Осада Бостона, или Лайонел Линкольн

Глава 10

Отряд покидал Лексингтон — так называлось селение, где произошли вышеописанные события, — в приподнятом настроении, маршируя словно на параде, но опьянение боем тут же уступило место более трезвому и деловому стремлению поскорее выполнить стоявшую перед ними задачу. Уже ни для кого не было тайной, что им предстояло отмерить еще миль девять в глубь страны и уничтожить не раз упоминавшиеся выше склады, расположенные, как теперь тоже стало известно, возле Конкор-. да, города, где заседал провинциальный конгресс — новое законодательное собрание, созванное колонистами взамен прежних. Так как продвигаться дальше тайком было теперь уже невозможно, приходилось спешить, чтобы поход мог увенчаться успехом. Старый вояка, командир морской пехоты, тоже уже не раз упоминавшийся в нашем повествовании, снова занял свое место впереди; легкая пехота по-прежнему шла в голове колонны, за нею — гренадеры. Полуорт, таким образом, опять оказался среди тех, от кого — вернее, от проворства чьих ног — зависело столь многое. Когда Лайонел присоединился к своему приятелю, он увидел, что тот с чрезвычайной серьезностью шагает впереди своих солдат, и невольно отдал ему дань уважения, подумав, что на сей раз капитан сокрушается о событиях, куда более значительных, нежели грозившие его органам пищеварения. Войско снова двигалось, разомкнув ряды, чтобы было просторнее шагать и легче дышалось, так как жаркие лучи солнца уже рассеяли утренний туман и теплое дыхание американской весны начинало оказывать на солдат свое обычное расслабляющее действие.

— Слишком поспешили они с этой стрельбой, майор Линкольн, — сказал Полуорт, когда Лайонел занял свое уже ставшее привычным место рядом с ним и зашагал в ногу. — Сдается мне, нет такого закона — убивать человека, как скотину.

— Значит, ты тоже согласен со мной, что наше нападение на них было слишком поспешным, если не сказать — бесчеловечным?

— Поспешным? Да тут двух мнений быть не может!

Следует сказать, что поспешность — главная отличительная черта всего этого похода, и, конечно, все то, что портит аппетит честным людям, может быть названо бесчеловечным. Мне, Лео, за сегодняшним завтраком кусок не шел в глотку. Нужно иметь аппетит гиены и желудок страуса, чтобы есть и спокойно переваривать пищу, когда у тебя перед глазами такие дела, как то, что мы там натворили.

— Однако солдаты очень довольны собой.

— Они делали только то, что им приказано. Но ты видел, какие угрюмые лица у колонистов. Мы должны всеми возможными средствами загладить свою вину.

— А может быть, они отвергнут наши соболезнования и извинения и предпочтут найти удовлетворение в том, чтобы отомстить нам?

Полуорт презрительно улыбнулся, и даже его тяжелая поступь стала как будто бы более упругой, когда он горделиво ответил:

— Это была скверная история, майор Линкольн, позорная, если хочешь, история, однако поверь тому, кто хорошо знает здешний народ: никто не решится мстить нам из-за угла, ну, а чтобы отыграться в открытом бою — это им просто не по силам. Я, майор Линкольн, два года провел в глубине страны — в трехстах милях от населенных мест, — продолжал Полуорт, не поворачивая головы и не сводя пристального взгляда с уходившей вдаль дороги, — и я знаю страну, знаю, чем она располагает. Так вот, должен тебе сообщить, что в ее пределах не сыщется ни одного сколько-нибудь пригодного в пищу предмета — будь то колибри или бизон, артишок или арбуз, — которого мне не пришлось бы в свое время отведать, и поэтому я могу с уверенностью сказать и скажу, не колеблясь, что колонисты никогда не полезут в Драку. Даже если бы им захотелось воевать, у них нет для этого необходимых средств.

— А может быть, вы, сударь, слишком большое внимание уделяли животным, населяющим эту страну, и это помешало вам постичь дух населяющего ее народа? — довольно резко возразил Лайонел.

