литке» на Север. Андрей грустно усмехнулся:

— Он теперь у нас водовозом в порту. Нашли головотяпы подходящее дело богатырю, ничего не попишешь.

Ефима огорчила эта новость: после легендарного плавания превратиться в водовозную бочку!..

— Я на нем хотел на остров Врангеля рвануть! — разоткровенничался он.

— Опоздал ты, брат, — выпустив колечко дыма, заметил Андрей. — Был тут один заяц. В день отплытия на Врангеля залез какой-то беспризорник в спасательную шлюпку под брезент. А в море его обнаружили, вернули во Владивосток с попутным пароходом.

У Ефима дрогнуло сердце: значит, сумел кто-то опередить его. Но зависть к счастливцу быстро угасла. Не добрался и он на остров Врангеля. Вернули.

На заводе Андрей сходил с Ефимом в столовую, потом к председателю завкома, договориться насчет жилья. Но свободных мест с общежитии не было, и предзавкома посоветовал устроить Ефима в комсомольской бытовой коммуне. Если, конечно, ребята не будут возражать. Оставив Ефима пока в комитете комсомола, Андрей пошел в цех. После работы, взяв с собой Машеньку, он отправился определять Ефима в комсомольскую коммуну. По дороге рассказал, как Ефим почти месяц бродил с Федосовым мешком.

— Понимаешь, в мешке сало, сухари, одежда. А парень голодный и босиком почти. Ни одного сухаря не взял и сапог не тронул. Видно, хлопец стоящий. Надо ему помочь.

В тесную холодноватую комнату комитета пришли члены бытовой коммуны и просто любопытные. Заявился и Федос за своим мешком.

Увидев отощавшего, оборванного вконец Ефима, Федос растерялся и почувствовал угрызения совести. Он смотрел на обведенные копотью и голодной синевой глаза Ефима и думал, что вот выходит-таки хлопец на правильную дорогу в жизни.

— Перво-наперво одеть надо товарища, — сказала Машенька, и Федос не узнал в ней обычной пересмешницы: говорила она серьезно, по-взрослому.

Федос развязал мешок, достал Сенькины запасные сапоги, смазанные дегтем, и протянул их Ефиму:

— Обуйся. А то рвань на ногах, глядеть невозможно. Страм один.

И, взвалив мешок на плечи, вышел из комнаты.

7

Задолго до конца смены компрессорная неожиданно прекратила подачу воздуха. Пневматическое сверло лениво крутнулось в стальной обшивке катера и остановилось. Семен, разгоряченный работой, чертыхнулся: опять сломалась машинка. Ох и даст же он жару инструментальщикам!

Торопливо отвернул шланг. В его резиновом чреве обычно бушевал стремительный воздушный поток. Невидимой глазу струей он, вырываясь наружу, сметал вокруг стружки, шлак, клочки парусины. Но сейчас со слабым свистом выплеснулись остатки воздуха. Семен понял, что напрасно сердился на ребят из инструментальной.

— Почему воздуху нет? — с нетерпением разохотившегося к работе человека крикнул он.

— Шабаш, — спокойно откликнулся с соседнего катера Шмякин. — Компрессор сломался. Пишем простой.

Семен работал теперь самостоятельно, с подручным. Он страшно гордился этим, старался изо всех сил и — чего уж греха таить — немного важничал.

Он выбрался из катера, сел на пустующий рядом кильблок, отер рукавом вспотевшее лицо.

— Упарился? — с притворным участием поинтересовался Гришка, присаживаясь рядом. — Отдохнем малость. За такой отдых денежки платят. Ты сидишь сложа руки, а зарплата идет. Великое дело — колдоговор.

Гришка достал из кармана завернутый в газету кусок хлеба с салом, из другого кармана извлек яйцо, не спеша облупил его, посыпал крупной серой солью. Подошел и Федос. Увидя, что Гришка расположился с едой, Федос притащил свою клеенчатую сумку, вынул бутылку с молоком, хлеб. Семена мучила жажда от горячей работы, во рту пересохло, есть не хотелось.

Он отказался от еды, скользнул взглядом по Гришкиной руке. Гришка держал голубовато-белое яйцо грязными, заскорузлыми пальцами, сильно сдавив его.

— Черта глаза вылупил? — разозлился Гришка. — Рабочих рук не видал?

И с остервенением отправил яйцо в рот, сокрушительно задвигал челюстями.

Семен отвернулся, не сказав ни слова, стал смотреть на остекленевшую гладь бухты. От вида воды жажда больше усилилась. Но идти в цех он поленился.

После остановки компрессора на площадке воцарилась тишина: смолкли говорливые пневматические молотки и сверла, утихло шипенье переносных горнов. И только на другом конце кильблочной подставки раздавались звонкие удары ручников: там работали разметчики. Ребята кернили упругие стальные листы — намечали места будущих отверстий. Перестук молотков напоминал Семену работу деревенской кузницы. Временами постукивание заглушалось веселым смехом. В железный звон вплеталась тоскливая, в три ноты, песня грузчиков, набивавших на рейде ненасытные трюмы японских лесовозов раскисшими в воде красноватыми бревнами.

Семен с интересом рассматривал все, что попадалось на глаза. Не часто выдавалась свободная минута, чтобы полюбоваться бухтой, облаками, отлогими сопками мыса Чуркина. Работа подхлестывала, подгоняла, некогда было глазеть по сторонам. И однако же, сколько ни старался Семен, а дело подвигалось медленно. И не у него одного. Многие из собранных коробок до сих пор стояли несклепанными: не хватало рабочих. Несколько дней назад прислали бригаду клепальщиков китайцев. Бригадир — веселый, подвижной, сухопарый человек — сразу же сказал Гришке: «Вызываю на соревнование. Давай, понимаешь, принимай вызов». Гришка надулся, но, чтобы не ударить лицом в грязь, согласился… «Да, много еще будет мороки с этими катерами», — думал Семен, оглядывая стоящие на деревянных подставках собранные коробки.

К разметчикам подошли Егор и Степкин. Плотник стал тут же отчитывать Дерябина:

— Ты, милок, убирайся-ка отсюда с куревом. Не видишь — дерева сколь кругом?

— Да разве ж это дерево? Это же чистейшее железо. Оно не горит.

— Я тебя, милок, не спрашиваю, что горит, а что не горит. Сказал — брось папироску, значит — брось, — не унимался Степкин.

Юрке захотелось превратить перебранку со Степкиным в очередное развлечение. Он на ходу сочинил частушку:

Степкин, когда сердился, называл человека не иначе, как «милок». И его за глаза кое-кто тоже называл Милком. Юрий ждал, что шутка вызовет смех. Но никто даже не улыбнулся.

— Вот что я тебе скажу, парень, — сердито нахмурив брови, сказал Калитаев. — Во-первых, он тебе никакой не Милок, а Петр Васильевич Степкин, старый рабочий, уважаемый человек. Запомни это. Второе: частушки сочиняй для пользы дела, а не зубоскальства ради.

Дерябин презрительно фыркнул.

— А здорово он тебя, — посмеиваясь сказал Ефим Хорошута.

Дерябин надулся, но возражать Ефиму не стал: бывший беспризорник пришелся Юрию по душе с первого дня, и между парнями возникла искренняя дружба. Ефим сочувствовал Юрию в его личной нелегкой истории.

Егор тем временем подошел к Федосу, протянул ему конверт:

— Получай письмо. Сегодня пришло на мой адрес.

Федос давно ждал весточки из дому, переживал из-за непонятного молчания Евдокии.

Егор присел рядом, достал из кармана кисет:

— Ты, Петр Васильевич, больно строг насчет курева. Верно ведь — железо кругом, а огня тут и без цигарок хватает. Смотри, в горнах чего делается. Может, разрешишь все-таки закурить?

— Ладно уж, кури. Позволяю, — крикнул Степкин.

Юрка Дерябин вовсю частил ручником, наверстывая время, потерянное на перебранку с плотником. По собственному выражению, Дерябин «выколачивал деньгу» разметочным молоточком.

Егор со вкусом затянулся махоркой. Потом ушел в цех. Степкин тоже здесь не задержался. Федос, Семен и Гришка остались возле катера. Федос читал письмо, Гришка ел сало, а Семен наблюдал за полетом чаек.

— Чего ворон считаешь? — спросил Гришка.

Семен не ответил, но на чаек уже не смотрел, уставясь глазами в землю. После яркого веселого неба она показалась грязной, скучной. Всюду валялись ржавые обрезки, перегорелые заклепки, щепки и стружки. Носком сапога Семен расчистил перед собой клочок земли. И увидел совершенно новый болт, какими собирали катера. Семен поднял его, очистил от грязи и бросил в ящик. Жила в парне деревенская привычка к железному добру, воспитанная отцом: в хозяйстве любой гвоздь мог пригодиться… Потом увидел еще один болт. Он лежал далеко, и Семену пришлось встать, чтобы пойти за ним. Рядом с Гришкиным катером болтов валялось великое множество: когда-то на них держалась обшивка, затем их вынули, заменяя заклепками. Некоторые болты были погнуты, с сорванной резьбой, но большинство годилось снова в работу. Болты, гайки и подкладочные шайбы валялись вокруг сотнями. До недавнего времени они были скрыты под снегом. «Вот черти, сколько болтов пораскидали», — сокрушаясь подумал Семен и вспомнил Катю Калитаеву, старательно нарезавшую эти болты на своем станке. «Интересно получается: дивчина работает, а мы ее труды — в землю ногами. Красиво…» И он поднял еще несколько штук. Теперь он ходил между катерами с ящиком, собирая болты, гайки и подкладочные шайбы, как грибы в лесу.

Семен обрадовался этому неожиданному занятию. Он чувствовал себя скверно в вынужденном безделье, руки просили работы. Если уж работать, то работать. А отдыхать — так отдыхать.

Найденных болтов набрался целый ящик. Можно было собрать больше.

— Ты чего, деревня, в земле роешься? — посмеивался Шмякин. — Иль золотишко нашел?

Семен сделал вид, что не слышит обидных слов.

Шмякин по старой деревенской привычке продолжал измываться над Семеном. Сын отцовского батрака оказался здесь совсем некстати. На заводе Гришка рассчитывал сделать большую карьеру. Семен отлично видел, что Гришка живет двойной жизнью: в цехе называет себя пролетарием, а дома, в Рабочей слободке, превращается в прежнего деревенского Гришку. На работе Шмякин разыгрывает активиста, подлаживается. А дома вымещает зло на безответном Семене.

Семен поставил ящик возле катера, подсел к отцу, заглянул через плечо в письмо. Но Федос сердито отпихнул сына, продолжая читать по складам послание из дому. Гришка изредка посматривал на письмо в руках Федоса, вспоминая письмо отца, вложенное в посылку и написанное тревожными намеками и недомолвками. «А солому пришлось спалить, бо погнила вся скрозь… Огонь достал до скворечника, и теперя скворцам по весне жить негде… А что касаемо табаку, то еще остался, а спичек не хватает… Будет возможность — запаси спичек поболе», — писал Харитон. И Гришка кое-что понял…

Шмякин доел сало, обгрыз шкурку и швырнул ее на ящик с болтами.

— Охота же тебе спину гнуть? У завода этой ржавчины хватит.

Семен упрямо молчал, смахнув сапогом шкурку с ящика.

— Ну и пес с тобой, — посмеиваясь сказал Шмякин. — Собирай барахло — может, тебе за это грамотку выпишут. Товарищу Лободе за усердие и за его пролетарскую сознательность. Собрал десяток болтов в пользу индустриализации.

И он пнул ногой ящик. Болты рассыпались, прикрыв яичную скорлупу, белевшую на том месте, где завтракал Гришка.

У Семена перехватило дыхание. Он готов был броситься на обидчика, сбить его с ног, втоптать в землю.

— Пожалеешь, — тихо, но с угрозой сказал Семен.

И принялся собирать разбросанные Гришкой болты.

Изредка Семен взглядывал на Шмякина, который принялся жевать второй кусок сала. На сердце у парня было тошно, словно сдавил его Гришка, как сжимал недавно своими черными пальцами облупленное яйцо. Память подсовывала все жестокое, обидное, унизительное, что позволяли Харитон с Гришкой против отца и Сеньки. Он вспоминал это и не мог простить. Особенно кипела в сердце Семена вчерашняя обида. Он сел писать письмо Поле, а Гришка стал смеяться на весь дом. Семен опешил. «Ты чего смеешься?» — спросил он упавшим голосом. «А то, что ты сочиняешь любовные письма чужим девкам. Ведь я тебе морду за это могу набить». Семен не верил ни одному Гришкиному слову: он слишком хорошо знал Полю, чтобы не принять всерьез услышанного. Не подозрение, а обиду почувствовал Семен — за Полю и за себя. Он пошел с кулаками на Гришку, но отец прикрикнул и не дал завязаться драке. И вот снова зажгло под сердцем…

— Хочешь подсоблю? — услышал Семен позади голос Маши Степкиной.

Не дождавшись ответа, девушка принялась собирать болты. Она делала это стоя на коленях. Лицо ее было совсем близко от склоненной головы Семена. Временами Машенькины волосы, нагретые солнцем, солоновато пахнущие морем, касались его щек. Семену было хорошо и неспокойно от этого прикосновения.

— Ты настоящий молодец, Сенечка! — восторженно воскликнула Маша, управившись с подборкой. — Ты такое замечательное дело придумал, что даже и не представляешь. Мы всех комсомольцев обяжем собрать годные болты, гайки, заклепки.

— Опять шутки шутковать пришла? — сказал посмеиваясь Гришка.

— Никакие не шутки. Совершенно серьезно, — ответила Машенька.

— Не забудь Сеньке грамотку схлопотать, — продолжал язвить Гришка. — За усердие…

— А ну заткни поганую свою пасть! — гаркнул вдруг Федос, замахнувшись кулаком на Гришку. — Замолкни, покуда я тебя не прикончил, кулацкое отродье!

Шмякин соскочил с кильблока, отпрянул в сторону. Лицо его побледнело.

Семен и Маша с недоумением смотрели на расходившегося Федоса. А он, держа в дрожащей руке письмо, наступал на Гришку. И тогда между отцом и Шмякиным встал Семен.

— Не надо, батя. Еще отвечать из-за него придется, — сказал Семен, зная характер отца и боясь, как бы не вышло драки.

Федос успокоился, сел. Гришка тоже пришел в себя. Он с затаенной тревогой поглядел на конверт в руках Федоса.

— Якимку поранил, бандит проклятущий! — шумел Федос. — Харитон подстрелил его на дороге под сопкой. И дом свой спалил. А сам сбежал. За кордон, видать, подался, волчья душа…

— Я давно знал, что он бандит, потому я и ушел из дому, — сказал Шмякин так, словно речь шла не об отце, а о ком-то постороннем.

Федос с отвращением посмотрел на Шмякина, на его вымазанные салом губы.

Юрий внимательно наблюдал за происходившим… В душе он радовался за посрамление Гришки: в последнее время Шмякин стал изводить Дерябина своими обидными шуточками, точно так же, как делал это с Семеном.

Семен взял письмо. Оно было написано рукой Поли. «Яким не велел писать, пока ему не будет лучше. Он не хотел, чтобы вы волновалась. А сейчас уже дело пошло на поправку, и это письмо я пишу по его просьбе. Самому ему некогда, живет в поле. С рукой было плохо, пуля задела кость. Врачи хотели даже отрезать руку поначалу. Но Яким не дал. И все обошлось. А Шмякин Харитон, видимо, ушел за границу. Мои вещи все сгорели, и спасибо тете Евдокии, она перешила кое-что из своего на первый случай. В райисполкоме дали ордер на мануфактуру, сошью платьев. А за здоровье Якима не беспокойтесь, он уже окреп…»

Дальше шли бакарасевские новости. И в самом конце письма было несколько строчек, обращенных к Семену. Он перечитал их дважды и бережно вложил письмо в конверт.

Вдруг из шланга рвануло тугой воздушной струей: компрессорная заработала.

Машенька стремительно сорвалась с места, побежала к своему катеру. Семен прикрутил шланг к сверлильной машинке. Федос, угрюмо посматривая на Гришку, поднял с земли подбойку и взобрался на подмостки.

И здесь поджидала Федоса новая беда. Пока он читал письмо и воевал с Гришкой, на их катер пожаловал контрольный мастер и жестким росчерком мела забраковал всю последнюю работу — один из скуловых листов.

— Ты что же, елки-моталки! — шумел мастер. — На пожар спешил, что ли? Это разве ж работа? С такой клепкой все потечет!..

Шмякин стоял нахохлившись, с красным от злости лицом.

— Мы с Ченом соревновались, хотелось его обогнать, — оправдывался он.

— По-твоему, соцсоревнование — что бег наперегонки? — рассердился мастер. — Скорость без качества никому не нужна. У тебя брак. Давай переклепывай. Я еще в цехком сообщу, пусть тебя, елки-моталки, рогожным знаменем наградят.

И контрольный мастер ушел, оставив густо исчерканный мелом лист.

— Говорил тебе, не лезь в это соревнование, — сердито упрекал Гришку Федос. — Поспешишь — людей насмешишь.

Бригадир китайской бригады Чен слышал слова контрольного мастера, подошел к Шмякину:

— Скучай не надо. Наша помоги…

— Это чего же ради за нас станешь отдуваться? — спросил Федос. — Сами напартачили, сами и расхлебывать будем.

— Зачем так говори? Товарища выручай надо, — настаивал Чен.

Тут подоспела еще Машенька.

— Мы тоже подсобим, не горюйте, дядя Федос, — сказала она.

Машенька терпеть не могла Гришку и уж, конечно, не ради него вызвалась помочь соседям. Ей было жаль Федоса: он работал добросовестно и не знал, что Шмякин халтурит в надежде на слабый контроль.

— Мы с Ченом берем вас на буксир, — улыбаясь сказала Маша.

Федос отстранил рукой Шмякина и сказал Чену и Маше:

— Спасибо, конечно, за заботу, а только мы сами разберемся.

— Ты чего здесь командуешь? — огрызнулся Шмякин. — Ишь, хозяин выискался. Ты у меня подручный и помалкивай.

— А может, я и есть здесь хозяин! — прикрикнул на Гришку Федос.

Но Шмякин сделал вид, что слова эти относятся не к нему. Он уже взвесил все выгоды предложения соседей и, в душе смеясь над их бескорыстием, сказал:

— Буксир так буксир. Тяни, вытягивай, где наша не пропадала!

Федосу стало тягостно и гадко. Он не привык работать кое-как. И ему было стыдно. Хотя в допущенном браке был виноват не он, а Гришка, Федос считал, что Гришкина вина ложилась и на него. А раз так, надо самим свою вину исправлять.

— Не позволю, чтобы за нас другие работали! — решительно заявил Федос. — Помогают слабосильным. Разговор конченый.

И Федос так глянул на Гришку, что тот опустил глаза.

— Вот это сознательность! — весело сказал подошедший председатель цехкома. Контрольный мастер уже сообщил ему о случившемся. — Правильно, отец! Помогать надо не тем, кто государство обманывает…

Федосу слова председателя не понравились. Он недовольным голосом пробасил:

— А мы и сами знаем, что к чему.

После работы было назначено профсоюзное собрание. «Больно часто заседаем, отдохнуть некогда», — рассердился Федос.

Но на собрание остался.

В профсоюз принимали двоих: Чена и Шмякина. Китаец когда-то работал клепальщиком в Харбине. Спасаясь от безработицы, приехал с целой компанией во Владивосток. Поселились на Миллионке. Хозяин квартиры Шао являлся старшинкой артели, в которую вошел и Чен со своими ребятами. Старшинка покупал на всю артель хлеб, продукты, обсчитывал артельщиков и обманывал. Особенно ополчился он на Чена, когда узнал, что тот на Дальзаводе организовал ударную бригаду и собирается вступить в профсоюз. Старшинка стал запугивать рабочих тем, что всем ударникам, когда они вернутся домой, Чан Кай-ши отрубит головы. Чен первым из бригады вступает в профсоюз — для примера. Он сагитировал уже нескольких своих друзей, и они тоже скоро подадут заявления.

— А ты бы ушел от этого Шао, — посоветовал Федос.

— Зачем уходить? Надо старшинка разоблачай. Надо рабочих от него отбирай, — сказал Чен.

Чена приняли в профсоюз.

Следующим рассматривалось заявление Шмякина. Он подавал заявление вторично: в первый раз ему отказали в приеме, так как не все было ясно с его бакарасевскими связями.

— У кого есть отводы? — спросил предцехкома. — Кстати, здесь имеются товарищи из того же села. Может, они выскажутся?..

Федос сидел и думал о том, что волновало душу: о пожаре в Бакарасевке, о выстреле в Якима, о сегодняшнем браке, о Гришке, который притворно ругал отца.

Шмякин стоял перед всеми в замазанной спецовке, ничем не отличимый от других рабочих. Он напряженно ждал, искоса посматривая в сторону Федоса.

— Отводов не будет? — повторил свой вопрос предцехкома.

«Может, взять, да и рассказать обо всем?.. — думал Федос. — Но разве Гришка ответчик за отца? Не о Харитоне ведь речь…»

И, прокашлявшись, Федос сказал:

— У меня отводов нет.

Гришка сидел с пылающими ушами, пока считали поднятые руки. Он тоже был принят.

Затем председатель огласил решение цехкома о вручении рогожного знамени Шмякину и Лободе за допущенный в работе брак.

— Учти, Шмякин, — предупредил он. — В союз мы тебя, конечно, приняли. А за брак ты ответишь особо. Получай знамя. Исправишься — заберем обратно…

Федос низко опустил голову. Гришка, глупо и угодливо улыбаясь, прошел к столу и под смех и свист взял из рук председателя шершавое, занозистое древко с куском обтрепанной грязной рожоги с черной надписью: «Позор бракоделам!»

Вернувшись на свое место, Гришка, все так же глуповато улыбаясь, сунул знамя Федосу:

— Возьми, прицепи на катер эту красульку.

Федос резко поднялся. Глаза его пылали гневом. Он двинул кулаком по Гришкиной руке с рогожей и, не глядя ни на кого, вышел из цеха.

— Ишь ты! Мы обиделись, гордые очень, — шутовски воскликнул Гришка.

И пошел следом за Федосом, опустив древко с рогожей так, что мочальные ее лохмы подметали с пола мусор и пыль. Выйдя на площадку, Гришка приткнул знамя на корму своего катера.

8

Сопки, дома, деревья были плотно и душно обернуты ватой утреннего тумана. Облачные груды неподвижно лежали на уличных булыжниках, на коричневых скальных обломках Орлиного Гнезда, на палубах судов, на холодном бетоне причалов. Тяжелые капли срывались с крыш, с веток деревьев и шумно, по-дождевому падали на землю.

Сквозь задымленное туманом окно ничего не было видно, кроме соседнего калитаевского дома; город исчез, словно бы растворился в облачном молоке. Сергею казалось, что от всего города остался только один-одинешенек этот дом, неправдоподобно увеличенный туманом, а рядом — сбросивший ржавые доспехи зеленый монгольский дуб, с листьев которого падали густые капли.

Сергей не любил владивостокский туман, закрывавший солнце и таинственную даль открытого моря. Заунывный ревун на Скрыплеве, предупреждавший корабли от опасности, вселял в его сердце тревогу за тех, кто в море.

Но сегодня Сергей не замечал пасмурной погоды: на душе у него было солнечно. Сегодня выйдет из сухого дока пароход «Тайга», на котором Сергей впервые работал самостоятельно. Он прихватывал листы, которые затем уже окончательно сваривал Андрей. Однако и это была серьезная работа. От мысли, что в корпус «Тайги» рукою Сергея вплавлен металл, становилось необыкновенно радостно. Об этом хотелось рассказывать всем. Но пока единственным слушателем Сергея был его дед. Он терпеливо, в который уже раз выслушивал подробности этого знаменательного события.

Мальчишка, сменивший Сергея на разноске газет, постучал в дверь.

— Почитаем новости, — обрадовался Алексей Дмитриевич.

Старик всегда с нетерпением ждал газету и, если разносчик запаздывал, сердился, ворчал на непорядки в типографии.

— Очень большая неприятность, — сказал Изместьев, — бегло просмотрев номер «Красного знамени». — Затонул «Цуруга-мару»… Человеческих жертв, правда, нет… Но большая часть грузов погибла. Подозрительная история, на мой взгляд.

