Орлы летают высоко

9

В начале мая император Наполеон прибыл в Дрезден, где собралось огромное количество придворных, чтобы выразить ему свое почтение. Так же, как и в Эрфурте, здесь были короли и князья; ослепительные военные парады; самые красивые женщины Европы; на этот раз здесь была и его жена, императрица Мария-Луиза.

Мария-Луиза не обладала красотой. У нее были кошачьи манеры, светлые волосы, она имела те роскошные формы, которые так обожал Наполеон; но ее заостренное личико и глазки выглядели глупыми, гораздо более глупыми и менее очаровательными, чем у императрицы Жозефины, даже во времена ее заката. Успех Марии-Луизы у Наполеона объяснялся тремя причинами: ее полным подчинением его воле; неожиданным талантом в постели, приводившим его в восторг; и рождением наследника, которого он так страстно ожидал.

Он не сохранял ей верность, но всегда тепло относился к ней; и она подчинялась ему с сонливой готовностью, уверенная в себе всегда, когда речь шла о работе чувств, но не ума. Как это ни странно, он к ней сильно привязался, настолько сильно, что в минуту сумасшествия во время кризиса в ее родах приказал врачам спасать ее, а не ребенка. Когда ей рассказали об этом случае, она сладко улыбнулась и поблагодарила мужа поцелуем. Но в глубине души императрица презирала его за то, что он оказался обыкновенным ничтожным человечком, который ставил свои личные интересы выше блага династии. С любым другим она могла быть так же счастлива, как и с ним.

Проводились банкеты и приемы, смотры и военные парады, все было рассчитано на то, чтобы поразить воображение русского царя мощью и возможностями французского императора. Никогда прежде Наполеон не казался настолько самоуверенным и властным. Он все еще склонялся к тому, чтобы рассматривать возможность войны с Россией как ошибку, допущенную Александром по нечаянности. Царь склонен к красивым жестам, небрежно замечал он. Вовсе не следует упускать из виду возможность того, что он помарширует туда-сюда, проведет маневры в своей огромной армии, а затем вернется назад в Петербург. Но наедине с Марией-Луизой Наполеон оставлял свое позерство.

После напряженного дня и вечернего приема, на котором присутствовали сотни людей, император отправился в апартаменты жены. Она уже переоделась, вышитое золотом газовое платье было снято, сказочная диадема и ожерелье положены под ключ в шкатулку для драгоценностей. Она сидела перед туалетным столиком, накручивая светлые пряди волос на палец и поглядывая на себя в зеркало.

Бонапарт уселся на ее шезлонг, сгорбившись, опустив руки между колен.

– Сегодняшний прием прошел прекрасно, – заметила Мария-Луиза.

Наполеон мрачно взглянул на нее.

– Как обычно, – отозвался он. – Слава Богу, это был последний, завтра я отправляюсь на границу.

Императрица пальцами передвинула волосы на висок и слегка нахмурилась, неуверенная в том, насколько эта новая прическа идет ей.

– Я буду ужасно скучать без вас, сердце мое, – сказала она. – Может быть, он в самый последний момент остановится все же на мире.

– Александр и не думает о мире. Я в течение нескольких недель подозревал об этом, хоть и вынужден был приставляться перед всеми этими дураками в Дрездене. Он уже принял решение о войне. Мария, и он ее, получит теперь, каковы бы ни были ее последствия.

Она повернулась и взглянула на него, пораженная его мрачным тоном и выражением лица. Он выглядит больным, вдруг подумала она, больным и очень усталым. На него это было совсем непохоже – чувствовать подавленность перед кампанией.

– Вы выиграете, сердце мое, – произнесла она. – Ведь вы же всегда выигрываете.

Он смотрел не отрываясь на пол, сжимая и разжимая кулаки.

– Я выиграю. Не сомневайтесь в этом. Но именно в этой войне я не хотел бы участвовать. Видит Бог, я доверял ему, а он пошел против меня! Мне следовало бы это предвидеть. В Эрфурте я подозревал его. Если бы в тот момент ваш отец не собирался пойти на меня войной, я бы напал на него и еще тогда победил!

