Осада Азова

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У ног султана Амурата лежал поверженный город Багдад-Дер-эс-Салам – жилище мира!

Султан въехал в дымящийся древний город как победитель – с большим турецким знаменем, на белом арабском коне, убранном золотом и серебром. Он въехал точно так, как двадцатидвухлетний Магомет II – один из величайших султанов – въезжал в побежденный им Константинополь: гордый, сильный, устремленный взглядом вперед.

Магомет сказал тогда грекам, храбро защищавшим Константинополь: «Безумные греки! Я вижу вашу хитрость и понимаю ее. Откажитесь от ваших намерений, пока не поздно. Глупцы! Вы не можете что-либо сделать противу нас, вам не будет удачи. Вместо возвращения потерянного вы потеряете и то, что у вас еще осталось!»

И с этой минуты дни Византийской империи были сочтены.

Багдад пал после десятилетнего сопротивления! Последние сорок дней и сорок ночей были наполнены непрерывным грохотом орудий; сорок дней и сорок ночей штурма бушевало сплошное море огня и дыма. Огонь пожирал все, а дым заволакивал не только мечети и белые иглы минаретов, стены города, дворцов и торговых лавок, но и все высокое и просторное небо.

Сорок дней и сорок ночей потоки крови ручьями стекали к берегам Тигра. Они окрасили реку, разъединявшую Старый и Новый Багдад.

Сорок дней и сорок ночей снопами валились на кре­постных стенах и перед ними воины.

– Безумные персы! Ваши дни сочтены, – говорил Амурат. – Нет вам больше торговой дороги в Индию! Нет вам путей в Европу и Азию. Нет больше вашей силы и могущества. Есть наша власть над всеми царями и народами. Дорога в Индию открыта только для меня. Теперь я могу идти на Русь, на Азов!

Конь Амурата, храпя и вздрагивая, водил глазами, шевелил серыми ушами и осторожно ставил копыта на трупы, усеявшие мостовые Багдада.

На Арабском базаре валялись разорванные ядрами туши красивых и выносливых коней, не имевших себе нигде равных. А рядом, на Верблюжьем базаре, разметанные турецкой страшной артиллерией, лежали «корабли пустыни» – верблюды, незаменимые для арабов животные.

Не могли найти себе убежища на рынке рабов и невольники. Убитые стрелами, свинцом, ядрами русские, болгары, сербы, украинцы, албанцы, индусы, негры тысячами валялись на земле. Они нашли свой последний приют в Багдаде.

Длинные белые иглы минаретов, подкошенные трехпудовыми каменными ядрами, клонились одна к другой и, как будто обнявшись, окутанные черным дымом и пылью, с шумом рушились на землю. Перед султаном корчились в судорогах раненые.

Амурат остановился и воздал благодарность аллаху. Муллы, монахи с крестами, обожженные женщины в рваных платках, с грудными детьми сидели и стояли среди искалеченных трупов защитников города и молили у султана пощады, крова и хлеба.

Старый араб в чалме, из-под которой выбивались длинные запыленные волосы, в рваной грязной одежде стоял перед султаном с протянутой костлявой, желтой, как воск, рукой. Он глядел на султана тусклыми, безжизненными глазами и, не произнося дрожащими губами ни одного слова, просил. Он просил хлеба.

Султан указал рукой на убитого верблюда-дромадера, которого жадно рвали на куски голодные багдадские собаки, и сказал:

– Дромадер – лучшая порода верблюдов. Он дает голодному хорошее мясо и молоко. Он дает лучшую шерсть, которую ты можешь продать на базаре и купить себе не такое платье, какое ты носишь сейчас.

Араб укоризненно поглядел едва видящими глазами на пышно одетого молодого султана. Потом он отвернулся и, тихонько застучав длинным посохом по камням, пошел восвояси.

Султан счел взгляд араба оскорбительным. Он не казнил старика, а велел привязать его к плоту, положить рядом с ним белую козу с длинными ушами и пустить по течению реки Тигра в оскорбление персидскому шаху Сефи I.

Багдад – жилище мира! Его брал штурмом и разрушил до основания Чингис-хан. Внук Чингис-хана, хан Хулаг, пришел с монгольскими войсками через сорок лет, завоевал и опять разрушил город. Тимур в течение семи лет завоевал всю Персию, дважды брал приступом Багдад, дважды разрушал его. Багдад был взят снова персидским шахом Исмаилом. Султан Сулейман, «великий, великолеп­ный, победоносный», снова взял и жестоко разрушил Багдад. Персидский шах Аббас отвоевал Багдад, и теперь, через пятнадцать лет после его смерти, его преемнику шаху Сефи I пришлось уступить Багдад султану Амурату.

Таких разрушений в Багдаде еще не бывало.

Султан Амурат продолжал свой путь по горящему городу. Возле дымящейся башни Кис-кулесси – Башни девы – султана встретили дикой пляской воющие дервиши[5], подпоясанные веревками. С растрепанными длинными волосами, все босые, рваные и обгорелые, они в диком экстазе молились, плясали, дергались, размахивали руками.

Их было очень много. Султан не мог двигаться дальше. Дервиши запрудили всю улицу.

Их бледные и худые лица были покрыты потом, глаза смотрели куда-то вдаль и уже не видели ничего кругом; тела дервишей дрожали от напряжения. Кладя руки на плечи друг другу, они кричали без конца:

– Аллах-ху! Аллах-ху!

Султан смотрел на этих жалких оборвышей без следа волнения в душе или участия. Он много раз видел воющих дервишей в Стамбуле. Они напоминали ему голодных собак, с которыми он так хорошо надумал было расправиться в своей стране: желая очистить Стамбул, велел перехватать всех собак и отправить их на остров Проти. Его люди так и сделали, но противный ветер задержал судно, едва не перевернув его на море, и жители Стамбула, видя в том гнев божий, упросили султана вернуть судно с собаками. Теперь собаки свободно живут в Стамбуле, плодятся и издыхают прямо на улицах.

«Уничтожить бы и этих воющих собак», – подумал Амурат, но не отдал жестокого приказа. Пусть живут. Ведь Багдад пал, и в его султанской чалме сверкнет еще один драгоценный восточный алмаз.

В поверженную крепость входили турецкие войска. Янычары с пищалями. За ними конница. Над колоннами реяли войсковые знамена. На самом высоком древке покачивался белый конский хвост. За бунчуком – три больших знамени, каждое в сто локтей длины. На древках этих знамен сверкало позолотой большое сердце с мешочком из золотого бархата, в котором хранился закон Магомета: «Не щади живота своего и головы своей ради магометанской веры!»

В крепость вошел Большой султанский полк. За ним, вытянув длинные шеи, шагали верблюды, тянувшие за собой тяжелые осадные орудия.

Багдад пал. Багдад лежит у ног султана. Во веки веков прославил себя Амурат этим.

Теперь очередь за Азовом. Да поможет аллах исполнить смелые предначертания султану Амурату!

Сопровождаемый свитой, султан молча поехал на молитву в мечеть Джали-эль-Зук-эль-Газель.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Султан и ближние его люди поспешили в окрестности Касре-Ширина, чтобы заключить там с персидским шахом выгодный мирный договор. Оставив войска в Багдаде, не снимая с земли своего шатра, султан уехал со свитой, дав грозное распоряжение очистить город от руин, укрепить его заново!

Опасаясь чумы, семь звезд-наложниц, подаренных матерью, он поместил в своем шатре.

Более тысячи других наложниц, полученных как дань от побежденных, султан разместил в других своих шатрах.

