Осени не будет никогда

13

Лысого били всем отделением поочередно. Уже третью неделю. Вот ведь странность какая обнаружилась в уроде — то ли он боли не чувствовал совсем из-за дебилизма, то ли таким волевым себя считал, что даже не охал от охаживаний резиновой дубинкой по печени и по почкам. Ходили даже смотреть в парашу на следы крови, но там лишь плескалась чистейшего янтарного цвета жидкость. Побить лысого разрешили даже суворовцу Кукину, племяннику майора Газова, ведающего лицензированием оружия. Племяш прибыл в отпуск и три дня провел в отделе, тренируя «лоу кик», пока обе ноги не распухли от каменных боков лысого.

Майор Газов осерчал за свою кровинушку, ступни ног которой не влезали в ботинки, и сам пошел рассчитаться за пацана.

Притащил с собой в камеру пистолет «оса» и пару раз выстрелил резиновыми пулями по ляжкам урода. Пули отскочили от тела, как от металлической стенки, а одна, срикошетив, чуть было не ранила самого Газова.

Выругавшись грязно и громко, майор вытащил из кармана портативный электрошокер и безо всякого сомнения воткнул его зубы в плечо лысого.

Большое безухое тело затрясло, глаза закружились в орбитах, выпал из бледного рта красный язык, и майор, испугавшись, что перебрал, умертвил дядю, отпрыгнул назад, утирая пот с шеи.

Но лысый вовсе не умер. Он прокашлялся и принялся смотреть на Газова глазами, наполненными истинной любовью.

«Так он — мазохист! — догадался майор. — Мы тут силы свои зазря расходуем, калечимся, а он, рыло свиное, кайф получает!»

Газов подошел к закованному в наручники уроду и в сердцах ударил лежащего мыском ботинка прямо в то место, где ранее находилось утерянное ухо. Из дырки потекла сукровица, а лысый заулыбался, как будто ему телка дала, а не башмаком в ухо получил, и заговорил:

— Василий Кузьмич! Василий Кузьмич!..

Потом майор Газов пил кофе в кабинете полковника Журова и говорил начальнику, что он бы таких, как этот лысый, расстреливал без суда и следствия!

— Учинить нападение на сотрудника!

— У нас сейчас не расстреливают, — объяснял Журов. — Мораторий на смертную казнь. В Европу стремимся!

— На хрена?

— Я тебе, Газов, чего, политинформатор?! — вдруг разозлился полковник. — Сам газеты читай!

Газов, который тянул пальцы к сахарнице за шестым куском, отдернул руку и на всякий случай насторожился, чтобы не раздражать начальство.

— И вообще, — недовольно морщился полковник, — чего вы его там прессуете?.. Мужик во всем сознался, скоро в тюрьму переводить будем!

— Оборотень это, — сообщил свою версию Газов. — Не чихнет, не пикнет! А у него такие специалисты побывали, Дахау отдыхает. Вот и я со спецсредствами ничего не добился!

— А чего вы добиваетесь-то? — не понимал Журов, косясь на пятерню Газова, залезшую в сахарницу за десятым куском. — Чего он вам должен поведать тайного?

Газов захрустел рафинадом, прихлебывая его кофейком, и объяснил бестолковому начальнику, что противника надо сломить, необходимо, чтобы он осознал сокрушительную мощь победителя!

— А то что ж такое, товарищ полковник, расстраиваются люди в отделе, в силы свои перестают верить!..

— Понятно, — покачал головой Журов. Он чувствовал какую-то извращенную правоту Газова, но как повернуть дело на здоровый лад придумать не мог…

— Газами слезоточивыми пробовал?

— А чего ему газы? Даже на меня не действуют ваши газы.

— Газы твои, и фамилия твоя Газов.

— Ваша правда…

Майор пошарил в сахарнице и обнаружил ее пустой. Вздохнул…

— Может, сами попробуете, товарищ полковник? У вас такой опыт!

— Да ты что, Газов!

— Надо коллективу уверенность в себе вернуть!

— И не проси!

— Не я прошу, общественность!

Очень хочется работать в министерстве, подумал Журов. Но обстоятельства сильнее его, а до пенсии осталось целых семь лет. И даже этот хачик фээсбэшный куролесил по отделу, как у себя в горах… А бедный Пожидаев даже машину теперь водить не сможет. На хрен он такой нужен в отделе!

— Ладно, — согласился Журов. — Пошли!..

— Вот спасибо, товарищ полковник!

— Не для тебя делаю, для коллектива!..

Они спустились на три этажа. Было темно, лишь убогая лампочка тощим светом определяла контуры предметов и людей.

— Василий Кузьмич! — встретил веселым возгласом лысый Журова. — Слизькин!..

Фамилия лысого была вовсе не Слизькин и звучала в натуральном исполнении — Слизкин.

Андрюша Слизкин рос хилым и забитым мальчиком, с плечиками уже бедер. И именно ему принадлежала эта не совсем благозвучная фамилия.

Из родственников у мальчика имелась лишь почти глухая бабка, никак не могущая сообразить, откуда у пацана рыжие волосы, если и мамка, и папка шатены.

Лишенные родительских прав за пристрастие к зеленому змию, они оба пребывали на длительных сроках заключения в лагерях за умышленное убийство отца матери Андрюши Слизкина с целью завладения его пенсией.

«Забили деда лопатами, ироды!» — вспоминала мужа бабка Нина, впрочем, без слезы, так как благоверный сам был садистом и алкоголиком, терроризировавшим ближний круг.

Бабка Нина не догадывалась, что Андрюша Слизкин, ее внук, рыжий не по капризу природы, а по причине залегания ее дочери с мужчиной малознакомым, имевшим рыжий окрас и впустившим в ее пьяную угробу свое рыжее семя.

— Рыжий, рыжий! — дразнили Андрюшу в малом возрасте. — Конопатый, убил дедушку лопатой!

— Это не я убил! — сопротивлялся Слизкин. — Это — мама с папой!..

В классе третьем-четвертом его стали дразнить кличками, производными от фамилии: Слизя, Лиза, Склизкий, и т.д. Мальчик с узкими плечиками и кефирной кожей не огрызался в ответ, так как чувствовал, что рожден слабее других и телом, и духом, просто старался не обращать внимания на сверстников.

Конечно, его самолюбие страдало, особенно на уроках физкультуры, когда он не мог перепрыгнуть через коня, чего добивались самые мелкие девчонки класса. Он разбегался изо всех сил, но его ноги, кривые и тонкие, совсем не были приспособлены для всяких спортивных дел, дай Бог, тело нести; разбегался, отталкивался, но взлетал лишь на какие-то двадцать сантиметров и бился о коня причинным местом, от чего было нестерпимо больно и позорно.

Класс в таких случаях приходил в восторг, и детишки охотно ржали над своим товарищем.

— Яичница! — кричал кто-то.

— Глазунья!

Старшие школьники ежедневно вытрясали из Слизкина по пятнадцать копеек, которые бабка Нина выдавала внуку на стакан чая и булочку-калорийку.

— Давай бабки, Слизя! — обычно требовал восьмиклассник по кличке Светофор, прозванный так за свой баскетбольный рост. Впрочем, в поселке Шишкинское баскетбольной секции не имелось, и Светофор развлекался тем, что после лишения рыжего малявки пятнарика сажал того на ветку березы, растущую выше, чем на два метра от земли.

Отчаянные рыдания рыжего Андрюши никак не трогали почти двухметрового пацана. Светофор, засунув руки в карманы, удалялся вразвалочку, в центре своей компании, пить пиво.

Самое страшное унижение, которое случилось с Андрюшей Слизкиным, пришлось на пору его полового созревания.

Ему нравилась девочка по имени Катя, но совсем издалека он ей симпатизировал, даже флюид не пускал, факультативное чувство имел, зная, что никогда!..

Ходил на почтительном расстоянии, смотрел издалека, ни разу не скрестившись с ней взглядами.

А по ночам она ему снилась, да так жарко и явственно, что все утро приходилось застирывать простыни.

Бабка Нина не могла нарадоваться на внука, рассказывая, что кровиночка такой хозяйственный растет, такой помощник, что всю свою одежду и даже постельное белье сам стирает.

Слизкина к тому времени освободили от физкультуры навсегда, найдя в костях какую-то болезнь, которая развивалась медленно, но обещала быть неизлечимой и годам к сорока привести к инвалидности.

За свободу от физических упражнений Андрюшу Слизкина иногда заставляли убирать раздевалки в физкультурном зале, что он делал старательно.

Как-то раз, вымыв мальчиковое помещение, он сменил в ведре грязную воду на чистую и толкнул широкими бедрами дверь девичьей переодевалки.

От хорового девчачьего визга он выронил ведро, обернулся и увидел вспышкой, смазанно, своих неодетых одноклассниц, среди которых прикрывалось руками и его любовное недостижимое.

И именно она сказала эту фразу, которая и через много лет звучала корабельным звоном в его веснушчатых ушах:

— Не бойтесь, девчонки! Это — Лиза! У него яиц нет. Он еще в пятом классе их о коня разбил!

После этого Катя, а за ней и все остальные девчонки, решили Лизы не стесняться, переодевались, не замечая его бордовых от стыда щек, сверкая голыми попками, дразня созревающими грудками.