— Одно тесно связано с другим: скажи мне, какой пищей питается тот или иной человек, и я скажу тебе, какая у него натура. Люди, которые сначала едят пудинг, а потом мясо, как эти колонисты, не могут быть хорошими солдатами, потому что они притупляют свой аппетит еще до того, как полноценная мясная пища попадает в…

— Избавь меня, прошу, от дальнейших подробностей! — прервал его Линкольн. — Уже более чем достаточно было сказано для того, чтобы доказать превосходство европейцев над американцами, и твои рассуждения убедили меня окончательно.

— Парламент должен сделать что-то для семей погибших.

— Парламент! — с горечью повторил Лайонел. — Да, конечно, нас призовут вынести резолюцию, в которой будут восхваляться решительность нашего полководца и отвага солдат. А затем, когда мы в сознании своего воображаемого превосходства нагромоздим на причиненное нами зло еще целую кучу всевозможных оскорблений и обид, тогда, возможно, в знак нашей щедрости мы великодушно проголосуем, чтобы вдовам и сиротам выдали несколько жалких грошей.

— Прокормить шесть-семь выводков молодых янки — это не такой уж пустяк, майор Линкольн, — возразил Полуорт, — и надеюсь, что на этом вся эта прискорбная история и закончится. Сейчас мы направляемся В Конкорд, где нас ждет благодатный отдых под сенью крыш и припасы, собранные по приказу их доморощенного парламента. Вот какая мысль поддерживает меня, не то я давно свалился бы с ног от усталости, в этой сумасшедшей гонке, которую устроил нам старик Питкерн — он, никак, вообразил себя на охоте, а нас принимает за свору гончих!

Высказанное капитаном мнение о трусости американцев не удивило Лайонела — ему уже не раз приходилось слышать подобного рода высказывания, — но высокомерно-пренебрежительный и непререкаемый тон и оскорбительность суждений Полуорта о его соотечественниках задели его своей несправедливостью, и он продолжал путь в молчании, да и капитан вскоре утратил свою говорливость — усталость его сморила.

Бесконечные учения, на которые столь часто жаловался капитан, теперь сослужили им всем неплохую службу. Нетрудно было заметить, что тревога охватила весь край, и на вершинах холмов по обе стороны дороги то и дело появлялись кучки вооруженных людей; впрочем, ни единой попытки отомстить за убитых в Лексингтоне сделано не было. И английские войска продвигались форсированным маршем только из опасения, что колонисты могут перевести свои склады куда-нибудь в другое место, после чего разыскать их будет невозможно. Но чтобы американцы осмелились преградить дорогу отборным частям английской армии — такая мысль никому не приходила в голову. Солдаты уже зубоскалили по поводу слабого сопротивления, оказанного американцами в утренней перестрелке, и говорили, что, верно, потому и называют их «мгновенными», что они так проворно бросаются наутек.

Словом, самая отборная брань и грубые насмешки, на какие только способно невежество в соединении с заносчивостью щедро изливались на головы колонистов, проявивших кротость и выдержку в тяжелый час испытаний. Вот каким было настроение батальонов, пока впереди наконец не показались скромная колокольня и кровли Конкорда.

Небольшой отряд колонистов отступил и скрылся при появлении англичан, и они, не встретив ни малейшего сопротивления, вошли в городок, словно победители. Лайонел, перекинувшись несколькими словами кое с кем из оставшихся на месте жителей, вскоре убедился, что, хотя весть об их приближении уже достигла городка, однако о происшедших утром событиях тут еще ничего не известно. В различных направлениях были немедленно разосланы дозоры легкой пехоты: одни отправились на розыски амуниции и провианта, другие — охранять подступы к городку. А один взвод устремился по следам отступившего из города отряда американцев и расположился невдалеке на мосту, через который проходила дорога на север.

