Орлий клёкот. Книга первая

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Нет, Михаил Богусловский решительно не мог понять, для чего и этот многотысячный митинг, для чего вообще эта шумливая экспедиция к ледникам. Он стоял перед строем полуэскадрона и, казалось, внимательно слушал очередного выступающего, который, как и прежние ораторы, страстно убеждал забившую до отказа городской сад толпу в том, что, если дать воду степи, она станет цветущей; на самом же деле Богусловский воспроизводил в деталях тот спор, который произошел прежде и с Оккером, и с учеными, пытаясь разобраться в своих оценках происходящего.

Толпа бурно приветствовала уверенное обещание оратора: «Мы воочию убедимся, сколь плодородна ныне безжизненная степь, когда напоим ее живительной влагой». А Богусловский с недоумением думал: «Ну как же так? Разве непонятно, что это — маниловщина? Неужели все здесь без разума?»

А может, он сам не прав? Вот до этих радостных оваций все ему было понятно, он был совершенно убежден в своей правоте и считал резкость вполне уместной в тех не единожды возникавших перепалках…

Первый спор, вернее, почти незаметное разногласие случилось при первом сообщении Оккера о возможном приезде научной экспедиции. Богусловский вошел в кабинет начальника отряда с очередным докладом по обстановке.

«— Получены данные, что Келеке готовится к вылазке. Его усилит отряд белоказаков. Считаю необходимым заявить ультиматум соответствующим чинам сопредельной погранстражи, потребовать, чтобы не потворствовали бы…»

«— Неисправим ты, Михаил Семеонович, неисправим, — с явным сожалением ответил Оккер. — Сколько заявлений сделано, а проку от того много ли? Меры боеготовности следует разработать тщательнейшим образом. И вот что имей в виду: ученые едут к нам. Из столицы. Цель их — изучение ледников и моренных озер Тянь-Шаня. Замах, видишь, велик. Придется сопровождать».

«— Время ли для этого? С басмачами и белоказаками впору справляться».

«— Придется удвоить и утроить усилия».

А неделю спустя Оккер приказал готовить полуэскадрон к походу в горы.

«— Ученые уже выехали из Алма-Аты. К их прибытию все следует подготовить».

«— Но у нас нет совершенно резерва. Маневренная группа на заставах, где предполагается переход Келеке».

«— Придется отзывать. И пусть будет по-твоему, бери из хозвзвода перебежчиков».

Несколько казаков, по которым ударил в спину Газякин, остались живыми. Попадали с подбитых лошадей в воду, и понесла их речка стремительно вниз, кого закружила до смерти, кого расшибла о валуны, обильно выпирающие из воды на самых быстринах, но те, которые в рубашках родились, выбрались на берег. Васину тоже повезло. Хмуро оглядел он своих товарищей и выдавил: «Казните. Я во всем виноват!» И чем бы все закончилось, известно одному богу, если бы не выскочили из расщелка красноармейцы. Они видели все и, выбирая короткий путь, погнали коней ущельями, чтобы опередить стремительную речку и там, где она поворачивает от границы в тыл и немного смиряет бег, раздавшись вширь, спасти живых и раненых. Десяток красноармейцев окружили тех, кто выбрался на берег, остальные плотной стеной перегородили речку, вылавливая в воде убитых и раненых. Всех спасенных привезли в отряд. На вопрос Оккера: «Что, навоевались досыта?» — ответил Васин: «Дайте оружие, и вы узнаете, как крепко мы можем мстить».

Не убедило Оккера это заявление. Сказал, что ненависти, согласен, у них хоть отбавляй, а вера иная. Определил в хозвзвод, хотя Богусловский убеждал, что их место в маневренной группе: горы изучили досконально, где укрывались от пограничников, урок от своих же получили такой, что хочешь не хочешь, а с головы на ноги встанешь.

Несколько раз Богусловский просил Оккера изменить решение, заговаривал даже с ним об этом, когда собирались у семейного очага в редкий свободный вечер вместе, но, несмотря даже на поддержку женщин, разговор всякий раз оказывался хотя и горячим, но бесполезным. Один у Оккера ответ: на мести далеко не уедешь. Верить нужно в то, что защищаешь, за что воюешь.

«Нужда привела к разумности», — подумал не без удовольствия Михаил Богусловский. Но выход из положения он не видел в том, что возьмет к себе перебежчиков. Сказал с сомнением:

«— Не велико подспорье. Границу все равно ослаблять придется».

«— Ничего. Ради будущего…»

«— Когда это будущее придет? Через полвека? Сколько людей нужно, чтобы создать искусственные реки в пустынях? А где их теперь возьмешь?»

«— Мы — солдаты. Для нас главное — выполнить приказ, — ушел от полемики Оккер. — К сроку полуэскадрон, Михаил Семеонович, подготовь. Ну, а мысли твои? Времени у тебя достанет обратить в свою веру ученых. Путь, как я понимаю, долгий будет у вас».

Богусловский принял совет, решив и впрямь погодить до «долгого пути» и упрятать свое мнение в долгий ящик. Но в первый же день едва сдержался, приглядевшись к пожилому бритоголовому профессору столичного университета и двум его молодым коллегам, которые еще не имели громких научных титулов, но которых профессор опекал подобострастно и заботливо, словно наседка цыплят. Молодые же ученые, было похоже, не тяготились столь всеподавляющей опекой, а воспринимали ее как должное. Они вполне были уверены, как виделось Богусловскому, что они — гении, не приспособленные к житейским неурядицам, и стало быть, опекун не только должен торить тропу в науку, но и просто обязан ограждать ту тропу от мирского сглазу. Только тогда ученики достойно продолжат дело учителя и даже превзойдут его.

Видя все это, Богусловский как ни пытался убедить себя, что только смелость, только истинное стремление служить народу привело этих людей в такую глушь, но сомнения все больше и больше укреплялись.

«Полазают месяц-другой по горам и станут всю жизнь снимать проценты», — с неприязнью думал он.

Удержал все же себя в тот, первый день, не навязал дискуссии. Она разгорелась на следующий день, когда ученых пригласил на праздничный бешбармак председатель исполкома и где, вполне естественно, такими же почетными гостями были командиры-пограничники.

После первых протокольно-сухих официальных минут, удлиненных обычными для восточного стола приветствиями, вниманием собравшихся постепенно завладели столичные гости.

«— Почему мы выбрали Тянь-Шань? — задавал себе вопрос профессор и медлительно, с расстановкой, как с кафедры университета, чтобы каждое слово ощутилось, осело в сознании, сам же отвечал: — Тянь-Шань — это гигантский оазис в великом поясе пустынь Азии. Обратите внимание: от Каспийского моря до Центрального Китая — Кызылкумы, Каракумы, Голодная степь, Такла-Макан…»

«— И если бы не ледники, — бесцеремонно прерывая профессора, будто взял с места в галоп молодой ученый Лектровский, — не быть бы среди бескрайних песков ни Аральского моря, ни Лобнора, ни Балхаша. — Сделал паузу, поглядывая на всех с явной гордостью, вот, мол, внимайте, впитывайте все, о чем я буду говорить, затем продолжил: — Исток Волги не увидишь, пока не подойдешь к нему вплотную, истоки среднеазиатских рек видны за сотни километров: они в изгибах ледяных корон, что венчают вершины хребтов. Но, обратите внимание, раздел рек происходит в более низких и потому более теплых поясах. Причем раздел этот столь тонок и изменчив, что даже след лошадиного копыта может изменить направление течения воды».

«— А у нас сколько лошадей будет? — иронически спросил Богусловский. — Не потопчем ли мы все разделы?»

«— Опасность имеется, — вполне серьезно ответил Лектровский, то ли не уловивший иронии, то ли не обративший на нее внимания. — Но эта опасность ничто в сравнении с нашей великой целью. Наши оценки запасов воды в Тянь-Шане лягут в основу гигантских проектов по превращению диких пустынь в цветущие сады, в безбрежные пашни. Извечная мечта азиатского крестьянина обретет реальность, зримость. Изобильная радость воцарится в ныне бесплодных степях».

«— Как скоро это случится? — с еще большей иронией спросил Богусловский».

«— Три, четыре, пять десятков лет — миг для истории, миг в жизни народа. Мечтали и надеялись столетиями. Сколько легенд и сказаний связано с водой? Достаточно обратиться к одной: Фархад и Ширин. Воплощение же мечты займет десятилетия…»

Богусловский больше не иронизировал. Он заговорил жестко:

«— Фархад — не казах — киргиз. Совсем недалеко отсюда есть следы древней ирригационной системы. Да-да, системы. Было время, когда каналы и арыки пересекали Бетпак-Далу, теперь заброшенную пустыню. Теперь еще многие в прошлом возделываемые участки называют огородами. И не оттого, осмелюсь утверждать, брошены поля, что леность обуяла народ. Нет! Ему едва хватало сил отбиваться от джунгар и калмыков, от тех же узбеков, гений которых воспел Фархада. Героями эпоса казахского народа стали герои, отвечающие иным идеалам, идеалам бесстрашия, мужества и самопожертвования ради национальной свободы. Не считайте мои замечания за желание напомнить вам историю края, у меня иная цель — провести, если хотите, параллель между древностью и днем сегодняшним. Не видится мне возможность сегодня рыть каналы не только в Бетпак-Дале, но даже на семиреченских залежных землях. Много сил отнимает борьба с байско-белоказачьим движением. Да и сама экспедиция — дело хлопотное, ущербное для обороны границы… А через полста лет, когда, как вы говорите, подоспеет время, ваши данные устареют, на них никто не станет опираться. Пойдут новые экспедиции. И нужны им будут не полуэскадроны, а только проводники».

«— Столь мрачная картина, — с едкой усмешкой возразил Лектровский, — которую нарисовал пограничный командир, никак не соответствует тем светлым далям, к которым устремлен сегодня освободившийся от оков рабства народ. Хочу заметить, что даже царское правительство обеспечивало безопасность экспедиций… Инженер Васильев тому пример. Он разработал целую систему орошения долины Чу. Повторяю, еще при царском режиме. Сейчас разработкам Васильева будет дана зеленая улица. Васильев уже в Пишпеке. Видимо, командир-пограничник не совсем в курсе дела?»

