Осада Азова

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Азовские защитники провожали в Москву важную станицу, состоявшую из двадцати четырех героев во главе с атаманом Наумом Васильевым и есаулом Федором Порошиным. Станица направлялась к царю Михаилу Федоровичу, чтобы изложить ему нужды Дона.

А нужд на Дону накопилось много, горя людского – еще больше. Надо было рассказать царю, как донцы и запорожцы защищали Азов, что от него осталось и что надобно для того, чтобы удержать его в своих руках.

Казаки надеялись, что русский царь выслушает в Кремле атамана Наума Васильева с казаками, поймет их и достойно вознаградит за осадное терпение.

Наум Васильев зачитал перед войском список казаков, с которыми собирался отправиться в Москву. Войско должно было одобрить или не одобрить выбор. В списке были: Томила Бобырев, Данило Игнатьев, Родион Григорьев, Григорий Юрьев, Кузьма Дмитриев, Прокопий Иванов, Богдан Васильев, Игнатий Васильев, Василий Иванов, Семен Иванов, Петр Исаев, Семен Онисимов, Яков Яковлев, Никон Григорьев, Федор Васильев, Прокофий Григорьев, Иван Остафьев, Никон Савельев, Терентий Павлов, Самойло Павлов, Алексей Дмитриев, Кондратий Григорьев, Осип Антонов, Найден Карпов[21].

Войско одобрило список и сказало:

– Любо! Все казаки выбраны атаманом Васильевым достойно. Все они герои. Слава им! Счастливая дорога!

В Москву следовало бы ехать и атаману Осипу Петровичу Петрову, дел которого при осаде было весьма много, но он лежал, прикованный к постели сорока двумя тяжелыми ранами. Атаман был настолько слаб, что не смог даже выйти на волю, чтобы проводить станицу, пожелать казакам доброго пути, – он метался в тяжком бреду и горячке.

Напутственное слово сказал перед всеми казаками старейший из атаманов, Михаил Черкашенин. Его под­держивали под руки Стенька Разин и Татьянка-сербиянка. Черкашенин был совсем стар, слаб. Его когда-то зоркие, орлиные глаза навеки закрылись. Они были выжжены разорвавшимся огненным ядром. Только при осаде Азова старик был ранен семнадцать раз. Войско слушало его и кивало головами.

– Одно дело сделайте в Москве, – говорил атаман, – непременно добейтесь принятия Азова под царскую руку! Не примет царь города, – так пусть ведает, что Азову не быть под началом Российского государства, не владеть нам Азовским и Черным морями. Не быть спокойствию на окраинах Руси и на Дону. За Азов-город мы проливали свою кровь, теряли головы, платились родством – братьями, сестрами! И чем бы вас ни наградили в Москве за нашу верную службу и вечную славу, чем бы царь ни озолотил вас, какое бы дорогое платье ни надел на вас и каким бы вином и пивом ни паивал, каких бы подарков ни дарил, сказывайте одно царю и боярам: «Возьмите Азов в свою вотчину, иначе страдания людские умножатся, а людям русским постоянно придется томиться в турецкой и татарской неволе!» – Эти слова прозвучали как грозное предостережение.

– Верно говорит атаман, справедливо! – прокричало войско.

– Скажите боярам, которые сидят на Москве, с сердцами твердокаменными да душами черствыми, – сказал почерневший от лишений Тимофей Разя, сминая руками шапку. – Всем войском Донским мы просим принять с наших рук Азов-город. Поведайте там без ломания шапок, что нет более среди нас, азовских сидельцев, уцелевших. Мы все остались увечными, держать Азов нам, убогим, не можно. Мы как и не люди уже, а тени господни. Скоро придется лежать нашим тленным телам в вечном доме, в сырой земле! А хотелось бы до того узнать, не даром ли мы бились, не даром ли отдавали свою кровь, сердца и души за землю нашу?

Слова Тимофея Рази горячили собравшихся.

– Перед боярами не гните спины! Говорите всю правду государю! Мы дряхлые и помрем тут все до единого! А нет – сменим свои боевые кровавые зипуны на мирное монашеское облачение, уйдем в монастыри, пострижемся в монахи.

– Уйдем в монастыри! – закричало несколько голосов из войска. – Перестанем служить государю своей саблей! Разя дело молвил!

Прощай, белый свет, прощай, тихий Дон!

Вы простите, казаки, други-товарищи!

Мы распустим своих ясных соколов,

Ясных соколов, донских казаков! —

прозвучала где-то за стенами города казачья песня. Видно, пропели ее на ближнем кургане караульщики.

Казаки поразумнее, поспокойнее сказали Тимофею Разе:

– Не рано ли, батя, в монастырь нас ведешь? Глянь-ка на Черкашенина. Он и стар, и слеп, и ноги его едва стоят на земле, а он словно дуб вековой: не падает, хранит в себе дух бодрости. Рановато нам в монахи постригаться!

– Рановато! Да и до монастырей брести далече. Успеется! – закричали многие.

– Успеется, так пускай и успеется, – в раздумье медленно проговорил Тимофей Разя, оглядев толпу. – Я-то будь ведомо вам, в монастырь, пожалуй, последним пойду…

– Ха-ха-ха! – засмеялся кто-то рядом.

Разя повернул голову и увидел Степана, зажимавшего ладонями рот.

– Ты что это, чертяка, над батькой прыскаешь? А?

– Да я, батя, ничего, – ответил Стенька, – малость поперхнулся.

– Я те поперхнусь! За твоим поперханием дома моя нагайка плачет, чертячий сын! Нашел место поперхаться…

– Ха-ха-ха! – рассмеялись люди. – Ты его, батя, покрепче нагайкой отлупцуй. За правду кого из нас не лупцевали? Кому голову не снимали? За правду нас били в Москве немало. Вот приедут туда герои наши за правдой, а их там, гляди, отлупцуют, а то еще и в тюрьму крепкую кинут.

– Да ну тя, каркать-то!

– Детина твой, Разя, – сказал дед Черкашенин, – че­рез тебя же поперхается. Сказывал сам: «в монастыри пойдем, в монахи пострижемся!» Да как у тебя язык повернулся? Кто мы такие с тобой? Что мы за люди? Пристало ли нам такие речи держать? Нам ли, плоти от плоти русского народа, русским крестьянам, российским му­жикам, донским казакам, по монастырям укрываться? Нам ли перед врагами нашими, басурманами, перед кривыми боярами нашу голову склонять? Мы ведь бились и умирали за все государство Московское, за веру хри­стианскую, за все крестьянство на Руси. Я, Разя, помирать еще не хочу, по монастырям шляться не буду, в монахи постригаться не стану. Я для примера молодежи до конца дней своих останусь на Дону. И ежели помру или погибну, то схороните меня в азовской земле, в крепости. А царской милости в Москве об азовской вотчине напрямки сказать надобно. Дружбой с султаном гнев наш не уймется! Наши уста давно кровью запеклися, глаза у многих перестали свет белый видеть. И то нас не сломило. Одна гроза страшная миновала, придет другая – тоже минует. И нам не нужно за то ни злата, ни серебра. Нам нужна и дорога слава наша вечная!

– Слава! – закричало войско.

Не прощался со станицей и атаман Иван Каторжный. Он отстраивал городки, разоренные крымскими татарами: старый Черкасск, Монастырский Яр, Курман-Яр, Раздоры, Вешки, Митякин.

Готовился к отъезду в Персию с важным посольским делом атаман Алексей Старой. Ему важно было изложить дело дальнейшей защиты Азова персидскому шаху Сефи I. Когда-то Алексей Старой обещал персидским по­слам побывать в гостях у шаха в Исфагани.

Уезжал на Украину и храбрейший запорожец Дмитро Гуня со своей дочкой Палашкой, чтобы там повидаться с Богданом Хмельницким и поблагодарить его от имени Донского войска за немалую помощь, оказанную им защитникам крепости.

Наума Васильева провожали немногочисленные казаки, казачьи женки с их наиславнейшим бабьим атаманом Ульяной Гнатьевной, детвора и старики.