Он чуть было не умер тогда. Бегал вокруг поселка часа два, пока не наткнулся на одинокий стожок сена, в который зарылся от всего мира, переживая самый большой человеческий позор, так ему тогда казалось…

Неожиданно, обессиленный нравственными муками и двухчасовым бегом, он заснул, и ему пригрезилось ровно то, что еще несколько часов произошло с ним наяву.

— Да у него яиц нет! — смеялась голая Катя. — Нету! Нету!

Слизкин проснулся от повторного ужаса, обнаружив в штанах липкий дискомфорт, произошедший от созерцания во сне девичьей наготы.

Как все рядом, подумал тогда Андрюша. И позор, и сладость от него…

Что-то забирается природой, а в чем-то, пусть в малости, компенсируется.

С самого детства к Андрюше Слизкину тянулась всякая бездомная живность.

И собаки бродячие, злобные до пьяных, мальца не пугали, наоборот, облизывали ему руки и веснушчатое лицо, и кошки с котятами — те просто спали у него в постели, грея Андрюше бока теплой шерстью.

Кого только не перебывало в доме Слизкиных. И хомячки, научившиеся делать переворот на специальной перекладине, правда, их бабка Нина невзначай утопила, перепутав с мышами, и белка из лесу, приманенная лишь ладошкой пустой, жила без клетки и ела из одной с Андрюшкой тарелки… Даже змея, настоящая гадюка Лена, жила в сенях и выползала, когда Слизкин приносил ей блюдечко с молоком. Лена после вкусненького свертывалась кругами на груди мальчика и засыпала успокоенно, лишь изредка выбрасывая раздвоенный язычок.

А в седьмом классе на Слизкина напал в лесу медведь. Оба обрывали ягоду в малиннике, а потом столкнулись нос к носу. Андрюшка неуклюже побежал на своих кривых, а медведь с грозным рыком за ним. Но где там больному мальчишке тягаться со взрослым медведем. Бурый сбил его лапой, отчего Слизкин катился по земле метров десять, а потом медведь прыгнул на пацана, но в прыжке столкнулся с человеческим взглядом, убрал когти и лишь мягко коснулся рук жертвы.

Слизкин в благодарность погладил медвежью морду, а взамен увидел длинный розовый язык с остатками малины. Медведь вкусно дышал Андрюше в лицо, а потом попятился задом обратно к малиннику, качая лохматой головой, словно приглашая нового товарища в свои сладкие угодья.

С той поры мальчик почти каждый день встречался с медведем, названным Мишей, но лишь осенью он понял, что это не Миша вовсе, а Маша, так как медведица появилась на поляне с двумя медвежатами, которые лизались и терлись о Слизкина до самого вечера, а потом дергали за соски несостоявшегося Мишу.

Вскоре косолапые пропали из леса. Что с ними стало, Андрюша не знал, но очень расстраивался. Думал поначалу, что в берлогу залегли, но и по весне звери не появились… А как-то раз в поселок приехал передвижной зверинец, и когда Слизкин, поглядев на разных животных, подошел к клеткам с медведями, то неожиданно узнал в одной из затравленных бурых морд медведицу Машу с перетянутой кожаным ремешком челюстью.

— Маша! — воскликнул подросток.

На секунду в глазах зверя сверкнул огонек воли, но тотчас погас. Он гладил ее по голове, засунув тонкую руку между прутьями решетки, а она тихо поскуливала.

— Мальчик! — услышал Слизкин чей-то грозный окрик. — Ты что, идиот! А ну, убери руку из клетки!

Почему-то Андрюша не испугался голоса хозяина зверинца, дядьки с густыми усами, а в свою очередь стал приставать:

— А медвежата где? Медвежат куда дели?

— Отстань! — отмахивался дядька.

— Вы их продали?

— Ничего не знаю!

— А отлов медведиц с детенышами запрещен законом!

— Отстань, говорю, — злился дядька, кулаки которого были похожи на две гири.

— А вы все-таки отчитайтесь перед общественностью!

— Отвали! — уже шипел от злости зверовод.

Он уходил куда-то «за кулисы» своего представления, к вагончику, где не было посторонних глаз.

— Вы — живодер! — смело выкрикнул Слизкин и получил такой удар по физиономии, что, конечно же, мгновенно лишился сознания. Он не слышал, как в своей клетке кричала медведица Маша, а пришел в себя в лесу к вечеру, с опухшей правой частью лица.

Провалялся дома почти две недели, пораженный не столь физически, сколь душевно, открыв в людях нескончаемую, лютую злость. От этой эврики ему расхотелось жить, он валялся в кровати, и даже гормональные сны перестали сладостно мучить его тело.

Помогла бабка. Притащила в коробке из-под туфель маленького лохматого щеночка.

— На-ка вот, отвлекись!

— Кавказец, — улыбнулся мальчик. — Мне?

— Кому ж еще!

С этого дня Слизкин проводил все дни напролет со своей псиной, назвав ее Абрек. Сомнений в том, что бабка подарила кобеля, не было, Андрюшка сразу же заглянул куда следует, обнаружив причиндалы чин по чину, подходящие только для мужчины.

То ли Абрек был одаренным псом, то ли Слизкин отличался способностью к дрессуре, но уже через четыре месяца юный пес делал все, что приказывал ему хозяин. И сидел по команде, и прыгал через изгородь, за палкой мчался стремительнее пули, и ходил, словно болонка, между ног…

А когда Абреку исполнился год, он вырос в холке до восьмидесяти сантиметров. Светофор стал обходить Слизкина стороной, правда, в школе иногда вяло угрожал, что возьмет кавказца за лапы и разорвет на части.

Андрюшка смеялся на такие слова и тратил свой пятнарик на конфетки, которыми поощрял Абрека за заслуги.

А когда Слизкин учился в десятом классе, Абрек прославился на весь поселок, поймав двух залетных воров, которые неслись со всех ног мимо прогуливающегося Андрея, а за ними местные милиционеры с пустыми кобурами отставали.

— Фас! — приказал Слизкин, и Абрек рванулся за преступниками, будто каждый день этим трудом занимался.

В собаку даже стреляли, но лишь шерсть опалили. Зато Абрек в отместку потрепал задницы залетных, за что получил от местных стражей порядка двадцать килограммов отварных костей и два дня занимался ими, урча от удовольствия.

А в мае Слизкина вызвал местный участковый и предложил работать в милиции, конечно, с собакой Абреком. Андрей согласился, так как других способностей в себе не ощущал, кроме как для работы с животными.

— Тебе же в армию! — привел самый важный аргумент начальник поселковой милиции.

— Ага, — согласился Слизкин.

Он окончил школу и на следующий день надел милицейскую форму. Начальник хохотнул в кулачок, глядя, как у парня в плечах узко, а в бедрах широко, назвал его штатным кинологом и положил зарплату в три доллара плюс премиальные.

Бабка Нина, гордая внуком, всю ночь подгоняла синюю форму под фигуру Андрюшки и радовалась, что при возвращении из зоны отцеубийц, внуковых родителей, парень сам даст отпор извергам.

Собственно говоря, надежды, конечно, были на Абрека и на его стальную челюсть, но командовал им все-таки Андрюшка.

Но загадываем мы одно, а происходит другое.

Родители Слизкина освободились почти одновременно, сошлись на каком-то дремучем полустанке и двинули в родные края, по пути разоряя винные магазины. За нездешнюю дерзость разбойников прозвали на американский манер — Бони и Клайд, фильм недавно прошел по ТВ.

Особенно дерзким явилось нападение на церковь, которое придумал, мучимый похмельем, юридический отец Андрюшки.

На утреннем причастии в маленькую деревенскую церковь ворвались мужик с бабой, которые, не убоявшись Бога, отняли у батюшки всю кровь Христову, марочный «кагор», по случаю пасхальной недели используемый, и выдули нектар на задках церковной земельки. Заодно они ободрали со стен иконы с образами, батюшку лишили креста с камушками, а паре прихожан морды почистили….

Так Слизкин получил свое первое задание.

— Бери Абрека и дуй в Монино, — скомандовал поселковый начальник. — Там у участкового бутылка пустая имеется, пусть кобелек понюхает, может, след возьмет.

— Так точно! — обрадовался Андрюшка.

А монинский участковый совсем не обрадовался появлению кинолога с собакой.

— Чего у тебя с ногами? — поинтересовался он.

— Болезнь, — вздохнул Слизкин.

— А как же ты за кобелем побежишь, не ровен час, след возьмет?

— Не знаю… Как-нибудь…

— И что, бегал уже?

— Не-а. Первый раз…

Участковый чуть было не расплакался от такой подмоги, но пустую бутылку из-под кагора все-таки дал понюхать возле церковной оградки кавказцу, который тотчас сделал стойку, а услышав Андрюшкин приказ: «Ищи», — рванул в сторону леса, словно гоночный болид. Абрек был уже среди первых деревьев, когда рядовой Слизкин только стартовал.

— У меня поводок двадцатиметровый! — попытался успокоить кинолог монинского участкового, который от наблюдения сей картины жить не хотел.

— Побегу! — сообщил Андрюшка.

— Беги! — смахнул слезу милиционер.

И Слизкин побежал, и был похож его бег на езду плохо смазанной телеги. Криво бежал, не быстро, но стабильно!

Через полчаса передвижения в пространстве Слизкин заметил дымок на краю полянки и фигуры двух людей, сидящих возле костра.

Он остановился, чтобы отдышаться для решаюидего броска, сдерживая мощь Абрека, который драл поводок, прикусывая его между клыками, но молчал, не лаял.