Семи своим звездам, которые едва не разодрались, султан доверил, чтоб не сидели без дела, подсчитать и разложить в особом порядке военную добычу, составлявшую 17250 фунтов золота, 28250 фунтов серебра, 200 фунтов жемчуга, 58 фунтов драгоценных камней, 1000 кусков тончайших шелковых тканей.

Слонов, лошадей и верблюдов подсчитывали муллы, состоявшие на службе при войске.

Персидские послы, растерянные и бледные, были приняты султаном в день его приезда в богатом Касре-Ширинском дворце. Они подарили султану двадцать пять серебряных блюд величины вполне достаточной для того, чтобы уложить на каждое жареного ягненка. На блюдах россыпью лежали драгоценные камни. Они привели ему сто сильных и крепких рабов, сто арабских, сирийских и малоазиатских коней, сто прекрасных индийских и китайских фарфоровых сосудов, наполненных лучшими винами.

Выпив вина, султан стал кричать на послов, обзывая их вонючими персидскими шакалами, размахивая перед их неприкосновенными посольскими лицами кулаками, щипая их за щеки, и обещал выдрать с корнем по одной волосине все их рыжие, крашенные хной бороды. Султан требовал от них возмещения убытков в десять крат, требовал сдать все главные города, все большие корабли и глав­ную артиллерию, а нет, – так от столицы Персии Исфагани он не оставит камня на камне!

Султан объявил сумму золотой казны, какую послам надлежит немедля принести и без лишних, мудреных посольских кривых слов положить к его ногам. Он требовал нарядить ему сотни верблюжьих караванов, груженных коврами, шелками и другими ценными товарами, сто табунов арабских и персидских коней, пятьдесят табунов верблюдов-дромадеров, двадцать пять табунов мулов, пятна­дцать табунов белых и черных ослов и полторы тысячи молодых персиянок для султанского гарема.

Он требовал выдачи всех турецких пленных, взятых персами в разные времена.

Он требовал от шаха отдать в полное султанское подчинение всю Месопотамию с городами Багдадом и Басрой.

Персидские послы молили о милости, ссылаясь на скудость, наступившую в их государстве; они торговались за каждого лишнего коня, верблюда и буйвола, за каждую золотую монету…

– А вы, шакалы, не торгуйтесь со мной! – кричал султан. – Будете торговаться, возьму больше того, что прошу! Вас не отпущу в Исфагань, изморю всех голодом. Помрете – брошу в пустыню диким зверям. Я приволоку сюда вашего трусливого шаха Сефи и сделаю с ним то же самое! Я позабыл еще потребовать от него за мое великое милосердие и терпение всю шахскую конюшню.

Султан знал, что наилучшие кони чистейших арабских и других кровей находятся в конюшне шаха. В ней стояло две тысячи коней, из которых тысяча – всегда оседланных, готовых к делу.

А когда послы, широко раскрыв испуганные глаза и схватившись руками за головы, стали просить о пощаде, он потребовал от них еще вьюк яхонтов, вьюк алмазов и рубинов, сто вьюков дорогих товаров.

– И привести мне непременно, – закончил султан, – коня по имени Хан!

Послы задрожали. Они сказали султану:

– Но как же Сефи Первый расстанется с таким конем? Подобных ему нельзя встретить ни в Алжире, ни в Египте, ни в Басре, ни в Тунисе. Такой конь не имеет цены.

– Знаю! – кричал султан. – Знаю и потому требую! Приведите ко мне Кигляр-сарыляры[6].

Один посол, подняв руки к небу, сказал по-турецки:

– Бисмиллахи аллахума салыалей![7] Ниспошли на султана твою милость. Сефи отдаст тебе самую большую жемчужину, какую он имеет, но этого коня он не отдаст! Помилуй нас, о великий и милосердный султан. Ведь если мы скажем шаху о твоем требовании, он прикажет казнить нас.

Султан расхохотался и прогнал послов.

– Не подпишет шах такого мира, – кричал он им вдогонку, – истреблю всех персов, сожгу и разорю все! Подпишет – не трону. Пойду на Русь! Теперь для меня все дороги морские и сухопутные открыты. Я отпускаю вас в Исфагань, к Сефи, к моему любезному брату и другу.

И снова расхохотался. Военачальники Амурата, стоявшие вокруг, хихикали ему в ответ…

Персидский шах вскоре согласился на все требования турецкого султана и 17 мая 1639 года подписал мирный договор.

По этому договору, как это ни горько было персидскому шаху, в руки Турецкой империи перешла за малым исключением вся Месопотамия с городами Басрой и Багдадом. Во владении персидского шаха остались города и села к востоку от города Синджара.

Султан Амурат вернулся в Багдад, в свой лагерь, где его ждали не только звезды гарема, но и гонцы из Стамбула и других городов Турции, с Кавказа, из Крыма, Синопа, Трапезонда. Ждали с похвалой, с подарками за одержанные над персами блистательные победы. Они привезли с собой много писем.

«О великолепный, всеми чтимый, непобедимый и благородный султан султанов! – писал поэт Эвлия Челеби. – Солнце и разум Востока! Ты, великодушный и храбрый, превзошел всех султанов! Ты покорил мир, который раскроет тебе все свои богатства. Магомет II Завоеватель осаждал Константинополь пятьдесят четыре дня. Ты же взял Багдад за сорок дней. Слава тебе, мой повелитель, хвала аллаху!

Исходил я много высоких гор, крутых ущелий кавказских, переплывал бурно кипящие реки, спал на сырой земле, ел рыбу сырую, сухую траву, пил соленую воду. Все мои мысли были только с тобою, а все дела творил я только для тебя, мой высокий, великолепный, всегда чтимый султан султанов!

Земберекжи-паша – начальник твоей артиллерии, которому ты, султан султанов, поручил готовить под Азов осадные орудия, – бросил меня, несчастного, на берегу горной реки раздетым и голодным. Он пошел в одну сторону, а я пошел той главной дорогой, которую мы избрали вместе с тобою, – берегом Черного моря. Бывал я в двадцати двух сражениях, пять лет тому назад ходил с отцом в поход против Эривани, бывал в воинских делах с тобою. Но такой великой тягости в пути еще никогда не испытывал. Помоги мне аллах! После долгой ходьбы мы пришли к племени Кечилар; их страна – настоящий рай, семьдесят пять деревень. Они могут выставить нам до десяти тысяч воинов, по большей части конницы. Они все богаты и хищны. Мы гостили в деревне Гаке, в доме абхазца по имени Сефар-ага, который после моей первой молитвы сказал: «Великий пророк, все, чего захотел султан, сбудется. Горы этому будут свидетелями и моя седая голова. Азов будет взят, враг будет повержен. Азов можно уже считать в руках султана».

Сефар-ага приготовил для нас пир из десяти барашков…

Мы пошли далее на северо-запад и повстречали там жилище племени арт, которое многолюднее племени кечилар, но уступает ему в мужестве. Тридцать тысяч человек слово свое держат. Их бек приветствовал нас и подарил двадцать баранов и три диких козы. Бек сказал, что-де нам под Азов ходить незачем, мы там ничего не теряли. Пойдем – потеряем. А еще он спросил меня: «Вы хотите русских победить?» – «Да», – ответил я. Он сказал: «Русских легче перебить, чем победить».

Я был немало удивлен этим.

Мне приходилось много раз молиться. И аллах, видно, услышал своего пророка. Он всегда спасал меня.

Пройдя в три перехода берегом моря лесистые края, высокие горы, среди которых множество сел и малых полей, мы обнаружили храброе племя камши, состоящее из десяти тысяч воинов. Это племя неоднократно побеждало племя арт, пленяло их беков, воровало их детей и продавало за море. Абхазцы крадут друг у друга все, что попадается, – жену, детей, буйвола, козу, ишака, коня верхового, курицу. Тот человек, который не занимается воровством и грабежом, считается плохим человеком и за него никто не выдаст замуж своей дочери. Здесь рассказывают о курице, которая причинила горцам много вреда.