Провожали казаков лихие наездники Бей-булат и Джем-булат со своими женами, Гюль-Илыджой (Красно розой) и Ак-Илыджой (Белой розой), которые, приняв христианскую веру, пожелали навсегда остаться на Дону.

Поп Серапион с дымящимся кадилом в руке, осенял крестом отъезжающих.

Станица тронулась в путь, держа направление на Валуйки.

Казаки, отправляясь в дальний путь, не думали, что их всюду будут встречать с хлебом-солью, славить, поить вином, крепким медом. Простые русские мужики и бабы подавали казакам белые рушники, поили их коней ключевой водою, задавали лучшего корма. А атаманам возносили такую хвалу за все Донское войско, какой они никогда и не слыхивали. Не знали, в который угол избы посадить их, какой скатертью стол накрыть, из каких чашек кормить и поить, какую им песню получше спеть. Их провожали от села к селу и не могли нарадоваться, глядя на их геройские лица. Каждому крестьянину хотелось поговорить с казаками, спросить: как они сидели в Азове, что пили, что ели, из какого ружья стреляли, как били турка и татарина, с давних пор разорявших Русь, живших грабежами да разбоями? Много ли они, нехристи, увели с этих деревень и сел полона русского? Много ли слез пролито на всех дорогах до самой Москвы? Азов-город на Руси стал таким же знатным городом, как Киев в древности.

Казаков – беглых холопов боярских – без всякой лести называли богатырями. Понимающие люди говорили им, что слава казачья не померкнет в веках, что их храбрость и подвиги никогда не забудутся потомками. Их называли избавителями, рыцарями, достойными сынами отечества.

В больших и малых деревенских церквах и церквушках попы служили молебны и воздавали хвалу богу за то чудо, которое сотворилось в Азове-городе. И только в одном месте на посланцев напали воровские литовские и польские изменники во главе с чугуевским атаманом Васькой Копанем и хотели пограбить их и побить. Валуйский Андрюшка Горбун с товарищами отбили от казачьего стана прочь тех воровских людей и изменников, порубили их девять человек, а десятого, раненного в ногу Фомку Козлова Рваные Губы, взяли живым.

В Валуйках навстречу посланцам Дона вышел сам воевода и стольник Федор Иванович Голенищев-Кутузов со своими людьми. Вышел он на дорогу с подарками, с вином и, как обычно, с хлебом-солью. Первым среди казаков воевода заприметил Томилу Бобырева, своего валуйчанина. И как же не заприметить такого? Все бабы его заприметили. А среди баб была и его девица, белолицая Евдокиюшка, которой царь прислал когда-то на платье дорогого атласу.

Поздоровались валуйчане с казаками и повезли их к воеводскому большому двору, где на длинных столах дымилась гусятина, поросятина, телятина. Бочки стояли с пивом, вином и медом. Всего было вдосталь.

Воевода ходил петухом, гордясь тем, что на пути к царю он принимает на Валуйках желанных гостей и что о том станет известно в Москве. Воевода был одним из тех стольников, кто понимал цену обороны донской кре­пости.

Воевода сам подвыпил изрядно, пел со всеми на радо­стях песни донские, хвалил казаков и атаманов, женок казачьих, храбро стоявших за родную землю. Не меньше воеводы пил валуйский поп Сергий. Чтоб отметить такую великую радость на Валуйках, сотворили всем миром невиданную свадьбу: поп Сергий обвенчал Евдокиюшку с Томилой Бобыревым.

Захмелевший Томила неуклюже обнимал Евдокиюшку да все спрашивал, заглядывая в ее большие лучистые глаза:

– Ну что, Евдокиюшка, дождалась, небось?

– Дождалась, Томилушка, дождалась, желанный, вся изморилась… – застенчиво отвечала Евдокия, украдкой поглядывая на девок, завистливо окруживших ее.

– Ну вот и хорошо! – говорил Томила. – Заживем теперь по-новому. Вот съезжу в Москву…

Станица атамана Наума Васильева гуляла на Валуйках два дня и две ночи.

В подворье воеводы Голенищева-Кутузова и в его доме девки кружились-носились хороводами. Дух захватывало, когда парни переплясывали один другого. На свадьбе Томилы всем было весело. Даже старики и старухи шли в пляс, забыв свои годы. Даже тучный воевода не раз пускался по кругу.

Каждый валуйчанин дарил Томиле и Евдокиюшке что мог. «Коль царь дарил им платье да кафтан, то нам уже будет совестно не поднести им от себя хоть малый дар!» – говорили они.

Томила Бобырев поехал со станицей дальше. Такую службу в пути бросать нельзя!

В Воронеже казаков вышел встречать не прежний воевода Мирон Андреевич Вельяминов, которого они знали, а стольник и новый воевода князь Андрей Иванович Солнцев-Засекин, седоволосый, седобородый. Он с воронежцами встретил казаков при въезде в город. Принимал их отменно и, узнав, что ныне они, атаманы и казаки, наги, босы, голодны, разорены до основания, пообещал из своих воронежских запасов, кроме царских подарков, дать казакам на обратном пути особые подарки на пропитание и на прокормление детей и войска.

В Туле казаков встречали не менее тепло и сердечно. До самой Москвы народ оказывал им высокую честь и ласку.

В Москву гости въезжали при особом внимании жителей Белокаменной. Первым их встретил сам думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Он поехал впереди станицы в золоченой высокой карете, запряженной шестеркой вороных коней. В руках он держал дорогую саблю, украшенную драгоценными камнями, – дарил ее атаману Науму Васильеву сам царь Михаил Федорович. Виновники торжества ехали, окружив карету думного дьяка. За ними в других каретах ехали знатные бояре, дворяне, потом царские люди в нарядных уборах, на двенадцати верховых лошадях. Потом двигались стрельцы. А за ними, на самой плохой телеге в знак презрения к турецкому хвастливому могуществу, везли высоко поднятое главное турецкое зна­мя с изображением султана Ибрагима.

Народ стоял всюду толпами и кричал:

– Слава азовцам! Слава русским людям!

Московские люди всяких чинов и званий, боярыни и боярышни, простые бабы, запрудили все улицы и смотрели на донцов. Лица у всех сияли. Многие подкидывали вверх шапки и кричали:

– Слава победителям! Слава!

Когда многолюдное шествие поравнялось с Триумфальными воротами, загремела пушечная пальба, заиграла торжественная музыка. Думный дьяк Лихачев, бояре, дворяне, стрелецкие головы ехали особо величаво, гордо. Только атаман Наум Васильев, есаул Федор Порошин и казаки ехали совсем просто и скромно. Они были рады тому, что вся Москва встречала их победы громом пушек и звоном колоколов. Но они же отдавали себе отчет в том, что дело их может остаться совсем без царского внимания.

Многие из тех, кто встречал азовцев, понимали, что владение Азовом предавало в руки России господство на Азовском море и открывало свободный путь в Босфор и Дарданеллы, и потому стояли за то, чтобы немедленно приступить к усилению крепости, укреплению ее, сооружению новых крепких стен и башен. Они понимали, что над этим должны работать целые полки инженерных войск, что самим азовцам не восстановить Азова.

Другие бояре придерживались иного мнения. Они готовы были отдать Азов туркам, дабы не возиться с восстановлением крепости, и не понимали того, что падение Азова открывало бы Турции все дороги к южным границам Российского государства.

Как-то решит все дело пресветлый царь всея Руси? Это тревожило всех казаков.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В иноземных государствах, да и в самой Москве не переставали удивляться, как могли донские и запорож­ские казаки без всякой помощи в слабо укрепленном городе выдержать осаду несметной вражьей силы и выйти напоследок победителями?

Победа и ратная доблесть казаков была невыгодна многим недругам Руси и враждовавшим между собой боярам. И стали расползаться по Москве неведомо откуда слухи… Отсиделись, мол, казаки потому, что погода была холодная да дождливая, а непривычные к ней турки все позаболели и осаду держали худо. Другие утверждали, что отсиделись они, мол, потому, что турецкие воины все повымерли от голода. В Крыму-де голод стоит, третий год жары великие, земля выгорела, а который кормишко и был, и тот саранча поела.