Андрюшка отстегнул карабин и второй раз в своей жизни скомандовал «фас»!

Кавказцу понадобилась лишь пара мгновений, чтобы одержать победу и кинолог услышал женские вопли, перемежающиеся мужицкой матерщиной.

Побегу, подумал Слизкин. А то загрызет ведь!..

Он добежал до полянки, по которой катался клубок из человеческих тел, в который успешно вгрызся Абрек и драл фигуры за телогрейки, разбрасывая по округе ошметки ваты.

Вот они какие, Бони и Клайд!

— А-а-а! — кричала женщина.

— О-о-о! — вторил ей мужик.

Ситуация была под контролем, а потому Слизкин скомандовал «фу», оттаскивая разгоряченного пса от преступников.

— Лицом в землю! — вскричал Андрюшка.

Оба рваных подчинились беспрекословно, а лицо мужика пришлось прямиком в край муравейника. От этой ситуации он начал покрикивать, а Слизкин неловко надевал наручники на задержанных.

Наконец он закончил.

— Все, можете вставать!

С охами и ахами пара перевернулась лицами к небу и уставилась на милиционера изумленно.

— Андрюшка! — воскликнула мать.

— Сынок!

— Мама? — удивленно отозвался Слизкин. — Папа?

— Да что ж ты, сынок, в менты пошел! — таращила глаза мамаша, косясь взглядом на Абрека.

— Опозорил, гаденыш! — гавкнул отец, но тут кавказец прикусил его слегка за ногу, заставив папу замолчать.

— Другой работы в поселки нету, — сказал Андрюшка. — А за что вы дедушку убили?

— А потому что он сукой был, твой дед!

— А вы кто?

— Мы — родители твои! — ощерился папаша.

— А чего вы оба чернявые, а я рыжий? — поинтересовался Слизкин.

Здесь Андрюшкин отец вдруг задумался, а мать сделала вид, что вопрос не ей задан, а просто в пространство проговорен.

Отец все думал, шевеля губами, будто что-то подсчитывал… Неожиданно русский Клайд нанес ловкий удар своей подруге ногой в живот, приговаривая: «Утроба грязная! Сука немытая!..»

Мамаша взвыла, скорчилась и к сыну оборотилась.

— Что ж, ты сынок, мать свою позволяешь обижать!

Слизкину не понравилось действие отца, он хотел было применить Абрека матери в помощь, но сначала поинтересовался:

— А кто папа мой? Настоящий?

— Да-да! — поддержал Андрюшку убивец деда. — Где ты рыжего-то нашла, любительница цветного кино?!. Разве этот шисенок похож на меня, на мужика?! Меченный он! Шельма! — Он вновь попытался ногой достать материнское брюхо, но Слизкин был начеку и ослабил поводок, чем не преминул воспользоваться Абрек, вонзивший свои клыки в лодыжку лже-папаши.

— А-а-а! — кричал мужик на весь лес. — Менты поганые! Пыткой мучаете!

— Так тебе и надо! — подзуживала мать.

— Ну, все! — прикрикнул Андрюшка. — Вставайте!

— Ты, сына, руки освободи маме!

— В наручниках пойдете!

— Сдашь нас? — изумилась престарелая Бони. — В ментуру?

— Я ж тебя, Дрюня, воспитывал! — зажалился отец. — Мамка твоя выпивала, а я тебе молочко в магазине покупал!

— Во-во, — вспомнил Андрюшка. — Бабуля говорила, что вы меня грудного магазинным молоком вскармливали. Что у меня оттуда болезни все!

— Жива, падаль старая! — воскликнула мать.

— Надо было ее с дедом тогда!

Лицо милиционера Слизкина помрачнело.

— А ну, пошли!

— Да как же ты можешь!

— Христопродавец!

Здесь кавказец Абрек свой голос подал, клокочущий злобой и поражающий обилием обертонов.

Пойманные родители поднялись с земли русской и поковыляли в сторону цивилизации. Иногда Слизкин позволял Абреку раз-другой куснуть за мягкие места преступников, чему псина была чрезвычайно рада.

— Морозов ты! — причитала мать.

— Павлик! — вторил отец. — Пионер гребаный!

— Шагайте, шагайте! — не оскорблялся Андрюшка.

— Надо было тебя в шайке банной утопить во младенчестве!

— Я пыталась достать его гвоздем, — сообщила мамаша. — Когда он еще в утробе был! Живучий, сучонок! Сейчас бы и воспоминаний не осталось!.. Жаль, гвоздик короткий был!..

Так, обругивая Андрюшку, на чем свет стоит, они были явлены монинскому участковому, на лице которого выразился праздник Первого мая, особенно, когда из-под телогреек были извлечены иконки и крест батюшки.

— Ну, Слизкин! — жал рядовому руку участковый. — Ну, потряс! Ну, удивил!

— Абрека благодарить надо, — скромно ответствовал Андрюшка. — Я что, я при собаке!

— Да, молодец ты преогромный! Собаку-то ты воспитал!

Слизкина наградили денежной премией в размере десяти американских долларов и дали три дня отгулов, которые он провалялся дома, мучимый вопросом: похож ли он на современного Павлика Морозова?

Баба Нина рассказала, что Светофора в больницу увезли, в Москву.

— А что с ним?

— Гормон какой-то у него большой. Вот и растет парень без остановки. Вымахал за два двадцать!

«Чемпионом мог бы стать, — прикинул Слизкин. — В NBA играть, миллионы зарабатывать, а тут какой-то гормон…»

После отгулов, в рядовой день, он встретил Катьку, сильно беременную, и когда она призналась, что понесла от Светофора, Андрюшка еще раз подумал, что все в жизни связано, что каждый — часть каких-нибудь событий, или события — часть твоей жизни…

— Может, мне аборт сделать? — спросила Катя.

— На таком-то сроке? — пожал плечами Андрюшка.

— Или искусственные роды?

— А как же Светофор? Вдруг он умрет?.. Что ж, тогда о нем и памяти не останется?

— А я как же? Одна?

— Рожай! — смело предложил Слизкин. — Поможем! Общественность и все такое!

— Ты извини меня за то…

— За что? — Андрюшка сделал вид, что не помнит.

— Ну тогда, в раздевалке… Я еще сказала… Ну, что у тебя… яиц нет… Ты извини, я просто злая! Есть у тебя яйца…

«Какие же бабы дуры! — думал милиционер Слизкин, сидя на ступеньках поселкового отделения и лузгая семечки. — Дуры!!!»

Два часа назад ему вручили повестку в военкомат, и он точно знал, что не будет косить на здоровье, а исполнит священный долг каждого россиянина, охраняя покой таких дур, как Светофорова Катька.

На медкомиссии Слизкина неожиданно вызвал к себе военный комиссар.

— Знаю, что болен, — признался подполковник. — Знаю, что в армию не силком идешь, а по убеждению. А еще, парень, я ведаю, что ты с животными управляешься, как в цирке. Правда?

— Ну, конечно, не как в цирке, — скромно ответил призывник. — Так, кое-что…

— Поедешь в Москву, там тебе службу определят!

— С Абреком? — обрадовался Андрюшка.

— Кто такой?

— Да кобель мой! Абреком зовут! Выдающихся способностей служебный пес!

— Кобеля дома оставишь, — отказал подполковник.

— Да как же!..

— Приказ!

Слизкину выдали проездные деньги и конверт.

— Два дня на дорогу, явишься по адресу на конверте, туда же конверт и отдай! — отдал последнее распоряжение подполковник.

Были проводы, на которые пришла Катька на сносях и монинский участковый.

Бабка Нина щедро лила мужчинам водку, украдкой смахивала старушечьи слезы, а Катьку наставляла, чтобы, когда родит, тотчас младенца к груди приложила.

— Сейчас разрешают! А из сиськи он молозиво глотнет, в котором вся его будущая силушка.

— А почему «он»? — поинтересовалась Катька, которой трудно было на чем-нибудь сосредоточиться, кроме салата «оливье» с обилием в нем качественной колбасы.

— А вижу я тебя насквозь! — призналась бабка Нина.

— Понятно. Зачем я на ультразвук ходила?

Монинский участковый сказал тост, смысл которого заключался в том, чтобы Андрюшка служил от души и не посрамил чести сельской милиции!.. Перепил и спал прямо за домом в свекольной ботве.

А потом Слизкин ехал сутки в купейном вагоне в столицу нашей Родины Москву, обозревая по пути с верхней полки необъятную Россию, в которой, когда ненастный день — повеситься хочется, а лишь солнышко выйдет из-за православных туч, непонятная радость завладевает душой…

За пять долларов Слизкина провезли через всю столицу, доставив по указанному на конверте адресу к большому зданию.

— Пентагон! — объяснил таксист.

— Ага, — расплатился приезжий.

Он вошел через огромные двери, за которыми находилась пропускная система, через нее даже генералов прогоняли. Глупость, конечно! Офицеры звенели наградами и звездами, лишь на Слизкине магнитная рамка передохнула.

При нем вскрыли конверт, забрали паспорт, а потом его повели к лифтам два прапорщика.

— Да не сбегу я, — удивился Андрюшка.

— Так надо, — ответил один из прапоров.

Другой поинтересовался, почему Слизкин такой рыжий, на что он резонно ответил, что папа рыжим был. Гены.

— Так просто?

— А чего тут мудрствовать!

Его привезли на одиннадцатый этаж и провели по длиннющему коридору к кабинету 1152, возле которого сидели мужики совсем не призывного возраста.

