Осада Бостона, или Лайонел Линкольн

Глава 28

В то время как на Портовой площади бушевала разнузданная толпа, в стенах величественного здания, расположенного на примыкающей к этой площади улице, можно было наблюдать совсем иную картину. Окна губернаторского дворца, как обычно в этот вечерний час, сияли огнями, словно поддразнивая погруженную в темноту соседнюю мрачную церковь, а вокруг великолепной резиденции представителя королевской власти расхаживали часовые.

В этот дворец необходимо сейчас перенестись и нам, чтобы не утерять нить нашего бесхитростного повествования.

Лакеи в богатых ливреях военного покроя торопливо скользили из комнаты в комнату: одни вносили графины с тончайшими винами в зал, где Хау давал банкет своим офицерам, другие выносили остатки с пиршественного стола, хотя и пышно сервированного, но из-за осады больше услаждавшего глаз, чем аппетит гостей. Нижние чины праздно слонялись по прихожим, и многие с тоской поглядывали в ту сторону, откуда тянуло вкусными запахами и откуда челядь уносила недоеденные кушанья, чтобы припрятать их где-нибудь для себя. Несмотря на спешку, слуги двигались, как по команде, — молча и согласованно, что служило наглядным примером несомненных преимуществ воинской дисциплины.

В зале, который, как магнит, притягивал взоры слуг, готовых исполнить малейшее желание гостей, было светло и уютно. В камине пылал яркий огонь; пол был покрыт огромными пушистыми коврами; окна почти целиком скрывались за узорчатыми шелковыми гардинами, падавшими широкими складками. Убранство комнаты носило отпечаток изысканного комфорта и вместе с тем какого-то небрежного изящества. Даже самая мелкая принадлежность обстановки была вывезена из далекой страны, за которой тогда утвердилось исключительное право на поставку изделий искусных мастеров для тех, кто в тяжелые минуты испытаний забывал об удобствах, но во время досуга любил потешить себя роскошью.

Посреди этой приветливой комнаты стоял стол, гостеприимно уставленный яствами. Он был окружен военными чинами самого высокого ранга; среди парадных мундиров мелькали и штатские костюмы местных жителей, по смущенным лицам которых было видно, что их вера в несокрушимое могущество английской короны уже начала колебаться. Наместник короля занимал обычное хозяйское место и с искренним солдатским радушием, сиявшим на его смуглом лице, предлагал вниманию гостей ту или иную бутылку из обширной коллекции лучших европейских вин, украшавших его стол.

— Господа, — воскликнул он, — хоть вы и приглашены к столу британского генерала, но угощение у нас скудное. Впрочем, британский солдат найдет здесь достаточно вина, чтобы выпить за своего короля. Наливайте бокалы, господа, наливайте полнее! Не забудем своего долга верноподданных!

Все бокалы до краев наполнились искристым вином, и после короткой торжественной паузы хозяин дома произнес магические слова: «За здоровье короля!» Гости дружно подхватили этот тост, и на минуту воцарилась тишина. Первым ее нарушил старый вояка в адмиральском мундире: размахивая бокалом, осушенным в знак верности королю, он растроганным голосом добавил:

— Да благословит его бог!

— Да благословит его бог, — повторил за ним красивый военачальник, чье имя уже не раз появлялось на, страницах этой книги, — и пошлет ему побольше верных слуг, которые выполняют свой долг не только за бутылкой вина.

— Хотя я командую флотом его величества в здешних водах, — подхватил Грейвс, — но и в наших судовых журналах будет отмечен как праздник тот день, когда вы, господа сухопутное начальство, призовете нас вновь к исполнению наших обязанностей в открытом море. Моряк утомляется от безделья так же, как солдат от работы. Я ведь «любитель простора» и останусь им даже в гробу. Ха-хаха! Что вы думаете об этом, господин шутник? Ха-ха-ха!

Что вы на это скажете?

— Превосходно, адмирал, очень метко, хоть и язвительно, а мне поделом, — с невозмутимой улыбкой ответил генерал, потягивая вино. — Однако, если вам так наскучили бездействие и покой, я бы посоветовал вам захватить в плен несколько наглых янки — они слишком часто заглядывают в порт и не только перехватывают наше продовольствие, но и оскорбляют взоры верноподданных своим гнусным присутствием.

— Я приказываю дать сигнал о вступлении в переговоры, — перебил главнокомандующий, — и заключить перемирие. Там, где люди исполняют свой долг, и исполняют его хорошо, даже само остроумие должно почтительно умолкнуть. Мистер Грейвс, советую вам измерить глубину этой запыленной бутылки. Я думаю, что вы найдете в ней хорошую якорную стоянку на эту ночь.