Алексей Дмитриевич комментировал сообщение о гибели «Цуруги», дополняя его своими догадками и выводами. Старый моряк хорошо знал, как обделываются такого рода делишки.

«Цуруга-мару» наскочил на подводные камни у берегов Камчатки. Носом он прочно застрял между рифов, а корма опустилась в воду. Кормовые трюмы, где находились банки для крабовых консервов, затопило водой. Сразу же возле «Цуруги» оказался японский краболов, принявший всех пассажиров с аварийного парохода. Подозрительным было это быстрое появление в тех местах японского краболова, хотя ему там делать было нечего. На другой день «Цуругу» покинула и его команда.

И это обстоятельство смущало Изместьева: команда была спокойна за свою судьбу, зная, что авария не грозит людям.

«Все это они заранее подстроили», — убежденно заключил Изместьев. «Цуруга» — старая, сорокалетняя посудина. Аварийный капитан оказал пароходной компании отличную услугу — компания получит страховку — и погубил заодно путинные грузы для советских крабоконсервных заводов.

В конце сообщения о «Цуруге» говорилось, что необходимо без промедления посылать на Камчатку «Тайгу» с рыбыловными снастями, банками и продовольствием.

— Видишь, Сергей, вы кстати отремонтировали «Тайгу». На нее теперь вся надежда. Ее хотят посылать на Камчатку. Принеси-ка мою тетрадь, — попросил Изместьев.

Сергей знал, что сейчас дед запишет это происшествие, как в судовой журнал, в свою морскую летопись. Он выдвинул верхний ящик комода. Пахнуло знакомым запахом окислившейся меди: в ящике лежал заветный дедовский кортик. Здесь покоились и другие замечательные вещи, вызывавшие неудержимое любопытство Сергея и раньше, когда он был совсем мальчишкой, и теперь. Но если в прошлые годы он засматривался на кортик и разные знаки отличия, хранимые дедом в память о морской службе, то сейчас Сергея больше интересовали толстые тетради в холщовых переплетах. Страницы их были заполнены интереснейшими подробностями из истории русского флота на Тихом океане — от постройки на верфях в Охотске морских судов в царствование Петра Первого и до создания сегодняшних рыболовецких сейнеров. В записях Изместьева хранилось немало и документов по истории японского флота. Самым важным из них Алексей Дмитриевич считал исследование японского барона Ивазаки. Оно привлекало своей честностью и объективностью. Изместьев почти целиком переписал его в свою тетрадь. Барон Ивазаки говорил, что постройка русскими в бухте Хеды шхуны положила начало и японскому судостроению.

Перелистывая принесенную Сергеем тетрадь, Алексей Дмитриевич пробежал подчеркнутые красным карандашом строчки: «Японским плотникам и слесарям, помогавшим русским работать, при этом представился удобный случай изучить европейскую систему кораблестроения. Это послужило им на пользу, так как потом только благодаря им правительство имело возможность построить целый ряд шхун того образца, которые строились русскими. Большая часть этих мастеров получили места во вновь основанном морском ведомстве сёгуната, а с течением времени они приобрели столько знаний, что при открытии верфи в Иокосуке они составляли ядро его рабочей силы».

К этим словам барона Ивазаки Изместьев сделал приписку о том, что в 1856 году шхуна «Хеда» была подарена японскому правительству вместе с пушками фрегата «Диана». Годом ранее голландский король подарил Японии паровой корвет. Японцы назвали его «Канко-Кан» и подняли на нем впервые введенный в стране национальный флаг — солнце в виде красного шара на белом поле. «Хеда» была в Японии вторым судном, на котором был поднят такой же флаг. Оба корабля положили начало военному флоту Японии…

Пока Алексей Дмитриевич переписывал из газеты историю с «Цуругой», Сергей перебирал в ящике комода дедовские вещицы. Рядом с кортиком лежала картонная коробочка, в ней хранилась дешевенькая деревянная ручка-вставочка, запачканная чернилами. Историю ручки Сергей слышал не раз. Алексей Дмитриевич очень дорожил этим сувениром. Достаточно было деду взглянуть на коробочку, чтобы в памяти снова возникли те дни, когда он, тогда еще молодой штурман одного из первых пароходов Добровольного флота — «Петербург», познакомился на борту своего судна с Антоном Павловичем Чеховым. Писатель возвращался домой с острова Сахалина. На «Петербурге», по дороге в Черное море, заболел рогатый скот. Чехов и врач Щербак нашли болезнь опасной для пассажиров и велели скот уничтожить. По этому поводу был составлен документ. На нем стояла и подпись Чехова. Изместьев тогда и взял себе на память ручку, которой писал его любимый писатель…

Во Владивостоке, куда пароход прибыл с Сахалина, штурман познакомил Чехова с городом.

Владивосток встретил гостя неповторимым великолепием золотой приморской осени. Сопки пылали в багряном огне, над дремотной ширью Амурского залива, в закатном небе занимались неистовые пожары вечерней зари, и однажды, как бы символизируя собой богатства здешней природы, к городским берегам приплыл кит. Он нежился в спокойных водах бухты, нырял, плескал хвостом, поднимая каскады брызг.

Но вся эта щедрость природы только сильнее оттеняла бедность и запустение молодого тихоокеанского порта с его недавно построенными холерными бараками…

Сергей перебирал дедовские тетради, прочитывал некоторые страницы и так увлекся, что не заметил, как в комнату вошел Андрей.

— У вас, наверное, целая книга про флот написана, — сказал Андрей, с любопытством поглядывая на тетрадь, — взяли бы да отдали в «Книжное дело», пусть печатают.

— Да, да, — не расслышав слов Андрея, отозвался Изместьев. — Да, да! Идет настоящая война на море, молодые люди.

Андрей вопросительно поглядел на старика: о какой войне он говорит?

— И заметьте: воюют не крейсера и миноносцы, а краболовы и снабженцы. Совершенно мирные суда. Вспомните пожар на снабженце «Север». В прошлом году почти в том же районе, где сейчас сидит на камнях «Цуруга», разбился отличный японский пароход «Гойомару», а в его трюмах тоже были советские путинные грузы. Потом — история с пароходом «Сергей Лазо». Он стоял в Озерной, и вот пришвартовался к его борту японский кунгас. А на нем — тридцать банок бензина. И как только команда кунгаса сошла на берег, вспыхнул пожар. Случайность? Трудно поверить. Матросы с «Сергея Лазо» кинулись в огонь, побросали банки с бензином в воду. Иначе — взрыв и пожар. А история с «Тайгой»? А с «Северным Приморьем»? Как только перед камчатской навигацией наше судно попадает в японские доки, выходит оно оттуда инвалидом. А вспомните пожары на складах Дальгосрыбтреста и акционерного Камчатского общества…

Алексей Дмитриевич говорил это не столько для своих собеседников, сколько для самого себя: он заносил эти факты в «летопись», проверяя каждое слово на слух — старая укоренившаяся привычка. Именно благодаря этому Сергей мог знать почти все, что записывал дед в тетрадях.

— Они хотели бы устроить нам камчатскую Цусиму. Лишить рыбную промышленность флота и возможности ловить рыбу в наших собственных водах, — продолжал Изместьев. — Но времена не те. Да и люди другие.

— Люди надежные, — подтвердил Андрей. — Есть, конечно, нытики, рвачи всякие. Но мы их переделаем. И флот для рыбаков дадим, это уж будьте спокойны.

Андрею показалось, что Алексей Дмитриевич записал его слова.

— Вы всё про флот, наверное, знаете? — спросил Андрей Изместьева. — А кто самый первый корабль на земле построил? Это известно или нет?

Алексей Дмитриевич снял пенсне, не спеша скрутил папироску. Сергей знал, что дед готовится к обстоятельному и длинному рассказу.

— Ты, дедушка, расскажи вкратце, нам пора на завод.

— А разве у вас сегодня не выходной? — спросил Изместьев.

— Выходной, а только дел всяких полно. Воскресник у нас…

— Ну хорошо. Тогда очень коротко, — согласился Изместьев. — Есть такая легенда, будто титан Прометей построил и оснастил льняным парусом первый на земле корабль, и человек понесся на нем по безбрежному морю. Но это сказка. Прежде чем человечество построило парусный корабль, оно должно было впервые открыть возможность плавания по водным просторам. Может быть, плыл когда-то по реке ствол дерева, а на нем каким-то образом оказался человек. Позже древний человек додумался выдолбить этот ствол. Потом научился править этим челном палкой. Со временем она превратилась в весло… Я бы рассказал вам весь путь корабля — от этого долбленого челна до теперешнего линкора, но вы торопитесь… Кстати, по той же легенде, Прометей не только первый корабль построил. Он еще и огонь дал человеку. А огонь тот принадлежал до этого только богам. И когда я думаю о вашей электросварке, то русские ученые и инженеры Петров, Бенардос и Славянов, открывшие тайну сплавления металла электричеством, представляются мне такими же мудрыми Прометеями…

Андрей, заинтересовавшись рассказом, не хотел уходить. Сергей силой потащил его за рукав.

— Вот старик у тебя! — восторгался Андрей, когда они вышли на улицу. — Возле него побыть — чего только не узнаешь! Тебе, Серега, здорово повезло с дедом, честное комсомольское.

Сергей любил деда, как сын может любить справедливого и требовательного отца. Для мальчика он и был отцом, воспитывавшим Сергея с первых шагов. И только одна дедова привычка была тягостной для Сергея. Старый моряк считал невозможным расстаться с флотской формой. Он ходил по Владивостоку в черной крылатке с застежкой из двух латунных львиных голов, в черной фуражке с белым кантом и темным следом кокарды на околыше, в кителе, на плечах которого виднелись обметанные выгоревшими нитками дырочки для погон. Его адмиральскую «макаровскую» бороду на два клина знал весь город. Владивостокские старожилы привыкли к Изместьеву, как к местной достопримечательности, как к памятнику Невельскому в сквере или ежедневному полуденному выстрелу пушки в морской обсерватории. Но у приезжих старик вызывал любопытство и удивление: Сергей не раз слышал за спиной шепоток или откровенный смех. «Обломок империи», «контра», «сумасшедший» — вот словечки, которые обычно отпускались в адрес старика. Милиционеры из новеньких, увидя шагающего с суковатой палкой и удочками высокого человека в офицерской одежде, приходили в замешательство. Но начальство не усматривало в действиях бывшего моряка ничего, кроме стариковской причуды.

Однажды какой-то подгулявший матрос в широченных «чарльстонах», в традиционной робе — сингапурке и «одесситке», — один из тех морских пижонов, которые к дальним плаваниям имеют весьма отдаленное отношение, крикнул Изместьеву:

— Костюмчик, папаша, вышел из моды. Перешить пора бы. А то форменный позор получается.

Алексей Дмитриевич остановился, оглядел с ног до головы «морского волка» и отчитал его спокойно, без крика, без ядовитых слов. Он сказал, что гордится этой формой, что ее носили лучшие люди русского флота, что в ней лейтенант Шмидт шел на смерть. А если уж говорить о позоре, то он считает позорными эти вот обтоптанные колоколоподобные брюки и распахнутую на голой груди сингапурку. «Моряк — образец дисциплины, подтянутости, опрятности. Запомните это, молодой человек», — сказал на прощание Изместьев и пошел к бухте со своими удочками, ведерком и суковатой палкой. Следом за ним, тычась мордой ему в ноги, шагал старый-престарый сибирский кот Сахалин, постоянно сопровождавший Изместьева на рыбную ловлю. Кот тоже был неотделимой принадлежностью старого чудака. Его собачья привязанность к хозяину служила поводом для веселых шуток.

Все это смущало Сергея. Но признаться в этом он не мог даже Андрею.

Друзья шли берегом бухты. Начинался ветер. Ватные комья облаков медленно оторвались от земли, от сопок, и на отсырелые камни причалов осторожно падал смягченный туманом серебристый свет солнца. Постепенно над бухтой в облачном завале образовалась брешь, и в нее горячим золотым потоком хлынули солнечные лучи. Сразу закурилась легким дымком подсыхающая земля, запах сырости вытеснили ароматы моря, обогретого камня, смолистых стружек.

День обещал быть ярким, погожим, веселым.

Возле одного из причалов стоял знакомый ребятам ледокол, в темном трюме которого Сергей провел свой первый рабочий день. Корабль был украшен флажками и собирался везти в Уссурийский залив участников загородной массовки. Молодой матросик, франтовато одетый, стоял у трапа, наблюдая за посадкой.

Одним из первых по спущенным на пристань сходням взбежал Ефим. Попутешествовать на ледоколе, ходившем когда-то на остров Врангеля, чтобы водрузить на нем советский флаг, для Хорошуты было заманчивым делом. Он сразу забыл про обещание прийти сегодня в цех на молодежный воскресник.

Андрей с берега окликнул Ефима и стал совестить его. Парень так выкручивался и оправдывался, что Андрей в конце концов махнул на него рукой: «Пусть поплавает, в первый ведь раз…»

В цех они добрались к тому времени, когда в каменную камеру дока с глухим рокотом ринулась вода.

Друзья стояли у швартовных тумб, наблюдая, как повышается уровень воды и ярко-красные — до ватерлинии — бока «Тайги» все больше и больше закрываются водной толщей.

Туман разогнало ветром, солнце нагрело каменные стены дока, и от них в свежий воздух устремлялись горячие, мерцающие струйки. Оба приятеля чувствовали себя хорошо — от высокого солнца, от неутомимого грохота воды, от соленого морского ветерка и от счастливого сознания того, что в этом огромном, окрашенном чернетью пароходе есть небольшая доля и их труда.

Прищуря по привычке левый глаз, наблюдал за наполнением дока Андрей. Вода уже скрыла листы обшивки, которые приваривали он, Сергей и новый ученик — Ефим Хорошута. И тут Андрею вспомнилась история с пароходом «Сишан», на котором впервые на Дальзаводе проводился ремонт с помощью электросварки. Когда вода уже скрыла скуловые листы «Сишана», послышался чей-то тревожный голос, возвещавший о несчастье.

— Вода! — кричал кто-то из колодезной глубины трюма.

Насосная станция немедленно прекратила подачу воды в док. А позже началась откачка. Медленно, как бы нехотя, уходило море из дока, обнажая борта «Сишана». В трюме судна собралось много любопытных. Гулко раздавались голоса, отраженные и усиленные железными трюмными стенами, как в резонаторном ящике. Старший механик освещал лампочкой влажно поблескивающие от натеков воды листы бортовой обшивки. По некоторым из них извилисто пролегли тонкие трещины.

Виктор Петрович Вологдин хмурился, сосредоточенно рассматривал повреждения. Время от времени он притрагивался рукой к сочащимся влагой листам, словно хотел широкой своей ладонью остановить вторжение воды.

Первый опыт применения электросварки на ремонте судовой обшивки не удался. Недоброжелатели злорадствовали: разве они не предостерегали от заведомого риска?

Но Вологдин не терял надежды.

И вот сегодня выведут из дока отремонтированный сваркой пароход. Работы на нем были гораздо сложнее, чем тогда на «Сишане». Поражение научило многому…

Убедившись, что на «Тайге» все обстоит благополучно, с попутным катером ребята отправились в свой цех. Там комсомольцы проводили воскресник по сбору металлолома.

Идея воскресника возникла у Машеньки, когда она увидела Семена за сбором болтов. На собрании постановили: собрать на всей территории завода годные в работу болты, гайки, подкладочные шайбы, заклепки. Попутно собрать и всякий металлический хлам: обрезки, бракованные поковки, литье — всё до последней гаечки. Лом сдать Рудметаллторгу, а вырученные деньги отчислить на нужды индустриализации.

Имя Семена Лободы в эти дни было самым популярным на заводе. О его скромном почине написала заводская многотиражка.

Семен был смущен и подавлен тем вниманием, которое проявляли к его личности ребята из комсомольской ячейки и заводского штаба «легкой кавалерии». А когда в цех пришел из заводской многотиражки безусый хлопец в юнгштурмовке, портупее и зеленых брезентовых сапогах, с большим самодельным блокнотом и двухцветным карандашом, Семен и вовсе растерялся. Но парню из многотиражки понравились скромность и застенчивость Семена. В заметке газетчика история с болтами вышла красочной, уснащенной многочисленными эпитетами и восклицательными знаками. Семену было неловко читать про себя такие восторженные и хвалебные слова. Ему казалось, что это он сам расхвастался и наговорил о себе столько всего. И думалось, что окружающие смеются и осуждают его за бахвальство. Но все сомнения стали понемногу рассеиваться после разговора с Кочкиным. Тот подошел к Семену, пожал руку и назвал его молодцом.

Последнее время Семен не ходил в цех за болтами, пользуясь собранным вокруг катеров старьем. Однажды, проходя мимо Семена, Катя Калитаева смеясь сказала:

— Ты, Сенечка, совсем забыл про меня. Не заходишь. А куда же я теперь болты девать буду?

— А вот запасы кончатся, так приду, — ответил Семен, приняв шутку Кати всерьез.

Сегодня он вместе с ребятами старательно собирал разбросанное по земле старое, гремучее железо и очень удивился, когда заметил, какой чистой и просторной становится площадка. Столько мешавшего работе хлама валялось под ногами.

— Из этого лома изготовят стальные листы, а ты из них будешь собирать новые катера, — говорила Семену Машенька.

И Семен совсем по-иному посмотрел на вороха обрезков, скрюченных кусков железа, собранных со всей территории завода. Ему уже виделись новые катера.

Оглядывая площадку, Семен заметил отца. У него сегодня был рабочий день. Но Федос ничего не делал, сидел в стороне от своего катера. Это непонятное безделье смутило Семена. Гришка тоже сидел на палубе сейнера, рядом с развевающимся на ветру рогожным знаменем. Компрессорная подавала воздух, клепальщики неутомимо стучали молотками, и только Федос с Гришкой прохлаждались неизвестно почему.

— Почему простаиваешь? — спросил Шмякина подошедший Егор Калитаев.

— Подручный обиделся. Ему рогожа не нравится, он от нее нервный делается, — ответил Гришка.

Семен слышал, как отец говорил во всю мощь своего басовитого голоса:

— Егорий, богом заклинаю, сделай одолжение: сними рогожу. Люди ж кругом. Нельзя мне срамиться перед сопляками, — и Федос показал на парней и девчат, собиравших железный лом.

Егор разъяснил, что только собрание имеет право решить вопрос о снятии рогожного знамени. Надо сперва устранить брак.

Федос рассердился, сказал, что вообще не будет работать, если тут такие порядки, и решительно зашагал к Семену.

— А ну, пошли отседова, — гаркнул он. — Отца страмят, а он ногти обдирает об это поганое железо.

Семен, не подымая головы, упорно продолжал высвобождать застрявшее железо. Он вспомнил вмерзший в землю лист цинка, над которым они тогда столько помучились, скосил глаза на груды собранного лома, назначенного в переплав для новых катеров, и ему показалась бессмысленной и ненужной возня вокруг бакарасевской находки. На что она? А ведь как старался тогда отец. А тут — польза всем людям.

И Семен с тем же упорством и ожесточением продолжал отдирать застрявший железный лист. Федос понял, что не дождется Семена, а стоять тут, показывая людям свою беспомощность, он не мог. Пнув со злости ненавистную железяку, Федос пошел прочь от того места, где принял на свою голову столько незаслуженного позора.

Когда отец скрылся из виду, Семен оттащил ржавый лист в одну из куч и пошел на Гришкин катер.

— Давай я за подручного поработаю, вместо отца. Видишь, в какое расстройство ты человека вогнал, — сказал он с укором и, взяв подбойку, спустился внутрь сейнера.

Через несколько минут над катером разнеслась пулеметная дробь. От ударов молотка древко рогожного знамени дрожало, постепенно кренясь, пока не рухнуло вниз. Но его подобрал Юрий Дерябин и торжественно, с шуточками и прибауточками водрузил на прежнее место.

— Гад ты, Юрка, — зло выругался Гришка.

Рассерженный, обиженный Федос решил не возвращаться в цех. «Будь что будет. Не снимут рогожу — совсем уйду», — решил он и направился домой.

Лобода вышел за ворота. Опять на глаза попалась знакомая фанерная касса-бутылка. «Было б в моей власти — я б эту бутылку поганую расшиб к чертовой бабушке. Придумали ерунду, людей позорят… Человека добрым словом учить надо… А тут — рогожа да черная касса…»

Появление Федоса дома средь бела дня было для хозяйки неожиданным, она заметно растерялась. Это насторожило Федоса: чего она так волнуется?

— Не сердитесь, Федос Игнатьевич, — заискивающе говорила она. — Гости нагрянули незваные, так я их у вас в комнате устроила. Теснота у меня.

Хозяйка и впрямь жила не слишком просторно: размещалась на крохотной кухне, а единственную большую комнату сдавала постояльцам. Сейчас из той комнаты неслись голоса, кто-то ругался… Федос по выкрикам понял, что играют в карты на деньги.

— Может, у меня отдохнете пока? — предложила хозяйка, загораживая дверь в комнату.

Как бы невзначай, она задела плечом Федоса. Эта неожиданное прикосновение красивой женщины, видать истомившейся в горьком вдовьем одиночестве, всколыхнуло в душе Федоса воспоминание о доме, о Евдокии. Хозяйка по-прежнему стояла, загородив дверь, улыбчиво глядя в Федосовы глаза. И вдруг он забыл все, что произошло с ним на заводе, — постыдную рогожу над головой, несправедливость Егора. Как бывает иной раз с человеком, сердце которого ущемлено обидой, Федосу вдруг захотелось обыкновенной человеческой теплоты, участия, ласки.

От хозяйки пахло вином. Федосу было это ново и неприятно: его Евдокия никогда не пила. И этот едва уловимый винный душок отрезвил затуманившуюся на минуту голову Федоса.

— Дай пройти! — властно сказал он и толкнул сапогом дверь.

В комнате слоился махорочный дым. За столом сидела подгулявшая компания и отчаянно резалась в карты. Какой-то пьяный небритый верзила в грязных сапожищах валялся на Федосовом топчане и безучастно наблюдал за четырьмя игроками. Те так и не заметили Федоса, занятые азартной игрой. Небритый незнакомец, догадавшись видимо, что явился хозяин комнаты, нехотя поднялся с топчана и, пошатываясь, неуверенными движениями принялся приводить постель в порядок.

Бесцеремонность и наглость картежников, распоряжавшихся в чужой комнате как у себя дома, ошеломили Федоса. Он не сразу нашелся, не знал, как себя держать с ними. Увидел вошедшую вслед за ним хозяйку и с укором поглядел на нее. Она чуть не заставила его совершить предательство перед Евдокией. Он вспомнил, что, уезжая, даже не попрощался по-человечески с женой. Глядя теперь на эту чужую женщину, Федос сердился все больше и больше.

— А ну выметайся отсюда! — глухо выговорил он, наступая на картежников.

— А, рабочий класс! Наше вам с кисточкой! — развязно приветствовал Федоса один из пьяной компании. — Это не вас, случаем, недавно рогожей накрыли?

Федос узнал учетчика из цеховой конторы. Смех подвыпивших людей лишил его решительности. Опустив руки, он молча топтался перед столом. Не драться же ему с ними, в самом деле.

Небритый верзила поднес Лободе кружку водки:

— Выпьем, бо сказано в писании: его же и монаси приемлют.

Федос рассеянно взял кружку, подсел на табурет у края стола. Игроки сгребли в кучу карты, расчистив место, поставили четвертную бутыль, которая хранилась под столом, и предложили выпить за новое знакомство.

— Нет, уж ежели б меня такое коснулось, то извини-подвинься! Я бы им показал рогожу! — разглагольствовал учетчик. — Не горюй, отец, давай лучше обмочим это дело хлебной слезой.

— И то правда, — рокочуще, по церковному нараспев подтвердил верзила и чокнулся с Федосом.

— Поп-расстрига благословил, значит — все правильно, — засмеялся третий игрок и подмигнул Федосу.

— Не горюй вельми из-за той рогожи, — уговаривал Федоса поп-расстрига. — Из нее наши соседи японцы в древние времена боевые знамена делали. А в общем — все суета сует…

Федос опять вспомнил свои обиды и, ожесточившись, хватил кружку поднесенного вина.

Федос захмелел, и ему стало еще более жаль себя. Над его ухом гудел громогласный поп-расстрига, неинтересно рассказывал про свою неудавшуюся жизнь:

— Работаю валовым рабочим. Не пойму только это слово. То ли валом, сиречь гуртом? А может быть — волом? Воловья работа: тяни всяческую тяжесть с утра до вечера…

Федос посмотрел на огромные ручищи, на здоровенную грудь бывшего попа и подумал, что давно пора было этому дармоеду впрячься в воловью работу и не морочить с амвона головы людям.