«— У атбашей Васильев сумел объяснить старейшинам каракиргизских племен, которые встретили его у переправы враждебно, пользу своей экспедиции. Миром все обошлось. Посмотрю я, как вы сможете договориться с Келеке».

«— Если с таким настроением командир, как поведут себя красноармейцы? — недоуменно спросил профессор. — Я не желал бы вручать свою судьбу…»

«— Бандитская рука коснется вас лишь тогда, — резко прервал Михаил Богусловский, — когда не останется в живых ни одного пограничника. Но до этого, будем надеяться, дело не дойдет».

«— На том и порешим, — как бы подвел итог спору профессор, И добавил, пристально глядя в глаза Богусловскому: — А мысли ваши, молодой человек, не в духе времени. Я бы охарактеризовал их неполезными».

Никто не возразил профессору. Хозяин стола предложил тост за успех предприятия, на какое-то время стол оживился, но все равно обед вскоре закончился. По пути в штаб отряда Оккер упрекнул Богусловского:

«— Не ко времени спор затеял. Председатель исполкома обиделся, что прием не получился задушевным. Нам это тоже учитывать следует».

Сцены минувшего со всей ясностью восстанавливались в памяти Богусловского, но в то же время он замечал все, что происходило вокруг него сейчас, и соотносил свои оценки с оценками собравшихся на площади людей. Они же аплодировали ораторам радостно, вдохновенно. Скажи им сейчас: «Вперед! Рыть арыки! Сооружать каналы!» — они не остановятся ни перед чем — такое впечатление было у Богусловского.

«Неужели я все же не прав?»

И тут он услышал реплику Сакена на ораторское обещание: «Недалек тот день, когда живительная влага побежит по рукотворным рекам, и припадет к ним иссохшими губами пустыня, оплодотворится в них».

— Кто кетмень в руки возьмет? В аулах юрты без джигитов.

Вот тебе и овации.

Митинг шел своим чередом, мысли Михаила Богусловского — своим. Теперь, когда уверился он в своей правоте, мысли его перекинулись на предстоящую долгую разлуку с Анной, вот уже вторую после женитьбы. Но если, оставляя ее в Москве, он больше беспокоился о ней, теперь же, наоборот, считал, что судьба уготовила ему жесткий экзамен на жизнь. Речи последних ораторов, резолюция митинга — все это лишь фиксировал в своем сознании Богусловский машинально, сам же, взвешивая каждую фразу, каждое слово, готовился к прощальному разговору с Анной. Он не хотел, чтобы жена почувствовала его сомнения и его опасения. Станет тогда тревожиться, а она недавно объявила, что будет у них ребенок. Волнения, стало быть, ей совершенно вредны.

Увы, все слова, которые приготовил Михаил, оказались вовсе ненужными. После митинга он, приказав полуэскадрону еще раз осмотреть снаряжение и вьюки, а утром в назначенное время выстроиться на манеже, пошел сразу домой. Анна встретила его с необычной грустью в глазах, и грусть их обоих как бы слилась воедино, но странное дело, оба почувствовали себя более покойно. Любая фальшь вмиг бы разрушила их, пожалуй, первое со времени женитьбы единение душ.

— Боюсь я за тебя, Миша.

— Я тоже боюсь. Всему миру растрезвонили маршрут.

— Значит, вы до Хан-Тенгри, оттуда к Чилико-Кебикскому горному узлу? Так?

— Да. Они хотят изучить Заилийский Алатау и Кунгей-Алатау. Месяца два, а то и три. И никакой связи. Посыльного не пошлешь. Берем только голубей.

— Хан-Тенгри зовут Кровавой горой. Страшно, — тоскливо сказала Анна, а помолчав, справившись с собой, продолжала со спокойной грустью: — Что ж, как распорядится судьба. Я буду ждать. — И поправилась: — Мы будем ждать.

Михаил прижал ее к себе и, повынимав шпильки, рассыпал прическу, затем долго процеживал сквозь пальцы ее шелковисто-мягкие волосы, а она с трудом сдерживала рыдания, время от времени лишь судорожно вздыхала.

Летняя ночь, что обрубок. Вот уже и в путь пора. Народу, несмотря на раннее время, собралось проводить экспедицию много. Пришли все находившиеся в гарнизоне командиры. С женами все. Красноармейцы высыпали из казарм и сгрудились в манеже. Сколько советов, сколько пожеланий…

Анна шепнула одними губами: «Храни тебя бог», чтобы даже не услышала Лариса Карловна, которая уже поцеловала Михаила и теперь отступила, давая возможность проститься супругам.

— Полно, Анна, — ласково упрекнул Богусловский жену. — Береги себя. Береги сына.

— А если дочь?

— Тем более береги.

Он поцеловал Анну, и ее тут же под руку взяла Лариса Карловна, как беспомощную старушку, а Богусловский крикнул зычно:

— Слушай мою команду! По коням! — Подождав, пока все провожающие отошли к краю манежа, а ему подвел коновод коня, рубанул рукой. — Сади-и-ись! Справа по звеньям за мной, марш!

Вроде бы полуэскадрон всего, а с вьючными лошадьми строй вытянулся впечатляюще.

Таким ли он возвратится? Неспокойно в горах. Тревожно на границе. И не связано ли все это именно с экспедицией? Не поставлена ли задача перед Келеке уничтожить ученых? А по их программе в каждом крупном населенном пункте должны состояться митинги. Богусловскому же казалось наиболее разумным начать экспедицию с конца маршрута, поднявшись на Заилийское Алатау по пойме речки Иссык, а вернуться через Нарынкол, Текас, Подгорное, Чунжу и Коктал. Тогда и провести задуманные митинги. Такое изменение обезопасит экспедицию, как считал Богусловский, ибо она исчезнет из поля зрения тех, кто, возможно, за ней следит, а научным изысканиям нисколько не повредит.

Предложение свое Богусловский высказал профессору, но тот решительно возразил:

— Мы настроились на изучение ледников именно в той последовательности, как и намечен маршрут. Вы можете аргументировать свои сомнения? Научно?

— Нет, научно не могу, ибо граница каждый день преподносит совершенно новый эксперимент. Повторы бывают весьма редки, а, насколько я могу судить компетентно, любой научный вывод — это результат серии совершенно идентичных экспериментов. Мы, пограничники, больше рассчитываем на интуицию, приобретенную многолетним опытом службы. Мы просто обязаны уметь обобщать частные факты, самые невзрачные. Так вот, интуиция, родившаяся из анализа таких фактов, подсказывает мне, что возможны серьезные осложнения, если мы не изменим маршрут.

— Это напоминает мне гадание на кофейной гуще. Вы видели, как вдохновенно горели глаза всех, кто слушал наши выступления? Возможно ли с их стороны предательство? Нет! Тысячу раз нет! А каждый новый митинг — это новые сотни энтузиастов орошения бесплодной степи, а стало быть, наших сподвижников, наших защитников.

— В сыртах их не будет. И потом, обещанием скорой воды воду не заменишь. А разочарование, как вам ведомо, приводит к депрессии, к неверию. Слово станет для них пустым звуком.

— Нет, вы решительно недооцениваете морального фактора. Зажечь людей идеей — это уже половина успеха. Горячее слово всегда имеет неоценимую важность.

— Вам не попадалось одно очень заметное слово, рожденное нашим временем, слово это — политическая демагогия? — едва сдерживаясь, но все же спокойно спросил Богусловский. — Не о горячем слове для народа, как я понимаю, вы печетесь, а о славе для себя. Лишняя же слава всегда вредна. А в нашей обстановке, думаю, особенно.

— О вашей дерзости я вынужден буду информировать в полной мере в Алма-Ате, — оскорбленно воскликнул профессор.

— Ваше право.

Нет, они не нашли общего языка, маршрут не изменили, и каждый новый населенный пункт готовил им пышную встречу. Проводили иногда по два митинга в день. Чем ближе к горам, тем реже аулы и станицы, тем проворней шел отряд, тем возбужденней становились ученые. А когда увидели они пик Хан-Тенгри, очень похожий издали на египетскую пирамиду, восторженным восклицаниям не было конца. Прорвало даже самого молчаливого из ученых, Комарнина.

— Властелин духа Небесных гор! Сколько смысла в этой топонимике?! Смотрите, смотрите, как кровянеет его вершина!

И в самом деле, закатное солнце будто выплескивало на отточенные грани вершины огненные языки, то прозрачно-яркие, то до жути похожие на густеющую кровь.

— Властелин духа во гневе! — воскликнул Лектровский. — Он предостерегает. Но мы не из трусливых. Мы не остановимся!

— Закат этот предвещает хорошую погоду в горах, — буднично пояснил Богусловский. — А «Властелин духа» — перевод не совсем точен. Здесь в ходу иное название: «Подножие божьего трона»… И еще называют пик в народе Кровавой горой. Наверное, вот за такие закаты. А может, из-за сотен погибших смельчаков, пытавшихся подняться на вершину.

— Вы мастерски можете портить настроение, — упрекнул Богусловского профессор. — Одна фраза и…

— Полно вам безгрешного в грехах обвинять. У меня одно желание — помочь вам на правах хозяина.

Не убедил. Обиженные, что посягнули на их ученый авторитет, до самой заставы ехали и профессор, и его молодые ученики молча.

Уже совсем стемнело, когда полуэскадрон въехал во двор заставы, и сразу же здесь стало шумно и тесно — не рассчитана застава на стольких гостей. Благо добрая половина пограничников несла службу в сыртах, а наряды высылались туда на несколько суток.

Ученых разместили в комнате политрука, который тоже был в сыртах, а Богусловского взял к себе начальник заставы, краском хотя и в годах, но все еще холостой.

Когда все угомонились, когда были высланы дополнительные дозоры, Богусловский с начальником заставы смогли наконец неспешно, за кружкой чая, проанализировать обстановку на границе в районе работы экспедиции.