Какие-то свидетели-очевидцы привозили в Москву о том даже памятные записки.

Из Царьграда митрополит Мелетий Браиловский писал в Москву: «В Крыму большой голод. Такого голода не бывало с того времени, как Крым утвердился. Хлеба купить негде и не на что. Ожидайте нового нападения татар, потому что в Крыму татары едят человечину. Та­тары придут за полоном. Султану нужны полоняники на каторги. Спрос на невольников пошел в гору, особенно на русских. Ждите нападения на Черкасск, Маныч, Медведицкий, Раздоры. Магмет Гирею дан указ султаном: „не мешкая идти на Московское государство…"»

Слухи всякие ползли по Москве, но толком никто не знал, что и как будут решать по поводу Азова сам царь и его ближние бояре.

Царь принял атамана Наума Васильева, есаула Федо­ра Порошина, Томилу Бобырева в своих хоромах. Глаза у царя были слезящиеся, красные. Тело немощное, лицо желтое, распухшее от водянки. Он принял казаков, сидя в высоком царском кресле. Долго молча вглядывался в лица казаков, потом спросил:

– Хорошо ли доехали?

Васильев ответил:

– Доехали хорошо. По всей нашей длинной дороге нас поили и кормили. Со всех ближних деревень выходили мужики, провожали и встречали нас по-доброму.

– Стало быть вы, наши дорогие гости, не в обиде?

– Помилуй, царь-батюшка, за что же нам быть в обиде? От такой щедрости и ласки в обиде быть никак нельзя.

– А на Москве какая вам встреча была?

– На Москве нас встретили еще лучше. Палили из пушек, били в барабаны, звонили в колокола. Таких встреч нам, донским казакам, еще не было. Похвалу и благодаренье мы приносим тебе, наш великий государь и царь-батюшка. Сердца наши переполнялись великим счастьем и великой радостью.

– Приятно мне слышать ваши слова. Лихачев запишет вашу радость в царскую бумагу.

Думный дьяк Федор Федорович Лихачев стоял возле царского кресла. Он переминался с ноги на ногу и только шевелил губами, желая что-то сказать, но не решался.

Царь, видно, уже устал. Он передохнул тяжело и затем снова заговорил:

– Живы ли, здоровы ли атаманы на Дону?

Васильев ответил:

– Татаринов убит. Осип Петров весь изранен. Иван Каторжный тоже ранен был. Алексей Старой тоже. Михаил Черкашенин многажды ранен и остался без глаз.

Царь долго молчал, словно припоминал что-то, о чем-то далеком думал. Видно, вспоминал он, как догадались казаки, свои несправедливости к атаману Алексею Старому. Не раз приходилось государю видеть и старейшего атамана – Михаила Черкашенина. Жаловал Михаил Фе­дорович своей царской казной и вниманием атамана Ивана Каторжного. Да и Наума Васильева он знал хорошо.

– Много ли побили вы татар и турок под крепостью?

– Да тысяч за сто навалили под городом, в самом городе, на Дону перетопили и на море.

– Похвально. А много ли потопили турецких кораблей?

– По нашей смете турецких кораблей было поболе шести сот. Ушло их из-под Азова неведомо сколько, но, как видно, самая малость. Мы их топили, жгли, а частью корабли их пометало море.

– Похвально.

– Привезли мы, государь, в Москву самое большое турецкое знамя. Других знамен, которых мы взяли у турок и татар великое множество, мы не взяли. А на большом знамени срисована персона султана Ибрагима.

– Похвально. Принеси-ка то знамя, Федор Федорович, глянуть охота мне на султанскую персону.

Лихачев быстро вышел за дверь и вскоре вернулся с турецким знаменем.

Царь долго и внимательно рассматривал знамя с изображением турецкого султана.

– А много ли казаков погибло?

– Казаков погибло малым более трех тысяч.

– Не так-то много, но тоже люди наши, русские.

Царь встал, перекрестился дрожащей рукой и повелел Лихачеву писать указ:

– «Всех донских воинов, павших под Азовом за православную веру, поминать, за их службу, за кровь и за многое осадное терпение, в Москве, во всех городах и монастырях».

Казакам царский указ был приятен. Они подумали, что раз так, то их дело, пожалуй, сладится.

Царь повелел принести саблю, которую он хотел даровать казачьему атаману, что первым окажется в Москве после осады Азова. Велел он составить похвальную грамоту и указ о награждении всех прибывших казаков. Лихачев написал по воле царя память в приказ Казенного двора дьякам Григорию Панкратову и Алмазу Иванову, что «государь, царь и великий князь всея Руси Михаил Федорович пожаловал донского атамана Наума Васильева, да есаула Федора Порошина, да двадцать четыре человека казаков за их службу: атаману ковш серебрян в две гривенки, камку-куфтерь десять аршин, тафту добрую, сукно лундыш доброе, сорок соболей в сорок рублев; есаулу камку-кармазин десять аршин, сукно лундыш доб­рое, сорок соболей в двадцать пять рублев; казакам, двадцати четырем человекам, по сукну английскому доброму да по тафте доброй. То все государево жалованье дати при нем, государе, а имена их поставлены под сею памятью».

Память была послана с Петром Борисовым, и тот вернулся вскоре с государевым жалованьем. Государь тут же одарил им атамана, есаула, Бобырева. Казакам роздали царское жалованье позже. Царь велел послать на Дон пять тысяч рублей, вина, хлеба, знамя новое взамен сгоревшего в Азове, изготовить новые колокола взамен разбитых, закупить новые церковные книги, послать два пуда ладану, кресты церковные, образа взамен сгоревших.

Царь говорил с казаками долго и расспрашивал их обо всем: бывала ли помощь от других людей, кто нынче хан в Крыму, крепко ли разорены казачьи городки. Атаман Васильев отвечал царю на все его вопросы так, как велело Донское войско.

Царь обратился к Томиле Бобыреву как будто с некоторой укоризной:

– Ну, а ты, детинушка, по какой причине задержался на Дону? По какой причине царя ослушался? Вестей не писал, в Москву не вернулся сразу и на Валуйки с Дона не приехал. Не достоин ли ты моего наказания?

– Помилуй, царь-батюшка, – заступился Наум Васильев, – без него на Дону нам бы не справиться ни на море, ни на суше.

– Ой ли? Так ли? Из валуйского доброго человека превратился в беглого?

– Какой же он беглый? Он нес на Дону твою царскую службу не в пример другим. Он и на море ходил, топил корабли турецкие, и на вылазках был, и на стене крепостной стоял во весь рост и знатно бил татар и турок, испанцев, немцев и итальянцев. Размахнется дубиной – падают. Ударит дубиной – лежат мертвыми. Томила Бобырев нам был с руки. Да и милость твою, царскую, к нему на Дону все хорошо знали. Ты же ему кафтан дарил, а Евдокиюшке, его суженой, на платье. На великих радостях на Валуйках стольник и воевода Федор Иванович Голенищев-Кутузов такую свадьбу ему с попом Сергием да всем честным народом справил, что такой и в жисть не бывало. Воевода на Валуйках ничего не жалел. Да и самые про­стые люди ничего не жалели. Дарили Томиле Бобыреву всякую всячину: рубахи снимали с себя при людях, да­вали платья, лапти и сапоги. А воевода, дай бог ему великого долголетия, подарил Томиле свое седло дорогое, татарское, саблю турецкую да малый ковшик золотой. Куда ни придет Томила на Валуйках, угощают его самым лучшим вином и медом.

– Валуйский воевода всегда чем-нибудь похвастается. Давно его знаю. Прямо хоть в острог сажай. Всем свои порядки вставляет. Вперед царя забегает. Не дело. Наверное, перепились там, передрались? – спросил царь.

– Малость попили. Но на такой свадьбе выпить можно. Все шло чинно, достойно.