К столу подсела хозяйка. Она была довольна тем, что Федос успокоился, и заискивала перед ним. Фамилия хозяйки была Королёва, и поп-расстрига все время называл ее королевой.

— Окропим, королева-царица, сие святою водицей, — балагурил он, наливая вновь кружки.

Развязный конторщик подстрекательски наущал Федоса:

— Возьми и набей морды Калитаевым и Кочкиным! Чего они, в самом деле…

— Придержи-ка язык! — сурово предупредил учетчика Федос.

В дверь постучались, и в комнату вошел купец Шао.

— За червонцами пожаловал? В самый раз, гони монету! — обрадовался учетчик и тут же протянул купцу несколько бумажек.

Королева тоже вытащила свой кошелек.

Федос подозрительно наблюдал за происходящим. Чутьем он догадывался, что совершается какая-то черная сделка. Видно, вся эта компания собралась здесь не случайно. Хозяйка, наверное, не только сдает комнату жильцам, но и содержит тайный притон по обмену червонцев на другие деньги.

Лицо китайца напомнило Федосу лицо того купца, которому он когда-то хотел продать маковую плантацию. При воспоминании о маковой делянке в лесу и встрече с Егором и партизанами Федосу стало тягостно на душе, будто купец явился нарочно сюда, чтобы не забылись Федосу его прошлые метания и путаные тропки, на которые может попасть человек.

— Ты, купец, в Никольске, случаем, не жил в восемнадцатом году? — спросил Федос.

— Тебе, наверное, мало-мало ошибка есть. Моя Никольска живи нету, — ответил Шао и в свою очередь спросил Федоса: — Твоя червонца есть? Могу купи. Могу японские деньги плати. Хочу?

— Нет у него денег! — весело крикнул учетчик. — Вот отхватит он в черной кассе свои червончики, тогда и обменяет.

Федос вздрогнул при упоминании о черной кассе. Неужто и этот позор ему доведется изведать?

— Не брехал бы! — неуверенно возразил он.

— А что, — подзадоривал конторщик, — прогул у вас налицо, выпишу завтра рапортичку и — пожалуйте…

Федос резко поднялся, отбросив ногой табурет.

— Тикай все отсюда, пока головы целы! — грозно загремел он и, схватив четвертную бутыль, замахнулся ею.

— Ну ты, полегче! — пытаясь схватить Федоса за руку, крикнул поп-расстрига.

— Брось ты связываться с ним, — посоветовал попу конторщик. — Пойдем домой.

Переругиваясь, собутыльники ушли. Федос грузно опустился на табурет. Хмель разом вышибло из головы, но был в ней словно тяжелый туман. Итак, он — прогульщик, и завтра эта конторская крыса будет измываться над ним.

Федос посмотрел в окно, хотел определить время. Но солнца не было видно: густой туман полз из Гнилого Угла, обволакивая сопки, дома, деревья.

Федос вышел на кухню, посмотрел на весело тикающие ходики: до конца рабочего дня оставалось еще порядочно времени. И тогда быстро, почти бегом, Федос устремился по дороге к заводу.

Тревожно завывала сирена на Скрыплеве, указывая путь кораблям, чтобы не заблудились они в непроглядном моросящем тумане Японского моря.

9

На всю жизнь запомнил Федос тот туманный день, когда вернулся в цех после ухода из-за обиды на рогожное знамя. Он подбежал к своему катеру встревоженный, напугался, увидев Шмякина работающим: решил, что взяли нового подручного. Торопливо взобравшись на мостки, Федос увидел Семена, орудующего с подбойкой. Семен не заметил отца и продолжал работу. Тогда Федос выбрался из катера, отыскал мастера и потребовал, чтобы у него приняли сдачу пробы. «Побатрачил в подручных — хватит. Сам могу не хуже Гришки клепать. По крайности без той рогожи буду работать», — заявил Федос.

Пробу он сдал успешно и теперь работал самостоятельно на другом сейнере, не без злорадства наблюдая за грязной рогожей, лениво колыхавшейся над кормой Гришкиного катера.

Подручный Федосу нашелся в первый же день. Федос узнал в нем того самого летуна, что встретился в первый день прихода на завод, в кабинете инженера по кадрам.

— Понырял, а все же снова сюда вернулся? — язвительно спросил Федос. — Выходит, самая глыбь здесь, так, что ли?

Парень стыдливо помалкивал, отводил глаза в сторону. Ждал, когда Федос сунет ему в руки подбойку да велит работать, благо дело знакомое.

— Вот видишь, — продолжал допекать Федос подручного, — пока ты нырял по разным местам, как раз свою квалификацию и упустил. А я из подручных в клепальщики вышел.

Федос теперь свободно выговаривал нелегкое слово «квалификация» и постиг не только его произношение, но и самый смысл. Вспоминая щиты на Эгершельде, испещренные загадочным словом, открывавшим дорогу на заветную Камчатку, он теперь только посмеивался. Теперь и позовут, так он еще подумает. Есть и у него квалификация.

Федос по-мужицки, прижимисто прибрал подручного к рукам и к концу дня загонял его до седьмого пота. «У меня роздыху не будет. И времени на дурные думки про разные там полеты и нырянье не останется», — говорил Федос, и подручный молча подчинялся его крутому нраву.

Однажды мимо катера проходил с ящиком молока Кандараки. Взмокший подручный в это время выбрался на вольный воздух. Заметив Кандараки, подручный крикнул молочнику, как старому знакомому:

— Здорово, хозяин!

— А, это ты? Снова к нам пришел? Когда летать взад-вперед перестанешь? — укоризненно покачивая головой, спросил Кандараки.

— Да вот, кажись, приземлился прочно. Думаю здесь насовсем обосноваться, — посмеиваясь ответил подручный.

Федос подучивал своего помощника. Иногда они менялись местами, и бывший «ныряльщик», вооружившись молотком, плющил раскаленные заклепки, радуясь каждой удаче. Трудившийся в соседстве Чен любовался согласованной, быстрой и чистой работой Федоса и его подручного.

— Тебе совсем настоящий ударник стал, — похвалил Чен Федоса. — Давай, понимаешь, соревноваться.

Федосу очень польстила похвала умелого бригадира. Понравилось ему и предложение о соревновании: значит, и впрямь он, Федос, чего-то достиг в своем ремесле. Но для важности стал отказываться:

— Какое там соревнование. Один раз уже конфуз получился. Хватит. Вон Шмякин до сего дня рогожи не снял.

— Его серьезный человек нету, — пренебрежительно отозвался о Шмякине Чен. — Его работай, чтобы деньги много получи. Его мало-мало мошонка есть…

— Это верно. Мошенник он, точно. Вылитый отец, — подтвердил Федос.

Федос и Чен стали соревноваться. Федос старательно готовил свое рабочее место, инструмент, все у него было под руками, времени зря не терял. И когда подсчитали итог, оказалось, что норму перекрыл в несколько раз. Заработок получился огромный. Но он не очень радовал: Федосу казалось, что кто-то в конторе просто-напросто ошибся в расчетах, когда составлял норму. Перевыполнить ее не стоило труда: надо было лишь работать без лишних остановок, хождений по цеху и той несобранности, какая бывает у людей нерадивых, не уважающих свой труд и себя.

Со своими сомнениями Федос обратился к Егору. Калитаев выслушал его внимательно и сказал:

— Видать, нормы составлялись в расчете на человека, который работает не торопясь. Работал бы он как ты, то и норма была бы правильная.

— Чего же делать будем? — спросил Федос. — Мне неохота обирать завод.

— Это можно исправить, — сказал Егор. — Вот, допустим, снижаешь ты расценки. А заработок твой все равно остается прежний и даже выше обычного. Получается, что и ты не в обиде, и завод не в накладе. И тем, кто работает хуже тебя, надо будет подтянуться. Значит, уже не только ты один, а многие станут работать лучше.

Федос обстоятельно прикинул в уме все расчеты, тщеславно подумал о том, как некоторые клепальщики станут равняться по нему, и сказал, что согласен на снижение расценок. «Зарабатывать буду не меньше прежнего. Надо кое-что обмозговать с нагреванием заклепок, пойдет дело без остановочки, как машина», — сказал Федос Егору.

Почин Федоса Лободы всколыхнул весь цех. Веселее пошла работа на клепке катеров. Вскоре нашлись умельцы, оставившие далеко позади успехи Федоса. Нашлись, конечно, и крикуны, поднявшие панику: упадут, мол, заработки. Но им пришлось подтянуться, не отставать от тех, кто шел впереди.

На площадке, расчищенной в дни воскресника от железного хлама, появилось больше свободного места. Можно было складывать возле катеров нужные заготовки, не терять времени на ходьбу за ними в цех. Кочкин предложил заранее доставлять к кильблокам детали для сборки катеров. Теперь все было под руками, работа спорилась. И вот однажды Семен с изумлением отметил, что собрал катер на болты за шесть дней. А раньше возился с ним дней по пятнадцать.

Федос и Семен были теперь в цехе у всех на виду. И сын не отставал от своего отца.

10

Егор, Федос и Кочкин до гудка зашли в старую, давно заброшенную литейную мастерскую. Здесь уже был Виктор Петрович Вологдин. Он явился на завод с утренней зорькой. Следом за ним перешагнули через порог мастерской четверо сварщиков, которых отобрал Вологдин для работ на первом в Советском Союзе цельносварном, или, как его еще называли, беззаклепочном рыболовецком сейнере. Одним из этих сварщиков был Андрей.

Сергей и Ефим после ночной смены не пошли домой, а тоже отправились к месту закладки.

Однако раньше всех пришел сюда Степкин. Накануне его бригада сооружала кильблоки под беззаклепочный катер, и Петру Васильевичу, естественно, хотелось поглядеть на закладку необычного сейнера.

Сергей затаив дыхание следил за приготовлениями сварщиков. На кильблоках уже лежал металлический брус киля. Сейчас к нему начнут приваривать шпангоуты, переборки. Постепенно киль ощерится стальными ребрами. Позже ребра затянутся железной «кожей», и металлическая рыба, рожденная на берегу, соскользнет в воду бухты.

Еще совсем недавно Сергей, пытаясь мысленно представить долгожданный день закладки сварного катера, видел этот день в пламени кумачовых лозунгов, в громе духовых оркестров, в зажигательных речах ораторов, поднимающихся на высокие трибуны, похожие на праздничные корабли.

Но не было ни лозунгов, ни оркестров, ни речей.

Никто не заметил, когда вспыхнул огонек сварки. Вологдин и Андрей приваривали первую деталь. Кочкин помогал установить ее по чертежу. Старого судосборщика удивляла неправдоподобная простота сборки. Для клепаного катера потребовалось бы сейчас ставить различные угольники, сооружать целый узел. А в новом катере достаточно было наложить коротенький шов — и конструкция уже держалась на своем месте.

Федос смотрел и подсчитывал в уме: сколько сейчас в этот узел пришлось бы вбить заклепок. Да, похоже, что и впрямь скоро клепальщикам дадут отставку. Переучиваться придется людям. А Егор? Вот он, всю жизнь проработавший на клепаных судах, радуется и хлопочет, пожалуй, даже больше Вологдина. А ведь и Егору придется идти на переквалификацию.

Федоса больше всего удивляла в поведении Егора эта постоянная озабоченность о делах, которые вроде бы прямо не касались Калитаева. Вот изо всех сил помогает протолкнуть сварку, а не думает о себе, о том, сколько новых забот ляжет на его плечи. Почему он так поступает? Или вот еще. Придумал Егор недавно хорошее приспособление для выгибки скуловых листов. Мог бы сам его сделать. А он взял да и отдал его Степкину. А потом еще ходил да похваливал старика за то, что тот в Егорово изобретение внес свои поправки. Многие рабочие даже и не знают, что пресс принадлежит Егору, что это его придумка. Хвалят одного Степкина. И еще вспомнил Федос несколько таких историй, когда Егор подскажет кому-нибудь интересную мысль, а потом и сам радуется, увидя, что товарищу совет пошел на пользу. «А я бы поступал так же?» — спрашивал иногда себя Федос.

В поисках ответа на вопросы, возникавшие перед ним каждый день, Федос пристальнее приглядывался к окружающему. В первые дни работы на заводе он был бесстрастным наблюдателем. Теперь же события, мимо которых он вчера прошел бы равнодушно, заставляли его задумываться, размышлять, волноваться. Вот эта взволнованность и привела Федоса в бывшую литейную мастерскую, где начинал свою жизнь первый сварной катер.

— Ну, в добрый час! — напутственно сказал Федос и пошел из цеха: уже призывно гремел гудок, звал на работу.

Мимо распахнутых ворот литейной прошел инженер Изместьев, заглянул на минуту в прохладный сумрак мастерской. В это время вспыхнуло голубое зарево. Жмурясь от ослепительного света, Изместьев отвернулся и зашагал прочь.

А позади него вспыхивали трепетные огни, похожие на отблески летних зарниц.

Голубой огонек…

Вологдин с поразительной отчетливостью увидел картину десятилетней давности. Студеная декабрьская ночь двадцатого года. Промерзший, заметенный сухим колючим снегом цех — этот же самый цех, где сейчас лежит на кильблоке становой хребет будущего цельносварного катера. Цех заброшен, необитаем. Формовочная пыль, въевшаяся в кирпичные стены, прикрыта наждачным налетом инея. В уголке над небольшой стальной плитой склонился Вологдин. Рядом жужжит самодельный громоздкий электросварочный агрегат, собранный из заводского старья. В руках у Виктора Петровича металлический держатель с деревянным черенком. Чуть дрожащей от волнения рукой вставляет он в держатель кусок проволоки, обмазанный мелом. На плите — старые кузнечные клещи, одна ручка их отломлена. Ее надо приварить. Кажется, все готово. Ну, попробуем. Конец электрода прикасается к сломанной ручке. Вспыхивает голубой огонек, и мрачный заброшенный цех преображается. Мягкие сиреневые тени бархатно ложатся в пыльных углах, иней на стенах искрится слюдяными блестками.

Но голубой огонек гаснет, и слепая чернильная тьма опять льется из-за каждого выступа стены, изо всех окон.

Вологдин берет сваренные клещи, ударяет ими о стальную плиту. Приваренная ручка отламывается: шов лег поверхностно, дуга не проварила металл.

Снова и снова вспыхивает огонек. Ночь на исходе. Кружится голова, появляется резь в глазах. Но Вологдин упрямо продолжает работу.

И вот рукоятка клещей уже не отламывается. Она прочно приросла на своем месте. Вологдин гнет ее, она пружинит, но не ломается. Это первая работа, выполненная на Дальзаводе при помощи электросварки.

Утром в литейной собираются рабочие. Мастер судосборки Кочкин недоверчиво посматривает на приваренную рукоятку, гнет ее в сильных руках. Вологдин объясняет, что происходит во время сваривания металла электрической дугой, говорит об академике Петрове, замечательных русских инженерах Бенардосе и Славянове — первооткрывателях электрической сварки. Люди слушают с интересом, но на многих лицах снисходительные улыбки. Забава, мол. Приварить пустяковую рукоятку к клещам? Это и в кузнице сделать можно не хуже.

«Прочно ли запаяно?» — спрашивает Кочкин и осторожно, будто боясь сломать, кладет клещи обратно на плиту.

Вологдин улавливает в этом «запаяно» нечто большее, чем оговорку. Здесь и непонимание самой сути сварки, когда два разрозненных куска металла не «склеиваются» с помощью шва, не «запаиваются», а как бы сливаются в одно нерасторжимое целое, в один неразделимый кусок. Здесь и недоверие к новому и еще неизведанному.

«Что же вы думаете делать теперь?» — продолжал допытываться мастер судосборки.

«Всё будем делать, решительно всё», — уверенно отвечает Вологдин и оглядывает присутствующих. И тут ему становится не по себе: в глазах большинства людей он читает плохо скрываемое недоверие. И вдруг среди равнодушных, насмешливых, сдержанных взглядов он отыскивает один откровенно восторженный взгляд. Рослый парнишка слушает Вологдина с таким выражением лица, какое бывает у детей, когда им рассказывают увлекательную сказку. Этот озорной, драчливый мальчишка — сын Егора Калитаева, Андрей. Парень смышлен, его часто можно видеть с отцом и дедом в цехе.

Внезапно эти воспоминания Вологдина обрывает Андрей.

— А помните, Виктор Петрович, — спрашивает он, будто угадав, что сейчас виделось Вологдину, — помните, с чего все началось?

— Такое не забывается, — помолчав, отвечает взволнованный Вологдин.

Да, да! Невозможно забыть ни этой первой вспышки голубого огня, ни восторженного мальчишеского взгляда, поверившего, ободрившего, вселившего тотчас в сердце инженера радостное чувство, желание все испробовать, но своего добиться.

Андрей мечтал поступить к Вологдину в ученики. Но раньше, чем удалось изучить полюбившееся дело, пятнадцатилетнему парню пришлось уйти с отцом в партизанский отряд. Когда же Владивосток был освобожден от интервентов, Андрей отправился на Дальзавод и первым долгом наведался к Вологдину:

— Пришел учиться, Виктор Петрович!

Вологдин с интересом оглядел Андрея, подросшего, повзрослевшего.

— Пришел весьма кстати, — сказал Виктор Петрович. — Люди нужны вот как, — и он выразительным жестом провел ребром ладони по горлу: дескать, люди нужны до зарезу. — Мы тут сейчас горы своротить должны. По заводу ходил? Видел небось, сколько сломано, требует ремонта. А порт? Он тоже подлечивается после интервентов. Меня портовики спрашивают, не поможет ли Дальзавод восстановить их хозяйство. Надо помочь! Я недавно интересный опыт провел, — продолжал рассказывать Вологдин. — Приходит заказчик в техническое бюро, приносит сломанную деталь от дизеля. Похоже, что в ней кто-то выгрыз кусок. Просит сделать по этому образцу новую. Как начальник техбюро, я принял заказ и пообещал передать в производство. А как сварщик прикидываю: а что, если сваркой попробовать? Залить металлом выщербленный кусок, обточить, отшлифовать? Так и сделал. Заказчик деталь взял, поблагодарил и… ничего не заметил. Это был первый платный заказ нашего сварочного цеха.

Первых сварщиков, в том числе и Андрея, Виктор Петрович Вологдин готовил на механическом отделении Дальневосточного университета. Они учились и работали на заводе. От заварки кузнечных клещей и дизельной детали дальзаводцы пришли к крупным работам. На Эгершельде появились огромные баки для масла, сваренные учениками Вологдина. В порту вознеслись над землей ажурные цельносварочные эстакады. Цех был одновременно и первой в стране научно-исследовательской лабораторией. Успешно продвигая электросварку в наземных сооружениях и на судоремонте, Вологдин разрабатывал проект постройки морской шхуны. Но ему разрешили строить небольшой катер. Правда, это было гораздо сложнее, чем сварка шхуны: катер строился из тонких листов, сварка его требовала особой тщательности.

Голубой огонек…

От этих искр, разлетавшихся от берегов Тихого океана, зажглись такие же голубые огни на Магнитке, Днепрострое, Ижевском, Боткинском, Верх-Исетском заводах, на строительстве нефтепровода Грозный — Туапсе…

— В добрый час! — сказал Егор Калитаев и вслед за Федосом вышел из мастерской.

Пройдя немного, Егор оглянулся. В темном проеме входа в литейную вспыхивал голубоватый свет.

Начинался новый трудовой день.

11

От Жариковского сада до завода было совсем близко, времени оказалось с запасом. Поля отыскала в тенистом уголке свободную скамейку, присела отдохнуть.

Сад горел бездымным осенним костром, вознося в голубое небо багровые, оранжевые, лимонно-желтые лиственные языки огня. В канавках, под скамейками, лежали духмяные вороха опавшей листвы. За оградой по крутой каменистой тропке шла девушка. Поля наблюдала за ней. Девушка совсем по-деревенски несла на коромысле два ведра воды. Небо с белыми кучевыми облаками, похожими на огромные кочаны цветной капусты, и золотое солнце неповторимой приморской осени отражались в воде. Поле казалось, что не водой, а небом и солнцем налиты до краев ведра на коромысле у девушки.

Поля достала из холщовой ученической сумочки последнее письмо Семена, где он писал, что скучает и ждет не дождется, когда снова увидит ее.

И вот она приехала. Бакарасевский райком комсомола послал ее на учебу во Владивосток. Устроилась она на новом месте в общежитии и к концу рабочего дня пошла к Дальзаводу — встретить Семена. Он знал, что Поля должна приехать, но о дне приезда она ему не сообщила.

Поля перечитала письмо, посидела в тени осенних деревьев. Незадолго до гудка Поля отправилась к заводу.

У входа, где прежде стояла фанерная касса для прогульщиков, сейчас красовалась на каменном фундаменте украшенная золотыми дубовыми листьями заводская Доска почета. Во всю ее ширину сверкали над снимками слова о том, что труд в нашей стране стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства. Возле Доски, не веря глазам своим, остановилась ошеломленная Поля. На кумачовом — фоне, под толстым стеклом были прикреплены большие фотокарточки. На одной из них она сразу узнала Семена. Поле он показался повзрослевшим, в глазах его появилось новое, незнакомое выражение сосредоточенности и задумчивости. Ребяческая мешковатость сменилась молодцеватой подтянутостью. Этому, видимо, способствовала новенькая, блестевшая, как облитая водой, кожаная куртка, делавшая Семена похожим на комиссара времен гражданской войны. Поля, конечно, не знала, что эта великолепная куртка была премией Семену за его хорошее начинание. Куртку он получил по ордеру, и покупать ее ходили всей бригадой. В кооперативе имелись куртки лишь одного размера, немного тесноватые для широкоплечего Семена. Но продавец сказал, что так даже красивее, когда куртка плотно облегает фигуру. Семен поспешил нарядиться в обнову и больше всего боялся, как бы товарищи не отговорили его от покупки из-за коротковатых рукавов. Не скупясь он отсчитал деньги, благо заработки были хорошие.

На второй карточке красовался Федос. При съемке он напряженно смотрел в объектив фотоаппарата. Поле показалось, будто он смотрит ей прямо в глаза и хочет что-то спросить.

Заметила Поля и фотографию девушки в косынке, с белозубой улыбкой, с волнующими, неспокойными глазами. Фотография висела рядом с Семеновой, и эта нечаянная близость и опасный взгляд девушки ревниво задели сердце Поли.

— Сенечка, родненький ты мой! — вполголоса говорила взволнованная Поля. — Вон ты какой стал! Не узнать…

— Что, дочка? Понравился хлопец? — спросил стоявший рядом пожилой рабочий, внимательно следивший за тем, как Поля разглядывала фото Семена. — Завидный жених, ничего не скажешь.

Лицо старика показалось Поле знакомым. Тут она заметила рядом с карточкой Федоса и фотографию этого старика. Поля стала читать подпись под снимком. Степкин удостоился почета за участие в постройке приспособления для выгибки скуловых листов. Делая вид, что равнодушен к славе, Петр Васильевич всегда не без гордости рассматривал свой портрет. И очень досадовал, что сфотографировался в старенькой рабочей блузе с подлатанным воротником. «Не было времени домой сбегать, фотограф торопил», — сокрушался Степкин.

— Герой хлопец, что и говорить, — охотно продолжал начатый разговор Петр Васильевич.

— Вы его знаете? — смущаясь спросила Поля.

— Вместе в одном цеху работаем, — ответил Степкин. — А он тебе что — знакомый?

— Из одной деревни мы, — еще более смущаясь, прошептала Поля.

— Скоро гудок, увидишь земляка, — сказал Степкин и шагнул в сторону ворот.

И вдруг Степкин остановился, будто вспомнил что-то, вернулся к Поле.

— После гудка тут столько народу хлынет — не отыщешь своего парня, — сказал он озабоченно. — Побудь-ка здесь, а я его предупрежу.

Поля осталась возле праздничной Доски почета. Она конечно же не могла знать, что эту замечательную Доску, на которой с таким почетом красовался Семен, строили Федос и Степкин. Работали по выходным дням, безвозмездно. Прежде чем приступить к постройке, Федос с превеликим удовольствием разрушил бутылку-кассу, разобрал ее по гвоздичку, хозяйственно сложил фанерные листочки, распилил фигуру, изображавшую пьяницу. «Хватит, постоял тут. Без тебя обойдутся», — ворчал он.

