Осенний безвременник

― КАПКАН ―

Инспектор Пирин Йонков не любил ездить на своей личной машине, да и служебной пользовался редко — в основном когда его вызывали в управление. Такой уж был у него характер; он совсем не стремился выставлять себя напоказ и вообще считал несчастными людей вроде меня, которых радио, газеты и особенно телевидение делают в большей или меньшей степени известными. «Это ведь ужасно неприятно, — говорил он мне как-то, — люди узнают тебя в трамвае или на улице и тычут пальцем. Нет, я, может быть, именно потому избрал себе эту профессию, что она требует как раз обратного. Какой же это криминальный инспектор[1], если его узнают все бывшие, настоящие и будущие преступники?»

История, которую я сейчас расскажу о Пи-рине Йонкове, а вернее, об одном весьма запутанном преступлении, раскрытом им, — в сущности, это уже история о том, как я написал одну из своих пьес. Мне давно хотелось написать нечто подобное. И вот однажды я рассказал тогдашнему директору Национального театра имени Вазова и моему старому другу Андрею Гуляшки о своем желании написать пьесу с детективным сюжетом. Гуляшки необыкновенно воодушевился:

— Ты непременно должен это сделать! У нас есть обязательства поставить такую пьесу, и ты просто спасешь нас!

— Но я только собираюсь написать ее…

— У тебя есть идеи, материал?

— Есть. Но что-то пока мне все это не нравится?…

— Я познакомлю тебя с Пирином — у него вагон идей!

Через некоторое время я зашел к Андрею Гуляшки в театр, собираясь выпить с ним по чашке кофе, и застал в его кабинете литературного критика Любена Георгиева и еще одного незнакомого мне человека.

Незнакомец, будто стесняясь, протянул мне руку и пробормотал имя и фамилию, которые я не расслышал.

Любен Георгиев долго развлекал нас, рассказывая последние новости, услышанные в Союзе писателей. Мы хохотали. Незнакомец смеялся вместе с нами, слушая забавные истории, которыми Георгиев старался подсластить наш горький кофе. Когда тот исчерпал свой репертуар, Гуляшки повернулся ко мне:

— Божидар, это Пирин…

Я сразу не понял, о чем он говорит, и даже подумал: при чем тут горы?[2] Я забыл о нашем недавнем разговоре.

— Пирин? Какой Пирин?

— Эх, милый, и ты еще собираешься писать нам детективную пьесу! Разведчики и следователи должны все запоминать и держать в уме все факты, которые…

— Но я не собираюсь становиться следователем! Я слишком рассеян для этого…

— Однако ты ведь хочешь написать пьесу-детектив? Хочешь, верно?

— Ну, это совсем другое дело…

— Ничего подобного! Автор детективных романов или пьес сам должен быть…

— А ты? Твой пример не подтверждает твои слова.

— Я — исключение!

— А почему я не могу быть исключением?

— А потому, что два исключения — это уже почти правило! Ладно, ближе к делу. На прошлой неделе я обещал познакомить тебя с моим другом Пирином Йонковым. Вот он. Завтра с его помощью начнешь писать пьесу.

— Но…

— Завтра или через несколько дней, когда ему попадется какой-нибудь интересный случай, он возьмет тебя с собой…

— А если из этого случая не выйдет пьеса? А если этот случая…

— Выйдет! — уверенно вмешался мой новый знакомый.

— Ничего не поделаешь, написать пьесу нужно за несколько дней.

— За несколько дней! А если за эти несколько дней никто никого не убьет, тогда что?

— Не будем пессимистами… — снова вставил Пирин.

— Как вы можете так говорить! Как это вы, криминальный инспектор, хотите, чтобы совершилось убийство, которое…

— Я совсем не хочу этого, но, к сожалению, убийства пока совершаются, и довольно часто…

Гуляшки вмешался в нашу перепалку.

— Пирин даже знает, как будет называться пьеса. Ну, все прекрасно! Я совершенно уверен в твоем успехе и уже подготовил договор. Поставит ее Асен Миланов[3], он же будет играть главную роль — инспектора, то есть Пирина…

— Да вы все с ума сошли! А если товарищ не раскроет преступление, которое, между прочим, еще не совершено?

— Я раскрою его, — спокойно ответил инспектор.

— Никуда не денешься, я ведь обещал товарищу Гуляшки… А теперь запишите заглавие пьесы — это первая фраза, с которой я обращаюсь по телефону к моей сектретарше, когда звоню из дома, где произошло убийство: «Велева, звоните мне по телефону номер такой-то!» Например, 87-90-73…

— Но это мой домашний телефон! Откуда вы его знаете? Неужели убийство произошло в моем доме?!

— Успокойтесь, товарищ Божилов, мне дал ваш телефон товарищ Гуляшки, чтобы я позвонил вам и пригласил с собой, когда…

Он позвонил мне ровно через два дня. Преступление было совершено. Я шел рядом с ним и проклинал себя за то, что решил писать пьесу-детектив…

— Я думал, вы заедете за мной на машине…

Да, я шагал по улицам Софии рядом с Йонковым и уже жалел о том, что согласился сопровождать его на место нового преступления, которое ему поручили расследовать.

Это был сегодня совсем не тот человек, с которым я впервые увиделся в кабинете Гуляшки. Около половины шестого утра в моей квартире раздался телефонный звонок: инспектор приказал мне быть готовым и ждать его. Я впопыхах оделся и встал у своего широкого «французского» окна, выходящего на улицу Добруджи, ожидая резкого звука сирены милицейской машины. Но все было тихо. Вскоре кто-то деликатно позвонил в дверь, я открыл — на площадке стоял инспектор. Войти и выпить со мной кофе он тихо, но твердо отказался: «Нам нужно спешить!» Видимо, как и я, он не выспался, но был в отличие от меня тщательно выбрит, и воротничок его рубашки сиял белизной. Ему нужно спешить, а зачем спешить мне? Неужели он не мог позвонить попозже?

Он будто прочел мои мысли.

— Я очень сожалею, что пришлось разбудить вас так рано. Вы, наверно, тоже поздно легли вчера, как и я?

— Вы что, читаете чужие мысли?

— Не обязательно быть криминальным инспектором, чтобы понять, чем именно вы сейчас раздражены.

— Вовсе не раздражен. Я вообще, между прочим, никогда не раздражаюсь…

— Завидую вам. А я вот раздражаюсь, и довольно часто. Мне приходится видеть так много фальши и низости в отношениях между людьми, что иной раз просто невозможно сдержаться.

— Значит, вы к тому же склонны к морализированию?

— Есть у меня эта слабость, верно. Однако хоть вы и «стоик», но сейчас явно раздосадованы. Потерпите несколько минут, мы скоро будем на месте. Не люблю ездить на своей машине в центр, там просто приткнуться негде.

— А разве у вас нет удостоверения о том, что машину разрешено парковать в любом месте?

— Есть, конечно. Но я им не пользуюсь, в отличие от вас…

— А откуда вам известно, что у меня есть такое удостоверение? Значит, вы начали новое расследование с меня? Кстати, я тоже почти не пользуюсь своим.

— Вы «почти», а я — никогда.

— Крайне любопытно было бы узнать — почему?

— Не хочу отличаться от обыкновенных людей.

— Но все равно отличаетесь от них! Вы имеете власть над ними.

— Только над теми, кто совершает преступления.

— Это немало.

— Я бы сказал точнее — это тяжело.

— Не понял — что тяжело?

— Чувство униженности, которое испытывает человек, соприкасаясь с идиотизмом преступлений.

— А, вот как? Значит, вы — за «умные» преступления?

— Не пытайтесь разозлить меня. Вам не хочется беседовать со мной?

— Почему же? Напротив. А далеко еще идти?

— Нет, тут совсем рядом — на бульваре Витоши. Во времена Яворова[4] его называли на тогдашний манер «Витошки». Не кажется ли вам, что в этом есть какое-то обаяние?

Я даже остановился от неожиданности. Ишь ты — «Яворов», «на тогдашний манер». Хочет пустить пыль в глаза «культурным» разговором! Ну что ж, пусть…

— Я разбудил вас и взял с собой, потому что по предварительным данным понял: вы, вероятнее всего, найдете здесь материал для своей будущей пьесы. А если так, то лучше всего вам самому все видеть и слышать с начала до конца.

— Хм… до конца. Что вы считаете концом расследования?

— Разоблачение преступника.

— Неужели не ясно сразу, кто виноват?

— Почти всегда преступники стараются оставаться неузнанными или свалить вину на когото другого. А «другие», как правило, молчат и этим выгораживают преступников. Для нас главное — не обвинить невиновного.

— Неужели такое возможно сегодня?

— Почему же такое «сегодня» невозможно? Социализм не делает людей ангелами.

— Ну а что представляет из себя наш случай?

— На первый взгляд он очень прост — покончил самоубийством старый человек. Я же думаю, что он был убит.

— А кто вам сказал, что он покончил с собой?

— Близкие, которые нам позвонили.

— И вы предполагаете, что они вас обманули, а на самом деле вместе убили его, как в романе Агаты Кристи «Восточный экспресс»?

— Не все. Кто-то из них.

— А другие его выгораживают…

— Мне кажется, что другие просто не знают точно, что произошло.

— А что произошло?

— Сейчас постараемся разобраться. А все-таки, что ни говорите, наша работа — одна из самых интересных…

— Никто этого не отрицает.

— Мне кажется, вы сейчас начнете писать свою пьесу мысленно, не дождавшись даже, когда мы придем на место…

— Я уже начал.

— Правда? Значит, не теряете времени.

— А его у меня нет, времени-то, чтоб его терять. Если пьеса получится, она должна быть написана как можно быстрее.

— Та-ак… Я обещал товарищу Гуляшки стимулировать вашу энергию, но, по-моему, в этом нет необходимости. Прекрасно! Теперь прошу вас наблюдать за мной, точнее, за тем, как я буду работать с фактами. А потом я, с вашего позволения, буду комментировать их в беседах с вами.

— Как Шерлок Холмс обсуждал действия с доктором Уотсоном? Это, знаете ли, довольно старый способ, к нему прибегал еще отец детективного романа, великий поэт Эдгар По, а потом его развил Конан Дойл. Но у меня нет желания использовать этот способ в своей будущей пьесе… если я вообще напишу ее!

— Но ведь вы уже начали писать, не так ли?

— Нет ничего легче, чем начать пьесу, стихотворение, даже роман…

— Сложнее завершить их, я понял. А вот я должен, обязан закончить любое начатое расследование.

Тем временем мы подошли к углу бульвара Витоши и улицы Патриарха Евтимия.

— А если вам не удастся закончить какое-нибудь дело?

— Тогда я должен буду подать заявление об уходе.

— Но почему? Вы же не ясновидец и всего знать не можете.

— Всего — пожалуй, но то, что необходимо, обязан знать.

— У вас есть уже какая-то конкретная идея по поводу нашего дела? Или, может, интуиция подсказывает вам, кто совершил преступление в эту ночь?

— Кто-то, кому это было нужно, кто не мог не совершить его.

— Любопытный взгляд на вещи…

— Мне именно такой необходим.

— А то, что вы не воспользовались служебной или личной машиной и из-за этого мы потеряли двадцать минут, — не поможет ли это убийце?

— Наоборот, это даст ему возможность успокоиться, досочинить свою версию…

— А если он уже убежал?

— Не думаю. Сегодня на рассвете не было ни одного самолета на Запад.

— На Запад? Почему вы думаете, что…

— Потому что люди, которых вы сейчас увидите, — будущие герои вашей пьесы — не рискнут бежать через границу с рюкзаком по туристским тропам, они пользуются для этого самолетами.

Мы уже поднимались по лестнице старого дома.

— Извините, Пирин, а… а почему вы считаете, что это не самоубийство?

— Потому что люди редко кончают жизнь самоубийством, чаще их убивают другие. Кроме того, я уже знаю, что «самоубийца» — старый, заслуженный герой Сопротивления.

— А разве с такими людьми подобное не может случиться?

— Может. Но для этого нужны особые, из ряда вон выходящие причины. Предварительное ознакомление убедило меня, что таких причин — явных, не скрытых — не было.

— Вот как? Уже имело место «предварительное ознакомление»?

— Разумеется. Для быстроты я воспользовался телефоном.

— Куда же вы звонили?

— Ну, этого я вам не скажу, поскольку к пьесе это отношения не имеет.

— А что же тогда имеет отношение к пьесе?

— Все, что сейчас произойдет.

Мы остановились перед тяжелой дубовой дверью роскошной старой квартиры. Дверь открылась сразу же, как только инспектор нажал кнопку звонка. Милиционер, стоявший за порогом, узнал Пирина Йонкова и козырнул ему.

— Все нормально? — спросил Пирин.

— Так точно.

Меня это просто покоробило. Ну и профессия! Убит человек, убийца неизвестен — и «все нормально»…

Навстречу нам вышел молодой мужчина, лицо его выражало тревогу. Он протянул руку. Инспектор небрежно пожал ее, пробормотал что-то, отстранил молодого человека и быстро направился внутрь квартиры. Мне надлежало идти за ним.

Мы вошли в комнату, и будто в честь инспектора фотограф дал мощную вспышку — он делал снимки старика, лежавшего на кровати. Все еще красивое, несмотря на возраст, лицо было повернуто влево. Он был похож на спящего, если бы не запекшаяся кровь на лбу и щеке и небольшое кровавое пятно на подушке. «Какое прекрасное, мужественное лицо», — невольно подумалось мне.

— Вы ничего не трогали? — спросил инспектор.

— Ничего, — ответил фотограф.

— Со снимками закончили?

— Этот был последний.

Пирин подошел к мертвому и повернул его голову лицом к себе. Вдруг мне показалось, что в глазах инспектора на миг блеснуло изумление — блеснуло и погасло. Он осмотрел комнату. Взгляд его надолго задержался на окне. Он подошел ближе, раздвинул опущенные шторы и взглянул на улицу. Потом отошел от окна, открыл платяной шкаф, потрогал висящую одежду и проговорил в сторону, вроде бы обращаясь ко мне:

— После.

Мне захотелось напомнить о себе, о том, что «доктор Уотсон» находится здесь, и у Пирина есть перед ним определенные обязанности.

— Что скажет мистер Холмс своему другу?

— А что заметили вы?

— Я? Разве это имеет какое-нибудь значение?

— Огромное. Иной раз посторонний человек, непрофессионал, видит гораздо больше, чем мы, специалисты…

— Тогда вам следовало бы всегда иметь при себе таких «непрофессионалов», как я.

— Довольно часто их функции выполняют близкие погибшего или люди, которые по разным причинам оказались на месте преступления.

— Но здесь, похоже, нет преступления?

— Да, очевидно, версия самоубийства, к сожалению, подтвердится.

— Почему «к сожалению» и почему «версия»?

— Для нас все версия, пока мы не доберемся до истины.

— Даже в таком абсолютно ясном случае?

— Самые ясные случаи порой оказываются и самыми запутанными…

— Это вы говорите, скорее всего, для меня? Имея в виду нашу будущую пьесу, да?