Лет за триста до нашего времени житель ближнего аула Шадар, по имени Омар, украл у соседа своего Юсуфа курицу и поплатился за нее бараном. Омар понял, что сосед взял больше, чем ему следовало, и украл у него двух жирных баранов. Юсуф, чтоб уравняться с соседом, в свою очередь подкараулил у Омара корову. Омар же в другую ночь увел от Юсуфа двух буйволов. В возмездие за это Юсуф подкараулил Омарова жеребца, обратив его в свою собственность. А конь для горца дороже всего. Омар убил самого Юсуфа, вскочил на своего коня и скрылся в далеких торах. Тогда ближайшие родственники Юсуфа, обязанные, по обычаю, отомстить за кровь его, явились к дому Омара и разрушили его. Узнав, что Омар сбежал и где-то скрывается, они подкараулили родственника Омара, попавшегося им на глаза прежде других, и убили его. Родственники убитого убили родственника Юсуфа. Родственники Юсуфа убили двух родственников Омара.

Украденная курица и установила начало кровомщения. Она и до сих пор не отмщена. И до сих пор из-за нее льется людская кровь…»

Султан внимательно читал письмо друга, позабыв все.

«…Старый черкес, имени его я не помню, когда дело у нас почти уладилось, принес шкатулку. «Что это у тебя, старик?» – спросили мы. Он молча открыл шкатулку. В ней лежали осколки. «Что это?» – спросили мы все разом. – »Это мои кости, с моей головы кости. Пересчитайте». Их оказалось сорок. «Это кости с моей дурной головы. Я много раз рубился саблей с русскими. Каждый раз я был ранен. В последний раз я был ранен в голову тупой саблей. Она раскрошила мой череп. Я сидел под высокой пальмой и, вынимая кости из головы, считал их… Их оказалось сорок. Гость наш из Турции приглашает нас на кровавый пир под Азов-крепость. Но мы скажем гостю: не пойдем! Мы пойдем рубиться сорок раз в другую сторону, но не против русских. Они нам ничего худого не сделали. А турки нас обижали. Мы не забудем тех обид. Турки у нас воруют девушек, продают их в Стамбул и дальше за море… Завтра придут сюда русские, ты уходи, пророк, со своими стрелками в любую сторону, а останешься здесь – за твою умную голову мы отвечать не станем…»

Мы поторопились уйти. На другую ночь мы видели, как к пристани Суджалар на десяти легких судах-чайках пристали донские казаки. Для них горцы зажарили восемьдесят баранов, сварили много пищи, сидели с казаками на коврах и, забыв учение Корана, дружно осушали кружки с вином, медом и пивом. Два дня длился у них пир, а на третий завершился конскими скачками и джигитовкой. Суджаларцы обещали донским казакам свою помощь – шесть тысяч всадников, которые готовы двинуться в путь в любое время.

В другом ауле показали нам пленника – донского казака. Он лежал в сырой, крепко сколоченной сакле. Лежал он на мокрой, перепревшей соломе, не похожий на человека: только кожа да кости – не понять, в чем душа держится. Тяжелые оковы на руках и на ногах, на шее толстое железное кольцо с висячим замком; от этого кольца тяжелая цепь продета сквозь стену сакли и при­креплена снаружи к прочному столбу. А одежды на нем почти не было. Казак бодрился и даже шутил: «У нас, у казаков, обычай таков: нашел – молчи, потерял – молчи. Ишь, как тонюсенько кандалики мои позвякивают. Стало быть – сердце еще бьется и домой вернется. А то – был-де Грицай Ломов атаманом на Дону… да все едино не помру». И запел:

А потом еще:

Я спросил у пленного, давно ли он сидит на цепи и как он попал в эту яму. Он ответил, что сидит со дня взятия Азова.

«Стало быть, – говорит он, – сижу давненько, господин чужестранец. Один я оказался среди черкесов. Один из них подобрался сзади скрытно, как змея, ударил палашом по голове. Свалился я раненый на землю, скрутили меня арканами, бросили на лошадь и пустились к горам да к камышам, как хищники. Вот так я и попал в аул. Радости-то у них тут было! А мне немало было огорчений. Меня бранили мерзостными словами, плевали в лицо. Бросали в меня камни. Да я тебе не жалуюсь, господин турок, а отвечаю на твои слова. На мне было дорогое казачье платье, в Москве мне его сшили. Сейчас-то я сижу на цепи сносно, в клетушке, а сидел в яме четырех аршин шириною, длиною и высотою. Спускали меня в яму и вынимали окованного. Яма-то была заделана толстыми бревнами да толстыми же досками, в которых была малая дыра вместо оконца. В той яме просидел год да четыре месяца. Теперь стало легче, однако тоже не­сладко. За меня с донских казаков запросили выкуп: десять арб серебра. Где взять таких денег, чтобы платить за каждого пленного по десять арб серебра? Потом они сбавили цену… И казаки по всему Дону собирали на мой выкуп деньги. Правда, Мишка Татаринов схватил за меня двенадцать беков и сказал им: давайте арбу серебра, иначе повешу всех на крепостном бастионе». – »Повесил?» – спросил я. «Не знаю, – осветил казак. – Должно быть, еще не повесил. Если б он их повесил, то и мне бы концы пришли. Видно, еще торгуются. Слышал, что Алексей Старой старается, ведет переговоры с горским мошенником Аламан-беком, другом всех мошенников. Чем кончится мое дело – не знаю… Да ведь если бог не без милости, то казак не без счастья. Крепость-то Азовская в хороших руках! Я бы казакам своим сказал: живи, ребята, пока Москва богата! Врага надо добить – или нам на Руси не быть… А что турок брешет, что он вскоре Азов-город заберет, всех голодом поморит, – пускай себе брешет. За хвастливым языком не угонишься и босиком. У турка рот кривой, язык нараспашку, болтается на плече. Говори с турком день до вечера, а послушать нечего. Вот так-то, человек с чужого берега! Доволен ответом? Я слышал, ты по всему Кавказу рыскаешь, языком ковры стелешь да зубами мелешь, а все врешь да плетешь… Войско все собираешь, а? Эй, вернусь я к себе на Дон и крикну ребятам: здравствуй, войско Донское, сверху донизу, снизу доверху!»

Как видишь, дух казаков еще не сломлен. Сломить-то его не так-то легко!..

Большого мужества этот человек, султан султанов.

…Племя дембе может поставить две тысячи вооруженных мужей. Мы остановились у их пристани на три дня и на старую одежду выменяли много девочек и мальчиков-невольников. Сам я купил абхазского мальчика. Пристань может укрыть суда в течение шести месяцев.

Купивши тут еще несколько мальчиков и совершив молитву, мы пошли в западном направлении до племени ашегалы. Его беки могут выступить в поход с двумя тысячами храбрых мужей, но все они такие воры, что абхазцы сами их боятся…

Великий господин! Моя мать девицей была вывезена из Абхазии вместе со своим малолетним братом. Я путешествую, как понимаешь, в родных краях. Хочу сказать, что в целом мире нет страны угрюмее, суровее и в то же время богаче и величавее. Каменистые заоблачные горы, окрашенные в бурый цвет, подернутые сизой дымкой, мшистые скалы, утесы, нависшие над безднами, шумные водопады, низвергающиеся в пропасти, бешеные потоки поражают меня своим величием. Выше поднимаешься, природа суровее, могучее.