После гудка в проходные ворота хлынул народ. Люди шли, разгоряченные работой. Шум, смех и шутки сопровождали это многолюдное шествие.

Поля вглядывалась в проходящих мимо нее людей, стараясь отыскать знакомое до последней веснушки лицо Семена. Но его нигде не было видно.

И тогда тревожное чувство охватило сердце. А что, если Степкин не нашел Семена на своем месте? А может быть, и сам Семен изменил старой дружбе, променял ее на приманчивый огонек чужих девичьих глаз, вроде тех, что улыбаются с фотокарточки на Доске почета?..

А рабочие всё шли и шли…

— Здравствуй, Полинка! — услышала она вдруг желанный, родной голос.

Поля оглянулась. Возле нее стоял Семен — повзрослевший, подросший, с широко раздавшимися плечами, такой, каким Поля видела его только что на снимке.

— Загорел-то как! — только и сказала она, растерявшись.

— Возле моря. Тут солнце особое, — застенчиво откашлявшись, промолвил Семен.

Они стояли друг против друга, держась за руки. Поле хотелось прижаться лицом к широкой груди Семена, но кругом были люди, и она постеснялась.

— Пошли к нам, — пригласил Семен Полю. — Поглядишь, как живем…

Он взял ее сумочку, и они стали подыматься вверх по улице.

— Посидим в садике, — предложила Поля, когда они вышли к остановке трамвая.

Семен с радостью согласился.

На той же скамейке в Жариковском саду, где Поля ждала часа встречи, они сейчас сидели вдвоем, говоря о каких-то пустяках и не решаясь заговорить о самом главном.

Неподалеку на клумбе пылали осенние георгины. Поля сорвала тяжелую махровую головку с бархатными прохладными лепестками.

— Я тебя знаешь как ждал! — признался наконец Семен, следя за тем, как Поля один за другим обрывала огненные лепестки.

Потом они отправились в Рабочую слободку.

Федос обрадовался Поле, как родной дочери, и долго расспрашивал ее, домогаясь подробностей про деревенскую жизнь.

Поля рассказывала все, не упуская ни одной мелочи. Она была озадачена тем, что молодого Шмякина нисколько не смущал ее рассказ, в котором имя Харитона поминалось не однажды.

Разговоры вели за кружкой чая. Федос угощал Полю душистым свежим хлебом — «рабочим хлебушком», как он его называл с подчеркнутой гордостью.

Время пролетело незаметно. Поля спохватилась, что ей пора уже идти домой: в общежитии порядки строгие, опаздывать нельзя.

Семен пошел проводить ее, жалея, что время летит так быстро. Над ними плыла высокая осенняя луна. Все небо — холодное и обесцвеченное лунным светом — было в серебристо-серых облачных смушках, будто готовило надежную шубу к предстоящей зиме. Поля вдыхала незнакомый, тревожащий запах моря, смешанный с горьковатым дымком далеких палов, смотрела на голубые зарницы электросварки в цехах Дальзавода и крепче сжимала руку Семена.

На крылечке общежития они попрощались.

Семен долго стоял на противоположной стороне улицы, глядя на темные окна нового жилища Поли. Он ждал, что вот сейчас засветится одно из них и в желтом квадрате окна появится Поля. Но свет не загорался: был поздний час, и, боясь разбудить девчат, Поля в темноте пробралась в свою комнату. И не знал Семен, что стоит она сейчас возле окна и смотрит на него так же, как смотрел когда-то он в оттаянный его горячим дыханием круглячок заледенелого вагонного окна.

Поля помахала Семену рукой, отошла от окна, разделась, легла в постель. Ей не спалось. Хотелось опять подойти к окошку, поглядеть: не ушел ли Семен? Думалось, что он все еще стоит на той стороне улицы, облитый голубым лунным светом.

Поля вслушивалась в дыхание ночного Владивостока. Гремели лебедки в порту, позванивали последние трамваи, грохотало железо в судоремонтных мастерских. Где-то совсем близко вскрикнул паровоз, и Поля вздрогнула от неожиданности. Простучали колеса уходящего вдаль поезда. Поля погружалась в зыбкую, сладостную дремоту. Казалось, будто кровать покачивается, как в вагоне, когда она лежала на жесткой верхней полке. Снова прокричал паровоз. И Поле почудилось, что она опять в пути. И нет ему ни конца ни края. А ночной стремительный поезд с веселыми гудками везет ее к желанному счастливому берегу…

12

Семен ходил именинником: сегодня будут спускать на воду первый собранный им катер. Вслед за Семеновым сейнером сойдет с берега в бухту катер, склепанный Федосом.

А Федос Лобода в это время шел в конторку цеха для серьезного разговора с начальством. «Поработал я здесь подходяще, на Камчатку ехать нечего — сезон кончился, пора домой к Евдокии», — рассуждал Федос. Полюбились ему морской простор и увалистые сопки Владивостока, но стоило иной раз глянуть на спокойную гладь бухты, как перед глазами возникала неширокая студеная Чихеза в мглистых тальниковых берегах. И невыразимая тоска начинала терзать душу.

В своем решении возвратиться в село Федос утвердился окончательно после недавней ссоры с Гришкой. Шмякин распустил по цеху слушок, что, снижая расценки, Лобода вредит рабочим. «Ничего мудреного нет, — нашептывал Гришка. — Лобода в Бакарасевке слыл известным подкулачником, врагом колхоза. Он даже с родным сыном из-за артельной жизни не поладил». Кое-кто верил этим шепоткам, Федос старался не придавать значения сплетням. «Собака лает, ветер носит», — отмахивался он. Но в последнее время Шмякин озлобился и стал выгонять Федоса из комнаты. «Пожил — хватит. Я жениться хочу. Съезжай с квартиры», — требовал Гришка и нашел себе союзницу — хозяйку дома. Она, видно, боялась, что Федос сообщит в милицию о картежной игре и торговле червонцами.

Федоса тяготила недобрая отчужденность живших с ним под одной крышей людей. Один лишь Юрий Дерябин не вмешивался в ссоры, стараясь какой-нибудь шуточкой отвлечь жильцов от ругани…

— Значит, это самое, — откашлявшись, начал Федос прямо с порога. — Хочу уволиться.

И, сам не ожидая того, ощутил вдруг злую горечь предстоящего расставания с заводом.

Заведующий цехом сидел на краешке табуретки боком к Федосу и смотрел в окно. Из окна была видна бухта и сильно накренившийся японский лесовоз на рейде. Заведующий цехом даже не повернул головы, наверное не услышав в своей глубокой задумчивости слов Федоса. И тогда Федос снова повторил их, но с меньшей решимостью, чем в первый раз.

Не меняя позы, слегка лишь повернув голову, заведующий спросил:

— Чемоданные настроения? Бежать вздумал? Прекрасно!..

Федос переступил с ноги на ногу. Посмотрел на кособокий пароход за окном и почувствовал потребность выпрямить его, поставить ровно, будто это сам он, Федос, стоит неловко, похилившись набок.

Заведующий сел поудобнее, подтянул к себе запыленную папку с бумагами, уткнулся в заляпанные суриком и угольной копотью наряды. Неожиданно он захлопнул папку, резким движением отодвинул ее в угол и поднялся с табуретки. Подошел к Федосу и, положив на его плечо тяжелую руку старого клепальщика, улыбнулся.

— А зачем, собственно говоря, Федос Игнатьич, уезжать? — спросил заведующий. — Мастер ты хороший, все мы тебя ценим. Чем у нас плохо?

Федосу польстило, что заведующий знает его по имени-отчеству. Остался он доволен и похвалой его труду и уменью. И это окончательно отняло у Федоса решимость, с какой он пришел сюда. Хотелось выложить начистоту, что и по Евдокии соскучился, и жить со Шмякиным под одной кровлей невмоготу больше, и что к заводу он стал привыкать, и сердце у него от всего этого прямо-таки разрывается на части. Но ведь это думается легко, а попробуй изложи все словами!

— Не поспешил ли, Федос Игнатьич? — продолжал выпытывать заведующий цехом. — Может, передумаешь, а?

И, по-приятельски хлопнув каменной ладонью по крутому Федосову плечу, заведующий вышел из конторки в цех, оставив Федоса одного перед столом с пыльными бумагами. За окном с мутными, прокопченными стеклами полыхал ярчайший день приморской золотой осени. Кривобокий пароход развернуло на якоре течением, и сейчас казалось, что он стоит ровно. Слышался грохот лебедок, поднимавших из воды связки красноватых бревен.

Вздохнув, Федос вышел из конторки и направился на площадку. Готовые катера стояли как солдаты на смотру: чистенькие, подобранные, словно застегнутые на все пуговицы. Федос узнал свой катер. Немного поодаль от него, особнячком, стоял сваренный электросварщиками за двадцать четыре рабочих дня корпус первого в стране беззаклепочного катера.

Над Амурским заливом, над сопками Эгершельда медленно плыла освещенная солнцем кудлатая туча снеговой белизны. Глядя на нее, Федосу думалось, что тучу изнутри распирает какая-то неодолимая сила, способная воздвигать в небе высоченные горы, исполинские невиданные сооружения. Одна облачная башенка долго тянулась вверх, постепенно истончаясь у основания, и, наконец, оторвалась от породившей ее тучи, превратилась в самостоятельное облачко. Федос следил за его неторопливым полетом. Было оно такое легкое, что просвечивало насквозь, как распушенный клочок ваты. И чудилось Федосу, что летит это малое облачко в Бакарасевку вместе с его думами.

У Федоса был выходной день, времени осталось много, но он вдруг заторопился, быстрее зашагал в поисках Егора. В трудную минуту он обращался к нему за советом. При всей своей гордости и упрямой самостоятельности, он не стыдился открыть душу перед Егором, выложить наболевшее.

Вот оформит он расчет, получит денежки — и поминай как звали. Деньги? Странное дело: сейчас даже мысль о том, что скопил подходящую сумму, не радовала его, как в первые дни. Когда Федос поступил сюда, казалось, что нет у него другого интереса, кроме денежного. Перебиться, подработать и, если сразу с Камчаткой не получится, отложить поездку на будущий год. Теперь же Федосу все чаще начинало казаться, что он затем сюда и приехал, чтобы строить катера, о которых раньше и слыхом не слыхал. И, может быть, остался бы он здесь навсегда, будь подходящие условия с жильем.

Калитаева Федос отыскал возле сварного катера. Здесь толпились сварщики и несколько клепальщиков. Как нередко в последнее время, они спорили о преимуществах своей профессии. Электросварщикам теперь было легче: за них агитировал сам корпус сварного катера, прошитый тонкими швами электросварки. После опробования корпуса водой ни один шов не засочился, ни одна капля не упала на землю. Сомнения в возможности сварки теперь отпали, зато поползли новые слушки. Поговаривали, что катер будет подвержен сильной вибрации от работы мотора и это может повести к разрушению его на воде. И снова чья-то злая воля застопорила оснащение катера. Так и стоял он без движения на берегу моря, от которого его отделяли лишь несколько метров берегового откоса, пахнущего йодом и морскими водорослями. Сварщики кляли на чем свет стоит «осторожников» из заводоуправления. Сергей испытывал мучительное чувство стыда, горечи и бессильной злости, когда в числе противников беззаклепочного катера называли инженера Изместьева. Сергею казалось, что из-за этого и к нему товарищи по работе стали относиться холодно и отчужденно.

— Что скажешь? — спросил Калитаев подошедшего Федоса, тыча пальцем в узкий валик сварного шва. — Тонкая работа? А ведь покрепче нашей клепки.

Рядом с Егором стоял инженер Изместьев. Судя по всему, у него опять был крепкий разговор. Вопрос Егора был больше обращен к инженеру, чем к Федосу. Изместьев машинально прикасался к шву лиловатыми от осенней свежести пальцами. Федос заметил на руке инженера золотое обручальное кольцо. Егор гладил железо всей ладонью, как поглаживают крепкое тело боевого коня перед тем, как вскочить в седло. Изместьев, едва притронувшись к борту, убрал руку и спрятал ее в карман.

Густо дымя, портовый буксир «Славянка» подтаскивал к причальной стенке завода неповоротливую громаду плавучего крана. Изместьев пошел распоряжаться спуском.

— Пришел на свой катерок полюбоваться? — спросил Егор Лободу.

Федосу неудобно было признаться, что он пришел сюда совсем не за этим.

— А я, Федос, хотел повидать тебя. Дело есть важное, — продолжал Калитаев.

— У меня тоже, — сказал Федос.

— Вот и отлично. Пойдём присядем где-нибудь.

Они пошли в сторону затопленного старого дока.

Вскоре они были возле катера Семена. Такелажники подводили под корпус тросы. Семен, взволнованный, с красными пятнами на щеках, то и дело смахивал ребром ладони пот со лба. Нарядно покрашенный сейнер, собранный когда-то на болты Семеном, стоял под длинными, внаклон поставленными стрелами крана. Семен знал наперечет каждый лист, каждую точку на нем. «Вот скуловой здесь тяжело дался. Однажды чуть в лепешку палец ручником не расшиб, — вспоминал Семен. — А где и впрямь было трудно, так это в кормовом отсеке. Лежал скрючившись в три погибели. Последний болт затянули, даже страшно сделалось: а вдруг не выберусь отсюда?» Семен улыбнулся, вспомнив свои первые страхи, горести и успехи. Он был так занят собственными мыслями, что даже не заметил подошедшего отца.

Федос сказал Семену, что ходил в контору насчет увольнения и что, наверное, не сегодня-завтра они поедут домой.

Но Семен не проявил никакой радости.

— Слушать надо, когда отец говорит, а не глазеть по сторонам, — возмутился Федос.

Семен продолжал смотреть, задрав кверху голову, на сходящиеся в одной точке трубчатые стрелы плавучего крана. Оттуда спускался, подвешенный к стальным тросам, тяжелый железный крюк. Был он похож на кривой коготь сказочной огромной птицы.

Чтобы не осрамиться перед Егором, наблюдавшим с улыбкой за происходящим, Федос махнул рукой и пошел дальше за Калитаевым.

Они присели на согретые солнцем причальные тумбы, вделанные в бетон старого дока. Того самого, на закладке которого оба присутствовали мальцами почти четыре десятка лет назад. В доке давно уже не ремонтировались корабли, он был затоплен и походил на заглохший деревенский пруд. По воде плыли одинокие осенние листья, занесенные ветром из Жириновского сада. Федосу виделось, будто перед ним родная Чихеза, притихшая, печальная, какой бывает она поздней осенью.

Егор запалил самокрутку, глянул в загадочную темноту воды. Она закрывала дно дока, по которому ходил Егор вместе с отцом в свои молодые годы. Он смотрел так, будто пытался разглядеть сквозь неподвижную водную толщу свою далекую юность. Но была бесстрастна спокойная вода, и уже с трудом верилось, что там шла когда-то хлопотливая жизнь, слышался грохот железа, гулко раздавались голоса, отражаемые холодным камнем доковых стен, а на металлических кильблоках стояли корабли Тихоокеанской эскадры, и рабочие обновляли их корпуса, залечивали тяжелые раны, полученные в русско-японскую войну.

Над тихой водой метались стрекозы, садились на обогретый бетон, прижимаясь к нему коричневыми, будто присыпанными ржавчиной телами. Бестолковым роем толклись в воздухе постоянные спутники приморской осени — божьи коровки. Федос посматривал себе под ноги, чтобы ненароком не раздавить букашек, ползавших среди окалины и железа.

— Хочу я тебе, Федос, одну статейку прочитать, — начал Егор, доставая из кармана сложенную вчетверо газету. — Ты видел сейчас наши катера? Так послушай, какую судьбу им готовили наши враги.

В заметке говорилось о том, что в Союзрыбе был разоблачен крупный вредитель из бывших дворян — Ергомышев. Он был связан с заграницей. Ергомышев выполнял поручения своих зарубежных хозяев — братьев Ванецовых. Замышлялся заговор против молодой рыбной промышленности на Дальнем Востоке. Чтобы задержать строительство рыболовецкого флота, Ергомышев всеми силами тормозил реконструкцию Дальзавода и постройку рыболовецких судов.

Егор читал про то, как через одного из братьев Ванецовых в японских портах устраивали поломки советских пароходов. А когда наши суда становились на ремонт в японские доки, их ремонтировали кое-как. Про то, как умышленно срывалось строительство заводов, обслуживающих путину, из-за чего приходилось каждую мелочь покупать в Японии.

— Неужто и заклепки у японцев покупали? — удивился Федос.

— Даже заклепки, — подтвердил Калитаев. — Не зря же их называли у нас золотыми: валютой приходилось платить.

Федос пытался получше уяснить услышанное.

— Скорее бы на сварку катера перевести, — мечтательно сказал Егор. — Освободиться бы от заграничной зависимости.

Федос подумал: перейдут на сварку — ему тут делать будет нечего, не переучиваться же. И только было хотел сообщить о своем желании ехать в Бакарасевку, как Егор сказал:

— А дело у меня к тебе, Федос, вот какое. Хочу просить тебя остаться на заводе.

— Зачем? Людей и без меня хватает, — нахмурился Федос.

— Таких, как ты, много, — сказал Егор. — И если бы все оставались на одном месте, мы давно создали бы крепкий, постоянный коллектив. Посуди сам: мы тебя подучили; если ты еще поработаешь, станешь настоящим мастером. От тебя другие учиться будут.

Федос в душе соглашался с Егором. Чего греха таить — стал привыкать к железу, не хуже самого Егора; здесь люди говорили о железе, как мужики о хлебе.

— Сейчас все дело в людях, — продолжал Егор. — Почти не прогуливает народ, осознал. А если перестанут мотаться с места на место — пятилетку мы наверняка до срока выполним.

Федос, все так же нахмурясь, смотрел по сторонам, не зная, что и отвечать. Все его мысли были в Бакарасевке, дома.

— Ну, скажем, останусь я, — начал осторожно прощупывать почву Федос, — а другие? Они-то могут уйти. Какая от меня одного польза?

— Ежели ты к другим обратишься, как тогда, с расценками, — может, и они передумают уходить, — сказал Егор. — А ты человек заметный, тебя уважают.

Федос припомнил историю со снижением расценок, страсти, разгоревшиеся вокруг этого дела. Вспомнил, как радовался в душе, когда соседи перенимали его почин. А Егор продолжал:

— Не хлебом единым сыт человек, дорогой мой Федос. И работает человек не только ради заработка…

Егор достал кисет, закурил.

— В рабочем человеке живет этакая жилка: знай, мол, наших, вот как я могу сработать вещь! А без этой жилки нет настоящего рабочего. Вот некоторые смеются над Степкиным. Он чурбаки под катера готов чуть ли не шкуркой шлифовать. А он и не может иначе: рабочая гордость не позволяет сделать работу кое-как. Он постоянно думает о тех, кто будет пользоваться плодами его труда. Те люди у него всегда за спиной, как бы наблюдают за ним. Для них нельзя сделать плохо. А людей тех — не счесть. Весь народ. Суди сам, можно ли не думать о народе, когда трудишься для него?..

Федос не задумывался раньше об этих вещах. А теперь вся его, казалось, такая обычная работа предстала перед ним в новом свете. Просто голова кругом пошла от Егоровых слов. Федос по-крестьянски расчетливо прикидывал: вот построил он катер. Стало быть, нет нужды покупать такой же за границей. Сколько золота сберег он, Федос? Или: вредители в Союзрыбе хотели, чтобы Дальзавод не справлялся с постройкой катеров. А Федос помог строить их лучше. Выходит, просчитались враги, не учли Федосовой работы. Он другими глазами взглянул сейчас на свой труд. И опять подумал про Егора: «Что за человек? Есть в нем какая-то цепучая сила: и не хочешь, а тянет тебя в свою сторону. Как магнит. Притянет человека к себе, а тот уже и сам, как намагниченный, притягивает к себе других. Вот еще и Кочкин такой же. Прилип к нему Сенька — не оторвешь. Или взять хотя бы Якима. Тоже из такой же породы: кто возле него побыл, сам начинает агитировать не хуже Якима». Так нигде и не кончалась, не обрывалась эта стальная цепочка. Егор и Яким соединены этой удивительной силой, делающей их стойкими и крепкими во всех невзгодах и трудностях. «Одно слово — партийные» — нашел наконец объяснение Федос.

— Пойду на катер взгляну, — приподымаясь с чугунной тумбы, сказал Федос.

— А как же с моей просьбой? — Егор испытующе посмотрел на него.

Федос помялся, снова сел, достал кисет.

— Очень даже я тебя, Егорий, уважаю, — сказал он. — И за твою заботу спасибо. В долгу я у тебя. А только остаться не могу: Евдокия дома одна, да и жить мне здесь негде…

— Я тебя, Федос, от партии прошу. Как секретарь партячейки цеха. Решили мы обратиться к рабочим, хотим создать надежные кадры, покончить с летунами.

— Ты, значит, партийный секретарь, Егорий? — спросил Федос. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я давно догадался, что ты секретарь. А когда мой мак в тайге вытоптал, тоже был в секретарях?

Егор рассмеялся, снял кепку, взъерошил кудри, поглядел горячими глазами на Федоса:

— Меня секретарем третьего дня избрали. Не был раньше. Впервые…

Федос был порядочно удивлен: по всем признакам он считал Егора давним партийным вожаком. А, оказывается, он был рядовым партийцем.

— Так, говоришь, партия к рабочим обратилась? — задумавшись, спросил Федос. — И надолго надо остаться на заводе?

— До конца пятилетки, Федос, — ответил Калитаев, все так же глядя ему в глаза.

— Тогда дай подумать, Егорий, — попросил Федос. — Не могу я ответить не подумавши. Дело серьезное. И с Евдокией надо посоветоваться.

Над сейнерами склонились трубчатые стрелы плавучего крана. Хищный коготь крюка нацелился прямо на Федосов катер, вцепился в канатные петли, подхватил и сразу поднял свою добычу в воздух. Сейнер повис над землей, скрипя и слегка покачиваясь. Канаты натянулись струнами, и легкий морской ветерок тронул их, извлекая радостные звуки, заглушаемые сердитым грохотом лебедки.

Когда катер оторвался от земли, Федос почувствовал, как у него внутри будто бы что-то отвалилось: а ну, если не выдержат канаты да рухнет на пристанской бетон его, Федосова, работа?

— Осторожнее, бисовы души! — закричал Федос, не видя перед собой ничего, кроме повисшего в воздухе, казавшегося из-за этого совсем крошечным катера. Через мгновение Федос сорвался с места и побежал к плавучему крану.

Подбежав к самому краю причальной стенки, он успел заметить на окрашенном суриком днище тополиный листок, случайно залетевший сюда и прочно прилепившийся к железному листу. Кран подтягивался на якорях, отплывал от берега, унося с собой повисший на тросах сейнер.

Но вот трос пополз вниз. Сейнер днищем погрузился в воду и, освобожденный от стропов, закачался на легкой волне. На блестящих от свежей краски бортах переливчато посверкивали солнечные блики. Федос успокоился, вытер кепкой вспотевшее лицо. Не отрывая глаз от сейнера, сказал:

— Важно!.. Вроде бы всегда тут был!

Пока сейнер стоял на земле, загороженный мостками, подпертый бревенчатыми стойками, неподвижный, некрашеный, он, собственно, и не был похож на морское судно. Федос не видел его полностью. Он знал каждый лист, каждый шпангоут, мог, закрыв глаза, сказать, где и сколько заклепок расшиб своим неутомимым молотком. Но только сейчас, на воде, он смог в целом охватить взором свою работу. Сейнер предстал перед ним во всей своей неповторимой красоте. Федоса охватила гордость: это его, Федосовых рук работа. Проживет она долго, пока не изржавеет железо. И он увидел создание своих рук уплывающим в дальние моря, что бушуют у заветных камчатских берегов, куда стремился сам он с такой силой. Представил на палубе своего катера белобородого волжского деда, демобилизованного красноармейца, мужика, тосковавшего по деревне, крикуна с верхней полки вагона — всех своих дорожных попутчиков, уехавших на Камчатку. Знали бы они, что уходят на Федосовом сейнере в море! А катер взбирался на крутые водяные холмы, весь он пропах треской и селедкой, не боялся штормов и был чертовски вынослив. И все, начиная с «гербованного» волжанина, восхищались сейнером и с изумлением спрашивали друг друга: «Интересно, какой мастер соорудил этот катерок?» — «Так ведь тут нигде не написано его имени. Но руки у него — золотые», — говорил демобилизованный.