— Почему «нашу»? Пьеса будет ваша, а я буду одним из действующих лиц.

— Главным!

— Главное действующее лицо — это всегда жертва. Для нас.

— Но ведь оно не может говорить…

— Моя роль состоит в том, чтобы заставить его «заговорить»… А теперь надо отыскивать все эти мелкие пятнышки, пылинки, царапинки (они только на первый взгляд не имеют значения), постепенно подбираясь к кровати, шкафу, окнам, задернутым шторам, если они задернуты, — и так мы заставим жертву «заговорить» и узнаем, кто убийца.

— А если все-таки это самоубийство?

— Потерпите. Не забывайте, что некоторые религии не разрешают хоронить самоубийцу в «освященную» землю, которая будто бы принимает прах только покинувших этот грешный мир не по своей воло… Самоубийство противоестественно, это тоже преступление, и его тоже нужно доказать…

— Значит, в этом будет состоять моя пьеса — в бесчисленных доказательства?… Не так уж интересно, мне кажется…

— Не будем спешить! У нас такое правило: спешить нужно, если уже невозможно действовать медленно и логично.

— А сейчас как мы будем действовать?

Я нарочно сказал «мы», чтобы дать инспектору понять: раз мы вместе должны создать пьесу, значит, и расследование надо вести вместе.

В ответ на эту мою вольность инспектор крикнул (мне это показалось святотатством, ведь в комнате был мертвый):

— Санитаров сюда!

Вошел плотный мужчина в белом халате.

— Слушаю, товарищ инспектор!

— Вынесите старика.

— Но… но сейчас придет врач. Он ведь тоже должен дать заключение…

— Даст его в больнице. И поскорее, пожалуйста, тело мешает мне вести следствие. Извините, товарищ Божилов, здесь необходимо произвести ряд весьма неэстетичных манипуляций. Так что, пожалуйста, подождите меня в холле…

Я почувствовал себя обиженным.

— Это почему же? Я два года учился в медицинском. Тогда для того, чтобы поступить, нужен был предварительный стаж — очень разумное, на мой взгляд, требование. Кроме того, я шесть месяцев работал санитаром в Варненской городской больнице.

— Понимаю. Но закон есть закон.

Я все равно не понял, какое отношение наш диалог имеет к закону, но, пожав плечами, быстро вышел, оставив инспектора наедине с санитаром.

В холле нервно ходил их угла в угол мужчина, который встретил нас у двери. Когда я вошел, он резко остановился и вопросительно посмотрел на меня. Но я отвернулся и сел в старое удобное кресло. Через холл быстро прошел внутрь квартиры еще один санитар. Вскоре послышались шум, шарканье ног. «Выносят», — подумал я. На душе было тяжело, о пьесе уже почти не думалось. Молодой человек собрался задать мне какой-то вопрос, но я угрюмо уставился в потолок, чтобы избавить себя от необходимости разговаривать с ним.

В этот момент в холл вошел инспектор.

— Да, — произнес он, — да, да…

— Его унесли? — спросил мужчина.

— Да.

Мужчина схватился за голову и тихо, на цыпочках, вышел.

— Хотелось бы послушать вас, — сухо обратился я к инспектору, чувствуя себя по-прежнему обиженным.

— А что вы можете сказать мне? Что произвело на вас особое впечатление?

— Ну… этот молодой человек кажется мне чересчур нервным…

— А как он, по-вашему, должен вести себя, если несколько часов назад покончил жизнь самоубийством отец его жены?

— Это муж дочери?

— Думаю, да.

— Думаете? Или знаете?

— А вот сейчас я представлюсь и спрошу у него. Вас представлять не буду, тогда ваше присутствие останется для них смущающей дух загадкой…

— Загадкой?

Я задавал вопрос за вопросом, так как чувствовал себя несколько сбитым с толку. Инспектор заговорил почти шепотом.

— Их нужно смутить. И вы мне в этом поможете…

— А кого «их»?

— Людей, среди которых находится убийца.

— Но разве…

— Ну ладно, довольно разговоров! В пьесе вы как действующее лицо не участвуете. Впрочем, кто знает. Я где-то читал недавно, что в пьесах такого рода главным действующим лицом должен быть автор.

— Вы говорили — жертва…

— Жертва и автор. Вместе.

С этого момента события начали развиваться так быстро, что, если бы я решил подробно излагать их на бумаге, мне понадобилось бы по меньшей мере 300–400 страниц и много параллельных записей, чтобы все вместе представило картину трудного, а в конечном счете удивительно легкого открытия, или, точнее, раскрытия истины инспектором Пирином Йонковым.

Когда он сказал, что героями моей будущей пьесы должны быть жертва и автор, я не удержался:

— Благодарю за компанию!

— Боитесь мертвецов?

— До сих пор тесно с ними не общался.

— А моя профессия часто заставляет меня прибегать к их помощи. Они, как правило, оказываются любезными и всегда стремятся сорвать покров с тайны, которая отняла у них жизнь.

— Ценю ваш юмор, но неужели вы полагаете, что я самый подходящий объект для него?

— То, что вы уже видели и увидите сейчас, должно немедленно принимать в вашей голове форму диалога. Для того чтобы выполнить ваш договор с товарищем Гуляшки, у вас нет другого способа, как писать строго по ходу развития событий, я бы даже сказал параллельно им. А пьеса обещает быть невероятно интересной.

— Вы полагаете?

— Уверен. В ней уже есть то, что делает все хорошие детективные романы и пьесы такими притягательными.

— Что же это? Ведь, в отличие от вас, я не специалист по части уголовщины…

— А это, дорогой товарищ автор, одна вещь или, точнее, две. Первая — возможное наличие нескольких убийц…

— Нескольких?!

— Да-да. Каждый из тех, кто в последнее время находился в этом доме или поблизости от него, мог по разным причинам желать смерти благородного старого человека…

— Даже его собственная дочь?

— Не исключено. В криминалистике нет места сантиментам.

— Ну, а вторая?

— Вторая — самая важная: резкая неожиданность, невероятный поворот событий.

— Не понимаю…

— Все очень просто. Ну, например, убийцей может оказаться тот, кого мы меньше всего подозреваем или что-то в этом роде.

— Вы опять с юмором. Но это значит, что версия самоубийства отпадает?

— Кто вам сказал?

— Но… я полагал…

— Советую отныне привыкнуть к тому, что в нашем деле по поводу каждого факта, как правило, возникает несколько гипотез. Расследование — это та же математика, требует предельного напряжения ума. Впрочем, довольно теории. Сейчас, вероятно, состоится разговор, который — мне во всяком случае так кажется — может послужить началом первого действия.

— Почему вы отказываетесь писать вместе со мной? Ведь, по существу, вы уже мой соавтор!

— Нет, это было бы незаконным использованием служебного положения, и потом, меня совсем не тянет писать. Так что пишите сами. Более того — я бы даже не хотел, чтобы вы читали мне пьесу: предпочитаю увидеть ее на сцене. И не репетиции, а прямо премьеру!

— А вдруг я ее не напишу, что тогда?

— Асен Миланов, наш знаменитый народый артист, ждет пьесу. И если мне не изменяет память, даже репетиции назначены. Или я ошибаюсь?

— Нет, это просто фантастика! А вдруг расследование извлечет на белый свет такие грубые и банальные вещи, которые вовсе не годятся для сцены?

— Я, конечно, дилетант в драматургии, но мне непонятно, почему на сцене надо избегать «грубых» и «банальных», как вы их называете, вещей. Раз есть жизнь и смерть — значит, будет пьеса. Кроме того, — но это, разумеется, между нами — седьмое чувство подсказывает мне (а ведь я уже достаточно опытен в таких делах), что мы сейчас окажемся в кругу образованных, интеллигентных, достаточно умных и хитрых людей. Работа нам с вами предстоит интересная…

Я прикрыл глаза. Как зовут этого молодого мужчину, который встретил нас недавно? Почему бы не назвать его Любеном? Итак, первый персонаж есть! А теперь нужно описать обстановку и ситуацию такими, какие они в действительности, лишь чуточку кое-что в них изменив…

И тут мысленно я словно увидел, как чистый белый лист бумаги стал покрываться буквами.

Холл. Некоторое время сцена пуста. Из спальни выходит Санитар, в руках у него узел с вещами, завязанными в простыню. В дверях показывается Фотограф, что-то отдает ему, затем возвращается обратно. Санитар направляется к входной двери. В тот же момент из спальни выходит Инспектор, он провожает взглядом Санитара. В дверях, ведущих в другую комнату, появляется Любен, он быстро приближается к столу, берет кувшин с водой и так же быстро собирается покинуть холл. Потом останавливается и оборачивается к Инспектору, вопросительно глядя на него.

Любен. Его унесли?

Инспектор (кивает). Да… (Смотрит вслед уходящему Любеку.)

Любен входит снова, садится за стол, лицо озадаченное и хмурое.

Инспектор. Как она?

Любен. Очень плохо. (Вынимает пачку сигарет.) Просто не в себе… (Закуривает.)

Инспектор. Позвольте сигаретку…

Любен. Разумеется… (Инспектор закуривает, неумело затягивается.)

Любен. Похоже, вы не курите?

Инспектор (гасит сигарету). Извините, номер вашего телефона?

Любен. 45-99-63.

Инспектор (подходит к телефону, звонит). Велева? Пожалуйста, звоните мне по телефону 45-99-63.

Я еще плотнее закрыл глаза, стараясь как следует запомнить только что «написанное». Фокус с сигаретами я придумал как раз в тот момент, когда в комнату действительно вошел молодой мужчина, которого я впредь буду называть Любеном.

— Вы, надеюсь, помните, что вечером вас здесь не было? — спросил его инспектор.

— Когда? Вечером? Да… — вздохнул он, — я вышел, хотел немного проветриться… И прошлялся до рассвета. Вы же знаете — иногда у человека бывает такое настроение… и чаще всего без определенного повода. Я походил по улицам, поглядел по сторонам, заглянул ненадолго к Дан-чо…

— Это один из ваших приятелей?

— Данчо, что ли? Да нет, он бармен в отеле «Балкан». У него там приятно посидеть. Ну, я выпил немного виски, самое большее — два…

— Двойных?

— Я других не пью.

В этот момент как-то резко и зловеще зазвонил телефон — во всяком случае мне так показалось. В первый раз я присутствовал на следствии, слушал, как ведется допрос. Я был возбужден и растерян, старался, как ученик на уроке, твердо запомнить все слова и фразы, которые звучали в холле. Успею я написать пьесу или нет? А мой новый знакомый, названный в честь наших прекрасных гор, — сумеет ли он в самый краткий срок разрешить загадку, возникшую перед нами?

Я посмотрел на него. Он незаметно усмехнулся, будто подбадривая меня: «Ну, продолжай сочинять свою пьесу. Все в порядке!» И я в ответ улыбнулся ему. Только молодому человеку, которого я назвал Любеном, было не до улыбок.

То, о чем рассказывал Любен, выглядело весьма сомнительно. Так «случилось», что именно в тот вечер, когда было совершено преступление, его не оказалось дома. То, что он был в баре у Данчо, вряд ли могло служить прочным алиби — поди проверь, когда и сколько он там сидел, может, он вообще заглянул туда на несколько минут.

— Прежде всего, — говорил мне позже Пирин, — я понял, что он ходит туда каждый вечер. Поэтому тот, кто постоянно встречает его в баре, преспокойно может подтвердить, что видел его там вчера вечером. Кроме того, он, знаете ли, не мог точно вспомнить, где находился во время самоубийства (или убийства), потому что был «в подпитии». Скорее всего, по его собственному выражению, «шлялся» по городу.

Вообще не требовалось быть инспектором по уголовным делам или автором будущей детективной пьесы, чтобы увидеть белые нитки, которые со всех сторон торчали из рассказа Любена. Кроме того: отвечая на вопросы инспектора, он все время пил виски, которое достал из большого старинного буфета. По просьбе Пирина налил по стаканчику и нам. Мне это совсем не понравилось. Во-первых, устанавливало слишком интимное отношение с допрашиваемым, что было вовсе не желательно, а во-вторых, можно ли как следует вести расследование, если сам в это время пьешь? Я все больше укреплялся во мнении, что инспектор затеял какую-то игру. Своя игра была, вероятно, и у допрашиваемого.

— Впрочем, я не успел спросить — с кем имею честь? — Любен поднял свой стаканчик с виски, намереваясь чокнуться с нами. Он давно все понял.

— Я инспектор уголовного розыска.

— Как прикажете понимать ваше появление?

— Так, как есть. Если имеет место убийство, самоубийство или несчастный случай, мы обязаны провести расследование. Неужели вы этого не знали? Мы выясняем причины, обстоятельства… и так далее. Чтобы совесть была чиста.

— Все ясно, как же может быть иначе…

Зазвонил телефон. На этот раз звонок не показался мне зловещим. Любен бросился к аппарату и протянул руку к трубке, но инспектор властно и даже чуть грубо отстранил его руку, сам снял трубку и приложил ее к уху.

— Да. Да, это я. Так-так… Да-а… — Он пристально посмотрел на Любена. — Примерно шесть часов назад… — Он перевел взгляд на свои ручные часы. — Точнее, точнее! Хорошо. Жду.

Инспектор положил трубку на рычаг, прошелся по комнате, потом направился к столу и сделал несколько глотков виски. Как будто ему страшно хотелось выпить. Это, разумеется, была игра, преследовавшая цель установить «контакт» с Любеном.

— Неплохое виски, неплохое. Правда, крепковато без содовой или минералки… — Взгляд его будто невзначай упал на газету, лежавшую на столе.

— Я купил ее, когда возвращался домой… — не дожидаясь вопроса, сказал Любен. — Газеты только-только привезли в киоски. Понюхайте, она еще пахнет типографской краской. — И он, предварительно поднеся газету к носу, подал ее инспектору.

Что он хотел этим сказать? Зачем ему нужна была эта «реплика»?

Инспектор медленно, с «наслаждением» тянул прозрачную желтоватую жидкость. Прошло несколько секунд, и он как-то лениво, небрежно, будто без интереса, переспросил:

— Простите, как вы сказали? Вы купили эту газету на рассвете?

— Да-да. Было еще очень рано… Это, наверно, первая газета, которая вышла сегодня…

Инспектор взял газету, повертел ее в руках и снова бросил на стол.

— Прошу вас, пригласите сюда вашу супругу. Я задержу ее всего на несколько минут.

— Но она… она в ужасном состоянии…

— И все-таки попытайтесь привести ее сюда.

— Он очень любил нас… А жена была особенно сильно привязана к нему… Она слишком болезненно реагировала на все, что было связано с ним…

— Пожалуйста, помогите ей, приведите ее сюда ненадолго!

Наш молодой собеседник неохотно вышел из комнаты, всем своим видом демонстрируя недовольство давлением, которое оказывал на него инспектор.