– Ну, коль так, то и мне надо подарить Томиле Бобыреву да его Евдокиюшке свой подарок. Из своей казны дам я ему пятьсот рублев денег, кож цветных на сапо­ги – персидского сафьяну, персидскую шаль, свой малый золотой ковшик с пометой: «Бесплатно – царская!»

Томила низко поклонился царю…

В тот же день царь обедал в Столовой избе с боярами и с казаками. За обедом он снова похвалил казаков, отпил в честь их несколько глотков фряжского вина. А под конец, когда атаман Наум Васильев сказал царю, что Азов-город должен быть взять под великую царскую руку и в том главная цель их поездки, – царь крепко задумался, повел глазами по лицам бояр.

– Нам, атаману и донским казакам, – говорил Наум, – которые приехали в Москву, назад без царского ответа ехать на Дон ни при каком случае нельзя. В Азове надо ставить воеводу, дать царское войско. На пустом месте без хлеба, без постоянной царской помощи нельзя жить дальше и держаться! Мы брали Азов на счастье твоего сына Алексея Михайловича. А каково же счастье? Складывать головы? Кровь беспрестанно лить? Терпеть всякие праведные и неправедные нужды? Возьми Азов, государь-батюшка! Смилуйся над своим сыном и над нами, несчастными. Оттого у тебя будет только одна большая выгода и надежная защита твоего государства. Не теряй времени!

– Погоди, погоди! – закашлявшись, сказал царь. – Такое важное дело мне одному не под силу поднять. Так, походя, за столом, дел важных государственных не решают. Уж больно ты быстро затараторил! С чего бы это? То сидел молча, подарки принимал, а то – гляди! Отыскался мне быстренький! «Возьми Азов!» Как так взять?! А что бояре скажут? Что наши русские послы о том ныне мыслят? Возьми Азов, а завтра с турками воевать!

– Но, великий государь, мы и нынче с турками воевали. И завтра будем воевать! И мы же завсегда в отве­те. И мы же не только перед тобой, но и перед султаном, как нас там величают послы твои, – воры и разбойники!

– Погоди! Погоди! Не распаляйся тут больно шибко. Манеру какую взяли непристойно беседы вести с царем. Эдак мне недолго и выслать вас вон из Столовой избы! Да этого дела и бояре с царем не решат. Для этого надобно собрать Земский собор. Собрать со всех городов российских лучших людей, совет с ними держать сообча от всей русской земли. Эко, хватил! А собор Земский собрать – это тебе не в один день сделать можно, не в два. Да и правду ли вы говорите, что в Азове остались одни разбитые стены, башни да место пустое? То еще надобно точно сверить. А чтобы все то сверить, надобно нам спешно послать в Азов надежного человека да все в точности и сметить…

– Все сказанное нами истинная правда. Мы, царь-батюшка, ложью перед тобой не живем. Пошли человека. Собери собор. Опроси людей, к которым ты доверие свое имеешь, но Азов нам покидать нельзя. Азов – твоя вотчина!

– Моя? Да где это записано? Записано другое, что на азовское взятие нашего повеления вам не было. То все шло от вас самих.

Бояре удивились смелой речи Наума Васильева. Такого они давно не слыхивали. Они помнили смелую речь атамана Алексея Старого. Но он же и поплатился за нее ссылкой на Белоозеро да пыткой в подземелье. А что будет за такую речь атаману Васильеву, и они не знали.

Есаул Порошин, заговорил еще круче, еще смелее. Царь оборвал его и сказал, поднимаясь:

– А тебе, беглый холоп князя Никиты Ивановича Одоевского, прыщ на Дону, помолчать бы следовало. Сибирь по тебе да по твоей отпетой голове давно скучает. Сядь в угол да прикуси язык! Наговорил! Бери да присоединяй Азов к Московскому государству! Государь мне нашелся! Защитник Дона! Мы их встречаем колокольным звоном, барабанным боем, громом пушек, награждаем, деньгами жалуем, а они сидят за царским столом в Столовой избе, хлеб-соль царскую едят, вино пьют и лаются с царем. Да где это видано? В каком это государстве делается?

Царь затрясся весь и, едва передвигая ноги, грозно оглянувшись, пошел к выходу, опираясь на палку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Утром, при боярах, при всех казаках, думный дьяк Федор Федорович Лихачев зачитал грамоту царя атаману Осипу Петровичу Петрову и всему войску Донскому:

– «…Писали вы нам, что под Азов пришли войною от турского султана паши: Гуссейн-паша, Пиали-паша с войсками и с крымским царем и с царевичами в судах морем, конные полем и обступили город Азов со всех сторон накрепко. И вы, атаманы и казаки, хотя и пострадали за истинную православную веру и за нас, великого государя, над ними, басурманами, промышляли всякими мерами, билися с ними и кровь свою проливали и подкопы под их валы и под их пушки вели многие. А у подкопов и у промыслов был ты, атаман Осип Петров. И в тех подкопах многие сходились встречею и вели бои в подкопах. А на всех подкопах побито басурман из мелкого ружья двадцать тысяч человек. И турского царя большое знамя, а с ним много других знамен взяли. А рвов копано около города на пять верст и больше, опричь земляных больших валов, чем вас бусурманы хотели, засыпав, подавить. И в то осадное сидение к вам, атаманам и казакам, злочестивые с великим своим лукавым прельщением и с грозами перекидывали на стрелах многие свои грамоты, а сулили на казака по тысяче талерей, чтоб вам, атаманам и казакам, ту многую казну взять у них, а город покинуть. И вы, атаманы и казаки, на их басурманскую прелесть не покусилися и им во всем отказали, а служили нам и сыну нашему, благоверному царевичу Алексею Михайловичу. И вы, атаманы и казаки, от неверного нашествия отсиделись. И с тою своею службою вы, атаманы и казаки, прислали к нам, к Москве, станичников: атамана Наума Васильева, да есаула Федора Порошина, да двадцати четырех человек казаков. И мы, божьей милостью царь и самодержец всея Руси, Михаил Федорович, вас, атаманов и казаков, и все Донское войско, Осипа Петрова с това­рищи, за тую вашу службу и за радение, и за промысел, и за крепкостоятельство, что вы против турских, и крымских, и иных земель стояли крепко и мужественно, и бились, не щадя голов своих, и многих басурманов побили, и на их басурманские прелести не прельстилися, и от таких многих людей отсиделись, милостиво похваляем, и станичников ваших, атамана Наума Васильева да есаула Федора Порошина с товарищи, пожаловали нашим царским великим жалованьем. А к вам, атаманам и казакам, и ко всему Донскому войску, мы послали с нашим государским жалованьем и с милостивым словом дворянина нашего Афанасия Желябужского да подьячего Арефу Башмакова, да с ними отпущены к вам из ваших ста­ничников казаки, Прокофий Иванов с товарищи, одиннадцать человек, да шесть человек казаков же донских, Юрко Марченок с товарищи, которые к нам, великому государю, писали, что вы ныне наги, босы и голодны и запасов, и пороху, и свинцу нет, и от той нужные осады многие казаки хотят идти врознь, а иные многие переранены, и мы, великий государь, к вам, атаманам и казакам, осадным сидельцам, за вашу службу и раденье и за осадное сиденье, пошлем нашего государского жалованья пять тысяч рублев денег. И как к вам сия наша грамота придет, вы бы, атаманы и казаки, то наше государское жалованье у них ваяли и впредь на нашу государскую милость и жалованье служили и радели и промышляли, и против басурманов за истинную православную христианскую веру стояли крепко и мужественно. А хлебных и иных запасов, и пороху, и свинцу, и суконных товаров зимним путем послати к вам не мочно, и вы о том не оскорбляйтесь, а как, бог даст, по весне лед вскроется, и к вам, атаманам и казакам, наше государское жалованье, хлебные и всякие запасы и порох, и свинец, и сукна пришлем. На нашу государскую милость будьте надежны во всем. А то, что писали вы с атаманом Наумом Васильевым о городе Азове, то мы, великий государь, по­сылаем в тот город нашего дворянина Афанасия Желябужского и Арефу Башмакова досмотреть Азов, переписать и на чертеж начертить, и о том наш царского величества указ и повеленье будут вскоре. А вы бы, атаманы и казаки, службу свою, и дородство, и храбрость, и крепкостоятельство к лам, великому государю, к нашему царскому величеству, совершали, и своей чести и славы не теряли, за истинную христианскую православную веру и за нас стояли по-прежнему, и на нашу царскую милость и жалованье были надежны.

