Осенние рассказы

4. Газета

Вот ведь какая штука. Большой был город Москва, бестолковый, слегка азиатский, а все-таки маленький. Того и гляди, кого-нибудь встретишь. Прошлым летом около Белорусского вокзала я наткнулся на Рафика. Был у нас в школе такой смуглый парнишка, как и всякий восточный человек дословно воспринявший всесильное учение, которое верно по определению.

Случайное движение одушевленных фигур на огромной шахматной доске жизни сводило меня с Рафиком три раза. Бог троицу любит, как говорил наш лектор по марксистко-ленинской философии. Если явление повторяется два раза — это закон природы. Если больше — это уже судьба.

Детство мое прошло в Столешниковом переулке. В памяти остались случайные картинки — бульвары, скверы и дома. Корни деревьев прикрыты чугунными решетками. Любимое развлечение — прыгать по их узорам.

Может быть поэтому меня в школе поразило стихотворение «Твоих оград узор чугунный». Если пытаться найти различие между Москвой и Петербургом, то не в поребрике дело, а в культуре оград. Московские ограды легли в плоскости улиц.

Дом наш стоял в саду «Эрмитаж». В садике располагались какие-то странные эстрадные помосты, детская память отказывается восстановить их: что-то напоминающее громадную мраморную раковину. Как только темнеет, здесь собираются люди, зажигаются цветные лампочки, и начинает играть оркестр. Толстая тетя в малиновом платье раскачивается на эстраде, выводя своим контральто что-то несуразное. Каждый вечер одно и то же: «Я- Земля, Я-Земля» А потом она с надрывом поет что-то вроде «И скорей возвращайтесь домой!».

При чем тут земля? — Я с недоумением смотрю на асфальтированные дорожки, пытаясь ковырнуть ногой клумбу. После пяти или шести попыток мне это удается, но сандалик испачкался.

— Саша! — Возмущается мама. — Зачем ты в грязь залез, как тебе не стыдно!

«Я — Земля», мне почему-то становится немного жутко от сюрреалистического содержания этой песни. Разве вот эта, жирная грязь, разве она может к кому-то обращаться? Например, ко мне. И, когда певица снова заводит свою песню, мороз пробегает у меня по коже.

Сад огорожен от улицы решеткой, поэтому меня иногда выпускают погулять одного. Я стою, прислонившись лицом к холодным прутьям, и показываю язык прохожим, особенно — девочкам моего возраста, которых тянут за руки мамы в шуршащих платьях. Мальчики тоже подходят для моих забав: высовыванием языка и гримасами я будто заменяю животный инстинкт, сродни тому, как волки помечают свою территорию.

Вот, например, смугленький мальчик, почти что негр, в белой рубашечке и в туфельках. Его сопровождают две накрашенные тети вполне отечетсвенного вида, от которых за километр несет приторными духами «Красная Москва», теми которые продавались в красной коробочке с золотым профилем Кремлевской башни. Мальчик несет в руке газету, как будто уже умеет читать. Вид у него при этом важный, такого грех не подразнить.

Увидев меня мальчик открывает рот от удивления. На секунду замешавшись, он начинает корчить мне ответные рожи. Вначале он высовывает язык, потом широко приставляет пальцы к носу.

— Рафик! — одна из тетенек наконец возмутилась, оторвавшись от обсуждения шелкового платья, которое они только что так и не купили в Пассаже. — Немедленно спрячь язык, как тебе не стыдно!

— Я не виноват, это он мне первый язык показал! — Ябедник указывает на меня.

— Фуу… Какой плохой, невоспитанный мальчик. Оборванец какой-то! — Вступает в разговор вторая тетенька. Мне становится на секунду стыдно, но я уже вошел в образ и торжествующе показываю тетеньке язык.

— Нет, Люба, ты посмотри, какой хулиган. И это в Москве, в самом центре, хоть милицию вызывай. Может быть он беспризорник какой-нибудь, как он вообще туда попал?

— Ты как сюда попал, плохой мальчик? — Спрашивает вторая дама.

— А я здесь живу! — отвечаю я.

— Не ври, бессовестный, это же сад «Эрмитаж», в нем никто не живет.