— На мой взгляд, — докладывал начальник заставы, — об экспедиции на сопредельной стороне знают, и по ней готовится удар. Чем ближе вы подъезжали, тем у меня нарушений добавлялось. У каждого — карабин, да еще и маузер, а то и два. В хурджумах всего по горстке курта и баурсаков, остальное — патроны. Максимум людей на сыртах держу, но не уверен, что всех переходчиков мы задержали.

Оба краскома знали, что многие долины, труднодоступные с тыла, имели превосходные подходы со стороны сопредельной, и если пограничные наряды, высылаемые с заставы на несколько дней, могли сообщать о себе только по голубиной связи, а поддержку получать лишь через несколько суток, когда она могла оказаться вовсе ненужной, то белоэмигранты и басмачи маневрировали своими силами вольно, широко.

Знали краскомы и то, что в высокогорных долинах есть аулы, либо не принявшие Советскую власть, либо выжидающие, колеблющиеся. Для Келеке — это хорошая база.

— Я так считаю, — продолжал начальник заставы. — У границы побоятся нападать. А вот когда оторветесь от нас, тут устроят ловушку. Пока по аулам попрячутся, выжидая удобного момента.

В горах не число, а место может оказаться решающим. Въедет экспедиция в ущелье, отсекут ее спереди и сзади — куда денешься. Пощелкают как куропаток. Пограничники сами были мастера устраивать подобные ловушки, потому ведали, насколько это опасно.

— Еще один вариант возможен: Келеке попытается прорваться через границу. Много нечисти сосредоточилось, не сдержу я своими силами. Тогда совсем плохо. Засада отрежет путь вперед, а Келеке навалится…

Гадали они и так, и эдак, определяя наиболее разумный ход действий, наконец, Михаил Богусловский решил поступить совершенно, казалось, не логично.

— Пока гляциологи работают в районе Хан-Тенгри, вы переподчините мне половину заставы. Когда снимемся, я переподчиню вам полуэскадрон. С собой возьму только пять пограничников.

— Рискуете, товарищ начштаба. Я повторяю: в сырты много могло просочиться басмачей.

— Главная задача, и вы лично несете за это ответственность, — вроде бы не услышав предостережения начальника заставы, продолжал Богусловский, — не дать прорваться Келеке. Примите все меры. А теперь пора спать. Завтра на заре — в путь.

Утром, когда все было готово к выступлению, начальник заставы спросил проводника Сакена:

— Где поведешь?

— В Сары-Джаз.

— Неважный ты проводник. Не ходи там. Обвалы снежные. По леднику Мушкетова тоже нельзя, и там обвалы.

— Тогда Баянколом пойду.

— И по тому ущелью нельзя нынче. Снег там сдуло, Мраморную стену не осилите. К зимовью Саду-Сай веди, а потом через перевал Тоз в долину Иныльчека.

— Много дороги. — Долго идти, — возразил Сакен. — Сары-Джаз ближе совсем. Зачем снег бояться, снег упадет, когда совсем лето станет. Когда не совсем лето, снег спит…

— Много его там нынче. Не спит он, Сакен, к сожалению. Я наряды туда только в крайнем случае посылаю. И контрабандисты обходят Сары-Джаз.

— Ладно, Иныльчек пойду, — не очень-то охотно согласился Сакен. — Ой-бой, далеко путь.

— Тогда — по коням, — протягивая руку для прощания начальнику заставы, заключил Богусловский. — И в путь.

Сомкнулись руки, привыкшие сжимать эфес сабли, жестко. Начальник заставы придержал руку Богусловского. Посоветовал:

— Нелишне бы вооружить самих ученых. Я велел вчера все приготовить. Боеприпасы уже в переметах у них.

— Так и сделаем… Молодец!

Но если молодые ученые охотно надели на себя сабли, маузеры и карабины, то профессор заупрямился:

— Все это обузно. Я не привык. Мне сдается, что вы чрезмерно запугиваете сами себя. Отчего же не предположить вам с такой же уверенностью, что никто даже не помышляет сделать нам зло?

— Граница — не московское Садовое кольцо, — решил еще раз повлиять на профессора Богусловский. — Не смею утверждать, что там не кипят страсти, но по сравнению со страстями на границе они — мизер. Район Хан-Тенгри привлекал к себе не только альпинистов. Вам ли не знать об этом? Не думаю, что вам не известно, что еще в начале нынешнего века мюнхенский географ Мерцбахер дошел до Хан-Тенгри. С ним были геолог и топограф. Для чего? Во всяком случае, не спорта ради. Англичане просили Николая сдать им в аренду район Хан-Тенгри и Мраморной стены на десять лет. Не думаю, что ради развития альпинизма. Это я для примера. Что экспромтом вспомнилось. Шевельнуть если историю, найдутся и еще сотни не менее убедительных фактов. Но это еще не все… Выходы в долины Хан-Тенгри из-за кордона легкие, вот и норовят скотоводы пасти отары на нашей земле. Разве они не станут противиться потере дармовых пастбищ? Сливаются, стало быть, межгосударственные интересы с межплеменными. Оттого особенно велика опасность.

— Как не знать этого. Знаю. Но мы не ставили и не ставим себе целью поиск ископаемых, что ведет к освоению хозяйственному. Мы, напротив, ратуем за девственную неприкосновенность ледников и стоков. Отчего же?..

— Это знаете вы. А они? — Богусловский кивнул в западную сторону. — Там привыкли говорить одно, а делать другое. Это называется политикой. Так что не считайте обузой необходимость. Принимайте оружие. На привалах я научу вас стрелять.

Нехотя, но все же вооружился профессор. И Богусловский подал команду:

— По коням!

И пошел после этой команды отсчет времени, которое лило воду на мельницу успеха ученых. Не враз они осмелели до явного подтрунивания над Богусловским, ибо побаивались его резких суждений и, чего греха таить, перед собой, его шлепков по носу при любом споре; но дни шли, экспедиция продвигалась все выше в горы, Богусловский высылал вперед не только дозоры, но и разведку, которая неизменно сообщала: «Путь свободен», вот и начали ученые день ото дня отвоевывать, как именовал их действия Богусловский, утраченные позиции. Правда, даже профессор не очень-то пререкался, когда Богусловский приглашал гляциологов потренироваться в стрельбе из карабинов или маузеров. Молодые охотно палили патроны, а профессор иногда добродушно, иной же раз с явным сарказмом высказывал свое отрицательное отношение к таким занятиям.

— Каждое действие непременно в принципе своем должно предопределяться полезностью. Мы же, похоже, бессмысленно транжирим труд тех, кто отлил эти пули, предполагая, что они станут разить врагов…

Богусловский отмалчивался и терпеливо объяснял, каким образом совмещать мушку с прорезью прицела, как нажимать на спусковой крючок, как укрываться за камнями, чтобы тебя не задела пуля, а самому можно было прицельно стрелять, — профессор поначалу упрямился, притворяясь непонимающим неумехой, но постепенно, сам того не замечая, увлекался, и занятия имели успех.

Зато вечером, у костра, он, как говорится, брал свое. Нет, он не упрекал Богусловского, который на каждой ночевке не только выставлял усиленную охрану, но и создавал позиции для круговой обороны, — профессор обычно рассказывал случаи, наверняка каждый раз придуманные, свидетелями которых он якобы был сам. Выставлялся обычно в смешном виде всякий раз какой-либо новый коллега профессора, чрезмерно подозрительный. Сюжеты повторялись: ученый прячет свои изобретения, опасаясь того, что их могут выкрасть, а оказывается, его работу проверяют по поручению начальства, чтобы или повысить его в должности, или выделить дополнительные средства для более глубокого экспериментирования…

Молодые ученые особенно старательно смеялись над потешками своего учителя, а Богусловский слушал их равнодушно. А утром вновь высылал разведку, за ней дозор, и только тогда, когда убеждался, что на пути нет засады, садился в седло.

А когда спустились в долину Иныльчек, Богусловский вовсе потерял покой. Не оставалось времени слушать профессорские байки. Приставил к ученым Сакена с десятком пограничников, которые, проводив гляциологов до ледника, перекрывали засадами все тропки, по которым могли прошмыгнуть басмачи, а сам со своими и заставскими пограничниками стерег границу. Удивительно тихо, однако, было не только в Иныльчекской долине, но и в Сары-Джазской, и это особенно настораживало Богусловского.

«Выжидают. Надеются, что успокоимся, — думал Богусловский, — а уж тогда ударят. В спину».

Он еще больше убеждался в том, что полуэскадрон непременно надо оставить здесь, но сделать это скрытно. Показать, будто уехали все, что приняли тишину за безопасность.

Но эта мера, так сказать, на будущее. А что произойдет через час, через сутки? Точных намерений Келеке Богусловский не знал. Вот и перестраховывался, хотя уже не только ученые, но и пограничники нет-нет да и бросали вопрос:

— Не зря ли колготимся?

Один раз Богусловский даже оказался свидетелем весьма заставившего его задуматься разговора. Нет, он не желал подслушивать. Получилось совершенно для него неожиданно, зато поучительно.

День шел к концу. Богусловскому нужно было обдумать, как распределить силы пограничников на завтра, но ученые никак не могли прийти к единой оценке, увеличивается или уменьшается область питания ледников Мушкетова и Иныльчека; у каждого было свое мнение, и каждый рьяно его защищал, и понятно, спокойного хода мысли в такой атмосфере быть не могло, тогда, устав от этого бесполезного, как казалось ему, переливания из пустого в порожнее, Богусловский вышел на улицу. Устроившись на приятной теплоты валуне, он начал думать ту самую думу, которая в такие часы становилась всепоглощающей у всех пограничных командиров на всей границе — куда, в какое время и какие выслать наряды, чтобы уберечь охраняемый участок от врага…

Вроде бы все знакомо, известны облюбованные контрабандистами тропы, удобные броды, глухие расщелки; кажется, знает командир каждого своего подчиненного, может без ошибки сказать, где тот принесет большую пользу; и что вроде бы сложного расставить, как на шахматной доске, каждого по своей силе на свою клетку, так нет — не раз и не два перетасует в мыслях различные варианты командир-пограничник, прежде чем окончательно остановится на каком-то решении. Слишком велика ответственность. Самая малая ошибка может оказаться неоплатной стоимости.