Кошачьи глаза императрицы изменили цвет, когда она услышала об императоре Франце и о той кампании, в результате которой ее отослали во Францию в качестве платы за поражение. Затем она вновь обернулась к зеркалу. В конце концов этот человек – варвар, поэтому не следует удивляться, когда по временам ему изменяет хороший вкус.

– Почему бы вам не попытаться и не закрепить мир прямо сейчас? – предложила она.

Он хмуро посмотрел ей в спину.

– И унизить себя перед всей Европой! Где же ваши мозги, мадам?

– Вы могли бы сказать, что он просил о нем, – ответила Мария. Она недовольно надула губки своему отражению в зеркале. – Думаю, что мне следует сказать, чтобы мне зачесывали волосы повыше…

Прошла минута, и Наполеон поднялся и подошел к ней сзади.

– Извините, моя дорогая. Это был весьма мудрый совет.

Глаза его сузились, и она следила за ним в зеркале, думая, что, как это ни странно, этот маленький человечек по временам выглядел очень устрашающе.

– Ему сейчас, вероятно, мешает гордость. Если мне удастся продемонстрировать силу, пересечь границу, а затем направить к нему посланника… Возможно, он будет рад избежать сражения. Тогда вся проблема разрешится…

Он положил ей руки на плечи, и она тут же прижалась к нему. Император наклонился и поцеловал жену сзади в шею. Она закрыла глаза и с наслаждением предалась своим ощущениям. Ей нравились его руки, они были белыми и изящными, можно было подумать, что они принадлежали благородному человеку… В ее голове, уже затуманенной чувственностью, промелькнула мысль, что ей действительно удалось сказать что-то умное.

– Не все еще потеряно, – пробормотал Наполеон, прижимая ее к себе. – Если мне придется драться, я буду драться за вас, моя Мария, и за нашего сына. Если потребуется, я сотру Россию с карты, но я выиграю!

Чуть позже он заснул, а она осторожно стала высвобождаться из-под тяжести его тела, стараясь не разбудить его, ища объяснение тому, почему на этот раз все было как-то необычно для их супружеских отношений. То, что она почувствовала, но не смогла определить, было новым и для самого Бонапарта.

Это было отчаяние.

Несколько минут она лежала, размышляя об этом, а потом спокойно заснула.

На следующее утро Наполеон покинул Дрезден во главе огромной кавалькады, чтобы объединиться с Великой армией на левом берегу реки Неман.

В разгар удушающей июньской жары Александр со свитой прибыл в Вену под предлогом смотра расположенных там войск и проведения маневров, а на самом деле он интересовался своей армией с той же целью, что и Наполеон.

Для местной аристократии приезд царя означал ряд празднеств и развлечений. Каждый вечер устраивался либо бал, либо обед в честь Александра, и в то время, пока в нескольких милях отсюда на противоположном берегу Немана расположилась французская армия, прекрасные женщины танцевали с ним, флиртовали и потом до конца жизни сохраняли воспоминания о его обаянии. Днем собиравшиеся вокруг царя группировки пререкались и ссорились между собой.

В соответствии с генеральным планом Фуля, русские войска были поделены на две мобильные группы. Главная часть войска находилась под командованием литовца шотландского происхождения Барклая де Толли. Стержневым моментом русской стратегии являлся укрепленный лагерь, построенный в изгибе реки Двины. По плану Дрисский укрепленный лагерь должен был преградить дорогу Наполеону, и решающая битва войск, возглавляемых Барклаем де Толли, должна была состояться недалеко от него, а Багратион со своими войсками держался в стороне, чтобы сдерживать французов с тыла и флангов.

Александр одобрил план и расположил силы русских соответственно, но тут же развернулась кампания по оказанию на него давления с трех сторон. Аракчеев и Барклай де Толли осудили теорию Фуля так же энергично, как поддерживали ее немецкие эмигранты тактики, а Багратион в случае претворения в жизнь этого плана предрекал катастрофу.

Еще одна политическая группировка настаивала на том, чтобы царь сам возглавил армию и вел войну.

Однако воспоминания об Аустерлице и Фридланде еще слишком явственно вставали перед внутренним взором Александра, хотя его сторонники, казалось, уже забыли о них. Он отказался от их предложения.