И тут кто-то из оперативников — до этого момента я его не видел — вышел из спальни и приблизился к Пирину. В руках у оперативника был пистолет, завязанный в белый платок.

— Пошли его на дактилоскопию! Снять отпечатки пальцев у всех, кто был здесь вечером! Бегом!

— Слушаю, товарищ майор!

Из двери, ведущей в комнату Любена и его жены, стремительно вбежала в холл молодая красивая женщина с разгневанным лицом. Она была поразительно похожа на мертвого старика, и в этом ничего особенного не было — я заметил, что дочери чаще бывают похожи на своих отцов, чем на матерей. Глядя на ее необыкновенно красивое лицо, хотя оно подурнело и опухло от слез, я представил себе, каким благородно прекрасным был в молодые и зрелые годы ее отец.

Она резко устремилась к Пирину, но на ходу покачнулась и едва не потеряла равновесие.

— Юлия, не надо!.. — Любен попытался остановить ее. — Подумай о себе!.. Обо мне ты не думаешь, но пожалей хоть себя!.. Тебе нужны силы…

— Вы из милиции, да?! Инспектор, да?!

— Юлия, я сказал тебе…

— Что вам еще нужно? Почему вы не пускаете меня в спальню? Я хочу быть рядом с отцом! Я хочу его видеть!

Муж взял ее за плечи и слегка потряс.

— Посмотри на меня, Юлия. Это бессмысленно…

— Сейчас все бессмысленно!.. Все потеряло смысл!..

Она зашаталась, упала на стоящий рядом стул, закрыла лицо ладонями и тихо зарыдала. Потом вдруг резко вскочила и двинулась к двери спальни.

— Я…

— Юлия, куда ты?

— Оставь меня! Не прикасайся ко мне!

Я посмотрел на Пирина — ему явно пора было вмешаться.

— Прошу вас, остановитесь. — Он преградил ей путь рукой и мягко усадил на тот же стул. — Понимаю ваше состояние, но, поверьте мне, без крайней необходимости я бы не мучил вас вопросами…

— Мама, где мама?! Она знает, что случилось?! Где она? Скажите мне правду! Я должна знать правду!

— Ваша мать вне всякой опасности.

Я с удивлением поглядел на него. Когда он успел обо всем узнать? Когда успел вникнуть в эту драму? В те считанные минуты, которые он провел в спальне, оставшись наедине с мертвым?

— Я не верю вам! Что значит — «вне всякой опасности»? Не могу поверить… Всю ночь меня преследовал один и тот же кошмар… Будто я ползу по краю пропасти, земля осыпается, я хватаюсь за какие-то корни, но они вырываются из рук… и я лечу в пропасть… Я просыпаюсь, вскакиваю — дом наш погружен в гробовую тишину, будто кто-то заглушил все звуки. Я ложусь — и опять, и опять тот же кошмар… До утра не могла заснуть, ждала рассвета. А рассвет принес самое страшное…

— Что заставило вас войти в комнату к отцу? Он звал вас?

— Нет, он уже не мог ни кричать, ни звать на помощь… Не знаю, может быть, до этого… Но когда я вошла, было уже поздно… Голова едва держалась на подушке, вокруг лба — кровь… Я увидела пистолет. И убежала. Конечно, я струсила… Может быть, можно было еще чем-то помочь ему… Не помню, сколько времени я стояла в холле, меня колотила дрожь… Не было сил что-либо предпринять. Даже не помню, когда позвонила в милицию, как открыла им… Потом услышала из спальни голоса, голоса… И опять тихо, тихо… Потом пришли вы… Я, я виновата во всем! Я убила его!

— Перестань, Юлия, ты ни в чем не виновата. Это я должен был сдержаться. Но не мог, понимаешь, не мог! К чему было затевать этот скандал? Это его и убило! И я отвечу за это!..

Черт их подери совсем! Выходит, инспектор Йонков был прав — уже два человека заявляют, что они убийцы. Пьеса набирает высоту! Не успел я подумать так, как тут же почувствовал угрызения совести. Мародер несчастный! Люди тут страдают, а он, понимаете ли, заботится о будущей пьесе… С другой стороны, почему бы мне не заботиться о ней? Почему бы не пытаться писать ее мысленно, по ходу дела? Ведь самое страшное уже свершилось, и я лично ничего не могу изменить в судьбе персонажей.

Звонок у входной двери мелодично запел в веселом ритме, кто-то несколько раз игриво нажал на кнопку.

В те несколько секунд, что оставались до появления нового действующего лица, я успел внимательно оглядеть холл. Дом был старый, но довольно высокий. Отделка поражала великолепием. Гипсовый потолок, на дубовом паркете с замысловатыми узорами толстые пушистые персидские ковры, на одной стене — картина известного болгарского художника Штеркелова «Вид на Витошу», на другой — «Сельская мадонна» Васила Стоилова. В полутемной спальне, где шторы были лишь слегка раздвинуты, я заметил «Бурное время» Марио Жекова. На окнах холла шторы из тяжелого бархата с крупными цветами по низу, над бахромой, за ними прозрачные занавеси из легкого цветного тюля. Вполне гармонировала с ними мебель: резной буфет, старые ореховые кресла с обновленной обивкой из Дамаска, длинная изогнутая кушетка и большой раздвижной стол, тоже из великолепного ореха. На его блестящей коричневой поверхности валялась смятая газета — она никак не вязалась со всей обстановкой, вызывая какое-то странное ощущение тревоги.

Милиционер, дежуривший у входной двери, открыл ее. В холл быстро вошла красивая молодая женщина с ярко-рыжими крашеными волосами, одетая, пожалуй, чересчур броско. Это и было «новое действующее лицо».

— Доброе утро! — пропела она и свободно прошла к кушетке, сбросив с себя легкий плащ.

— Привет! Здравствуй, Юлия… Что такое? Что случилось?…

— Пожалуйста, уйди… — Юлия с каменным лицом двинулась на пришедшую.

— Господи, милая! Что это с тобой? — Женщина повернулась к нам. — Извините, не знаю, кто вы, но объясните, ради бога, что здесь случилось?

Тут же вмешался Любен и довольно резким тоном заявил:

— Мне кажется, товарищ инспектор, что ее присутствие здесь необязательно!.. Я за это отвечаю!

— Почему? Зачем? Я сама могу ответить, если это необходимо! Я не нуждаюсь в опеке! Вытаскивают тебя чуть свет из постели, и пожалуйста — «Я отвечаю»! Может быть, вы все-таки проявите учтивость и объясните мне наконец, зачем меня пригласили сюда?

Инспектор сдержанно усмехнулся:

— Прежде всего, мне кажется, неплохо было бы взять себя в руки. Хозяин дома, очевидно, предложит вам сесть…

— Я могу в этом доме сесть где и когда захочу! А что касается моей нервной системы, то она в полнейшем порядке!..

— Анна, веди себя прилично. И сядь, пожалуйста, не маячь перед глазами!

— Но, ради бога, что случилось?

Юлия смерила пришедшую презрительным взглядом (кстати, совсем не вяжущимся с обстоятельствами) и тихо, но твердо сказала:

— Папа умер.

— Боже мой, твой отец! Почему ты мне сразу не сказала, Юлия? Ну что вы за люди!..

— Товарищ инспектор, — снова вмешался Любен, — будет лучше, если она уйдет! Вы же видите…

Женщина сделала несколько нерешительных шагов к двери.

— Действительно… Прошу вас, извините меня…

— Очень сожалею, но отпустить вас не могу. По крайней мере сейчас. У меня есть к вам несколько вопросов…

— Понимаю… — покорно согласилась женщина.

— Лучше будет, если вы сядете.

— Уже села. Боже мой, действительно невозможно поверить! Я ведь видела его вчера вечером. Мы были здесь с одним… приятелем… Просто не могу представить себе…

Из спальни вышел фотограф.

— Ну что, закончили там? — Нервный тон инспектора порядком удивил меня. — Вы больше мне не понадобитесь, можете быть свободны! — резко заявил он, с явным нетерпением ожидая, когда наконец смущенный и сбитый с толку фотограф, пятясь, покинет холл. Прошло несколько секунд, пока инспектор успокоился и смог продолжать.

— Вы говорите, что вечером были тут. Не помните — до которого часа?

— Точно не помню. Но мы ушли рано, я должна была попасть вовремя на работу — я дежурила в типографии…

— Вы работаете в типографии?

— Да… то есть нет — в газете. Я журналистка.

— Ночные дежурства — довольно неприятная вещь. Знаю по собственному опыту.

— Рада, что мы с вами почти коллеги… в этом смысле…

— А после дежурства вы пошли домой? Извините за нескромный вопрос…

— Пожалуйста, пожалуйста. Я отправилась домой и тут же легла спать. Меня разбудил вот этот товарищ, — она со скрытой злостью кивнула в сторону вошедшего в этот момент оперативника.

— Так что почти не спала и поэтому так раздражена. Еще раз прошу меня извинить…

— Ты свободен, Монев! — Инспектор подождал, пока оперативник, четко отдав честь и повернувшись кругом, не вышел из холла. Но теперь и голос, и лицо его излучали терпение и доброту. Проводив глазами своего подчиненного, он как бы невзначай взял со стола смятую газету и стал просматривать ее.

— Вот здесь есть статья, подписанная «А. Игнатова»… — промолвил он ничего не значащим тоном. — Это вы — А. Игнатова?

— Да, я Анна Игнатова.

— Это как будто ваша газета?

— Да, моя… то есть газета, в которой я работаю. В этом номере есть моя статья — «У истоков песен и танцев».

— Она вечером вспомнила о статье, — быстро вставил Любен, — поэтому рано утром, по дороге домой, я купил газету…

— Ничего особенного в ней нет, я писала на скорую руку. Вы ведь знаете, как мы, журналисты, всегда заняты…

— Меня начала выводить из себя болтливость этой дамы. Она готова трещать обо всем, — подумал я с неприязнью. И тут мне пришла в голову другая мысль: а может быть, она хочет в потоке слов скрыть истину?

Я взглянул на инспектора. Тот будто прочел мои мысли и незаметно подмигнул мне.

— Да-да… Это очень хорошо, — вдруг промолвил он.

Ни я, ни, очевидно, остальные находившиеся в холле, не поняли, что именно он хотел сказать. Но это его ничуть не смутило. Он опустил руку в карман пиджака, вынул маленький пистолет и извлек оттуда барабан. Все мы с удивлением смотрели на «игрушку». Спокойно взяв пистолет в правую руку, он попытался приставить его к левому виску.

Наконец-то в эти краткие мгновения я смог рассмотреть инспектора повнимательнее. Лицо у него было вполне обыкновенное, как бы отвечающее его стремлению не отличаться от окружающих. Но все на этом «вполне обыкновенном» лице: волевой гладко выбритый подбородок, твердая линия рта, лоб и глаза, с первого взгляда выдававшие спокойствие и глубину мысли, — очень гармонично соединялось в одно целое. Взглянув еще более пристально в лицо Пирину, я с удивлением увидел, что глаза его почему-то смеются.

— Извините за мой странный вид, — проговорил он, не отнимая дуло от виска, — но меня посетила одна мысль… Как вы думаете, мог человек покончить с собой таким образом? Или так, — он быстро переложил пистолет в левую руку и снова приставил его к левому виску, — удобнее? Что скажете?

Неожиданно вперед выступил Любен:

— Ну, если он левша…

— Юлия, ваш отец был левша?

За нее снова поспешил ответить Любен:

— Да, потому что…

— Я вас не спрашиваю.

— Да… — как-то испуганно сказала Юлия.

— И после того, как ваш отец выстрелил себе в левый висок, он успел переложить пистолет из левой руки в правую и укрыться одеялом…

Телефонный звонок прервал речь Пирина. Он подчеркнуто театральным жестом опустил курок пистолета и взял трубку правой рукой.

— Да, слушаю!

Он слушал довольно долго. Не только я, но и все остальные почувствовали, как длинна эта пауза, все мы с нетерпением ждали хоть слова от инспектора в ответ на то, что ему «там» говорили. Но он так же молча положил трубку на рычаг и в упор посмотрел на Юлию (теперь я увидел, что глаза у него светло-синие). Он смотрел на нее долго, не отрываясь.

— Нет! Это неправда! — вдруг закричала она. — Если это так, значит, он не покончил с собой! Не может быть! Не может быть!! Не может быть!!!

Она как подкошенная упала в кресло. Анна и Любен захлопотали над ней.

— Юлия, милая, что с тобой? — успокаивала ее Анна.

— Это исключено! Очнись, посмотри на меня! — вторил ей Любен.

Анна прервала его:

— Товарищ инспектор, вызовите врача, пожалуйста…

Но не успела она закончить фразу, как Юлия резко вскочила с кресла.

— Убирайтесь! Убирайтесь отсюда оба!

— Но это не так, поверь мне, это невозможно…

Любен пытался усадить ее обратно в кресло. Тогда Пирин подошел и легким движением руки отстранил и его, и Анну.

— Она права. Я попросил бы супруга и журналистку выйти на некоторое время. Извините, но это необходимо.

Оскорбленные, они вышли в комнату молодых. Я тоже встал с кресла, решив, что слова инспектора относятся и ко мне.

— Нет-нет, вы оставайтесь! — с еле заметной улыбкой остановил меня Пирин. — И давайте все сядем. Вам уже лучше, верно? — обратился он к Юлии. — Это видно. А теперь успокойтесь совсем и расскажите мне медленно и подробно обо всем, что произошло вечером. Так, как вы помните, без комментариев. Мы слушаем вас!

Она несколько раз провела языком по пересохшим губам, вытерла глаза, с инстинктивным кокетством поправила свои прекрасные волосы и глубоко вздохнула. Мне вдруг показалось, что ее нынешнее хладнокровие — сущность, а горе и слезы, которые она лила совсем недавно, — поза. Уж не она ли убила отца? Нет, разумеется, нет, это абсолютно исключено. Такое можно допустить лишь теоретически… Я почувствовал, как невольно заражаюсь увлеченностью инспектора разными умозрительными теориями и гипотезами. Тем временем Юлия начала свой рассказ.

— У нас были гости… Любен вдруг решил отпраздновать отъезд брата. Он пригласил и Анну…

— Вы собрались здесь?

— Нет, в нашей комнате.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Я не очень люблю, когда… вдруг нагрянут гости, но что поделаешь… Он никогда не спрашивает моего согласия…

— Даже когда зовет гостей?

— Да. Поэтому я постаралась остаться здесь, в холле, и продолжала печатать на машинке — у меня была срочная работа. Но Любен потащил меня в нашу комнату. Анна танцевала со Слави — это брат мужа. А Любен изрядно выпил и все звал меня танцевать, хотя после нашей свадьбы ни разу не делал этого…

— И вы отказались?

— Да. Тогда он поднял тост за предстоящий вояж, как он выразился, своего милого братишки. Слави расчувствовался и провозгласил ответный тост за Амстердам, но муж поправил его — в том смысле, что он едет учиться в Бельгию, а не в Голландию.

— Именно учиться?