Тем временем оставшиеся в городе солдаты начали почти повсюду свою разрушительную работу под непосредственным наблюдением майора морской пехоты. Те немногие мужчины-колонисты, которые не покинули городка, не могли, конечно, оказать сопротивление, но по их горящим глазам и пылающим щекам Лайонел без труда угадывал, какое возмущение кипит в душах этих людей, привыкших чувствовать себя под защитой закона и ставших теперь жертвами военного произвола. Все двери были распахнуты настежь — солдаты грубо шарили повсюду, не считаясь ни с чем и ни с кем. Поначалу обыски производились более или менее благопристойно и с соблюдением порядка, но вскоре уже послышались брань и насмешки, и даже офицеры испускали торжествующие крики, когда из кладовой какого-нибудь колониста извлекались его скудные запасы. Уважение к праву собственности было позабыто, и солдаты настолько распоясались, что их бесчинство начало принимать угрожающие размеры, но в эту минуту со стороны моста, где расположился взвод легкой пехоты, донеслась стрельба.

Сначала раздалось несколько беспорядочных выстрелов, затем загремел ружейный залп, и тотчас в ответ был другой, и вот уже, нарастая, завязалась жаркая перестрелка. Услышав ее, находившиеся в городе английские солдаты и офицеры застыли на месте, онемев от удивления. Старшие офицеры начали поспешно совещаться, ординарцы поскакали во весь опор выяснить причину стычки.

Майору Линкольну, благодаря его чину, вскоре стало известно то, что почли неблагоразумным сообщать всему отряду. Хотя принесшие эту весть всячески выгораживали своих, Лайонел довольно быстро обнаружил, что произошло следующее. Американцы, покинувшие город при появлении англичан, сделали попытку вернуться домой, но с моста по ним открыли огонь. Завязалась перестрелка, в результате которой английские солдаты вынуждены были отступить, понеся значительные потери.

Этот внезапный и решительный отпор со стороны колонистов произвел весьма основательную перемену как в настроении, так и в поведении англичан. Барабаны забили тревогу, и впервые за время похода все — как солдаты, так и офицеры — неожиданно вспомнили, что им еще предстоит десять миль обратного пути среди враждебного им населения. Однако неприятеля по-прежнему не было видно, если не считать тех жителей Конкорда, которые уже пролили кровь захватчиков, посягнувших на их домашние очаги. Убитые, а также раненые солдаты были оставлены на милость доведенных до исступления американцев, и кое-кто увидел дурное предзнаменование в том, что их участь разделил и один молодой прапорщик — юноша из богатой семьи. Растерянность офицеров передалась солдатам, и Лайонел стал свидетелем того, как самодовольная и наглая уверенность, с которой их отряд входил в Конкорд, уступила место сознанию опасности, подстерегающей их на предстоящем им долгом пути. Когда был дан приказ выступать, многие уже со страхом поглядывали на вершины холмов.

И опасения их были не напрасны. Едва отряд тронулся в путь, как из-за стоявшего на окраине городка амбара загремел ружейный залп. За первым залпом последовал второй, потом третий, и вскоре стреляли уже со всех сторон — из каждого дома, из-за каждого угла. Поначалу эта беспорядочная стрельба не особенно пугала солдат. Быстрый и дружный ответный залп мгновенно рассеивал неприятеля, после чего англичане в течение некоторого времени продолжали совершенно беспрепятственно продвигаться вперед. Однако прозвучавший ночью набат собрал людей из самых отдаленных селений, и теперь, узнав, что произошло, они торопились оказать помощь своим соотечественникам. У американцев не было порядка, они действовали без всякого плана, но каждый отряд, прибыв на место, сразу принимался обстреливать неприятеля или делал отчаянные, хотя и безуспешные попытки остановить его продвижение вперед.

И, в то время как отряды из селений, расположенных за Конкордом, наседали на англичан с тыла, впереди, разрастаясь, как снежный ком, собирались все новые отряды, и на полпути между Конкордом и Лексингтоном Лайонелу стало ясно, что хваленая английская рать попала в трудное положение. Вначале, пока нападения колонистов были еще беспорядочными, а залпы — редкими, Лайонел шел рядом с Макфьюзом, который только презрительно покачивал головой всякий раз, как у него над ухом свистела пуля, и не уставал твердить, что так, с бухты-барахты, начинать войну — непростительная глупость, а вот если бы к ней хорошенько подготовиться, то, по его мнению, могло бы получиться что-нибудь красивое и увлекательное.