Старый моряк тотчас же утопил свою досаду в стакане благородного вина и, причмокнув губами, незамедлительно налил себе второй.

— Право, — воскликнул он, — вы ведете слишком неподвижный образ жизни, чтобы выдерживать ваши вина как следует. Вину нельзя давать отстояться прежде, чем оно не покачается несколько месяцев на морских волнах.

Потом можете оставить его в покое, а сами прилечь рядом и подремать, если вам это нравится.

— Епископ не мог бы дать лучшего совета своему дворецкому, как поступить, чтобы вино созрело! — воскликнул шутник, но еще один выразительный взгляд главнокомандующего заставил Бергойна прекратить свои вольные шутки.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Хау заметил с радушным видом доброго хозяина:

— Так как мы пока обречены на неподвижный образ жизни, единственное средство, которое я могу предложить, чтобы мое вино не отстоялось прежде времени, — это выпить его.

— К тому же нам грозит визит мистера Вашингтона и его томимых жаждой сподвижников, которые могут избавить нас от этого труда, если мы сами не будем достаточно энергичны. Во избежание этого мистер Грейвс не откажется выпить со мною, хотя бы для того, чтобы обмануть ожидания мятежников, — добавил Бергойн, изящно поклонившись все еще обиженному адмиралу.

— Ну, я готов сделать что-нибудь горазда, более неприятное, лишь бы оставить мятежников с носом, — ответил, смягчившись, адмирал и добродушно закивал головой, перед тем как осушить бокал. — Но, если действительно существует такая опасность, перевезите вино на мой корабль, и я найду для него место, хотя бы в своей собственной каюте. Уверяю вас, что ни янки, ни французы, ни испанцы не отважатся осадить крепость, которой я командую.

На лицах у генералов появилось серьезное выражение; некоторые многозначительно переглянулись, но никто не нарушил молчания, словно то, о чем все подумали, было предметом слишком деликатным, чтобы о нем говорить вслух в присутствии главнокомандующего.

Наконец Клинтон, который все еще был в немилости у Хау и до сих пор не принимал участия в общей беседе, решился вставить и свое замечание — со сдержанностью человека, не уверенного в том, как будут приняты его слова.

— Наши враги все больше смелеют, по мере того как становится теплее, — вымолвил он. — Летом они, без сомнения, доставят нам немало хлопот. Нельзя отрицать, что все их батареи стреляют метко, особенно та, которую они поставили на берегу. Я даже побаиваюсь, как бы они не захватили острова, тогда положение нашего флота станет опасным.

— Захватили острова! Прогнать наш флот с его стоянки! — закричал старый моряк с нескрываемым изумлением. — Счастливым будет для Англии тот день, когда Вашингтон со своим сбродом подойдет к нам на расстояние пушечного выстрела!

— Дал бы господь нам возможность встретиться с этими негодяями в открытом поле, — воскликнул Хау, — тогда мы бы покинули наши зимние квартиры. Я говорю — зимние квартиры, потому что, надеюсь, никто из вас, господа, не рассматривает эту банду вооруженных мужиков как осаждающую нас армию. Мы занимаем город, они — окрестности, но, когда придет срок… Ну, в чем дело, любезный? — прервав свою речь, спросил он у лакея, который уже несколько минут стоял за его стулом, почтительно ожидая, когда на него обратят внимание.

Слуга начал что-то тихо и быстро докладывать, видимо не желая быть услышанным присутствующими и в то же время испытывая неловкость от того, что ему приходится говорить шепотом. Почти все из вежливости отвернулись, но старик адмирал, сидевший слишком близко, уловил слово «дама», и после столь обильных возлияний оно чрезвычайно его развеселило. Громко ударив рукой по столу, он крикнул с развязностью, на которую, кроме него, никто из гостей Хау никогда не решился бы:

— Парус! Парус! Ах, черт побери! Под каким флагом идет этот корабль, дружище? Под королевским или мятежным? Вот так недоразумение! Или повар запоздал с ужином, или дама слишком рано пришла. Ха-ха-ха! А вы живете в свое удовольствие, господа сухопутные генералы!

Придя в восхищение от этого открытия, старый морской волк от души расхохотался, чрезвычайно довольный своим остроумием. Однако никто не разделял его веселья: все делали вид, что не понимают его намеков, хотя некоторые и обменивались украдкой с соседями насмешливыми взглядами. С явной досадой, закусив губу, Хау строго приказал слуге громко повторить свои слова.

— Одна дама, — дрожащим голосом сказал слуга, — хочет видеть ваше превосходительство. Она дожидается этой чести в библиотеке, сударь.

— Вот как, среди книг! — загремел адмирал. — Это скорее подошло бы вам, господин острослов! А скажи мне, приятель, эта особа молода? И хороша собой?