Писан на Москве, лета 7150, декабря в 2-й день»[22].

Думный дьяк Федор Федорович Лихачев положил царскую грамоту на стол и стал вглядываться в лица бояр, словно хотел проверить, правильно ли они поняли царское милостивое слово.

Царь сидел, опустив голову, и молчал. Бояре тоже молчали.

Царю это не понравилось. Он поднялся, нехотя сделал поклон, – повелеваю-де, а вы то мое повеление примите. Сел. Бояре поводили глазами, поерзали задами на скамейках, и опять ни слова. Царь спросил:

– Это дело государственное?! Гоже ли? Чего уставились на меня? Чего молчите? Аль палкой вас бить всех надобно?

Тогда один боярин с остренькой рыжей бородкой тоненько, елейным голоском сказал:

– Царь-батюшка, не больно ли великую похвалу и милость ты кладешь донским казакам? Турки-то все едино будут на крепость наступать. Вот ежели бы они, казаки, еще раз отстояли крепость, тогда бы мы удостоверились, что они, донские казаки и атаманы, вполне достойны такой ласки.

– Ишь, боярин, о чем заговорил. Грамота моя касается того дела, которое казаки сделали. За это я их и похваляю. И какая глупая голова не станет похвалять их за это? А вы, казаки, и ты, атаман Наум Васильев, как находите сию грамоту?

Наум Васильев сказал, поднявшись:

– Грамота твоя царская будет нам всем по душе. Она будет по душе и всему Донскому войску. Твоя милость и твоя похвала разнесутся по всем верхним и нижним городкам, по всем нашим юртам.

– Вот видишь, боярин, какова сказка казачья! А ты тут стал молоть языком то, чего и теленок не смелет.

– Только в грамоте твоей, государь, не сказано о том, что ты принимаешь Азов в свою вотчину под руку Русского государства. А то в ней следовало бы сказать… – осмелился Наум Васильев.

– Затвердил! Афанасий съездит на Дон, составит бумагу, нанесет на нее годные и негодные строения. Сметит, сколько надобно денег для новых строений, сколько камня потребуется, кирпича, извести. Он же и доложит: держать нам Азов за собою или не держать. А мы, царь с боярами, с архиепископом и архимандритами, с лучшими людьми городов земли русской на Земском соборе порешим, крепить ли нам крепость или не крепить…

– То больно долго ждать, – сказал Наум Васильев, – телега туда, телега сюда, а время и уйдет. Тогда турки и татары нас голыми руками всех передавят.

– Не передавят, – слабо усмехнулся царь. – Вас разве передавишь? Вы ведь вон какие крепкостоятельные люди оказались. Не передавят! Желябужского мы пошлем спешно, наказ дадим ему крепкий, мешкать не станет. Дворянин он смекалистый и разворотливый!

– Разворотливый-то он разворотливый. Это мы знаем, – говорил Васильев, – да разворотливость его выйдет дальняя.

– Как так?

– От Москвы до Азова дорога трудная и длинная, царь-государь.

– Трудная, длинная! А кони у нас на что? Донские да воронежские струги? Указы царские? Бояре? Сметли­вые дворяне?

– Дозволь говорить мне, царь-батюшка? – сказал есаул Порошин.

– Дозволяю. Говори, – нехотя разрешил царь.

– Бояре в Азове стоять не будут! Крепить Азова они не станут! С турком да с татарином, чтоб не потерять живота своего, биться по чину им негоже! Бояре, царь-батюшка, дозволь при них сказать, весьма неповоротливы. Им только дворы свои спасать…

– Говори, – раздражаясь сказал царь, – да не заго­варивайся!

– Бояре, царь-батюшка… Как бы это поскладнее да поточнее молвить?.. Бояре, царь-батюшка, даже в пустом деле неповоротливы. Они и указы царские не больно быстро исполняют… Волокитничают. Важничают. Почесываются. А дело наше не ждет, не терпит, царь-батюшка…

Бояре тут зашипели, зазыркали злыми глазами, завертели головами. Но хотели они послушать дальше, что этот есаулишка скажет.

– Не терпит наше Дело никак! В твоей грамоте сказано, что хлеба на Дон, да свинца, да пороха ты пришлешь, когда лед вскроется. Стало быть, это по весне? Ныне, ты говоришь, дороги поганые, распутье. Стало быть, зиму целую казаки и атаманы на Дону, лишившись крова, хлеба, свинца и пороха, всю зиму голодной смертью помирать должны? Не больно ли это жестоко? Чем же им держаться будет на Дону? Царской грамотой?

– Ну ты, беглый холоп! Не много ли смелости взял? Прощаю на сей раз! Помолчи-ка лучше! Краснобайство твое тут не к месту… Зовите Афанасия Желябужского да Арефу Башмакова.

Афанасий Желябужскпй, а с ним Арефа Башмаков явились тотчас. Видно, ждали, когда позовут. Дворянин и подьячий были похожи один на другого. Оба юркие, бойкие, хитроватые. Один был в легком синем кафтане, другой – в черном. У одного – белый шелковый пояс с махрами, у другого вместо пояса – цепочка из тонкой бронзы. Оба низко склонили головы, поклонились царю, выпрямились и стали слушать.

Царь нарочито грозно стал давать им срочные поручения на Дон. Боярам и думному дьяку Федору Федоровичу Лихачеву велел записать то, о чем им будет сказано.

– Поедете спешно на Дон. Слыхали?

– Слыхали!

– Ехать вам, нигде не мешкая ни одной минуты. Слыхали?

– Слыхали!

– Свезете на Дон, казакам и атаманам, за славное осадное сидение наше царское жалованье – пять тысяч рублев денег. Слыхали?

– Слыхали! – сказали они и покорно поклонились.

– Ехать вам на Тамбов.

– Ехать нам на Тамбов, – повторяли они слова царя, как клятву.

– А из Тамбова на Дон везти все на вьюках.

– Везти все на вьюках!

– До Тамбова Афанасию Желябужскому дать пятнадцать подвод, провожатых казаков, которые есть в Москве. Надобны будут кони – купите коней по сходной цене. А как кони те придут обратно до того места, где вы их прикупите, то тех коней вернуть. А если кони не придут, то отдать за них ту сумму денег, которую хозяин запросит. Только гляди, Афанасий, не продорожи, не продешеви, чтоб то нашему делу не оказало никакого урону. На всякий расход мы даем вам двести рублев. В Тамбов послать грамоту воеводе Биркину Самойле Ивановичу, чтобы он во всем оказался достойным и полезным воеводой для государственного дела. Разузнать доподлинно, что делается в Крыму, у ногаев, в Турции. Намерены ли басурманы вновь подступать к Азову-городу?..

В это время в Москву прибыл гонец с Дона. Он привез войсковое спешное письмо, в котором были описаны тревожные дела. Думный дьяк Лихачев, взглянув на письмо, тут же отдал его царю. Тот стал читать, тихо шевеля губами:

«Мы писали к тебе, государю, с Наумом Васильевым, что мы от великого осадного терпения и от разорения турских и всяких воинских людей всем стали скудны, наги, и босы, и голодны, никаких хлебных запасов, ни свинцу, ни пороху нет, и взять, государь, стало негде. А буде, государь, изволишь то место, Азов-город, принять, и о том к тебе, государю, наперед сего писано с Наумом Васильевым со станицей, чтоб на то место велеть прислать своего государева воеводу с ратными людьми к Рождеству Христову. И тот, государь, срок давно прошел, Наумова станица сидит в Москве, а к нам твоих государевых ратных людей ниоткуда и по се число не бывало. Вконец мы разорены, помираем голодной смертью, а и жить, государь, стало нечем: весь город и избы все разбиты, а многие, государь, люди лежат от ран вельми больны, а иные стали без очей и без рук и без ног. А иные, государь, многие, дожидаючись твоего государева указу, из города поразбрелись кормиться вверх по реке, потому, государь, что в городе стало пить и есть нечего. А только, государь, велишь к нам прислать своего воеводу с ратными людьми вскоре, и мы, холопи твои, рады тебе, государю, служить с твоим государевым воеводою и с ратными людьми, сколько милосердный бог помощи подаст, и против твоих государевых недругов стоять и помереть готовы вместе за один, и головы свои положить…»

Казаки из наумовской станицы сидели молча и сурово. Им больше чем другим были близки и знакомы страдания людей на Дону.