— А я живу! Вон в том доме — Я оборачиваюсь назад, дома не видно, он спрятан за кустами и за высокой эстрадой.

— Никто здесь не живет! Какое безобразие! Родители бросили ребенка, в ресторан пошли выпивать, а он оказывает дурное влияние на хороших, воспитанных детей. Стыдно, стыдно должно быть. Пойдем Рафик.

Они тянут мальчика в белой рубашечке за собой и, каким-то виртуозным жестом, словно Олимпийский гимнаст, он повисает у них на руках, делает почти что полный оборот назад, и победно, почти что до тротуара высовывает язык, встретившись со мной торжествующими черными глазами.

— Э-э-э, — Пятнадцать негритят пошли купаться в море. Пятнадцать негритят… — дразнюсь я.

— Мальчик, как тебе не стыдно? Вот мы сейчас вызовем милицию… — говорит первая тетя.

Я смотрю на желтое здание Петровки-38, милицонеров там более чем достаточно и я понимаю, что в нашем деле главное — вовремя смыться. Тем более, что около ограды уже останавливаются зеваки.

Через несколько лет дом наш снесли, родителям дали двухкомнатную квартиру довольно далеко от центра, зато в новом доме. Еще через несколько лет родители съехались с бабушкой, и мы мы оказались у черта на куличках, у самой кольцевой дороги.

Район, впрочем, был довольно приличным, видимо благодаря тому, что во времена Хрущевских новостроек здесь построили много кооперативов.

Однажды я обратил внимание на смуглого парнишку, учившегося в старшем классе. Звали его Рафиком. Детская память устроена странно. Однажды я увидел в школьном коридоре его полную маму, Любовь Ивановну, пропитавшую школьный вестибюль духами «Красная Москва». Запах этот вызвал цепочку ассоциаций и как вспышкой высветил полузабытое детское воспоминание.

Это был тот самый Рафик, сомнений быть не могло. Тогда меня это не удивило, мало ли что бывает. К тому же, в детстве совпадения кажутся естественными — целая вселенная кружится вокруг своего маленького мирка, состоящего из небольшого набора зрительных и чувственных образов.

Со старшеклассниками мы не пересекались, у них была совсем другая, взрослая жизнь. Ведь в детстве каждый год идет за десятилетие и отделяет одно поколение от другого. Это позже разница в возрасте становится незаметной.

В восьмом классе мальчишки начали покуривать. Курить в щколе было нельзя, восьмиклассники прятались в мужском туалете на четвертом этаже. Четвертый этаж вообще был особенным, младшие классы сюда не допускали, стены коридоров были увешаны патриотическими плакатами, подготавливающими подрастающее поколение к службе в Советской Армии, вступлению в ВЛКСМ и к руководящей роли Коммунистической Партии.

Однажды после урока физкультуры мы наспех переоделись и побежали курить в туалет. Но нам не повезло: дверь распахнулась и на пороге показалась Галина Андреевна, наш завуч, известная своим дурным характером и склонностью к истерикам.

— Курите?

— Извините, Галина Андреевна, — мы смущенно спрятали окурки в руках.

— Да как же вам не стыдно. Будущие комсомольцы.

— Саня, сигареты в толчок спускай, — мой приятель Валерка, кажется, испуган.

— Ни хрена себе, я же сорок копеек в киоске заплатил, — мне стало до боли жаль коричневую пачку сигарет фирмы «Дукат». Сигареты «Камея», на пачке рельефно выступает античный белый женский профиль с завивающимися кудрями.

— И ты тоже курил? — Завуч решительно подхошла ко мне. — Как же тебе не стыдно, пиджак оправь.

— Я больше не буду, Галина Андреевна.

— Пиджак у тебя грязный какой-то, что у тебя из нагрудного кармана торчит? — Галина Андреевна залезлп в мой карман и неожиданно вытащила из него белую бумажку с расплывшейся розовой надписью: «Презерватив мужской. Цена: 4 копейки».

— Это. Это что? — Глаза у нее вылезли на лоб, лицо покраснело. Чем это ты занимаешься?

— Не знаю. — Я действительно не знал, откуда эта штука взялась в моем нагрудном кармане. Я с ужасом понял, что пиджак этот чужой, ведь когда я я переодевался после урока физкультуры, он еще показался мне тесным.