Голова моя не имела отдыха. Глаза мои не закрывались. Они не знали сна. Сорок дней в пути я, бедный Эвлия, непрерывно молился.

Один шейх, проезжавший мимо, остановил коня и спросил: «Кто ты, что так горячо молишься?» —»Посланник Магомета, – отвечал я. – Пророк видит, что правоверные отступили от закона, данного им в святой книге. Он послал меня возвестить сынам ислама, что их ждут страшные кары, если они не покаются и не возвратятся на путь истины. Кто за мною пойдет, тот будет спасен; а кто не пойдет за мною, против того я обращу оружие, которое пошлет мне пророк. Им я накажу нечестивых и обращу неверных. Всем надо идти под Азов!» Так я отвечал шейху, так я отвечал всем.

Я проповедовал газават – священную войну против неверных.

Но твои мечты, султан султанов, сбылись. Религиозный фанатизм изменил добрые отношения горцев к русским. Исчезли все благие начала, которые с трудом вводились русскими. Стоит только теперь одному обнажить саблю – и тысячи сабель обнажатся вслед за нею, и тысячи людей пойдут на смерть под Азов, думая, что они умирают за свою веру. Мне удалось раздуть фанатизм в народе до такой силы, что, казалось, горы заколебались под моим воздействием. Роль пророка я сыграл среди темных горцев неплохо. Я проповедовал, что я видел пророка, слышал голос аллаха, что я послан избавить их от неверных!..

Меня поддерживали громкими криками и требовали от меня совершения чуда или небольших чудес. А я говорил им: «Чудеса будут под Азовом».

Вот так обстояли дела, султан султанов. По всему Кавказу прошел слух, что турецкий султан в скором времени пойдет под Азов и завоюет всю Россию. Когда у меня об этом спрашивали, я отвечал: «Да, это будет сделано по воле аллаха!» Я обещал тем, кто будет убит под Азовом – рай Магомета, предсказывал гибель русских и с клятвой уверял, что через два-три месяца турецкие войска прибудут в Анапу и пойдут дальше на Дон. Я всегда произносил стих из Корана: «Двери рая открыты для павших за родину!» Я пускал в ход молитву, хитрость, золото, не щадя последних остатков своего достояния, и похвалу.

Великий и непобедимый султан Амурат, твой бедный и несчастный пророк эфенди Эвлия, муэдзин, и его храбрые и смелые гребцы и янычары, которые изодрали всю одежду, износили обувь, изголодались, переболели всякими болезнями от чужой воды и худой пищи, несли твою службу во всем старательно. Могу поручиться, что к приходу турецкого флота к Анапе по первому зову на твоей стороне будут сражаться под Азовом вооруженные мужи двадцати пяти племен Кавказа. Их будет не меньше сорока тысяч.

Наш путь идет дальше на запад, к Анапе. Анапа по-татарски – «Счастливый конь алмазов», а по нашему фирману —»Ключ азиатских берегов Черного моря». Гавань Анапы защищена от ветров со всех сторон. Подобной пристани-гавани на Черном море нет нигде. Возле Анапы стоит замок Коверган – «Алмазная руда», русские воровским способом собирали почти у самого берега жемчужные раковины. Мы поражены этой местностью. Говорят, Александр Македонский, прибывший сюда, был также поражен ею. Он построил здесь пятиугольный замок из огромных камней: зала дивана[8] была вымощена яхонтом, изумрудом, бирюзою, сердоликом; замок был посему назван Кеверпай Анапей. Тимур пощадил его. В походе против Тохтамыша, владетеля Крыма, он разорил все предместья вокруг замка, но замка не тронул. В царствование султана Баязета II великий визирь Гедук Ахмед-паша, командовавший войсками против Кафы, отнял замок у генуэзцев и оставил в нем свой гарнизон. Замок стоит на оконечности мыса, который отделяет область Абазов от Черкесии.

Неоднократно замок посещался донскими казаками. Вокруг замка сто пятьдесят хат из камыша, – это деревня, называется она Кабак. К северу от замка находятся Анапские горы. Суда, идущие в Азов, плавают мимо гор, которые тянутся до жилищ азовских казаков.

Замок так хорошо сохранился, что кажется: он только что построен. При замке есть гавань, где 1000 судов, связанных вместе одним канатом, могут стоять в безопасности… Если привести этот замок в порядок и оставить хороший гарнизон турецких войск, то нетрудно было бы держать в полном повиновении всех абхазцев и черкесов.

Пройдя многие страны и познав многие нравы и обычаи народов Кавказа, твой ничтожный муэдзин решил написать книгу – историю этого путешествия. Она будет свежа, как вода в реке, как начало новой жизни. В Коране сказано: «Будьте милостивы к рабам вашим». Будь же и ты, господин мой, милостив к рабу твоему. Благослови меня на этот дерзновенный труд, султан султанов. Тебя же благословляет на всё всемогущий аллах!

«Константинополь будет взят», – так говорил когда-то пророк, и город был взят.

«Азов-город будет взят», – говорю я. И он будет взят. Какая честь будет для армии, которая его завоюет, и какая слава будет для ее вождя!

Хвала аллаху!

Твой верный раб

Эвлия Челеби Мехмед Тали-ибн».

Султан Амурат долго размышлял о письме «пророка» эфенди Эвлии, оставаясь целый день в одиночестве, а потом встряхнулся и сказал:

– Калями-шериф! Умная у него голова. Золотое перо!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Султан Амурат торжественно въезжал в столицу Турции Стамбул через Золотые ворота – самые древние ворота, через которые входили в город все победоносные императоры. Золотые ворота после каждого такого въезда замуровывались.

Высокий и стройный серебристо-белый арабский Белый Шах гарцевал дробно. Вся сбруя Белого Шаха была сплошь усыпана изумрудами, топазами, жемчугами и рубинами. Камни переливались и сверкали на солнце. Лицо султана было холодно и бесстрастно, как гипсовая маска. Неподвижные глаза напоминали глаза мраморных статуй. Ни один мускул не дрогнул на его каменном лице, а вся стройная фигура была словно влита в дорогое сверкающее седло. Султанский мундир был расшит золотом и унизан крупными яхонтами, а на большой белоснежной чалме, напоминавшей туго свитый кочан капусты, щедро искрился огромный алмаз.

Впереди бежал высокий худощавый воин в зеленом турецком платье, с обнаженной саблей. Размахивая ею, он расчищал путь, который преграждали толпы жителей Стамбула, Галаты, Скутари и Принцевых островов, приехавших сюда, чтобы достойно встретить храброго победителя. Все улицы, узкие и кривые, все широкие пло­щади Стамбула были запружены черным народом, вельможной знатью, матросами иностранных государств и всяким другим людом. Пришли дервиши из Перы, приехали купцы и менялы монет, башмачники, чувячники, рыболовы, певцы и сказочники. Здесь толпились хозяева ко­феен, восточных бань, торговцы рабами и невольниками, разносчики воды, носильщики тяжелых грузов, золотых дел мастера, барышники и перекупщики, кувшинщики, ковровых дел мастера и подмастерья.

Поближе к султану теснилась придворная знать. Пришли русские церковнослужители – монахи, попы и дьяконы – с длинными волосами, в черных одеждах. Встречали султана служители многих мавзолеев. Пришли католики, греки и протестанты.

В Стамбуле все кишело, передвигалось и кружилось, напоминая шумные дни янычарских восстаний.

За султаном, покачивая хоботом, торжественно шел огромный, могучий слон – весь в дорогой камке, в золоте, в драгоценных камнях. Под золотым высоким балдахином с шелковыми ковровыми занавесями везли одну из семи звезд султана – молодую гречанку Кюси-султане. Ученый слон своим шершавым хоботом отшвыривал зазевавшихся горожан вправо и влево.