Солнце начало закатываться, и Хан-Тенгри заиграл своими кровавыми переливами, хотя и привычными уже Михаилу Богусловскому, но всякий раз неизменно захватывающими… Решение постепенно обрело стройность, Хан-Тенгри тускнел, с ледников потянуло ночным морозцем, Богусловский начал зябнуть и намеревался сразу, как только граненую вершину пика проглотит чернота неба, вернуться в теплую тесноту домика — в это самое время донесся до него справа, из-за моренной грядки, вначале терпкий махорочный дымок самокрутки, а вслед за ним такой же терпкий матерок.

— Ишь ты, кровянеет как, сучий кот!

— Да, страшит Хан-Тенгри, пугает на ночь глядя, а утром одумается — и ласковей ничего во всей округе нет.

«Любопытный ход мысли», — подумал Богусловский, но следующие слова будто ошпарили его.

— Это он тебя ласкает, а командира нашего как пужнет с вечера, так и держит пужанным. Чего заставское сено изводим, коней и себя мотаем? Пяток конников для ученых вот так — по самое горло.

— Келеке, сказывают, скучился…

— Чего он тут потерял? Келеке там ходит, где пограбить можно чего…

— И то верно.

Богусловский пытался узнать говоривших по голосам, но не смог. Подумал: «Неужели весь полуэскадрон так считает?!»

Что ученые сомневаются в нужности тех мер, которые принимает он, Богусловский, можно как-то оправдать, но у пограничников отчего такие мысли?

— Ну, пусть не пять, пусть десять, — продолжал тем временем первый голос. — «Гочкисов» — пару. Мало ежели, пусть «максим» еще. Пусть Келеке изворотлив, но сил-то у него — не сотни сабель. Чего труса праздновать?

— Мякины в голове у вас много, — вплелся в разговор третий голос, и Богусловский узнал, что заговорил один из перебежчиков, бывший урядник Васин.

Его тут же обрубил первый голос:

— У тебя, видать, мозгов много, раз с беляками заодно был?

— Может, у меня не мякина, а солома тогда была, — так же незлобиво ответил Васин. — Быльем то былое поскорей поросло бы, полегчало бы на душе. Только урок — он всегда урок. Находился я среди них, знаю потому: шапками их не закидаешь. Атаманы у них с головой на плечах. Да и казаки не лыком шиты. А когда честь и совесть потеряны — чего угодно ждать от них можно. Зря, думаю, наш командир не сторожился бы, не имея на то причин. Он-то поболе нас знает. На свой вершок мерить, казаки, негоже. А не сказывает командир нам чего, стало быть, не время.

Богусловский горько ухмыльнулся. Не бережения тайны ради не рассказал он полуэскадрону подробности обстановки, а по упущению. Просто не подумал, что могут возникнуть сомнения у пограничников. Решил исправить свою оплошность днем, когда более всего не заняты в наряде пограничники, собрать их и без утайки разъяснить им и возможную опасность, и свой замысел.

«Гляциологов стоит пригласить», — подумал он и, поднявшись, зашагал в зимовье слушать спор о том, на каком из ледников выпахивается ложе активней и можно ли считать ледники района Хан-Тенгри щитом, ледниковым покровом или только обычным центром оледенения…

Прошла неделя. На Иныльчек поднялся начальник заставы с двумя десятками пограничников и двумя «максимами».

— А на заставе кто остался? — недоуменно спросил Богусловский, выслушав рапорт начальника заставы.

— Усилена взводом мангруппы. Получены данные, что сюда направился еще один отряд белоказаков. Сотни полторы сабель. Вот я и поспешил.

— За все время — ни одного контрабандиста, ни одной провокации, — озабоченно делился своими наблюдениями Богусловский, — а участок всегда отличался активностью. Самый беспокойный в отряде. Затаился Келеке, не дает узнать его планы, и вполне возможно, что наши предположения ошибочны.

— Конечно, — согласился начальник заставы, — но, думаю все же, нам менять тактику не следует. Когда снимаетесь?

— Через три дня.

— Я со своими в наряды не пойду пока, чтобы не засекли. Перед отъездом митинг проведите. А возвращается пусть полуэскадрон ночью и небольшими группами. Посылать их в наряд не стану, а соберу в резервный кулак.

— Что ж, согласен. Более разумного хода пока не видно.

Так они и поступили. Когда гляциологи закончили свою программу, Богусловский приказал готовиться к походу всему полуэскадрону. Особенно следил, чтобы побольше навязали тюков сена, приторочили их не только к вьюкам, но и к седлам строевых коней. Впереди, длиною в несколько переходов, — бестравный в это время участок, и, если полуэскадрон тронется в путь без сена, засекут это наверняка с сопредельной стороны, и зародятся там сомнения.

Митинг начался после обеда. Открыл его сам Богусловский, затем поочередно давал слово всем троим ученым, начальнику заставы, и так как коротких речей не было, затянулся митинг на добрых два часа, а этого и добивался Богусловский: тронуться так, чтобы засветло добраться лишь до первого плато, чтобы попусту не копытили горные версты. Небольшой перекур после митинга — и вперед. Не прячась. Неспешно, с достоинством. Даже дозоры не выслал в ущелье, куда лежал путь полуэскадрона. Риск, понимал, велик, но он, как виделось Богусловскому, оправдан. Километра два, которые просматривались с сопредельной стороны, ехал отряд по ущелью спокойным шагом, все так же не высылая дозора.

Пограничники знали, для чего это делается, но от этого их напряженность не уменьшилась. Что ждет их за поворотом? Более, однако, чем у всех лихорадились мысли у Богусловского. Он вполне понимал меру ответственности, которую взял на себя. Он ни в чем себя не упрекал, ни в чем не сомневался, ибо действовал по своему же плану, к тому же был в какой-то мере уверен, что засада в такой близости от границы маловероятна.

Но вздохнул облегченно Богусловский, когда ущелье за крутым поворотом оказалось таким же мертвецки-тихим. Сразу же выслал вперед дозор.

Все круче и круче забирает ущелье, лошади идут с трудом, и Богусловский начал опасаться, верен ли его расчет, не слишком ли затянул митинг, успеет ли засветло пересечь плато, чтобы дальше, уже в следующем ущелье, остановиться на ночлег. Место это — небольшой карман в высокостенном ущелье, с узким, легко охраняемым входом и, что не менее важно, вытекающим из-за скалы родником, — было разведано заранее. Ошибка, он понимал, случилась оттого, что расчет времени был сделан по небольшой разведке, а сейчас двигается внушительный строй. Двигается, естественно, медленней. Напрасно все же опасался Богусловский, зряшными были его упреки самому себе: на плато они выехали задолго до вечера.

Спешив полуэскадрон у выхода из ущелья, послал он дозоры вперед, а сам достал из чехла бинокль и медленно, цепляясь за каждый расщелок, за каждую осыпь, за каждую арчу, повел им по кольцу прилавков, зажавших плато… Вроде бы никого. Отнял бинокль от глаз, и удивительная случилась метаморфоза: не горы окружают плоскодонный котлован, с небольшим озерцом посредине, а бараньи лбы. Вроде бы кинулось несколько огромных стад со всех сторон на водопой, никто не хотел уступать друг другу, каждый баран стремился первым припасть к воде, и от этой неразумной жадности сдавилось кольцо в гибельной плотности, так и остались бараны вековечно созерцать манящую прозрачность студеного озера. На многих лбах, усиливая впечатление, торчали, напоминая рога, низкоствольные арчовые деревца. Богусловский даже поежился от столь ясно представившейся ему жуткой картины. Потом усмехнулся: «Эка, куда воображение занесло?!»

Подошел профессор с учениками. Профессор попросил бинокль. Но не прилавки, похожие на бараньи лбы, его интересовали, он даже не заметил этого сходства, — он созерцал приближенные в несколько раз оптикой снежные хребты, которые будто пропарывали небесную синь.

— Жизнь необходимо прожить здесь, только тогда обретешь право говорить: я знаю горы, — опуская бинокль, грустно проговорил профессор. — Как я теперь понимаю ваше сопротивление экспедиции. Сотни экспедиций здесь нужны. Именно, сотни. Превосходно, к тому же, оснащенные. А мы? Капля вот в том моренном озере…

— Кто-то должен же быть первым! — с жаром воскликнул, возражая профессору, Лектровский. — Кто-то всегда прокладывает путь остальным!

— Первые здесь уже проходили: Пржевальский, Семенов… Мы — не первые.

— Да, но в советское время?!

— Ледники, — ухмыльнулся профессор, — не социальное явление. Они не имеют своего лица в зависимости от того, какой класс правит. Они живут своими законами. И чтобы изучить эти законы, подчинить их интересам человека, нужны усилия многих ученых.

— Новый социальный строй предоставляет такие возможности!

— Не спорю. Только, думаю, краском прав: сегодня экспедиция наша более полезна нам, чем той идее, о которой мы так горячо говорим. — И, словно давая понять Лектровскому, что больше не намерен вести полемику, обратился к Богусловскому: — Когда конники покинут нас?

— Сегодня. Как стемнеет.

— Не рискуем ли мы чрезмерно, совершая подобный шаг?

— Рискуем, — искренне ответил Богусловский. — Очень даже рискуем.