— Да. Анна сказала, что очень жалеет нашего «папочку», потому что Слави просадит его денежки. Или что-то в этом духе. А Слави ответил ей: она так говорит, потому что завидует ему. Тогда братья повздорили. Обычная пьяная ссора…

— А поточнее?

— Вряд ли это имеет отношение к несчастью…

— Юлия, вы должны рассказать подробно обо всем.

— Но это не имеет ничего общего…

— Это нужно для того, чтобы установить истину.

— Какую истину?

— Вы меня допрашиваете или я вас?

— Ох, простите. Но, может быть, вы подозреваете…

— Да, да, подозреваю! Пока не найду виновного, я сомневаюсь во всем и во всех!

— Может быть, вы собираетесь арестовать меня?

— Может быть!

— Но вы с ума сошли! Зачем мне убивать своего отца?!

— Не знаю. Докажите, что не вы убили его.

— Но ведь он покончил жизнь самоубийством…

— А зачем, почему он это сделал? Скажите!

— Не знаю…

— Тогда рассказывайте все подряд, не пропуская ни одной мелочи! Из-за чего поссорились братья?

— Из-за чего?… Слави танцевал с Анной, хотел поцеловать ее, а потом сказал, что, если она его не поцелует, он не женится на ней, когда вернется. Во всем этом было столько лжи… Мне стало так противно, что я не могла больше оставаться с ними и решила вернуться в холл, поработать еще немного. И в это время появились папа и мама — видимо, их разбудил шум.

— Они вошли в холл?

— Да. Мама сразу накинулась на меня с обычными обвинениями, а папа, как всегда, занял позицию миротворца, а это еще больше взбесило маму. Вообще в последнее время нервы у нее совсем сдали. Она стала призывать отца «спасти» меня и немедленно выгнать моего мужа из дома.

— Ого!

— Тогда и я раскричалась, о чем теперь очень сожалею. Я была груба с ними. Я сказала им, чтобы они наконец оставили нас в покое и дали нам жить так, как мы хотим. «Жить?! И это ты называешь жизнью? — мама кричала так, что ее слышал, наверное, весь дом. — Ты же совершенно не понимаешь, какой жизнью ты живешь… и кто с тобой рядом!» Тогда бедный папа опять вмешался, попытался успокоить маму: мы ведь не одни… в доме посторонние люди… «Да, именно посторонние! — кричала мама. — Я вас предупреждала — и тебя, и ее! Я была против этого брака, вспомните! А если, дочка, они тебе так нравятся, почему ты здесь, а не с ними?» Папа, бедняжка, опять попытался «усмирить страсти» и сказал, что мы молоды и все еще наладится, что маме вредно волноваться, а то снова поднимется давление. И в это время, как на грех, в нашей комнате все трое очень громко расхохотались — и с мамой просто сделалась истерика…

— Выходит, она не выносит вашего супруга?

— Есть такое… Тяжело признаться в этом, но и я в последнее время чувствую то же самое. Я попросила их уйти в свою комнату. Теперь вспоминаю, что в ответ на мои слова мама несколько раз повторила: «Скоро мы уйдем туда, откуда нет возврата», а папа горько усмехнулся… Как только они ушли, появился мой супруг и стал тащить меня обратно…

— И вы не согласились вернуться?

— Я не могла видеть, как они оба лижутся с Анной.

— Скажите, Юлия, она…

— Да, она любовница моего мужа, а может, теперь и его братишки…

— И вы говорите об этом так спокойно?

— А меня это почти перестало волновать, только очень противно… Муж уверял, что Анна влюблена в брата… Я не хотела идти к ним, но тут вышел Слави и тоже стал приставать ко мне с нежностями, говорил, что без меня вино им показалось совсем невкусным. Тут, слово за слово, почему-то Любен разозлился и ударил брата…

— В шутку?

— Совсем не в шутку. Вдруг дверь в комнату родителей снова распахнулась и они почти вбежали в холл. У мамы в руках была бумага, которой она размахивала с каким-то странным торжеством. Это был наш «договор».

— Что за «договор»? — быстро спросил Пирин.

— Вам трудно будет это понять… — задумчиво ответила Юлия. — Я упрекнула маму, что она рылась в моих бумагах, ведь это личный документ, кроме того, — я так и сказала родителям — все это сущие глупости. Однако Любен не только разрешил, но даже велел ей прочесть этот «договор». Мы составили его, когда только-только поженились. Насколько я помню, там были такие пункты: первое — быть независимыми друг от друга, второе — быть вместе только два вечера в неделю, третье — я не должна звонить ему на работу и ходить туда, четвертое — я должна класть свои гонорары на сберегательную книжку мужа, чтобы построить кооператив…

— Продолжайте, продолжайте!

— Ну… и последний пункт был таким: «Когда мы переедем в свою квартиру, оба прервем связи с родителями»…

— И вы подписали этот «документ»?

Юлия опустила голову.

— Он терпеть не мог ваших родителей, да?

— Разве такое только в нашей семье?

— Значит, у него были серьезные причины посягнуть на жизнь вашего отца, не правда ли?

— Он сильно ненавидит мать…

— И вы терпите все это? От большой любви, что ли?

— Нет давно никакой любви. Но что же делать?… Да, ну так вот… Любен сказал, что это все шутка, а отец ужасно возмутился: как я могла подписать этот «грязный клочок бумаги» — это были его слова. Атмосфера снова накалилась до предела. И когда мама и папа опять ушли в свою комнату…

— Бедные ваши родители…

— Я прошу вас, товарищ инспектор, избавить меня от подобного высказывания. Мне и так бесконечно тяжело…

— Я не заметил этого!

Меня крайне удивила откровенно резкая реплика Пирина. Кажется, он вышел за пределы своих служебных обязанностей.

Можем ли мы узнать, каковы действительные отношения в семье, пока не случится катастрофа, которая обнажит ложь, нередко скрытую за учтивой вежливостью участников «игры»? Не прошло и получаса, как мы переступили порог этого дома, а у меня появилось такое ощущение, словно мы здесь уже давно, не меньше недели, и перед нами открылись обиды, унижения, злоба и ненависть, царящие в этой семье. И я наконец-то понял, в чем суть метода инспектора Пирина Йонкова, впрочем, окончательно я понял гораздо позже и не без его подсказок. Не знаю, всегда ли он поступает так, но сейчас он поставил участников драмы в такое положение, когда они сами должны были «раскрыться». Расставил «капканы», устроил «западню» — и ждет. Слегка подталкивая всех своими «наводящими» вопросами, которые задает иногда почти в шутку, иногда доверительно и даже задушевно, Пирин вынуждает их продвигаться к истине, о которой одни совсем не подозревают, а другие скрывают ее, чтобы избежать наказания…

— В общем, мама не выдержала. Любен был уже изрядно пьян, а в такие моменты он становится особенно наглым…

— Наглым?

— А разве сейчас, в вашем присутствии, он вел себя иначе?

— Да, вы правы. Ну и дальше?

— Дальше? Мама, как я уже сказала, не выдержала и выбежала с криком, что не вернется сюда, пока здесь находится мой супруг.

— Среди ночи?

Юлия снова беспомощно и пристыженно опустила голову. И зачем Пирин все время укоряет ее? Что она могла сделать?

— Папа очень разволновался, не случится ли с ней чего плохого. Любен продолжал пьяным голосом произносить издевательские речи. А я уже привыкла ко всему и даже не очень тревожилась.

— Куда она обычно уходила?

— К моей тетке — ее сестре. Любен кричал, что она готова его в ложке воды утопить… Он, кстати, прав — она нас совсем не понимает…

— И я совсем не понимаю! — прервал ее Пирин. — По-моему выходит, что мать и отец для вас ничего не значат?

Ну, уж это чересчур! Все-таки он не судья, а всего-навсего человек, который должен докопаться до истины. В душе у меня шевельнулось не очень доброе чувство к нему. Но когда я с ненавистью посмотрел на Пирина, мне показалось, что он снова еле заметно подмигнул мне. Я подумал: может, это тоже часть его метода, способ заставить их быстрее «раскрыться»?

— Вскоре после ухода мамы Любен вернулся к гостям, и отец спросил меня, до каких пор все это будет продолжаться. Он был ужасно расстроен. Сказал даже, что наша жизнь — хорошая или плохая — впереди, а его и мамина прожита. А ведь он всегда был оптимистом…

— Именно так он сказал?

— Да. И добавил, что дальше так продолжаться не может. Я была в душе согласна с ним, но промолчала…

— Почему?

— Не знаю… Потом он еще сказал, что боится, как бы мы с мужем не стали врагами. Спросил, как и чем мне помочь. Меня все это очень поразило, особенно одна его фраза — что он «воевал со своими» и знает, как это тяжело.

— Значит, не он, а мама была более активным врагом вашего мужа?

— Да.

— А почему тогда он поднял руку на отца?

— Кто, кто поднял руку?…

— Это вы мне должны сказать!

— Я не… не понимаю вас.

— Это не имеет значения. Продолжайте.

Напор со стороны инспектора был столь силен, что Юлия покорно заговорила вновь:

— Не помню, почему мы затронули эту тему, но я сказала отцу, что мы с Любеном очень любили друг друга перед свадьбой и после, даже сейчас, несмотря ни на что, любовь не угасла… Но вдруг отец впервые за все время — он никогда не вмешивался в наши отношения — резко сказал, что, по его мнению, Любен не любил и не любит меня!.. Я только и могла возразить, что, может быть, когда мы отделимся от них, все еще придет в норму… А отец опять резко ответил, что, когда мы отделимся, я увижу наконец истинное лицо моего мужа!..

— Именно так он выразился?

— Да… А я сказала, что Любен не хуже и не лучше других… И я не хочу разводиться… Хочу еще попытаться что-то наладить… Папа, правда, бросил мне: «Вы плюете друг другу в лицо и при этом сохраняете спокойствие». А они с мамой покоя не имеют. Что же было дальше?… Ах, да, Анна заявила, что она сегодня ночью дежурит в типографии, и исчезла со Слави. Любен их не задерживал.

— А где был ваш отец?

— Он снова ушел в свою комнату. Тогда Любен стал приставать ко мне с «нежностями». Он всегда так: напьется, потом извиняется, нахамит — и просит прощения… Магнитофон орал. Любен полез целоваться, сказал, что порвет с Анной… Я честно ответила ему, что не хотела бы его терять. Попросила убавить громкость, потому что папа, наверное, уже лег, а он нарочно вывернул звук на всю катушку. Вот такой он. Я рванулась к магнитофону, он меня не пустил, обнял, началась борьба. Я хотела что-то сказать, он закрыл мне рот рукой… Ив этот момент опять появился отец. Это выглядело не очень тактично, но я его поняла. Мама в истерике убежала к сестре, мы мешаем ему спать, ссоримся, Анна — он, конечно, догадывался о ее «роли» в нашем семействе и ненавидел ее — приходит в гости, в общем, ад…

— Да. И вы — в эпицентре!

— Отец не понял, что происходит, я не виню его… Наверное, он подумал, что Любен хочет меня задушить, и набросился на него, стал кричать: «Ты забыл, где ты находишься!» — и отвесил ему такую оплеуху… Любен даже зашатался от удара.

— Ого!

— Вот… А я вдруг, сама не знаю почему, начала хохотать. Любен, придя в себя, почему-то поволок меня танцевать, не удержался на ногах, и мы оба опрокинулись на тахту. Папа был, наверно, возмущен этим зрелищем и опять закричал: «Я не позволю оскорблять мою дочь!», потом задохнулся и прошептал — я плохо слышала — что-то вроде «кончено».

— Что кончено?

— Я думаю, он собирался как-то положить конец всем сварам… Мне казалось, что папа немного переборщил, и я спросила его — я имела на это право: «Что означают твои слова?» А он ответил: «Не вмешивайся!» — и велел немедленно привести домой маму.

— И вы пошли?

— Да, потому что я тоже очень беспокоилась.

— Я уже понял, как вы «беспокоились»!

Ах, этот инспектор! Куда ведет его игра?

— Ваш супруг остался наедине с отцом, не так ли?

— Да.

И вы полагаете, что он — пьяный, обиженный, униженный, получивший от тестя затрещину и т. д. и т. п. — не подумал о мщении, о том, чтобы рассчитаться с обидчиком, с одним из двух людей, стоящих у него на дороге?

— Он слишком труслив, чтобы на это решиться.

— Ах, как часто мы не знаем, не понимаем даже самых близких нам людей!..

— Но неужели вы думаете?… Нет, это абсурд!

— Однако отец мертв. Кто-то же должен был «помочь» ему умереть…

— Но ведь отец застрелился!..

— Из-за чего? Такие люди, как ваш отец, не стреляются за здорово живешь. А если все-таки мы убедимся в том, что это самоубийство, знаете, кто окажется виновным в его смерти?

— Я… — тихо сказала Юлия. И заплакала — по-детски, горестно и безнадежно.

— Идите в свою комнату и подождите там. И скажите вашему супругу — пусть придет сюда. Да, а ваша мама была у сестры?

— Нет.

— А что было, когда вы вернулись от тети?

— Любен сказал, что папа лег спать. Это прозвучало так естественно…

— Разумеется, вполне естественно…

Юлия вышла.

— Черт знает что!..

— Это вы мне говорите, инспектор?

— Нет, себе! Кто-то все время старается запутать нас, будто мы какие-то идиоты!..

— Разве?

— А вы не видите?

— Кто же это?

— Сию минуту он выскочит из коробочки и закричит: «Я-а-а…»

— Нечего подтрунивать надо мной.

— Не обижайтесь. Все равно я рад: даже если обстоятельства сложатся неблагоприятно для меня, пьеса будет!

— Да, вы правы, я до сих пор что-то не слыхал о комедиях-детективах. Убийства и самоубийства материя весьма невеселая…

В дверь позвонили, и вскоре в холл вошел высокий франтовато одетый молодой человек, обвел нас всех нахальным взглядом и, подбоче-нясь, остановился.

— Если не ошибаюсь, вы — «братишка»? — спросил Пирин.

— Так точно, я — «братишка»!

— Прошу, проходите, располагайтесь.

— Благодарю вас, вы очень любезны.

— Почему бы мне не быть с вами любезным? А кстати, что это у вас на лбу?

— А, ерунда! Вечером пристали два пьяных сопляка, слегка сцепились…

— Небось требовали у вас денег?

— А как же! Я им еще «на чай» дал!

— Прекрасно, я тоже обычно даю чаевы?…

— Не кажется ли вам, товарищ инспектор, что вы взяли не совсем подходящий тон? — вмешался Любен. В голосе его звучали плохо скрытые злость и ехидство.

— Извините, я несколько увлекся. Итак, — обратился инспектор к Любену, — сразу же после возвращения вашей жены от тети вы исчезли из дома, верно?

— Верно. Юлия тут же ушла снова — она отправилась к двоюродным братьям в надежде найти мать там, а мне нужно было пойти…

— В бар отеля «Балкан», вы уже говорили. Нo я не понял — почему нужно было, что заставляло вас пойти туда? Хотя, конечно, после семейного скандала вам захотелось развеяться, и вы оказались у Данчо — так, кажется, его зовут?