Федосу казалось, что все люди, бывшие сейчас на берегу, радуются за него, хвалят за умелую работу. И только родной сын стоял понурившись, тоскливо глядя по сторонам. Рядом с Семеном, присев на бревно, покуривал Степкин. Тут же сидел и подручный Федоса, тоже пришедший на спуск.

Подбежала Машенька. Она собрала вокруг себя молодежь.

— А ну, братва, запустим нашу комсомольскую ракету! — сказала Машенька.

— Даешь! — дружно ответили девчата и парни.

Дирижерскими взмахами руки Маша рубила фразу по слогам:

— Сла-ва на-шим у-дар-ни-кам!

— Ура! — троекратно отозвались ребята.

Крики смешались с густым, настуженным голосом буксирного гудка: «Славянка» подтягивала кран к берегу за новым сейнером.

Когда ребята разошлись, Федос подозвал сына.

Семен приготовился к бою. Никуда он отсюда не поедет. Хватит, покомандовал им батя. У него свои планы. Не может он отсюда уйти, так и скажет отцу. Не в силах расстаться с морем, с пароходами, с полюбившейся работой. А Кочкин? А Поля? Выходит, она будет жить здесь, а он в Бакарасевке? Нет, пусть ругается и кричит отец, но Семен поворачивать на другой лад не станет…

— Вот что, отец, — решительно сказал Семен. — Я в Бакарасевку не поеду. Закрепился здесь до конца пятилетки.

Федос не поверил своим ушам.

— А отца ты спросил? — только и мог сказать растерявшийся Федос.

— Я и тебе хотел посоветовать не ездить домой. Хватит мотаться с места на место. Я матери написал, чтобы сюда приезжала, — сказал Семен.

Федос словно бы растерял все нужные слова. Что же это такое произошло? Сенька ли перед ним? Когда это он успел ускользнуть, как и Яким, из-под властной отцовской руки? «Матери написал, — мысленно передразнил Федос Семена. — А отцу ни слова…»

Егор стоял в стороне, улыбался, наблюдая за поединком Федоса с Семеном. Калитаев прекрасно понимал, что решение Семена поставило в затруднительное положение Федоса. А тот невесело усмехнулся и сказал Егору:

— Ну, теперь я тебе не нужен. Вот вместо меня Сенька пусть к людям обращается. Видишь, какой сознательный стал. Может, его и послушаются…

— А ты как же? — спросил Егор.

— Я домой. А там — видно будет.

Подошел Чен. Он одобрительно оглядел качавшийся на воде Федосов катер. Федос, чтобы отвлечься от происшедшего, спросил Чена о делах.

— Вся бригада профсоюз вступила. Старшинка Шао совсем тигра стал. Каждый солнца кричит: «Скоро в Харбин списка ударника посылай». Ну, моя тоже его пугай. Моя так говори: «Тебе, Шао, мало-мало спекулянта есть». Он шибко милиция боится, — рассказывал бригадир ударной китайской бригады. Потом спросил Федоса: — Моя слыхал: тебя домой уходи скоро?

— Ухожу, Чен. Вот Сенька остается тут до конца пятилетки.

— Если надумаешь вернуться, с жильем устроим, — сказал Егор. — Горсовет отбирает дома у нэпманов. Семену дадим комнату в особняке Дерябина. Там же и тебе подыщем. Кажется, и мне в том доме будет квартира. В Октябрьские праздники отметим новоселье. Да, Федос, совсем забыл: в Бакарасевку мы тебя сами хотели месяца на три послать с шефской рабочей бригадой. Надо помочь колхозу подготовить инвентарь к весне. Так что можешь считать себя в командировке от завода.

«От этого Егора не так-то легко уйти, — вздохнул Федос. — Вот ведь как все устроил ловко. В бригаду шефскую назначил. А ведь не откажешься…»

«Обязательно вернешься, — подумал Егор, вспомнив Федосовы слова о том, что тот ищет выгодную работу. — Не работу, а место в жизни ищешь ты, дорогой товарищ. Прочное место, на котором бы ты был виден всем людям и полезен им… Поможем…»

13

Под тоскливый говор осеннего дождя сторож дерябинской шхуны «Мираж» крепко спал в шкиперской рубке. Уже давно никто из хозяев не заглядывал на шхуну. Сторожу казалось, что Дерябины бросили ее на произвол судьбы. Но в конце каждого месяца старик получал зарплату и удивлялся, почему Дерябин не ремонтирует шхуну. Сторож настолько свыкся со своим одиночеством, что был порядочно изумлен, услышав на палубе чьи-то шаги и голоса. Открыв дверь, он увидел Дерябина и капитана Биргера. Оба со скучными лицами ходили, по шхуне, и было видно, что она мало интересует их.

— Ну как, старина, не было никаких происшествий? — спросил Павел Васильевич не столько из любопытства, сколько из необходимости что-то сказать.

— Да какие тут могут быть происшествия, — ответил сторож таким тоном, словно сожалел об отсутствии каких-либо событий на его посту.

Дерябин и Биргер спустились в трюм, оставив старика одного под дождем.

Биргер обшарил все закоулки, осмотрел каждую доску. Бухая огромными сапогами, он побывал всюду, обнаружив завидную ловкость, несмотря на свою комплекцию. Дерябин безучастно глядел на засохший стебель полыни, выросший за лето в щели обшивки, — коричневый чахлый стебелек, отыскавший между двумя досками крошку занесенной ветром земли.

Сторож заметил, что хозяин не сводит глаз с полынного стебелька. Решив, что Дерябину не понравился подобный непорядок, старик подошел к борту, с показным усердием безжалостно вырвал траву и бросил за борт.

— Болван, — выругал Дерябин сторожа. — Мешала тебе эта трава!..

Старик непонимающе посмотрел на хозяина: бог знает, что надобно этим людям?

Подошел Биргер и обстоятельно начал перечислять давно известные Дерябину дефекты шхуны. Он предлагал не затягивать с началом ремонта. Говорил громко, чтобы его слышал сторож. Павел Васильевич отлично понимал, что Биргер скрывает волнение: вот-вот должно произойти событие, из-за которого оба они и явились сюда под предлогом осмотра шхуны.

Дерябину не удалось увильнуть от рискованных поручений Хоситы. Он торопил с выполнением «практических дел», «Жечь советские краболовы, снабженцы, шхуны — в порту, в рейсах, где угодно» — таков был приказ Хоситы. Дерябин обещал «прощупать почву», «присмотреть людей». Но ничего не предпринимал, надеясь избежать опасного поручения. Хосита однажды сказал, что дело слишком затягивается и это может испортить отношения Дерябина с хозяевами. И его заставили поторопиться. Сделал это вернувшийся из очередного рейса в Японию Биргер.

Капитан «Тайги» рассказал, что в Хакодате к нему на пароход пришел тот самый представитель заграничной рыболовной фирмы братьев Ванецовых, который в свое время заманил Биргера на службу к людям, мечтавшим развалить советскую рыбную промышленность.

Пришелец передал через Биргера поручение Дерябину. «Скажите ему, — говорил представитель Ванецовых, — что это задание от его старого знакомого, полковника Рядовского. На Дальзаводе надо действовать через Григория Шмякина. Его можно заставить делать все, что угодно, если предварительно запугать. У Рядовского служит отец Гришки — Харитон Шмякин. Он перед побегом за границу поджег свой дом и, кажется, убил председателя коммуны Якима Лободу. Вот об этом-то и надо сказать Гришке. „Можем, мол, разоблачить тебя“. А если станет отнекиваться, припугните еще и тем, что, дескать, Харитон Шмякин собирается вернуться в Бакарасевку тайно, чтобы совершать убийства и поджоги, о которых он говорил или писал Гришке. Напомните о посылке с деньгами и салом. Если он хочет, чтобы никто не узнал его истинного лица, — пусть работает с нами. Впрочем, по рассказам Харитона, сынок у него — под стать отцу. Так что уговаривать Гришку вряд ли придется…»

Уговаривать Гришку и впрямь не пришлось. Он теперь часто захаживал к Дерябину. Иногда, как бы невзначай, рассказывал об Юрии. И всякий раз сообщал такие подробности, от которых Дерябин мрачнел. Он теперь был полностью уверен, что Юрий не вернется домой. «Да, обратят его Калитаевы в свою веру». И завидовал Шмякину-отцу, хотя и не знал его. «Вот кому повезло с сыном…»

И наконец подвернулся случай, когда Дерябин смог выполнить поручение Хоситы, Ванецова и Рядовского. «Тайга» Биргера возвратившись осенью с Камчатки, стала на ремонт к заводской причальной стенке. Биргер пришел к Дерябину и сказал, чтобы Гришка разведал, когда на палубе «Тайги» будут работать сварщики, и к тому времени незаметно вынес бы из потайного места на пароходе бидон с бензином и поставил его вблизи сварщиков. Одной искры было бы достаточно, чтобы вспыхнул большой огонь.

— У меня в трюме нескольку банок с бензином, о которых никто не знает. Можно устроить великолепный фейерверк. Наши благодетели будут вполне довольны…

И вот Шмякин принес долгожданную весть: сварщики Дальзавода начали работы по исправлению фальшборта «Тайги». Биргер подробно рассказал Шмякину, где найти бидон и как его поставить среди палубного ремонтного хлама, чтобы никто не догадался о подвохе.

Гришка решил взять себе в помощники Юрия. Шмякин не сомневался, что не получит отказа: свои люди. Но прежде чем приступить к делу, Гришка завел разговор издалека.

— Как у тебя с профсоюзом? Будешь вступать? — спросил он Юрия.

— Торопиться некуда, — уклончиво ответил Дерябин.

— Боюсь — не примут тебя. Из-за отца: лишенец. Тебе здесь веры нет.

— Я не живу с отцом, — вскипел Юрий.

— Это еще не факт. Документик нужен.

И Гришка вытащил из кармана бумажник, обвязанный бечевкой, развязал ее, достал пожелтевшую, обтрепанную по краям вырезку из газеты, протянул Юрию.

Дерябин взял желтый бумажный квадратик, прочитал отречение Григория от родного отца и молча вернул Шмякину.

— Крепкая бумажка. Везде с ней прошел, даже в комсомол заявление подал, — хвастливо произнес Гришка. — Советую и тебе завести новую биографию.

— Биография — не листок бумаги, который можно вырвать и сжечь. Бумага сгорит, биография останется. Тут газета не поможет.

Гришка слушал Юрия с чувством закипающего раздражения. Уже давно между друзьями начали возникать подобные размолвки, росла стена отчужденности.

— Черт с тобой, уговаривать больше не буду. Виси между небом и землей: от своих отбился и к большевикам не пристал. Не поверят тебе большевики. Всегда твоего лишенца будут вспоминать.

— Врешь ты все, врешь! — вспылил Юрий. — Ни разу не вспомнили, как я здесь.

— Ну, не сердись, — примирительно сказал Шмякин. — Вон как раскипятился. Давай лучше о деле поговорим. Меня твой батька просил обстряпать одну комбинацию на заводе. Поможешь?

— Тебя просил, ты и делай. А я знать ничего не знаю, — категорически заявил Юрий.

Ему подумалось, что отец хочет раздобыть через Гришку олифу или какие-нибудь детали для ремонта «Миража».

— Не хватало, чтобы я воровать стал! — возмущался Юрий.

Гришка понял, что с Юрием не сговориться. Он обрадовался, что не выложил приятелю самого главного. «Кто его знает, возьмет да и сообщит куда следует. От такого Юрки всего можно ожидать, — размышлял Шмякин, довольный тем, что Юрий не подозревает об истинных намерениях своего отца, а думает всего-навсего о безобидной олифе. — Пусть думает. А я и один справлюсь».

— И тебе не советую ввязываться в их дела, — сказал Юрий. — Я батьку своего хорошо знаю, он не очень-то тебя озолотит за твои услуги.

— Ладно, не буду, — решил окончательно замести следы Гришка.

Он спрятал газетную вырезку, положив ее рядом с отцовским письмом, в котором содержались тревожные намеки насчет разоренного домашнего гнезда и насчет спичек, которых надобно раздобыть побольше.

Поручение Гришка выполнил с большой радостью — он мстил за гибель отцовского дома, за разрушенную жизнь. Выполнил его без особого труда. На ремонтируемом пароходе царили толчея и неразбериха, люди ходили взад и вперед, рабочие перемешались с командой, все было распахнуто, и никто не обратил внимания на лишнего человека, появившегося на корабле. Гришка ничем не рисковал.

«Загорится или нет?» — спрашивал себя Дерябин, посматривая в сторону Дальзавода. Он нервничал. Вся история с поджогом «Тайги» нужна была ему теперь лишь для того, чтобы выслужиться перед Хоситой и Ванецовыми. Она нужна была ему как пропуск за границу, без поджога нельзя было рассчитывать на содействие своих хозяев при бегстве в Харбин. А туда он решил уйти во что бы то ни стало.

Дерябин в душе сознавал бессмысленность затеянного преступления. Он вспоминал сейчас все пожары — на складах с рыболовными снастями, на бочарных заводах, в трюмах краболовов, на пристанях и в море, и они представлялись ему бессильными вспышками человеческой ненависти. «Мы пытаемся их сжечь, а они невредимыми подымаются из пепла, как сказочная птица Феникс, — рассуждал про себя Дерябин. — И если сегодня сгорят даже все пароходы, большевики найдут выход. Их вряд ли запугаешь огнем».

Дерябин и Биргер сидели в рубке молча, каждый думал о своем. Трухлявая шхуна некогда всесильного владивостокского воротилы, неподвижно стоящая на берегу с трусливо спрятавшимся в рубке хозяином, была похожа на покрытый черным глазетом гроб. Здесь все говорило о тлене и смерти, хотя люди еще способны были двигаться, думать, говорить, совершать подлости. Сквозь захлестанное дождем стекло тускло виднелась серая, заставленная пароходами бухта. Неутомимый портовый буксир «Славянка» хлопотливо и усердно нес трудовую вахту: вот он оттаскивает от причала неповоротливую громаду океанского судна, собравшегося в открытое море, а вот тащит за собой в сторону Дальзавода плавучий кран. Глядя на деловитое движение буксира, Дерябин с особой остротой ощущал мертвую неподвижность шхуны «Мираж». На эту шхуну он возлагал не так давно большие надежды. Невезение с «Миражем» Дерябин считал фатальным для своей семьи: отцу ведь тоже не посчастливилось с «Аркадией». Потом его мысли перенеслись снова на завод. Дерябин подумал о том, что сварной катер, о котором столько писали газеты, тоже стоит недвижный на берегу и неизвестно еще — попадет ли когда-нибудь на воду. Злорадное чувство на время отвлекло от собственных неудач.

Безостановочно лил дождь. Биргер угрюмо попыхивал гаснущей трубкой. Вдруг где-то далеко, в районе Гнилого Угла, возник слабый, испуганный пароходный голосок. Он настойчиво и тревожно звал на помощь. Потом к этому голосу присоединился хриплый, простуженный бас океанского транспорта. Через минуту весь рейд разнобойно и надсадно огласился призывными пароходными воплями.

Дерябин побледнел, почувствовал озноб во всем теле. Он вышел на палубу и сразу увидел, как в сторону завода ринулись катера, предводительствуемые буксиром «Славянка». Все они были оборудованы мощными пожарными помпами.

— Значит, выгорело! — дрожа от страха и радости, прошептал Дерябин.

Биргер тщетно пытался разжечь потухшую на дожде трубку. Руки у него дрожали, спички ломались и гасли. Капитан вобрал голову в плечи: он ждал, что на «Тайге» вот-вот грохнет взрыв — в трюме лежали бочки с бензином.

Но взрыва не было. И не было видно даже дыма.

Гудки смолкли. Наступила напряженная тишина, — казалось, даже шум дождя исчез.

Дерябин и Биргер не смотрели друг на друга. Они не решались глянуть и в сторону завода. Потом они увидели обратное движение буксиров и катеров, недавно с такой стремительностью ринувшихся к месту происшествия в Гнилой Угол. Позади всех, густо дымя, шла «Славянка», непременная участница тушения всех портовых пожаров. Видно было, что на этот раз ей не пришлось пустить в ход свой мощный брандспойт.

И тогда Дерябин спустился с «Миража» на землю, не сказав ни слова Биргеру, оставив его на палубе одного, по-прежнему безуспешно пытавшегося разжечь погасшую трубку.

Возле кильблоков «Миража», на черной от пароходной и паровозной изгари земле, осень намела бурые сугробы мертвых листьев. Листьями завалило дождевую размоину, по которой безостановочно стекала в бухту вода. Она свободно просачивалась сквозь лиственную преграду, постепенно разрушая ее. «Запруда из листьев не может остановить потока», — вспомнил Дерябин выражение Хоситы и усмехнулся. Он расшвырял ногой образовавшуюся запруду и, не оглядываясь, пошел прочь от своей гнилой шхуны.

А над пристанью разносился торжественный гудок буксира «Славянка». Он тащил к Дальзаводу второй плавучий кран для спуска на воду катеров, построенных в честь приближающейся тринадцатой годовщины Октября.

14

У причальной стенки рядом с «Тайгой» стоял ледорез «Литке».

С волнением поднялся Хорошута на борт полярного ветерана. «Вот и встретились мы с тобой!» — воскликнул про себя Ефим, осторожно ступая на палубу корабля. Судьба все же привела юного мечтателя на борт арктического богатыря. Но не «зайцем», пробирающимся на остров Врангеля, а ремонтным рабочим пришел на корабль Ефим Хорошута.

Работать на «Литке» собирался Андрей. Но, зная, с каким почтением относится его помощник к этому кораблю, Андрей поменялся с Ефимом и сейчас работал на «Тайге».

Ефим накладывал швы с необыкновенной тщательностью. Он следил, чтобы они были не только прочными, но и отменно красивыми — без брызг и наплывов, одной толщины… Ефим размечтался. Вот все эти швы, сделанные его, Ефимовой, рукой увидят те далекие полярные земли, куда так стремился сам Ефим из знойного Ташкента. И вдруг, думалось Ефиму, попадает ледорез в тяжелые льды. Начинается сжатие. А корпус выдерживает разрушительный напор, потому что крепко сварил швы Ефим Хорошута. Ему захотелось оставить на корабле палубы память о себе. И Ефим наплавил на фальшборте небольшими буквами свое имя и фамилию. Строчка навсегда влилась в металл корабля. Ефиму показалось, что это он сам отныне неразрывно соединен с богатырским кораблем и будет путешествовать на нем по морям и океанам. Кто-нибудь из команды увидит эти выпуклые буквы, прочтет незнакомое имя и задумается над ним. А ледорез будет идти сквозь штормы и льды, вперед и вперед, храня в своем корпусе следы горячего труда молодого рабочего…

После обеденного гудка Ефим поспешил в цеховую столовую. Сегодня комсомольская ячейка должна принимать его в свои ряды.

Собрание открылось сразу же после обеда. В столовой остались не только комсомольцы, но и многие взрослые рабочие. Так уж повелось, что они постоянно на комсомольских собраниях нередко вставляли и свое слово.

Федос, заканчивая обед, внимательно наблюдал за Семеном. Парень изрядно волновался: он подал заявление в комсомол.

…Секретарь ячейки Маша Степкина прочитала заявление Шмякина. Федос помрачнел, не подымал глаз от тарелки. Затем исподлобья поглядел на стоявшего у всех на виду Гришку. Тот не выдержал Федосова взгляда и отвернулся.

— Кто из молодежи хочет высказаться? — обратилась к собранию Маша.

— Я выскажусь, — поспешил взять слово Федос.

Кто-то хихикнул:

— Вот так молодежь — борода лопатой!

Но Маша строго призвала шутника к порядку.

— Сеньку моего принимать можете. Позволяю. А Гришке в комсомоле делать нечего. Хватит, что его в профсоюз допустили.

Шмякин покраснел. В столовой сразу сделалось шумно.

— Факты давай. Чего человека обижать! — раздался чей-то голос.

Федос посмотрел в ту сторону: кто это защищает Шмякина?

— В комсомол его нельзя принимать, — сказал Федос твердо.

— Почему нельзя?

— А потому, что Гришка есть самый, что называется, вредный элемент, — раздельно, напирая на последнее слово, сказал Федос и сел, придвинув тарелку с недоеденной кашей.

Поддев ложкой остывшую горку рассыпчатого пшена, он стал есть, стараясь внешне не показывать своего волнения. Но рука дрожала, и сидевший рядом Егор заметил это.

Маша водворила порядок: собрание расшумелось, как море в штормовую погоду. Шмякин растерянно ощупывал глазами сидящих, ища сочувствия и поддержки. Юрий Дерябин, повздоривший недавно с Гришкой, со злорадным любопытством следил за попавшим в беду бывшим своим дружком.

— Когда человеку бросают обвинения, их доказывают, — со своей обычной ухмылочкой сказал Дерябин.

Федос недружелюбно посмотрел на нэпманского сынка в рабочей робе и сердито бросил:

— Я все доказал, что есть. А теперь ты докажи, коли сможешь.

— Нельзя же, товарищи, придираться к человеку за его происхождение, — говорил с серьезным видом Юрий, но глаза его смеялись. — Тем более что всем известно: товарищ Шмякин порвал со своей проклятой средой раз и навсегда. У него, если хотите, даже документ есть. Покажи им, Гриша, газетку.

Шмякин зло посмотрел на Юрия: он понял, что Дерябин издевается.

— А ты не в бумажку — в душу загляни! — окончательно выйдя из себя, крикнул на всю столовую Федос.

Маша Степкина с трудом вела собрание: люди говорили с мест, одни поддерживали Федоса, другие требовали ставить вопрос на голосование. И тогда попросил слова Егор.

— Тут дело не простое, товарищи, как я вижу, — начал он. — Товарищ Лобода — человек серьезный и зря словами швыряться не станет. И если он имеет возражения, надо к ним прислушаться. Но, — тут Егор обратился к Федосу, — вы должны объяснить собранию, почему не доверяете товарищу Шмякину. Когда собрание просит, надо его уважать, товарищ Лобода.

Федос покраснел от неловкости. Лободе не приходилось никогда выступать на собраниях, он обычно сидел на них молчаливым слушателем и не очень был знаком с их правилами и порядками.

— Ну, раз собрание просит — скажу, — снова поднялся Федос, по забывчивости держа в руках ложку и пристукивая ею по столу. — Я, товарищи, много лет у Гришкиного батьки пробатрачил. А мой отец — у Гришкиного деда. Так что ихнюю семью знаю доподлинно. Гришкин батька сожег свою хату и ушел за кордон. Да… И, кроме этого, ранил председателя коммуны, убить хотел, выходит…

— Сын не в ответе! — крикнул кто-то.

— А я и не говорю, что в ответе, — спокойно продолжал Федос. — Слова против не сказал бы, будь у Гришки батька хоть сам сатана. А только Шмякин-то не таков, каким он на людях ходит. У него две души. Одна — с профсоюзом дружит, а другая с кулацкой жизнью. И я тому свидетель. А больше ничего сказать не могу. Всё.

И он сел, громко стукнув ложкой по столу.

Гришке Шмякину отказали в приеме. Егор Калитаев весело смотрел на Федоса искроватыми глазами, приподняв бровь, рассеченную казацкой шашкой.

Вторым разбиралось заявление Ефима Хорошуты. И снова шумело собрание, забрасывая Ефимку вопросами.

— Допустим, мы примем тебя в комсомол, — обратилась к Ефиму Маша, и лицо у нее стало строгим. — Как ты поведешь себя дальше? Не махнешь опять по железным дорогам в разные города?

Ефиму хотелось рассказать ребятам о том, как крепко он полюбил и город на берегу Тихого океана, и море, и корабли. Сказать, что любит своих товарищей, завод, работу и что теперь он по-настоящему счастлив. Но вместо этих взволнованных слов вырвалась скупая фраза:

— Остаюсь на заводе и закрепляюсь до конца пятилетки.

— А мы пятилетку выполним досрочно. Значит, после этого до свидания? — спросила Маша.

— Зачем же? — пожал плечами Ефимка и улыбнулся. — Одну выполним — начнем другую. Ведь правда же?

Ефим в волнении переминался с ноги на ногу. Был он в сапогах, подаренных ему Федосом. Федосу припомнился душный вагон, рваная Ефимкина кацавейка, тряпичные «бурки» обведенные угольной копотью глаза с голодным и любопытным выражением, рассказы о неведомых землях с таинственными людьми — онкилонами, споры о дороге в жизни. Вспомнились и споры вокруг судьбы Ефима. И казалось, что вагонный тот разговор продолжался здесь, на собрании.