— Да это не мой пиджак. Это физкультура у нас была… — Я смутился.

Одноклассники с тайным восхищением и с завистью смотрели на меня.

— Про эту гадость… мы с твоими родителями разберемся. — Галина Андреевна помрачнела. Слово «эту» она произнесла брезгливо, в пол-голоса. — А ну-ка отдавай сигареты! Немедленно!

Ах да, еще и сигареты… Моя Камея фабрики «Дукат» за сорок копеек с антично-мраморным профилем была разодрана на мелкие клочки и торжественно выкинута в урну.

— О комсомоле можешь забыть, — торжественно заявилп Галина Андреевна. — Мы тебя будем прорабатывать и воспитывать всем коллективом.

Генка, пиджак которого я по ошибке напялил на себя, ни в чем не признавался. Мама рыдала, педсовет принял решение о моем полном моральном разложении (и какой приличный был, надо же. В тихом омуте черти водятся). Единственное, что утешало — я иногда ловил на себе загадочные взгляды одноклассниц.

Меня послали на перевоспитание к старшим комсомольским товарищам.

Так получилось, что прорабатывал и воспитывал меня Рафик. Делал он это обстоятельно. Для начала он остался со мной в красном уголке, усадив за солидный стол с зеленым сукном. В углу комнаты стояли знамена, бюст Ленина. А на столе расположился графин с водой и два стакана, ни дать — ни взять сценка из старых советских фильмов.

— Ай-яй-яй, как нехорошо, — зацокал Рафик с восточными интонациями. Говорил он по-русски без малейшего акцента, видимо эти модуляции голоса были генетическими. — И оценки у тебя неплохие, и в комсомол бы пошел одним из первых. И жизнь вся впереди, а здесь такой прокол… Нехорошо. — Он в расстроенных чувствах налил из графина воды и выпил. — Да, недоработали мы. — Рафик потер щеку, на которой пробивалась густая щетина. Восточная кровь давала себя знать. — Ну, рассказывай, — он откинулся на стуле. — Кстати, хочешь бутерброды, мне мама сделала? — он достал из портфеля сверток.

— Спасибо, не хочу.

— Бери а то ты разволновался. Я, кстати, тебя понимаю, мы же мужчины, правда? — подмигнул он мне и похлопал по плечу. — Я тебе скажу, — перешел он на шепот, — если честно, это не преступление. Это — природа. Другое дело, что нельзя нарушать кодекс строителя нового общества. Женщина, она же тоже строитель, надо подходить к делу ответственно. Кушай, вкусная колбаса, маме в спецзаказе дали.

Рафик разломил бутерброд и почти что насильно заставил меня откусить от него кусок.

— Спасибо. Вкусно.

— Вот это другое дело. Ну, рассказывай, — он откинулся на стуле, заложив руки за голову.

— Да и рассказывать-то нечего. Я уже всем объяснял — взял в раздевалке чужой пиджак.

— Э, ты это брось. Зачем очевидные вещи отрицаешь. Кстати, молодец, — он подмигнул. — Относишься к последствиям ответственно. Но вот что куришь — нехорошо. Я, кстати, тоже курю. Но я старше тебя на год. Хочешь? — Он достал пачку «Столичных».

— Так мы же в школе.

— А, брось. Ты со мной. И потом, выветрится, никто ничего не заметит. Кстати, хороший табак. Мне друзья «Мальборо» однажды подарили, так себе. Наши сигареты лучше.

— Спасибо…

— Кури. Но никому не рассказывай. Это будет наш маленький секрет. Понял?

— Понял, — смутился я.

— Молодец. Ты хороший парень, а проступки у каждого бывают. Как говорил Фридрих Энгельс, ничто человеческое нам не чуждо, верно?

— Рафик, — смутился я. — А можно тебя спросить. Глупость конечно, детское воспоминание. Ты и не помнишь, скорее всего, а вдруг. Мне кажется, что я тебя встречал в детстве. Мы тогда в саду «Эрмитаж» жили, около Петровки, и был там такой мальчик, ну как тебе сказать, я ему язык показывал.

— Как не помню, помню конечно. Я тогда здорово обиделся… Ну и дела, выходит, мы с тобой с детства знакомы!