Царь надолго задумался. Он совсем по-старчески обмяк в высоком своем царском кресле, голова его поникла.

Тягостная тишина наступила в Столовой палате. Бояре стали поглядывать друг на друга, заворочали глазами, как ночные совы. Бояре не знали, что было написано в письме. Они только догадывались, что Федор Лихачев вручил царю какую-то дурную бумагу. А зачем? Какую?

По прямому, морщинистому лбу царя все чаще скатывались крупные капли пота. Руки задрожали, плечи задергались, а сапоги его, красного сафьяна с высокими каблучками, застучали мелкой дробью.

Ни один боярин, даже и сам Федор Лихачев, не посмел в эту минуту пошевельнуться. «Не падучая ли хватила царя? – так думали бояре. – Не смерть ли пришла нежданно-негаданно?»

Царские глаза медленно закрывались. И наконец усталая голова, словно подрезанная, свисла набок, плечи опустились, пальцы рук разжались. На пол, тихо шурша, белой птицей слетело письмо. Оно легло раскрытым у ног царя.

Думный дьяк Лихачев, всем телом вздрогнув, закричал:

– Бояре, государь, видно, преставился! – И тем разорвал тишину.

Бояре вскочили, загомонили:

– Как так? Как же это, бояре? Как же нам быть без царя в такое страшное время? Владычица, заступница, заступись, отврати ты горе сие великое от нас и всея Руси!

– С чего бы это сотворилось? Помилуй бог!

– Не умысел ли какой злонамеренный?

– Помилуй нас! – послышались в палате басистые, тонкие, хрипловатые, приглушенные боярские голоса.

Подошли ближе. Стоят. Смотрят. Глазам не верят. Молчат.

– Дозволь, боярин, слово молвить, – послышался тихий и спокойный голос.

– Молви, – сердито и шепотом сказал Лихачев.

Есаул Порошин подошел поближе к боярину. Стройный, крепкий, молодцеватый.

– Следовало бы окропить государя свежей водой, – сказал он, – и дать крепкого вина.

Федор Лихачев с двумя высокими дьяками и с двумя рындами метнулись в соседнюю палату и принесли оттуда большую серебряную чашу со свежей водой. Принесли и малую золотую чашу с церковным вином. Стали кропить царя водой, поить вином. А бояре тем временем уже с любопытством кружили возле таинственной бумаги, лежавшей на полу. Никто не решался поднять ее, только глядели, затаив дыхание, словно на горящий фитиль перед бочкой с порохом.

Царь медленно открыл мутные глаза, с трудом выпрямился, положил вялые, непослушные руки на подлокотники. Большим шелковым платком, который он сам достал из кармана, вытер мокрое лицо и лоб. Силы медленно приходили к нему.

– Не угодно ли царю нашему батюшке пойти в опочивальню? – виновато сказал Лихачев.

– Не угодно! – раздраженно сказал царь. – В такое время на Москве почивают только бездельники. Поди-ка сам в опочивальню. Доопочивались! А все из-за кого? – передохнув, продолжал царь. – Из-за тебя. Ты все почиваешь в своих хоромах, квас не в меру пьешь, а дел государевых мало справляешь и мало знаешь.

– Царь-государь…

– Молчи, душа черствая! Знаю наперед, что скажешь. Молчи… Из-за твоего упрямства и лентяйства опо­стылел ты мне. Из-за твоего опохмеленья квасом да твоего неумеренного опочивания затянулось дело с Азовом. Думный дьяк, печатник!

Царь покачал головой.

– Царь-государь! Да я же… Помилуй…

– А помолчи! Дело с казаками затянул, а которая бумага пострашнее попадется в твои руки, ты мне ее сразу и суешь, не подумав! Оправдаться хочешь! Тут, боярин, не оправдаешься. Всем государством вряд ли когда оправдаемся. В опочивальню? В тюрьму бы тебя кинул, да время лихое… Милую…

Царь тяжело дышал.

Бояре сумрачно глядели на царя, на Лихачева, на Наума Васильева.

– Чего глазеете? – устало спросил царь. – Спрыснули водицей и успокоились? Притихли? Видно, оттого, что я еще сижу здесь, на царском троне? В гробу-то я полежать успею. Опьянили царя, стало быть оживили. Хвала вам, бояре верные! – с насмешкой сказал царь.

– Царь-батюшка, помилуй, – прехитростно и преслащаво заговорил боярин Милославский.

«Ох, лисий хвост, ох, волчий рот! – подумал царь, прищурив левый глаз. – Сейчас пойдет крутить, вертеть, опутывать».

– Мы рады тебя видеть, великий государь, в полном здравии. Дозволь узнать, что писано в письме?

– В письме все писано: от аза до ижицы!..

Сухощавый, остроносый дьяк Василий Атарский изогнулся, протянул тонкую руку к письму. Эта рука наделала дел много и в Москве, и во многих других городах. В лысоватой голове дьяка бродили хитрые мысли, а рука его выводила на бумаге тонкие узоры. Умен Атарский. Пронырлив, сметлив, красноречив Атарский. Учен грамоте он пошибче всяких чинов и родовитостей. Задумает что дьяк Лихачев, а Атарский уже обо всем дознается, пронюхает все.

Атарский знал все дела боярские и царские. Опасный был человек дьяк Василий Атарский.

Не успел дьяк взять письмо. Царь сказал:

– Не трожь, другие поднимут.

– Повели, государь, прочесть письмо, – сказал будущий тесть царевича Алексея Михайловича Илья Данилович Милославский. – Нам совсем негоже топтаться в Столовой палате, словно во храме. И времени ушло вон сколько, почти полдня. Пора бы и освежиться, освободиться, осведомиться…

– Осведомишься. Эй ты, донец! – Царь живо указал на есаула Порошина. – Подыми-ка письмо, прочти-ка поскладнее, пограмотнее. Бояре тем временем освежатся, освободятся и, глядишь, еще думать начнут. Меня-то вы освежили малость, едва богу душу не отдал. А теперь пора… Мне с ними надо совет держать. А вы, донцы, сами писали еже письмо на Дону, сами и читайте его.

Бояре злобно пронизали взглядами есаула Порошина, который поднимал с пола бумагу. Василий Атарский знал, что это письмо писал на Дону сам есаул Федька Порошин, ведающий канцелярией, что он сам оставил его там только затем, чтобы оно пришло позже их приезда в Москву и снова напомнило царю и боярам о тех грозных и тяжелых днях, которые пережили казаки.

Порошин стал читать письмо внятно и громко, особо выделяя те слова, которые имели наибольший смысл и большее значение. Голос его, чистый и ровный, звучал под сводами палаты то необычайно грозно и сильно, то мягко и милостиво.

– «Осиянный царь! Освященный собором государь! Да не осквернятся перед тобою наши души казачьи и во веки веков. Ослиные уши да пускай не слышат нас… Они по всякий день останутся осмеянными народом русским, самим великим царем и всевышним богом!»

Бояре вздрогнули, засверкали злыми глазами, заерзали на лавках. Такие слова им не по нраву пришлись. Они поняли, что есаул, кроме писаных, вставлял свои слова, чернившие больших бояр.

– «Возьми, государь, Азов! В Азове людям, защитникам твоим, ни пить, ни есть стало нечего! Они помирают голодной смертью! Они остались наги и босы, без глаз, без рук, без свинца и пороха, без приютства!»