Принимали по очереди, и Андрюшка целый час зевал, пока не назвали его фамилию.

— Слизкин, — вызвал голос тихо, совсем не как в военкомате. — Зайдите, пожалуйста.

Таких больших кабинетов Андрюша еще никогда не видел. Все деревом зашито, огромный стол человек на сорок, картины на стенах с изображением батальных сцен и большой портрет Президента страны на стене.

Ну, подумал Андрюшка, глядя на приоткрытую комнатку под вождем, сейчас и маршал сам явится!

Ошибся. Из комнаты явился в большое пространство маленький толстый человек в штатской одежде, причем, в джинсах и толстовке «Nike», обтягивающей выдающийся живот.

— Слизкин? — спросил тенором человек в штатском.

— Я.

Толстый сел за письменный стол и принялся читать три исписанных листа, вытащенных из сопроводительного конверта.

— Между прочим, ваше личное дело.

— Интересно, — признался Андрюшка.

— Не очень.

Толстый читал еще минут пять, а потом спросил:

— На страну поработать хотите?

Его маленькие глазки были совершенно серьезны, а губы плотно сжаты.

— Хочу, — не мешкая, ответил Слизкин.

— У вас будет минимум информации из внешнего мира, минимум личного времени и максимум ответственности.

«Разведчиком засылают, что ли?» — прикинул парень.

— Подойдите и распишитесь! — попросил толстый.

Слизкин доковылял до стола, понюхал дорогой одеколон, испаряющий молекулы запаха с одежды человека в штатском, и почитал бумажку, которая являлась подпиской о неразглашении.

Андрюшка поставил свою закорючку и спросил:

— А чего не разглашать-то?..

— Там узнаете!

— А где?

Толстый так выразительно посмотрел на Слизкина, что у призывника отпала охота задавать вопросы, и он покинул помещение, стараясь чеканить шаг.

В автобусе, в котором везли Андрюшку, были закрашены окна, а от водителя салон отделяла глухая перегородка.

Среди двенадцати мужиков он был самым молодым, а оттого слегка волновался, но вида не подавал. Соседи по автобусу тоже нервничали, все оглядывались по сторонам, как будто надеялись, что окна вдруг просветлеют и обнажат маршрут продвижения.

На третий час езды мужики начали перешептываться.

— В сторону Тулы едем, — уверенно предположил один, белобрысый, с малоросским выговором. — Туда, иуда!

— В Рязань! — не согласился крохотного роста мужичок лет сорока, с кудрявой нечесаной бородой. — Я хорошо географию знаю. У меня и компас есть. Вот он, на ремешке часов.

— Разговорчики! — донеслось по радиотрансляции начальственное.

Сопровождают, догадался Слизкин.

Их привезли в какой-то, как показалось Андрюшке, совхоз, из которого всех работников выселили, заменив их военными, снующими туда-сюда, так что в глазах мельтешило.

Несколько построек, напоминающих казармы, сооружение, похожее на водонапорную башню, и четыре параллельно стоящих длинных, как был уверен Слизкин, коровника. Трехэтажное кирпичное здание, напоминающее сельсовет.

В него и отвели вновь прибывших, на второй этаж, завели в комнату, где на одной из стен темнела обыкновенная школьная доска, а все пространство было заставлено партами. Еще на стенах висели портреты людей, лица которых Андрюшка не припоминал даже отдаленно.

Школа, подумал он. Будут чему-то учить.

Мужики в ожидании развязки шептались меж собой, строя самые немыслимые предположения, что, мол, на них опыты ставить будут, какое-нибудь психическое оружие испытывать! Вот они дураки, подписали неразглашенку, не выяснив, что к чему!..

Через полчаса ожидания в классе появился пехотный капитан лет пятидесяти, и, если бы не форма на нем, то никак нельзя было предположить в таком очкаристом добряке военного призвания. Такие мужики обычно за лошадьми ходят на ипподроме.

И обратился он не по-военному:

— Здрасте!

— Здравия желаем, — вразнобой ответили настороженные мужики.

— Меня зовут Василий Кузьмич, — опять не по-военному представился капитан. — А вас как?

— Зыков, Стеклов, Мозгин, Чеботаренко… — вразнобой запредставлялись мужики.

— Вообще-то хором хорошо только песни петь! — прокомментировал капитан. — Все служили?

— Все, — опять хором.

— Я не служил, — признался Андрюшка.

— Как фамилия?

Капитан достал из нагрудного кармашка маленький блокнотик и карандашиком записал, повторяя: «Слиз-кин».

— Так вот, дорогие товарищи, — начал речь Василий Кузьмич, — я вас в течение недели проэкзаменую на соответствие будущей профессии. Не скрою, будет нелегко, и половина из вас отсеется еще в первые дни. Не волнуйтесь, тех, кого не отберут, доставим до дома бесплатно и выдадим суточные.

— А какие экзамены? — поинтересовался Чеботаренко, крупный мужчина за сорок, с заметной одышкой. — У меня всего восемь классов, и те лет двадцать пять назад!

— Ничего, ничего, — заулыбался капитан. — Мы здесь все не доктора наук. Как-нибудь!.. Подъем в пять, начинаем в шесть! До свидания!

Василий Кузьмич быстро вышел из класса, оставив мужиков раздраженными.

— Какого хрена! — озлился Мозгин, мужик плечистый, с силой настоящей, не накачанной железом. — Как кролики!

— Какие экзамены! — поддержал блондинчик Чеботаренко.

— Какие экзамены — ладно, — неожиданно для себя встрял Андрюшка. — Важно, на что сдавать будем, или на кого!..

— А тебе, Слизняку, слова не давали! — огрызнулся Стеклов. — Ты, как простой салага, служить будешь! Дедам портянки стирать! Во рту! — и засмеялся.

Озабоченные неизвестностью, товарищи шутку поддержали кислыми улыбками, но сладкое воспоминание, что они когда-то были дедами, затеплило в душе надежду, что все не так страшно будет, салаге, хоть он и единственный среди них, всегда страшнее!

Их отвели в одну из казарм. Внутри оказалось достаточно комфортно. Помещение было разбито на комнаты, в каждой должны были жить по двое.

— А ужин? — поинтересовался кто-то.

— Поздно. Утром завтрак.

Слизкину достался в соседи Стеклов, парень лет двадцати пяти, нахальный и злой. Ему легче всех было вспомнить недалекое армейское прошлое, а потому он тотчас распорядился, на какой койке будет забывать свой кошмарный день Слизняк, а на какой будет отдыхать товарищ Стеклов. А еще Слизняку надо взять носки, мамой подаренные, и постирать их на добрую солдатскую совесть!

— Понял?

Андрюшка пожал плечами и утешил соседа, пояснив, что у того тоже красивая фамилия, пожалуй, даже красивше, чем Слизкин. Чем-то свиньей отдает.

— Что касается носок, товарищ, — добавил Андрюшка, — вы их лучше выкиньте. Запах такой, что ни один порошок не возьмет! А у нас даже мыла нет.

У Стеклова челюсть отвалилась. Лицо налилось кровью, и он расставил ладони, словно муху прихлопнуть хотел.

— Ты чего, рыжая морда! Наглитуры наглотался?!

— Я присяги не принимал, так что пока держите себя в руках!

— Ах, ты…

Стеклов запросто сбил с ног Андрюшку, уложил его животом на пол и стал руку выкручивать. Не было в парне страха, и рука должна была вот-вот сломаться.

Неожиданно дверь в комнату открылась, и, когда сустав уже хрустел, раздалась команда:

— Отставить!

Стеклов неохотно отпустил руку Слизкина и поднялся на ноги.

Андрюшка поглядел с пола на вошедшего и признал в нем Василия Кузьмича.

«А командный голос у него имеется», — подумал и с достоинством встал.

— Чтобы я такого больше не видел! — приказал капитан. — Ясно?

— Ясно, — ответил Андрюшка.

Стеклов молчал, демонстративно отворотив налитое кровью лицо от двери к окну.

— Пятьдесят отжиманий! — приказал Василий Кузьмич. — Сей-час-же!!! — взревел этот с виду интеллигентный очкарик.

Стеклов рухнул на пол и принялся в быстром темпе делать физическое упражнение.

— Какого хрена! — причитал он. — Чего командуете! — но все равно продолжал исполнять приказание. — Я уже оттрубил, слава Богу, свое в армии!

Никто Стеклову не отвечал, просто все молча считали. Когда он закончил и сел на полу, в комнате погас свет, и тихий голос Василия Кузьмича произнес:

— Всем спать!

Слизкин быстро разделся и повернулся лицом к стене. Отчего-то стало грустно, бабка Нина вспомнилась, Абрек. Чуть было слезы на глаза не навернулись, но их зарождение остановил гремучий шепот Стеклова, утверждавший, что Слизняку пришел тот самый, с оттяжкой во времени. Где-нибудь в лесном массиве он зароет рыжего в землю, а то место засыплет негашеной известью. И еще, что с такой задницей, шире плеч, надо в бане работать, в бабском отделении! Ха-ха!

Андрюшка ответил на атаку своим приемом. Тихо и обильно пустил газы.

— Что это? — не понял Стеклов, дергая носом. — Не пойму никак!.. Вроде, жарят чего где?

— Спи, — успокоил Слизкин. — Это я просто сегодня утром курицу несвежую съел, вот газы и мучают. Не волнуйся!