— Да мне до сих пор неловко, дурака валял.

— Нет, мы с тобой теперь друзья детства. — Рафик похлопал меня по плечу, от него пахло одеколоном, молодым телом, вчерашней яичницей с колбасой, подгоревшей на сковороде, и я вдруг почувствовал ауру чего-то родственного, почти что домашнего.

В этой незримой атмосфере свой был своим, и делал для своего уступки и поблажки, в ней было уютно и безопасно. Видимо, это ощущение клана осталось у людей от первобытных племен.

— Нет, ты хороший парень. Послушай, что я тебе скажу, — у Рафика на лице появилось выражение человека, знающего какой-то очень важный, недоступный простым смертным секрет. — Я тебе помогу. Зачем тебе жизнь портить с такой репутацией? Я в комитете комсомола не последняя величина, на следующий год думаю секретарем стать. В райкоме у меня связи, отец же у меня был большим человеком, если не знаешь… Потом расскажу. — Так вот, я помогу тебе. Проводи школьные политические информации. В субботу утром. Нагрузка небольшая. Я тебя научу — берешь газеты, читаешь первую полосу, ножничками вырезаешь. Зачитываешь. Месяца три, и никаких проблем с характеристикой не будет. Ты газеты читаешь, конечно?

— Читаю.

— Какие?

— Ну… — Вечернюю Москву, Литературку.

— Надо читать «Правду», «Комсомолку», «Труд» и «Красную Звезду». Вот, бери — Рафик открыл тумбочку, стоявшую в углу комнаты и достал оттуда пачку газет. — Сегодня среда, придешь завтра после уроков и покажешь свои вырезки. Все-таки ответственность, целая школа тебя слушать будет.

Я принес газетные вырезки и был утвержден на должность школьного журналиста. Рафик был мной доволен, похлопывал по плечу и вдруг рассказал историю своей семьи. Отец его был каким-то опальным деятелем компартии одной из недоразвитых стран, ошибочно вступивших на курс капиталистического развития. А дедушке его, верному слуге падишаха, или султана, однажды прислали шелковый шнурок на тарелке. Шнурком этим полагалось удавиться, что дедушка и сделал. А что ему оставалось — четверо детей, две жены, жаль будет, если их разрубят на кусочки. Поневоле проникнешься ответственностью за передачу генофонда последующим поколениям и верноподданнически удавишься.

Сыну за отца отомстить не удалось. Коммунистическое восстание провалилось. Другой стороне помогал сам президент, и к тому же конкретными долларами и винтовками М16. Неудавшийся коммунист оказался в Хрущевские времена в Москве, женился на Рафиковой маме, а далее история смутная. Согласно официальной версии он нелегально уехал на родину сражаться против антинародного режима и погиб с автоматом Калашникова в руках.

— Ну, хватит лирики, — пафосно сказал Рафик. — Дело отца не погибло. Мы его продолжаем. И ты тоже… Так что не подкачай.

На четвертом этаже школы была «радиорубка» с микрофоном, в который я тоскливым голосом зачитывал сводки новостей. Как ни странно, мои краткие политические информации полюбили: пробормотав содержание скучных передовиц, я умудрялся найти в газетных листах забавные статейки, а иногда и грешил — придумывал новости, отпечатывал заметки на отцовской пишущей машинке. Уже не помню толком эти розыгрыши: то корове-медалистке международных выставок дали послушать диск «По Волнам моей памяти» Давида Тухманова, в результате чего она увеличила надои еще на двадцать процентов, то лесник передового лесничества Брянской области Петухов научил свою собаку обнаруживать городских браконьеров по запаху импортных джинсов, которые эти браконьеры и фарцовщики носили. Все мои розыгрыши пересказывались школьниками с восторгом и проходили без сучка, без задоринки, не вызывая подозрений.

* * *

Если пройти от Белорусского вокзала к центру по Тверской, через пару кварталов справа светился несвежими занавесками ресторан «Якорь», ныне там дорогая гостиница для иностранцев, а «Якорь» хотя и сохранил название, стал эксклюзивным рестораном морской кухни.