— Вы заметили, майор Линкольн, — прибавил он, — что колонисты обладают некоторыми начатками знаний в области военного искусства? Эти мерзавцы стреляют на редкость метко, если принять во внимание расстояние, так что полгода, ну, самое большее год хорошей муштры было бы вполне достаточно, чтобы сделать из них более или менее достойного противника. Они не так-то плохо действуют своими мушкетами, а если бы их обучили стрелять повзводно, то эти мальчики уже и сейчас могли бы задать жару нашей легкой пехоте, а еще через год-два с ними, пожалуй, не погнушались бы сразиться и наши гренадеры.

Лайонел рассеянно слушал эти разглагольствования.

По мере того как перестрелки становились все жарче, воинская гордость заговорила в нем, молодая кровь сильнее заиграла в жилах, и наконец, возбужденный шумом битвы и все возраставшей опасностью, он вскочил в седло, подскакал к командиру отряда с предложением своих услуг и тотчас получил приказ повести солдат в наступление. Тогда, пришпорив коня, он устремился туда, где отстреливался от противника усталый и измученный авангард. Здесь несколько рот усердно расчищали путь для всего отряда, а все новые и новые враги вырастали перед ними через каждые сто — двести шагов. Как раз в ту минуту, когда Лайонел вырвался вперед, из ближайшего сарая открыли жестокую стрельбу по передним рядам, и смертоносный свинец полетел в самую их гущу.

— Возьмите роту, капитан Полуорт! — закричал старик майор морской пехоты, стойко сражавшийся в авангарде, — и выбейте этих негодяев из их укрытия!

— Клянусь сладостным отдыхом и упоительной надеждой на привал, вон подходит еще одно племя этих белых дикарей! — воскликнул несчастный капитан. Берегитесь, ребята! Стреляйте по этой изгороди слева! Не давайте пощады мерзавцам! Заставьте их замолчать! Проткните их насквозь! — Выкрикивая эти кровожадные приказы и не менее кровожадные угрозы, к которым вынуждали нашего миролюбивого капитана обстоятельства, Полуорт бросился во двор фермы и исчез там в клубах дыма, впереди своих солдат.

Через несколько минут, когда отряд начал взбираться на холм, на вершине которого стояла ферма, Полуорт появился снова. Лицо его было совсем черно от порохового дыма, а над домом злосчастного фермера взвились языки пламени. Скоро на месте дома тлела груда развалин.

— Майор Линкольн! — закричал, направляясь к Лайонелу, капитан. — Вы, может быть, скажете, что это называется наступательными действиями легкой пехоты? А по-моему, это больше похоже на пытки грешников в аду!..

Вы человек с влиянием, а главное — с лошадью, так поезжайте к Смиту и скажите ему: если он отдаст приказ сделать привал, я берусь с одной моей ротой засесть в любом месте, которое будет ему по вкусу, и отбивать атаки неприятеля в течение часа, чтобы солдаты могли спокойно отдохнуть и подкрепиться, при условии, конечно, что после этого нашему заслону будут предоставлены возможность и время совершить ту же самую операцию. Маршировать всю ночь напролет на пустой желудок, а затем еще целый день под палящим солнцем.., милю за милей.., да еще стрелять, стрелять без передышки.., это же противно организму человека и всем законам природы и никому не под силу!

Лайонелу удалось подбодрить приятеля, после чего, обратившись к его солдатам, он сказал им несколько слов, чтобы поднять их боевой дух. Солдаты тоже приободрились и веселее зашагали вперед — к новым стычкам с врагом. Англичане пустили в ход штыки, и американцам волей-неволей приходилось отступать под их натиском.