— Я так думаю, товарищи, тут дело ясное, — сказал Федос, которому страшно нравилось, что его слушают внимательно и серьезно. — Хлопца этого мы в комсомол примем.

В столовке раздался легкий смех. Кто-то озорно выкрикнул:

— А сам, папаша, будешь вступать? Гляди, какой активный!

На очереди были заявления Семена и Сергея. Изместьев все время посматривал на дверь: не придет ли Андрей. Он обещал выступить на собрании в поддержку Сергеевой кандидатуры. Но Андрея все не было. Он спешил с доделками на «Тайге» и, видимо, в горячке работы не слыхал обеденного гудка или забыл о Сергее.

— Я схожу за Андреем. А сам за него поработаю, — шепнул на ухо Сергею Ефим и вышел из столовой.

Через несколько минут появился Андрей. Собрание продолжалось. Разбирали заявление Сергея.

Вдруг в столовой стало необыкновенно тихо. Все замерли, прислушиваясь к тревожным гудкам на рейде.

— Никак пожар? — высказал предположение Калитаев.

Кто-то распахнул дверь, и все услышали нарастающий хор гудков.

— «Тайга» горит! — крикнул появившийся на пороге рабочий.

— Комсомольцы, за мной! — скомандовала Машенька и бросилась к дверям.

Семен и Сергей, которого только что приняли в комсомол, кинулись вслед за Машей.

Подталкивая друг друга, люди взбегали по трапу на борт «Тайги».

Сквозь пламя, плотно прижав к лицу фибровый щиток, пробивался Ефим. От его брезентовой куртки взлетали язычки пламени.

Федос бросился навстречу Ефиму, сорвал со своих плеч просторную спецовку и набросил ее на голову Хорошуты, потом облапил его по-медвежьи и вынес из огня. Когда Федос осторожно положил Ефима на палубу, люди стали сбрасывать с себя куртки и бросать их на Ефима, чтобы загасить пламя на нем. Затем они кинулись к месту пожара и со злым ожесточением принялись тушить огонь, не давая ему распространиться. Подошедшим вскоре пожарным катерам уже нечего было делать.

Ефим лежал без сознания. Лицо и руки его были в сильных ожогах.

Позвонили в заводской медпункт. Подъехали врач, медицинская сестра. Они уложили Ефима на носилки. Он стонал от боли. «Вот так, наверно, и мой Яким», — подумал Федос. Он провел ладонью по лицу. Она шершаво цеплялась за обгорелую бороду, опаленные брови. Слипались обожженные ресницы.

Могучий призывный гудок Дальзавода скликал людей на труд.

Федос еще раз поглядел на Ефима. «Не сдюжит малец, здорово прижгло». Потом шагнул к трапу. Впереди Федоса шел Шмякин. Он встревоженно оглянулся, отступил, пропуская Федоса.

Рабочие возбужденно говорили о пожаре.

— Бензин откуда-то взялся. А тут — сварка, искры во все стороны.

— Подожгли, не иначе. Поналезло на завод всяких буржуйских сынков. От них хорошего не жди.

— Огня-то много, это верно. А только запугать нас — не выйдет.

В этот день Федос работал с каким-то ожесточением. Митрий — подручный Федоса — обливался потом, не поспевал за требовательным, неустающим Федосовым молотком. А Лобода, сдвинув обгорелые брови, пулеметно стучал по тугому корабельному железу.

Федос клепал корпус морской шхуны для северных плаваний. С ее палубы, сквозь заштрихованный дождем воздух, был виден черный корпус «Миража». Хозяина этой шхуны Федос видел однажды в дерябинском особняке, где Семену дали комнату.

После работы Федос шел домой с большим горем на сердце, с беспокойными мыслями о судьбе Ефимки.

У входа в особняк Федос повстречался с Дерябиным. Тот скользнул взглядом по выпачканной сажей спецовке, по обгорелой бороде и бровям Федоса, принужденно улыбнулся, спросил:

— Никак огнем подпалились где-то?

— Был грех, — уклончиво ответил Федос. — Какая-то паскуда бензин возле сварщика поставила.

— Какой ужас! — воскликнул Дерябин вполне искренне, как показалось Федосу.

Тронутый участием Дерябина, Лобода сказал, огорченно вздохнув:

— Малец один сгорел. Не сдюжит… А пожар погасили, а то как же! — заключил Федос с чувством гордости за смельчаков, ринувшихся в огонь.

Выслушав рассказ Федоса, Дерябин побежал по лестнице и торопливо прошел в свою квартиру. Федос же долго путался в многочисленных дверях особняка, пока наконец отыскал комнату Семена.

Высокая, светлая комната с большими окнами, выходящими на Амурский залив, казалась Федосу сущим дворцом, особенно в сравнении с бакарасевским жильем. «Вот оно рабочему человеку какое почтение, — размышлял Федос. — Этакие хоромы! Хватит, помыкались по хибарам!»

Федос остановился на пороге: пол был залит водой, и Поля, по-деревенски подоткнув юбку, напевая песню, мыла пол. Босые ноги непривычно скользили по узорчатому линолеуму. Федосу было неловко смотреть на голые ноги девушки, он поглядел на украшенный затейливой лепниной потолок и предупредительно кашлянул. Девушка испуганно ойкнула.

— Ой, это вы, дядя Федос! — сказала Поля, сдвигая тыльной стороной ладони косынку с бровей. — Как хорошо, что вы пришли! Поможете мне. А то я Семену пообещала прибрать в комнате, а времени не хватает. На занятия пора… Вот отдайте сначала это хозяйке, — Поля протянула Федосу потемневший берестяной туесок с нитками, позабытый в комнате Дерябиной. — А потом принесите с кухни ведро воды.

Федос взял туесок в одну руку, ведро в другую и зашагал по гулкому коридору. Некоторые двери были распахнуты, было видно, что в комнатах тоже шла предпраздничная приборка: новоселы устраивались на новом месте прочно, по-хозяйски.

На стук Федоса открыл дверь Дерябин. Он молча принял из Федосовых рук отцовский туесок, приносивший некогда счастье дерябинской семье.

На кухне Федосу повстречался пришедший с работы Семен. Федос сунул ведро сыну, а сам отправился к Калитаевым. Пусть молодые поговорят, незачем мешать им.

Егор сообщил, что шефская бригада в Бакарасевский колхоз уезжает сегодня вечером и Федосу надо собираться в дорогу.

— Через час в горкоме назначена встреча руководителей города с членами шефских бригад, — сказал Егор. — Ты тоже приглашен.

Второй раз после приезда во Владивосток Федос вошел в белое здание с железной мачтой на крыше. На крестовине были подвешены черные кубы и пирамиды, предупреждавшие о непогоде на море. Усиливался дождь, крепчал ветер — промозглый ветер поздней осени.

В кабинете секретаря горкома партии, среди сидевших за длинным, накрытым кумачовой скатертью столом, Федос увидел того самого человека, у которого когда-то спрашивал адрес Калитаева. Очкастый подошел к Егору и о чем-то заговорил с ним, поблескивая стеклышками очков.

Секретарь горкома, рослый, худощавый человек в короткой старенькой кожаной куртке, посматривая все время в сторону Федоса, стал простыми, понятными словами объяснять задачи шефских бригад, которые пролетарский Владивосток направляет в помощь колхозному селу. Задачи были нелегкие, и Федос испытывал такое чувство, будто на его плечи накладывают большой груз. Хоть и трудно его нести, но почетно и перед людьми будет чем похвалиться. Федос был согласен с тем, что говорил секретарь, удивлялся его знанию деревенской жизни. «Серьезный, видно, мужик, понимающий», — заключил Лобода.

— Партия надеется на вас, товарищи рабочие, — закончил свою речь секретарь. — Помогите подшефным колхозам по-большевистски подготовиться к весне, вырастить побольше хлебушка.

Федоса эти слова взволновали. Выходит, его Яким правильную линию взял. Что ж, Федос ему поможет. Партия верный путь для крестьян показывает. Одному ведь счастья не добиться, не дается оно тем, кто охотится за ним в одиночку. Это Федос на себе испытал. На многое он теперь смотрел другими глазами.

Возвращались домой поздно. Егор, выйдя из горкома, по привычке чуть было не повернул на старую квартиру, рассмеялся и, подняв воротник кургузой курточки, пошел широким шагом в сторону нового своего жилья.

Проливной дождь шумел и плескался на граните улиц. С Амурского залива задувал усиливающийся холодный ветер.

Когда они дошли до парадного крыльца дерябинского особняка, из дождевой тьмы вынырнула фигура человека под большим зонтом. Федос узнал в этом человеке спекулянта червонцами Шао, которого недавно выгнал из своей комнаты в Рабочей слободке. Отряхнувшись на крыльце, Шао сложил зонт и вошел в подъезд.

Собрав вещички на дорогу, Федос отправился на вокзал. Впереди его ждала встреча с родными, с Бакарасевкой, но было немного грустно разлучаться с полюбившимся городом.

Собирался в дальнюю дорогу и Дерябин. Он не думал, что придется делать это в такой спешке. Сразу же после неудавшегося поджога на «Тайге» Дерябин с Биргером тайком повстречались с Хоситой. Японец устроил им разнос. Начал он с Биргера, припомнил ему участие команды «Тайги» в спасении грузов с аварийной «Цуруги».

— Вы поступили предательски, — отчеканивал каждое слово Хосита. — Один вассал не служит двум сюзеренам. Запомните это! А вы спасали советское снаряжение, которое мы обрекли на гибель.

— Но что я мог поделать? — растерянно оправдывался Биргер. — Я возражал. Доказывал, что предприятие рискованное. Уверял, что подойти к полузатопленному «Цуруге-мару» будет невозможно. И что не следует ломать себе шею из-за нескольких сотен кубометров леса, десятка кунгасов, консервных банок и прочей чепухи. Но у нас ведь партийная ячейка. А вы знаете, какая это сила — коммунисты, Хосита-сан? Я посмотрел, как они добывали с «Цуруги» свое гибнущее добро. Не каждый способен на такое…

Хосита укорял за неудачу с пожаром, попробовал было напыщенно заговорить о «ветре богов», но окончательно овладевший собою Биргер бесцеремонно оборвал шефа:

— Не забывайте, что ветер не только раздувает огонь, но, как говорится, он еще и подымает пыль. С божьим ветром не получилось. Вышел паршивый сквозняк с пылью. И не будем ругаться. Попробуем снова.

Когда Хосита немного успокоился, он доверительно сообщил о большой неприятности, которая, собственно говоря, и лишила его привычной сдержанности. Дело в том, что контролеры Наркомфина всерьез заинтересовались деятельностью отделения Чосен-банка и начали придирчивую ревизию. И хотя система учета в банке была хитроумно запутанной, чтобы надежно скрыть незаконные операции с червонцами, валютой и переводами за границу, Хосита побаивался, как бы не докопались до всего этого дотошные контролеры.

На всякий случай Хосита заметал следы, хотя они обнаруживались с трудом: он был осторожен. «Умный ястреб скрывает свои когти», — говорил Хосита. Знакомство с русскими? Помилуйте, но это просто старая дружба, не больше. Смущала рукопись. Все-таки она была откровенно враждебной по отношению к стране, которая предоставила Хосите возможность жить и работать на благо расы Ямато, гарантируя при этом уважение к его национальному и человеческому достоинству. От него требовали только невмешательства во внутренние дела русских и соблюдения лояльности. Рукопись выдавала Хоситу с головой, могла посеять подозрение у тех, кто может с ней случайно познакомиться. И тут он отчетливо увидел пугающую воображение картину: мошенничество Чосен-банка разоблачено, все, кто имел причастность к афере с червонцами, арестованы, а значит, арестован и он, Хосита… Страх охватил его. Показалось, будто внутри неведомо как очутился холодный чугунный шар, он давил на ноги, подкашивал их. Забыв о гостях, Хосита вынул из папки стопочку листков, испещренных иероглифами, и сунул ее в печку. Пламя нехотя лизнуло рисовую бумагу, она тлела, превращаясь в рыхлый черноватый пепел, и сколько Хосита ни ворошил бумагу щипцами для древесного угля, она так и не смогла вспыхнуть, как не вспыхивает трухлявая гнилушка в костре.

В глубине души Хосита чувствовал, что бой за Охотское море наиболее реакционные японские рыбопромышленники скорее всего проиграют. И еще неизвестно, как сложатся обстоятельства в будущем. И каковы будут отношения правительства Японии с Советами. В конце концов, если понадобится, он заново восстановит написанное…

Дерябин тревожно смотрел на дотлевающие листки, и ему передалось паническое настроение Хоситы. Им всем было страшно: возмездие пугало. Именно в эти мгновения Дерябин окончательно решил: бежать несмотря ни на что! Гораздо спокойнее вредить ненавистным большевикам из-за кордона, отсиживаясь, подобно Рядовскому, в Харбине, а здесь — благодарим покорно!

Наблюдая за сборами Дерябина, Шао говорил:

— Моя шибко боиса. Наверное, скоро милиция моя квартира ходи. Его мало-мало узнал про червонца. Моя тюрьма не хочу сидеть. Харбин пойду. Тебе раньше говорил, что тоже хочет ходи Харбин. Могу проводить. Идем вместе.

«Да, надо бежать, — сказал себе Дерябин. — Нельзя терять ни одной минуты».

— Моя шибко боиса, — продолжал Шао. — Это ударника Чена милиция ходи. Он шибко кричи: «Шао спекулянта есть…»

Шао предложил добраться ночью на шаланде по Амурскому заливу до Тавричанки, оттуда идти на Раздольное, там сесть в поезд до Никольска-Уссурийска. А затем уже пробираться в сторону границы. Путь был сложный, но Шао считал, что надо сначала запутать следы. Он полагал, что уголовный розыск следит за ним.

Дерябин торопливо одевался, распихивал по карманам документы, деньги. Потихоньку, чтобы не обратить на себя внимание жены, вышел в столовую, достал из буфета несколько пампушек, кусок холодного мяса. Хотел завернуть еду в газету, но не оказалось под рукой. Тут он увидел на столе туесок с нитками. Вытряхнув их, сложил в туесок еду.

Осторожно, крадучись как воры, Дерябин и Шао вышли из дома.

Их сразу обдало дождем и ветром. Звериная тоска и озлобление возникли в душе Дерябина. Хотелось завыть в голос, по-волчьи. В последний раз он оглянулся на оставшийся позади дом, яркие огни которого проложили световые дорожки в дождевой мгле.

Дерябин еще не успел далеко отойти от крыльца, как на пороге появился Юрий.

Давно не был он в родном доме. И может быть, никогда больше не заглянул бы сюда. Но растущее с каждым часом подозрение требовало ответа. «Скажу, что все знаю… Пожар на „Тайге“ устроил Гришка. Я видел его на этом пароходе, когда размечал там листы для фальшборта. Гришке не было нужды ходить на „Тайгу“. Теперь ясно, на какое дело звал он меня… Неужели отец мог решиться на такое? Тогда я не сын ему… Узнаю правду — уйду совсем. Только бы узнать…»

Юрий волновался. Сейчас он не был похож на того развязного, нагловатого парня, от одного вида которого в душе Дерябиной воцарялась гнетущая тоска, а отец не знал, куда деть себя от гнева и раздражения.

— Юрочка, ты? — с обычным театральным наигрышем воскликнула мать.

— Где отец? — нетерпеливо, не поздоровавшись, спросил Юрий.

— Дома. Только что был здесь…

И она направилась к кабинету мужа. Юрий вошел следом.

Тревожное предчувствие кольнуло сердце Юрия, когда он увидел раскрытые ящики письменного стола, развороченные, разворошенные бумаги в них.

— Павлик! — позвала срывающимся голосом Дерябина и, побледнев, опустилась на стул. — Неужели арестовали? Ведь это похоже на обыск, — она кивнула головой в сторону распотрошенного стола.

Потом она с трудом поднялась, пошла к соседям. Они сказали, что видели Дерябина, выходившего из дому вместе с Шао. «Убежал… Удрал, бросил одну. Негодяй!..»

Юрий понял все, увидев заплаканное лицо матери.

В дверь постучались. В комнату вошел Шмякин. Он не видел Юрия, сидевшего в дальнем углу отцовского кабинета.

— Я к Павлу Васильевичу.

— Сбежал твой Павел Васильевич, — не без злорадства выкрикнул Юрий. — Ищи его в Харбине.

И он подошел к Гришке.

— Зачем пришел? Олифу принес? Или что-нибудь другое?

Гришка испуганно смотрел на бледное, злое лицо Юрия и всем сердцем ощущал приближение беды.

— Катись отсюда, паразит! — замахнулся на Гришку Юрий.

— Давай не будем шуметь, — нагло глядя Юрию в глаза, сказал Шмякин. И с силой хлопнул дверью.

Юрий решительно зашагал по коридору. Остановившись у двери калитаевской квартиры, громко и требовательно постучал.

— Меня сегодня оскорбили, — срывающимся на крик голосом сказал он Егору. — Говорят, что буржуйский сынок поджег «Тайгу». Сначала разберитесь, а уж тогда…

Голос его осекся. На глаза набежали неожиданные едкие слезы.

— Да, я буржуйский сынок, — открыто смотрел в глаза Егору Юрий. — Но я не хочу больше ходить с этим клеймом. Поэтому и пришел на завод. А мне не верят.

— Разнюнился, как кисейная барышня, — рассердился Егор. — Кто тебе не верит? Я, например, верю. А если чего-то говорят люди, то на чужой роток не навесишь замок, брат.

Юрий опустил глаза.

— Спасибо, — сказал он и отвернулся. Он хотел уйти, но почему-то никак не мог сделать первого шага.

Егор положил руку на плечо Юрия.

— Давай, брат, иди. Пойдешь с нами — не прогоним.

Обласканный грубоватыми словами Егора, Юрий зашагал к выходу.

Дерябин и Шао шли к Семеновскому Ковшу. Внизу, в черной непроглядности, едва угадывались тесно сгрудившиеся шаланды. Пахло гниющей рыбой, морскими водорослями, прокисшим деревом. Красноватые тусклые огоньки фонарей неспокойно мигали сквозь дождь печальным, умирающим светом.

У Дерябина кружилась голова от резких, неприятных запахов рыболовных шаланд. Когда-то на такой джонке приехал сюда купец Семенов, давший возможность применить свои приобретательские таланты отцу Павла Васильевича — Василию Дерябину.

— Моя списка есть — китайска ударника, член профсоюза, — хвастался Шао, взбираясь по осклизлым сходням на шаланду. — Его возвращайся Китай — там Чан Кай-ши всем голова руби.

«Ты бы свою голову поберег», — подумал про себя Дерябин, но возражать Шао не стал: боялся испортить с ним отношения. Теперь собственная судьба Дерябина зависела от предприимчивости и находчивости Шао.

Шаланда выгребла из ковша в штормовой залив, подняла невидимые в ночи темные паруса и, круто завалившись на бок, пришлепывая тупым плоскодонным носом о встречную волну, устремилась в непроглядь и неизвестность.

Одним курсом с шаландой, по берегу Амурского залива, едва различимый за дождевой завесой, летел на всех парах громыхающий поезд. Он увозил в Бакарасевку Федоса Лободу.

15

В ту же непогодную, залитую дождем ночь, когда отправились из Владивостока по разным путям-дорогам Федос и Дерябин с Шао, вышла в поход из погрузившейся в глубокий сон маньчжурской глинобитной деревушки вооруженная белогвардейско-кулацкая банда полковника Рядовского. Вскоре она перешла границу.

Советские пограничники встретили диверсантов огнем. В завязавшемся коротком, стремительном бою банда была уничтожена. Часть оставшихся в живых бандитов сдалась в плен, побросав оружие. И только двое — легко раненный в ногу полковник Рядовский и Харитон Шмякин — сумели ускользнуть. Харитон знал эти чащобные места, как собственную душу со всеми ее темными закоулками.

Они шли всю ночь, не останавливаясь. Перед рассветом Рядовский потребовал отдыха. Простреленная нога невыносимо разболелась.

Харитон чутко вслушивался в лесную тишину. Дождь перестал, ветер утих, и ни один звук не пугал больше. Только изредка срывались с голых сучьев и мягко падали в испревшую листву на земле холодные капли.

Убедившись, что погоня пока не угрожает им, оба каменно уселись на трухлявую колодину, заросшую мхом и древесными грибами.

— Кошмар души! — только и мог произнести Рядовский и застонал от боли.

— Хуже не бывает, — зло согласился Харитон.

Шмякин во всех подробностях припоминал историю их бесславного похода через кордон. Когда после многих дней нелегкого и опасного пути из Бакарасевки в Харбин Шмякин явился к Рядовскому, тот, выслушав рассказ Харитона, не похвалил, не обнаружил восхищения его поступками, а брюзжащим голосом заметил:

— Ты сделал большую глупость. Сжег свой дом, а надо было сжечь колхоз.

— Так я еще и коммунара ихнего подстрелил. Мало вам, что ли? — обиделся Шмякин.

Рядовский сказал, что всего этого мало и надобно делать куда больше.

Харитон долго и упорно готовился к новому походу через границу. Отряд Рядовского должен был совершить на уссурийской земле множество диверсий. Харитону поручался поджог «Звезды». «Пусть знают большевики, что кто-то борется против них, и пусть они думают, что это делает возмущенный народ, который не желает пятилетки, колхозов, индустриализации, — наставлял участников похода Рядовский. — Газеты за рубежом будут сообщать о каждом пущенном под откос поезде, сожженном колхозе, убитом коммунисте. Из этих фактов наши друзья постараются делать соответствующие выводы. Следовательно, нам предстоит творить большую мировую политику, господа», — закончил Рядовский.

Из «творцов большой политики» осталось всего лишь двое: Харитон и Рядовский, который не предполагал, что все произойдет не так, как было записано в тщательно разработанном в Харбине плане.

Шмякин угрюмо озирал своего шефа, с неудовольствием наблюдал, как тот ощупывает разболевшуюся ногу. Невеселые мысли одолевали Харитона: куда теперь податься с этим подранком? Много сделаешь, если будешь связан с такой обузой, как раненый Рядовский?

Шмякин, поразмыслив, поднялся с валежины, подтянул голенища ичигов, забросил на плечо вещевой мешок. Рядовский настороженно наблюдал за ним.

— Ну, я пошел, — сказал Харитон, нарочито позевывая.

— То есть, как это? Куда? — растерянно спросил Рядовский, догадываясь о замысле Шмякина.

— Да уж как видите, — твердо и решительно отрубил Харитон. — Не таскать же мне по этому бурелому вашу милость на своем горбу.

— Мерзавец!.. За это — расстрел! — всхлипывая кричал потерявший самообладание Рядовский.

Он с трудом привстал, расстегивая кобуру пистолета.

— А вот это вы зря, — спокойно предупредил Харитон. — Стрелять и не думайте: услышат моментом.

Рядовский плюхнулся обратно на колодину, тупо глядя в разбухшую от дождя землю, устланную мертвыми листьями.

Шмякин пошел своей дорогой. И когда его сутулая спина стала скрываться за темными стволами деревьев, Рядовский умоляюще закричал вдогонку:

— Помоги-и-и! Голубчи-и-ик!..

Но Шмякин даже не оглянулся.

На третий день пути Харитон вышел на большую горелую поляну. Никлый вейник и пожухлые, придавленные дождем будылья полыни затрудняли ходьбу.

Место было знакомое. Неподалеку пролегала старая потайная тропка контрабандистов… На ней Аверьян и Харитон Шмякины не раз охотились на спиртоносов, женшеньщиков и пантовщиков. Вернутся ли когда-нибудь эти золотые денечки?

В Харбине твердо обещали: вернутся. Надо только торопить, подхлестывать время. И Харитон шел сюда, чтобы ускорить ход событий. Он верил, что сумеет прожить на этой земле невидимо до той поры, когда из-за кордона хлынут полки иноземных солдат, чтобы восстановить его, шмякинские, права. А до тех пор Харитон будет делать все, что в его силах.

Он отыскал глазами пенек, присел, перемотал портянки, закурил. Отсюда было недалеко до бакарасевских раздольных земель.

На краю поляны стояло дерево, сохранившее в ветвях несколько золотых осенних листьев. Харитон улыбнулся: «Ишь ты, до чего жадное. Не желает расставаться с золотишком».