Люди по обеим сторонам пути, которым двигался султан, размахивали руками, раскрывали рты, но их голосов не было слышно. Со всех крепостных стен, каменных высоких башен, которых в Стамбуле насчитывалось больше тысячи, гремели салютные выстрелы. Тяжелые пушки били с берега Босфора, поднимая пыль, клубы порохового дыма и огня, били пушки, установленные на крышах арсенала Топхане, во дворе Текир-сарая – дворца принца, в предместьях Кассым-паши, где находился морской арсенал Терехане, с Девичьей башни – Киз-Кулесси, стреляли из пушек и ружей в Галате, Петруц Скутари, на Принцевых островах, с Семибашенного замка, гремели победные выстрелы по всем улицам столицы Турции и особенно с глухим грохотом перекатывались выстрелы в Золотом Роге, где находилось множество торговых и военных кораблей под французскими, испанскими, греческими, итальянскими флагами.

Султан ехал медленно, а ретивый арабский конь рвался вперед, размахивая головой, пушистой гривой, высоко поднимая и резко ставя на землю белые копыта.

За слоном в роскошном, дорогом одеянии, расшитом вдоль и поперек серебром и золотом, величественно восседали на арабских конях: Аззем Мустафа-паша в середине, а верховный визирь, командующий войсками Гуссейн-паша Делия и адмирал флота Пиали-паша – по бокам. Их пышные мундиры слепили всем глаза. Аззем Мустафа-паша был чем-то омрачен; Пиали-паша, упираясь ногами в серебряные стремена, хитро ухмылялся. Гуссейн-паша Делия задирал голову выше других, глядел мышиными глазками по сторонам и будто хотел сказать всем, что не султану воздается слава, не в честь Амурата бьют сейчас пушки и барабаны, отмечая победу, а в честь его самого, бравого паши Гуссейна.

Муллы, перебивая друг друга, выкрикивали привет­ствия с восьмисот тридцати двух мечетей.

В православных церквах и монастырях звонари зазвонили во все колокола, сославшись, что-де в тот день у них был свой церковный праздник.

Личная стража султана в яркой, пестрой одежде ехала на конях двумя длинными линиями. Это были сильные, рослые, крепкие воины.

За спахами и янычарами верблюды и буйволы медленно тащили осадные пушки, скрипучие телеги, высокие арбы. Многотысячный обоз с добычей и данью замыкали верблюды – быстрые дромадеры с ковровыми кибитками.

В кибитках везли две тысячи пятьсот невольниц, которых султан собирался продать в Стамбуле. Правда, некоторых из них он нынче решил раздать достойным при­ближенным пашам и сановникам. За пленницами гнали неисчислимые табуны самых резвых и красивых коней Средней Азии и Востока и больше тысячи слонов.

– Султан! – кричал народ.

– Султан Амурат вернулся!

– Султан избавит нас от лжи сановников!

– Султан избавит нас от казнокрадов, которых так много развелось в Турции!

С пожарной каланчи в Галате, с высокой древней круглой галатской башни, нависшей над морем, можно было видеть все происходящее.

Греки и персы, албанцы и негры, иностранные гости и послы, люди всякой веры, словно голуби, густо облепили все двадцать восемь окон галатской башни и смотрели на торжественную встречу, которой был удостоен счастливый Амурат.

В это время султан заметил у главных ворот Баб-и-Гамайюн высокую, стройную женщину в черном одеянии. На голове ее белел только прозрачный и легкий, как воздух, персидский шарф, закрывавший половину лица и спускавшийся на плечи и высоко дышащую грудь. Это была Кизи-султане, мать султана. Желтовато-белое лицо ее казалось совсем молодым. Большие черные глаза, живые и радостные, светились всепоглощающей материнской любовью. Брови царственной абхазки разлетались черными выгнутыми стрелами. Красивый, строгий нос ее напоминал клюв горной орлицы.

Кизи-султане скорбела о погибших воинах и была полна гордости за возвратившихся.

Султан Амурат медленно подъехал к воротам, слез с коня и подошел к, матери. Кизи-султане, приветствуя сына и поздравляя его с победой, приложила свои тонкие руки к его груди, что означало сердечную близость, и поцеловала Амурата.

Потом Кизи-султане взяла под уздцы белого коня, настороженно косившегося на женщину в черном, и пошла вперед. Амурат – за нею. Они направились ко вторым тяжелым и массивным воротам, Баб-эль-Селам – Воротам спасения, с двумя башнями. Эти ворота вели во второй дворцовый двор, под которым находилось помещение для расправ с придворными сановниками, впавшими в немилость султана, верховного визиря или султанской матери.

Мать и сын шли молча. Конь тревожно оглядывался. В глубине двора показались третьи ворота, Баб-Сеадет – Ворота счастья. В продолжение четырех веков они оставались закрытыми для любого христианина.

В третьем дворе находились тронный зал султана, библиотека и гарем, где часто разыгрывались кровавые драмы, где наслаждались и умирали султаны.

В четвертом дворе султанша и сын ее остановились среди зеленых клумб и низких кустарников. Пышная и легкая веселая листва окружала багдадский воздушный, узорчатый дворец Амурата IV – восьмиугольное здание с куполом из позолоченной меди, с голубыми стенами, выложенными персидскими фаянсовыми плитками. Предусмотрительная Кизи-султане распорядилась соорудить дворец в честь побед сына.

– Это – священное место для мусульман, – сказала Кизи-султане. – Немусульманин не посмеет оставить здесь след своей ноги. Это твое святое убежище, сын мой. Здесь витает дух моей материнской любви и дух Магомета. Теперь, – продолжала она, – ты отдохни с дороги. А потом отправишься в мечеть, совершишь там молитву. После молитвы мы достойно отпразднуем твою победу. Все уже готово, Я и верховный визирь, старательный Аззем Мустафа, заранее обо всем распорядились.

– Хорошо! – сказал султан и стал готовиться к мо­литве.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Молитва длилась недолго.

Султан вскоре вышел из мечети, молча сел в паланкин и по шумным узким стамбульским улицам возвра­тился во дворец.

Султан воссел на роскошном троне под балдахином. Колонки балдахина сверкали тонкой медью резьбы. Стены тронного зала были украшены фресками и золотыми арабесками. Всё возвышение возле трона покрывали дорогие ковры. У ног султана лежал ковер с изображением раненого, но еще недобитого рычащего льва с широко раскрытой пастью. Над головой повелителя висела золотая цепь с золотым украшением в виде сердца, увенчанного огромным изумрудом. По правую сторону трона на малом ковре, обшитом по краям жемчугом, лежали бархатные подушки, унизанные большими и малыми жемчугами. По углам ковра стояли сосуды в виде древних курильниц. А посередине ковра помещался султанский кальян, усыпанный множеством драгоценных камней.

Возле трона султана по случаю высокого торжества поставили свободный трон персидского шаха Исмаила, захваченный у персов в 1514 году Селимом. Трон был отделан кованым золотом и украшен тысячами рубинов, изумрудов и жемчугов. Он должен был напоминать всем, что персидский шах Сефи так и останется без трона, если попытается нарушить договор, подписанный в Касре-Ширине.

Султан был в золотом шлеме-короне с алмазными камнями, с плеч до локтей свисали нарукавники, поблескивая рубинами, сапфирами, яхонтами. Алмазы сливали свой переливчатый ослепительный свет со светом солнца, с его тонкими золотыми лучами, которые пробивались в окна тронного зала и освещали нахмуренное молодое лицо чем-то озабоченного султана.