Ему было понятно душевное состояние профессора. Там, на равнине, он просто не мог воспринимать всю ту опасность, с какой может столкнуться их экспедиция, ибо идея изучения почти неизученных гор настолько владела им, что любое противодействие он отшвыривал, как отшвыривают обычно злого кутенка, который норовит куснуть, не имея зубов, штанину. Уверенность придавало и то, что находились они постоянно среди местных жителей, добропорядочных, может быть, и не понимающих, для чего едут ученые в горы, но воспринимающих и цель ученых и их самих с великим уважением; либо на заставах, среди столь же добропорядочных и не менее уважительных пограничников, — эта уважительность возвышала ученых в собственных глазах, являлась, вольно или невольно, подтверждением правильности их предприятия — она как бы подпитывала их первоначальную идею. Но вот они среди гор. Величественно-холодных, совершенно безразличных к людским страстям. Не мог не почувствовать себя профессор, как все люди, ибо он такой же человек, бессильной пылинкой в этом молчаливом могуществе, незыблемом, вечном; не мог не понять всю зряшность задуманного, всю мелочность житейской тщеславности. Когда едешь по узкому ущелью, сдавленному хмурыми гранитными стенами, когда слышишь только стук копыт конских, но не обычный, как в раздольной степи, а тревожно-глухой, противоестественный в этой недвижной сонности, когда видишь над головой только полоску неба, да и то не привычного, а с белесыми звездами, — тогда очень о многом думается невольно, неподвластно…

— Очень рискуем, — повторил Богусловский, — но иначе поступить я не могу. Я видел, как расправляется Келеке с теми, кто попадает к нему в руки. Видел я и сожженные бандитом аулы… Правда, Келеке и белоказаков на границе встретят огнем, но исход боя предсказать точно никто не возьмется. А мы? Будем вдвойне, втройне предусмотрительны. Да нас и не мало, по пограничным понятиям, остается. Вооружение сверх табеля. Огнеприпасов вполне достаточно. — Посмотрел на профессора изучающе и предложил: — Можно иначе поступить. Можно возвратиться. Я готов дать команду.

Не сразу ответил профессор. Какие мысли были в те молчаливые минуты в его голове? Ответил наконец решительно:

— Возвращаться не станем. В конце концов, даже я обучен меткой стрельбе.

На противоположном краю плато выехал из ущелья дозорный, поднял фуражку на клинке вверх: значит, путь свободен.

Не весь полуэскадрон повел Богусловский. Большую часть оставил. Приказал:

— Как только стемнеет, без задержки возвращаться. Скрытно только. Вполне возможно, Келеке именно сегодня нагрянет.

Пересекли плато. И только втянулись в ущелье, Богусловский вновь остановил строй. Ученых и тех, кого отобрал с собой, попросил проехать вперед, остальным приказал:

— Пересекать плато после того, как стемнеет. Группами по пять человек. Интервал — четверть часа. Сосредоточиться на той стороне и двигаться ускоренным маршем в распоряжение начальника заставы. До свидания, товарищи.

Ответили пограничники разнобойно, негромко и начали спешиваться. Богусловский же направил коня в глубь ущелья. За ним потянулся кургузый строй, в котором вдвое больше было вьючных лошадей, чем строевых. Оглянулся Михаил Богусловский на строй, на оставшихся пограничников, и неуютно ему стало в этом узком ущелье. Усилием воли он сдержал себя, чтобы не вернуться и не взять с собой хотя бы пяток всадников. Нет, он не вправе был делать этого. Он не мог рисковать больше того, как рисковал.

Начало быстро темнеть. Вскоре все слилось в единый густонастоянный мрак, цокот копыт стал пугающе-звонким. Богусловский подозвал Сакена:

— Дозорных догони. Не проехали бы место ночлега.

— Хорошо, командир.

Порысил в темень и растворился в ней.

Вскоре послал Богусловский еще одного пограничника. С собой оставил только двоих. Перебежчиков. Он им доверял так же, как и остальным, а Васину тем более, ибо, оказавшись невольным свидетелем того, как тот втолковывал азы своим товарищам, стал внимательней приглядываться к бывшему уряднику и определил, что он весьма смышлен и уверен в себе. Тогда и наметил его взять с собой. Предложил даже ему, чтобы выбрал себе напарника из земляков-станичников, который более проворен в ратном деле. Вот теперь и держал их подле себя. Вернее, подле ученых.

Без помех доехали до места стоянки, где уже стараниями Сакена начинал разгораться костер, отчего все вокруг казалось еще более черным.

— Поганое место, — ни к кому не обращаясь, но громко, чтобы слышал Богусловский, проговорил Васин, не торопясь спешиваться. — Мышеловка.

— Сам бы поискал лучше чего, — ответил один из дозорных, который еще несколько дней назад разведал это место. — Тут днем с огнем лучшего не сыщешь.

— Меня не посылали, — без упрека, просто констатируя факт, ответил Васин. И добавил: — Ну да ладно. Бог не выдаст — черт не съест.

— На бога надеяться не станем. Охранять будем себя, — возразил Богусловский. — Всю ночь по два человека. С «гочкисом».

Себе определил Богусловский самое трудное предрассветное время. Спал Михаил тревожно. Слышал, как сменялись часовые. Вот ушел к горловине Васин с напарником. Богусловский заставил себя расслабиться и уснуть на оставшиеся до смены три часа и уже стал засыпать, как услышал тихое ржание своего коня. Похоже, отвечал он собрату, находившемуся не так уж и далеко. Во всяком случае, не далее того расстояния, на которое хватает лошадиного слуха. Сон как рукой сняло. Михаил встал, подошел к своему коню, и догадка его подтвердилась: конь, который обычно встречал хозяина тихим, похожим на радостно журчащий ручеек ржанием, на этот раз даже не повернул головы. Уши коня строго нацеливались на выход из отвилка.

— Ты что? — спросил ласково Богусловский, поглаживая гриву.

Конь ткнулся лишь на миг в плечо хозяина и снова поднял голову и навострил уши. Стоял вкопанно, словно косячный жеребец на страже своего гарема, пока еще не понимая опасности, но уже чувствуя ее.

Прихватив карабин, Богусловский бесшумно зашагал к горловине. Щелкнул прицельной планкой, когда подошел поближе к наряду, услышал ответный щелчок и, определив место, заскользил сквозь темень туда.

Лег рядом с Васиным. Спросил тем тихим голосом, каким могут говорить пограничники: они слышат друг друга, а уже шагах в пяти их голоса совершенно не слышны.

— Ничего не заметил?

— Спешились справа по ущелью. Конь у них вашему ответил. Не конь ваш — проехали бы, глядишь. А теперь дело хуже…

— Много?

— В чулках, похоже. Мягко ступали. Не усек. Однако не мало.

Помолчали, слушая непроглядную темень. Тихо. Совершенно тихо. Усомниться даже можно, не показалось ли все. Но вот цепнул кто-то ножнами за камень. Совсем недалеко. Богусловский вздохнул облегченно. Все становилось на свои места. Правда, позиция не ахти какая, не поманеврируешь даже своими малыми силами, но все же лучше, чем в самом ущелье, где укрыть от пуль могут только уложенные кони.

«Не прав Васин. Сносное место…»

Словно вслух сказал Богусловский эти мысли, ибо Васин тут же возразил:

— Если не сыщем лаза наверх, пощелкают нас, что твоих куропаток.

Вот об этом Богусловский не подумал. И в самом деле, басмачи могут появиться над головой. За скалами они окажутся неуязвимыми, а их огонь будет предельно прицельным. Тоскливо сжалось сердце, но попытался Богусловский бросить себе спасательный круг: «В ущелье не легче бы сложилось».

Но мысль эта не спасательным кругом являлась, а соломинкой для утопающего. Приказал Васину:

— Идите спать. До утра, думаю, басмачи ничего предпринимать не станут.

— Нет! — совершенно непререкаемо ответил Васин. — Я не уйду.

Не стал Богусловский требовать, чтобы его распоряжение было выполнено. Промолчал.

До самого рассвета не донеслось из ущелья ни шороха, ни звука, но Васин не отпускал приклада «гочкиса», а Богусловский держал наготове карабин.

Едва лишь забрезжило, Васин шепнул:

— Пойду лаз искать. И побужу всех.

Вскоре все пограничники залегли, укрываясь камнями, у входа в расщелок, а Богусловский вернулся к лагерю, чтобы вместе с Васиным поискать место, где можно было бы подняться наверх. Но он застал Васина у лошадей. Унизывал тот ремень подсумками. Доложил:

— Нашел. Теперь вот поспешаю.

— Вдвоем, может?

— Вдвоем сподручней, конечно. Да где человека взять?

— Меня возьмите, — предложил Лектровский. — Имею навыки скалолазанья. К тому же и стрелять обучен. Нет, серьезно.

Васин и Богусловский посмотрели на Лектровского. Взгляд у того решительный. Держится уверенно. Не проситель, а предлагающий свою силу.

— Ладно, — согласился Васин. — Патронов набери. Да поживее.

Богусловскому показалось немыслимым взобраться почти по отвесной скале, но Васин ухватился за острый выступ, подтянулся, занес ногу вверх, уперев ее в такой же неприметный выступ, и, змеино перегнувшись, не то чтобы лег, а вроде бы зацепился боком за узенький карнизик, который теперь рассмотрел Богусловский, словно завиток улитки, бугрился диагонально по гранитной скале и, чем выше, тем становился шире.

Васин, передохнув самую малость, пополз ящерицей по карнизу.

«Молодчина — одно слово», — оценивал Богусловский, наблюдавший за каждым движением бывшего урядника.

Повторяя движения Васина, так же ловко распластал свое тело на карнизе и Лектровский. Пополз даже сноровистее Васина.

Уже больше половины проползли Васин и Лектровский, и хотя карниз там намного расширился и ползти стало легче, но оба заметно устали, потому чаще останавливались передохнуть…

Вырвался из тишины одинокий выстрел, Богусловский даже вздрогнул от неожиданности, настолько был поглощен наблюдением за Васиным и Лектровским, а Васина этот выстрел подстегнул, словно удар бича, — торопливо заработал он руками и ногами, забыв, казалось, о том, что с карниза совсем нетрудно сорваться. Заспешил и Лектровский, но не с таким жаром, Не понимал он всех возможных последствий этого первого выстрела.

Еще несколько минут продержалась тишина, но вот густо ударили карабины, а следом и «гочкис» заговорил торопливо языком смерти. Но Богусловский не побежал к горловине, где начался бой, он то смотрел, далеко ли еще ползти Васину, то обводил взглядом кромки окружающих расщелок скал, не появится ли где враг. Карабин держал наготове, патрон загнал в патронник.