Когда авангард продвинулся дальше, Лайонел обернулся поглядеть, что происходит в арьергарде. Уже два часа кряду почти без передышки они прокладывали себе путь с боем, но било совершенно очевидно, что с каждой минутой неприятель смелеет все больше и силы его возрастают. Со всех сторон — с каждого дерева, с каждой лесной опушки, из каждого фруктового сада, из любого дома или с открытой лужайки, из каждого амбара или из-под навеса — в них летели пули, а воинственные крики англичан становились все слабее и в них слышалось все меньше воодушевления. Тяжелые клубы дыма, мешаясь с пылью, поднятой сапогами солдат, плыли над долиной, скрывая из глаз происходящее, но временами, когда порыв ветра развевал эту пелену, Лайонелу бросались в глаза беспокойство и растерянность английских солдат, которые то, воодушевившись, бросались на врага и отбрасывали его, то уклонялись от стычки с плохо скрытым желанием обратиться в бегство. Сколь ни был молод майор Линкольн, однако даже он понимал, что только отсутствие согласованности в действиях американских отрядов спасает английские батальоны от полного уничтожения. Американцы наседали все с большей и большей яростью; уже нередко перестрелки переходили в кровавую рукопашную, но дисциплина еще помогала английским солдатам держаться, и тут Лайонел с облегчением, которого он не пытался скрыть, услышал где-то впереди громкие крики, и по рядам пролетела весть, что пыль, заклубившаяся вдали, означает, что к ним на выручку спешит — и весьма своевременно — бригада с наследником герцога Нортумберлендского во главе.

Когда оба английских отряда соединились и артиллерия бригады открыла огонь по американцам, те отступили, и все, кто так нуждался в отдыхе, получили небольшую передышку. Полуорт бросился на землю, Лайонел соскочил с коня, и весь авангард последовал их примеру: усталые, измученные жарой солдаты лежали, тяжело дыша, словно стадо загнанных оленей, которым удалось сбить гончих со следа.

— У меня простые привычки, и я неповинен в этом кровопролитии, — заявил капитан. — Я, майор Линкольн, считаю, что этот переход — недостойное испытание сил, отпущенных человеку природой. За два часа мне пришлось отмахать по меньшей мере пятнадцать миль в дыму, в пыли, под дикие вопли, стоны и прочие адские звуки, от которых, ручаюсь, самый лучший английский рысак собьется с аллюра, да притом еще порой дышать таким жаром, что, будь у меня вместо носа яйцо, оно сварилось бы вкрутую за две с четвертью минуты.

— Вы преувеличиваете расстояние: если верить этим придорожным камням, мы прошли всего шесть миль.

— "Камням"! — перебил Лайонела Полуорт — Эти камни лгут. Мои ноги отмечают расстояние в милях, в футах и даже, если хотите, в дюймах куда точнее того, что нацарапано там на камне.

— Не будем пререкаться по-пустому, — сказал Лайонел. — Я вижу, начались приготовления к обеду, а нам дорога каждая минута — нужно во что бы то ни стало достичь Бостона до наступления ночи.

— Обед… Бостон.., до ночи… — медленно повторил Полуорт, приподнявшись на локте и дико озираясь по сторонам. — Ну, я полагаю, что здесь не найдется ни одного сумасшедшего, который решился бы тронуться с места раньше, чем через неделю: не менее половины этого срока потребуется на то, чтобы поглотить подкрепление, необходимое для восстановления наших сил, а остальное время уйдет на то, чтобы вернуть себе нормальный аппетит.

— Однако таков приказ графа Перси. И при этом я узнал от него, что мятеж охватил всю область, лежащую перед нами.

— Так они же все преспокойно спали в своих постелях прошлую ночь, и могу поклясться, что каждый из этих животных съел на завтрак свои полфунта свинины имеете с соответствующим гарниром, прежде чем шагнуть утром за порог. Ну, а с нами-то дело обстоит совсем по-другому. И две тысячи английских солдат должны продвигаться неспешно, дабы не уронить своего достоинства и тем не посрамить армию его величества короля. Нет, нет, не поверю — храбрый Перси слишком чтит свой знатный род и славное имя, чтобы нестись куда-то сломя голову, точно улепетывая перед толпой этих простолюдинов.