— Убью!!! — прошипел сосед. Хотел было сорваться с койки, но Андрюшка предупредил:

— Здесь, судя по всему, камеры, так что смотри…

— У-у-у! — простонал Стеклов.

Андрюшка подбавил газку и тронулся на нем в необъятный мир цветных снов…

Когда он проснулся, то не обнаружил соседа в койке.

«Проспал! — испугался, но, взглянув на часы, определил, что до подъема еще четверть часа. — А где же Стеклов?»

Слизкин полежал еще десять минут, затем достал из чемодана зубную щетку и пасту, полотенчик и мыльницу. Натянул тренировочные штаны, и здесь раздался короткий, но противный сигнал, обозначающий, по всей видимости, подъем.

В эту самую секунду Андрюшка шагнул из комнаты и слился с такими же, как он, приезжими в неизвестность, шедшими к отведенным для гигиены местам.

Мужики были помятые лицами, недовольные и умывались нехотя, некоторые даже зубов не чистили. Факультативно задавали ненужный вопросы — чем кормить будут на завтрак и что, вообще, здесь за фигня происходит!

— А где Стеклов? — поинтересовался Чеботаренко, совсем отекший лицом за ночь и дышащий, словно при сердечном приступе.

— Сам не знаю, — признался Слизкин. — Проснулся, а его нет!

— Отчислен! — объяснил Василий Кузьмич, затесавшийся среди моющихся, слившийся с новичками странным образом так, что его никто не распознал.

— Как отчислен? — сплюнул раствор «колгейта» в раковину Мозгин. — За что?

— Не обсуждается! — ответил капитан.

— Да затрахал ты нас, мужик! — не выдержал Чеботаренко. — Не обсуждается… Мы тебе чего, дети?! Сейчас вот возьмем и тебя отчислим!

— Спокойно!

Оказалось, что не только Василий Кузьмич проник в умывальню незамеченным, но и еще двое молодых парней обнаружились, схожие спортивными фигурами, будто под кожу металла залили.

— Спокойно!

Один из них взял Чеботаренко за кисть руки, отчего дядьке стало так больно, что он попросил об отчислении его больной фигуры на родные просторы.

— Не возражаю, — согласился капитан, надевая очки.

Чеботаренко увели, а Василий Кузьмич, намывшись холодной водой, раскрасневшийся здоровьем, поинтересовался:

— Еще кто-то хочет, добровольно?

Желающих не отыскалось, и вскоре группа завтракала в небольшой столовой, без посторонних.

Еда была совсем не солдатской, разнообразной и вкусной. Салаты, колбаса с сыром, творог и сметана. Кто хотел, запивал кофеем, а кто предпочитал — чаем.

Под конец завтрака мужики расслабились, и жизнь им уже не казалась такой тусклой и неперспективной.

А потом началось то, для чего их привезли на объект 1932. Так, во всяком случае, объяснил Василий Кузьмич.

Отвели мужиков на хозяйственный двор, который в аккуратном порядке был заставлен клетками с различными животными.

Такого изобилия Слизкин не видел даже в заезжем зверинце.

На объекте 1932 содержались даже гиены, не говоря уже об обычных лисах, барсуках, козах, черепахах, ну, и уж конечно, имелось обилие всяческих собачьих пород.

Таксы потявкивали на приезжих, стараясь подскакивать на коротких задних лапах, коккеры скулили от нетерпения, овчарки же, наоборот, лежали мордами на лапах, и только их глазные яблоки следили за людьми. Яростно мяукала дикая рысь, совершая отчаянные прыжки вдоль и поперек неволи.

— А что, кавказцев нет? — разочарованно поинтересовался Андрюшка.

— Кавказцев нет, — подтвердил Василий Кузьмич. — Мало пригодны они для нашей работы. Сыскари, и для задержания — хороши, а для тонкого нюха… — Капитан обвел взглядом свои владения. — Для тонкого нюха — эти хороши!

— Что, и черепахи? — подивился Зыков.

— Их тоже забраковали. Нюхают здорово, но с мозгами плохо.

— Съедим? — предложил Зыков, весело подмигивая мужикам.

— Я тебе съем! — погрозил капитан. — Госсобственность! Три штуки баксов за каждую!

— О-о-о! — удивились мужики.

— Значит, с собачками будем работать? — предположил Мозгин, черноволосый крепыш, задавший за все время только один вопрос. При этом в его глазах ясно читалось радостное состояние, которое не укрылось от мудрых глаз Василия Кузьмича.

— Кто с собачками, — уточнил капитан. — А кто с другим зверьем.

— Я с лисой хочу! — попросил Мозгин. — Хоть шкурку жене привезу.

Мужики заржали, а Василий Кузьмич сказал, как бы между прочим:

— Главное, чтобы твою шкурку не привезли.

Здесь всем загрустилось, даже Слизкину. Он живо представил, как бабке Нине вручают его рыжую шкуру, как бабка вешает ее на стену в виде охотничьего трофея.

— А чего все-таки делать будем? — смело поинтересовался Андрюшка.

Капитан стянул с носа очки, протер их платком, но более не надевал.

— Все знают, — начал он, — что гонка вооружений как бы закончена…

— Знаем, знаем, — подтвердили мужики.

— США и НАТО нам теперь не враги. Скорее даже товарищи. Россия участвует в международных миссиях, санкционированных ООН, и, как вы знаете, наши ограниченные военные контингенты присутствуют в различных горячих точках мира…

— В Чечне! — уточнил Зыков.

— В Чечне тоже, — мирно согласился Василий Кузьмич. — На территории бывшей Югославии, в странах с повышенной степенью угрозы террористических актов…

— В Ираке! — опять влез Зыков.

— Нас там нет! И попрошу более не перебивать! Особенно старших по званию!

— Я из армии увольнялся капитаном, — неожиданно признался Мозгин.

— А в военном билете говорится, что вы демобилизованы рядовым, после срочной службы? — В первый раз на лице Василия Кузьмича проявилась растерянность. — Как понимать?

— Билет потерял. А в Ростове такая неразбериха. Просто пришел и сказал, что потерял военный билет. Назвал часть товарища, сказал, что рядовой. С моих слов и записали. Я ж не в генералы полез.

— Ясно… — Капитан помолчал с минуту, а потом продолжил: — В каждой точке у каждой большой страны свои интересы. И эти негласные интересы мы защищаем.

«Точно диверсантом пошлют, — уверился Андрюшка. — Шахидом».

— Наше дело маленькое. Вы все находитесь здесь, как выдающиеся специалисты по дрессуре животных.

— И этот пацан тоже? — поинтересовался кто-то про Слизкина.

— И он… Еще раз прошу не перебивать!.. Мы будем работать с различными видами взрывчатки. Первая половина дня — теория, вторая — практика. Все ясно?

— А после курсов куда? — спросил мужик, похожий на жбан с пивом.

— Чего, дурак! — покрутил у виска Зыков. — В точку, в которой у нас интересы!

— Я не подписывался на войну!

— А два косаря зелеными тебе за что положили? За мирный труд в Сочинском зверохозяйстве?

— А я думал, две рублями, — залыбился Жбан. — За две зеленых я хоть в эпицентр ядерного взрыва.

Опять все заржали.

Василий Кузьмич выждал укрепление положительных эмоций в команде и произнес высокопарно:

— Вы должны стать элитой!.. Сейчас всем все понятно?

Мужики закивали головами.

— Тогда можете идти к клеткам и выбирать себе питомцев!

Первым делом Андрюшка бросился к гиене, трусливо поджимающей зад, но ощеривающей пасть, пугая набором великолепных резцов, которым даже кавказец похвастаться не может. Ну, где еще такую животину вблизи увидишь!

— Ну-ну, милая! — вполз Слизкин в самую клетку. — Чего ты боишься!..

Его взгляд встретился с взглядом гиены, она сразу же успокоилась и улеглась на пол, усыпанный опилками, высунув несоразмерно длинный фиолетовый язык.

Андрюшкины флюиды проникали в мозг зверя, делая того ручным. Слизкин подползал все ближе к пятнистой шкуре, пока не услышал дыхание хищника. Положил руку сначала на длинную шею с гривой, будто у пони, поворошил пальцами, а затем медленно опустил руку к животу, нащупав твердые сосочки и ощутив биение сердца — почти бешенное. Но тепло его руки заставило сердце гиены стучать медленнее. Парень приговаривал: «Все хорошо, милая», — и звериный ритм замедлился, словно человечий.

Слизкин совершенно не чувствовал, как пристально наблюдает за ним Василий Кузьмич, как глаза капитана щурятся от наслаждения открывшейся картиной. Андрюшка занимался любимым делом, а потому был погружен в него без обмана.

Неожиданно взвыл Зыков. Его боднула коза, с которой он пытался найти что-нибудь общее.

— Э-э-э! — прокричал Василий Кузьмич. — У коз нюх хуже, чем у человека. Мы ее для молока держим!

— Табличку бы повесили! — обиженно откликнулся Зыков. — Я-то, под козла косил, чтобы она меня за своего приняла!

В клетках вновь заржали, а вслед за людьми залаяли собаки, затявкала лисица, даже черепахи удивленно созерцали этот мир.

— А с рысью так можешь? — услышал Андрюшка вопрос Василия Кузьмича.

— Чего ж, и с рысью могу!

Слизкин встал в клетке, а к его ногам жалась гиена, сердце которой опять стучало о грудину, как клюв дятла по древесному стволу.

— Пробовал?