— У вас хорошая память.

— Следователь с плохой памятью — все равно что певец без голоса. Но вернемся слегка назад, а то мы, пожалуй, слишком пришпорили коня. Значит, ваша жена отправилась разыскивать мать, а вы остались с ее отцом наедине. Что же было дальше?

— Ну, он велел мне сесть. Я сказал: «Слушаю, товарищ командир!» — и сел.

— При чем тут «командир»?

— Я так называл его иногда. В шутку. Он ведь был когда-то командиром партизанского отряда.

— Что же здесь смешного?

— Да, вы правы, обстановка не располагала к шуткам, но у меня не всегда хватает такта… Он извинился за пощечину — ему показалось, что я на его глазах поднял руку на Юлию. Я сказал, что это ошибка, недоразумение. Юлия скоро придет и подтвердит, что я говорю правду. Он задумался: «Может быть, я ошибся… Мне хотелось спать, я был зол… У злости и страха глаза велики…»А потом стал объяснять, что именно его так разволновало: «Ваши отношения, состояние матери Юлии, и я не совсем здоров…» На самом деле он был очень здоровым человеком, товарищ инспектор, очень здоровым!

— Ясно. Что еще вы можете вспомнить, чтобы помочь следствию?

— Может быть, это слишком интимная тема, но я всё-таки расскажу… Он признался, что, когда я стал бывать в их доме, он полюбил меня. Именно так он сказал. А я ответил: «Ты остыл ко мне, потому что я не выказываю ежечасно преклонения перед твоей личностью и твоим героическим прошлым. У меня на это нет времени, и я не чувствую в этом необходимости…»

Он: «А мне и не нужно этого. Мы не любовники, чтобы уверять друг друга во взаимности, я еще не выжил из ума. Самое горячее мое желание — чтобы вы были счастливы…»

Я: «А почему ты думаешь, что это не так?»

Он: «Будем говорить откровенно. Что нужно здесь этой женщине?»

Я сказал ему, что Анна приходит ради брата.

«Братишка» продолжал нагло сверкать зубами и вдруг вставил:

— Да, она ради меня приходит! Если между ними что и было, то давно кончилось. Сейчас она приходит только ради меня.

Любен с неприязнью посмотрел на него и продолжал:

— Потом он потребовал, чтобы я поклялся, что не совершу какой-нибудь глупости из-за нее и не брошу его дочь. Чтобы я, если захочу, встречался с Анной в другом месте, но в дом ее не приводил. Я ответил, что мне просто стыдно слушать такие слова. А он — он вынул пистолет и опять стал требовать, чтобы я поклялся, теперь уже под дулом пистолета! Я сказал ему, что он сошел с ума, что его партизанское время давно прошло. И чего он боится? Измены? Так ведь мы устроены по-другому! Никакие ритуалы и фетиши нас не свяжут! И для того ли мы покончили с церковным браком, чтобы клясться под страхом выстрела?! А он все просил меня поклясться, хотя бы ради него. Это меня разозлило окончательно — и тут я сделал ошибку… Мне не надо было ему этого говорить!

— А что вы сказали?

— Ну… я не помню точно, ну, в общем, что он давно уже всего лишь экспонат для музея революционного движения… Мне не следовало говорить так. Он весь побагровел, поднял пистолет — я думал, он хочет выстрелить в меня, а ему просто плохо стало. Он упал в кресло, я подбежал к нему: «Папа! Что с тобой?! Может, доктора вызвать?» А он: «Оставь меня…» Сознания он не терял, без моей помощи встал с кресла и побрел к себе в спальню. Тут пришла Юлия и сразу спросила про отца. Я сказал, что он ушел спать. Это правда…

— Возможно, все так и было. Значит, вы подумали, что отец направил пистолет на вас? Вы утверждаете, что у него было намерение убить вас?

— Нет… Сейчас я не уверен в этом, но тогда, в той обстановке мне определенно показалось, что он хочет выстрелить в меня. И в этот момент ему стало дурно… Нет, знаете, он был неплохим человеком. Он страдал манией неоцененности — ему казалось, что жизнь его прошла, он уже стар, а вершин все-таки не достиг и о нем забыли… Сейчас я понимаю, что был с ним груб, ведь он больной человек…

— Нервы?

— Очевидно.

В этот момент в холл неожиданно вбежала Юлия, она услышала последние слова мужа и закричала:

— Неправда! Неправда все это!

— Не волнуйтесь… — попытался успокоить ее Пирин. — Ваш супруг сам себе противоречит. Всего десять минут назад он заявил нам, что ваш отец был здоровым человеком, очень здоровым.

— Но, Юлия, ты ведь сама мне говорила…

— Мой отец не был болен, и нервы у него были крепкие. Любен очень хорошо это знает!

— Юлия, пожалуйста, не перебивайте нас, вы мешаете нам и себе…

— Любен, зачем ты говоришь так, зачем выдумываешь? Зачем меня с ума сводишь? Зачем клевещешь?

Зазвонил телефон. Инспектор, как коршун, бросился к трубке.

— Слушаю! Что? Какой цветочный магазин? Нет тут никаких тюльпанов!..

Он с такой злостью швырнул трубку на рычаг, что я забеспокоился, не сломал ли он телефон. Но в ту же секунду снова раздался телефонный звонок.

— Слушаю! Да, это я. Иду. Вы пойдете со мной, — бросил он мне повелительным тоном, на этот раз спокойно положив трубку. — А все обитатели этого дома останутся здесь до нашего возвращения!

— Скажите прямо, что мы арестованы! — грубо прервал его Любен.

Инспектор внимательно посмотрел на него.

— Прошу вас правильно понять меня, — произнес Пирин Йонков своим обычным тоном. — Это делается прежде всего в ваших интересах. Кроме того, нам всегда не мешает немного отдохнуть. — Взглянув на меня, он снова едва заметно подмигнул, «заговорщик»… Я понял, что ему хочется поговорить, услышать мои соображения, поделиться своими, — видимо, решил, что для этого наступило время.

Мы вышли на лестничную площадку. Там стояли два милиционера — капитан и сержант. Они о чем-то пошептались с инспектором, затем капитан вошел в квартиру и закрыл за собой дверь, а сержант снова встал у двери с наружной стороны. Не вызывало сомнений, что находившиеся внутри задержаны.

На улицах было более оживленно, чем в тот предутренний час, когда мы впервые переступили порог этого дома. Я снова убедился в относительности чувства времени. Мне казалось, что мы провели здесь по меньшей мере несколько дней. История была такой запутанной (и продолжала запутываться дальше), что я искренне обрадовался возможности отдохнуть. А как восприняли эту «паузу» задержанные? Ведь среди них должен быть и убийца — если это убийство… Мне очень хотелось сейчас же обо всем расспросить инспектора, но я не посмел. Хорошо, если он сам заговорит со мной, а если нет — что делать? Нужно примириться с ролью пассивного наблюдателя. К счастью, инспектору тоже хотелось поговорить.

— Ну как, интересно?

— Невероятно интересно!

— Пьеса будет!

— Она уже есть!

— Я так и думал.

— Плохо только, что еще не ясен конец…

— Неужели не ясен?

— Увы, нет. А вам?

— Мне он был ясен с самого начала, с момента «поднятия занавеса».

— А… а может быть, вы скажете мне…

— Ни в коем случае! Поскольку вы не догадались сразу, будет лучше, если вы узнаете о нем так же, как ваши будущие зрители, в финале. А сейчас — антракт!

— Вы считаете, что в пьесе здесь должен наступить перерыв?

— Мне кажется, что композиция именно так и складывается.

— Как? И вы думали о композиции?

— Э, нет, просто сейчас мы, похоже, находимся в середине следствия.

— Похоже?

— Ну, как вам сказать? Все-таки это живые люди, всегда возможны неожиданности…

— Живые… и один мертвый.

Меня удивил быстрый взгляд инспектора, брошенный на меня, в нем таилась какая-то странная усмешка.

— Да, к сожалению. Но порой мертвые оказываются живее живых. Так что, даже зная конец, я оставляю известный резерв для невероятного…

Инспектор сделал несколько шагов молча.

— Вы одобряете мой метод? — вдруг, резко повернувшись ко мне, спросил он.

— Ваш метод?

— Но как же вы будете писать пьесу, если до сих пор не уловили самого важного — метода расследования?

— А разве есть действительно разные методы? Разве это не литературная выдумка?

— Ничуть. Конечно, есть! Десять человек ведут машину, играют в шахматы, пишут пьесы, то есть делают одно и то же дело, и все по-разному, у каждого свой метод! Вы ведь наверняка знаете о методе знаменитого Шерлока Холмса?

— Разумеется! В юности я прочел всего Конан Дойла — от корки до корки, все детективы моего любимого Эдгара По, романы Агаты Кристи, Герберта Уэллса…

— И каков же был метод Холмса?

— По-моему, он назывался дедуктивным… Дедуктивный метод мышления и логический синтез. Он раскрывал преступления путем логических построений, размышлений, рассуждений, производил всякого рода химические и другие анализы на уровне науки его времени… Верно?

— Вот это здорово! Вы меня просто удивили — ответ весьма точный!

— Все очень просто. Я знал, что мне предстоит встреча с вами, и снова многое перечитал. В общем, подготовился…

— Один-ноль в вашу пользу! Так каков же мой метод?

— Он, очевидно, отличается от метода Холмса?

— Ну, как сказать. Есть кое-что общее. В принципе как бы ни писали авторы детективов, они непременно что-то заимствуют у создателей жанра, а это, бесспорно, Эдгар По и Конан Дойл. Итак, повторяю свой вопрос: в чем состоит мой метод?

— В чем, в чем… Не знаю. Один-один.

— Знаю, что не знаете. Так вот, мой метод — это капкан, западня.

— А что это значит?

— Это очень забавный метод. И кстати, чрезвычайно пригодный для создания пьес. Его часто использует Агата Кристи.

— Ах, вот что… Да, я несколько раз смотрел «Мышеловку».

— При всем том гарантирую, что ваша пьеса будет выглядеть совершенно иначе.

— Надеюсь…

— Так вот, суть моего метода расследования — разумеется, когда попадается интересный, запутанный, трудный случай, — заключается в том, что я вроде бы не веду следствие, а только ставлю капкан для возможных убийц или лиц, совершивших другое тяжкое преступление. Таким образом я заставляю их самих вести расследование собственных преступлений.

— Весьма остроумно! А сейчас… уже поставлен капкан?

— Само собой! Разве вы его не видите?

— Нет.

— А я думал, вы все поняли и увидели этот капкан, который я тщательно закамуфлировал, и теперь жду, когда виновный угодит в него…

— Вы уже знаете, кто он?

— Почти.

— А он?

— Думаю, тоже догадывается, что я его подозреваю.

— «Его» или «ее»?

— Ну-ка без мелких хитростей! И, пожалуйста, соблюдайте правила игры!

— Прошу прощения.

— Так и быть, прощаю. Однако теперь надо сделать ряд чрезвычайно важных дел — собственно, ради этого я и прервал допрос…

— А я-то думал, что вы сделали перерыв ради меня и ради пьесы. Выходит, вы и для меня вырыли яму, в которую я угодил…

— Ну что вы. А если серьезно, то виновный, заметив «капкан», может попытаться бежать. В таком случае мы должны ему помешать.

— Разве есть опасность побега?

— Несомненно! Наш виновный ужасный наглец.

— А вы не преувеличиваете? Не заговорил ли в вас профессиональный инстинкт гончей, если можно так выразиться?

— Наоборот, я считаю, что в данном случае веду себя чересчур доверчиво. Впрочем, это тоже одна из сторон моего метода…

— Любопытно, кто, по-вашему, способен скорее терять совесть — мужчины или женщины?

— Женщины, если дойдут до предела отчаяния и страха.

— А кто из наших подопечных находится у этого предела?

— Все! Или почти все. Как вы предполагаете строить пьесу?

— Буду, по примеру Шерлока Холмса, шаг за шагом придерживаться фактов. Большинство реплик я запомнил и дословно «перепишу».

— Очень хорошо!

— Кроме того, логика композиции подсказывает, что некоторые показания нужно дать не в форме прямой речи — рассказа. Их нужно сыграть. Событие, о котором пойдет речь, можно подать в виде воспоминаний, реминисценций и так далее. Пусть артисты, в том числе и тот, кто будет играть подозреваемого, покажут нам, как именно все это происходило. И еще. Может быть, некоторые события надо осветить с разных точек зрения — чтобы мы увидели их так, как нам хотят представить их разные «действующие лица», когда они пытаются убедить нас в чем-то, навязать свой взгляд на вещи…

— Значит, я так понимаю, некоторые из них будут заведомо лгать…

— Да, особенно вначале.

— Ладно! Все правильно! А теперь пошли в управление и посмотрим, какие сведения собрали для нас мои ребята.

— Сведения!

— Разумеется. Следствие всегда ведется по нескольким линиям. Я должен знать как можно больше о людях, которых допрашивают.

— Чтобы иметь преимущества перед ними — больше карт в игре?

— Именно! Кроме того, надо отдать распоряжение немедленно блокировать все «выходы» — аэродромы, вокзалы, шоссе, пограничные пункты…

— Вы предполагаете, что положение настолько серьезно?

— Очень серьезно. Совершено убийство. И у меня есть все основания предполагать, что бегство подготовлено давно.

— «Братишка», который собрался уезжать, да?

— Пусть это будет ваша версия. Вообще вам и вашей пьесе очень повезло: мы встретились не со слабыми людьми. А у действующих лиц художественных произведений должны быть сильные характеры.

— А у инспектора? У него тоже должен быть сильный характер?

— Безусловно! Слабый человек не может быть следователем, или, по терминологии Конан Дойла, детективом. Обычно, чтобы стать чем-то или кем-то, даже «образцовым» преступником, человек должен обладать характером, уметь действовать последовательно, быть, если хотите, фанатиком. Кто, по-вашему, подходит под такое определение среди наших героев?

— Кто? Дайте подумать… Имеются в виду и положительные герои?

— Конечно.

— Так… Отец, мать, особенно Любен, «братишка»…

— А Анна? Почему вы про нее забыли?

— А что вы думаете о Юлии?

— Я думаю вот что: если за первым последует второе убийство, то жертвой может стать Юлия…

— Жертвой? Юлия? Тогда зачем же вы оставили ее среди них?!

— Ну, я надеюсь, до этого не дойдет, а кроме того, это тоже капкан, дорогой автор! Капкан…

Было около двенадцати, когда мы уходили, приближалось время обеда. Пересекая бульвар Витоши, инспектор вдруг «сообразил», что здесь поблизости находится столовая их ведомства, и предложил мне зайти с ним туда.

— Вряд ли нам будет до еды, когда вернемся, — пояснил он. — Кроме того, события могут принять такой трагический оборот, что даже двое здоровых мужиков, вроде нас, лишатся аппетита.