Раньше все было проще: слева — магазин «Пионер», за которым был переулок, там смутные личности из-под полы торговали дефицитными радиодеталями. И там же был райком ВЛКСМ. В этой точке пространства-времени всех идеологически незрелых школьников поголовно делали комсомольцами из пионеров.

Смуглый Рафик, вольяжно развалившись в кресле, кривил свои арабско-семитские губы и презрительно сообщал желчному первому секретарю ВЛКСМ, мечтающему о должности третьего секретаря КПСС: — Это наш, хороший кандидат. Советский в доску, готов всеми фибрами души труду и обороне. Я его лично знаю.

И кандидату выдавали значок.

В последний раз я встретил Рафика в майский день 1976 года. Я заканчивал девятый класс, и должен был отвезти какие-то ведомости в райком. Рафик прямой дорогой шел на заветную золотую медаль и очень положительные общественные характеристики. Он собирался поступать в Институт стран Азии и Африки, и, будучи сыном опального деятеля коммунистического движения тех самых стран, не сомневался в том, что туда поступит.

В тот день, в самом конце мая, прошел дождь, и от асфальта поднимался пар. Рафик стоял около киоска «Союзпечати» напротив Белорусского вокзала с еще одним парнем из десятого класса. Они жадно пили газировку и курили.

— Привет, какими судьбами! — Увидев меня, Рафик обрадовался и бросился обниматься. — Ну что, тебе еще год в школе трубить, а я вот, оттрубил свое, выхожу на большую дорогу.

— Ты в Азию и Африку поступаешь? — спросил я.

— Точно, — Рафик улыбнулся. — А Коля в МИМО. Вернее, мимо…

— Типун тебе на язык, — нервно сказал Коля. Лицо у него было бледным.

— Да не нервничай ты так. Я вот уверен, что поступлю. Зачем нервничаешь, зачем кровь себе портишь? Райком сегодня характеристики подписал, а значит у нас с тобой путевка в жизнь.

— Все у тебя просто. У меня батя обычный рабочий, не то, что у тебя, революционер…

— Слушай, да разве в этом дело? Надо быть уверенным в себе, в идеологии. Ты пойми… — От Рафика пахло потом, бензином, даже желтое пятно на его белой рубашке смотрелось изящно.

Я снова ощутил эту странную восточно-родственную ауру и вдруг увидел, как прочно Рафик стоит на земле. Ноги его, слегка искривленные, будто вросли в асфальт, воротничок белой рубашки выгодно контрастировал со смугловатой кожей. Дымок «Явы» окутывал его будто фимиамом. Казалось, Рафик наслаждается каждой затяжкой, каждым глотком газировки из автомата, каждой секундой жизни, и чувствует себя ее хозяином.

— Вот, возьми, почитай газеты, — Рафик сунул мне в руку пухлую пачку пахнущих типографией бумажных листков. — Здесь все, что должен знать и каждый день впитывать. Вся информация, все новости. Прочитал передовицы — и подкован. И главное — знаешь, что и кому говорить, — он подмигнул мне.

Рафик поступил в Университет, в тот самый Институт стран Азии и Африки, а Коля в МИМО провалился. Больше мы не встречались, и траектории наши разошлись на много лет.

* * *

Двадцать восемь лет спустя я прилетел в Москву на неделю и носился по делам, лишь изредка бросая торопливые взгляды на город.

Я уже не помню толком, зачем мне нужно было выскочить на площадь около Белорусского вокзала, бесконечный эскалатор как и много лет назад пах машинным маслом. В вестибюле метро я вздрогнул от знакомого голоса. А потом увидел и его обладателя. Облысевший Рафик стоял около книжного лотка и был похож на гоблина.

— Новая серия «Убийцы без жалости», — завывал Рафик, как муэдзин с минарета. — Уникальный детектив, крутой сюжет, менты без страха и упрека. Покупайте, господа. Свежие газеты. Певицы «Тату» участвовали в оргии с Киркоровом — сообщает «Комсомольская правда». Коммунистов уже нет, но газета «Правда» пишет только правду.

— Рафик, — в голове у меня все перевернулось. — Рафик?

— А тебя легко узнать. — Рафик даже бровью не повел, как будто не было четверти века с лишним. — Какими судьбами? — Уникальные сексуальные приключения Маркиза де Сада. Эротика семнадцатого века. Узнайте, что творили ваши прабабушки! — Извини, работа такая. Коммерция, — шепнул он доверительно.