Царь содрогался своим немощным телом.

– «В твоих силах, царь, – читал Порошин, – творить такие дивные чудеса, от которых ты можешь приобрести не токмо у русского, но и у многих народов, бессмертную славу, а у бога после земного царствования – царство небесное!»

Боярам стало невмоготу. Они застучали палками, закашляли, закричали:

– Почто завираешь? Почто…

– Эк, складно врет есаулишко…

– Разжалобил царя…

– Обласкал!

А Порошин читал письмо еще громче и еще строже:

– «Вели, государь, прислать в Азов своего воеводу!»

– Просит! – выкрикнул кто-то. – Заехали с жалобами к царю. В Столовую палату заехали!..

– «Пришли в Азов ратных людей!»

Василий Атарский потер руки.

– «Срок давно прошел!»

– Да ты, есаул, чего пугаешь нас? – с ехидством спросил Милославский. – Мы, казак, не пугливые люди, и царь наш тоже тебя не боится. Эко хватил!

– Я не хватил! Я читаю то, что пишет царю Донское войско. А пишет оно истинную правду, – отвечал Порошин.

Наум Васильев ободрил есаула теплым взглядом.

– Читай, дочитывай, скоморошище! – басисто сказал Илья Милославский. – Не дочитался бы до кремлевской плахи! Дело туда склоняешь. Читай!

– А ты, знатный и степенный боярин, не припугивай меня кремлевской плахой. Никому не ведомо, боярин, которому из нас она первой достанется!

– Скажи, помилуй! – всплеснув руками, закричал Милославский. – Экая дерзость! Да за такую дерзость языки раскаленными клещами рвут!

– Рвали уже, и знаем о том не только мы. На Дону о том всякий, старый и малый, знает. Савва Языков трудов для этого положил немало. Но тот был пристав, а ты же – боярин! Поставит тебя царь приставом, ну тогда и рви наши языки калеными клещами.

– Великий государь, – зло сказал Илья Милославский, обращаясь к царю. – Уйми сатанинскую вольницу, распустившуюся в твоих палатах. А не уймешь, я покину палату!

Царь, видно, не слышал тех слов, которые произнес боярин Милославский.

– Великий государь, уйми разбойника! – домогаясь своего, кричал Милославский. – Уйми вора!

– Уймись сам, боярин Милославский, – слабым голосом ответил царь. – Не озоруй. Пускай дочитает письмо.

– «Не будет воеводы, не будет ратного войска царского, не будет хлебных запасов, свинца и пороха, все разбредемся из города!»

– Опять пугает?! Бояре, что же это такое делается?

– Опять остервенел есаул! Орет-то как! Остепенись! Не подстрекай государя!..

– «Возьми Азов, царь-государь! Смилуйся!»

Подойдя к царю, есаул поклонился, отдал в его дрожащие руки донское письмо, отошел и стал на свое место рядом с атаманом. Царь отдал письмо Лихачеву.

В Столовой избе поднялся такой шум, что царь заткнул уши. Боярские лица перекосились, бороды тряслись. Боярские палки ходуном ходили по полу. Больше всех и злее всех кричал, надрывая глотку, боярин Милославский:

– Эко загнули: смилуйся! А смилуешься, что они с тобою, государем, сделают в тот же час? Воистину, сатаны, а не холопы царские. Холопы царские с такой вот гордыней, – он указал на Порошина, – любому человеку голову снимут, прирежут, где им захочется. Куда же ты смотришь, государь? Кому ты доверил стеречь нашу Русь?

Царь, склонив голову, слушал. А бояре еще громче кричали, прижав к стене Федьку Порошина, Томилу Бобырева и Наума Васильева.

– Не своего ли царя хотите поставить на Москве? – размахивал кулаками Милославский.

– Не атаманом ли хотите, волки лютые, избрать у себя на Дону великого князя и государя всея Руси Михаила Федоровича Романова? – запальчиво вопрошал другой боярин – Мстиславский. – Не в острог ли сами проситесь, воры?!

– Просят государя! – выкрикивал Борис Салтыков, ведавший Судным приказом. – Сажать вас надобно без суда в тюрьмы дальние. Мы с братом моим при блаженной памяти матушке государя Марфе Ивановне из-за вас же, донских казаков, в острогах сидели. Легко ли нам было? Не вызволила бы нас Марфа Ивановна, и по сю пору сидели бы.

– Сидели вы из-за Марьи Хлоповой, – резко сказал Наум Васильев, выйдя вперед. – Свой грех на нас не кла­дите! Вы-то и дворы чужие поджигали, и Хлопову стравили. Из-за вас все Хлопово родство в Сибирь сослали. Сами-то вы в то время к царской власти подбирались. Мы дело вашей измены знаем.

– Это мы-то? – затрясся Борис Салтыков, подняв высоко палку с острым наконечником. – Это мы-то? Бояре Салтыковы?!

– Да, вы, бояре Салтыковы! Москва вся знает. Хвостом да палкой поганый след не заметете! Не вас разве по указу царя и патриарха Филарета ссылали из Москвы в телегах? Не ты ли, Борис Салтыков, швырял деньги под ноги изголодавшемуся люду? Не ты ли кричал, наше-де не пропадет, вернемся, хватай деньгу!..

– Да смеешь ли ты так думать и говорить при самом государе? – неистово завопил Салтыков. – Да я тебя, знаешь ли ты, вор, разбойник, куда упеку?!

– Не упечешь. Гляди, сам у печи обваришься…

Царь снова почувствовал себя плохо, припомнив ссылку атамана Алеши Старого с казаками на Белоозеро. Ведь это из-за них же, из-за Салтыковых, все сделалось.

Есаул Порошин, никого не спрашивая, взял чашку с водой, омочил в ней веничек, покропил царя, подал чашу с вином, и царь с трудом глотнул из нее.

– Видал? – не своим голосом крикнул Илья Милославский, обращаясь к Мстиславскому и Салтыкову. – Какие царедворцы! А мы-то кто у царя? Кто мы такие?!

– Вы – бояре русские, – сказал Томила Бобырев. – Потише шумите. Аль не видите, что государю от вашего шуму дурно делается? Вы не только что нас, и царя не бережете. Помолчали бы хоть самое малое время.

– Откуда ты взялся, верзила? – спросил белобородый, долго молчавший кряжистый и суровый боярин, тесть царя, Лука Стрешнев. – Куда нос суешь? Бояре кричат, а ты молчи!

– Как так – молчи? Ты же спрашиваешь, боярин, откуда я, кто я такой? Я должен тебе ответить. Родом я с Валуек, Томила Бобырев. Федор Федорович Лихачев знает меня. И государь знает меня. Платье на мне видишь? Так вот, сие платье дарил мне сам великий государь Михаил Федорович! А ты кто такой тут будешь? Ты что-то меньше других кричишь. Видно, дело до тебя здесь вовсе малое. Вон, гляди, как другие бояре кричат, уши трещат да лопаются. Они-то при царском дворе, знать, посильнее тебя будут… Мстиславские, Милославские, Про­зоровские… Какие там у вас еще есть?.. Крикуны.

Томила Бобырев озадачил боярина Луку Стрешнева. Он не знал, что ему ответить, но потом тихо взял Томилу за руку и отвел в сторону. Там ему и сказал, кто он такой.

– Тесть царя?! – удивился Томила. – Так ты возьми да и уйми их. Эдак они скоро и трон перевернут, только дай им волю. Мы же за делом царским приехали. А они? Матюжатся, палками стучат, царя ни во что не ставят. А мы за царя и помереть все готовы. Головы свои поло­жим за него. Против его ворогов мы насмерть стоять будем. Мы ж сила государская на Дону. Мы стража царя. А они?!!

– Потише… – сказал Лука Стрешнев. – Кажись, го­сударь очнулся.

Царь пришел в себя и, несмотря на слабость, опять отказался идти в опочивальню.

– Уймитесь, – сказал он тихим голосом. – Набаламутили, накричали, пора бы и перестать. Дело у нас важное. Тянуть с тем делом никак нельзя.