Мне хотелось напомнить ему, что «задержанные» тоже голодны, но я прикусил язык, подумав, что в такой квартире наверняка постепенно готовят вкусную еду и запасов там достаточно. Правда, сейчас вряд ли они вспомнят о еде…

Нам принесли суп, жареное мясо с салатом и десерт. Пирин ел с видимым удовольствием, это раздражало, но он и меня заставил взять все три блюда и съесть их. В довершение нам принесли чудесное холодное пиво, а потом кофе. Похоже, Пирин пользовался расположением официанток. И тут за кофе я понял, что он нарочно медлит, что это тоже деталь его метода. Hepвы у этих людей натянуты до предела. Если он заставит их еще немного поволноваться, это совсем не повредит следствию…

Милиционер, стоявший на лестничной площадке у дверей квартиры, козырнул инспектору. Я тоже поднял руку в военном приветствии, так как уже чувствовал себя «должностным лицом», посвященным в тайны, которые другие не знают. Мы вошли в небольшую темную прихожую и сразу же почувствовали напряженную атмосферу в холле: там все мгновенно затихли. Мы отсутствовали гораздо больше, чем было необходимо, — это явно взвинтило наших «подопечных».

Когда мы вошли в холл, все сидели вокруг большого орехового стола. Конечно, мы прервали весьма «горячие» прения, и не успели переступить порог, как на нас, словно тигрица, набросилась Юлия:

— Я не могу больше сидеть здесь и ждать! Пустите меня к отцу! Мое место сейчас возле него!

— Но, Юлия, ты же знаешь, что он… — пытаясь быть сдержанным, проговорил Любен.

— Нет! Нет! Этого не может быть! Он не погиб во времы Сопротивления, когда был в самой критической ситуации…

— Но сейчас…

Инспектор, прервав их, подошел к Юлии.

— Прошу вас, пройдемте со мной, нам нужно выполнить одну формальность…

Он взял ее под руку и бережно повел в другую комнату. Но тут же обернулся ко мне:

— Пойдемте с нами!

Мы вошли в комнату супругов. Инспектор кивком указал мне на дверь. Я сразу сообразил, что ему нужно: не закрывать ее плотно, встать поближе и постараться услышать, о чем будут говорить оставшиеся. Я так и сделал.

— Загадочная личность — этот… — послышался голос «братишки».

Любен злобно прошипел:

— Ш-ш! Заткнись! «Загадочная»…

Чушь собачья! Банальный ловкач! Подсовывает мне задачки из учебника криминалистики… А ты, Анче[5], понимаешь, о чем я говорю, правда? Видела, как он схватил твою газету? Идиот!

Инспектор задал Юлии несколько ничего не значащих вопросов. Мне стало ясно, что это тоже уловка, часть метода. Через минуту мы вернулись в холл. Еще с порога инспектор обернулся к Слави — «братишке»:

— Вы провожали Игнатову?

— Анну? Да, я.

— До ее квартиры?

— Нет, не до квартиры, до типографии.

— Значит, вы вышли отсюда вместе, не так ли? Когда это было, в котором часу? И постарайтесь ответить как можно точнее.

— В двадцать два ноль-ноль.

— Браво! А теперь вспомните, когда вы были у типографии. Вы ведь сказали, что проводили Анну не до квартиры, а до типографии, верно?

— Да… Ну, наверно, было что-то около половины одиннадцатого или без четверти одиннадцать.

— Так. Примем за основу, что было это в двадцать два тридцать тире двадцать два сорок пять. Ладно. А сейчас, может, расскажете мне, о чем вы беседовали в течение этих тридцати — сорока пяти минут от дома до типографии?

— Ну, о чем могут беседовать молодой мужчина и женщина наедине в этот ясный, не теплый и не холодный…

— Холодный!

— Да, холодный весенний вечер…

— Откуда же мне знать? Со мной давно такого не было, я уже все забыл. Итак?…

— Очень сожалею, но я ничем не могу вам помочь.

— Вот как? Тогда, может быть, я помогу вам? Ну, например, не говорили ли вы о заграничных командировках, а? О Камеди Франсэз, Ла Скала, Фоли Бержер? О Венском лесе? Или о красивых — не теплых и не холодных — весенних вечерах, которые вы проведете на Ривьере, в Майами, на Гавайских островах? Вы, конечно, предпочитаете Ривьеру Золотым Пескам?

— Не понимаю, о чем вы…

— Понимаешь, понимаешь, милый мальчик! Все ты прекрасно понимаешь! Итак, я слушаю. И пожалуйста, без уверток. Никому они не принесут пользы, и тебе — меньше всего.

Слави, по-моему, даже успокоился, перевел дух и с какой-то смешной яростью ринулся на нас:

— Он мне навешал лапшу на уши, что уже ничего общего с ней не имеет! А она как настоящий овод — кусачая, и мне — ведь я ему все-таки брат — нужно было помочь ему. В общем, стать, так сказать, ширмой…

Анна резко вскочила с места:

— Врешь! Все ты врешь! Зачем вы слушаете его? Он же невменяемый!

— Нет, лапочка, я вполне вменяем! И ты не можешь отнять у меня права давать показания!

— Но при этом не забывай, что при даче показаний ложь или вымысел являются преступлением и караются законом!

— У меня нет никаких оснований лгать! И к тому же не такой я идиот…

— Мы слушаем вас, молодой человек!

— С удовольствием продолжаю. Итак, вечер был, как мы уже выяснили, чудесный. Мы приближались к парку Свободы. В небе светили миллионы низких весенних звезд…

— В весеннем небе не могут быть зимние или осенние звезды! — прервала его Анна. — Ты, видно, в школе был не мастак писать сочинения, а еще собираешься чем-то удивить людей!..

— Я удивляю их одной лишь искренностью.

— Это не так сложно для такого кретина, как ты!

— Во, язык журналистки! И все-таки я хотел бы продолжить, товарищ инспектор, можно? Только пусть меня не сбивают!

— Никто вас не будет сбивать. Может быть, вы, — инспектор обернулся ко мне, — может быть, вы запишете точно, по репликам его рассказ? А если нужно, включите этот магнитофончик…

— Нет, какая честь! Не беспокойтесь, я буду говорить медленно, чтобы помочь товарищу…

— Так-так, стенографируйте ложные показания юного маньяка, — с издевкой бросила мне Анна.

— Дорогая, ты просто ставишь себя в смешное положение. Кроме того, мешаешь мне.

— Все это просто невыносимо! Можно меня избавить от необходимости слушать его вздорную болтовню?

— Будет гораздо лучше, если вы внимательно послушаете его и поправите там, где возникнут неточности.

— Но если она все время будет поправлять меня, это нарушит ход моего рассказа!

— Товарищ Игнатова, вмешивайтесь, пожалуйста, только в том случае, если вы обнаружите кричащие противоречия с истиной.

— Постараюсь, товарищ инспектор, — ехидно усмехнулась Анна. Она вполне оправдывала прозвище Овод.

Я спрятался в кусты. Где-то поблизости тихо играл транзистор. Может быть, в телефонной будке — там миловалась какая-то парочка…

— Слави, ты где? — это Анна искала меня. — Перестань дурить! Ну что за шутки! Выходи, хватит устраивать цирк!

«Ку-ку! Ку-ка-ре-ку!» — это я подал голос из-за кустов.

— Хорошо! Тогда ты кукарекай, а я пошла!..

Тут я выскочил и с кудахтаньем накинулся на нее.

— А ну, убери лапки! Ишь ты, какие нежности! Тебе вообще пора идти спать. А утром мы с тобой специально придем сюда, чтобы поиграть в жмурки.

— Очень тебя прошу, без демонстрации! Почему ты все время напоминаешь мне, что ты старше?

— Потому что я действительно старше!

— Но ты же дама! А в этом случае так называемая разница в возрасте не играет никакой роли. Или ничтожную роль… Для меня ты прежде всего женщина, а у женщины нет возраста!

— А ты представляешь себе, который час? Слав, ты очень забавен, но мне все-таки нужно идти…

— Это, наконец, просто невыносимо! Тебе остается сказать мне… Что тебе остается сказать?

— Не сердись.

— Вот-вот! Тебе остается сказать — «не сердись».

— Но ты ведь знаешь, что я сегодня дежурю. Мне давно пора быть в типографии.

— А со мной? Когда ты будешь со мной? Ну пойдем, ну, пожалуйста!..

— В другой раз, Слави…

— Всего-то угол отклонения пятьдесят градусов северной широты, а? И спустим паруса…

— Ты просто прелесть и заслуживаешь поцелуя! — Тут она меня поцеловала. — Эх, если бы ты был хоть немного постарше…

— «В комнатке бедной мы будем совсем одни-и-и!» — это я пропел из какой-то арии.

— Ну пойми, я дежурю!

— Все! У меня совсем другая идея!

— Жениться на мне, что ли?

— Еще интереснее!

— Что-о?

— Давай снимем туфли! И тогда будем «босиком ночью в парке» — есть такой английский фильм…

— Отстань, не трогай меня! Я тебя поцеловала — хватит! И вообще, нет такого фильма.

— Не делай из себя «мисс Гренландию»!

— Мы встретимся в другой раз…

— Другого раза не будет!

— Оставь меня, или я закричу!

— А я закрою тебе рот поцелуем.

И на этот раз я поцеловал ее.

— Однако ты нахал!

— Через нахальство — к успеху! Мне пришла в голову новая идея — пошли в кабинку…

— Слави, в последний раз прошу — оставь меня… иначе я скажу Любену!

— Любену? А что ты ему скажешь?

— Но ведь он тебе брат.

— Ну и что же? Ему можно, а мне нельзя? Я не нуждаюсь в его разрешении!

— Не будь свиньей.

— Слушай, ты что это воображаешь, а? И вообще, сколько еще я буду ширмой, а?

— Какой ширмой? Для кого?

— Для вас, для кого же еще? Все, с этим покончено! Понятно? Не буду я больше таскаться за тобой, чтобы получить фигу под нос!

— А ты как себе представляешь — что я могу с обоими?

— А почему бы и нет? Один раз можешь, другой — нет? В Несербе можешь, а в Софии нет?

— Слушай, малыш, в тебе есть что-то… что-то невероятно гаденькое!

— Меньше, чем в моем старшем братце.

— Ты можешь по крайней мере на минуту вспомнить, что ты хорошо воспитан?

— Ну, постараюсь.

— Тогда пусти!

— Вуаля, пускаю…

— А теперь успокойся и послушай меня. Я говорю это именно тебе, потому что ты единственный близкий нам человек. Он обещал развестись!..

— А, все эти обещания гроша ломаного не стоят. И вообще, что ты можешь предложить ему, дурочка? Выходит, что ты еще наивнее меня. Сейчас у него есть все: положение, карьера, возможность реализовать свои воспаленные претензии, скрыть под крылом старика свою бездарность. А старик придуряется, что ничего не замечает между тобой и Любеном, чтобы сохранить мир и покой в семье. Даже Юлия, такая образованная женщина, два факультета кончила, и та хоть и переживает, но закрывает на все глаза. Одна только мамаша время от времени разрушает семейную идиллию. Вот она-то не потерпит больше вашего камуфляжа. Как видишь, не такой уж я тупой. И зачем вы хотите меня отослать? Я же чувствую — тут какой-то подвох!..

— Ничего ты не чувствуешь! Мало ты знаешь своего брата.

— Я знаю его достаточно хорошо. Когда он послал тебя подальше и женился на Юлии, неужели ты не поняла, чем все это пахнет? Как ты думаешь, почему он не сдал госэкзамены? Потому, что иначе бы его по распределению заслали куда Макар телят не гонял, ясно, лапочка? А так он остался тут и неплохо устроился! Для него брак — типичная сделка: дебет — кредит. И во всей этой сложной системе тебя, дорогая, я совершенно не вижу, ну никак не вижу! Неужели ты не поняла до сих пор, что мешаешь ему? Зачем ты ему теперь нужна?

— Неправда! Он меня любит больше, чем прежде!

— Чепуха! Это он от любви подсовывает тебя мне?

— Врешь! Мы с ним уедем вместе!

— Куда, позвольте узнать?

— В Вену. Все равно рано или поздно ты об этом узнаешь.

— Ну, убила, совсем убила! Черт возьми, значит, все вперед, на Вену?

— Не разыгрывай из себя кретина.

— Слушай, беги прочь! Беги от него, это я говорю тебе! Однажды ты уже освободилась от него, а теперь беги куда глаза глядят! Пусть эта дура Юлия мучится с ним. Если об этом узнает старик, ее отец, — про Вену ничего не скажу, но в Софии и около нее тебе точно не будет места!

Тогда Анна взяла меня за руку.

— Какое все это имеет значение? Мы же встретимся там… Говорят, Вена романтический город, романтический и веселый… А теперь обними меня, и покрепче…

— Ты страшная женщина, Анче!

— Почему страшная? Просто женщина.

Тут она стукнула меня ладонью по губам и убежала. Что мне оставалось? Крикнуть ей вслед: «Клеопатра!» — и все…

— Та-ак… — вздохнул инспектор. — Анна, вы хотите что-нибудь добавить?

— Не добавить, а скорректировать. Этот юный сексуальный маньяк рассказал всю историю крайне пошло. Особенно в части, касающейся отъезда. Я была слишком снисходительна, когда сказала, что в нем есть что-то гаденькое, — он, оказывается, сущий негодяй!..

До сих пор Любен, сидевший с опущенной головой, не участвовал в разговоре, а тут вдруг тихо прошипел:

— Если бы не я, торчал бы ты до сих пор в цеху в Кремиковцах[6].

— Ты меня Кремиковцами не пугай! Я работы не боюсь! Это ты всех на свой аршин меришь!

— Ах ты, мразь! Забыл о том, что получил от меня?

— А что я получил? Тысячу монет в общей сложности и твою престарелую любовницу — за ненадобностью? Однако хватит, дудки, с этим все! На утильсырье не клюем!

Анна снова вскочила как ужаленная:

— Товарищ инспектор, ну заставьте же этого хулигана замолчать наконец! Не могу я больше слушать его гадости!

— Когда вы должны ехать? — спросил инспектор у Слави.

— В начале следующего месяца, — с готовностью ответил тот.

— Уже получили паспорт? Кто оплачивает ваше содержание там?

— У меня стипендия ЮНЕСКО.

— Да-а, Вена — веселый город. — Инспектор раскрыл свою папку и вынул оттуда какую-то бумагу. — Это копия приказа о вашей заграничной командировке, — спокойно обратился он теперь уже к Анне. — А вот и номер — 2631 от четвертого числа этого месяца…

— Очевидно, номер правильный, — побледнев, произнесла Анна. У нее от волнения пересохли губы, но она сумела сделать над собой усилие и придать своей фразе легкий иронический оттенок.

— А это, вы сказали, ваша газета, — продолжал Пирин.

— Я вам говорила — это газета, в которой я работаю.

— Вы могли бы подарить ее мне?

— Да ее можно купить в любом киоске.