Тем не менее Лайонел оказался прав. После короткого привала, во время которого солдаты едва успели наскоро утолить голод, барабаны снова подали сигнал «строиться», и Полуорт волей-неволей вынужден был подняться вместе со всеми на ноги, чтобы не попасться в руки разъяренным американцам. Пока батальоны отдыхали, пушки подошедшего подкрепления держали неприятеля на расстоянии, но, как только пушки были поставлены на передки и солдаты построились походным порядком, — атаки американцев возобновились с удвоенной силой. Англичане вне себя от бешенства начали грабить и поджигать дома, попадавшиеся им на пути, и это еще больше разжигало ярость американцев, так что вскоре на обоих флангах отряда завязались такие жаркие стычки, каких еще не было за весь день.

— Черт побери, почему наш граф Перси не построит нас боевым порядком и не даст этим янки настоящее сражение! — ворчал Полуорт, снова шагая в авангарде. — В полчаса все было бы кончено, и каждый из нас испытал бы полное удовольствие, либо став победителем, либо тихо и мирно отправившись к праотцам.

— Мало кто из нас останется в живых к утру, если мы предоставим американцам целую ночь для сбора своих сил, и даже остановка хотя бы на один час сразу лишит нас всех преимуществ, — заметил Лайонел. — Утешься, друг мой, сейчас тебе представится возможность навсегда утвердить за собой славу грозного воина: видишь, вон там, на вершине холма, появился еще один отряд колонистов, который, конечно, не позволит тебе долго пребывать в бездействии.

Кинув на Лайонела взгляд, исполненный отчаяния, Полуорт пробормотал:

— В бездействии! Видит бог, вот уже скоро сутки, как ни один сустав, мускул или хрящ в моем, теле не находится в бездействии! — И, повернувшись к своим солдатам, капитан крикнул таким бодрым, зычным голосом, словно он сделал над собой последнее решительное усилие, прежде чем отважно броситься в предстоящую схватку:

— Разгоните этих собак, мои храбрецы! Развейте их, как гнусную мошкару, как комаров, чтобы они не вились вокруг! Не жалейте для них ни свинца, ни стали!

— Вперед! Вперед! — закричал майор морской пехоты, заметив колебание в передних рядах.

Среди нарастающего шума снова послышался голос Полуорта, и кучки американцев начали понемногу отступать перед натиском англичан.

— Вперед! Вперед! — вырвалось из сотен глоток среди клубов дыма и пыли, обволакивавших склон холма, на котором происходила схватка.

Так, непрерывно сражаясь, измученные многомильным переходом, солдаты продолжали медленно продвигаться вперед, и их сапоги оставляли кровавый след в пыли дорог. Усталые солдаты тяжело брели, оглушаемые беспрестанным грохотом перестрелки, и Лайонел, оглядываясь назад, на север, с замиранием сердца видел бесчисленные алые пятна мундиров там, где среди полей и лугов полегли его товарищи по оружию. А во время коротких передышек он успел обдумать, чем именно противники так отличались друг от друга. Всякий раз, когда англичанам удавалось атаковать противника по всем правилам, в них сразу возрождался боевой дух, и они, оглашая воздух громкими криками, бросались в бой с тем мужеством, которое может воспитать только воинская дисциплина, а их противники отступали перед их натиском в угрюмом молчании, ни на минуту не переставая отстреливаться с такой меткостью, которая делала их ружья опасными вдвойне. Колонна англичан продвигалась вперед с авангардными боями, и арьергард проходил местами только что разыгравшихся боев; солдаты видели тех, кто пал жертвой этих коротких, но жестоких схваток, однако вынуждены были оставаться глухими к воплям и мольбам раненых, которые с искаженными страданьем и страхом лицами беспомощно следили за появлявшимися перед ними и исчезавшими вдали товарищами. Американцы же, залитые кровью многочисленных ран, следили за проходящими мимо войсками исполненным гнева взором и, казалось, были нечувствительны к своим страданиям.

Лайонел, натянув поводья, приостановил коня возле одного безжизненно распростертого на земле тела. Седые волосы, впалые щеки и высохшие члены убитого безмолвно свидетельствовали о том, что сразившая его пуля лишь на самый краткий срок опередила неотвратимую судьбу.

Старик лежал на спине, и его остекленевший взор даже после смерти выражал справедливый гнев, пылавший в его груди, пока он не испустил последний вздох, а его окостеневшая рука все еще сжимала такое же старое, как он сам, кремневое ружье, с которым он вышел на поле боя, чтобы сражаться за свою страну.