Четвертая политическая клика из его окружения потребовала, чтобы он заключил мир с Наполеоном как можно быстрее, и эту группу возглавлял его брат Константин. Благодаря своему такту и политическому умению Александру удавалось не опускаться до бушевавших вокруг него ежедневно ссор и раздоров. Поддерживая Фуля, он внимательно прислушивался и к его соперникам. Царский иммунитет позволял ему взвешивать достоинства каждого аргумента, прозвучавшего на многочисленных совещаниях.

Он поддерживал Фуля и при необходимости будет продолжать поддерживать его и дальше, но сначала необходимо вынудить Наполеона совершить агрессию, что поставило бы его в положение ответственного за развязывание войны.

Французский посланник генерал де Нарбонн был встречен с исключительной любезностью и отослан назад с ответом, что царь не имеет желания проливать кровь, но никогда не согласится с тем, что может быть сочтено бесчестием для его страны.

– Все штыки в Европе, – добавил он, – если бы они были сконцентрированы на моей границе, не поколебали бы мою решимость.

После этого наступила тишина, зловещая тишина, а аристократы Вены соперничали в это время друг с другом в попытках воздать большие почести Александру и его свите, спорили о лучшем способе побороть французов. Раздавались даже такие голоса, которые утверждали, что Наполеон вообще не будет наступать.

Вечером двадцать четвертого июня Александр присутствовал на балу в доме местного помещика. Это было блестящее собрание, которое украшали необычайно хорошенькие женщины, и император впервые на протяжении нескольких недель получал настоящее удовольствие. Он чувствовал себя расслабленным и веселым, на несколько часов тень надвигавшейся войны и проблемы, связанные с ней, отодвинулись на второй план. Даже Аракчеев, разговаривавший с группой офицеров в углу огромной комнаты, где проходил ужин, улыбался. Звуки музыки, доносившиеся из зала, смешивались с голосами и смехом; Александр рассеянно прислушивался к ним, не забывая в то же время отпускать комплименты восхищенной группе польских дам.

Он заметил, как в гостиную вошел Балашов, и неожиданно вспомнил о Сперанском и о той ночи, когда Балашов арестовал его. Сейчас Сперанский находился в Перми, приговоренный к пожизненной ссылке… Он все еще продолжал писать письма, прося о милости, письма, которые так и оставались без ответа и поток которых скоро должен был прекратиться, так как его тюремщикам было приказано отобрать у него перья и бумагу. Балашов пробирался к царю. И в этот момент Александр разглядел выражение его лица.

– Простите, позвольте мне удалиться на одну минутку, – сказал он, обращаясь к ближайшей из стоявших с ним женщин, и быстро направился навстречу шефу полиции.

– Ваше величество. – Балашов поклонился ему и огляделся. – Мне нужно с вами поговорить.

– Что случилось? Говорите тихо, нас никто не должен услышать.

Балашов прошептал что-то на ухо склонившемуся к нему Александру, и, когда царь выпрямился, лицо его заметно побледнело. В сопровождении Балашова он вышел из комнаты; через несколько минут были вызваны Аракчеев и сменивший Сперанского адмирал Шишков.

Ранним утром этого дня передовые отряды Великой армии пересекли Неман и вторглись в Россию.

Через Неман были переброшены понтонные мосты, и три огромных колонны французских войск форсировали его вблизи города Ковно. От одного полка, вступившего на русскую землю, к другому неожиданно пронесся все усиливающийся гром приветствий, когда Наполеон появился на коне и переехал на нем через мост. Шум все усиливался и достиг высшей точки, когда он ступил на берег и застыл на минуту, подняв в приветствии руку.

Люди валом валили через мосты, колонны вытягивались и покрывали собой дороги. Тяжелые повозки сталкивались, покачивались и съезжали вниз на берег; в них везли снаряды, одежду, лекарства, продукты и всяческие другие припасы. За ними следовало и другое оснащение. А пока французские войска могли снабжать себя тем, что встречали на своем пути.