Вот Васин дополз до верха, осмотрелся и, стремительно рванувшись вперед, исчез.

«Что это он?! — пронзил вопрос Богусловского. — Увидел кого?!»

И верно, не успел еще Лектровский доползти до верха, как там, куда исчез Васин, хлестнул выстрел, а ему ответило сразу несколько. Там тоже начинался бой. Еще более неравный, чем у горловины. А может, уже закончился?! Васин больше не стреляет. Сейчас появятся басмачи, первым скосят Лектровского, затем…

Сердце Михаила Богусловского сжалось от мысли, что произойдет затем.

Прошла вечность, прежде чем выстрел Васина сиял неимоверное напряжение Богусловского. Басмачи ответили, и Богусловский определил — пятеро. И тоже — не тюхи. Басмачи умели и метко стрелять, и ловко укрываться от пуль.

Подполз к кромке Лектровский. Приподнялся, чтобы снять из-за спины карабин, и тут же пуля прострелила ему плечо. Не упал Лектровский, он, похоже, не понял, что произошло, стащил карабин и только тогда, уже подражая Васину, перекатился через гребень и исчез…

А Васин в это время начал стрелять часто, не давал басмачам вести по Лектровскому прицельный огонь. К Богусловскому подошел Комарнин.

— Мой альпинистский опыт — стены недостроенного Екатерининского дворца у Царицынских прудов, но я не могу оставаться здесь. Я полезу.

— Благодарю. Возьмите йод и бинт.

Пока Комарнин готовился, бой наверху ослабел. Васин стрелял все так же редко. Лектровский палил почти беспрестанно, а ответные выстрелы редели заметно. Когда Комарнин подтянулся и лег на карниз, силы наверху сравнялись. Зато там, у горловины, ни «гочкис», ни карабины не смолкали, и Богусловский решил идти туда. Сразу же как Комарнин проползет самую узкую часть карниза.

Подошел профессор. Спросил:

— Куда меня определите? Альпинист из меня никудышный. Стало быть, дозвольте туда, где все? — и кивнул в сторону горловины.

— Бинтовать приходилось?

— Нет.

— Кашеварить?

— Нет.

— Кормить коней?

— Нет.

— Придется всему этому учиться. Причем — самоучкой. Начните с коней. Попоите их вначале, затем овса дадите. В торбах. Примерно фунта по три-четыре. Как съедят — сена. Тоже экономно. Ну, и кашу одновременно. Не пересыпьте крупы, она разваривается.

Перекинув через плечо две переметные сумки с патронами, зашагал к горловине, продолжая прислушиваться к перестрелке наверху и с радостью улавливая, что Васину с Лектровским противостоит только один басмач. Но вот умолк и он.

«Бог помог увидеть казака, — с теплым чувством думал о Васине Богусловский. — Без него — конец бы нам…»

Теперь ход боя вскоре изменится. Васин с Лектровским и Комарниным ударят по наседающим басмачам сверху и заставят их отступить.

Пограничники у горловины обрадовались и патронам и, особенно, известию, что Васин с молодыми учеными наверху. Они не отчаивались и прежде, им не так уж и редко приходилось иметь дело с многократно превосходящим по силе врагом, они понимали, что, пока не закончатся патроны, басмачи через горловину не пройдут, и только опасность сверху виделась им реальной угрозой. Теперь ее нет.

— Теперь-то чего не жить? — довольно комментировал известие пулеметчик, подсекая короткой очередью басмача, который хотел перебежать за новое укрытие, поближе к горловине. — Теперь-то жить можно! Теперь мы — господа.

Сверху ударили карабины. Один, Васина, — редко, два других начали посылать пули вдогонку друг другу. И словно смерч выхватывал из-за камней наступавших басмачей и уносил их под скалы. Басмачи рассчитывали поднять панику среди пограничников, пострелять их сверху и праздновать легкую победу, но оказались сами в трудном положении: сверху и от горловины доставали пули менее проворных. Однако до полусотни басмачей успели укрыться в безопасной, непростреливаемой зоне.

Да, это еще не победа. Пока что пути ни вперед, ни назад нет. Более того, басмачи станут теперь отвоевывать верх, а там всего три человека и только один из них по-настоящему боец. Но могут они вообще не наступать. Измором возьмут. Самим-то им что беспокоиться о прокорме лошадей и продуктах для себя, они могут сколько угодно осаждать пограничников. Но скорее всего, басмачи не станут сидеть сложа руки. Особенно ночью.

«Голубя пустить? — рассуждал мысленно Богусловский. — Нет, лучше посыльного отправить на Иныльчек. Вернее тут. Сакена пошлю…»

Посигналил Сакену, чтобы отполз тот в тыл, и сам тоже пополз следом. Когда достигли безопасного места, поднялся.

— Прошу тебя доставить донесение на Иныльчек, — начал было говорить Богусловский, но в это время от лагеря донеслись звонкие удары стремя о стремя, а затем громкий призывный крик профессора:

— Завтракать! Завтракать!

Богусловский даже улыбнулся. Словно косарей скликает повариха на стан. Он даже представил себе, как, закинув за спины карабины, зашагают неспешно пограничники к костру, а сверху поскользят по карнизу Васин, Лектровский с Комарниным.

— Ну, молодчина этот профессор. Ну, молодчина, — улыбаясь, говорил Богусловский, но Сакен оставался серьезным. И как бы отвечая Богусловскому, оценил призыв профессора по-своему:

— Умный человек такой, почему головы совсем нет?

Богусловский посерьезнел тоже. Ответил:

— Повоевал бы с наше, сам бы над собой смеялся.

— Зачем ему воевать? Ты воевать будешь. Я буду. Он воду пусть даст.

— Верно. Потому и прошу тебя добраться до Иныльчека. Садись на коня — и скачи. От огня басмачей прикроем.

— Нет, начальник. Ущельем нельзя. Скакать нельзя. Идти нельзя. Горы пойду. Назад немного — трещина есть.

— Далеко?

— Совсем близко. Теперь можно туда, басмача гонял Васин.

— Тогда так: позавтракай, с собой еды возьми — и в путь.

Профессор, встретивший их, весь сиял от удовлетворения самим собой. И хотя это казалось потешным, состояние его было вполне объяснимо: и каша у него получилась, и коням, напоив их, понадевал торбы с овсом. Но главное даже не в этом. Когда стал насыпать в торбы овес, увидел, что он пыльный, и можно было не обратить вовсе на это внимания, он же все торбы подержал в проточной воде. Пыль из овса вымыло, и помягче он стал. Сено тоже щедро смочил. Пусть отмякнет, пока лошади с овсом управляются, аппетитней станет. Он даже удивился, что краском не обратил внимания на его старательность, ни сена мокнущего не заметил, ни вкуса каши. Съел ее вроде бы по обязанности, потому что просто заставляет необходимость его это делать. Хотел даже профессор спросить: «Как моя первая в жизни каша?», но постеснялся. Ждал, не оценит ли краском. И обидно для него прозвучала просьба Богусловского:

— Приготовьте, пожалуйста, для Сакена полбулки хлеба и пару мясных консервов.

— Хорошо, — ответил профессор сдержанно. — Сейчас сделаю.

Сакен взял только одну банку да четвертушку хлеба. Сунул за пазуху и, не слушая никаких советов, сказал решительно:

— Пошли.

Щель, в которую нырнул Сакен, оказалась метрах в двадцати от горловины, и Богусловский с запоздалой тревожностью подумал, что басмачи вполне могли ночью просочиться туда.

«Засаду на ночь придется выставлять».

А днем по щели можно относить Васину и молодым ученым пищу. Раненого Лектровского снять. В общем, хорошо получилось и плохо. Хорошо, что не нужно теперь будет ползать по карнизу, а плохо, что ночью придется сразу всем не спать: двое наверху, двое в щели, трое в горловине. Не в счет только профессор. Пусть за конями смотрит, кашеварит да Лектровского лечит.

«Попоны нужно послать Васину. Днем могут поочередно спать», — определился окончательно Богусловский и немного успокоился.

Не все расчеты Богусловского исполнились. Лектровский не спустился вниз, а Комарнин взял на себя роль обеспечивающего. И за попонами спускался, и за обедом, и за ужином. Вот и удалось всем пограничникам поспать днем сравнительно хорошо.

Длинно тянулся день, но вот подкрались сумерки. Пора всем по своим местам. Коротать ночь, которая покажется еще более длинной.

Затаились в темноте пограничники. Не шевелятся даже. Не потому, что намерены совершенно схорониться от басмачей, а наоборот, чтобы услышать самый тихий шорох, который неминуем, если попытаются подкрасться басмачи к горловине или подняться вверх.

Тихо. Предельно тихо. Уже к полуночи время. Нервы уже не выдерживают. И вдруг — выстрел. Из щели. И вновь тишина.

«Отчего стреляли?! Вроде тихо все!» — думал Богусловский, еще более напрягая слух. И уловил. Вроде бы ветерком потянуло из ущелья. Но воздух неподвижен.

— Ракету!

Взвилась осветительная, и «гочкис» сразу же дал очередь по басмачам, метнувшимся призрачно почти у самой противоположной стены ущелья.

Богусловский сразу же разгадал замысел врага: частью сил перерезать ущелье слева, чтобы полностью блокировать пограничников. Усложнит это оборону, но ничего этому замыслу не противопоставишь. Единственное средство, которое может затруднить басмачам передвижение — это ракеты.

С разными интервалами, то одна за другой, то после продолжительного перерыва, взлетали в небо ракеты, озаряя тусклой желтизной ущелье, и если кто из басмачей не успевал нырнуть за камень, скрещивались на нем пули от горловины, из щели и сверху, от Васина.

Но как ни старались пограничники, басмачи все же исполнили задуманное. И самое неприятное было то, что к щели теперь нельзя было пробраться даже ползком, и силы пограничников оказались распыленными. Один путь для пополнения боеприпасами — карниз. Положение, как говорится, хуже не придумаешь.