— Не-а.

— Откуда тогда уверенность?

— Не знаю.

— Тогда иди.

— Пойду.

Андрюшка почапал к клетке с рысью, думая — до чего хороша гиена, какое чудесное создание природы. Красавица!

Рысь с глазами рассерженной цыганки по-прежнему металась в клетке, выделывая немыслимые пируэты. Она то и дело рыкала, так что обычному человеку даже на пять метров к клетке было страшно подходить.

А этот парень, с его больными костями, доковылял до дверки, буднично щелкнул шпингалетом и полез в клетку, неуклюже отклячив зад, с трудом пролезший в дверь.

Он еще не успел обернуться, а кошка, прижав уши с кисточками к черепу, уже летела к человеческой спине, выпустив серповидные когти, чтобы разорвать плоть до души.

Василий Кузьмич уже дергал застежку кобуры, но Слизкин в самый последний момент успел повернуться грудью и поглядеть в наполненные ненавистью очи рыси…

Она приземлилась к нему на грудь, как домашняя кошка, спланировав мягко и нежно.

Слизкин краем глаза увидел в руках капитана пистолет и успел выкрикнуть:

— Не стреляйте!

Затем обнял кошку за шею, словно та девушкой была, и сам мурлыкал от удовольствия, когда непокорная вдруг стала лизать его в самые губы, щекоча длинными усами.

— Ишь, баловница! — шептал счастливый Андрюшка. — Славная девочка…

Василий Кузьмич утер пот со лба и вложил пистолет в кобуру.

— Давай, парень, вылезай! — приказал капитан.

— Еще немножечко, — попросил Слизкин, словно ребенок.

— Он сейчас ее трахнет! — прокомментировал Зыков.

— Он хоть кошку, — ответил Мозгин, нашедший какой-то спокойный молчаливый контакт с немецкой овчаркой. — А ты козу!

Хороший парень Зыков ни на что не обижался. Но у него из всех присутствующих был самый неважный результат. После козы он попробовал приласкать коккера, но собачка только истерически взвизгивала и жалась в угол, путаясь в длинных ушах… Зато у Жбана все получилось. Таксы целым выводком смотрели ему в лицо, словно вверяя свои судьбы странному русскому мужику с добрыми глазами.

Потом был обед, а после другая группа животных, в другом вольере, поделенном на клетки. Кабаны, волк, две белки, барсук, скунс и карликовая пони, хрустящая яблочками-китайками.

Слизкин в этот раз занимался маленькой лошадкой, а Зыкову вновь не повезло. Скунс пустил ему вонючую струю прямо в лицо, за что получил сильного пинка. Казалось, Василий Кузьмич ничего не видел такого, смотрел на Мозгина, который вновь нашел молчаливое согласие о партнерстве у волка, с тощими боками, но с таким крепким взглядом. Жбан забавлялся с белками, которые даже в рот к нему залезали, выискивая съестное… Мужик посмеивался, пока одна из самых ловких не сдернула коронку с зуба…

Вечером ужинали, а когда потянуло ко сну, Василий Кузьмич вдруг произнес страшное:

— Зыков отчислен!

— За что? — обалдел тот.

— Можете переночевать, а после завтрака на автобус!

— За что?!! — оборотился ко всем весельчак.

Но все потупили сытые взгляды в ламинированный пол, прекрасно зная, за что.

Зыков сразу сник, не получив поддержки товарищей, сказал всем «до свидания» и пошел в комнату, где спал прошлую ночь с Чеботаренко, который, наверное, уже лежал в своей кровати на гражданке.

А утром Зыкова уже не было на объекте 1932, зато во время завтрака завыл многочисленными децибелами сигнал тревоги, который заставил всех сорваться со своих мест и бежать за Василием Кузьмичем.

То, что они увидели во дворе, где находились клетки с животными, повергло всех в тяжелый шок. Было такое ощущение, что в зверинце побывал десяток живодеров. Все животные были перебиты с особой жестокостью. Овчаркам посносили головы топором, который валялся здесь же, под ногами, окровавленный. Таксам просто свернули шеи, они лежали в лужах крови, словно спали.

— А-а-а! — простонал Жбан, закрыв лицо руками.

А у Слизкина даже стона не получалось, когда он глядел на гиену, череп которой был сплющен сучковатым поленом. Вырванный глаз, зарывшийся в опилки, казалось, смотрел укоризненно, с немым вопросом: «Зачем вы меня сюда из Африки притащили»?

Лисица пропала из клетки вовсе, а красавица рысь лежала на спине, словно женщина, закусив краешек языка, с неживыми стеклянными глазами. Лишь только коза осталась в этом мире и истошно блеяла, расстроенная кровавыми пятнами на своих снежных боках.

Лицо Василия Кузьмича было белее самого белого мрамора, когда он трогал кончиками пальцев расколотые черепашьи панцири.

Все хотели было бежать в соседний двор, но капитан приказал возвращаться, пошел сам, в сопровождении двух прапоров.

Через полчаса вернулся, с пустыми глазами и поникшими плечами.

— Всех? — спросил Мозгин.

Василий Кузьмич кивнул.

— И пони?!. — не удержался Слизкин.

— Всем отдыхать до завтра! — приказал капитан.

Мужики до вечера просидели в столовой, обсуждая произошедшую бойню.

— Ну, Зыков!.. — выдавил Жбан. — Сука! Передавил моих, как кутят!

— Я бы его, — признался Мозгин. — Я бы его в отхожее место отправил жить. Китайцы так делали. Ноги, руки отрубали, слуха лишали, глаза выкалывали, оставляли только обоняние. Потом выхаживали обрубочек и помещали жить в сортир. Никаких контактов с внешним миром, только путем обоняния. Дыши, сколько хочешь!

Все представили себе такое наказание, а впечатлительного Андрюшку чуть не стошнило.

К ужину привезли Зыкова.

У него заплыл синяком правый глаз, а губы разрослись до негритянских и кровоточили.

— За что, ребята? — просипел он, показанный товарищам лишь на минуту.

Ответа не получил, его утащили неизвестно куда.

— А все зависть человеческая, — поставил диагноз Жбан.

Все были согласны и надеялись, что с Зыковым произведут процедуры, описанные сообществу Мозгиным.

В эту ночь засыпали особенно тяжело и мучились до рассвета кошмарами. А потом провыла слишком ранняя сирена, и мужики потянулись к выходу.

Оказалось совсем рано. Земля еще не отпустила предрассветного тумана, трава была мокрой, а на деревянном чурбане сидел живодер Зыков и, обхватив голову руками, плакал.

Слизкин подумал, что Зыкова сейчас расстреляют перед всеми, лишат жизни, отчего его неокрепшее сердце дрогнуло.

Здесь же, в компании прапоров, находился и Стеклов. Он улыбался как-то странно, и Андрюшка подумал, что его простили и не отчислили. Может быть, он станет расстреливать Зыкова.

Из тумана шагнул на всеобщее обозрение Василий Кузьмич и быстрым шагом подошел к плачущему Зыкову. Он присел перед ним на колени, взял за плечи и проговорил:

— Прости! Прости, если можешь!

Никто не понимал, что происходит, лишь Зыков теперь рыдал в голос.

Капитан поднялся и оборотился к подчиненным:

— Стеклов это.

Шоковое известие для всех. Смотрели на улыбающуюся сволочь и думали, что через него мог невинный человек погибнуть.

— Расстрелять! — высказался Жбан, переполненный, как пивная бочка пивом, эмоциями.

— Я тебе расстреляю! — прикрикнул Василий Кузьмич. — В партизанском отряде, что ли?

— Ну, бля, уроды! — с похабной улыбочкой выругался Стеклов. — Козлы вонючие! Я вам козу специально оставил, чтобы вы плодились и размножались!

— Слизкин! — позвал капитан.

— Я!

— Хочешь ударить?

— Нет, — не раздумывая, ответил Андрюшка. — Я не за самосуд!

— Не бойся, парень! Мы его подержим!

— Давай, Дрюча! — умолял Жбан.

— Сказал — нет!

— Можно, я? — вызвался Мозгин.

— Увести! — скомандовал капитан.

Прапорщики тотчас уволокли Стеклова в туман, а Василий Кузьмич вновь подошел к Зыкову. Тот уже не плакал, сидел камнем на пеньке.

— Прости… — Потом обратился к мужикам: — Всем спать! — и тоже шагнул в туман.

А мужики не расходились, собирались с духом. Все прошли мимо Зыкова, каждый похлопал несчастливца по плечу и произнес свое «прости».

Конечно, Зыкова отправили на гражданку, по причине сломанной психики. Что стало со Стекловым, народ так и не узнал. Василий Кузьмич молчал и на приставания только морщился.

После этого случая мужики были разобщены и посещали лишь теоретические занятия по подрывному делу. Сидели по шесть-восемь часов, прожевывая лекции о всевозможных взрывчатых веществах, о закладках и промышленных минах, о самодельщине и много еще о чем. Все это хозяйство показывали на экране со слайдоскопа, чтобы в мозгах отпечатывалось. После занятий ели, а потом чистили и скоблили от крови клетки. И так почти целый месяц.

— Зачем столько чистим? — поинтересовался Жбан. — Уже десять слоев сняли!

— Новых животных скоро завезут, — объяснил Василий Кузьмич. — Чтобы запаха крови не чувствовали.

— А как скоро? — спросил Андрюшка.