— Именно этот номер нельзя купить ни в одном киоске, — медленно возразил Пирин. — К вашему сведению, этот номер — из первых, сигнальных экземпляров, поэтому красная краска в заглавии так размыта. Так вот, тиражирование остановили в самом начале, потому что была замечена грубая опечатка — заглавие вашей статьи в этих бракованных экземплярах звучит так: «У притоков песен и танцев». А в нормальном номере, который я купил в киоске, напечатано «У истоков песен и танцев». Как видите, опечатку исправили. Значит, вы, товарищ Игнатова, ушли из типографии раньше, чем кончилось ваше дежурство. Доказательство — этот бракованный экземпляр, который вы подарили Любену.

— Да, это так… Я очень устала и немедленно отправилась домой!

— Надеюсь, вы объясните мне, каким образом этот экземпляр из типографии попал к читателю по имени Любен?

— Я… я встретила его на Ларго и дала ему газету, чтобы он прочел мою статью. Мы разговаривали не больше двух-трех минут…

— Значит, первый вариант был такой: вы пришли из типографии и сразу легли спать. Второй: вы вышли из типографии, встретились с Любеном, после этого пришли домой и легли спать. Если вы собираетесь преподнести нам третью версию, пусть она будет последняя и истинная.

— Я все сказала. Меня разбудили ваши люди…

— Вот разрешение на обыск вашей квартиры, который произвели «мои люди». А вот валюта, которую они нашли в кармане зимнего пальто, висевшего в гардеробе. Карман был полон нафталина, и валюта буквально утонула в нем…

Тут вдруг, непонятно почему, среагировала не Анна, а Любен:

— Разрешите вмешаться, товарищ инспектор. Мне не нравится роль, которую вы мне назначили!

— А что это за роль? — «наивно» спросил Пирин.

— Каннибала! Сначала вы представили моей «жертвой» этого юного болвана, теперь то же пытаетесь сделать с Анной. Вам трудно будет связать выдумки моего братишки с этими банкнотами!

— Почему? — мгновенно возразил Слави, будто боялся, что его сразу прервут. — Это совсем не трудно. Мы ведь страна туризма.

— Если ты и дальше будешь трепать языком и говорить всякие гадости — соберешь зубы с пола! Извините, но всему есть предел!

— Действительно, — сказал не кто-нибудь, а сам Пирин. — Вообще это было не очень по-джентльменски с вашей стороны, верно? Хотя, конечно, в этом свой определенный смысла…

— Какой смысл? А может, валюта вообще подкинута? Не понимаю — вы зачем здесь? Чтобы установить истину или…

— На «подкинутых» банкнотах обнаружены отпечатки ваших пальцев, Любен. Значит, если кто их и подкинул, так это только вы. Итак, товарищ Игнатова, какую версию вы преподнесете нам в качестве последней?

— Ну хорошо… Он ждал меня в аллее напротив типографии.

— Вы условились заранее?

— А вас это удивляет? Да, я поверила ему. Откуда я могла знать, что окажусь замешанной в эту кашу?

Он ждал меня на скамейке у типографии. В руках у него был маленький букетик цветов. Я спросила — для кого цветы?

— Для тебя, — ответил он.

— Ты еще не отрезвел?

— Садись рядом. Что смотришь на меня? Перед тобой — счастливый человек!..

— Где ты болтался до сих пор? Лучше бы оставался дома. Я не надеялась, что ты придешь.

— Я решил сделать это, когда стемнеет.

— Вы поссорились?

— Некогда было. Я ушел… почти вслед за тобой.

— А ее отец, мать?

— Да пропади они пропадом! Все праведники, один я грешник. Пусть так, я не раскаиваюсь, зато люблю тебя!

— Надоели мне эти ночные дежурства… Ты где выпил? С кем? Один, что ли?

— Кто тебе растрепал волосы?

— Да тут один пытался…

— Кто?

— Да Слави же, заигрывал в шутку.

— Я этому моему неблагодарному братишке когда-нибудь в шутку расквашу физиономию!

— Вот дурень, не ты ли сам подначивал его?

— Хватит об этом! Погляди, какая дивная ночь…

— И ты делаешь мне самый прекрасный подарок в жизни!

— Ты заслуживаешь еще лучшего!..

— Что с тобой? Никогда ты не вел себя так странно.

— Обними меня… Мне холодно, я пьян, и все кончено, тянуть нет смысла…

— Объясни поточнее.

— Я расстался с Юлией, с домом…

— Слышала я эту песенку! Уже сколько лет ты все расстаешься… Вот почитай лучше первый экземпляр сегодняшнего номера с моей статьей — чувствуешь, как пахнет краской?

— Мне все равно, но ты должна знать…

— Я еду в пятницу.

— В эту?

— В следующую. Слышишь, уже поливают улицы…

— И я еду.

— Как это вдруг?

— Появился шанс. Ты рада?

— На что мы будем жить?

— Я все предусмотрел.

— Но я никогда ни строчки не напишу против Болгарии, понял?

— Понял. Мы должны вести себя умно.

— Умно? Ты хочешь сказать — осторожно?

— Нет, бояться нам нечего, ты же видишь — мы народ крепкий.

— Тогда зачем этот отъезд и все прочее?

— Потому что у нас нет выбора! Нет другого пути…

— А что все-таки случилось?

— Ни-че-го.

Анна вздохнула и замолчала. Мне показалось, будто ей стало легче на душе.

Любен обернулся к инспектору:

— Вас удовлетворяют ее показания?

— Да, но с некоторыми коррективами: об отъезде, например, вы давно договорились.

— Анна ничего не знала о деньгах! Видите ли, в чем дело. Я по природе своей не авантюрист. Я ничего в жизни не получал готовенького — только труд, адский труд дал мне достаток! Но каждый человек в конце концов имеет право на некоторую долю романтики. Если в душе человека умрет романтическое начало, это будет означать и его собственную смерть. Только равновесие между романтизмом и трезвым взглядом на вещи делает человека счастливым. Вот Сенека написал целый трактат об «откладывании». И действительно, мы годами, не жалея сил, работаем, лишаем себя простых человеческих радостей и все говорим себе: «Еще есть время! Потом! Потом!» Но — нет! Нет времени! Жизнь мчится вперед, и никто не может вернуть мне потерянный вчерашний день… Должен откровенно признаться вам: я очень, очень виноват перед Анной. Ты должна простить меня, слышишь, Анна? У меня не было сил раскрыть перед ней суть «авантюры» — ведь для меня это было возможностью ненадолго убежать от буден… Я не идиот и прекрасно понимаю, что вся эта история с валютой, как говорится, противозаконная. И я готов ответить за все…

— Ты извинился перед Анной. А передо мной? — запальчиво спросила Юлия.

Любен не ответил ей и продолжал:

— Именно по этому поводу у меня был невероятно тяжелый разговор со стариком…

Тут вдруг инспектор попросил Анну ненадолго выйти с ним вместе их холла. Вернулся он через минуту один и с ходу спросил Любена:

— Отец знал об этих деньгах?

— Представьте, да! Я попытался объяснить ему все, и мне показалось — он понял меня. Это был редкий человек!

— Это верно, не всякий бы «понял» вас.

— У меня и перед ним немалая вина: фактически я сделал его соучастником.

— Жена ваша, конечно же, ничего не знала…

— Как вы могли подумать!.. — закипела Юлия.

— Нет-нет, разумеется…

— Я… я вначале решил уехать с ней, было у меня такое намерение. Но потом… потом я подумал, что она не захочет…

— … Оказаться брошенной на каком-нибудь полустанке, — Юлия резко поднялась. — Я могу ненадолго уйти к себе? Что-то у меня голова разболелась.

— Прилягте и, если сможете, поспите немного.

— Благодарю вас… — Она вышла. Меня поразил ее вид: за эти несколько часов она заметно постарела и осунулась.

— Разрешите мне позвонить жене. — Пирин набрал номер. — Алло, Надя? Я задержусь еще немного. Что? Хорошо, когда вернусь… постараюсь найти. Ну-ну, не сердись.

Пирин положил трубку и поглядел на Любена:

— Что же дальше?

— Я ошибся… А ведь могло быть совсем иначе!.. Мы с Юлией любили друг друга и поженились. Но потом выяснилось, что у нас совершенно разные характеры, разные интересы… И жизнь моя стала какой-то пустой — да-да, это точное слово. Вот так, предполагаешь одно, а выходит другое…

— Вы абсолютно правы. Вот и у меня, например… Может, вы заметили? Как-то вдруг, непонятно почему, мне пришла в голову идиотская мысль о выстреле. Левой рукой он стрелял или правой? Какие-то детские игрушки? Сначала надо было сделать самое простое — проверить, был ли выстрел, а потом уж строить предположения. Но меня, понимаете ли, подвело пятно крови, которая вытекла из совершенно пустяковой, хотя и глубокой, царапины на лбу. Чепуха какая-то! Впрочем, вы же знаете, что выстрела не был?…

— Откуда мне знать это?

— Вот и я удивляюсь…

— Может быть, я не создан для брака…

— Понятно, понятно, — прервал его инспектор, — Но мы очень запоздали и протянули следствие гораздо больше, чем это было необходимо. А товарища, — тут он указал на меня, — ждет большая работа, ему надо пьесу писать. Итак, вы говорите, что не знаете, был ли выстрел. Вы, дорогой мой, совершенно точно знаете, что выстрела не было. Очень уж наивно и элементарно вы все построили. В комнате не пахло порохом, ясно? Уж надо было вам выстрелить!..

— Зачем мне нужно было стрелять? Он держал в руке пистолет. До этого он ударился лбом обо что-то твердое, это я знаю.

— Нет, вы оставили его, когда он был уже мертв, — по крайней мере вы так думали, и это было для вас важнее всего. А почему вы были так уверены, что он мертв? Да потому, что вы помогли ему умереть!

— Как это — помог умереть? Что было потом — я не знаю, я ушел.

— Нет, вы не ушли! Ему нужна была помощь, и вы дали ему лекарство, но в слишком большой дозе. Разумеется, умышленно. Для состояния, в каком он находился, доза была смертельной. — Пирин протянул руку — на ладони лежала какая-то бутылочка. — Вот оно: амфетамин, психотропный препарат, допинг. Фирма «Бе-йер». Остальные подробности будете выяснять со следователем.

— Что за нелепость! Какие у меня могли быть причины сделать это? И кроме того, какое вы имеете право так категорически утверждать то, чему нет никаких свидетелей и доказательств? Я ничего не давал ему!..

Инспектор вынул из папки лист бумаги и помахал им перед глазами Любена:

— Если бы не было еще одного свидетеля.

— Нет! Не может быть никакого свидетеля! Это капкан! Это… это фальшивка! Вы хотите вынудить меня признаться в том, в чем я ни сном ни духом не виноват!..

— Увы, я должен вас разочаровать. Вы сами говорили о старом партизане, что он был на редкость выносливый человек. Несмотря на убойное действие вашего лекарства, он поднялся, ему захотелось увидеть вас, может быть, даже поблагодарить за «помощь», но вас уже не было. Он снова почувствовал себя плохо, упал, потом все-таки кое-как добрался до постели и тут окончательно потерял сознание. Причем, падая, он ударился о край столика и рассек себе лоб…

— Лжете! Неправда! Это западня! Капкан! Шантаж!..

Инспектор позвал Юлию в холл, предложил нам сесть вокруг стола и послушать его. Неужели было всего около пяти часов вечера? Мы очень устали. А Пирин Йонков выглядел, как бегун, преодолевший дистанцию в десять тысяч метров. Любен смотрел в окно, будто его совершенно не интересовало, что скажет инспектор. Пирин вытер платком лоб, пригладил волосы, словно готовился произнести речь перед высоким собранием, и умело скрывая усталость, начал:

— Я буду краток. Чтобы вы не заскучали, постараюсь «разыграть» перед вами небольшую сценку. Ваш отец, Юлия, пригласил вашего супруга сесть. Тот ответил ему — как делал это часто — с известным сарказмом:

«Слушаю, товарищ командир!»

«Я очень сожалею, что не сдержался. Но на моих глазах ты поднимаешь руку на мою дочь — этого я не могу допустить!»

Пирин Йонков на время «вышел из образа»:

— Позвольте напомнить вам, что эти слова мы услышали в показаниях Любена, верно? Вообще вся моя «сценка» построена на произнесенных репликах. Я только чуть-чуть скорректировал их, чтобы истина была виднее.

— Вы строите ложную версию! — перебил Любен.

— Допустим. Однако я продолжаю.

«Отец, — сказали вы, Любен, старику, — это тебе показалось, ничего плохого я не сделал. Просто мы танцевали, я был слегка пьян и выпустил ее, вот она и повалилась на диван. А больше ничего не было. Юлия скоро придет — спроси у нее, она подтвердит!»

«Может быть, — согласился старик и, очевидно, добавил что-то об отношениях, сложившихся в этом доме. Затем последовали краткие «характеристики» участников ссоры, рассуждения о любви и о жизни молодых и т. д. и т. п., пока отец не дошел до сути, до того главного, о чем он хотел сказать и что явилось побудительной причиной преступления…

— Которое не…

— Будьте добры, не перебивайте меня! Присутствующие сами решат, имело ли место преступление. Итак, отец спросил:

«Скажи мне, Любен, что это за деньги, которые ты не возвратил в свою бухгалтерию?»

«Какие деньги? Где ты их видел?»

«Я не знаю, где деньги, но чек на приличную сумму — здесь, у тебя, значит, и деньги где-то есть. Почему ты их не возвращаешь?»

«Когда женился на Юлии, я не предполагал, что ее отец будет шпионить за мной! Я не идиот и не нуждаюсь в контроле!»

«Это верно, не идиот. Но деньги не вернул. Почему?»

«Не понимаю, что тебе нужно от меня? Моя работа связана с валютой. На два дня я задержал дома три чека — и ты уже стряпаешь из этого «ближневосточный вопрос»!

«Не три, а восемь чеков, и не два дня они здесь, а шесть месяцев. А это значит, что в твоей бухгалтерии деньги списаны и никто их у тебя не требует!»

«Чего тебе все-таки надо?» — уже более резким тоном спросил Любен.

«Когда ты везешь следующую экскурсионную группу за границу?»

«Не знаю».

«Знаешь, послезавтра».

«Что тебе нужно от меня?!»

«Не кричи. Я хочу, чтобы завтра утром ты вернул эти деньги, чего бы тебе это ни стоило».

«Ага, вот теперь кое-что проясняется. А я смотрю — что-то ты в последнее время будто сам не свой. Так вот причина твоих «терзаний»! Чеки у тебя?»

«Да».

«Ты мне отдашь их?»

«Я передам их в твою фирму, после того как ты вернешь деньги».

«А нельзя ли как-нибудь по-другому?»

«Я не вижу другой возможности».

«Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, к каким последствиям это приведет?»

«У меня было достаточно времени, чтобы подумать обо всем».

«Чеки находятся дома шесть месяцев. Ты понимаешь, что эти шесть месяцев ставят тебя на один уровень со мной, делают тебя, так сказать, соучастником?»