В глубине тронного зала толпились во всем своем блеске и величии знаменитые паши, военачальники, придворные сановники и все те, кому надлежало быть здесь по указу султана. Хитрый и осторожный старик Аззем Мустафа-паша, верховный визирь, не поднимая своих черных глаз, стоял по правую руку султана.

Верховный визирь не торопясь, с достоинством излагал суть многих государственных дел.

– В стране, – говорил он, – царят полный порядок и полное спокойствие. Сохранялись они горячими молитвами всех мусульман, молитвами умнейшей и мудрейшей Кизи-султане, многих пашей и султанов.

– Лжешь! – гневно сказал султан. – Все лжешь! Заворовался ты! Куда девались десять тысяч тюков персидского шелка, купленного до войны?

– Султан султанов… Дворец содержать не так дешево стоит… Гарем… Подарки женам пашей, султанов…

– Старый осел! Тем шелком можно было не только гарем одеть, но и накрыть крышу шатра, который могли бы мы воздвигнуть над всей нашей страной. Воровал? Продавал? Сколько тюков тебе досталось? А?

– Тысяча, – дрожащим голосом сказал Аззем Мустафа.

– Фындык! – сказал султан. – Шайтан! Дьявол! Ви­сеть твоей голове на гвозде главных ворот Баб-и-Гамайюн!

– Султан султанов… – сгибая спину и дрожа, оправ­дывался визирь…

– Собака! Хлеб Багдаду не привозил к сроку; лошадей, верблюдов и буйволов пригнал мало. Арбы и телеги доставил с поломанными колесами, порох и ядра – с запозданием. Куда смотрел, старый ишак?! Какими делами был занят? Казнить тебя надо немедля, пусть смотрят на твою дурную голову все жители Стамбула. Пошел вон! Однако подожди. Что тут стряслось во дворце в день взятия Багдада? Отвечай, осел! Говори! Иначе я заколю тебя на месте… Почему ты прячешь глаза?

Долго ждал ответа султан.

Наконец верховный визирь решился сказать:

– Не стану таить, мой повелитель, султан султанов. В этот день едва не сгорел наш старый Текир-сарай.

Султан вскочил.

– Старый Текир-сарай?! – воскликнул он, и глаза его засверкали злобой и ужасом.

В тронном зале воцарилась гнетущая тишина, от которой у многих пробежал мороз по коже…

За стенами дворца на всех улицах и площадях Стамбула люди громко провозглашали славу султану. Всюду пели флейты, гремели барабаны…

– Ты правду говоришь? – тревожно спросил султан.

– Аллах покарает меня, если неправду сказал тебе твой старый и преданный раб Аззем Мустафа. Едва не сгорели мы все здесь по злодейскому, коварному умыслу.

– Не стану рубить твою голову, скажи мне чистую правду, скажи все, как было.

Аззем Мустафа тихим голосом сказал:

– Не огорчайся, султан, тень аллаха на земле, наш богом данный, счастливый избавитель, беда миновала…

– Зачем вы все скрыли от меня?

– Скрывать этого мы не могли, наш повелитель. Такое скрыть нельзя. Мы, не хотели омрачать твоего ясного чела и горем затуманивать весть о твоих неотразимых, блистательных победах. Кизи-султане предупредила меня. Она велела сказать тебе об этом в день твоего славного возвращения. Этот день теперь настал. Я должен поведать все… Мы ждали тебя, султан, как ждут дети ясного солнца. Мы страдали так, как могут страдать люди, потерявшие все свои богатства, оставшись в одних рубищах. С того самого дня мы не могли уснуть спокойно. Нал всем грезилось, султан султанов, что Текир-сарай горит, и пламя его, дым и летающие золотые искры высоко кружатся над Стамбулом и над голубыми волнами наших морей и проливов…

– К чему такая витиеватость? – зло заметил Амурат. – Короче! Вечно крутишь возле дороги тропинками.

– В Коране сказано, – проговорил, визирь: —»Из тленной жизни ты непременно переходишь в жизнь вечную». Так и мы в Стамбуле едва не перешли в жизнь вечную…

– Да говори же! – громко вскричал султан и забегал по коврам огромного зала. – Ну что ж ты тянешь, собака! От твоей речи веет смертельным холодом…

– В Коране сказано, что всякая душа должна вкусить смерть… – откликнулся визирь.

– К чему ты это? Не о моей ли смерти заговорил? Не рано ли?

– О, помилуй меня, великий и великолепнейший!.. Тебе на земной поверхности жить вечно. Тебе, славнейшему, аллах продлит драгоценную жизнь и будет наслаждаться твоими делами, хотя стих Корана и гласит, что «мы принадлежим богу и возвращаемся к богу»…

Все стоявшие в зале выслушали стихи Корана неодобрительно. Эти священные слова, по их мнению, были сказаны не к месту. И не к добру. Не хитрит ли в своих странных нравоучениях верховный визирь? К чему под­водит?

Пошептались между собою, перевели свои взгляды на султана, который бегал от стены к стене, отщипывая от своего платья зерна жемчуга и бросая их в стороны…

Верховный визирь сказал смелее:

– Один бог вечен!

И хотя эти слова тоже были записаны в Коране, они еще подлили масла в огонь. Султан затрясся от бешенства и гневно закричал:

– Он, старая ящерица, изучил стихи Корана лишь для того, чтобы приготовить мне хоошее место в черной могиле! Где же ты, дохлый индюк, приготовил мне черную могилу? Говори живее, я дал слово – казнить тебя не стану! Я только сожгу твою длинную бороду на ярком костре: Говори! – закричал он, подскочил к визирю и впился огненными глазами в его глаза.

– Высочайший, великолепнейший, всех султанов сильнейший… я не боюсь твоих угроз. Служил я тебе со всей совестью, – сказал верховный визирь. – Она чиста, как утренняя роса, как первый луч солнца. Я не боюсь тебя, сильный и гордый завоеватель. Напрасно ты позоришь перед всеми мою старую голову… Я недостоин твоих оскорблений. Будь милостив к рабу своему. Магомет предупредил, что «гордых и высокомерных не любит господь»! К чему твой гнев и угрозы? Секи ятаганом голову – мне легче будет… Зачем торопливость?.. Сегодня день твоей славы. Победителю в такое время можно и должно послушать справедливые речи, хотя бы они ему были и неприятны.

В тронном зале были поражены его словами.

«Неужели старому паше надоело носить голову на плечах? Разве такие изречения могут охладить пыл и гнев молодого султана?»

Но султан сказал:

– Мой гнев не расплавит железа. Он не может остановить движения вселенной. Но я допытаюсь…

– Повелевай! – указал визирь.

– Открой мне все, о чем ты думаешь…

– Кизи-султане писала тебе в Багдад, чтобы ты был осторожен с чужестранками?

– Писала, – сказал султан, насторожившись. – Я был осторожен. В Багдаде я велел казнить прекрасную Айше – благоухающий цветок из цветника жизни. Она была как роза. Ее стан был тонок и гибок. Голос певуч и нежен. А в черных лучистых глазах был океан любви и счастья. Она была лазутчицей… И я казнил ее.

– А как же ты поступишь со своей возлюбленной Уджан?! – спросил верховный визирь, прищурив глаз и потирая руки. – Разве твоя матушка Кизи-султане не успела еще сообщить тебе, что эта змея с кошачьими глазами, с ковыльными волосами, которую, что лепесток, лелеяли и сохраняли в гареме, задумала такое… пророк в гробу перевернулся бы! Мы празднуем издалека твою победу, пьем вино и веселимся, а она, зеленая гадюка, с помощью армянки Лютры из твоего же гарема, тем временем подговорила стражу, перепоила всех, зажгла семь факелов, обозначающих число холмов Стамбула, и двинулась к главному арсеналу, чтобы взорвать запасы пороха…

– Этого не может быть! – вскричал султан. – Что слышу я! Гюзель Уджан! Моя прекрасная Уджан! Ты лжец! Ты сатана! Ты смеешься надо мной, – захлебываясь от раздражения, говорил султан. – Сколько ты, старый осел, хочешь за эту ложь?