— Если судить по ее легкой походке, сударь, — ответил слуга, — то она очень молода. Но лицо ее скрыто капюшоном.

— Негоднице и надлежит приходить в дом короля, опустив капюшон на лицо! Будь я проклят, Хау, но скромность — редкая добродетель среди сухопутных офицеров.

— О, конечно, даже сам слуга заметил, что эта особа ходит чрезвычайно легко, — с улыбкой сказал Бергойн, делая движение, чтобы подняться со стула. — Вероятно, она пришла просить вспомоществования или разрешения выехать из города. Позвольте мне переговорить с ней и избавить вас от неприятной необходимости ей отказать.

— Ни в коем случае! — ответил Хау, с живостью вставая с места. — Я был бы недостоин занимаемого мною поста, если бы отказывался принимать просителей. Господа, поскольку дело касается дамы, я позволю себе злоупотребить вашей снисходительностью. Адмирал, я предлагаю вам услуги моего дворецкого, он славный малый и сумеет описать вам подробно, какое плавание совершила эта бутылка с той минуты, как она покинула остров Мадейру.

Хау поклонился гостям и вышел с несколько излишней поспешностью.

Когда он проходил по коридору, до его ушей донесся новый взрыв смеха простодушного адмирала, который, однако, смеялся один: все остальное общество с благовоспитанной сдержанностью обратилось к другим темам разговора.

Войдя в библиотеку, Хау оказался наедине с женщиной, занимавшей в эту минуту мысли и воображение всех его гостей, несмотря на их притворное безразличие. Со свободой и непринужденностью военного, не знающего над собой власти, он вышел на средину комнаты и с подчеркнутой, хотя и несколько двусмысленной любезностью спросил:

— Чему я обязан удовольствием видеть вас у себя?

И почему дама, у которой, судя но ее виду, должно быть немало друзей, взяла на себя труд сама посетить меня?

— Потому что я молю о милости, в которой может быть отказано тому, кто будет просить недостаточно горячо, — прозвучал из-под складок капюшона нежный, трепещущий голос. — Дело мое не терпит отлагательств, а просить об аудиенции значило бы терять драгоценное время, и я взяла на себя смелость явиться к вам сама.

— И вам, сударыня, разумеется, нечего опасаться отказа, — ответил Хау с галантностью, которая более приличествовала бы генералу, предлагавшему заменить его.

Приблизившись еще на шаг к незнакомке, Хау сказал, указывая на ее капюшон:

— Разве не было бы уместно призвать на помощь ваши глаза? Они смогут, я в этом уверен, сказать больше, чем слова. Кого я имею честь принимать? И какого рода ваше дело?

— Перед вами жена, разыскивающая своего мужа, — ответила та, откинув капюшон, и пристальному взгляду Хау открылось нежное личико Сесилии.

Эти слова были исторгнуты у нее бесцеремонностью, с какой разглядывал ее генерал, но едва она произнесла их, как в смущении потупилась и густо покраснела, сохраняя, однако, внешнее спокойствие. Генерал посмотрел на нее с восхищением, хотя и с некоторым недоумением.

— Тот, кого вы ищете, находится в городе или вне его? — спросил он.

— Боюсь, что не в городе.

— И вы желаете последовать за ним в лагерь мятежников? Это вопрос, требующий размышления. Я вижу, что говорю с дамой необычайной красоты, но дозволено ли мне спросить, как я должен вас величать?

— У меня нет причин краснеть за свое имя, — ответила Сесилия. — В стране наших общих предков оно слывет благородным, и, быть может, мистер Хау слышал его: я дочь покойного полковника Дайнвера.

— Племянница лорда Кардонелла! — в изумлении воскликнул ее собеседник, и некоторая вольность его обращения тотчас сменилась почтительностью. — Я давно знаю, что вы живете в Бостоне, как знаю и то, что вы прячетесь от нас, словно принадлежите к нашим злейшим врагам, — прячетесь от внимания, которое каждый офицер нашего гарнизона был бы счастлив вам оказать, начиная от меня самого и кончая самым юным прапорщиком.

Прошу вас, садитесь!

Сесилия поклонилась в знак признательности, но продолжала стоять.

— Недостаток времени и снедающая меня тревога не позволяют мне защищаться от подобных обвинений, — возразила она. — Но если мало одного моего имени, чтобы получить от вас милость, которой я добиваюсь, то я должна просить о ней от имени того, кого я разыскиваю.

— Будь он даже самый закоренелый мятежник из свиты Вашингтона, у него есть все основания быть довольным своей судьбой.