«На один уровень с тобой ничто и никто меня поставить не может! Если я сам не встану…»

«Ну вот что: если бы то, что ты говоришь и делаешь сейчас, происходило в кино, я, разумеется, аплодировал бы вместе с другими зрителями. Восхитительная революционная мораль! Но, повторяю, если бы это было в кино. А здесь — ты разбиваешь мою семейную жизнь, обливаешь меня высоконравственной грязью! И у меня нет желания аплодировать тебе. Отдай сейчас же чеки! Скандала не будет, я не допущу!»

«Сядь на место! Может, тебе кажется, что ты имеешь право так вести себя со мной, потому что однажды я проявил слабость… Но сейчас ты ошибаешься! Если завтра до обеда…»

«Твое несчастье в том, что ты все еще живешь в своем партизанском прошлом. Ну хорошо — завоевали победу, возвращения назад нет, что тебе еще нужно? Неужели ты не видишь, что сегодня время работает на меня, а не на тебя? Погляди на себя — у тебя совсем нет сил, ты всего-навсего экспонат из музея революции! Отдай немедленно чеки!»

— Вот тогда, после этого вульгарного выпада, отец, вероятно, и вынул пистолет:

«Мерзавец! Нет, я не буду ждать до утра! Пошли!»

— Примерно так развивался диалог в «пьесе» до этого места, — продолжал Пирин Йонков.

— Но сердце старого героя не выдержало напряжения, ему стало плохо, и он почти упал в кресло. Любен взял его пистолет. Отец открыл глаза.

«Что с тобой?» — спросил его Любен.

«Оставь меня…» — Старик с огромным трудом поднялся с кресла, оттолкнул Любена и, еле передвигая ноги, медленно побрел в спальню. Через несколько минут вернулись вы, Юлия. Спросили, где отец. Любен ответил — спит. Вы ушли к себе, а Любен… Он вошел в спальню к отцу, дал ему лекарство, вложил в руку пистолет…

Остальное вы знаете.

В холле снова стало спокойно. Снова это был обыкновенный холл прекрасно обставленной квартиры в роскошном старом доме. Напряжение неизвестности, магия тайны — все исчезло, их словно выдуло прочь, когда Юлия широко раскрыла окна. Свежий предвечерний воздух, тихо опускающийся на город с лесистых склонов Ви-тоши, остужал бетон и камень нагретых солнцем зданий.

Только что милиционер, целый день простоявший у входной двери, увел Любена. Я дивился самообладанию и душевной стойкости Юлии, сдержанности, с какой она встретила раскрытие преступления своего мужа, означавшее крушение семейной жизни. Несмотря на все страдания, которые ей пришлось перенести, она была счастлива: ее любимый отец жив и мать наконец сможет успокоиться. И ей самой тоже хотелось долгожданного покоя. Анна никогда больше не переступит порог их дома, а если доведется встретить на улице Слави — он покажется ей далеким, полузабытым, едва знакомым человеком. Впрочем, едва ли она встретит его — скорее всего, он успеет махнуть в свою вожделенную заграницу. «Да, конечно, он уедет, — вероятно, думается ей. — Такие, как он, всегда сумеют обойти все препятствия…».

Юлия ходила из одной комнаты в другую, что-то убирала, приводила в порядок. Видимо, это было ей необходимо, чтобы отвлечься, поскорее забыть ужасные часы, пережитые только что. В который раз проходя мимо меня, она вдруг остановилась и доверительно сообщила:

— Мама только что вернулась из больницы. Папа спит, спокойно спит… — и ушла.

— Да-да… — как-то неопрелеленно, с ленцой протянул инспектор. Он отдыхал, глядя через окно на вечернюю улицу. Потом повернулся ко мне: — Видите, она не знает, кто вы, а вот ведь заговорила с вами…

— Она принимает меня за вашего коллегу.

— Вероятно. Да вы и есть почти мой коллега! И уже заработали довольно солидный стаж.

Юлия снова вошла в холл и обратилась к нам, в сущности, не прерывая своего бесконечного внутреннего монолога:

— Доктора утверждают, что он очень скоро поправится. Это правда? Я о папе. Он спит…

Пирин Йонков ответил ей кивком, что должно было означать «разумеется», вздохнул и открыл свой портфель, который так часто «забывал» в холле.

Он извлек оттуда портативный магнитофон с необычно большими роликами, включил его и стал прослушивать бобину, что-то ища на звуковой дорожке. Вот, значит, для чего был предназначен портфель… И он сыграл свою роль. Наконец Пирин как будто нашел то, что было ему нужно, нажал кнопку. Послышались голоса родителей Юлии, а потом и голос самого инспектора.

«Я помню очень хорошо — он взял пистолет у меня из рук… Не скрывайте от меня ничего! Что все-таки произошло?»

«Тише, тише, тебе нельзя много разговаривать…» — вмешался ласковый голос матери.

«Где Юлия? Почему ее нет с тобой?»

«Не волнуйся, с ней все в порядке. Она скоро придет к тебе».

«Как я мог допустить такое!.. А Юлия, девочка моя…»

Не надо больше ни о чем говорить. В этом сейчас нет никакой необходимости! Вы, пожалуйста, отдохните хорошенько. Ведь вы столько пережили…»

«Она спасена? Ей ничего не угрожает? Это нам пора на покой, а она ведь молодая…»

Инспектор снова нажал кнопку, ролики остановились. Юлия еле оторвала взгляд от них и подняла голову.

— Вообще говоря, случай довольно обыкновенный. Я ожидал попытки ко второму убийству…

— Вы говорите обо мне? Моя жизнь была под угрозой?

— Возможно.

— Как я теперь посмотрю отцу в глаза?

— «Экспонаты для музея революции» все еще на посту и во всем правы. И в этом есть даже какой-то символический смысл. — Инспектор бросил выразительный взгляд в мою сторону. Я согласился с ним без колебаний.

— А еще что интересного записал «портфель»?

Инспектор снова нажал кнопку воспроизведения. На этот раз в холле зазвучал резкий голос «братишки» Слави, а потом и Любена.

«Загадочная личность — этот…»

Я вспомнил — ведь я слышал этот разговор через неплотно закрытую дверь. Сейчас Любен зашипит на «братишку»… Вот-вот:

— Шш! Заткнись! «Загадочная»… чушь собачья! Банальный ловкач! Подсовывает мне задачки из учебника криминалистики… А ты, Анче, понимаешь, о чем я говорю, правда? Видела, как он схватил твою газету? Идиот!»

— Это обо мне… — Инспектор, едва скрывая улыбку, снова остановил ролики.

— Я приготовлю вам что-нибудь поесть, ведь вы не обедали…

— Почему же? Мы совсем неплохо поели с товарищем, — инспектор кивнул в мою сторону, — пока… вы тут ждали нас…

— Это было не очень вежливо с вашей стороны.

— Возможно. Но необходимо. Так какой номер вашего телефона?

— 45-99-63.

Инспектор поднял трубку, но не набрал номер, а снова обратился к Юлии:

— Помните, я спросил, что заставило вас войти в комнату отца? Телефон! Ваш супруг звонил из бара. Одним словом, проверка «исполнения»… Он разбудил вас. И хорошо сделал. Ведь он был уже в аэропорту. В 2.35 есть рейс на Вену. Но, на наше счастье, самолет, который должен был прилететь из Стамбула и дальше следовать в Австрию, опоздал из-за забастовки в турецком аэропорту. «Наш» подождал, подождал, потом испугался, что может возбудить подозрения, и вернулся в город — к Данчо, в бар отеля «Балкан».

Послышались звуки рояля — кто-то наверху заиграл гаммы.

— Интересно, — брови инспектора удивленно поднялись вверх, — я считал, что в старых домах, как ваш, нет такой слышимости между этажами. Надо иметь это в виду…

— Зачем?

— Пригодится во время какого-нибудь расследования… Ну, а вы, автор, скажите — только честно! — вы нами довольны?

— Все было так, как нужно.

— Идея капкана родилась у меня в одну секунду — наверно, так вдохновение посещает поэтов. Когда я дотронулся до лба вашего отца, — продолжал он, обращаясь к Юлии, — я ожидал, что почувствую холод смерти, но лоб был едва теплый… И тут я понял, что ваш отец будто сам поставил капкан для преступника, а мы должны лишь помочь поймать его. И мы принялись помогать. Я попросил вас выйти, чтобы дать санитарам указание немедленно отвезти отца в больницу. Потому что если бы я приказал доставить его в приемный покой, а не в морг при вас, вы бы сразу обо всем догадались. Так что, уж простите, пришлось переступить на время через ваши дочерние чувства. А Любен никак не ожидал появления главного свидетеля, но он появился и дал разоблачительные показания. Впрочем, я еще раньше, чем ваш отец смог заговорить, догадался почти обо всем, что здесь произошло, и «восстановил» для себя всю сцену. Главное убийство не совершается в подобной среде просто так, за понюшку табаку. Должна быть серьезная причина для преступления, и причина эта была выявлена: деньги, подготовленные для бегства.

— А я вообще не думала об этом…

— Расследование, которое мы провели на службе Любена, в редакции Анны, в баре, в других местах, сразу помогло нам взять правильный след. План Любена не мог осуществиться без «ликвидации» вашего отца, Юлия…

— Но как он мог? Папа ведь любил его сначала. И он знал, как все мы — мама, я — обожаем отца, как многим ему обязаны…

— Если кто-то решился на убийство, — вставил я, — какие могут быть нравственные альтернативы? А тут еще все неожиданно сложилось «удачно» для вашего супруга…

— Да, — согласился Пирин и продолжал: — Отцу стало плохо, ему нужно было дать лекарство Любен дал ему это «лекарство»…

— Не могу, не могу представить себе, что он сделал это так хладнокровно!.. — Юлия закрыла лицо руками.

— Но, однако, нам пора, дорогой автор! Телефон ваш я запомнил, — сказал Пирин Юлии, — но теперь надо его забыть, потому что мы едва ли увидимся с вами еще.

Инспектор машинально набрал привычный номер.

— Велева? Да, это я. Не звони мне больше по телефону… да-да, по этому. Мы закончили.

Мы спускались вниз по лестнице медленно — не так, как поднимались несколько часов назад. И снова не воспользовались лифтом. Инспектор останавливался на каждом этаже, читал все таблички на дверях, и у меня было такое чувство, что он вот-вот позвонит в какую-нибудь дверь и мы, как мальчишки, помчимся вниз по лестнице, скрываясь от рассерженных хозяев. На улице было уже совсем темно — стоял «не холодный и не теплый» весенний вечер.

Инспектор был молчалив, молчал и я. Он — потому что (я это чувствовал и видел) был выжат как лимон, я — потому что про себя уже лихорадочно писал пьесу и дошел примерно до середины первого действия.

Что еще мы могли сказать друг другу? Все уже было сказано, и то не нами, а «действующими лицами» нашей пьесы.

— Если я вам понадоблюсь, можете позвонить по этому телефону, — инспектор, остановившись на минуту, вынул из кармана блокнот, вырвал из него страничку и записал свой номер. — Вы сейчас начнете писать?

— Разумеется! Я сегодня буду писать до утра!

— Все правильно. По-моему — хотя я не очень-то разбираюсь в том, как протекает творческий процесс, — нужно писать или тут же, по горячим следам, или подождать какое-то время. Или написать сразу после пережитого, потом отложить и редактировать уже после большой паузы…

— У меня нет этого «после». Театр ждет мою рукопись. Если бы я знал, что они так спешат, я бы не ввязался в… в это дело…

— Вы хотели сказать — в эту игру, не так ли?

— Как вы угадали?

— По выражению вашего лица.

Мы прошли вместе еще немного и расстались на углу, у кинотеатра.

Дома я сразу же кинулся к пишущей машинке. Но работа пошла совсем не так легко, как я надеялся. Несмотря на то что инспектор Йонков всего за несколько часов на моих глазах «написал» и даже «сыграл» пьесу, мне понадобились долгие дни и вечера, чтобы превратить эти несколько часов в сценическое время.

Мне кажется, я сделал большую ошибку, показав первое действие Пирину, а после его одобрения легкомысленно передав начало пьесы театру. Директор немедленно отдал рукопись режиссеру — ведь здесь уже давно были назначены репетиции.

Может быть, именно из-за этой напряженной, принудительной ситуации мое дальнейшее писание как-то забуксовало. Репетиции шли полным ходом, даже стали появляться декорации, а я все еще не мог кончить пьесу. Так вдруг в пьесе возникла еще пьеса, где главным персонажем стал несчастный автор, то есть я. Но как бы там ни было, увлеченный, обрадованный талантливыми оригинальными решениями режиссера Асена Миланова, который готовился сыграть Йонкова, я, изнемогая от усталости и напряжения, пьесу всетаки закончил.

И как только я отторг от себя сюжет, то перестал ходить на репетиции и появился в зале лишь в день премьеры.

Впрочем, «в зале» — это неточное выражение. В зале как раз я и не появлялся: незадолго до поднятия занавеса я быстро прошел через сцену, по которой уже важно расхаживал «милиционер» в форме — ему предстояло «дежурить» у двери квартиры, — и шмыгнул в директорскую ложу в тот момент, когда в зале погас свет.

Вскоре глаза привыкли к темноте, и я увидел в одном из первых рядов Пирина Йонкова, а вокруг него много людей в такой же форме — вероятно, это были коллеги Пирина. Среди них сидел человек с характерным профилем — заместитель министра, как я узнал позже — прямой начальник Йонкова.

Но вот со сцены зазвучал текст пьесы. Он показался мне фальшивым. Зал живо реагировал на острые реплики персонажей, а мне они совсем не нравились. Как бы там ни было, я с трудом дождался антракта и сделал попытку незаметно миновать фойе. Но не тут-то было! Пирин схватил меня за руку, потянул куда-то, и мы предстали перед заместителем министра.

Тот немедленно отвел меня в сторону, заговорил о значении таких пьес, потом вдруг доверительно наклонился ко мне и тихо спросил:

— А кто все-таки убийца?

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— Тогда я вам ничего не скажу. Значит, пьеса отвечает основному требованию, которое предъявляется к детективу. Уже антракт, а вы не знаете развязки, не догадались, кто убийца.

— Но… откройте тайну мне одному!

— А вот это будет нечестно по отношению к остальным зрителям.

Тут зазвенел третий звонок — я был спасен… У дверей ложи кто-то схватил меня за рукав. Это был инспектор.

— Чего хотело от вас начальство?

— Чтобы я назвал убийцу.

— Ишь какой хитрый! Но это хорошо — значит, мы справились. Вы сказали ему?

— Нет, конечно! Ведь и вы мне ничего не сказали во время нашего «антракта»…

Я снова притаился в глубине ложи. Занавес поднят, и сотни глаз напряженно глядят на сцену. «Мы» — инспектор и я, — снова входим в квартиру, чтобы продолжить следствие и ответить на вопрос, всегда требующий напряжения, — «кто?».