Только лишь профессор, казалось, не понимал, что творится вокруг. С рассветом встал. Рассыпал по торбам и замочил овес, замочил сено, распотрошив тюк, и принялся разжигать костер. И вскоре заметался меж скал перемешанный со звоном стремян призывный крик:

— Завтракать! Завтракать!

Куда как нелепо. От горловины поочередно пограничники сходят, а остальные как? Сунулся было пограничник из щели, басмачи тут же открыли огонь.

«Придется по карнизу. Хотя бы один раз в день», — думал Богусловский, прикидывая, кто из оставшихся более ловок.

Никого не пришлось посылать Богусловскому. Верх отрядил своего посланца — Комарнина. Как раз в то время, когда подошла очередь идти на завтрак Богусловскому.

Вместе с профессором он наблюдал, как сползал вниз Комарнин, не зная, чем помочь молодому ученому, и только молил, чтобы у того не случилось неловкого движения. Вот уже Комарнин в конце карниза; вздохнули Богусловский с профессором облегченно, но, как оказалось, преждевременно. Лечь на карниз при подъеме было трудно, оторваться от него еще трудней. Комарнин никак не мог нащупать ногой упора, и положение становилось критическим: либо ползти обратно, либо падать.

— Лошадь! — крикнул профессор радостно, словно сделал великое открытие. Так, наверное, было выкрикнуто знаменитое — «Эврика!»

И подниматься с коня намного проще. Отчего сразу не открылась эта совершенно нехитрая реальность?

Всего одни сутки прошли с того времени, как вызвался Комарнин подняться вверх, а перед Богусловским стоял совсем иной человек. Вроде бы все то же самое: мясистые ноги, та же немужская рыхлость, но теперь отчего-то не замечалась женоподобность его фигуры — перед Богусловским стоял муж, уверенный в себе, но не красующийся своей уверенностью, словно ратные невзгоды, ратные труды его были делом привычным, обыденным. Оттого и заговорил краском с ученым языком по-военному строгим:

— Вместе с продуктами и огнеприпасами передайте наряду в щели, чтобы поднялся наверх. Сподручней будет бить басмачей, если попытаются атаковать. Вам же нужно передвинуться почти вплотную к горловине. Не исключено, что могут басмачи предпринять конную атаку. Ясно?

— Да. Ракетницу бы нам.

— Нет. Мал запас ракет. Почти половину этой ночью израсходовали.

— Не вековать же здесь? Подойдет помощь. Неразумно экономить…

— Разумно! — резко оборвал Комарнина Богусловский. — Очень разумно. И патроны тоже, кстати, беречь нелишне. Стрелять только прицельно. Я не знаю, когда подойдет помощь. Через час, через сутки, а может, через неделю.

Он не лукавил. Если Сакену по каким-либо причинам не удастся добраться до Иныльчека, хотя вроде бы туда рукой подать, то по сигналу голубей (отправлен был уже второй, для верности) помощь и в самом деле подоспеет лишь через неделю. Повторил еще раз:

— Рассчитывать свои силы нужно на долгую оборону. Днем спать поочередно, патроны и продукты экономить. Передайте это всем наверху. И еще учтите: к басмачам поддержка тоже может подойти.

— Хорошо. Передам. Будем все в точности исполнять.

Вроде бы спокойно ответил, но погрустнел взгляд. Встревожили его слова краскома. Очень встревожили. Оно и понятно — молодой, с большим будущим в науке, и вдруг… Надолго ли хватит сил противостоять басмачам, которых и без пополнения много?

Комарнину совершенно не хотелось погибать в этом глухом расщелке.

Не ускользнуло от Богусловского изменение, моментально совершившееся с Комарниным. Понял он и причину этого изменения. Сказал спокойно:

— Перспектива остаться здесь навечно и меня не устраивает. Да и никто, думаю, к этому не стремится. Но выход для нас один: победа. А она может свершиться только нашими руками. — Сделал паузу и повторил настойчиво: — Только нашими руками. Всех нас. Всех! И самое важное: нужно верить, что доживешь до победы. Верить и биться за эту веру.

Высказал все это Комарнину не только для его успокоения, но главное, чтобы сохранить полноценного бойца и без того в редком строю. Сам он вполне верил, что все обойдется, что проводник Сакен уже добрался до Иныльчека, и начальник заставы при любой, самой сложной, обстановке, десяток конников сможет выделить. А это — уже сила. Он понимал, что днем пограничники не станут атаковывать басмачей в ущелье, а дождутся ночи, чтобы ударить неожиданно. Он и поджидал ночь.

Но вот она наступила, басмачи начали наседать. Особенно упрямо лезли к щели, и Богусловский был доволен, что распорядился подняться пограничникам наверх, иначе бы их все равно смяли. А теперь так: в щели пусть с десяток накопится басмачей, но подниматься они могут только поодиночке, и тут преимущество пограничников явное.

Полез было один басмач по тропе вверх, но у самого верха два выстрела в упор сбросили его. Больше желающих не оказалось.

И все же щель в руках басмачей. До горловины оттуда им — один бросок. Как ни жаль ракет, а приходится частить. Зеленые в ход пускать. Вперемежку с осветительными.

Продержались ночь. Дождались неуместного, но вселяющего уверенность перестука стремян и призывного крика:

— Завтракать! Завтракать!

Перемочь теперь день. На следующую ночь наверняка подойдет помощь. Правда, теперь Богусловский не думал так, а заставлял себя так думать.

К обеду налетело в ущелье воронье. Не осмеливались садиться на убитых басмачей, кружились над ними, надоедливо горланя, словно собрались вместе десятки картавых и принялись тренироваться упрямо в произношении чистого «р». Устанет кружиться какой ворон, примостится на едва приметном выступе, но выдавливать свое «р» продолжает.

Появление воронья весьма озадачило Богусловского: ночью не вдруг поймешь, ворон ли пролетел, басмач ли пополз. А ракет не только осветительных, но и зеленых осталось всего ничего. Как сказал профессор, с гулькин нос. Выход один: стрелять туда, где возникает подозрительный шум. Патронов пока еще в достатке.

Так и поступали, когда ночь подошла. Басмачи же начали стрелять по вспышкам. Вот и гремел всю ночь настоящий бой. Только бестолковый. Потерь ни с той, ни с другой стороны не было. И вполне закономерно. Много ли проку от стрельбы в темень? Наступать же басмачи не наступали. Не спешили. Понимали, что вслед за ракетами кончатся у пограничников и патроны. Тогда голыми руками их можно брать.

Понимал это и Богусловский. От прежней уверенности у него не осталось и следа. Он уже корил себя, что не продублировал проводника Сакена. Утром намеревался отправить на Иныльчек Васина. Взамен ему послать наверх одного из тех, кто лежит сейчас рядом. Добровольца.

Забрезжил рассвет. И вдруг в перестрелку, ставшую уже привычной, вплелись новые выстрелы, и число их нарастало и нарастало. Били сверху по ущелью метрах в двухстах правее горловины. Богусловский обрадовался несказанно.

Вот и слева, над щелью, застрочил пулемет, а басмачи, укрывшиеся в ней, по-тараканьи стремительно улепетывали оттуда и неслись влево по ущелью. Богусловский сам лег за «гочкис» и принялся пускать басмачам вдогонку короткие очереди. И вдруг отсек очередь, словно речь на полуслове оборвал: увидел скачущих по ущелью пограничников.

«Сейчас повернете! — злобно подумал о басмачах Богусловский. — Подпущу поближе и попотчую!»

Но басмачи, увидев конников, побежали вперед еще быстрее. Словно врукопашную. И когда до сшибки оставались какие-то десятки метров, крутнули басмачи резко вправо и юркнули один за другим в боковой расщелок. Богусловскому не было видно его, и оттого ему показалось, что исчезли басмачи прямо в гранитной стене. Пограничники осадили коней, несколько бойцов спешилось и, остерегаясь, двинулось к расщелине. Не посмели стремительно кинуться вслед за басмачами, и верно поступили: оставили басмачи заслон.

Началась там вялая перестрелка, которая вскоре затихла — басмачи отступили в горы.

Справа по щели бой шел еще успешней. Вскоре басмачи там были частью побиты, частью пленены. Угрюмая кучка их, окруженная пограничниками, приближалась к горловине. Впереди конвоя шагал начальник заставы. Бодрился, но скрыть предельную усталость ему не удавалось.

Богусловский поднялся навстречу, начальник заставы вскинул руку к козырьку, чтобы начать рапорт, но в это время из расщелка донесся перестук стремян и призывный крик:

— Завтракать! Завтракать!

Вначале недоумение выразилось на лицах пограничников, затем улыбка, а когда из расщелка донеслось в третий раз: «Завтракать!», захохотали пограничники, не сдерживаясь.

Да и что им, оставшимся в живых после двухдневного боя с Келеке, который, не схитри пограничники и не замани его в ловушку, мог даже прорваться через границу, и после только что окончившегося боя, короткого, но тоже не бескровного, — что им было не смеяться весело, от всей души такому долгожданному приглашению, тем более что аппетит нагулялся у них волчий.

В лагере все было как обычно: лошади сосредоточенно опустошали торбы, очередная порция сена размачивалась, чтобы стать мягче и аппетитней, угли догоревшего костра ярко алели, а профессор встречал гостей с подчеркнутым радушием, скрывая за ним свою растерянность. Хотя он и сварил каши побольше, поняв по стрельбе, что подошла подмога, но на такое количество людей не рассчитывал. И чтобы сейчас накормить всех, ему нужно было сотворить чудо, подобное тому, какое совершил Иисус, накормив пятью хлебами всех страждущих. Непосильно простому смертному подобное, да от него никто этого и не требовал. Кашеварить мог каждый пограничник, было бы время.

Профессор остался не у дел. Он поначалу даже пытался помогать пограничникам, но его вежливо оттеснили, а когда он принялся снимать опустевшие торбы с конских морд и раздавать сено, уже хорошо напитавшееся водой, начальник заставы остановил его. Бесцеремонно. Спросил сердито:

— Все время мокрым сеном кормили?

— Да. Я и овес размачивал. Приспособился на всю ночь опускать торбы в воду.