Все притихли.

Царь говорил, что все надо обдумать трезво, прийти к единому мнению, прямо смотреть правде в глаза. И вдруг посреди его речи широкая дверь Столовой палаты раскрылась с грохотом и с шумом. На пороге показался знатный боярин Никита Иванович Одоевский. Был он в распахнутой золотной шубе на соболях, которую по­жаловал ему царь за астраханскую службу, поименовав его «Астраханским».

Румян, темно-рус, с окладистой бородой, ввалился он в палату, словно с соколиной охоты. Пошатываясь всем своим огромным телом, он остановился, расставив широко ноги, присмотрелся ко всем, наотмашь откинул в сторону посох с золотым набалдашником и со злостью сказал густым басом:

– Как же это вы, бояре, дворяне и прочая, и прочая… не известили Никиту, что на Москве гостят донские каза­ки? Ловко ли? Будто и не так далече живу, в Китай-городе, в переулке с Никольской на Ильинку, а позабыли. Да ведь я-то, бояре, буде вам впредь ведомо, живу рядом с домом тестя моего Федора Ивановича Шереметева… Забыли? Астраханского наместника забыли. Негоже это, бояре, негоже! Такую обиду сносить впредь не стану! Я всегда снаряжал вина при государе, бывал рындою на больших встречах, а ныне насмешку надо мною сотворили? Глядите: Федор Иванович Шереметев в Столовой палате, а меня, боярина не из последних бояр, тут нету? Как так??

Все знали, что Никита – человек прегордый, страха божьего в сердце не имеет. Знали и в Москве, и в Астрахани, что Никита Одоевский жаден, мужиков кнутами до смерти бьет, за всякое малое дело порет, людей не сочтешь сколько сморил голодом! Никита – матершинник, ко всем беспощаден, властолюбив, жесток. С его вотчин крестьяне бегут куда только глаза глядят.

– Мать моя, Агафья Игнатьевна, из рода Татище­вых, – стал напоминать свое место и родословную боярин. – Евдокия Федоровна, жена моя, дочь Федора Ивановича Шереметева. Мать Евдокии Федоровны – Ирина Борисовна Шереметева, урожденная княжна Черкасская, была племянницей патриарха Филарета Никитича Романова, а отец Евдокии Федоровны – Борис Кембулатович Черкасской – женат на сестре Филарета Никитича Романова – Марфе Никитичне Романовой-Юрьевой! Жена моя, Евдокия Федоровна, внучатая сестра царевича Алексея Михайловича, а царь, Михаил Федорович, мой дядя! И как же это вы, бояре, Никиту с небес на землю кинули?! Кто посмел поставить меня ниже всех?! Не думный ли дьяк, Федор Федорович Лихачев?

– Да ты, Никитушка, не местничайся, – заговорил Федор Иванович Шереметев, – оплошка вышла…

– Не озоруй, Никитушка, – говорил Лука Стрешнев, – поостынь малость. Все уладится. Твое место за тобой всегда останется.

– «Останется!» – закричал, кривляясь, Одоевский. – Доживу вот лет до ста – сосчитаюсь местами со многими. Ошельмовали, ошалелые! Обошли!

Долго упрашивали боярина, чтобы он угомонился, поостыл, забыл нечаянную обиду. Но он бушевал оттого еще больше. Потом спросил, по какому делу собрались в Столовой палате. Ему сказали. И он стал вглядываться в лица Томилы Бобырева, Наума Васильева, а увидев Порошина, грозно крикнул:

– Так вот по каковой причине бояре позабыли позвать меня в Столовую палату! Чтоб скрыть от меня беглого Федьку Порошина! Вот где ты объявился! Давно ищу птицу залетную. Где же ты пропадал, тварь несчастная?.. Печати белого воска тебе доверял, канцелярии обучал, к канцелярии приставил, польской истории учил, славянские книги давал тебе, холопу, читать, обучал тебя всяким мудреным грамотам. А ты, дьявол огненный, взял да сбежал на Дон, переняв и постигнув многие науки. Почто ты сбежал, стервь поганая?

– Сбежал от работы вечной, от твоего злодейства лютого, от подневольной жизни, – сказал Порошин.

– От подневольной жизни? – буйной грозой обрушился на есаула боярин. – На кол посажу! На костре сожгу! В Сибири сгною, падаль черная! – и бросился на Порошина. Широко размахнувшись посохом, боярин хотел вонзить острие в широкую грудь холопа. От его яростного крика, казалось, стены палаты вздрогнули. Но по дрогнула рука у Томилы Бобырева, который стоял рядом с обезумевшим боярином. Он схватил своими ручищами боярина за грудь, поднял его вместе с посохом и бросил на пол.

– Убью! – сказал Томила Бобырев. – Убью. Пускай мне Сибирь будет могилой, но я не дам есаула Порошина в обиду. В царской палате прибью тебя, собака!

– Выдай мне холопа, государь! – взмолился боярин, стараясь подняться с пола.

– С Дона выдачи беглых нет, – сказал Томила. – Государь в том не волен!

Царь сказал:

– Боярин, поднимись. Не твори непотребное. С Дона выдачи нет. Выдать холопа тебе не в моей власти. Да ты, боярин, позабыл, видно, что они у нас послы с Дона. Они значатся у нас в Посольском приказе, живут на Посольском дворе. А с послами мы расправляться самочинно не вправе.

Боярин встал, со злостью отряхнулся, и с его астраханской шубы посыпались серебряные и золотые пуговицы.

– Что же это делается у нас на Москве? – разводя руками, тихо спросил боярин. – Великий государь держит руку Дона?

– Порядок держит, – сказал царь. – Как быть нам, бояре? Держать нам Азов за собою или не держать?

Одни сказали:

– Держать в твоей вотчине. Послать туда ратных людей, дать деньги.

Другие сказали:

– Азов брать на себя не следует. Враждовать с султаном не время. Пускай казаки дерутся сами с турками и татарами, живут там сами по себе и кормятся как раньше кормились.

Третьи сказали:

– Денег им не давать. Откуда нам взять такие большие деньги? Ратных войск в Азов не посылать. На ратных людей истратим многие тысячи денег. А где их взять? Сколько хлеба уйдет, запасов всяких надобно много, и не на один год, потому что война бывает у турских людей не один год. Такие великие деньги и многие запасы на те годы где брать?

Царь и бояре много думали. Царь, видя и слыша раз­номыслие в головах приближенных, проговорил:

– Решить азовское дело может только Земский собор. Надо послать гонцов во многие города, чтоб они выбрали изо всех чинов, из лучших средних и меньших – добрых и умных людей, с кем об этом деле говорить. Объявить тем людям, что к нам писали из Азова донцы, просили принять город от них; но в то же время пришли к нам вести, что сам великий визирь Аззем Мустафа-паша хочет идти весной под Азов, и если не возьмет он скоро го­рода, то, осадя его крепко, пошлет турецкое и крымское войско на Московское государство. Как быть нам, государю, в сем важнейшем деле? Разрывать ли с турским и крымским царями? Азов у донских казаков принимать ли? Если принимать Азов и разрывать с турским и крымским царями, то ратные люди в Азов надобны будут многие, на азовское дело и ратным людям на жалованье деньги надобны многие будут. Где все это брать? Об этом скажете вы мне, государю, на Земском соборе.

Дьяк Василий Атарский незаметно подмигнул Науму Васильеву и Федьке Порошину: «Дело, мол, у нас на Москве будет жаркое! Держись, братцы!»

Царь повелел Афанасию Желябужскому и подьячему Арефе Башмакову с товарищами через три дня, с первой зарей, елико возможно спешно отправиться в Азов с премилостивым царским жалованным словом.

– А вам, – сказал он атаману и казакам, – гостить у нас на Москве до тех пор, пока не вернется Желябуж­ский.

Все разошлись по домам. Только один разъяренный боярин Никита Одоевский долго еще стоял посреди Столовой палаты. У ног его валялись пуговицы, словно горох рассыпанный, и лежал на полу длинный посох с золотым набалдашником.