— Чем же может окончиться распря, если на поле брани выходят даже такие дряхлые старцы! — воскликнул Лайонел, заметив чью-то тень, упавшую на лицо мертвеца. — Когда перестанет литься этот поток крови и сколько еще жертв он унесет с собой!

Не получив ответа, он поднял глаза и увидел, что, сам того не зная, задал этот роковой вопрос именно тому человеку, чьи поспешные и необдуманные действия развязали войну. Майор морской пехоты, остановив коня, с минуту молча смотрел на старика, и взгляд его, казалось, был так же неподвижен и пуст, как взгляд мертвеца; затем, словно очнувшись, он пришпорил коня и, взмахнув шпагой, исчез в густом дыму, скрывавшем из глаз батальон гренадеров, откуда тотчас раздалась его команда:

— Вперед! Вперед, не отставать!

Майор Линкольн не спеша последовал за ним. Сцена, которой он был свидетелем, все еще стояла у него перед глазами. К своему удивлению, он увидел Полуорта, сидевшего на придорожном камне и тусклым безжизненным взором провожавшего проходивших мимо солдат. Осадив коня, Лайонел осведомился у своего приятеля, не ранили ли его.

— Нет, только растопили, с-, ответил капитан. — Сегодня, майор Линкольн, я превзошел возможную предельную скорость пешего передвижения человека и больше уже ни на что не гожусь. Если в дорогой моему сердцу Англии тебе доведется повстречать кого-нибудь из моих друзей, скажи им, что я встретил смерть, как подобает солдату, стойко — в смысле неподвижно, — невзирая на то, что я уже совершенно растопился, как снег в апреле, и, того и гляди, растекусь сотней ручейков.

— Боже великий! Не собираешься ли ты оставаться здесь, чтобы тебя убили колонисты? Ты разве не видишь — они окружили нас со всех сторон!

— Я сейчас готовлю речь для первого янки, который приблизится ко мне. Если это будет порядочный человек, он изойдет слезами при виде моих страданий… А если это будет свирепый дикарь, наследникам не придется тратиться на мои похороны.

Лайонел хотел было продолжить свои увещевания, но в это мгновение он увидел, что почти рядом с ним между фланговыми частями англичан и отрядом американцев завязалась яростная схватка. Повернув коня, он перемахнул через ограду и поспешил на помощь. Его отвага воодушевила солдат, и это решило исход стычки в их пользу.

В пылу боя Лайонел значительно отдалился от дороги и неожиданно оказался совсем один в коварном соседстве с небольшой рощей. Он услышал торопливые слова команды: «Уложите этого офицера!» — и только тут понял, какая опасность ему грозит. Невольно припав к шее коня, он уже ждал роковой пули, но в это мгновение среди американцев раздался другой голос, от которого каждая жилка затрепетала в его теле.

— Пощадите его! Ради всего святого, пощадит его!

Молодой офицер был так потрясен, что оглянулся, придержав коня, и увидел Ральфа: отчаянно размахивая руками, старик бежал по опушке рощи, из которой выскочило десятка два американцев. Хватаясь за их мушкеты, он старался отвести нацеленные на Лайонела дула. Его мольбы о пощаде производили жуткое, почти сверхъестественное впечатление… Лайонел был в таком смятении, что на секунду ему почудилось, будто он уже окружен и взят в плен, но тут из рощи вышел юноша с длинноствольным ружьем, приблизился к нему и, схватив под уздцы его коня, сказал горячо:

— Кровь, пролитая в этот день, навсегда останется в памяти. Но, если майор Линкольн спустится сейчас прямо вниз с холма, по нему не будут стрелять — побоятся подстрелить Джэба… А когда Джэб выстрелит, он снимет с ограды этого гренадера, который лезет сейчас через нее, и в Фанел-Холле никто его за это не осудит.