— Скоро. Вы, Слизким, зайдите сегодня ко мне в тринадцать ноль-ноль.

— Есть.

— Да, — вспомнил капитан. — В субботу присяга…

Настроение у мужиков заметно улучшилось от сообщения про новых животных, а присягу уже проходили, не внове!

В тринадцать ноль-ноль Слизкин прибыл к капитану. Хотел было сесть на табурет…

— Не здесь будем разговаривать! — упредил Василий Кузьмич. — Следуй за мной.

Они вышли из административного здания и в сопровождении прапоров углубились в лес. Шли минут тридцать, пока не открылась поляна, где стоял одноэтажный дом без окон, окруженный высоким забором с колючей проволокой кольцами, защищенный четырьмя вышками с пулеметчиками.

Затрещала рация, в которую Василий Кузьмич проговорил пароль: «Я — Каин». Услышал в ответ: «Я твой брат — Авель», — и пулеметчики расслабились.

Открылись металлические ворота. Маленькую группу прибывших встретила женщина лет двадцати восьми, с немодной белой косой, одетая в медицинский халат.

— Здрасте, Василий Кузьмич! — поздоровалась.

— Привет, Женечка! — тепло улыбнулся капитан. — Принимай пополнение!

— Какое же это пополнение? — развела Женечка руками.

Слизкин хотел было обидеться за то, что его с ходу лажают, но женщина пояснила:

— Он же единственный здесь штатский.

— В субботу присягнет! Зато специалист высокой квалификации!

— Такой молодой? Генетик?

— Контактер, — пояснил капитан.

— А-а, — потеряла интерес Женечка. — Ну, пойдемте обедать.

Ели борщ и картошку с грибами. После Василий Кузьмич повел Андрюшку осматривать место дислокации. Сопровождала их Женечка, и Слизкин был рад, что прапора остались в столовой наедаться впрок.

Первая комната, в которую они попали, мучила глаза ярким светом, и было в ней жарко от тепловых нагревателей.

Андрюшка увидел большой аквариум по центру, а в нем сотни белых мышек копошились.

— Удавам, что ли, на прокорм разводите? — поинтересовался парень.

— Не торопись!

В следующей комнате, в отгороженном прозрачным пластиком углу, шныряли такие же белые, как и мыши, лабораторные крысы. К головам многих были прикреплены какие-то провода, или антенки.

— Хочешь фокус? — спросила Женечка, видя, что Андрюшку грызуны не впечатлили вовсе.

Слизкин пожал плечами, мол, не я здесь хозяин, делайте, что хотите.

Женщина достала из кармана маленький пульт, похожий на те, которыми автомобили открывают, нажала на кнопочку, раздалась негромкая музыка, а крыски вдруг, словно солдаты, повернулись в одну сторону и почти шаг в шаг пошли на север.

— Здорово? — поинтересовалась Женечка.

— Ничего, — ответил Андрюшка.

Она нажала на другую кнопочку. Крысы словно по команде развернулись и потопали на юг.

— Ну? — посмотрела на парня Женечка.

— Наверное, слабые токи на участки мозга воздействуют. Вот и весь фокус.

— Гляди, какой умный!

— А я что тебе говорил, — заулыбался довольный Василий Кузьмич. — Парень что надо! Главное показывай!

В третьей комнате освещение было, наоборот, тусклым. Но то, что увидел Андрюшка, привело его существо в полный восторг. Две огромных крысы черной масти, одна почти метр в длину, другая сантиметров восемьдесят, но с толстым брюхом, стояли посреди комнаты, обитой листовым железом, и грызли какие-то бруски. Стоял металлический скрежет, как если бы кто-то мучил напильником тонкий дюралевый лист.

Крысы коротко поглядели на вошедших почти человечьими глазами с длинными ресницами и продолжили свое дело.

— Знаешь, что они грызут? — в восторге тряхнул Андрюшку за руку Василий Кузьмич. — Знаешь? Это — титановые бруски! Металл такой есть наикрепчайший, слыхал?

Слизкин был потрясен. Хрен с ним, с металлом! Он был потрясен могуществом природы, которая способна фантазировать так высоко и тонко.

— Я буду с ними работать?! — спросил он, затаив дыхание.

— Будешь, будешь! — уверил капитан. — Но только под контролем Женечки!

Полночи Слизкин не спал, все грезил о контакте с выдающимися грызунами, а потом пришла Женечка и сделала его мужчиной.

Андрюшка не понимал, что с ним происходит, лежал на спине, открыв рот в безмолвном крике, чувствуя, как его плоть находится в чужой плоти, как прыгает перед глазами, то вверх, то вниз, аккуратный пупок, похожий на поплавок, как крепкие зубы кусают его за худосочные плечи и хлещет, хлещет по щекам коса.

«Распутная девка, — мелькало в мозгу. — В распутстве, что ли, счастье?..»

Наконец, Женечка угомонилась, прокричав напоследок напуганной курицей. Слизкин лишь скромно и коротко простонал.

— Большой, — похвалила девушка.

— Да, — поддержал Андрюшка. — Выдающийся самец этот крыс!

Она засмеялась и сунула руку в неприличное место, отчего у Слизкина ягодицы напряглись.

— Во, дурак!

— Я не дурак. Был бы дураком, здесь бы не находился.

— Да ты еще и бахвал! — она вдруг сделала серьезные глаза. — А еще я окончила музыкальную школу по классу флейты…

— Немодный инструмент, — заметил Андрюшка.

— Зато язык умелый, — прошептала девушка и сыграла ноктюрн Шопена на достоинстве Слизкина, от чего тот чуть умом не тронулся, трижды опустошался, да так ярко, что думал, не выдержит, помрет!

Она улыбалась потом совершенно неприлично, отправив внутрь желудка его девственное семя, блестела губами и говорила, что работа ей нравится, только скучно малость здесь без общества. Офицеров нет, кроме Василия Кузьмича!

— А прапорщики?

— У тех пола вообще нет. Они телохранители.

— Так ты, значит, со мною со скуки? — предположил Андрюшка. — За неимением другого материала?

— О-о-о, — простонала Женечка. — Тебе-то что, со скуки или из баловства? Если бы я жила в Японии, только за то, чтобы провести со мною вечер, какой-нибудь самурай заплатил бы две тысячи долларов. Это без интима!

— За что это?

— Там ценят флейтисток. У них, у япошек, фантазия развита прекрасно! А уж за работу языком заплатят мою годовую российскую зарплату.

— Чего ж не едешь в Японию? — полюбопытствовал Андрюшка.

— Я ж не шлюха! Я научный работник!

— Расскажи про крыс, научный работник!

— А чего про них рассказывать… Мальчик — американец, Дейв, девочка — русская, Варя. Беременная.

— Это я заметил.

— Дня через два разродится. Ты себе и выберешь крысеныша для воспитания. С ними надо с самого начала. Геном крысы на девяносто пять процентов схож с человечьим, а соображают они в пять раз лучше любой собаки. Ну, нюхачи превосходные, собакам до них далеко. Половозрелости достигают к восьмой неделе, а детенышей вынашивают до двадцати пяти дней.

— А температура тела какая?

— Тебе зачем?

— Просто…

— Да, даже пожарче, чем я, будут!

У Андрюшки заныло в низу живота, новое желание заблестело в глазах, и Женечка его учувствовала.

— Знаешь, братец, нельзя быть эгоистом!

Она взяла его за уши, проговорила, что еще никогда у нее рыжих не было, и бесстыдно потащила его голову туда, где Андрюшка и мечтать не мог находиться, куда обычно посылают матершинники! Просто они там сами никогда не были и не знают, что там, как в улье без пчел — сладко, тепло, и выползать не хочется!..

Женечка на сей раз тоненько пропищала и, отдышавшись, сделала Андрюшке комплимент:

— Ты мог бы стать хорошим флейтистом. Надо тренировать язык, чтобы стаккато отбивать быстро!..

— У меня сердце стучит, как колеса паровоза, — признался Андрюшка.

— Знаешь, какой пульс у наших мальчика с девочкой?.. Пятьсот ударов в минуту!

— Не может быть!

— Живут, правда, мало… Два-три года… Но мы работаем, есть успехи…

— А ты долго будешь жить?

— Что за глупый вопрос? — удивилась Женечка.

— Я хочу, чтобы долго. Я, наверное, влюбился в тебя…

— Это — новость! — рассмеялась девушка. — И зачем я тебе нужна?

— Разве можно спросить любовь — зачем ты пришла?

— Да не любовь это! Ты — молодой, а оттого гиперсексуальный, вот и путаешь желание пристроить свой агрегат с любовью!

— Ничего я не путаю! — прорычал сквозь зубы Андрюшка. — Это ты не знаешь, чем утешить свою…

При воспоминании о «своей» Слизкий стал силен низом, а мозги отказали. Он набросился на девушку, но она ловко увернулась, и он попал между матрасом и пружинной сеткой.

— Уй!.. — вскрикнул от боли.

— Так тебе! Я его мужиком сделала, а он меня за это и упрекает! Салага!

— Я люблю тебя, дура!

— Теперь я еще и дура! Пойду-ка лучше… После присяги только деловые отношения!..

Через три дня крыса Варя разродилась, а после родов умерла. Любят бабы русские кончаться в родах. Американец Дейв обнюхал осиротевшее потомство и хотел было его съесть, но Андрюшка не дал, пересадив новорожденных в отдельный аквариум с сильной лампой.

— Зря стараешься! — предупредила Женечка.