И стал подсчитывать, какой нынче день. Оказалось, что канун седьмого ноября. «Устрою ж я тебе, Якимка, октябрьскую люминацию, — злорадно подумал Шмякин. — Сначала на конюшню пущу красного петушка, после — на коровник…»

Пока он предавался мстительным мечтам, на поляну вышли Дерябин и Шао. Увидев Шмякина, оба остановились, соображая, что делать дальше, спрятаться или же с независимым видом продолжать путь.

Еще совсем недавно, каких-нибудь минут пятнадцать назад, Дерябин и Шао не подозревали о беде. Шао сказал тогда, что все идет очень хорошо. И что через несколько десятков шагов они выйдут на тайную тропу контрабандистов. По ней и будет лежать их путь до самой границы. У Дерябина было тогда хорошее настроение, и он решил немного развлечься. «А ты не боишься меня, Шао? — спрашивал шутливо Дерябин. — Ведь я могу убить тебя, отнять твои червонцы?» Шао добродушно смеялся: «Чего тогда делать будешь? Дорогу не знаешь. Куда пойдешь?» Но Дерябин продолжал игру: «А почему бы тебе не убить меня, Шао?» И опять смеялся Шао: «Зачем? Ты мне много денег обещал в Харбине…»

Шмякин пристально разглядывал путников. Наметанный глаз и таежное чутье подсказали ему, что этих людей бояться нечего.

— Чего стали? Подходите, знакомиться будем, — нагловато подозвал Харитон оробевших беглецов.

Дерябин и Шао, с трудом передвигая ноги в путаном прошлогоднем вейнике, подошли ближе.

Шмякин с ухмылкой оглядел обоих, сразу понял, что это за птицы и почему они оказались здесь, и начал с ними тот тревожащий разговор, когда не поймешь — шутит человек или говорит всерьез. Глаза у Харитона стали похожими на прицеливающиеся дула двустволки.

«Где же я видел эти глаза? — ознобно вздрагивая, припоминал Дерябин. — Ах, да! У Гришки. Боже, какое сходство!..»

— Значит, за кордон наладились? — поинтересовался Харитон.

Дерябин и Шао испуганно молчали.

— Ну меня-то вы можете не стесняться. Я человек свой, тоже птица перелетная, — продолжал Шмякин, ожесточаясь от их оробелого вида. «Удирают, сволочи. А мы за них кровь проливать должны». — Мы вас спасать идем, а вы — за границу? — крикнул вдруг Харитон, резко поднявшись с пенька. — А с большевиками пусть один Шмякин бьется?

Дерябин смотрел в жутковатые шмякинские глаза, поразившие его своей мертвой, немигающей холодностью.

Нервы его не выдержали, и он опустился на пенек, на котором только что сидел Шмякин.

— Черт с вами, идите! Спробуйте пролезть скрозь границу, если вы такие храбрые. Там сейчас мыша полевая не протащит хвоста, а не то, что… Мы с пулеметами продирались. А чего добились?

Харитон мучил словами этих двух ненавистных ему людей, которые должны бы биться с ним в одном строю против большевиков, а они, как дезертиры, бегут с поля боя.

— Ну, хватит, наговорился с вами, — решительным тоном сказал Харитон. — Давай теперь дело делать.

Дерябин почуял неладное.

— Моя так думай — его наша убивай могу, смотри глаза какой: все равно хунхуза, — шепотом высказал Дерябину свои страхи Шао.

— Убивать я вас не стану, шуму много будет, — объявил перепуганным беглецам Харитон. — А вот денежки свои мне отдайте. Зачем вам в тайге деньги? В Харбине небось в банке золотишко хранится?..

Только сейчас Дерябин заметил в руках Харитона револьвер. Он понял, что сопротивляться и возражать бесполезно.

Беззвучно плакал Шао, разматывая бесконечный матерчатый кушак, набитый червонцами. Вытряхивал деньги из-за пазухи и голенищ болотных сапог Павел Васильевич.

Шмякин распихал по своим карманам нежданное богатство.

— Вот так-то лучше. Без сопротивления… А ведь я тоже был богач. Собственным домом жил. Земли — не измеришь, коров, лошадей — дай бог всякому!.. И вот — нищий. Только деньги эти я не на себя, на святое дело истрачу…

Шмякин шагнул вперед, но споткнулся обо что-то. Под ногами раздался треск и хруст. Харитон испуганно вздрогнул, глянул на землю. На мокром лесном черноземе, возле пенька, лежал раздавленный дерябинский семейный берестяной туесок.

Не оглядываясь на ошеломленных от беды и страха людей, Шмякин пересек поляну и скрылся в густом лесу.

— Давай ходи, капитана! — осипшим голосом сказал Шао, помогая Дерябину подняться.

Медленно, цепляясь ногами за перепутанные травы, Дерябин и его проводник пошли в сторону границы.

Другого пути у них уже не могло быть…

16

Глубокой ночью Харитон добрался до Бакарасевки. Его неудержимо потянуло на родную заимку, и он прошел на пожарище поглядеть, что там осталось. На месте сгоревшей шмякинской пятистенки темнел в ночи новый дом. От него исходил свежий смолистый запах. «Кто ж тут живет? Может, Федос? — завистливо и с болью в сердце подумал Харитон. — Обрадовались: участок — поискать такой. Лучший в селе…»

Пройдя немного, он остановился у избушки Федоса. В щели ставен пробивался свет. Харитон подошел к окну, приник глазом к щели. За столом увидел Евдокию. Она склонилась над шитьем. «А Федоса в избе нет. Не вернулся, стало быть, с Камчатки, — заключил Шмякин. — А то бы узнать у него про Гришку…»

Приветливый огонек Федосовой избы звал к отдыху в тепле и домовитом спокойствии. Внезапно Харитон почувствовал непереносимую усталость, желание сбросить с натруженных плеч тяжелую котомку, сесть за стол, освещаемый керосиновой лампой, и попросить у хозяйки кружку горячего чая или просто кипятка. «Постучусь, — решил Харитон. — А там видно будет. Не признает если — зайду. А признает — скажу, мол, ошиблась. Мало ли похожих людей на свете…»

Шмякин не боялся встреч с людьми: одет он был как лесоруб, которые часто забредали в Бакарасевку. Да и лицом он мало походил на того Харитона, которого знали здесь. В Харбине Шмякин сбрил бороду и усы, и это сразу сделало его непохожим на себя, словно бы новым человеком.

Харитон постучал в дверь. Евдокия открыла, не спрашивая: она думала, что вернулся Федос, задержавшийся сегодня в «Звезде» сверх обычного времени. Увидев чужого человека, спросила, что ему надо.

— Водицы испить бы, хозяюшка, — ответил Харитон.

Евдокия вздрогнула, услышав знакомый голос. «Неужто Харитон», — испуганно подумала она.

Шмякин заметил волнение Евдокии. Понял, что она узнала его.

— Не бойся, хозяюшка, я человек мирный. Не обижу. Не грабитель какой, — успокоил Харитон Евдокию. — Водицы бы…

— Сейчас принесу. Да вы проходите в избу, — одолев нахлынувшие страхи, пригласила Евдокия.

— Спасибо, хозяюшка, а только в избу заходить некогда. Дорога у меня дальняя — в леспромхоз к утру поспеть надо.

Евдокия принесла кружку воды.

— Голос ваш меня смутил, — оправдывалась она. — Очень сильно знакомого одного напомнил.

— Бывает, — охотно отозвался Харитон, выплеснув на землю недопитую воду. — Не то что голоса — люди похожие встречаются… Благодарим…

Он вернул кружку, поправил лямки заплечного мешка, помедлил с уходом. Перед ним стояла, кутаясь в большую клетчатую шаль, женщина, которую он знал с малых лет, любил когда-то. Вспомнилась вдруг красавица девчонка Евдошка — нарядная, в лентах, приодетая казаками для пляса, но по застенчивости оставшаяся в толпе…

Не попрощавшись, Шмякин пошел со двора. Евдокия долго стояла на крыльце, встревоженная неизвестным гостем, так странно напомнившим Харитона. «А вдруг это Шмякин? — подумала она. — Господи, не было бы лиха какого…»

До рассвета оставалось немного, и Шмякин поспешил в «Звезду». До восхода солнца он хотел совершить задуманное. Харитон шел знакомой дорогой, мимо Волчьего лога, мимо сопки, все так же шумевшей в ночи ржавыми листьями низкорослых, корявых дубков.

Перебравшись через Чихезу, Харитон не узнал знакомых мест: на склоне холма стояли, смутно различимые в темноте, бревенчатые срубы. Кустарник был вырублен, и Шмякин то и дело спотыкался о пеньки. «Хаты новые колхозникам строят, не иначе, — определил Харитон. — А чего здесь через год будет, ежели дать им покой?» Шмякин почувствовал себя страшно одиноким и беспомощным.

Со стороны Кедровки раздался незнакомый, оглушающий рев, будто многие тракторы, разом заведя моторы, ринулись по бакарасевским полям. Рев перешел в могучее гудение, оно неотвратимо приближалось, и вскоре над головой Шмякина со свистом и громом пролетела, освещенная цветными огоньками, ширококрылая птица. За ней вторая, третья. Целая стая едва приметных в рассветном небе самолетов уходила в дозорный полет к границе, а может быть, готовилась к октябрьскому воздушному параду. «Так, значит, аэродром тут успели соорудить, покуда я отсутствовал», — удивился во второй раз Харитон. И черная злоба ко всем этим людям, что живут на этой земле, возделывают и охраняют эту землю, принадлежавшую когда-то Шмякину, цепко схватила его за горло…

Возле колхозных построек бродил ночной сторож, и это неожиданное препятствие разрушало хорошо продуманный план Харитона. Пригнувшись к земле, стараясь не шуметь, он стал пробираться к конюшне с той стороны, которая была ближе к лесочку. Сторож не заметил его. Короткими перебежками Шмякин добрался до помещения и прижался к стене, слился с нею.

Неподалеку стоял стог сена. Надо было подтащить из него к конюшне несколько охапок, чтобы дать пищу огню. Харитон знал, что внутри конюшни тоже хранилось сено. Если огонь доберется до него — дело будет сделано.

И, оглядевшись еще раз, Харитон пополз к стогу.

— А ну кто там таков есть? — раскатисто ухнул до ужаса знакомый голос Федоса. — Не балуй с сеном, говорю!..

Шмякин прилип к земле, охваченный страхом: его заметили. Осторожно разгребая сено, вполз внутрь стога, надеясь схорониться, а потом бежать в лесок.

С противоположной стороны стога, оттуда, где стояла кузница, подошли люди. Харитон слышал их голоса. Они спорили: был тут человек или нет. Кто-то сказал, что Федосу просто показалось. Федос настаивал, что видел какую-то тень возле стога.

Постояв, люди стали расходиться. Голоса их, кроме Федосова, были незнакомы Харитону. «Видать, новая публика», — предположил он, не зная, что это были товарищи Лободы по шефской бригаде.

Когда Шмякину показалось, что опасности уже нет, он разгреб сено и выглянул из своей норы.

Уже светало, и Харитон понял, что время упущено. Теперь надо было незаметно улизнуть. Он осторожно выбрался из стога и, припадая к земле, побежал к лесочку.

— Стой! — ударил ему в затылок все тот же громовой голос.

Харитон оглянулся и увидел бегущего следом за ним Федоса.

— А ну стой, говорю! — кричал Лобода.

Он сразу понял, что дело тут темное. Если человек не замышлял плохого, зачем ему убегать? Значит, кто-то с нечистой совестью.

Шмякин не рискнул пустить в ход оружие: боялся привлечь внимание охраны аэродрома. Он рассчитывал запутать следы, отсидеться в лесу до темноты, а там будет видно.

Федос, убедившись, что имеет дело со злоумышленником, вернулся, взял у сторожа двустволку и пустился догонять неизвестного, требуя, чтобы тот остановился. Но пока Федос возвращался за ружьем, расстояние между ним и Шмякиным заметно увеличилось. Шмякин успел добраться до перелеска, и стволы деревьев все чаще скрывали от глаз Федоса его фигуру.

Перелесок кончился. Федос выбежал на открытое место. Беглеца нигде не было видно: как сквозь землю провалился.

Федос сперва подумал, что убегавший спрятался где-то позади, в перелеске. Потом вспомнил, что за увалом, у подножья которого Федос сейчас стоял, живет огородник-китаец. Может, он заметил, куда подался этот неизвестный. И пошел к фанзе. Огородник сообщил, что в его фанзу вбежал какой-то человек, закрыл дверь изнутри и сидит там.

— Твоя фанза ходить не надо, — опасливо предупредил китаец Федоса. — Моя так думай, его стреляй могу.

— Мы тоже стрелять можем, — решительно сказал Федос и зашагал к фанзе.

— Выходи давай, — грохнул он прикладом в дверь.

Никто не откликнулся.

Федос ударил еще раз.

И тогда из фанзы раздался негромкий выстрел. Из двери полетели щепки.

Федос отпрянул в сторону, прижался к стене. Взяв ружье за стволы, он опять ударил по двери. Последовал новый выстрел Шмякина. Тот, видно, думал, что Федос стоит перед дверью, и норовил попасть в него.

К Федосу подошел старик огородник, вооружившийся толстой дубовой палкой.

— Твоя ходи кругом. Там окошко есть. А моя тут постучи нарочно, — предложил свой план огородник.

Федос бесшумно обошел вокруг фанзы и подобрался к крохотному окошку, оклеенному бумагой. Китаец в это время ударил палкой в дверь, и в ответ раздался выстрел Харитона. Тогда Федос вышиб прикладом оконце, просунул в него двустволку.

— А ну руки до горы тяни, бисова душа! Кидай пистолю на пол! — скомандовал он.

Шмякин вобрал голову в плечи, почувствовав за спиной холодные зрачки ружейных стволов. Он бросил на земляной пол пистолет и поднял руки.

— Теперь стой как столб! — приказал Федос. — Шелохнешься — зараз прикончу как собаку! — и крикнул китайцу, чтобы тот взломал дверь.

Дверь была не из особенно прочных. Стоило огороднику немного нажать плечом, как она распахнулась.

— Хватай с земли пистолет! — подсказал Федос.

Огородник, ловко нагнувшись, поднял брошенный Харитоном браунинг.

Федос, обогнув фанзу, в два прыжка подоспел к дверям.

— Пошли! — коротко бросил он, с удивлением узнав в безбородом, мертвенно бледном человеке своего бывшего хозяина и соседа. — Пошли… Харитон Аверьяныч.

Китаец, держа в вытянутой руке шмякинский браунинг, шагал рядом с Федосом.

Они шли в Бакарасевку по много раз хоженной, знакомой до последнего камушка дороге, мимо увалистых сопок, поросших горным дубняком.

— Хотел у тебя о Гришке узнать. Как он там? — спросил, не оборачиваясь, Шмякин.

— Жив и здоров Гришка, чего ему сделается, — сумрачно ответил Федос.

— А как на Камчатку съездил? — продолжал Харитон завязывать разговор.

— И Камчатка в полном благополучии.

Разговор потух, как слабый огонек на ветру.

— Притомился я, дозволь отдохнуть, — попросил Шмякин.

— Садись, бог с тобой, — согласился Федос.

Харитон сел у обочины, Федос и китаец остались стоять, карауля своего пленника.

Шмякин достал кисет, соорудил вместительную козью ножку. Федос от табака отказался. Харитон курил неторопливо, глядя в одну точку перед собой. Потом поднял глаза на стоявшего перед ним Федоса:

— В милицию ведешь?

— А куда ж еще?

— Какая тебе корысть? Денег за меня тебе не дадут. Зря стараешься, — сказал Харитон.

Федос молчал.

— Отпусти меня, Федос Игнатьич, богом молю. Уйду обратно за кордон, и ноги моей здесь не будет больше, — в голосе Шмякина появились жалостливые, просительные нотки, чего никогда раньше не доводилось слышать Федосу: Харитон умел только приказывать, требовать, насмехаться.

Федос, сердито посапывая, по-прежнему молчал.

— Отпусти, друг. Я тебе денег дам. Много. Ты за всю свою жизнь не видел столько денег, сколько я тебе отвалю. Их у меня много сейчас — тысячи!..

И он звучно прихлопнул широкой ладонью по карману, где лежали отобранные у Дерябина и Шао червонцы.

— Ну как? Договоримся? — искушал Федоса Шмякин. — Вижу по всему — не больно ты разжился деньгами на своей Камчатке. А я тебя в один момент богачом сделаю.

— Тебя отпусти, так ты ведь сызнова пакостить начнешь, — заговорил наконец Федос.

Харитону показалось, что Федос колеблется и если поманить его деньгами по-настоящему, он сдастся.

И тогда Шмякин вытащил пачку червонцев, помахал ею перед изумленным Федосом:

— Бери, Федос Игнатьич. Мильён!..

Шмякин не сомневался в безошибочности своего хода: Федос деньги взял. Он тщательно пересчитал их, время от времени посматривая в сторону китайца. Огородник не спускал глаз с пачки денег, тоже считал их про себя.

— Деньги большие, это верно, — сказал Федос, пересчитав червонцы. — А только, наверное, у тебя еще есть? За тот грех, на какой ты меня толкнул, надо бы уплатить сполна, не скупиться, Харитон Аверьяныч.

— Бога побойся, Федос Игнатьич! — торговался Шмякин. — Я тебе столько дал, что ты всю Бакарасевку с потрохами купить можешь. Неужто мало? Не могу же я без гроша в кармане остаться.

— Ладно, договорились, — согласился Федос. — Мне и этих хватит.

Шмякин сказал:

— Теперь вот что. В моем пистолете три патрона осталось. Так ты их выбрось. И свое ружье разряди. Для спокойствия. Я тебе, конечно, верю, но как бы бес не попутал. Да и не больно-то приятно идти, когда за спиной люди с оружием.

— Ты что же думаешь, я тебя в спину стрелю? Я такой стрельбе не обучен. В спину стреляли некоторые бандюги по таежным тропкам… Это их бояться надо…

Харитон понял намек, но не подал виду, что обиделся: с Федосом сейчас нельзя было ссориться. И он повторил свое условие насчет патронов.

— Нет, Харитон Аверьяныч, разряжать оружие мы не будем. Подымайся и пошли, куда идем.

— Шуткуешь, Федос Игнатьич? — растерянно и заискивающе спросил Харитон, не веря в то, что Лобода обманул. — Ты же деньги взял!..

— Какие уж тут шутки. Пошли. А деньги вместе с тобой сдадим.

И Федос взял ружье на изготовку. Харитон побледнел от ненависти.

— Мстишь? За прошлое счеты сводишь? — задыхаясь сипел Шмякин.

— Если бы я мстить хотел — давно бы тебя прихлопнул. За Якима… Но пусть тебя народ судит. Он тебе и меру определит.

И они пошли по изгибистой бакарасевской дороге, мимо Волчьего лога, мимо той сопочки, под которой лежал когда-то подстреленный Харитоном Яким, через оголенные заросли тальников на берегу Чихезы.

В осеннем небе журавлиным клином плыли в сторону Владивостока ширококрылые «Туполевы». Самолеты, взлетев с Кедровского аэродрома, отправлялись во Владивосток на воздушный парад в честь Октябрьского праздника.

Федос смотрел в поднебесную высь, и ему отчетливо были видны красные звезды на крыльях.

17

Пели гудки. Гремел многоголосый, слаженный хор. Дискантам узкоколейных «кукушек» вторили альты портовых буксиров, тенорам маневровых паровозов бархатно подпевали баритоны океанских транспортов, и все эти торжественные голоса связывались воедино рокочущей октавой громкозвучной меди дальзаводского гудка.

Егору хор гудков всегда представлялся живым. Ему казалось, что это пел во всю мощь своего голоса сам народ. В дружном согласии и слитности звуков как бы олицетворялась несокрушимая сила и единство советских людей.

Впервые это чувство нерасторжимости и солидарности простого люда родилось в душе Егора в девятнадцатом году. Душным июльским днем над бухтой Золотой Рог раздался призывный клич пароходных гудков: владивостокские моряки начали забастовку. Егор пробрался тогда во Владивосток тайно, по заданию партизанского командования. Войдя в родной город, он услышал хрипловатый, простуженный голос Доброфлотской «Пензы», к которому разом присоединились десятки других судов. Пароходы, стоявшие с потушенными котлами, не могли вплести в дружный хор свой голос: не было пара. Взамен гудков они безостановочно били в судовые колокола. Китайские лодочники, работавшие на своих плоскодонных шампунках, в знак сочувствия русским морякам, колотили в тазы и сковороды. Пять минут билась в подножья сопок медными волнами звуков необычная музыка, и когда она смолкла — замер порт, рейд, притих город. Бастовавшие моряки по-братски помогли тогда партизанам, сорвав задуманную белогвардейцами десантную операцию на побережье против отрядов восставшего народа.

Второй раз хор гудков ворвался в распахнутые оконца калитаевского домика ранним майским утром двадцать третьего года. Это была первая после освобождения Владивостока маевка — многотысячное, ликующее, красочное шествие, закончившееся грандиозной мистерией, разыгранной на городском ипподроме: победа Труда над Капиталом.

С тех пор песнь гудков была неотделима от великих революционных праздников: они входили в город под ее могучие звуки.

Но не всех радовала симфония заводов. Редеющая с каждым днем кучка частников, оставшиеся в щелях «бывшие» люди затыкали уши, ненавидя и страшась медного пенья. Оно казалось им погребальным, хоронило их бесплодные надежды. С тоской и ненавистью слушал в это ноябрьское утро праздничные гудки Биргер: они всегда напоминали памятную июльскую забастовку моряков в девятнадцатом году, которую он вместе с другими белогвардейскими прихвостнями тайно предал. Страх перед возмездием не утихал, разбуженный громкими гудками.

Пели и ликовали гудки. Владивосток бурлил как в половодье: русла улиц не вмещали человеческий поток, и он растекался по площади, склонам сопок — неумолчный, неостановимый…

Алексей Дмитриевич Изместьев тоже собрался на демонстрацию: посидеть по-стариковски в саду Жертв революции, посмотреть на колонны демонстрантов. Потом он хотел побывать у Калитаевых: Егор пригласил старого моряка на новоселье.

Когда Изместьев поравнялся с недавно покинутым калитаевским домиком, над вершиной Орлиного Гнезда прошумела стая краснозвездных птиц: прилетели на парад самолеты.

Старик сощурившись смотрел в безоблачное высокое небо. «Крепнет, крепнет Россия-матушка!» — говорил он про себя, пристукивая палкой по каменистой земле.

Самолеты делали широкий круг над городом, а Изместьев, чтобы лучше наблюдать за ними, присел на выступавшие из земли узластые корневища монгольского дуба, одиноко росшего возле старого калитаевского домика. Возле корней торчали тоненькие прутики молодых дубков с большими бурыми листьями.

Алексей Дмитриевич думал сейчас о Прохоре Калитаеве. Неумирающий могучий дуб стоял здесь, как живой памятник простому русскому человеку, первым пустившему корни в трудной каменистой земле… Стоит он здесь и озирает с высоты родной город, видит трубы его заводов, мачты кораблей в бухте. Под крышами домов, что видны на склонах сопок, живут сильные работящие люди, которым принадлежит и этот город, и небо над ним.

Почти семьдесят лет простояла хибарка Калитаевых на сквозном океанском ветру. Припомнив все, что Алексей Дмитриевич знал о семье Калитаевых и ее основателе, Изместьев подумал: «Сколько лет прожили рядом со мной эти люди. Но кто знает о них? О купце Семенове — знают, он, дескать, первый житель Владивостока. А ведь первым-то был Прохор и товарищи его! Они положили начало городу. Прохор первый корабль тут построил. Он и первый костер зажег на пустынном тогда берегу Золотого Рога. И пусть сейчас тысячи огней озаряют город, все равно не погаснет свет того костра… Надо рассказывать о простых тружениках, подвижническая жизнь их достойна уважения и подражания…»

Алексей Дмитриевич подобрал с земли горсть кофейно-коричневых желудей, положил их в карман, из веточек с ржавыми резными листами сделал подобие букета и, осторожно ощупывая палкой тропу, стал спускаться вниз, к Суйфунской площади.

К Егору Калитаеву он пришел, когда улицы уже опустели, участники демонстрации разошлись по домам, чтобы за семейным столом отпраздновать великую Октябрьскую годовщину.

Ганнушка накрывала на стол. Она обрадовалась гостю, помогла снять крылатку, приняла у него из рук букет дубовых веточек.