Лайонел не раздумывал больше и повернул коня. Когда он галопом спускался с пологого холма, за спиной у него раздавались крики американцев, и он услышал, что Джэб выстрелил из своего ружья, как и пообещал, совсем в другую сторону. Достигнув сравнительно безопасного места, он увидел, что Питкерн соскочил со своего раненого коня и двинулся дальше пешком: ехать верхом становилось слишком опасным — колонисты подступали все ближе и атаки их становились все яростнее. Вскоре и Лайонел, как ни любил своего коня, вынужден был последовать примеру Питкерна — слишком опасно было внимание, которое он к себе привлекал. С глубокой печалью поглядел он вслед благородному животному, которое, волоча поводья, бежало по полю и фыркало, вдыхая пороховой дым, а затем присоединился к пехотинцам и всячески старался поддерживать их дух на протяжении всего остального весьма нелегкого пути.

Когда вдали показались колокольни Бостона, стычки приняли особенно ожесточенный характер. Усталые солдаты ощутили прилив сил, повеселели, к ним вернулся их воинственный дух и бравый вид, и они с новым воодушевлением стали пробиваться вперед, отражая атаки неприятеля. Американцы же, сознавая, по-видимому, что последняя возможность отмщения стремительно ускользает от них, все, как один, — безусые юнцы и седобородые старцы, здоровые и раненые — плотным кольцом окружили тех, кто посягал на их свободу, и каждый, казалось, стремился нанести им на прощанье последний удар. Даже мирные служители божьи вышли на поле брани в тот достопамятный день и, презирая опасность, встали вместе со своими прихожанами на защиту того дела, отстаивать которое повелевал им их священный долг.

Солнце уже клонилось к закату, а положение английских войск становилось все более отчаянным, и Перси, отказавшись от мысли достигнуть перешейка, через который его войска столь горделиво маршировали еще утром, покидая Бостон, направил все усилия на то, чтобы добраться с остатками своего отряда до полуострова Чарлстон. Все склоны и вершины ближних холмов буквально кишели колонистами, и, когда вечерний сумрак навис над полем битвы, американцы, замечая, как убывают силы врага и слабеет его огонь, возликовали, и в сердцах их надежда на победу превратилась в уверенность. Казалось, английский отряд был уже на краю гибели, но воинская дисциплина спасла англичан от полного разгрома и дала им возможность достичь желанного убежища, прежде чем ночь, спустившись на землю, обрекла бы их на гибель.

Лайонел стоял, прислонившись к какой-то ограде, и смотрел, как нестройные ряды недавно еще столь бравого отряда, мнившего, что ни одна из колоний не посмеет оказать ему сопротивление, медленно брели, взбираясь по крутому склону Банкер-Хилла. В глазах офицеров потух горделивый блеск, большинство из них шли понурившись, стыдясь поднять глаза, а солдаты с трудом передвигали усталые ноги и даже в этом безопасном месте продолжали опасливо поглядывать по сторонам, словно хотели еще и еще раз убедиться в том, что столь презираемые прежде колонисты не гонятся за ними по пятам.

Взвод проходил за взводом, спотыкаясь, ковыляя, еле держась на ногах, и вдруг Лайонел увидел одинокого всадника, медленно взбиравшегося на холм в самой гуще пеших солдат. Когда всадник подъехал ближе, Лайонел, к крайнему своему изумлению и радости, узнал Полуорта.

На собственном коне Лайонела Полуорт направлялся прямо к нему; на лице его были написаны полное благодушие и безмятежное довольство. Одежда капитана была разорвана во многих местах, чепрак коня и вовсе превратился в лохмотья, а запекшаяся на боках животного кровь свидетельствовала о том, что американцы не обошли всадника своим вниманием. Сей доблестный воин вскоре поведал Лайонелу все что с ним произошло. При виде скакавшего без всадника коня в его душе возродилась любовь к жизни. Капитан не скрыл, что за поимку коня ему пришлось расплатиться часами, но, когда он водрузился в седло, никакая опасность, никакие увещевания или угрозы не могли заставить его покинуть это сиденье, показавшееся ему восхитительным после столь изнурительного пешего похода и всех превратностей и тягот, выпавших в этот злосчастный день на долю тех, кто сражался под королевскими знаменами в достопамятной битве при Лексингтоне.