— Чего это?

— Варька-то померла! Чем детенышей кормить станешь?

— Разберемся…

— Дело твое…

Крысята родились слепыми и розовыми, почти прозрачными. Казалось, можно было наблюдать движение крови по сосудикам.

Все способы перепробовал Андрюшка. Смачивал в молоке хлебный мякиш, капал пипеткой в крысиные ротики, использовал даже искусственное материнское молоко человека — ничего не помогало. Детеныши чахли на глазах, а к вечеру второго дня двое из шести умерли от голода.

— Я тебе говорила! — сочувствовала Женечка. — Не выживут! Скоро другую крысу привезут, а там, через месяц, будешь следующее потомство нянчить. Этот Дейв — монстр по сексуальной части!..

Слизкин попыток все же не оставлял, чего-то там смешивал, добавлял, но все было тщетно. К концу третьего дня остался лишь один крысенок, ссохшийся, как персик на солнце.

Ночью, когда Женечка шлифовала Андрюшкины мужские способности, рассказывая, что все части тела хороши для этого, что природа не зря наградила человека столькими отверстиями, а также двадцатью пальцами, языком и длинным носом, все надо использовать, Андрюшка вдруг словно прозрел. Отодвинул от себя первую учительницу, натянул одним движением штаны и рванул к двери.

— Куда ты? — обалдела Женечка, которой до куриной разрядки оставалось пара мгновений.

— На базу!

— Ночью?!

— Уже светает!

— Застрелят! — закричала она вдогонку. — Никто ж не знает, что это ты!

Но Слизкин уже бежал по просыпающемуся лесу, а Женечка, доделав Андрюшкино дело сама, пропев все той же курицей высшее наслаждение, потопала к себе в комнату, где включила рацию и предупредила Василия Кузьмича, что с минуты на минуту сумасшедший Слизкин явится.

— Вы уж его не застрелите ненароком, — попросила.

— Только ради тебя Женечка, — кокетливо обещал капитан. — А чего ему здесь?

— Мне не ведомо!

Андрюшку Василий Кузьмич встретил сам.

— Возмужал! — осмотрел подчиненного капитан. — Хороша Женечка?

— Ой, хороша, — на автомате ответил Андрюшка, потом спохватился: — О чем это вы?

— Так… — развел руками Василий Кузьмич. — Так зачем ты здесь среди ночи?

— За молоком прибежал!

— А у вас там нет, что ли?

— За козьим! За сливками! Помрет крысеныш!

Василий Кузьмич, что касалось дела, всегда врубался сразу.

— Сам подоишь?

— Постараюсь…

— Давай.

Андрюшка подобрался к дрыхнувшей возле колышка козе, сунул ей под нос пук клевера и со словами: «Давай, родная», — погладил рогатой горячее вымя.

Коза на удивление отнеслась к Слизкину спокойно, а вот на прапора, прибежавшего со стеклянной банкой, заблеяла и попыталась боднуть телохранителя в мягкие места. Военный увернулся, оставил тару и ретировался…

Обратно Андрюшка возвращался медленно, держа банку в обнимку, чтобы сливочный слой появился на поверхности.

Когда пришел, руки тряслись, а сливочки все-таки тоненькой пленочкой образовались.

Через пять минут он держал перед мордочкой крысенка пипетку с козьими сливками и капал в крошечный ротик каплю за каплей.

А потом ждал, отрыгнет ли грызун чужеродные калории. Честно говоря, все ждали. И Женечка, и Василий Кузьмич… Не отрыгнул! Заснул сыто, а потом стал есть по пятнадцать раз на дню. Так что коза работала только на него.

Крысенок оказался мальчиком и был назван Биллом в соответствии с его американским происхождением. Андрюшка принял присягу и целыми днями сидел на лекциях по саперному делу, а ночами спал с подрастающим крысом Биллом, так как Женечка дала обет с военными не прелюбодействовать, хотя сама существовала на работе, будто лампочка погасшая.

Потом Билл вырос. Андрюшка его натаскивал на всякого рода взрывчатые вещества.

Между человеком и грызуном установились отношения любви и преданности. Андрюшка подкармливал Билла всякими нетрадиционными добавками, а тот, в свою очередь, таскался за ним, как простая собачонка.

Позже Слизкина с подопечным стали вывозить в Москву, если вероятность теракта была особенно велика. Билл работал исправно, ни разу не ошибся, и Андрюшку награждали всякими ценными подарками.

На второй год службы Василий Кузьмич как-то вызвал к себе Слизкина и сообщил, что на базу привезли новую американскую противопехотную мину.

— Понимаешь, сынок, — объяснял капитан, — штуковина эта хитрая, срабатывает даже в пяти метрах от противника. Реагирует на движение. Взрывается, а в пару к ней детонирует вторая, метрах в десяти запрятанная. Так, чтобы наверняка пацанов положить! Против разведки мина, понимаешь?

Андрюшка кивнул.

— Справится твой Билл с такой задачей?

— Естественно, — бодро ответил Слизкин и почесал ежик рыжих волос на голове.

— Завтра надо работать! — сообщил Василий Кузьмич.

— Завтра так завтра. А где?

— На нашем полигоне. В шесть утра.

— Буду готов…

Женечка пришла к нему ночью, как будто не прошло года с лишнем после их последней встречи.

— Так вот, — сказала она, — кажется, я не договорила тебе про человеческие части тела!..

Эта ночь была для обоих особенно счастливая. Плотское хоть и не ушло на второй план, но так смешалось с чувством, которое оба носили по половине столько времени, что и Андрюшка, и Женечка слились в единое целое, и на их голые спины светила не знающая любви, холодная луна.

Она чувствовала, что забеременела. Сказала об этом.

— Я пять минут, как беременна.

— Шутишь? — зевнул Андрюшка и потрепал по морде высунувшегося из-под подушки Билла.

— Ты — зоофил! Я правда беременна…

Внезапно Андрюшка понял, что Женечка не шутит, что она действительно каким-то женским чувством узнала в себе тайну. Тогда солдат столкнул с кровати крыса и стал целовать ее в живот, словно ребеночек был уже на подходе.

Билл недовольно зашаркал в угол и принялся нарочито громко грызть титановый брусок.

Потом Андрюшка сказал Жене, что любит детей. А она ответила, что будет матерью-одиночкой.

Он предупредил, что не позволит!

Она фыркнула, мол, даже спрашивать не станет, но на сердце у нее было радостно, как никогда ранее.

Билл громко хрустел титаном, как будто простой орех грыз. Ревновал. Не любил женщину за вживленные в его мозг чипы.

Андрюшка стал собираться на задание.

— Я пойду с тобой!

— Зачем?

— Пойду, и все! В конце концов, я старше тебя по званию на десять лет!

— Ты теперь — просто беременная женщина! Сиди дома и вари мне обед!.. К тому же я скоро комиссуюсь!

— Как это?

— По состоянию здоровья. Буду работать по контракту! Подумаешь, капитанша! Я лучший сапер Российской армии!

Слизкин набросил на Билла поводок, по-взрослому поцеловал Женечку на прощание и вышел вон…

Обе мины разорвались с интервалом в три секунды.

Андрюшке осколком отрезало голову, и взрывной волной забросило рыжую аж на верхушку ели, откуда она потом еще полдня смотрела удивленными глазами.

Капитана Василия Кузьмича, присутствовавшего на полигоне, разбросало по лесу небольшими кусочками, точно такими же, как и его двух прапоров, которые пытались прикрыть командира.

Андрюшкину голову снимал с елки Жбан. Никто даже думать не мог, что мужик окажется таким ловким, как белка поскакал по веткам, сунул трофей в мешок и столь же ловко спустился на землю.

— А какая сука, — сквозь зубы поинтересовался Мозгин, — какая сука, не предупредила, что заряды боевые?!!

Женечка все хотела отобрать у Жбана мешок с Андрюшкиной головой, а тот не давался.

Через три дня погибших сложили в общую могилу. На похороны прибыл некто генерал Грозный, сказавший патетическую речь о бойцах невидимого фронта. Про него шептались, что должность и звание генерал купил, что это он распорядился о боевых зарядах в минах, мол, только так можно научиться воевать!

Еще генерал сообщил, что все четверо представлены к орденам Мужества посмертно. Бабка Нина получила награду в местном военкомате и плакала потом маленькими слезинками, которые слизывал кавказец Абрек.

Над могилой стрельнули троекратно, а крысиное дело передали новобранцу, который совсем не был рыжим.

Женечка через неделю уволилась из армии, а через девять месяцев родила рыжую девочку.

Тогда живым с полигона уполз лишь Билл. Он был ранен в бок, до внутренностей, к тому же контужен. Полз по лесу, полз, пока сознание не потерял. Прошел дождичек, и он, очнувшись, продолжил свой путь. Куда направлялась семидесятисантиметровая крыса, даже ей самой не было известно. Изредка животное останавливалось погрызть какой-нибудь камень покрепче, чтобы зубы сточить…

Как-то Биллу удалось поймать сороку, и он сожрал ее вместе с перьями. Два дня пасся на картофельном поле, после чего вышел на шоссе и вдоль бровки добрался до города Москвы. На ее окраине крыс отыскал решетку, пространство за ней манило теплом и запахом сородичей.

Биллу понадобилось не более часа, чтобы перегрызть металлический прут. Он с трудом задрал голову, посмотрел на ночное небо и, сделав несколько шажков, соскользнул в метротоннель.