— С вашего дуба, чтобы не забывали родного места, — улыбаясь заметил Алексей Дмитриевич.

На подоконнике в большой стеклянной банке стояли прутики калины с алыми гроздьями. Ганнушка сунула туда же дубовые веточки с гремучими рыжеватыми листьями, искусно обрамив ими пылающую осенним огнем калину.

— Вчера в бухте Улисс калины нарвала, — рассказывала Ганнушка. — Наплакалась, не дай бог. Это на том месте, где в седьмом году шестнадцать минеров расстреляли. Погибли за нашу светлую жизнь…

Давно уже были перенесены оттуда в городской сад Жертв революции останки расстрелянных минеров и матросов. Рядом с ними покоился прах Кости Суханова, также перенесенный с того места, где он был похоронен после злодейского убийства. Но не забывали люди окропленной кровью священной земли и приходили туда накануне праздников, чтобы склонить голову перед памятью героев…

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вошли Егор и Степкин. Следом за ними — Андрей, Катя, Сергей, Маша, Семен и Поля.

За беседой незаметно пролетело время. В широкие окна ворвался холодный огонь осеннего заката. В солнечном пламени еще сильнее вспыхнули алые веточки калины, а листья дуба стали медно-красными.

Машенька с грустью смотрела на горевшие под закатным солнцем дубовые листья на окне калитаевской комнаты, и вспомнился ей сейчас молодой монгольский дубок, посаженный дальзаводскими комсомольцами на могиле Ефима Хорошуты. Бедный, смешной Ефимка! Лежит он в каменистой земле Эгершельда. Плещется под коричневым, цвета корабельного железа, утесом волна Амурского залива, по которому один раз в жизни довелось-таки поплавать на пароходе беспризорнику из Ташкента, мечтавшему о суровом полярном походе на остров Врангеля.

Не хотелось верить, что веселого, с душой, открытой всем людям, мальчишки этого нет уже на свете.

Потом Машеньке припомнилось, как ходила она с заводскими ребятами в больницу, где в отдельной палате, на узкой койке, под сереньким солдатским одеялом лежал умирающий Ефим. Вспомнилось, как сварщики сваривали из шпангоутного железа надгробный памятник. К нему Андрей на небольшом куске корабельной стали наварил металлические буквы Ефимовой фамилии.

— Сходим к Ефиму, — предложила Машенька, подымаясь со стула.

Первыми ушли ребята. Потом стал собираться Изместьев. Уходя, он достал из кармана горстку желудей и протянул их Ганнушке.

— Посадите под окном. Прекрасное дерево, — сказал он на прощание.

Ганнушка и Егор остались одни. Ганнушка подошла к окну, посмотрела на вечереющий нахмурившийся залив, увидела утес, за которым купалась когда-то, в далекие годы своей юности. Отыскала глазами заветное место на берегу.

— Помнишь, Егор? — спросила она, увидев, что и он смотрит туда же.

Егор молча обнял Ганнушку за плечи.

Ганнушка стояла красивая, словно помолодевшая, озаренная закатным огнем. Она смотрела на уходящее за темные сопки багряное осеннее солнце, и казалось ей, что не было прожитых лет — жизнь только начиналась.

18

Запылали мартовские снежные пожары, взметнулось в небо холодное белое пламя, поднялись над дальневосточными лесами, сопками, полями непроглядные метельные дымы.

Весна летела на буранных крыльях из неоглядных далей Тихого океана.

Собиралась в обратный путь шефская бригада Дальзавода. Помогла она «Звезде» основательно, и не только в ремонте инвентаря, но и в устройстве других колхозных дел.

В предотъездные дни Федос стал неразговорчив, хмуроват, задумчив. Яким понимал причину такой резкой перемены в настроении отца. Федосу предстояло принять окончательное решение: оставаться ли в Бакарасевке, куда он еще недавно так стремился, или возвращаться на Дальзавод.

За два дня до отъезда дальзаводцев состоялось общее собрание колхозников «Звезды». Выступил Яким, благодарил шефов за помощь, просил не забывать. Брали слово колхозники, тоже вспоминали добрые дела рабочих из Владивостока, обещали хорошо работать на полях. Неожиданно выступил колхозный сторож — свидетель поимки Федосом Харитона Шмякина — и обстоятельно рассказал собранию об этом, хотя всем были известны даже самые мельчайшие подробности поединка Федоса с Харитоном. Сторож предложил записать в протокол благодарность Федосу Лободе от имени колхоза «Звезда».

Федос сердился на сторожа: нашел время ворошить вчерашний день…

После собрания Федос сказал Якиму:

— Может, сходим ко мне? Поговорить надо.

В хате Федоса было холодно, пыльно, неуютно. Вот уже месяц прошел, как уехала во Владивосток в гости к Семену Евдокия. Федос редко бывал дома, частенько оставаясь ночевать у Якима. В хате царила тоска нежилого места.

Яким оглядывал низкую комнатку, где он родился и прожил много лет. Когда-то родной дом казался Якиму просторным и красивым. А сейчас… С грустью наблюдал он за отцом, неумело перебиравшим вещи в семейном сундуке.

— В этот сундук целый катер запрятать можно, — захлопнув крышку, сердито сказал Федос. — Ну прямо-таки амбар, а не сундук… Куда с таким… Ты, Яким, одолжи мне два куля, в них тряпье упакую.

— Решил ехать, стало быть? — поинтересовался Яким.

Федос уклонился от прямого ответа:

— Меня сюда Дальзавод посылал. Съезжу, доложу все честь по чести.

— А потом к нам? — допытывался Яким.

— Кто ж его знает. Может, и приеду когда…

«Не приедешь, — подумал Яким. — Уж я-то тебя знаю…»

— Хибару порушь на дрова, — сказал вдруг Федос. Сказал так просто и буднично, словно речь шла о старом, ненужном сарайчике, а не о собственном доме, в котором прошла вся Федосова жизнь.

— Амбар забери в колхоз — пригодится, крепкий еще. Все, что там лежит, пользуй по усмотрению. Гвозди, доски — всё бери. Там железину увидишь, волнистую. Так она того… На соевище вашем подобрал. Ты погляди, она с коммунарского дома, наверное. На место прибьешь…

Якиму стало весело. Он слушал, скрывая улыбку: не похож стал батька на прежнего скопидома. Словно подменили человека. Когда приехал сюда с шефской бригадой — чуть не поругались: отец настырно влезал во все дела, не стесняясь, при людях корил Якима за непорядки. А в хозяйстве кое-что переиначил на свой манер. Помнится, пришел однажды на партийное собрание, взял слово, предложил провести воскресник по достройке новых домов колхозников. К деревенскому артельному хозяйству Федос предлагал применять то полезное, что сам узнал на заводе…

На другой день Яким принес отцу мешки. Связали узлы — подушки, полушубки, валенки, чугуны, — небогатое, нехитрое домашнее добро.

— Посидим на дорогу, — предложил Федос и первым уселся на пустой сундук, простоявший в избе много лет.

За окном шел на убыль взвихренный бураном день, становилось сумеречно. И, словно подгоняемые ветром, пролетали воспоминания, примчавшиеся из далеких, ушедших времен. Явились, чтобы еще разок щемяще взгрустнулось человеку, покидающему навсегда родной кров.

— Это хорошо, отец, что нашел ты свое место, — сказал Яким.

Федоса рассердили эти слова. Только и разговору, что про место. Ну как объяснишь тому же Якиму, что не место в жизни, а самого себя нашел человек? Работу по душе, людей по сердцу? Начнешь объяснять — не получится. Попробуй расскажи хотя бы про тот же катер. Что в нем? Вроде бы железо, заклепки. А вот Егор видит в каждом построенном на Дальзаводе суденышке прибавку силы всей России. Верит сам, что от этих маленьких посудин возьмет когда-нибудь начало большой флот на Тихом океане. Верит и других приобщает к этой вере… Помнится, Яким сказал, что из-за таких заработков, которые имеют на заводе рабочие, отцу есть расчет там остаться. И тогда Федосу тоже не понравились Якимовы слова. «Не в деньгах дело», — ответил он Якиму. И тут же подумал: «Егоровы слова повторил. Ну, это не великий грех…»

— Пошли, что ли, — сказал Федос и первым поднялся с сундука.

Как и в прошлогодный отъезд Федоса из Бакарасевки, шумела мартовская метель. Шли на станцию молча. И только на платформе, когда показались огни поезда, Федос сказал:

— Напиши мне, как отсеетесь. И если помощь какая нужна. Егору скажу, устроит…

Подлетел завьюженный поезд. Погрузили вещи, попрощались. Федос напоследок глянул с вагонной лесенки на родную Бакарасевку, заметил возле станционного домика почтаря, лошаденку, привязанную к заборчику — на том же самом месте, где привязывал ее когда-то сам.

В вагоне Федос осмотрелся, узнавая в попутчиках все тех же сезонников-строителей, рыбаков — неспокойную, разговорчивую людскую артель. Среди этих птах перелетных встречался и народ основательный, прочный — с чадами и домочадцами, с домашним скарбом, послужившим, видать, не одному поколению. «На вечную жизнь в новые места подаются», — отметил Федос и ощутил большое желание поговорить со своими вагонными соседями, разузнать, откуда едут и зачем.

Нашлись в вагоне и «камчадалы».

— Описал нам Камчатку знакомый один, — рассказывал Федосу степенный волжский рыбак. — Он в прошлом году туда уехал. Море, пишет, на рыбу урожайное. А людей — недохват.

— Был у меня в прошлом году попутчик, — сказал Федос. — Думал вместе с ним на Камчатку податься. Не довелось. А теперь вышло так, что я для камчадалов катера работаю. Вот ведь как бывает.

Закурили, помолчали, словно прислушиваясь к торопливому перестуку колес.

— А катера для рыбаков сейчас очень важное дело, — продолжал Федос. — Без катеров не вытянуть рыбное хозяйство, нет. Знали бы вы, сколько возле этих посудин шуму устраивают японские хозяева. Они в камчатских водах рыбу хотят ловить без всякого контроля. Пароходы наши поджигают, склады. Вчера в газете читаю — подосланный японскими рыбопромышленниками бандит в нашего торгпреда в Токио стрелял. Хотят сорвать рыбную пятилетку — и только!..

Федосу нравилось, что его слушали внимательно, переспрашивая иногда. Ему было приятно, что вот может он перед этими людьми похвалиться своей важной работой. И когда Федос рассказывал о разных ухищрениях японских дельцов, мечтавших сорвать рыболовную конвенцию, ему казалось, что главная тяжесть всех забот о строительстве северного рыболовецкого флота лежит на нем — Федосе Лободе.

19

За те несколько месяцев, что провел Федос в Бакарасевке, на Дальзаводе многое переменилось. Егор подробно рассказывал, что Вологдин готовит проект электросварочного цеха с конвейерным производством, обдумывает план постройки пятисоттонных барж без единой заклепки и почти завершил чертежи цельносварного катера с ломаными обводами: весь катер будет собираться из ровных, негнутых листов, а шпангоуты будут иметь ломаные линии, под определенными углами. Макет такого «угловатого» катера, обшивка которого собиралась из нетронутых молотом листов, был почти закончен. Заводские шептуны пророчили всем этим проектам и планам незавидную судьбу, вроде той, какая постигла первый цельносварный катер: доделочные работы на нем заводоуправление приостановило, опасаясь, как бы катер не перевернулся на воде из-за своей облегченности.

И хотя первый электросварный катер все еще стоял на берегу без мотора, Вологдин и его друзья не унывали, веря, что все наладится.

— Москва нашим катером заинтересовалась, — рассказывал Федосу Егор. — Совет Народного Хозяйства взял за бока заводских руководителей. Слух есть, будто нам нового директора пришлют. А пока мы тут электросварочный цех начинаем строить.

Федос слушал и не знал — радоваться ему или огорчаться. Вот приехал он сюда, думал спокойно взяться за работу, которую хорошо освоил. А тут, видно по всему, переучиваться придется. Значит, начинай все сначала?..

— Я, Федос Игнатьич, на курсы электросварщиков записался, — сказал Егор: — Сейчас у Андрея вроде бы за подручного. Надо переучиваться, надо…

Но больше всех удивил Федоса его бывший подручный Митрий. Этот уже работал на электросварке. Выполнял кое-какие мелкие работы и готовился сдавать пробу на четвертый разряд.

Однажды Федос встретился в инструменталке с Дмитрием Ивановичем, как называли теперь Митрия: человек шел в гору.

Дмитрий Иванович получал темные стекла для предохранительного щитка. Вот он взял в руки светофильтр, прихмурясь, придирчиво поглядел сквозь него на свет, потом вставил в щиток и, слегка щелкнув по нему, воскликнул:

— Есть такое дело!

Федос испытывал ревнивое чувство к новой специальности своего недавнего помощника. Федос уже не мог, как раньше, советовать, поучать. Теперь весь Федосов опыт клепальщика ровным счетом ничего не значил для Дмитрия Ивановича — у него были другие учителя и другие интересы. Федосу даже показалось, что Дмитрий важничает и хвастается.

— Доволен новой работой? — спросил Федос.

— А как же, Федос Игнатьич! Это ж целая наука, я вам доложу. Вот, например, что происходит при наплавлении металла электрической дугой? Это ж очень даже интересное дело! Во-первых…

— Ну я, брат, в твоих премудростях все равно не разберусь, — остановил его Федос.

— А может, пройдете до моего агрегата, Федос Игнатьич? — предложил Дмитрий. — Я вам через это вот стеклышко покажу.

Дмитрию Ивановичу хотелось похвалиться перед бывшим учителем своими успехами. Федос отлично понял это, собрался было отказаться, но любопытство одержало верх над гордостью. И он отправился вслед за Дмитрием к фанерному закутку, где стояла сварочная машина.

Дмитрий Иванович молодцевато включил рубильник, агрегат запел рассерженным шмелем. Дмитрий Иванович протянул Федосу запасной щиток, придвинул низкую железную скамеечку. Федос всматривался в уменьшенное и ослабленное светофильтром пламя дуги, и уважительное почтение к бывшему ученику возникало в душе. Чем больше наблюдал Федос за действиями Дмитрия, тем сильнее, чувствовал себя неучем: велика ли премудрость — по заклепкам молотком плюхать.

— Понравилось? — поинтересовался Дмитрий.

Все та же упорная гордость не позволяла Федосу выказывать особый восторг, но покривить душой он не мог.

— Дело полезное, — уклончиво ответил Федос.

— А я сразу догадался, что вам понравилось. По глазам, — продолжал Дмитрий Иванович. Закончил он предложением браться за изучение электросварки. — Попомните мое слово, Федос Игнатьич, тут скоро клепка станет редкостью. Вывесят во всех цехах распоряжение: «Клепка допускается только в таких-то случаях». И перечислят самую малость.

— Так ты, выходит, не из интереса в сварщики подался, а ради будущей выгоды? — спросил Федос.

— Из-за того и другого, — простодушно признался Дмитрий Иванович.

Многие поступали подобно Дмитрию. Рабочие и приходящие на завод новички охотно записывались на курсы электросварщиков. Сварщики хорошо зарабатывали, да и видели для своего дела большие перспективы в будущем.

«Если и вправду Вологдин возьмет верх? Что тогда? Идти подручным к Дмитрию Ивановичу?» — думал Федос.

Как-то раз, повстречав Егора Калитаева, Федос спросил:

— Вот, Егорий, выучился я хорошему ремеслу. Полюбил его. А мне говорят, чтобы другое осилил — сварку, она, мол, нужнее. А у меня — душа надвое: и старое бросить жаль, и новое нравится. Как поступить?

— Иди туда, где больше пользы людям.

Федос помолчал, прикидывая что-то в уме.

После прошедшего накануне дождя над бухтой пролетал веселый ветерок. Солнце и ветер подсушивали землю. Федос распахнул ворот рубахи, ощущая приятную прохладу. С рейда плыла знакомая трудовая песня японских матросов, грузивших лес в прожорливые трюмы пароходов. В песню вплетались крики чаек.

«Не стоит жизнь на одном месте. Ее не привяжешь к столбу, как того почтарского коня. Да и конь, застоявшись, порвет недоуздок и уйдет дальше…» И припомнились Федосу искусительные слова Дмитрия Ивановича: «Будет ваш подручный из судосборщиков прихватывать сваркой лист к нужному месту, а вы, Федос Игнатьич, прошивать его огоньком по всем швам — ни стука, ни копоти…»

— Я, Егорий, пожалуй, на курсы тоже запишусь. Может, и впрямь пригодится, — сказал Федос.

На рейде кипела напряженная, не знающая устали и роздыха работа. Горячий ветерок, насыщенный запахами леса, моря и дальних лугов на той стороне Амурского залива, тревожил и радовал. В промытой недавними дождями, чистейшей синеве неба летели редкие белые облака и таяли в солнечном свете.

— Хорошо-то как! — неожиданно вырвалось у Федоса. — Хорошо, Егорий. Ей-богу, хорошо!..

20

Окрашенный шаровой краской первый цельносварной катер покачивался на легкой прибойной волне. На корпусе его не было привычного многоточия заклёпок. Катер казался сделанным из одного куска стали, даже прожилки швов исчезли под толстым слоем краски.

На пристани толпились рабочие. Сегодня предстоял первый пробный рейс сварного сейнера.

— А если вибрация? — услышал Андрей чей-то голос. — Лопнет по швам — костей не соберешь…

Андрей разозлился, но в спор вступать не стал. Вот сейчас отплывем — все станет на свои места.

Строители катера во главе с Вологдиным поднялись по сходням на палубу. Вместе с Андреем прошла и Машенька. Она тоже переучивалась, готовилась сваривать такие же катера, какой собирался сейчас в первую морскую дорогу.

Охотников отправиться в первый рейс на новом катере было много. Но для всех не хватило места. И тогда директор завода распорядился разместить желающих на двух сейнерах. Ступив на палубу одного из них, Федос взволнованно огляделся. Он сразу узнал свой катер. Федос узнал бы его среди тысячи совершенно одинаковых судов: только мастеру, создавшему своими руками вещь, известны ее, невидимые постороннему глазу, приметы.

Федос легонько подтолкнул Семена в бок:

— Смотри-ка, мой-то ведь катер…

Федос сказал эти слова с гордостью. И Семен откровенно порадовался в эту минуту за отца. Впрочем, и он, Сенька, собирает такие же катера, которыми могут пользоваться все — и рыбаки, и пограничники, и просто пассажиры. «Всё, что делают рабочие руки, есть достояние народа» — так учил Семена Кочкин…

Электросварный катер отчалил от пристани и, подымая за кормой белопенный бурун, направился к выходу из Золотого Рога. Федос глядел катеру вслед и думал: «Вот бы сбросить половину годов да начать жизнь сызнова. Сколько полезного сумел бы сделать. А то ведь все годы на Шмякина ухлопал. И на барахло в амбаре».

И, сурово поглядев на Семена, наставительно произнес:

— Запомни!..

Семен так и не понял, о чем предупреждал его отец.

С борта был виден весь Владивосток, взбиравшийся своими домами по склонам сопок.

После давнего путешествия на «Петербурге» из Одессы во Владивосток Федос ни разу не плавал по морю. И вот сейчас, глядя на вершину Орлиного Гнезда, уже совсем не похожую на ту, какая впервые предстала перед детскими глазами Федоса, он вспоминал прожитые годы, и казались они ему непрерывным, безостановочным движением по дороге, которой не видно конца и на которой редко приходилось делать привалы на отдых…

Рядом с Федосом сидел Егор. Он посматривал в сторону стремительного катера, построенного Вологдиным, Андреем и их друзьями, и верил, что наступит день, когда не один, а сотни подобных катеров сойдут на воду из нового электросварочного цеха Дальзавода. И что эти маленькие посудинки будут началом строительства большого Тихоокеанского флота, о котором мечтали простой русский солдат, дед Егора, Прохор и томимый теми же заботами и думами адмирал Макаров…

21

Степкин был огорчен тем, что не мог увидеть своими глазами торжество строителей первого сварного катера. Старый плотник возился с дерябинской шхуной «Мираж». Петру Васильевичу поручили заменить на ней сгнившие шпангоуты. Руководил ремонтом шхуны, ставшей теперь народной собственностью, инженер Изместьев.

Недалеко от шхуны на причаленной к берегу шампунке сидели рядом хозяин лодки, старый китаец, и Алексей Дмитриевич Изместьев. Лодочник курил длинную трубку, а Изместьев следил за ныряющим в волне поплавком своей удочки. Темная вода в бухте была покрыта пенными гребнями, как клочьями белой овчины.

Следом за Степкиным, неотступно, как тень, двигался курносый белочубый парнишка. Он старался запомнить все, что показывал и говорил ему Петр Васильевич, его теперешний учитель и наставник.

— На этом самом месте, — Степкин кивнул головой в сторону «Миража», — один рабочий человек, звали его Прохор Калитаев, построил шхуну, «Эмилией» называлась. Очень хороший корабль. К тому же — первый во Владивостоке. Давно это было. А мы с тобой из этой трухи тоже отличную посудину сработаем, — говорил парню Степкин. — А почему? Потому что рабочий человек все может. Это ты должен уразуметь раз и навсегда.

Степкин остановился, ткнул топорищем сначала в обшивку, потом в обнаженный шпангоут, проглядывающий в том месте, где были удалены наружные доски.

— Шхуна эта, между прочим, от частного капитала осталась. Это ты тоже запомни. Видишь: сверху лак, а внутри — брак, проще сказать — чистая гниль. Он, брат, капитализм, — весь такой.

И Степкин тяпнул по трухлявому шпангоуту топором. Поднялась пыль. Курносый подручный чихнул, засмущался. Степкин снисходительно поглядел на своего помощника и ничего не сказал.

Ветер донес деловитый говорок мотора: из-за стоявших у заводской стенки судов показался узкий серый корпус цельносварного катера. На его палубе было тесно от стоявших плечом к плечу людей.

К «Миражу» подошел инженер Изместьев, покосился на отца, сидевшего невдалеке с удочками. Близоруко всматриваясь в лакированную обшивку, обошел шхуну кругом.

— А ты почему не на катере? — спросил Алексей Дмитриевич сына, отлично зная о его враждебности к проектам Вологдина.

— Меня не приглашали, — попытался мрачно отшутиться младший Изместьев.

Подошел Кандараки. Он всегда ходил домой берегом и удивился, увидев возле обычно пустующей шхуны своих знакомых.

— Мой катер пошел, — с гордостью сказал Кандараки. — Электросварка. Знаешь, что это такое? — посмотрел он на Степкина. — Хотя откуда тебе знать: дерево работаешь. А я сколько на сварке. Знаю…

Степкин добродушно рассмеялся.

— Разве молоком железо варят? — подтрунивал он над молочником.

— Молоком — нет. Без молока — тоже нет. Охрана труда. Понял?

И Кандараки с важным видом прошел к береговому обрыву и, остановившись здесь, наблюдал за приближающимся сейнером.

Катер поравнялся с «Миражем». С борта, видимо, узнали Степкина, Кандараки и обоих Изместьевых. Пересмешница Машенька схватила трос и показала его тем, кто возился с трухлявой дерябинской шхуной:

— Может, взять на букси-ир?

Степкин не обиделся.

— Валяй, бери на прицепку, — охотно согласился он.

— Счастливого плавания! — Алексей Дмитриевич помахал фуражкой.

Между стремительным катером и неподвижным «Миражем» пролегала вспененная ветром полоса воды. Катер шел вслед уходящему в открытое море, нагруженному доверху японскому лесовозу. Расстояние между ними сокращалось.

Алексей Дмитиревич, забыв о своей удочке, прищурясь смотрел на бухту.

— Малый корабль, а плаванье большое, — глубокомысленно заключил Кандараки. — Ты знаешь, Вологдин чертежи на Одесский завод посылал. Там такой катер тоже строить будут. Из Тихого океана — сразу в Черное море. На моя родина…

Катер обогнал японского «мару» и стал поворачивать к выходу из бухты.

— Ну вот, обогнал Японию, — удовлетворенно сказал Степкин.

Катерок скрылся за мысом Голдобина.

— Ну, товарищи дорогие, почин сделан, — продолжал Степкин. — Теперь кораблики пойдут… Это уж будьте уверены!..

А с высоты Орлиного Гнезда смотрел на удалявшийся катер крепкий монгольский дуб — заветное дерево основателя калитаевской династии Прохора.

Смотрел и не мог насмотреться…

Ноябрь 1962 г.

Хабаровск