– За эту ложь я хочу отдать свою голову, – сказал верховный визирь, – если это окажется ложью…

– Подожди, подожди! – сказал султан тише. – Я поступлю с тобой так, как будет угодно аллаху.

– Поступай со мной как хочешь, но прежде спроси у всех, правду ли я сказал?

Султан повернулся в зал, потребовал грозно:

– Поклянитесь мне семью башнями и трижды святым именем аллаха, что все это так!

В знак согласия все стали клятвенно кивать головами.

Султан вихрем сорвался с места, оставив на троне корону, хлопнул дверью так, словно громом ударило, и бросился в гарем.

Высокий евнух в длинном одеянии, с птичьим носом, с едва заметными зрачками мутных глаз, открыл крепкие двери.

Султан вбежал и остановился, ища злыми, огненными глазами ту, ради которой пришел сюда.

Женщины затаились, почувствовав недоброе.

– Уджан! Поди сюда! – сказал он задыхаясь.

Подошла тонкая Уджан. Глаза ее нежно светились. Волосы цвета ковыля спускались на смуглые плечи. Она была в зеленом халате, подвязанном красной шелковой лентой. Сандалии из сафьяна были едва видны.

Верховный визирь сказал неправду, что она зеленая гадюка, что она змея, что у нее глаза кошачьи… Нет, Уджан была совсем не такой. Она была хороша и свежа как роза.

– Где Лютра, армянская княжна? – спросил султан.

– Ее вчера казнили, – тихо ответила Уджан, опуская лучистые глаза.

– Верно ли, – грозно спросил султан, – что ты, Уджан, ушла из гарема, обманув евнухов?

Уджан сказала:

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с княжной Лютрой подговорила стражу дворца?

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с Лютрой пошла к пороховым складам арсенала с семью большими факелами?

– Верно, мой повелитель…

– Какая же цель толкнула тебя на такое злодейство?

Тут она гордо подняла голову и сказала:

– Я персиянка! Мне душно в твоей стране, в твоем гареме.

Султан покачнулся, но высокий евнух поддержал его.

– Честь моя во имя моей страны требовала сделать это, – сказала она.

– Змея! – закричал султан, вытаращив глаза, налившиеся кровью, и отшвырнул ее, словно пушинку, в глубь просторной комнаты. Сжав кулаки, Амурат хотел было наброситься на нее и тут же прирезать кинжалом, но раздумал. Такой смерти ей будет мало! Он умертвит ее по древнему обычаю. На то ведь есть особая статья закона… Есть особое окно…

– Палач! Эй, вислоухий евнух! Зови Джафара!

На пороге остановился огромный человек в черных коротких штанах и в красной рубахе с рукавами по локоть, с подобострастной улыбкой на широком, скуластом лице. То был палач Джафар.

– Турция, – сказал султан, – никогда не станет мириться с коварными преступниками. Неси, Джафар, мешок!

Принесли узкий кожаный мешок, сшитый из козьих шкур.

Султан повелительно указал рукой. Джафар поднял с ковра Уджан и сунул ее, юную и легкую, в мешок, который он придерживал другой рукой.

– Черную кошку!

Все женщины вскрикнули, разбежались по углам, закрывая руками лица.

В придворной тюрьме для такой пытки держали черных кошек-пантер. Черную кошку с зелеными глазами принесли скоро и кинули ее, шипящую и царапающуюся, в тот же козий мешок. Джафар расплылся в довольной улыбке…

– Несите змею! – прохрипел ополоумевший султан.

Из змеиной клетки принесли ядовитую гремучую змею. Ее держали за голову клещами. Змея извивалась, высовывая длинный раздвоенный язык. Джафар, оскалив белые зубы, ловко опустил эту мерзкую сильную гадину в мешок. Не торопясь он завязал горловину мешка тонким сыромятным ремнем, поднял одной рукой ношу и прошелся с нею перед смертельно перепуганными женщинами, словно говоря: «Вот так будут поступать с каждой, кто осмелится совершить предатель­ство».

– Другим неповадно будет, – мрачно сказал султан. – А дальше, Джафар, ты знаешь сам, что надо делать.

Это не только Джафар знал. Все знали, что в одной из комнат гарема в стене есть четырехугольное отверстие, из которого спускается до самого моря покатая скользкая доска. Отсюда придворный палач Джафар уже сколько раз скатывал вниз мешки с провинившимися султанскими женами.

Женщины тихо и горько плакали…

Не потому ли такой глубокой грустью веет от этих старинных турецких дворцов и зданий, от стройных вековых кипарисов, от всего этого жестокого и сказочного мира, готового, как призрак, рассеяться в тумане страшного прошлого…

Сановники, паши и военачальники ждали султана. Он вернулся злой, с воспаленными желтыми глазами, с почерневшим, осунувшимся лицом.

– Тебе, – сказал он верховному визирю, – последует мое вознаграждение. Ты оказался прав. Пороховые погреба могли быть взорванными, и все мы были бы без боевой казны. Я стану почитать тебя, Аззем-Мустафа, как верного и близкого друга, буду оказывать тебе свою ласку и всякое внимание.

– Благодарю тебя, мой великий господин и повелитель, за оказанную милость. Я делал только то, что должен был делать каждый турок, любящий свою империю… – Мустафа-паша елейно заулыбался.

– А теперь, – сказал султан, вздохнув, – отпразднуем нашу победу.

Аззем Мустафа-паша сказал, что по воле Кизи-султане для знатных особ все приготовлено во дворце.

– Нет, – сказал султан, – не будет по воле Кизи-султане. Будет все по моей воле. Чтобы достойно отпраздновать победу, Магомет Второй устроил пир для всей армии на холмах Кассым-паши[9]. И я велю тебе, верховный ви­зирь Аззем Мустафа, собрать всю стамбульскую армию, матросов султанского флота, сановников, визирей, пашей, мулл и почитающих власть людей из городов и ближних селений на холмах Кассым-паши. Перед нами будет город, Золотой Рог, море, холмы, а над нами будут светиться большие яркие звезды. Великий Магомет тогда, на холмах Кассым-паши, сам разносил своим воинам блюда и фрукты, сам наливал им в заздравные чаши вино, сам бил в литавры, играл на трубе, бил палочками в барабан и сам пел песни. Я хочу сделать то же самое. Когда Магомету говорили на пиру, жалея его: «Оставь это, султан, тебе не по чину подносить блюда и фрукты воинам, и не при твоей власти унижать себя перед про­стонародьем», – он отвечал словами пророка: «Господин народа тот, кто служит ему!» Я сделаю то же самое.

– Быть по-твоему, – сказали все стоявшие в зале.

На холмах Кассым-паши собралась высшая и малая турецкая знать, пришли воины, купцы, крестьяне. К заходу солнца холмы кишели людьми, как самый большой базар, освещенный тысячами горящих жаровен, факелов и костров, разведенных в неглубоких ямах. Рядами выстроились войска и пушки с открытыми жерлами. На вершину Кассым-паши на белых осликах привезли бочонки с самыми дорогими винами. Верховный визирь распорядился заранее откупорить их, чтобы угощать в честь победы всех присутствующих.