— Он не только не враг короля, но уже не раз проливал свою кровь за него, — ответила Сесилия и в смущении невольно опустила на лицо капюшон, так как понимала, что приближается минута, когда ей придется назвать имя человека, с которым она связала себя нерасторжимыми узами.

— И его зовут?

На этот прямой вопрос ответ был дан тихим, но твердым голосом. Хау вздрогнул, услышав хорошо знакомое ему имя офицера, пользующегося таким большим уважением в армии. Однако на его смуглом лице появилась многозначительная улыбка, когда он с удивлением повторил ее слова:

— Майор Линкольн! Теперь я понимаю, почему он отказался вернуться в Европу для поправки своего здоровья!

Так он не в городе, вы говорите? Быть того не может!

Очевидно, здесь какая-то ошибка.

— Боюсь, что это правда.

Лицо главнокомандующего снова приняло свое обычное жесткое выражение, и было видно, что известие это его встревожило.

— Ваш муж злоупотребил своими привилегиями, — пробормотал он другим тоном. — Вы говорите, сударыня, что он покинул город, и это без моего ведома и согласия?

— Ради достойной цели! — вскричала Сесилия, забыв обо всем в тревоге за Линкольна. — Его толкнуло семейное несчастье; при других обстоятельствах он первый осудил бы такой поступок.

Хау хранил холодное, но грозное молчание, которое казалось более страшным, чем любые слова. Сесилия минуту смотрела на гневное лицо генерала, словно хотела проникнуть в самые тайные его мысли, затем с чувствительностью женщины, поддавшись самым худшим своим опасениям, воскликнула:

— О нет, вы не воспользуетесь этим признанием во вред ему! Разве не пролил он свою кровь ради вас? Многие месяцы был он на краю могилы, потому что защищал ваше дело. А теперь вы усомнились в нем? Но, сударь, хотя случай и возраст на время поставили его под ваше начало, он во всех отношениях равен вам, и, кто бы ни попытался запятнать его беспорочное имя, он сумеет опровергнуть возведенные на него обвинения перед лицом своего государя.

— Это будет необходимо! — холодно ответил Хау.

— Не слушайте мои глупые, бессмысленные речи! — умоляла Сесилия, ломая в отчаянии руки. — Я сама не знаю, что говорю. Разве у него не было вашего позволения каждую неделю сноситься с окрестностями города?

— Да, чтобы получать провизию, необходимую для восстановления его здоровья.

— А разве он не мог сам отправиться за нею под защитой парламентерского флага? Ведь вы дали ему разрешение на это.

— Но в таком случае наша неприятная беседа была бы излишней, не так ли?

Сесилия помолчала, словно собирая все свои силы, чтобы решиться на что-то очень важное. Немного погодя она попыталась улыбнуться и вымолвила более спокойно:

— Я слишком дерзко понадеялась на снисходительность воина и имела слабость поверить, что к моей просьбе снизойдут благодаря моему имени и положению.

— Ни имя, ни положение, ни обстоятельства не могут никогда…

— Не заканчивайте эту жестокую фразу, — перебила Сесилия, — она слишком больно меня ранит! Выслушайте сначала меня, выслушайте жену и дочь, и вы возьмете обратно ваши суровые слова!

Не дожидаясь ответа, Сесилия решительно и с гордым достоинством направилась к двери мимо своего удивленного собеседника. Отворив дверь, она сделала знак незнакомцу, который сопровождал ее в пакгауз, а теперь стоял среди слуг и зевак в прихожей. Незнакомец подошел к ней, и дверь библиотеки снова закрылась за ними, Это таинственное свидание тянулось так долго, что гости Хау совсем заждались своего хозяина. Шуточки адмирала уже начали иссякать — как раз тогда, когда его собутыльники готовы были признать, что они не лишены основания. Разговор не клеился и становился все более бессвязным и сбивчивым, как это обычно бывает, когда мысли собеседников заняты чем-то посторонним.

Наконец раздался звонок, и главнокомандующий приказал освободить прихожую от любопытной и праздной публики. Когда там остались только слуги, Хау вышел из библиотеки под руку с закутанной в плащ Сесилией и проводил ее до ворот, где поджидала карета. Почтительность, с которой генерал вел свою спутницу, словно передалась слугам, поспешно распахнувшим перед ними дверь. Часовые с обычной молодцеватостью взяли на караул, когда он, оказывая незнакомке честь, проводил ее до самых ворот, и все, кто был свидетелем этой сцены, с удивлением переглядывались, словно желая узнать друг у друга объяснение этого загадочного визита.

Когда Хау снова занял свое место за столом, адмирал сделал попытку продолжать свои шутки; однако холодный вид и суровый взгляд генерала отняли охоту смеяться даже у грубоватого сына океана.