— А что же они понурили головы от такой заботы?! — с явной издевкой спросил начальник заставы. — Мослы выпирать начали?!

— Видите ли… Лошадь, по моему разумению, рождена, чтобы скакать. Ничегонеделание ей противопоказано. Мучаются, вижу. Переминаются с ноги на ногу. Ложатся даже…

— Вы отравили их. Мокрое сено для лошади — смерть медленная. Задали вы, товарищ профессор, задачу.

— Я же как лучше, — растерянно ответил профессор. — Я же чтобы вкусней.

Начальник заставы больше не слушал профессора. Он крикнул двух пограничников, приказал нарезать в ущелье чия и, порубив его мелко, перемешать с овсом. Не проглотишь живоглотом такой корм, пожуешь прежде основательно.

— Неужели необратима моя ошибка? — сокрушался тем временем профессор. — Я же как лучше.

— Обойдется, думаю. Пару дней овсом с сечкой покормим и — трогаться можно. Галопом не побегут, но и не обезножеют на первой версте. А там, глядишь, и вовсе силу наберут. — И повернулся к подошедшему Богусловскому с вопросом: — Что ж не объяснили ученому?

— Да я и сам, признаться, не ведал, что сено мочить нельзя…

— Но казаки, те должны же были видеть. Не считаете возможным умышленное умолчание?

— До коней ли было? Не до них. А злого умысла? Не думаю…

— Вы знаете, — вмешался профессор, — кто-то спрашивал меня: «Мочите?» Я ответил: «Как видите». А он мне: «Ну-ну». И похоже, ухмылку на лице сдерживает.

— Кто, не помните?

— Я покажу.

Им оказался земляк Васина.

Профессора краскомы попросили больше никому об этом не говорить. Порешили, что дальше с собой Богусловский казака-перебежчика не возьмет.

Профессор успокоился и с аппетитом позавтракал. Впервые за эти дни беззаботно, не опасаясь, понравится или нет пограничникам приготовленная им еда, не станут ли они осуждать его неумелость. Он с гордостью за своих учеников слушал рассказ Васина об их смелости и мужестве, о выносливости — один пренебрег раною, второй добровольно вызвался на роль снабженца. Профессор даже немного жалел, что только он один не бился с басмачами. Но прошлого не вернешь, и как только он позавтракал, сразу же пошел к пленным, которые сидели поодаль в тесном кругу под охраной пограничников, чтобы поближе разглядеть врагов.

Какими представлял он себе басмачей? Он вряд ли мог ответить на этот вопрос. Одно было ему ясно: не таких, каких увидел. Лица их, за исключением нескольких, с явными признаками жестокосердия, весьма походили на лица тех, кто на митингах в кишлаках и аулах радостно аплодировал им, ученым. Только эти лица очень грустные. И одеты басмачи были в те же обычные для местного среднего люда одежды.

«Так кто они? Где первооснова, понудившая их взять в руки оружие?» — думал профессор, совершенно растерянный и совершенно не в состоянии остановить поток вопросов, один другого сложней…

Он понимал и принимал мотивы движения крестьян против помещиков, рабочих против фабрикантов и заводчиков, он был всецело на стороне трудового люда, расправившего в конце концов плечи, но то, что он сейчас увидел, никак не укладывалось в рамки его прежних пониманий, которые он уже привык считать истинными.

«У этих тоже нет земли, нет скота. Отчего же они подняли оружие против своих собратьев? Не все же они слепцы?»

Ни на один свой вопрос профессор ответить вот так, сразу, не мог. Он стоял истуканом, не в силах оторвать взгляда от понурых басмаческих лиц.

Появившись еще в ущелье перед плато, сомнение о необходимости всей этой экспедиции не покидало профессора, оно лишь затаилось на время, отступило перед бременем вдруг навалившихся забот, но теперь начало набирать силу.

Нет, он не попросил Богусловского повернуть назад. Он не в силах был этого сделать, ибо понимал, чем обернется подобное решение для Лектровского и Комарнина и что это наверняка расстроит его давнишнюю дружбу с их родителями. Его не устраивала подобная перспектива, он пошел на компромисс и, чтобы хоть немного оправдаться в своих же глазах, как только кони восстановили силы и экспедиция тронулась по маршруту, с величайшим рвением вел не только урочные, но и сверхурочные исследования, доводя порой себя до изнеможения. И без того не имевший лишнего веса, он превратился в сухопарого богомола.

Никому профессор не поведал своих мыслей. Всем виделась только его самоотверженность. Особенно она повлияла на Богусловского. Нет, тот еще не признал себя неправым в том, что противился экспедиции. Он и теперь продолжал считать ее преждевременной, но то, как мужественно вели себя в бою с басмачами и молодые ученые и профессор, и то, как они рьяно изучали ледники и водоразделы — все это не могло не изменить мнения Богусловского. «Одной славы ради на такое не пойдешь, — думал он. — Ими движет время…» Он даже сказал об этом ученым. Под самый конец пути.

Спускались они вниз с хребтов Заилийского Алатау по пойме реки. Осталось позади джайляу с частыми юртами чабанов и табунщиков, где экспедиция получала радушный кров, начались густые тугайные леса с буйным подлеском, и приходилось двигаться медленно, иной раз даже прорубаться через цепкие заросли облепихи, боярышника, шиповника и жимолости. Но даже улитка в конце концов добирается туда, куда стремится. Доползла и экспедиция до озера Иссык — места последней ночевки в горах.

Спешились на большой поляне, где речка шумно вбегала в озеро. Вечерело. По-горному яркое солнце щедро обсыпало южный склон, густо, будто до отказа, набитый разлапистым кленом, листья которого казались в лучах солнца серебристыми; между кленами впрессованно жались, как нежеланные гости за столом, розовостволые березы и седые осины. Воздух стоял недвижно, но листья осиновые дрожали зябко, словно детишки, вылезшие на солнцепек после непомерного купания, — глаз не оторвешь от этого буйно-веселого, изнеженного ярким светом леса. И озеро у этого берега тоже искрилось радушием. Дальше, к середине, оно становилось безразлично-синим, а к северному, крутому, ощетинившемуся гранитными клыками, меж которых росли хмурые вековые сосны, насупливалось. Потрясающий контраст.

Богусловский, раздевшись по пояс, подошел к воде, зачерпнул пригоршню, плеснул ее себе на потную грудь и даже вскрикнул от ожегшего холода.

— Не зря, видать, озеро горячим зовется, — с улыбкой проговорил Васин, который тоже подошел к воде, чтобы помыться. — Вмиг руки в шпоры заходят.

Интересное умозаключение. А Богусловский слышал легенду, вроде бы бросилась в это озеро любившая молодого джигита девушка, которую насильно сосватали за богатого старца. Потрясла соплеменников столь горячая любовь девушки, они и назвали озеро — Иссык. За ужином он пересказал эту легенду. Понравилась она всем. Лектровский даже записал ее себе в блокнот, восхищенно повторяя, что это — поэма, достойная пера Шекспира.

Но восторженность Лектровского и романтические мысли остальных разрушил Сакен. Пояснил спокойно:

— Давным-давно старики озеро Истыком звали. Как дверь. Пришел когда сюда, дальше путь на джайляу есть, открытый.

— Так это же прекрасно! Здесь мы и предложим открыть путь ледниковой воде. Каскад гидростанций даст свет, вода оживит мертвую степь!

Вот тогда Богусловский и признался в своей неправоте. Сказал откровенно:

— За то время, как мы с вами, я убедился вполне: вашими делами движет великая идея!

— Да! И только — да! — с пафосом ответил Лектровский. — Ради народного благополучия приемлемы любые лишения.

Профессор, сосредоточенно молчавший, еще более насупился, а Комарнин улыбнулся.

К исходу следующего дня они спустились в небольшой поселок — конечный пункт экспедиции. Ученым отсюда путь в Алма-Ату, пограничникам — в свой гарнизон. Экспедицию встретила еще на околице шумливая ребячья стая, а в центре поселка уже собрался весь народ. У Богусловского создалось такое впечатление, что здесь знали о времени прибытия экспедиции, но он ничего подозрительного в этом не усмотрел, а, наоборот, порадовался за ученых, о которых донес сюда «узун-кулак» — этот безотказнейший способ оповещения у казахов и в степи, и на джайляу. Но к удивлению Богусловского, профессор принялся настойчиво просить, чтобы митинг отменили.

Кто ж согласится с этим? Митинг состоялся. От ученых, однако, выступил только Лектровский. Пафосно выступил, зажигающе, и долго толпа аплодировала ему. Потом говорили местные. И каждый выступающий искрение, во всяком случае так казалось Богусловскому, благодарил ученых, называл их народными учеными. И удивлялся Богусловский, что профессор не рад этим добрым похвалам, а даже досадует.

Похлопала толпа последнему оратору, вскинули все собравшиеся вверх руки, голосуя за прочитанную резолюцию, председательствующий объявил уже о закрытии митинга, и тут из толпы донеслось громко:

— Подождите!

Богусловский заметил, что смутились устроители митинга, не для анализа заметил, а так, по пограничной привычке, взгляд ухватил, а память зафиксировала, — анализировать в тот момент не было ни времени, ни желания, ибо вслед за выкриком-просьбой на устланное коврами возвышение поднялись мужчины с яркими шелковыми халатами в руках и с подчеркнутой почтительностью надели их на профессора, на молодых ученых и на него, Богусловского. А дехкане неистово хлопали и разноголосо кричали «Ура!».

Богусловский ощутил хотя и мягкую, но заметную тяжесть халата, понял, что в полы его зашито что-то металлическое, хотел пощупать, но только протянул руку к поле, как тот, что надевал на него халат, моментально приподнял ее и принялся пояснять:

— Тут амулет. Пули. Их зашивают самым почтенным людям. Если пули в халате, они — твои. Другие теперь мимо пролетят.

Пощупал Богусловский. Верно, пули. Винтовочные. Улыбнулся наивности поверья. И только осталась в памяти зарубка о том, с какой поспешностью было сделано пояснение.