Уже после нескольких часов, прошедших с начала нашествия, стали ясны две вещи: в радиусе нескольких миль не было ни одного русского солдата, а сама страна представляла собой песчаную пустыню. Проселочные дороги были уничтожены проходившими людьми и лошадьми; для животных не было нормальных пастбищ, а императору и его войскам негде было укрыться.

Но приказ о выступлении был отдан, и медленно все это скопище людей начало двигаться по направлению к своей цели – Вильно, где их наверняка ждал для битвы царь. Но когда они дошли до Вильны, то обнаружили, что русские отступили.

В деревне Риконти разведчики привели русского дворянина, который называл себя посланником царя. Это был Балашов. Его отвели в штаб Наполеона, где он передал протест Александра против вторжения в его страну без объявления войны. Наполеон набросился на дворянина, оскорбляя его и угрожая ему в самых ужасных выражениях, но Балашов уставился в пол и, казалось, ничего не слышал. Его молчание и то, в каких выражениях было составлено послание Александра, довели Наполеона до крайней степени ярости.

– Где дорога на Москву? – внезапно закричал он.

Балашов поднял глаза и равнодушно посмотрел на него.

– Вопрос вашего величества ставит меня в затруднительное положение. У русских есть поговорка, как, впрочем, и у французов, что все дороги ведут в Рим. Чтобы добраться до Москвы, нужно выбрать ту дорогу, которая вам нравится. Карл XII шел через Полтаву.

Наполеон проглотил комок. Полтава, где шведские захватчики были уничтожены Петром Великим в 1709 году, Полтава…

Он повернулся и вышел.

Балашова провели через посты французов и отправили назад к царю.

Александр вместе с основными русскими силами, возглавляемыми Барклаем де Толли, отступал к Дрисскому укрепленному лагерю в соответствии с официальным стратегическим планом. Багратион с меньшими силами, состоявшими из двадцати пяти тысяч человек, ждал в Волынской губернии. Если бы французы подошли достаточно близко, чтобы атаковать Барклая, Багратион ударил бы с флангов.

За собой армия российского государя по его личному приказу оставляла сожженные поля и деревни. Ничего не оставлялось захватчикам. Враг должен был попасть в тлеющую пустыню, оставленную людьми, которых согнали с мест собственные войска. Любое возможное укрытие разрушалось, скот угоняли или забивали.

За время своего длинного марша к Дрисскому лагерю Александр проезжал через руины городов своей родины, через деревни, дым от которых поднимался в летнее небо, через золотые поля пшеницы, вытоптанные его собственной кавалерией, мимо забитых колодцев, останков коров и лошадей, гнивших под горячим солнцем.

– Пустыню, – пообещал он, – где ничего не растет и не движется, застанут солдаты Бонапарта. Они ничего не получат с русской земли.

Внешне не было заметно, чтобы картины разорения, трогали его. Александр ничего не чувствовал, потому что он не смел позволить себе этого. Невидящими глазами он смотрел на сцены разорения и нищеты, понимая, что его войска обрекали крестьян на голод и смерть. Царь с безразличием осознавал, что русские солдаты, подобно захватчикам, грабили и насиловали. Теперь для него ничто не имело значения. Если понадобится, он разрушит всю Россию, но не оставит в пользу французов ни зернышка, ни одной целой стены.

Барклай де Толли проводил многие часы, совещаясь с государем. Непреклонный человек, осторожный и практичный, он был глубоко уверен, что прусская стратегия приведет к несчастью.

– Если мы встретимся с Наполеоном до Дриссы, то все потеряно, – заявил он, когда они ехали вместе на лошадях.

Александр перекинул повод в одну руку и вытер потное лицо платком.

– Фуль абсолютно уверен в своем плане, – ответил он. Они ехали уже несколько часов, и большую часть времени де Толли пытался убедить его не слушать прусских генералов и рискнуть провести подготовленное сражение.

– Фуль – немец, ваше величество. Он уверен, что прав, и, Бог свидетель, когда немец думает, что он прав, более упрямого дурака не сыскать! Мы же имеем дело с Бонапартом, а не с Фридрихом Великим! Разве можно себе представить, чтобы он по нашему желанию атаковал Дриссу и позволил Багратиону окружить себя? Нет, ваше величество, говорю же вам, я не попался бы в подобную ловушку, а значит, и он не попадется. Он сметет Багратиона, вот что он сделает, а потом примется за нас. И какая тогда будет польза от плана Фуля? Ради Бога, ваше величество, оставьте этот план, пошлите за Багратионом и объедините ваши войска, пока еще не поздно.