В час заката солнца, когда упал на землю его последний луч, грянули пушечные залпы батарей с азиатского и с европейского берегов, которые по старой традиции каждый день салютовали, провожая дневное светило. И когда огненное пламя заходящего солнца упало вниз и ударилось о зеркальную поверхность Черного моря, краски его заиграли, переливаясь всевозможными оттенками – темно-синими, ярко-пурпурными, зелеными, фиолетовыми… Последние искры заката гасли в море.

Пир был на славу. Песни понеслись над Золотым Рогом, над Стамбулом. Они раздавались все громче и громче. Гремели пушки после каждой чарки вина, выпитого султаном из бычьего рога. Флейты играли не умолкая. Барабаны гремели громом, а плясуны в пьяном угаре никак не могли остановиться. Все гудело, шумело, светилось, а вино лилось рекой… Султан Амурат обходил ряды войск, сам наливал в заздравные чаши, подносил воинам фрукты на золотых блюдах, поздравлял военачальников, награждал землями, чинами, дарил многим дворцовые угодья, пел песни.

Верховный визирь подливал и подливал вино в золотую чашу Амурата. Он клялся султану в вечной любви и дружбе и заверял его, что скорее под его ногами рухнет земля Стамбула, чем он, старый раб, изменит своему властелину.

Султан пил и пил. Пил много и, покачиваясь, говорил:

– Завоюю Русь! Завоюю Москву! Для этого у нас все реки, дороги, и город Москва, и посад Коломна вычерчены на бумаге. Разорю Персию! Покорю Индию! В Стамбуле сойдутся все пути, и я буду держать в своих руках Европу и Азию! Мы будем торговать тканями, коврами, драгоценными камнями. Соберу я со всех стран тысячи кузнецов, каменщиков, плотников, соберу в Стамбуле лучших выдумщиков, строителей и построю в своей империи такие города, каких нет во всем мире.

Верховный визирь, тоже покачиваясь, оглядывался вокруг, осторожно наливая в чашу султана янтарное кипрское вино.

– Богатства твои, – говорил он, – будут неисчислимы, успехи твоего оружия и счастье твоего народа будут бесконечны.

Дервиши своими дикими криками, воплями и пронзительным воем заглушали бой барабанов. Верховный визирь Аззем Мустафа шептал султану слова из Корана:

– Человек умирает только по воле божьей, в особой книге вписан заранее срок его жизни.

Горожане Стамбула, Галаты, Перы и Скутари, ближние и дальние жители предместий, дворцовая и даже крепостная стража пили даровое вино, сытно ели, пели, плясали, веселились и плакали. Дорогим вином поили всех ученых слонов, белых осликов, безобразных верблю­дов.

Султан Амурат не слушал визиря. Подняв наполнен­ную чашу, он говорил:

– Азов моим будет непременно! Астрахань моя будет! Казань моя будет! Вся Русь будет моей!

– Аллах милостив! – говорил, хитря, визирь. – Я всегда молился о твоем благополучии, о великий султан, и предрекаю тебе новые счастливые победы.

А кругом шумел и буйствовал хмельной пир.

И вдруг далеко за полночь на Топ-хане взорвался по­роховой погреб. Все взоры устремились к арсеналу. Раздался еще один взрыв. Еще!

На лицах людей застыл холодный ужас. Дворцы, постройки, царские конюшни Текир-сарая, дворцы и дома придворных, султанский гарем – все облизывали зловещие языки медного пламени. Слышались крики:

– Янгон-вар![10]

Земля под ногами заметно покачивалась, но кто мог подумать, что в Стамбуле сейчас происходит землетрясение!

– Янгон-вар! Янгон-вар! – слышалось повсюду, и люди бежали густыми толпами к дворцам султана, чтобы потушить огонь.

В то же время в Золотом Роге вырвался к небу черный столб дыма выше всех корабельных мачт, затем огненным жезлом воткнулся в небо столб огня и прогрохотал новый взрыв. Это взорвался испанский пиратский корабль «Пакита», который вчера только доставил порох и не успел разгрузиться.

Раздались голоса:

– Каюкхане янгон-вар![11]

Пристань горела буйно. Пылающая «Пакита» быстро оседала в воду, а рядом горели другие корабли. Некоторые спешили отчалить от пристани, отходили в глубь моря, но сильный всепожирающий огонь, раздуваемый легким ветерком, охватывал их, и корабли вспыхивали подобно факелам.

Войска начали тушить пожары. Военачальники метались, отдавая приказы.

Верховный визирь немедленно бросился к дворцам, опалил бороду, но все же спас свои главные сокровища.

Султан Амурат словно в бесчувствии сидел на ковре, поджав ноги, не понимая, что случилось. Кизи-султане и близкие люди старались привести его в себя.

Наконец Амурат поднялся с места, воздел руки к небу и с тяжелым вздохом сказал:

– Человек умирает только по воле божьей – так говорил мне Аззем Мустафа. В особой книге каждому вписан заранее срок его жизни!

Сказал и, корчась в судорогах, скончался. Кизи-султане упала ему на грудь и зарыдала, не видя того, что творилось вокруг:

– Он отравлен! Горе мне! Всё умирает тут!

Верховный визирь подошел к султанше:

– Он мертв! Стамбул горит! Но не должно же сгореть на кострах чужой ненависти наше счастье…

– Чего ты хочешь, Аззем? – едва произнесла Кизи-султане.

– Власти! – сказал он. – Народ требует султана. Султана у нас нет! Есть только юродивый Ибрагим. Но можно ли допустить Ибрагима, сына твоего, к власти?

– Чего ты хочешь? – спросила еще раз обессиленная Кизи-султане.

– Власти! – грозно сказал старый Аззем Мустафа.

– Не ты ли возьмешь ее?

– Я, – сказал Аззем Мустафа. – Я обжег на пожаре свою бороду. Я служил верно тебе, твоему сыну, империи! Только я могу взять в свои руки власть султана!

– Что же ты хочешь делать? – спросила Кизи-султане.

– Бежать к тюрьме, удавить Ибрагима и объявить, что отныне султаном Оттоманской империи будет Аззем Мустафа-паша!

– Ты подлый человек, Аззем! Подумай! Соблазнишься ли ты кровью еще одного моего сына?

– Кизи-султане, мы вместе будем править нашей империей…

– Нет! – сказала Кизи-султане. – Так не будет! Мы сохраним жизнь слабоумному Ибрагиму. Мы провозгласим султаном Турции его!

Аззем Мустафа в эту минуту мог бы удавить не толь­ко Ибрагима, но и его мать, Кизи-султане, лишь бы ему одному безраздельно править страной.

Но, подумав, он согласился с умной султанской матерью.

– Янычары и спахи кричат, разве ты не слышишь? Они хотят Ибрагима! – сказала она. – Ведь ты не пойдешь против них?

Толпы народа хлынули к дворцовой тюрьме. Они кри­чали:

– Султан Ибрагим! Султан Ибрагим!

Они разбили двери тюрьмы, и перед ними предстал трясущийся, грязный, заросший бородой Ибрагим. Он приготовился к смерти.

– Чем жить, как жил я при брате моем, султане Амурате, лучше умереть! – сказал Ибрагим.

А толпы народа кричали:

– Царь царей! Султан султанов! Народ повелевает тебе быть султаном…

Но Ибрагим все еще не верил в свое избавление.

– Быть тебе султаном! Мы опояшем тебя саблей Османа…

Ибрагиму сделалось дурно, и он упал на пол холодной тюрьмы.

Так Ибрагима провозгласили султаном…

В это же время одинокая казачья чайка во главе с отважным атаманом Осипом Петровичем Петровым, есаулами Иваном Зыбиным и Федором Порошиным, казаком Левкой Карповым и другими славными и храбрыми казаками вышла незамеченной из Золотого Рога в открытое Черное море.