— Я проездом, живу теперь далеко. Ты когда освободишься? Столько лет не виделись.

— Давай встретимся часиков в семь.

Странным был этот вечер в дыму торфяных пожарищ. Мы сидели в какой-то шашлычной, пили вино и рассказывали друг другу свою жизнь.

В жизни Рафика были: институт, война (он работал военным переводчиком в Афганистане), предательство, любовь и смерть. Потом — пустота. Вакуум. Мама умерла, жена ушла, дочка росла где-то во Франции.

Рафик оказался на улице. Но образование помогло — он подрабатывал экскурсиями и продавал иностранным туристам художественные альбомы в Третьяковке, даже скопил на квартиру.

На него наехали. Жизнь и квартира остались. И книжный лоток, купленный за хорошую взятку. Милиция иногда принимает его за чеченца, от нее приходится откупаться.

Я долго рассказывал ему про свои переезды и мытарства, хотя на фоне его судьбы они выглядели тускловато. Потом Рафик заказал бутылку коньяка. После третьей рюмки он задумался, начал тереть лоб и постукивать пальцами по столу.

— Рафик, все нормально? — спросил я.

— Я думаю. Я всегда думаю. Слушай, у меня идея. Помоги мне, а я помогу тебе.

— Какая идея?

— Значит так. Я газетами торгую. Газеты не все распродаются, остаются старые. Бесплатно. Тысячи экземпляров. А у вас там русских много, ты же рассказывал.

— Ну и что? — удивился я.

— Ну как же. У вас там сегодня и вчера перепутались. Газеты хоть недельной давности — все равно купят. По доллару, или меньше. Да даже по двадцать центов. Шесть рублей, ничего… Мы их выкидываем, а если получится будем реализовывать. Надо только придумать, как их к вам переправлять. Доход пополам, естественно.

— Рафик. — Мне стало смешно. — Это хорошая идея, но мелковата. Извини, я этим заниматься не смогу.

— Слушай, ваши эмигранты «Комсомолку» читали? Там теперь такое пишут, они себе даже не представляют! Да что они читали? Нет, верное дело, если его раскрутить.

— Рафик, почти все теперь на Интернете лежит. Нет, вряд ли что-нибудь выйдет.

— Я понимаю. Давай так договоримся — если найдешь кого-нибудь заинтересованного, сразу же мне звонишь. Обещаешь?

Мы долго прощались, обнимая друг друга, обменивались адресами и телефонами. Я улетал через два дня. Во время посадки в самолет «Аэрофлота» я взял несколько газет и глянцевых журналов, лежавших около прохода. Находясь на земной тверди я газет не читал, следуя совету профессора Преображенского. В результате часа три я гнусно хихикал. Я вспоминал тревожную молодость и многочисленные истории, расказанные доверчивым школьникам из маленькой радиорубки на четвертом этаже. И даже слегка позавидовал ребятам, которые теперь рассказывают эти байки всей России.

Домой я добрался смертельно уставшим и сразу же заснул. Разбудил меня телефонный звонок.

— Алло! Алло!

— Это Рафик. Как дела? Долетел нормально?

— А, Рафик, привет. Ничего долетел.

— Слушай, я все про газеты. Я обо всем договорился, ты должен мне помочь. Завтра к вам привезут чемодан прессы, везет его парнишка с усиками, зовут Степой. Рейс прилетает в пять вечера. У вас есть такой магазин, то ли Самовар называется, то ли Петушок, русский, короче. Этот чемодан надо туда подвезти…

— Что-то со связью случилось. Алло? Алло? — закричал я. — Не слышно. Рафик, не слышно.

Рафик набрал мой телефон еще несколько раз и больше не перезванивал. Мне до сих пор перед ним неловко. Кстати, недавно покупал в русском магазине селедку с черным хлебом и обратил внимание на стеллаж с кучей русских газет примерно двухнедельной давности. А вдруг…

Я дал себе слово, что в следующий приезд в Москву я обязательно позвоню Рафику. И, может быть, подарю этот рассказ. Он парень хороший, вряд ли обидится.

Конец