– Багратион говорит то же самое, – ответил Александр. – И моя сестра убеждает меня в своих письмах слушаться его.

Нахмурившись, он обернулся к Барклаю, и тут главнокомандующий заметил, насколько усталым он выглядел. Лицо царя было изможденным и осунувшимся от постоянного недосыпания.

– Если Фуль ошибается, я отстраню его. Я отстраню любого – вас, Багратиона, Аракчеева, – но эту войну я выиграю. Мы осмотрим Дриссу, как только прибудем туда. К тому времени, возможно, появятся какие-нибудь новости о передвижениях Наполеона.

Прибыв в Дриссу, Александр отправился осматривать укрепления в сопровождении самого Фуля. Генерал, хмурый, с покрасневшим лицом, вышагивал в нескольких шагах позади царя. Он воспринимал этот осмотр как личное оскорбление. Многие годы ушли на то, чтобы выработать этот план, его теорию, которая вела к победе, а теперь эти несчастные русские пытались пересмотреть его. Он намеревался прямо спросить об этом у императора, но удобный случай не подворачивался. Александр показался ему неожиданно отчужденным и холодным, когда обходил весь бастион в полной тишине, которую никто не смел нарушить. Сохраняя молчание, он вернулся в свою штаб-квартиру, где нашел курьера, ждавшего его вместе с Аракчеевым.

– Ваше величество! – начал Аракчеев, как только Александр вошел. – Ваше величество, Бонапарт направил маршала Даву с войсками в направлении Волыни.

– Я так и думал, – обернулся к нему Барклай. – Он собирается атаковать Багратиона! Господи, Боже мой, он расколет наши силы! Если он столкнется с Багратионом и победит его, тогда все кончено!

– Чепуха, чепуха. Это ложный маневр. Он атакует Дриссу; по моей теории он должен… – Дальше Фуль не продолжал, и Барклай повернулся к нему.

– К черту вашу теорию! Теперь вы видите, к чему она нас привела!

– Господа! Одну минутку! – вмешался Александр, и голос его звучал резко. Он побледнел, и выражение его лица заставило замолчать даже Фуля.

Он снял перчатки и бросил их в кресло. Потом заговорил очень мягко:

– Мы отказываемся от вашего плана, генерал Фуль. Вы свободны.

Фуль смотрел на него какое-то время, не в силах выговорить ни слова, затем с трудом поклонился и вышел. После того, как дверь закрылась за ним, наступила минута гробового молчания.

– Мы выведем гарнизон из Дриссы и объединимся с вашими войсками, – обратился Александр к Барклаю. – Какие новости от Багратиона?

– Никаких, ваше величество, – ответил Аракчеев. – Ему скорее всего даже неизвестно, что французы двигаются на него.

– Тогда сейчас же пошлите донесение. Прикажите ему не вступать с ними в бой и отступать к Витебску. Там с ним воссоединится основная армия. Поспешите! Барклай!

– Ваше величество! – Главнокомандующий выступил вперед, раскрасневшийся от того чувства радости, которое он испытывал от отставки Фуля, от возможности вести войну так, как он считал необходимым.

– С сегодняшнего дня вы вольны выбирать тот путь, который сочтете нужным. Я оставляю армию и возвращаюсь в Санкт-Петербург, возлагая на вас всю полноту ответственности. Что вы намерены делать?

– Я предлагаю отступить, – спокойно произнес Барклай. – Я буду заманивать Наполеона за собой до тех пор, пока он будет следовать за мной, не вступая с ним в сражение. Отдельные отряды могут нападать на него, отсекая отставших. Я выполню все ваши приказания и буду разрушать все. Если он не сможет снабжать свои войска провиантом, они будут голодать. И чем сильнее будут растягиваться его линии коммуникаций, тем слабее он будет становиться! Сейчас июль, ваше величество. Если он заберется достаточно глубоко в глубь России, то Россия сама справится с ним.